Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 43

Глава сорок третья. Секретная статья

Получил ли отважный прево ответ горожан Фландрии на свой призыв, точнее, ответ крупных буржуа, которых знал лично и с которыми дружил в мирные годы? Историки утверждают: не получил. Рассчитывал ли всерьёз на их военную помощь? В письме от 28 июня, когда войска регента только подступали к Парижу, он ещё зовёт «весьма дорогих сеньоров и добрых друзей» на подмогу. Но через две недели, 11 июля, в уже цитированном послании, где много говорится о жестокостях контржакерии, призыв звучит, но надежда явно угасла. Оно, о чём ещё будет сказано, в целом напоминает политическое завещание. Фламандцы же, серьёзные деловые люди, вряд ли готовы были отправиться в поход за пятьдесят льё от Брюгге, Ипра и Гента воевать — с кем? С государем, вассалом которого был их граф Фландрский. Как бы не накликать беду и на свою, пока что не разорённую землю, а пассионарии типа Якоба ван Артевельде там, похоже, перевелись. В роли Артевельде выступал теперь сам Марсель.

Когда, описывая события, говорят «Этьен Марсель», приписывая субъектность парижской революционной власти ему одному, это, в терминах филологов, синекдоха: диктатура, в обычаях как времени, так и цехового сообщества, осуществлялась коллективно, тем «тайным советом», который заседал то в Ратуше, то в монастыре Ильи Пророка, то в доме кюре близ собора Нотр-Дам. Его и составляла та дюжина, чьи головы желал заполучить регент как предварительное условие примирения.

Но и за словом «регент» стоит не один лишь двадцатилетний молодой человек, а весь его Совет, особенно самые надёжные и опытные, в число которых, несомненно, входили канцлер Жан де Дорман, которому уже довелось выступать за дофина на одном из январских митингов, Риго де Фонтен, новый маршал Нормандии, сменивший убитого в феврале парижанами де Клермона, государственный казначей Матьё Гет и, конечно, старый друг короля Жан де Мелён граф де Танкарвиль.

Наряду с двумя названными, существовал и третий, союзный парижанам, но самостоятельный в решениях центр силы — король Наварры, представленный в Париже епископом Робером Лекоком, обитавшим в столичном представительстве города Лан, его епархии.

Эти большие игроки имели в стенах Парижа каждый свою агентуру, в чём уверены историки, и даже в «Столетней войне» Эдуарда Перруа, изложившего события парижской революции весьма конспективно, есть фраза, что хотя «дофин избегал столицы, правил без неё и вопреки ей, но он сохранил в ней приверженцев, настраивавших “умеренных” против диктатуры купеческого прево». Главным занятием агентов, платных или же бескорыстных, была информационная война, в арсенал которой входило распространение будоражащих новостей, как правдивых, так и ложных, распускание слухов, равно неподтверждаемых и неопровергаемых, оживление старой клеветы на оппонентов и фабрикация новой. Марселя агенты регента обвиняли в присвоении оборонных субсидий, но и он, если верить Иву Лефевру, не оставался в долгу: «его друзья с неистовством пробуждали все старые наветы о постыдных нравах молодого герцога и все обвинения против его окружения. Они распространяли их через своих людей из ремесленников, нищих, школяров или солдат, в лавках и тавернах». Особый упор делался на то, что «регент установил осаду города с намерением взять его штурмом, предать его грабежу и сжечь, как он только что это сделал с несчастными деревнями в направлении Шато-Тьерри, Провена и Санса, руины которых ещё дымятся», то есть в том огромном секторе, который прочёсывали дворяне, стягиваясь с востока к Парижу. И эти новости, увы, не были «фейком».

Пропаганда Марселя подводила парижан к мысли: наивны те, кто думает, что в случае капитуляции и выдачи на расправу нескольких ключевых фигур вернётся нормальная жизнь. Судьбу Парижа будет решать даже не регент и не его Совет, а свора бешеных псов, которая ворвётся в столицу. От Парижа останутся руины с горами трупов.

