Эпизод Четвертый Конец Всему. Глава 4

Карминовый свет


 День постепенно приближался к полудню, и горожане разбрелись кто куда: одни на работу, другие по заботам неотложной важности, а кто-то шатался без дела по бетонным улочкам замерзающего города. В то же время в одной скверной забегаловке на юге Лаценны, отчего-то в тот час погружённой в рукотворный полумрак, сидели за столиком две сгорбленные тени: мужчина и женщина. Сидели хотя и друг напротив друга, но сторонний наблюдатель мог заподозрить, что ничего трепетного они между собой не таили: сидели молчаливо и как будто бы ни в какой компании не были заинтересованы.
 Та забегаловка, хоть и представляла собой  попросту питейное место и предлагала ассортимент весьма дешёвый, но наряду с тем была довольно уютной и атмосферной. Небольшой зал был усыпан низенькими столиками, наставленными хоть бы как, и по большей части потонувшими в бесформенной тени питейного дома; окна были занавешены плотными тёмными шторами, через которые совсем не пробивался свет; к самому потолку, с претензией на некоторую культурность, были привинчены крупные диодные лампы, разливавшие вокруг себя мягкий красный свет. Карминовая мгла под ними казалась ненастоящей и эфемерной, словно окутанный непроницаемым саваном Обзорный мост на набережной Яксы. Их блеск отчего-то показался Григорию Александровичу мрачным, и наш герой, пока сидел, всё озирался по сторонам да размышлял: отчего же у него возникло подобное ощущение?
 В забегаловке было относительно спокойно: народу было не так много, как в кофейнях и дорогих кафе, но слишком много для разгара рабочего дня. Играла незатейливая музыка, и, несмотря на полдень, в зале висел полумрак, скрывавший, будто в складках накинутого на плечи плаща, присутствующие тени. Где-то поблизости поднялся шум, последовал лязг столовых приборов, глухой звук падающей дамской сумочки: две тени за соседним столиком затеяли определённый спор.
 Этот свет, что по первости несколько прельстил Наволоцкого, теперь показался загадочным и неприятным: такой же раздражающий свет исходил от самих стен, и только различные информационные плакаты радовали глаз. Напротив сидела Александра Романовская, облачённая в скромный наряд бежевого цвета. Светло-русые волосы девушки были распущены, а на миловидном личике застыло выражение всеобъемлющей скуки.
 Пока Григорий демонстративно озирался по сторонам, Александра, как бы от безделья, меланхолично помешивала кроваво-красный сок в стакане при помощи цветастой трубочки. Глаза на своего друга не поднимала, и казалось, что  Романовская глубоко погружена в собственные тягучие размышления.
 Наволоцкий выпрыгнул из беспокойных мыслей и вспомнил о скучающей подруге: обратил на неё взор и принялся разглядывать образ, облачённый в призрачные карминовые кружева. В тот момент Григорий подумал, что от эфемерного облика Романовской мало осталось: лицо её выглядело уставшим и несколько потрёпанным, а красивые бирюзовые глаза уже не блистали теми задорными огоньками, что обнаруживались там прежде. Клочья давешней беседы в виде оборванных лоскутов ещё витали в воздухе и благоухали сладостной фальшью, но с каждой секундой всё больше растворялись в кровавой мгле: говорили молодые о всякой чепухе, что не имела смысла. Александра Викторовна интересовалась о здоровье, карьерном продвижении и о маленькой Машеньке, но делала то без особого энтузиазма, и складывалось впечатление, что задавала бестолковые вопросы всё так, лишь приличия ради. Григорий же, угадав настроение подруги, ответ держал соответствующим образом: неохотно кивал, периодически поддакивал, но всё больше смотрел куда-то по сторонам, нежели на свою собеседницу. В какой-то момент, видно, запал для поддержания бесцветного разговора иссяк, и замолчала уже и сама Александра Викторовна, переключившись на монотонное помешивание вишнёвого сока.
 — У меня одна мысль появилась, — Григорий прервал затянувшееся молчание. — Послушай... Отношения — это попытка вплести свою жизнь в жизнь другого человека. Я так полагаю. Сидел давеча нога на ногу, да выдумал то своим умом. И вот из этого понятия вся дальнейшая суть расползается: можешь ли ты, собственным временем пожертвовать ради эфемерной попытки? Отрезать нужды и кинуть их под колёса движущегося локомотива? Кривишься? Да, я помню, Александра, что ты иного мнения всю жизнь придерживалась и теперь мои заявления глупыми находишь. Сомнительно мне, что в твоём понимании что-то да изменилось в другую сторону, потому заявляю так уверенно. Ты вот давеча интересовалась, отчего Гурьева пошла восвояси, прибрав к рукам собственные вещички?
 Александра Викторовна уставилась на Наволоцкого как бы в недоумении. В тот момент она стала похожа на переросшую девчушку, но до безобразия простодушную и наивную. Складывалось впечатление, будто выговори сейчас же самую откровенную ложь, так поверит и в неё, какой бы фантасмагоричной та ложь ни казалась.
 — Я думаю, вы были хорошей парой, и прямо-таки в своей душе разобраться не могу: как же так вышло, что вы разошлись?
 — А вышло, как тому и следовало,  — Григорий деловито развалился на стуле, поигрывая соломинкой от сока. — Я вот давно уж предвидел все обстоятельства, в которые тебя посвящать не намерен, ибо время на то мы потратим уйму, а так ни к чему и не придём... Ты же знаешь меня, вероятно, лучше, чем все остальные... Ты же знаешь, каков я. Мог бы выдумать сейчас что-нибудь такое романтическое и чувственное, дабы душа твоя девичья потешилась, да только всё то неправда будет. Была Анна дурёха известная, и в том секрета не было никакого. Так случилось, что и мне в какой-то момент жизни от неё что-то понадобилось, чего у меня не было... Эх, как завернул-то! Прямо, можно сказать, возвышенно даже... Я думаю, ты и без подробностей всё поняла.
 Наволоцкий растянулся в ядовитой улыбке. В тот момент он имел вид пренеприятнейший, и казалось, что уже давно перестал быть тем самым Григорием Александровичем, которого в минувшие дни знавали определённые лица. Вся мерзость, что народилась в человеческом нутре, стекала с уголков губ молодого человека, будто смоляной воск с верхушки расплавленной свечи. Видимо, это подметила и Александра Викторовна: она посмотрела на Наволоцкого с некоторым трепетом, и со стороны можно было углядеть, как она чуть отодвинулась на своём стуле.