Свою игру, пронаваррскую, не во всём совпадавшую с парижской и более изощрённую в тактике, вёл и великий мастер интриги Робер Лекок. Авторитет его патрона у рядовых парижан сильно подорвали Мелло и поход на Компьень, поскольку мало кто мог постичь политические неизбежности и многоходовые комбинации. Принц и епископ, оба тонкие игроки, даже не находясь в контакте, но с полным взаимопониманием, двигались к одной цели, не пренебрегая никакими средствами, и цель эта состояла в отстранении Валуа. В чём, кстати, и Марсель видел своё единственное спасение, потому размолвки с королём Наварры, потакание горячим головам, видевшим за каждым непонятным ходом союзника измену, были для Этьена совершенно непозволительны.

Между тем после возвращения из компьенской экспедиции размолвка наметилась. Наваррец, обиженный обвинениями или изобразивший обиду, удалился из столицы, уведя значительную часть своих «англичан», как называли тогда вольнонаёмный разбойничий интернационал, привлечённый во Францию безвластием после Пуатье. Большие хроники пишут о передислокации так: «Король Наваррский вступил в город Сен-Дени; этот король находился в союзе с парижанами против регента, их законного сеньора. В войске Наваррского короля было много врагов короля и французского королевства, англичан и других, которых Наваррский король вызвал из занятых англичанами крепостей, из Эпернона и других. Так держался Наваррский король в городе Сен-Дани».
   
Эпернон — не просто географическое название города-крепости в полусотне километров юго-западнее столицы, на трети пути от Шартра к Парижу. Для современников это слово имело зловещий смысл. Эпернон всего пара льё отделяла от Рамбуйе, вокруг которого концентрировались рутьеры и откуда их руты и целые армии численностью до нескольких тысяч совершали набеги на города и сёла в обширной полосе между Сеной и Луарой, утаскивая в своё логово разнообразную добычу и уводя пленников, которых оставляли в живых, если рассчитывали на выкуп. Ячейкой этого бандитского гнезда и был Эпернон. Шарль Наваррский не гнушался общением с этим воинством, брал его контингенты на содержание, разрушал с их помощью государство Валуа. Вместе с героями контржакерии, подвластными регенту, они делали одно губительное дело.

Понимал ли Этьен Марсель, с кем поддерживает союз? Понимал, но поддерживал, оказавшись перед страшной альтернативой гибели великого города. Между наваррским лагерем в Сен-Дени и бастилией Сен-Дени, башней над северными воротами внешней линии обороны правобережья столицы, было около двух льё, два часа неторопливым шагом, и по этому маршруту в оба конца курсировали представители парижского руководства и посланцы Наваррского, консультируясь, обмениваясь новостями, планируя совместные действия. «Генеральный капитан Парижа» таковым и оставался, никто его не смещал, с ним ни в коем случае нельзя было ссориться. До конца июня контакты можно было осуществлять беспрепятственно: дворяне сюда ещё не нагрянули. Но в условиях осады потребовались специальные меры защиты. Возможно, посланников сопровождал эскорт, облачённый в одеяния из сукна цветов короля Наварры — зелёного и бежевого. Те же цвета были на щитах и знамёнах, а золотистые геральдические лилии подсказывали дворянским заставам и разъездам, что не нужно по своей инициативе, без приказа свыше нападать на людей принца королевской крови. А может быть, если велась переписка, послания доставляли упомянутые ранее неприметные «оборванцы».

Между тем, какие бы вопросы ни обсуждал Этьен Марсель со своим союзником, также в двух льё, но на восток от городских укреплений, шла подготовка к штурму. В частности, напротив Конфланского замка, где у самого берега Сены разместился регент со своим штабом, королевские плотники сооружали понтонный мост из связанных друг с другом бревенчатых плотов. Такая конструкция более вероятна, чем предполагаемое некоторыми историками соединение нескольких барж или лодок, поскольку деревьев в Венсенском лесу росло предостаточно, а мост решал двуединую задачу, требуя большей надёжности: перекрыть речной путь из Корбея, города на Сене, из которого Париж обычно снабжался мукой тамошних мельниц, и, кроме того, обеспечить возможность оперативной переброски сил с правого берега, от Шарантона, на левый, к посёлку Иври. С давних пор поблизости, у слияния Сены с Марной, существовал стационарный Шарантонский мост, но желательно было иметь переправу непосредственно возле военного лагеря и штаба. Внезапность и стремительность атаки на заречном фланге были важны в силу его уязвимости, так как левобережную часть Парижа защищала только старинная стена Филиппа Августа, здесь лишь очистили и углубили ров, подготовив к заливке водами Сены. Здесь не было второй, внешней линии обороны, которую Этьен успел создать на правом берегу — с земляным валом и, вероятно, бревенчатым частоколом на нём, рвом и надвратными башнями — бастилиями, с которых простреливались подступы. Всё это прекрасно знали регент и его военные советники, долго наблюдавшие оборонные работы горожан изнутри, а теперь выступавшие в роли врага, того иноземного супостата, против которого после Пуатье и даже до него купеческий старшина обустраивал новые и обновлял старые укрепления, мобилизовав деньги своих буржуа и рабочие руки своих ремесленников.

В эти самые дни заявил о себе ещё один игрок, лондонский. В мае он встретился с Эдуардом, и оба короля подтвердили, что соглашение, замороженное политической нестабильностью во Франции, наконец достигнуто. Историкам известно датированное июнем письмо Жана Доброго обитателям южного города Ним, одно из многих, которыми он в годы пленения любил порадовать подданных. Король сообщал, что с английским коллегой у него складываются сердечные отношения. А 18 числа того же месяца ещё одно письмо отправилось в другой город Лангедока, почтенный университетский Монпелье, и его жители вместе с другими предположительными адресатами, а затем всем королевством узнали, что советники обеих сторон утрясают последние детали мирного договора, и на континент вот-вот прибудет группа порученцев для подготовки его реализации. Главным и, можно сказать, контрольным условием исполнения договора должна была стать выплата первой части выкупа, определённой в размере шестисот тысяч золотых флоринов, до Дня Всех Святых, то есть до ноября. Для Эдуарда, пристально следившего за событиями по ту сторону пролива, если уж не говорить о прямом в них участии через негласное финансирование вольных военных компаний вопреки формальному перемирию, поступление этого взноса означало бы нечто вроде народной ратификации французами договора в целом, серьёзно убавлявшего их королевство территориально. То есть служило бы свидетельством, что умы успокоились, старший сын короля Франции контролирует обстановку и с глупостями вроде всесословного налога на войну до победного конца, установленного почившими ныне Штатами, покончено.

Вероятно, ввести из Лондона побудили регента вступить в переговоры с парижанами. Но не только они. Не прекращался нажим королевы Жанны. Молодому принцу трудно было противиться ему и психологически, и из уважения к её статусу, к её репутации хранительницы великих традиций Капетингов. Фактором, пусть и сработавшим не сразу, был также демарш высокочтимой университетской корпорации, тесно связанной с папским двором и монашескими орденами, а от недовольного духовенства можно было ждать неприятностей вплоть до отлучения.

Каким же образом на решение Шарля повлиял почти уже заключённый мир с Англией? Деньги, в центре всего оказались деньги. Возможно ли было в четырёхмесячный срок, до ноября, да ещё в обстановке гражданской войны, изыскать сумму в шестьсот тысяч, и не в расчётных ливрах с непрерывно падающим курсом, а осязаемых золотых монет? Государственная казна пустовала, а как организовать сбор субсидии по бальяжам, разорённым Жакерией и контржакерией, пусть даже выкупать государя из плена — священный, не подлежащий обсуждению долг подданных? Но что означала бы неуплата упомянутого взноса? Срыв мирного договора, новую отсрочку возвращения короля, продолжение смуты и разрушение остатков государства, полный хаос и борьбу за власть над руинами Франции между Шарлем Наваррским и Эдуардом Английским, которые оба именно такого положения дел и добивались.