 — Неужели ты хочешь сказать, что вся та история случилась лишь по... этой причине? — Романовская говорила еле слышно, словно бы погрузившись в некоторый страх пред визави и опасаясь своих же собственных слов, способных ненароком разгневать молодого человека.
 — Может да, а может и нет, — Григорий пожал плечами и сделал удивлённое лицо, но сделал то с долей иронии, дабы все вокруг смогли дойти своим умом, что он попросту насмехался над словами несчастной девушки. — Теперь уже никто не сможет разобраться, что это было, а главное — зачем. Было и было... Мне бы не хотелось внимания заострять, ибо считаю то дело до крайней степени никчёмным...
 — Григорий, но Анна...
 — Прекрати ко мне приставать со своей Анной! — вскричал Григорий Александрович, и лицо его перекосилось от накатившей злобы. Казалось, всё предшествующее время, что он сдерживался в собственных чувствах, пошло молодому человеку лишь во вред и довело до такого состояния души, которое смутно поддавалось контролю. — Как рой навозных мух со своим отвратительным жужжанием! Я что, Александра, пред тобой в обязанность какую вошёл, чтобы заявленному мнению соответствовать? Ты, видимо, позабыла о моих словах, что обратил в твою сторону или, быть может, посчитала пустой болтовнёй. Я не тот человек, чтобы пустословить: моё слово крепко и стоит твёрдо. Думаешь, ум со временем обрела и моментально стала такой возвышенной и умудрённой только лишь по той причине, что вошла в известное положение? Не смеши, Романовская! Ты Виктории можешь поведать свои небылицы, но я не тот человек, что станет внимать дурной фантазии...
 Александра Викторовна на подобные слова понурила голову, будто бы какие тёмные чувства разъедали её нутро: в тот момент девушка выглядела как провинившийся ребёнок, что был застукан с поличным за некоторой шалостью и оттого вошёл в безмолвное покаяние пред своим родителем. Вероятно, Романовская собиралась что-то заявить на выдвинутые претензии, но смолчала, будто бы не найдя весомого смысла в зарождавшейся полемике. Между тем разгорячившийся оппонент всё же взял себя в руки, протяжно вздохнул, словно тем самым набирал необходимых сил внутри собственной души, и расползся на стуле, будто бы какой барин в золотом фамильном кресле.
 Григорий Наволоцкий прикрыл глаза, обдумывая сказанное: несмотря на весь свой категоричный вид, внутри, наш герой от заявленного переживал, ибо скоро осознал, что зашёл дальше, чем следовало, и сказал такие вещи, которые и говорить-то не стоило. Романовская подняла свои большие голубые глаза и вперила их в друга, будто вызывая на продолжение прерванного разговора:
 — Ты на самом деле такой дурак...
 — Ну и пусть бы я дурак! — вскричал Григорий Александрович и прямо-таки подскочил на стуле. — И что с того? Кто запретил светским людям дураками быть? Я, по крайней мере, честен не только перед собой, но и перед различными знакомцами, что моё имя знают, и, может быть, лицо позабыть не успели. Даже если приду грязный и в лохмотьях, что повиснут на мне, будто на огромном пугале, и заявлю при всём своём непотребном виде какие-нибудь компрометирующие истины, так никто меня за то в конечном счёте не осудит, ибо буду честен и прямолинеен, пусть бы и выглядел при том, будто бродяга какой трактирный! Ещё надо, чтобы пьян был! Всенепременно надо быть пьяным! Так, для большей чувственности! — не сдержавшись, Григорий Александрович резко подался вперёд, воткнув локти в стол. — Пускай так оно и будет, но я всё равно останусь честен, как ни выкрути ты ситуацию. А что до тебя? Хвостом махнула и дала дёру в кусты, в которых тебя и искать-то не посмели бы! Где же твои доводы да убеждения! Не вижу. Вот она, Александра, правда-то какая! Мерзкая и отвратительная! Это оно, может быть, тебе только сейчас так привиделось оттого, что я из себя вышел да в поганое настроение вошёл, но никогда... Слышишь? Никогда эта истина иной не была! Везде разложение и распад, и в том правда, будь она трижды проклята! Да тоже, скажи мне на милость, кто взор к тому обратил хоть единожды? Кто бы посмел узреть истинность в её лице и принять как данность? Этим господам только красоту да манерность подавай, а правды они знать не соизволят. Как же хорошо выбирать лишь то, что взору приятно, а всё остальное — в колодец! Я давеча в происшествие угодил одно досадное, но сути всей расписывать не стану, ибо долго и бессмысленно. Но вывод из того происшествия таков: люди — лжецы и провокаторы! Своими глазами весь позор видел и желал бы забыть, да только где такие возможности искать, чтобы забыть...
 Но Александра Викторовна словно и не слушала: она судорожно озиралась по сторонам, бесконечно теребила трубочку от сока и молчаливо перебирала губами, будто силилась что-то сказать, но всё никак не решалась. Имела возбуждённый вид, и даже проходящий мимо незнакомец дошёл бы своим умом, что Романовская затаила в душе определённую цель, к которой неустанно двигалась всё время. Наконец, девушка не сдержалась и как бы с большой неохотой начала:
 — Ты погляди, как всё неожиданно сложилось... Я позвонила, да на встречу утянула. Мне, может быть, того и не нужно было, ибо наши посиделки давно в прошлом остались; ты о том осведомлён. И в лоб мне гадости говорить начал. Я тебя способна понять, хотя и не приемлю подобного поведения, — Романовская откинула со лба свалившуюся прядь светло-русых волос. — Пожалела тебя, только и всего. Послушай: коли ты стал слепцом и истину различать перестал, так помогу и кое-что расскажу. Впрочем, начнём со стороны. Давно ли ты слышал о Елизарове?
 После известной фамилии Наволоцкий как-то очень уж скривился и недовольно хмыкнул: упоминание о бывшем приятеле было для нашего героя противно и неприемлемо. Сложив руки на груди, Григорий отвернулся от собеседницы. Но скоро, дав себе внутри определённую установку, переменился в лице: губы расползлись в едкой ухмылке, а глаза загорелись игривыми огоньками.