Деньги, однако, в наличии имелись, и гораздо больше, чем требовалось. Но лежали они за парижскими стенами, в сундуках буржуа, которые посолиднее, и в кубышках тех, кто помельче. Как их оттуда извлечь? Самым простым, но трудоёмким, с неизбежными потерями и без полной гарантии успеха способом был штурм, к которому Шарль со своим многотысячным воинством готовился. Но разве не существовало иного, более изощрённого средства распахнуть ворота Парижа перед дворянской армией? Сама судьба давала его в руки регента. Перспективу штурма следовало сделать предметом торга с этими парижскими торгашами, поставив их перед альтернативой: штурм и разрушение мятежного, вражеского, по сути, города — либо выкуп своих жизней и имуществ за те самые шестьсот тысяч золотых флоринов. У Этьена Марселя, если послушать агитаторов регента, сундуки ломились от этих фламандских монет. Говоря же серьёзно, такая сумма не составила бы для парижан проблемы. Часть её они могли заплатить из городской казны, обложить вдобавок податью буржуа, взять кредиты у монастырей, к чему прошедшей зимой уже прибегал купеческий старшина. Парижанам предлагалось бы, не поступившись своей непомерной гордыней, в которой их уличал пропагандист Оржемон, купить государево прощение.

Правда, прощз0ение не для всех. Широкое хождение получили слова Шарля, что ноги его не будет в Париже, пока живы Марсель и его сообщники числом в дюжину. Герцог определился с цифрой: немного, всего вдвое больше славных граждан Кале. Понятно, что заранее пугать тех, от кого зависело открыть ворота города, не следовало, и деликатный вопрос о «парижской дюжине» тоже подлежал обсуждению на переговорах о мире со столицей. Но, разумеется, обсуждению не с убийцами добрых друзей и верных советников, не с вдохновителями и организаторами кровавой Жакерии. Разговаривать он будет только с равным себе, к тому же своим зятем, какими бы шутовскими титулами ни награждали его парижане. Согласие на такой формат переговоров и парижан, и вдовствующей королевы не подлежало сомнению.

Существовал и ещё один фактор, подталкивавший к переговорам: фактор времени, но на самом деле тоже связанный с деньгами. Начало той армии, которая в конце июня осадила Париж, положил клич регента, брошенный дворянству Лангедойля из города Санс 9 июня. Говоря языком кутюмного права, права обычая, он объявил бан — призыв вассалов к оружию, чем воскрешал архаику, поскольку значительную часть королевских армий давно уже составляли воевавшие не по долгу вассальной службы, а за деньги «рыцари-солдаты» и иностранные наёмники. Участвовали и многочисленные городские ополченцы, однако теперь, в условиях войны дворян с недворянами, привлекать горожан стало затруднительно, а для наёмников не было денег. Несомненно, если судить по численности — «до сорока тысяч или более дворян», — Шарль воспользовался никем не оспаривавшимся со времён Филиппа Красивого правом на так называемый «арьербан», действуя вопреки старинным феодальным обычаям, через голову своих прямых вассалов, и мобилизуя также и их вассалов. Тем самым король или регент утверждал себя не только как сюзерен, но и как суверен — верховный сеньор для всех, глава государства.

При пустой казне Шарль прибег к единственно возможному решению. Дело в том, что согласно феодальным обязанностям, зафиксированным Святым Луи, и, разумеется, почитаемым как закон, вассалы должны были служить королю сорок дней в течение года бесплатно, то есть это время они находились на собственном довольствии, не получая никакого жалованья и не обременяя государя расходами на питание и экипировку свою и своих вассалов. Но по истечении сорока дней воинская служба становилась добровольной, и если государь желал удержать своих бойцов, он должен был платить им суточные. И только если государство подвергалось угрозе внешнего вторжения, служба делалась обязательной, то есть бесплатной, за пределами указанного срока, до ликвидации угрозы.

Можно ли было трактовать мятеж парижан как внешнюю угрозу? Очевидно, нет. Следовательно, 9 июня регент включил своего рода счётчик, и спустя сорок дней каждый последующий обошёлся бы ему в изрядную сумму, учитывая численность мобилизованных вассалов. В противном случае дворяне имели полное право с сувереном попрощаться и разъехаться по своим усадьбам. Но разве не задержали бы их возле государя некие моральные императивы? А обетованные богатства Парижа? По мнению Раймона Казеля, «то, что привязывает дворян к службе регенту, это не столько чувство долга, ни даже классовое сознание пред лицом угрозы со стороны другого класса. Это приманка заработка, ежедневного жалованья, грабёж в окрестностях и особенно обещанный грабёж Парижа». И их можно понять. Как уже говорилось, дворянство в массе своей за последнее десятилетие обеднело и из-за обесценивания расчётной монеты при фиксированной плате в ливрах от арендаторов их земли, и из-за подорожания рабочих рук после смертоносной, особенно для простого люда, пандемии, и из-за неурожаев и запустения полей. Денежное довольствие по истечении «обязаловки» было для этих, по существу, бедняков критично. И кто сможет предсказать, как они поведут себя спустя сорок дней после «арьербана», если Париж так и не будет взят? Если прибавить к 9 июня сорок дней, какая получится дата? 19 июля. И регент прекрасно понимал, что до этой даты вопрос с Парижем должен быть решён. Решён штурмом или финансовой сделкой, иначе говоря, капитуляцией. Когда ворота откроются, вознаграждение воины отыщут себе сами. Но дальнейшая затяжка, стояние у стен столицы, таит опасность остаться без армии и вообще ни с чем. До 19 июля оставалось не так много дней, и Шарль пошёл на переговоры.

Они состоялись в воскресенье 8 июля и обставлены были своеобразно. Принцы прибыли к назначенному месту во главе армий, так что если бы договорённости не удалось достичь дипломатическим путём, поиски компромисса продолжились бы иными средствами. Встреча произошла за восточными, Сент-Антуанскими воротами Парижа, близ женского монастыря Сент-Антуан-де-Шан, то есть «полевого», среди полей, и с верхней площадки надвратной бастилии, возведённой каменщиками Этьена Марселя на внешнем полукольце обороны, можно было наблюдать картину противостояния всего в семи сотнях туаз, не дальше полутора километров. Нынешний Париж давно поглотил эти поля городскими кварталами, сохранив, однако, имена тогдашних посёлков и слободок в названиях улиц. Так, Шарль Наваррский, приведя своё войско с севера, из Сен-Дени, за десяток километров, расположил его на возвышенности, протянувшейся от Шарона через будущее кладбище Пер-Лашез до Монтрёй-су-Буа, что на смеси поздней латыни и старофранцузского означает «монастырёк в подлеске». Войскам регента, выступившим от Венсенского леса, до оговорённого места встречи пришлось пройти не более льё, и они остановились метрах в восьмистах от вероятного противника. Хронист называет это место, вероятно, по приметному ориентиру, «Ветряной мельницей». В окрестностях Парижа работало много ветряных мельниц, но эта, видимо, была какой-то особенно известной.

Армия «генерального капитана» перестроилась в шеренгу, растянувшись по фронту, но оставалась на своей высоте. Наблюдатель с Сент-Антуанской бастилии разоблачил бы хитрость командующего, которая вовсе не таила глубокого тактического замысла, а призвана была создать для смотрящего из низины иллюзию многочисленности. Два года назад, во время нормандской кампании, к схожему приёму прибег герцог Ланкастер, выставив вперёд цепочку всадников, основное же, малочисленное войско за их спинами спешно покинуло поле боя, не желая принимать сражение с многократно превосходившими силами Жана Доброго, переоценившего противника и медлившего с атакой. Вот и теперь Наваррец располагал всего восемью сотнями бойцов, пресловутых «англичан», против двенадцати тысяч дворян регента, которых тот выстроил боевым порядком в четыре баталии.