 — Как же! Проходили! — Наволоцкий рассмеялся, причём сделал то вычурно, демонстративно. — Встречал, может быть, с год назад, дружка одного, но ты его, видно, уж и не вспомнишь, то есть имени его. Как с вашим другом жизнь протекает, спрашивает. Да шёл бы ты той дорогой и не возвращался, коли о друзьях там каких-то выпытываешь... Вы, говорит, с Дмитрием такие друзья были... Дмитрием Елизаровым? Да какой он мне, к чёрту, друг? Я его и век уж не видывал, авось и помер Елизаров давно. Ведь такое возможно? Ещё как возможно! А то всё шуточки там на языке крутятся, аж противно вспоминать... У меня, Александра, и вовсе друзей нет, и мне на то как бы всё равно. Я тебя подругой своей верной считал, и, может быть, так оно было до поры до времени, ибо и сама знаешь. Было да всплыло, как говорят. Ты вот заявилась сюда и к беседе меня привлекла, ибо думала, что я тебе потакать начну и сопли твои со слезами вытирать...
 — Он не помер.
 — Так вот он, корень зла в надоедливом разговоре... Почём знаешь? Или в сношения с ним какие вошла? А впрочем... Чушь несусветная! То одно, то другое... Ты представляешь, что я для тебя сделал? Конечно, ты представляешь и знаешь всё, даже в самых мельчайших подробностях! Только вид такой приняла, будто не осведомлена, а, может быть, просто мимо проходила, да в спонтанной беседе поучаствовать решила. Ведь я тебе говорил, что представляет собой твой... как его там... Василий! Нет, не Василий... Тьфу! Всё не то! Да какая разница, Василий он там или ещё какой господин! Суть одна: дурачина редкостная! И я указал тебе на это, хотя, должно быть, тебе подумалось, что я таким методом его соперником возомнил и место его занять планирую. Надо больно! С тобой каши не сваришь, Романовская! Ты уж извини за прямоту мою, но по-другому тебе в голову факты не затолкать. Ну, так что скажешь? Видно, заявишь, что скоро этот самый Василий отцом новоиспечённого семейства заделается, вот что! Ох... Можешь даже не отвечать, ибо в глазах вся суть отобразилась. Я годами, Александра, годами! А она бросила в помойку, как рванину ненужную, и вид сделала, словно так и должно происходить! И ни слова благодарности. Притащила только этот, свой... театр!
 Григорий Александрович так ругался, что в пылу страстной тирады даже закашлялся. В горле застрял склизкий комок, который наш герой всё норовил откашлять, но тот как будто намертво приклеился где-то в глотке.
 «Я уж с самого начала разгадал известные обстоятельства, и даже толики сомнения в моей душе не зародилось, — пронеслось в голове Наволоцкого, но высказать слух он того не посмел. — Все слова вновь в пустоте утопли, и ощущение такое, что и не были они произнесены... А то все интересуются да спрашивают о моём мнении. Оно таково: плевать на вас всех хотелось! Дураки и праздношатающиеся! Как к отцу притаскиваются, будто бы мне решать надо, как им следует поступить да куда путь держать! И вот Романовская сейчас начала и на разговор вывела именно с той целью, чтобы я ей указал, как поступать следует. Нет уж, дорогая моя, не дождёшься! Я годами в своём сознании фантазировал: коли настанут обстоятельства, когда мне лицом к лицу придётся столкнуться с давними знакомцами, то, что заявлю, глядя в их лживые глазёнки? А теперь должен сдержаться в собственных мыслях? Не уж, Александра Викторовна, ты сейчас получишь сполна всей правды, которой так страшишься!»
 — Коли, ты не знала...
 — Твоя Виктория встречается с Елизаровым.
 Повисло молчание. Сказанное Александрой Викторовной будто разорвало раскалённый воздух вокруг столика, и тем самым поставило огромную жирную точку в разговоре. Григорий Александрович замер с трубочкой от сока в руке и пристально поглядел на свою подругу: врёт или так, проверяет на прочность? Но Романовская в тот момент выглядела весьма серьёзно, собрано и пристально рассматривала друга, будто ожидая от него какой-то реакции. Наволоцкий молчал и лишь продолжал с презрением глазеть на девушку, будто тем самым старался найти подтверждение её неправоты в каждой складке кожи, в каждом волоске на голове.
 «Встречается с Елизаровым? Что за вздор! — Григорий попытался внутренне успокоиться и отыскать оправдание тем словам, что выдала давеча Александра Романовская. — Да она, право, со мной играть надумала! По глазам вижу! Ибо то заявление не способно в правде выжить... Мои сны... Я вцепился в них и вытянул необходимые нити из общего полотна повествования, ибо суть мне открылась; в том было великое дело, что осветило потаённые уголки, некогда скрытые от моего взгляда. Момент краха хоть и был близок, но я справился: Гурьева упрятана в дальний угол брошенной коморки, а толстый франт захлебнулся собственной кровью! Я всё наперёд угадал! Такие события расцвели в безликой жизни, и всё с определённой незримой целью! А что девчонка выдумала своим скудным умом? Сидит с таким видом, будто знанием каким преисполнена! Напиталась слухами и домыслами да приволокла мне этот мусор в назидание собственной значимости! А глядишь, и такой анекдот, что сама в своё враньё уверовала! Реальность-то уж давно вся замылена и утверждениями различными испещрена: кто бы теперь знал, какова она на самом-то деле?»
 — У тебя ум расстроился, — заключил Григорий Александрович хоть и успокоившись, но всё ещё поражённый некоторой внутренней дрожью. — Какую же глупость ты заявила давеча! Послушала бы себя со стороны, Александра!
 Наволоцкий деланно рассмеялся, словно ему кто-то поведал дурной анекдот, а он, дабы не обидеть собеседника, сделал вид, будто то действительно было смешно. Но Александра Викторовна не смеялась: она сверлила большими голубыми глазами своего собеседника и как бы выжидала время. Вероятно, ей казалось, что Наволоцкий не до конца уверовал в заявленное, и теперь своим железным обликом, будто пыталась наставить несчастного на истинный путь, минуя тем самым путь самообмана.
 — Наша дружба умерла, и ты, кажется, то и сам понимаешь, — Романовская сложила руки перед собой на столике и всё так же смотрела на Григория Александровича, правда, теперь уже с некоторой родительской заботой в глазах. — Мне нет нужды тебя обманывать или играть твоими чувствами. Я обозначила цель, после которой, как иногда случается, даёшь себе слово всё окончить разом и выбросить старые воспоминания в выгребную яму... Ты мне был родным человеком когда-то, и в том я не лукавлю, ведь знаешь: я истинных чувств никому не покажу. Брось. Разве я не звонила тебе? Разве я поводов не искала ради того, дабы сообщить пустяк какой несусветный, или же сплетни разнести, что стали мне известны? Соврёшь, коли заявишь, будто такого не было. Я же, Григорий, отдала тебе больше, чем кому бы то ни было: когда оставалась сидеть, утопая в собственном горе, продолжала хвататься за твою руку и всячески напоминать о себе, хотя и понимала, что то не взаимно. Ты не подумай лишнего, ибо всё то лишь по-дружески. Лукавят, когда заявляют, что подобной дружбы существовать не может. А что Елизаров? Хам и проныра! Не мне тебе рассказывать об известных событиях... И даже сейчас я набрала именно тебе, а не кому-то ещё; не подруге какой близкой, а именно тебе...