Привлекать парижское ополчение не сочли нужным, хотя трудно сомневаться, что между королём Наварры и Марселем при подготовке встречи у «Ветряной мельницы» шли консультации. Вероятно, многочисленность прибывшего дворянского контингента стала неожиданностью. Может быть, предполагали даже, что регент явится не переговоры с небольшой свитой, и восемьсот наёмников окажутся внушительной силой. Видимо, просчитались, и это был успех регента. Парижско-наваррская разведка сработала плохо.

Так или иначе, атмосфера переговоров с самого начала оказалась не той, где стороны поговорят и свободно разойдутся, приняв или не приняв обоюдоприемлемое решение. Нет, ничего подобного, как бы говорили четыре дворянские баталии, решение будет принято, решение в пользу регента, и он давал это понять с позиции силы. Да разве и не был подавляющий перевес сил на его стороне, какие бы союзники королевской крови ни выступали на стороне парижан?

Недалеко от стен Сент-Антуанской обители слуги, вероятно, юные пажи из благородных семейств, приучаемые к батальному ремеслу, разбили палатку, вроде тех, что ставили на ночь в военном походе; вернее, учитывая ранг переговаривающихся сторон, установили шатёр. В этом шатре и предстояло договариваться. Под его матерчатые своды забрались оба Шарля, но не только они, а ещё и королева Жанна. Кроме этих троих, несомненно, присутствовали нотариусы, клирики из государственной канцелярии, снабжённые письменными принадлежностями, чтобы незамедлительно положить договорённости на пергамент. Регент не был расположен говорить попусту, что трудно утверждать о его оппоненте. Что касается исполнителей документов, похоже, они были под рукой даже на бивуаке, что указывает на раннее развитие государственного ума двадцатилетнего принца. Свидетельством служат грамоты, сохранившиеся в государственном архиве, называвшемся тогда «сокровищницей хартий» и расположенном во «дворе почёта» правительственного комплекса Пале. Несколько грамот датированы тем же самым днём, когда регент выступил из Шеля к Венсенскому лесу.

Если регент явно был настроен решать вопросы, то что можно сказать о чувствах Шарля Наваррского, когда, отделившись от своего войска, он скрылся за пологом шатра? Не поступят ли с ним так же, как месяц назад он поступил с Гийомом Шарлем? Конечно, гарантом служила вдовствующая королева, но гарантом ли того, что его восемьсот всадников не будут атакованы пятнадцатикратно превосходящим противником, в составе которого и тяжеловооружённая конница, и пехотинцы-латники, и стрелки?

Переговорщика от парижан, как и его тёзку, донимала незарубцевавшаяся психологическая травма: регента — травма 22 февраля в Пале, Наваррского — 5 апреля в Руане, когда он едва избежал казни, но не избежал тюрьмы. Травма первого проявлялась неумолимостью в желании смерти тем, кто угрожал его жизни и принудил униженно просить снисхождения у простолюдина. Травма второго перелицевалась в стремление разрушать королевство, в уверенность, что за его страдания ему теперь дозволено всё, в злорадное «чем хуже, тем лучше». Чувства понятные, но однажды пережитой ужас, всколыхнувшись, мог, напротив, обернуться паникой и чрезмерной уступчивостью. Так ли это, позволяют судить итоги переговоров, которые королевские нотариусы старательно зафиксировали в статьях соглашения, скреплённого подписями и печатями обеих сторон, вдавленными в зелёный воск, прикреплённый к пергаменту на ленточках.