 — Прибери свою ложь, — отрезал Григорий и демонстративно скрестил руки на груди, — ибо веры у меня нет никакой: ты Виктории позвонила первой, а не мне. И это ещё только Господу известно, о чём вы там шушукались,— Наволоцкий наклонился ближе к Романовской, нависнув над ней, будто громадная скала. — Я засыпал, сооружая своим умом обстоятельства, в которых окажусь всенепременно: старая знакомая Романовская, Гурьева или, упаси Бог, подонок Елизаров... Как придёт ко мне один из них да начнёт собственные умозаключения пропихивать, будто в том моя заинтересованность имеется, а я на то — раз! и нашёлся в словах! Ты мнишь меня простаком, а я, Романовская, никогда таким не был, ибо во всём смысл искал и даже сносил различные непотребства, — здесь Григорий перешёл на шёпот, — от того лишь обстоятельства, что мне это было выгодно. Всё эти брожения да жалобы бесконечные... Выгоды искал и нашёл. Позволить бы тебе прибиться к моей жизни, — так ты того не заслужила... Впрочем, оставим: у меня нужда.
 Григорий Александрович вскочил из-за стола, размашистым шагом преодолел зал и, толкнув плечом дверь, завалился в туалетную комнату. Быстро оглядев помещение на предмет присутствия посторонних людей и не найдя ни одной живой души поблизости, бросился к раковине. Пытаясь унять дрожь в липких от пота пальцах, опустил голову, попутно разглядывая грязевые вкрапления на белоснежной эмали. Хотелось вдохнуть поглубже, но воздуха как будто не хватало; в глазах начало темнеть; ноги свела судорога, словно через конечности пропускали электрический ток.
 Через минуту стало легче, и Наволоцкий принялся разглядывать собственное отражение, глядящее на него с той стороны усталым взором.
 «Это всё выдумки и глупая фантазия, — так размышлял Григорий Александрович и без конца крутился перед зеркалом, будто бы выискивая что-то обезображивающее на своём лице. — С ума, что ли, всё там посходили... А я... рассуждения расплодил, будто бы вошь какую. Впрочем, видится мне такое обстоятельство, что люди в понимании, как инструменты: попользовался да бросил. Я почти не встречал на пути моментов, когда подобное утверждение оказалось бы ложью и разрушилось бы о гладкую поверхность реальности. Пусть так... Время всё равно сожрёт эти события, и память улетучится: то, что вчера имело значение, сегодня обратится в горящий пепел, что разнесёт ветер по округе. А что Романовская? Я нарочно выставлял обстоятельства таким образом, чтобы выглядеть в них белой вороной, и тем неимоверно гордился. И Александра представлялась мне такой же. Теперь же слишком ясно вижу, что она всей душой это отрицает и стремится на иную стезю, пронизывающую затхлое общество насквозь: в своих стремлениях она старается слиться с толпой, обратившись в одну из её бесконечных частиц. Пускай противно и до боли омерзительно, но признать всё же стоит: Романовская была права в утверждении, что наша дружба давно мертва, и от неё осталась лишь эфемерная оболочка, жалкая тень разорванного прошлого. Всё, что творилось за столиком давеча, — логичный исход деструкции и морального разложения, ибо никто на свете так и не смог отыскать благое в смердящей куче компоста. Пускай бы мне и стоило отрицать очевидные факты, но противиться слишком уж долго не выйдет. Эх, да о чём это я! Стою да дрожу весь с головы до пят!»
 Наволоцкий наклонился, смочил лицо под ледяной струёй воды, а после громко выругался единственным бранным словом. В состояние вошёл паршивое: живот крутило, а ноги не желали униматься в безудержной дрожи. Григорий Александрович посетовал на беспомощность и принялся вновь разглядывать своё лицо. Отчего-то теперь облик нашёл отвратительным и неприятным; вглядывался в мельчайшие детали и всё думал о том, как же ненавистно смотреть на эту мерзопакостную физиономию в зеркале.
 «Выпить али нет? — Наволоцкий выудил из кармана брюк блестящий блистер с таблетками. — Ну и выпью, чего уж! Довела меня подруга хвалёная, и теперь всё руки никак успокоить не могу! Пусть и так, но благодарен за прямоту и честность: теперь же буду знать, что из себя представляет Романовская! Без упущений и всяких «но»! А то удумала известное выступление и всё мрак наводит, будто бы там, на этой сцене, какая-то суть сокровенная возлегает... Дурь всё! И заявление её давешнее — тоже дурь! Напугала в известной степени, ровно того и добивалась... Да только... авось не врёт? И что тогда? Эко, гляди, как головоломка сошлась! А ведь оно и может быть: я уж давно о том размышлял и прогалины в собственных суждениях находил, метался, будто бы искал чего... Теперь же картина натуральная получается, и ложь на поверхность всплывает... Может, с ума схожу, а может, просто так выглядит; со всех углов тот проклятый карминовый свет ползёт и блики кидает на давешние домыслы да идеи... С ума сошёл или нет? — Григорий Александрович крутил выпуклую розовую таблетку в дрожащих пальцах и никак не мог порешить, что же сделать с ней. — Впрочем, разум мой давно помутился, то ли от болезни, то ли так, сам собою... И как истина должна выглядеть, уже не понимаю. Может, подобное явилось в виде расплаты за шансы, а может, я то выдумал своим умом... Проникся безрассудной и совершенно нечеловеческой идеей: мол, буквы в квартет собираются, и тот квартет — как бы камень для неопределённой жертвы... Не смог кинуть что-то — свою голову клади! И мерзкий шёпот о том разговор всё держит! Я же в его дела не вхожу и мнения не спрашиваю: сам по себе твердит, будто бы в обязанность пред кем вошёл в том отвратительном занятии... Жертва какая-то, квартет... Тьфу! Не желаю! Оставьте меня в покое!»