Итак, что обещал регент королю Наварры и в обмен на что? Лично ему — ренты с земель в различных бальяжах королевства в размере десяти тысяч годового дохода в расчётных ливрах. Суммы того же порядка фигурировали и в прежних договорах, которые так и не были выполнены. Но, что ещё важнее, помимо рент, принцу причиталась выплата четырёхсот тысяч золотых флоринов. Правда, не сразу, а порциями, с рассрочкой на семь лет. Деньги эти предполагалось изымать из налогов, собираемых на военные нужды. Таковые нужды, стало быть, не отменял мир с Англией: имелась в виду, не иначе, война с рутьерами.
 
Шарль Наваррский, со своей стороны, обязался быть заодно с регентом, поступать как его друг и служить ему против всех, исключая короля Франции. Ну, последнее звучит смешно. За парижан он поручился, что они вернутся в повиновение регенту, и обещал склонить их к уплате шестисот тысяч золотых флоринов как первого взноса на выкуп пленённого короля. Что, собственно, регенту и требовалось. При выполнении упомянутых условий он даровал бы парижанам «прощение и помилование», то есть освобождение от уголовного преследования за мятеж.

Как понимать это соглашение, что подразумевалось, но не запечатлелось на пергаменте? Наваррский отрекался от своих притязаний на корону Франции. Прозрачные намёки перечёркивал письменный документ. Тем самым он предавал тех, кто верил в династический переворот, действовал ради него, связывал с ним надежды, вплоть до надежд на спасение, как Марсель и его друзья. Общепринятая формула «против всех, кроме короля Франции» означала в данном случае признание незыблемости Валуа в лице короля нынешнего — а какого же ещё? Совершалось это отречение не бесплатно, а за большие деньги. Четыреста тысяч золотых выступали в качестве библейской «чечевичной похлёбки», за которую Шарль, всегда утверждавший, что именно он ближе всех по крови к последним Капетингам, уступал Жану Доброму и Эдуарду Английскому делёжку Франции, отойдя в сторону.

Уступчивость Наваррца этим не ограничилась, хотя уж и этого предостаточно. Он, как уже сказано, дал ручательство за парижан, что они не только покорятся регенту, но ещё и заплатят первый взнос королевского выкупа из своих средств, за всё королевство, хотя, как вскоре выяснится, парижане его на это не уполномочивали.

Наконец, что совсем скверно, в соглашение входила секретная статья, не отражённая в основном тексте, но в существовании которой не сомневается, например, Фруассар: «монсеньор герцог должен поиметь купеческого старшину и двенадцать буржуа, которых он захочет выбрать внутри Парижа, чтобы оных наказать по своей воле».

Как же мыслился герцогу сценарий «прощения и помилования» парижан и его возвращения в столицу? Вероятно, так. Деньги как предварительное условие требовать не следует. Выделить их за несколько дней не удастся, да и тема для прижимистых буржуа болезненная. Но они их заплатят, будьте уверены. Целесообразно устроить церемонию покаяния в той или иной форме, но обязательно под эгидой церкви, с установкой большой свечи в Нотр-Дам, как прошлой осенью после первого примирения, и чтобы свеча горела долго, напоминая не успевшим остыть умам, что всякий протест против государственной власти есть святотатство. На первом этапе заправилы мятежа получат гарантии безопасности в форме ли разрешительных грамот или ручательства авторитетных персон, принцев королевской крови, некогда разделявших устремления Штатов. Например, герцога Орлеанского или графа Этампского. После чего регент мирно и беспрепятственно войдёт в Париж в сопровождении воинского контингента, необходимого для его безопасности внутри городских стен. Нужда в огромной дворянской «армии устрашения» отпадёт. Нельзя сомневаться, парижане будут приветствовать его как миротворца, положившего конец тягостному противоборству, смысл и цели которого становились для простых людей, страдавших от голода и лишений, всё менее понятными. А когда они вздохнут свободно и спокойно, вот тогда и настанет час мщения. Верхушка смутьянов будет схвачена по возможности одномоментно и понесёт заслуженное наказание вроде того, которое постигло лживого и вероломного мэра города Мо. Шарль Наваррский, связанный секретной статьёй соглашения, не посмеет сказать ни слова в их защиту; скорее всего, он будет отсиживаться где-нибудь вне Парижа. Народ же из-за этого не взбунтуется, а наоборот, утихомирится ещё больше, поскольку устранена будет закваска смуты.