 Григорий Александрович в собственных размышлениях настолько раззадорился, что поначалу даже хотел в сердцах стукнуть какой-либо предмет окружающей обстановки: зеркало, что висело перед ним, или урну под ногами, или ещё что-нибудь. Но, глубоко вздохнув, в чувствах сдержался и как бы их внутренне проглотил, ибо казалось нашему герою, что действие требуется иного масштаба; действие такое, что расставит всё на свои места и принесёт определённый благой исход. Ещё немного помотал мысли в голове, надломился и, коварно заулыбавшись, вновь погляделся в зеркало (даже найдя, что он всё-таки приятен собой внешне), а уж после вышел вон из уборной.
 Запустив руки в карманы брюк и, преобразившись в одно мгновение по сравнению со своим давешним состоянием, Наволоцкий вылетел в зал, улыбающийся и как бы в приподнятом настроении. Он деловито зашагал к столику, где одиноко сидела Романовская, и, кажется, насвистывал какую-то незамысловатую мелодию.
 — Ты уж прости меня за давешнее, — Григорий даже манерно поклонился, будто бы тем движением извинялся перед Александрой Викторовной. — В дурное настроение вошёл и тем расстроился... Понимаешь, навалилось всё и сразу, и, видно, то для меня вышло неподъёмной ношей... Что сделаешь! Люди! Простите, милая! Повторите девушке сок, будьте так добры! Так о чём это я... А, вспомнил! Говорил много, и всё без толку! — Наволоцкий плюхнулся на стул и скрестил руки на груди. — Знаешь, я в своей жизни слишком уж много воображал и делал то наме;ренно; казалось, что именно такими путями и найду что-то... своё. Всех подробностей рассказывать не буду, ибо засмеёшь. Скажу только, что было у меня определённое ви;дение, и в нём скрывалась суть: выискивал людей, близких по духу, и тем неимоверно гордился, ибо казалось, что наши деяния способны на что-то повлиять или изменения определённые привнести в... ну, не знаю... куда-нибудь! Впрочем, ты, вероятно, меня умалишённым мнишь и думаешь, чего это я собрался околесицу нести. Я, может быть, то говорю в искреннем порыве, и всё так, лишь бы правдой утешиться. Да ещё за тебя сок заказал, будто был уверен в желании его пить...
 — По правде, мне не хочется...
 — Хочется, не хочется... не важно, — Григорий Александрович придвинулся поближе к Романовской и расползся в улыбке, но, кажется, любой, кто поглядел бы в тот момент в лицо Наволоцкому, мигом сообразил бы, что ничего добродушного в улыбке не было. — Ты же для меня выпьешь? Так, за прозаическими рассуждениями? Не противься, прошу: кто бы знал, когда ещё свидеться выйдет...
 Всё то время Александра Викторовна пристально вглядывалась в лицо своего друга и явно замечала какие-то особые настроения, что были чрезвычайно далеки от сердечности. Девушке казалось, что кроме наигранной лжи там нет ничего, и вся это показательная забота — лишь определённый хитросплетённый ход. В ответ она, конечно, смолчала, но тягостное ощущение не желало покидать душу, и последующие события были окутаны саваном подозрительности, народившейся, казалось бы, из ниоткуда и без видимых на то причин.
 — Выпью, коли так настойчиво выпрашиваешь, — избегая смотреть собеседнику прямо в глаза, Романовская неожиданно засобиралась, притянула к себе дамскую сумочку и встала со стула. — Скоро вернусь.
 Александра Викторовна двинулась в сторону уборной, как-то уж чрезвычайно понурив свою голову. Григорий остался один.
 «Сбежала бы с концами, авось и дело поправилось бы. Только рассуждения да болтовня... Надоело! Потеряла ты для меня ценность; то уж произошло давно. На том и сошлись бы, коли уж не поправишь. А теперь, перетаскивать пыльные вещи с места на место? Мне до рассказов как бы и дела нет. Я давеча представление устроил, и всё ради собственного удовлетворения, а не для решения каких-либо вопросов... Вероятно, злюсь на неё, и всё по той причине, что не поступила, как я ей предрекал... Неблагодарная! Одна радость бессмысленная на лице застыла! И чему бы радоваться вздумала? Глупости своей, может быть?»
 Миловидная официантка, махнув тёмными волосами, без слов поставила на стол стакан с тёмно-рубиновым соком и молча удалилась в другой конец зала, волоча на подносе напитки и закуску, что заказал один господин в самом дальнем углу. Григорий Александрович бросил усталый взгляд на посудину, облитую таинственным карминовым светом, и неохотно разжал ладонь, где всё то время сжимал розовую таблетку. Устремив пустые глаза на статичную кровавую жидкость пред собой, подумал, что было бы замечательно, просто встать и уйти, тем самым оставив право выбора кому-нибудь ещё.
 И пусть бы оно было со стороны незаметно, но внутри у Григория Александровича народилась огромная рваная дыра с непроглядной пустошью и засохшей кровью в просвете. Коли разодрать тело в области грудной клетки и выставить на всеобщее обозрение содержимое, любой наблюдатель углядел бы тот смертельный дефект и, вероятно, в ужас вошёл бы от лицезрения сего обстоятельства. Может быть, Наволоцкому и не хотелось иметь зияющую пустошь внутри своей души, но, к сожалению, о том у него никто не поинтересовался и выбора не предоставил. На месте чёрной раны некогда был светящийся сгусток нитей, что люди обычно именуют чувствами. Иногда происходит так, что они иссыхают по определённым причинам и рассыпаются в труху, будто бы увядшие розы на могиле, что оставляют после себя это сплошное чёрное безумие, заглянув внутрь которого можно сойти с ума.
 Григорий Александрович не бездействовал: он судорожно хватался за осколки прошлого и яростно пытался их собрать. То, быть может, и имело бы благотворное воздействие, коли суть была бы заключена в самом Наволоцком, но, к сожалению, дела обстояли таким образом, что истинная причина смерти всех душевных нитей крылась далеко за гранью понимания нашего героя. Оттого в какой-то момент он смирился со своим скверным положением и, чтобы совсем уж не опустить голову в землю и не показать окружающим собственные слёзы, выдумал одну интересную штуку. Представлялось Григорию, что, если он как-то сымитирует утраченные чувства, — никто так и не поймёт, что же на самом деле запрятал в душе; этот молодой человек.
 Наволоцкий бросил таблетку в стакан с вишнёвым соком, а после отвернулся, подперев голову рукой. В дверях неожиданно выросла Романовская и, прижимая к груди свою дамскую сумочку, побрела в сторону скучающего Григория. Когда девушка подошла ближе, она помахала ладошкой пред своим лицом, как бы демонстрируя тем самым, что находится в определённом нездоровье и дальнейшие разговоры продолжать не собирается. Григорий вздохнул и придвинул стакан ближе к подруге, но Александра Викторовна на то движение лишь недовольно закатила глаза.
 — Да не кривись и допей... Жалко же оставлять.
 Романовская бросила быстрый взгляд на Григория Александровича и, немного поразмыслив над предложением, презент приняла; и через трубочку осушила стакан с кровавой жидкостью. Наволоцкий скривил рот улыбкой.
 — Что-то вид у тебя весьма нездоровый... Может, тебя до дома проводить? Как раньше — провожал же, бывало...
 — Брось, не стоит. Я тем более на машине.
 Друзья поднялись из-за стола.
 — На машине она, — накидывая на плечи пальто, Григорий Александрович усмехнулся, — известное дело. А я вот без машины заявился, ибо средствами обделён. Ну и ничего! Ведь бывает же такое, что человек чем-то обделён в жизни.
 Александра Викторовна смолчала, будто бы ирония Наволоцкого и не к ней обращена была. Уже на выходе наш герой подумал, что дурнота Романовской, одолевшая девушку так внезапно, была связана с тем самым. Григорий усмехнулся и последовал за подругой через стеклянную дверь питейной.
 Небо, обложенное рваными свинцовыми облаками, нависло над Лаценной подобно лохмотьям, спускающимся с верхней полки платяного шкафа. К тому часу безжалостная метель совершенно утихла, и теперь на бренную промёрзлую землю лениво падали пушистые снежинки, задорно кружась под незначительными порывами ноябрьского ветра. Электрическое сияние, что источал невзрачный и заснеженный город, было будто бы проглочено всей той серостью, народившейся в бетонном организме, как бы внезапно и без должной причины. Было что-то печальное и неприкаянное в этой смиренной снежной картине, навевающей на Григория Александровича меланхолию. Всё было так, будто к оледенелому окну простёрлись чьи-то недобрые ладони, застыли на нём и словно хотели что-нибудь сказать, а крикнуть не могли и только шептали: «Господи, воззри на мои мучения!»
 Григорий мотнул головой, тем самым стремясь вытряхнуть оттуда тягостные мысли. Сделав ещё несколько шагов, остановился посреди снежной пустоши и, запустив озябшие руки в карманы пальто, поглядел вслед Александре Викторовне, которая, кажется, не заметила, что верный приятель её оставил.
 — Прощай, — проговорил Наволоцкий так, чтобы Романовская могла услышать его слова. Он хлопнул ресницами, на которые уже успели нападать кристальные снежинки.
 Девушка замерла, а после обернулась: на её бледном лице застыло некоторое недоумение, смешанное с явным облегчением. Может быть, она и не желала компании в виде своего старого друга, и как будто была даже рада, что Наволоцкий намерева;лся её вскоре покинуть.
 — До свидания, — Александра, всё ещё стоя вполоборота, натянула на своё миловидное личико подобие улыбки, хоть то и вышло весьма натужно. — Видимо, так хотел сказать?
 Наволоцкий ничего не ответил и, неопределённо качнув головой, поспешил двинуться в противоположную сторону.
 Некоторое время он брёл по заснеженной улице, хотя в тот момент никуда толком не держал путь и особо не разглядывал дорогу: просто брёл как бы в забытьи и даже случайных прохожих не замечал, будто бы для него в том не было совершенно никакого интереса. Может быть, ему никто и не встретился по пути, — Григорий того уж не помнил. В какой-то момент наш герой пришёл в одно знакомое место и, остановившись посреди пустынной улицы, бросил взгляд на несуразный дом, который, кажется, уже видел прежде: здание в четыре этажа встало на пересечении двух небольших улиц и имело архаичный вид из-за диковинных барельефов под самой крышей, изображавших то ли горгулий, то ли иных сказочных существ.
 Справедливости ради замечу, что в этой части города подобные здания встречались повсюду, и, кажется, сохранились они с незапамятных времён: здесь мало строили и всё больше поддерживали истинный облик той старой Лаценны, что уж давно канула в прошлое. А что до этого домика, — такого несуразного и старинного, который Григорий помнил по стечению определённых обстоятельств и прежних немногочисленных посещений, — так именно здесь держала службу Виктория Олеговна, и то было местом её работы, располагавшееся, кажется, в одном из первых этажей, отобранных у жильцов в угоду съёма.
 Наволоцкий тут же приметил скамеечку подле обшарпанного фасада здания, сиротливо приютившуюся под тёмным деревом, что в нынешнюю пору было ободрано до самых ветвей и больше напоминало некий древний скелет, навечно застывший в гротескной позе. Григорий уселся на ту скамейку, сложил руки на коленях и, поёживаясь от колючего холода, уткнул глаза себе под ноги.
 «И к чему бы известная метаморфоза народилась и, разорвав свой пыльный саван, залезла в мои мысли, будто поганое насекомое? — так думал наш герой. — Шебуршит там, ровно ищет чего. Я, может быть, тем занят от безделья: всё рассуждаю, да и выискиваю ниточки, что тянутся невесть откуда... Ну и что с того, что изменился? Как будто невидаль какая... Я, может быть, того и не желал; оно вышло само собой, без какого-либо воздействия. Всё так... по непредвиденной нужде. Однако же в этом кроется определённая уловка: события, что вырываются из-под грязного покрова, будто копошились там всё время, а нынче просто морду свою показать изволили. И всё в известной последовательности сложено, будто так и нужно. Да ещё побрякушка эта... Вцепилась в неё Гурьева, точно нужду в том узрела. Со слезами на глазах умоляла отдать и руками своими не трогать, и всё с видом отчаянным, истеричным... Дельце-то запутано, и кто бы знал, где в нём суть запрятана!»
 Людей на заснеженных улицах практически не было, и Наволоцкий подумал, что во всём смрадном городе он остался один; будто бы в том незамысловатом положении и крылась его истинная судьба. Он с грустью окинул опустевшее шоссе, на котором за всё время томительного заседания не проскочило ни единой машины: казалось, даже это каменное полотно душою отошло в мир иной, как бы отчаявшись в своих тщетных попытках дышать и неумолимо размахивать бледными руками. Григорий Александрович глубоко вздохнул, безуспешно пытаясь отделаться от навязчивых аллегорий, что так внезапно одолели его воспалённое сознание.