Вопрос не первостепенный, но нелишний: знала ли о секретной статье вдовствующая королева, инициировавшая переговоры и сердобольная к парижанам? Вполне могла не знать и вот почему. У двух её племянников уже после завершения обсуждений в шатре было достаточно времени, чтобы переговорить на вольном воздухе с глазу на глаз. Ибо торжественности ради и для божественного освящения достигнутых договорённостей сопровождавший герцога Нормандского Гийом Гитар, епископ Лизьё, города и епархии в Нормандии между Каном и Руаном, отслужил мессу, в ходе которой кузенам-своякам надлежало поклясться на Теле и Крови Господних в том, что они будут соблюдать условия договора. При подготовке церемонии и по ходу службы беседа принцев наверняка продолжалась. Впрочем, это домыслы, и секретная статья могла согласовываться ещё в палатке, королеве же хватило бы обещания, что Марсель и «парижская дюжина» не будут преданы смерти, а наказаны мягче, имущественно.

Вопрос более важный: почему Наваррец сдал позиции разом по всем пунктам: предал своих парижских союзников, отрёкся от собственных амбиций? Историки толкуют по-разному. Одни видят в этом манифестацию его сути как «органического» предателя, жизнь которого протекала в интригах и изменах, так что он начал испытывать потребность в постоянном отступничестве — хоть от самого себя: такая вот мятежная натура. Другим он представляется крайним эгоистом, больше стяжателем, чем честолюбцем, для которого существовали только собственные интересы как сеньора, владевшего землями, рентами и звонкой монетой и желавшего приумножить свои богатства. Третьи добавляют к этому его легкомыслие и готовность продать за большие деньги даже свои претензии на трон, ибо Франция для него — не предмет заботы и огромной ответственности, а лишь очень крупное и богатое поместье, хотя бы куском которого можно владеть в своё удовольствие. То есть Шарль д’Эврё, по их мнению, феодал в гораздо большей степени, чем другой Шарль, регент.

К этим догадкам из области истории ментальностей можно присоединить ещё одну: Наваррский запаниковал. Проще говоря, струхнул от блеска оружия и доспехов четвёрки трёхтысячных баталий соперника, с которыми, не приведи Господь, пришлось бы сегодня сражаться, притом что рыцарской любви к сражениям он не испытывал и полководцем себя не чувствовал. Да, это будет явно не Мелло. И он устрашился, чего и добивался регент со своими советниками, а в результате сдал всё, что только можно было сдать. Увы, Шарль д’Эврё не был человеком твёрдой воли, и это кардинально отличало его от железного старшины Марселя. Но они не могли поменяться местами.

Однако не преждевременны ли такие выводы? Вечный мятежник был насмешлив, и это заменяло многие другие качества. Когда епископ Лизьё разломил просфору и поднёс ему половинку для причастия, намереваясь второй половинкой причастить регента, король Наварры выразил глубокое сожаление. Вот что пишет хронист: «Но вышеупомянутый король сказал, что был не натощак; и по причине этого вышеупомянутый регент не взял её вовсе также». Иными словами, Наваррец сообщил, что с утра позавтракал, а святое причастие действенно только на голодный желудок, натощак. Естественно, регент не мог принести клятву в одностороннем порядке, сделка осталась неосвящённой, и каждый участник имел возможность её нарушить, не навлекая на себя гнев Господень и церковное отлучение.

Так договор с первого же дня если и не стал пустышкой, то значительно обесценился, грубо говоря, подвис, а связанные с ним надежды, добрые и злые, оказались эфемерными. Смутьян и изменник, загнанный в угол, сумел-таки выкрутиться. Теперь перед ним стояла задача донести итоги судьбоносной встречи до парижан.