 «И всё склоняются на колени пред теми, кто той почести не заслужил! — вскричал наш герой про себя. — Ведь движут тем действием тёмные боги, что должны быть отвергнуты ввиду собственной низости и никчёмности! Мысль, конечно, безумная, но отчего-то в настоящий момент в ней затаилась сокрытая суть, что не была видна мне доселе. Даже если я остался глуп в собственном видении и поступках, то теперь очень ясно стал видеть и всё раздумываю, как бы этот разрыв поправить. И пусть из той зияющей дыры вырвется неописуемая ярость и меня загрязнит, пока буду зевать в размышлениях, но злосчастный туман уж рассеивается, и пред глазами вырастает отвратительный Вендидад со своей асимметричной архитектурой и мрачными башенками, что вонзились в пепельное небо, будто бы нож в ткани трупа. С необъяснимой целью мне положили знания и сделали это не случайно, а с единственной причиной. Но что это за причина — неизвестно...»
 Григорий поднял голову и обратил усталый взор в грязное небо, что нависало, будто бы гробовая крышка: драные облака, подхваченные потоком ветра, не спеша плыли в собственном ритме, будто бы необременённые какими-либо заботами. Казалось, этот мрачный свод ограждал ветхих скитальцев от всеобъемлющей и мало кому понятной тайны мироздания, сокрытой за стальной пеленой настолько глубоко, что даже самый острый ум не мог и на шаг приблизиться к её разрешению.
 «А что до дел насущных, — а дела те, конечно, явны и не требуют дополнительных разъяснений, — то уж всё давно решено. Мрачные и бесформенные тени, что вытянулись в неимоверную длину и тем самым напугали меня, о том осведомлены были в полной мере и имели холодный расчёт. Как привело меня отвратительное сновидение на мрачную Елоховскую площадь, так и звенящий шёпот теперь увлёк сюда. Видимой цели никакой не проглядывается, хотя и понимаю, что это лишь до поры, и детали, несомненно, раскроются в отведённое время; оно просто ещё не настало. Но это всё ничего, что не настало, ибо пред глазами действительность настолько омерзительная и несуразная, что я не способен поверить в её реальность, и то как бы с особым воодушевлением, то есть с таким внутренним настроем. Ведь ещё некоторое время назад я бы удивился, коли сошлись бы обстоятельства подобным образом... Теперь же я не то чтобы полагаю, но даже внутренне готов: пусть покажут своё нутро! Вывалят свои внутренности как есть и без всяких уловок! Пусть эта мерзость сочилась бы из носа, глаз да языка, — не испугаюсь! Теперь уж точно не испугаюсь!»
 Пока мрачные размышления терзали ум Наволоцкого, из близлежащей подворотни вынырнул один господин. Он вышел оттуда вальяжно, запустив руки в карманы расстёгнутой куртки, и беспрестанно оглядывался, будто бы старался выхватить знакомое лицо. Казалось, что был не обременён какими-либо заботами и шатался без дела; с вороватым видом, бросался взором в разные стороны, будто бы находился здесь с преступной идеей, и тем неимоверно конфузился. Незнакомец расположился недалеко от Григория, обернувшись спиной к нашему герою, и, скорее всего, того соседства не приметил. Пытаясь отделаться от распадающихся ошмётков давешних воспоминаний, Наволоцкий поглядел на заявившегося гостя и недовольно скривился в ухмылке.
 «Это я только так представил, что определённых мазков на отвратительной картине никто малевать не намеревался, и то лишь в моём уме. Ещё как малевали, и всё без зазрения совести! Образы, что внушают омерзение, как только взора коснутся обозначенные детали, — длинный чёрный хвост или вывернутые окровавленные колени, — просто существуют сами по себе, и ты дрожащими руками пытаешься затолкать их в дальний угол сознания. Люди боятся остаться грязными до самых кончиков ногтей, и уж в жизни не отмыться от гадости. Впрочем, это всё пустое. Я, может быть, Романовскую возненавидел лишь за то обстоятельство, что она своеволием занялась (и на то несомненное право имела!) и не делала по моему, хотя я и подталкивал долгое время. Может быть, одно это противно и порождает мрачные чувства: мне отчего-то казалось, мол, я умнее других и на всё мнение имею, а то мнение как бы монолитно и единственно верно. Да что фантазировать! Я и сейчас так думаю!»
 Оторвавшись от таинственного незнакомца, что всё то время продолжал сиротливо стоять, да в собственном ожидании бросать скользящий взор по сторонам, Григорий достал пачку сигарет из кармана пальто. Поднялся порыв ледяного ветра и взъерошил волосы нашего героя, но, казалось, что Наволоцкого то мало интересовало и никоим образом не тревожило. Григорий закурил.
 «По наивной совести, да по простой памяти, Александра Викторовна поглядела на меня, будто бы в том какой таинственный смысл присутствовал. Страсти... Собственную душу очистить хотела али верному приятелю услугу оказать? Услуга та, может, и была в мыслях, но это всё так, пустое... Ради себя ринулась в мутный омут и как бы без особой надежды: ринулась, ибо ринуться было необходимо. После же себя обелит, и всё возвышенными словами: дескать, помыслы благие имела... Однако же дело давно кончено, и дальше — один лишь непроницаемый мрак. Идею такую видел, то есть читал о ней когда-то: во всём имеется грань, переходить за которую опасно, ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно. Вот оно как!»
 Видно, в ту минуту Наволоцкий и сам не мог явно завить, кому и что он стремится доказать, и, самое главное, — нужно ли было вообще что-то доказывать. Болезненные мысли мешались в кучу, и, кажется, не было им ни конца, ни края: они слипались промеж собой, образовывая внушительные конгломераты, сдавливая и без того расшатанное сознание, будто бы в том действии и было их истинное предназначение. Незнакомец всё ещё крутился поо;даль и не находил места: казалось, господин ощущает себя неуютно, будто бы залез на чужую территорию и теперь весь мандражирует, опасаясь, что истинный владелец земель вмиг подскочит к заплутавшему пилигриму, ухватит за руку, оскорбит какой-либо бранью да погонит прочь. Гость даже был чем-то смешон в своей боязливости, и как ни хотелось бы Григорию Александровичу посмеяться над незадачливым незнакомцем, тем не менее наш герой давился иным чувством, что поначалу сковало живот пренеприятнейшей судорогой, а после, склизкой змеёй нырнуло в самое горло. Казался тот человек уродливым и неприятным, порождая внутри Наволоцкого одно омерзение, которым и был обляпан с ног до головы: его сгорбленный образ, хищный взгляд, разлетающийся в разные стороны, и, несомненно, скверный наряд, что хотя и не был изодранным, но имел признаки дурного вкуса.
 Может быть, Григорий Александрович тогда и хотел бы засмеяться или учудить что-нибудь из ряда вон выходящее, и учудить просто так, в угоду беспросветной злобе и своему дурному настроению. Но сложилось так, что никакой смешок наружу не лез, будто бы та самая змея поджала его где-то внутри и не давала проходу: на лице Наволоцкого застыла то ли какая-то вселенская скорбь, то ли холодное разочарование происходящим. Хотелось вскочить с промёрзшей скамейки и громко выругаться, чтобы и тот дрянной гость, и все прохожие, что могли случиться на этих оледенелых улицах Лаценны, обратили бы свой взор на озлобившегося молодого человека и как бы в страхе сбежали прочь, — так, от греха подальше. Но Наволоцкий молчал, и всё оттого, что и слов никаких не нашлось, и сил на определённые действия, и, честно признаться, сам Григорий быстро разуверился в справедливости заявленного и его практической пользе.
 «Коли грёзы расплодил касательно того, что всё поправимо и всему будет подведена черта, так и нечего бросаться в крутые повороты и пытаться выйти на верный путь, — думая так, Наволоцкий неспешно поднялся со скамейки и, вперившись в незнакомца, твёрдым шагом направился в его сторону. — Ибо путь, что лёг предо мной — одна лишь издёвка судьбы со свершившимся финалом, хотя бы мне и неизвестным. Отчего я решил, что возможно воротиться к определённой точке, которая, как мне кажется, немедленно вернёт прежнее? Человеческая глупость и несусветное малодушие! Нет никаких иных путей, и всё то — лишь выдумки больного ума. Дорога, что простёрлась в непроглядной пелене снежного бурана, — только тихая истина, которую сообщат на ухо в тёмном углу, дабы никто не услышал откровения и не разнёс бы по ушам неравнодушных. А я... Да что я? Чувства мои и стремления — личный крест, что я взвалил на плечи и понёс в мёртвое заснеженное поле, усеянное обрубками пшеничных колосьев... Пускай безграничная тоска разъест мои внутренности и оставит лишь остров скелета, — то будет уж всё равно, когда шагну за черту, за которой простирается совершенная неизвестность... К чёрту то, что заявляла Романовская давеча! К чёрту и все фантазии, что я приумножил внутри головы касательно любви к Виктории... Да и к чёрту этого проклятого Елизарова, что стоит посреди ледяного савана и воровато оглядывается по сторонам! Я узнал его, да и трудно было не узнать: кажется, этот образ глубоко врезался в мою память и оставил там неизгладимое впечатление, которое теперь уж ничем не выведешь...»
 Внезапно поднявшийся ветер драл полы пальто, будто пытался совершенно их вырвать с прозябшего тела Наволоцкого. Дрожащей от холода рукой Григорий всё ещё сжимал папироску, словно в том незамысловатом действии крылся какой-то потаённый смысл.
 В какой-то момент Дмитрий Алексеевич всё же заприметил таинственного гостя: взгляд, что давеча был устремлён в белёсую погребальную пелену, обратил на Григория. Казалось, если бы в ту минуту рядом с молодыми людьми случился прохожий, он непременно заметил бы эту сцену и даже предался бы особенным настроениям: бывшие приятели глазели друг на друга, и каждый делал это со своими чувствами.
 Дмитрий Алексеевич встретил старого друга больше с испугом, внутренним беспокойством, и даже оборвал давешнюю службу: глядел прямо в бесстрастное лицо визави и несколько конфузился, очевидно, вообразив мысль, что знакомец сейчас же подскочит и либо обрушит весь свой внутренний гнев, либо же слукавит и деловито протянет руку в знаке приветствия. Наволоцкий же двигался не спеша, будто бы позволяя Елизарову рассмотреть свой образ: одной рукой сжимал тлеющую папироску, другую же, запустил в карман пальто. Взгляд был остр, всепоглощающ и будто норовил каким-либо хитрым способом незримо разорвать оппонента, уничтожить на месте. Чёрный зрачок, разместившийся в мертвенно-белом глазу, больше не мельтешил: он был устремлён в сжавшийся образ человека, который был хозяину того глаза противен.
 Когда случайно встретившиеся знакомые поравнялись, Григорий Александрович на ходу бросил скользящий, но одновременно с тем полный ненависти взгляд в сторону Елизарова и будто бы тем самым пронзил того насквозь, заставив сжаться ещё сильнее, и на этот раз не столько от пронизывающего ноябрьского ветра, сколько от всепоглощающей ненависти, что сошлась в единой точке и раскрылась, подобно бутону огненного цветка. Повторюсь: взгляд был быстрым, и очень скоро Наволоцкий утянул его вслед за собой, пройдя мимо Дмитрия Алексеевича молча и не обронив ни слова. Кажется, Елизаров сконфузился ещё больше от той немой сцены, ибо ожидал чего угодно, но только не молчаливого взора, который всё же сказал намного больше, нежели ворох различных слов.
 Дмитрий ещё смотрел в спину уходящего друга и терпеливо ждал, когда тот повернётся да и выдаст что-нибудь этакое, но Наволоцкий не повернулся и так ничего и не сказал. И даже когда чёрное пятно его развевающегося пальто растворилось в белёсом полотне вновь разыгравшейся бури, Елизаров продолжил молчаливо стоять и глядеть в пепельную пустоту, будто бы в следующую минуту что-то должно; было всенепременно разрешиться и принести хотя бы долю понимания в загадочное происшествие. Но как бы он ни вглядывался в даль, ничего подобного так и не увидел. Казалось, эпизод настолько его поразил, что он и позабыл о том, что в этом самом месте ожидал Викторию Олеговну, которая должна была вскоре появиться.
 Впрочем, та встреча и рассуждения нашего героя случились весьма скоро и в глазах случайного прохожего отложиться не сумели бы ввиду своей никчёмности. В сознании же Наволоцкого очень уж врезались в память. Он даже начал придавать тому особое значение, что всё время скрывалось от глаз, а нынче задрало подол платья и явило миру свою безобразную наготу. Григорий Александрович подумал, что именно эту встречу предрекал давешний сон, именно о ней кричало провидение, обмотавшись в свою рваную шаль и кружась в бесовском танце, вслух выкрикивая подробности грядущего происшествия. Но то был лишь случай, что вырвался подобно одинокому порыву ветра из какой-то щели, и, пронесясь по неотапливаемым комнатам, бросился прочь по своим делам, растворившись в пелене свирепой бури. Кажется, всё случившееся, хоть и таило в себе определённые знаки неизбежности и очень впечатлило нашего героя, однако же, кульминацией не было и, понурив голову, уступило место иному событию, о котором я и намерен теперь рассказать.