Марфа-ведьмАчка

      

…Пятнадцатилетней девочкой приехала Дарья с матерью своей Александрой в село. Здесь доживала век свой мать Александры, бабка Марфа, которая до сих пор не видела внучку. На самом деле, это было возвращение на родину с шахтёрского угольного края-Донбасса. Хоть и далёк был тот край, но каким-то образом бабка Марфа знала всё, что происходит в дочкиной семье. Была она почти безграмотна и, естественно, писем не писала да и не получала их от разобидевшейся гордой дочери, разве что поздравительные открытки с Новым годом, 8 Марта и революционным днём 7 ноября. Вот последнюю дату бабке Марфе, по сути, вообще бы не полагалось чествовать, так как много трагических изменений, страданий принесли революционные события в её в семейство. Но всё притупилось, забылось у бабки за давностью лет и она с напускной строгостью внешне и трепещущей радостью внутри просила почтальонку, « почтарку» Ксеню, тут-же почитать ей открытку к Октябрю.
Была бабка Марфа интересной, удивительной личностью. Скуповатая на разговоры, иногда она жалилась, «ведала» своей соседке Настюхе Колодиной о недобрых делах, творящихся в семье «домбаской» Шурки. Она то кляла-ругала свою непутёвую дочку, уехавшую неизвестно куда, «у белай свет, к каким-то хохлам» с таким же непутёвым солдатом, то начинала жалеть её и плакать, обрушивая всю досаду на не полюбившегося зятя. Настюха удивлялась:
 – Баб, и откудова ты ето усё знаешь? Шурка, вить, сроду писем не писала! И хто табе сообщил, шту ён от ие ушел? Ить, Шурка у тибе раскрасавица! А ён жа - рыжай тыракан!
   - Вот табе и тырыкан! Увёз у даль несусветную ды тама с девкой и кинул. Не живуть оны, Настюх. От добрых людей я знаю, которых вы не знаете, не чуитя.
Настюха уговаривала бабку:
 – Не плакай! Усё образуетца! Ты толькя дай вызов и Шурка прилятить к табе, если тама житья нетути.
Да, в сегодняшнее время бабку Марфу по-современному окрестили бы экстрасенсом, чего она, конечно же, не поняла бы и не приняла. А тогда её называли просто ведьмой, ведьмАчкой.  И она не обижалась. В глаза к ней  так никто, конечно, не обращался, разве что пьяный сосед Витька Колода,  Настюхин мужик, которому она отказывала в похмелье и который, мучаясь своим недугом, каждый раз кричал: «Ведьма чёртова! Жалко табе рубля, ведьмАчка! Дай хуть травки какэй, отварчику! А то издохну дли твоей хаты!»  Несмышлёная уличная ребятня, орала бабке вдогонку: «Мархутка, Мархутка, у тибе ведьмак у закутки!».
Согнутая почти до земли "ведьмАчка", по-птичьи скашивала набок голову и, хитровато прищурив один глаз, улыбалась «фулюганам». Если же «фулюганы» не отставали, она резко оборачивалась назад и скрипучим голосом «трещала»: « А вот я вас завядьмую!» Ребятня врассыпную, кто куда!
У бабки Марфы за повалившимся плетнём стоял небольшой сарайчик. В нём сушились, вяли, проветривались различные травы и травки, листочки-стебелёчки, замысловатых форм коричневые корни, корешки, коренья. Боевая уличная ребятня подходить к сарайчику боялась: «Можа тама и вправду у ведьмАчки ведьмАк сидить!» Бабка заведомо сама пускала слухи, что кто осмелится посягнуть на её закутку, тот сразу заболеет, испортится, то бишь, на его будет наведена порча…
Не сразу и не все поверили «бабкиным сказкам», однако после того, как отъявленный Мишка-Брусок, всё-таки проник в сарай-закутку и унёс пучок какой-то высохшей травки, а вечером, даже не успев насладиться ролью победителя над предрассудками, сломал себе ногу прямо на ровном месте -  ребятня приутихла, и теперь поглядывала на бабкин сарай с каким-то внутренним страхом: «Наведьмувала!»
Но самой же ведьме и пришлось лечить смелого Мишку. Как он не упирался, Брусилиха, мать Мишки, чуть ли не волоком притащила его к бабке Марфе: «Ты исделала, ты и лячи!» Бабка никак не отреагировала на укор Брусилихи. Ни досады, ни обиды. Она усадила «фулюгана» на лавку, заголила штанину да ка-ак дёрнет! По ноге Бруска заструился тёплый ручеек.  Бабка, согнувшись перед ним, ни на что не обращая внимания, отрешённо что-то нашёптывала, поглаживая Мишкину ногу. Потом три раза плюнула, задёрнула штанину и тихонько прошептала: «Што, сынок, теперя полезешь у сарай? От тэй травки сухой, что ты свуровал, и ножка твоя сохнуть ба начала, не дай господи! Ну уж, я прощаю табе на первай раз». Мишка насупился, покраснел до слёз, сполз с лавки, боясь приступить на поврежденную ногу, а бабка Марфа, улыбаясь, уже громче произнесла: «Ня бойся, ня бойся, ступай на ие. Еще два разочка пошапчу табе, и будешь сигать как жеребёночек!»
Уже через три дня Мишка-Брусок выделывал такие кренделя, такие выкрутасы на своей «ломатой» ноге и только изредка посматривал на стоявший невдалеке бабкин сарай, улавливая чуткими ноздрями молодого стригунка медово-цветочный травяной аромат.
Бабка Марфа лечила от сглазу, заговаривала зубы, правила «вихи» - вывихнутые, сломанные руки-ноги. Многие деревенские знали и помнили ласковые руки и тихие тёплые слова, так не подходившие отчуждённой, нелюдимой бабке. Но не всегда же была она такой! Молодой и красивой была Марфа. Жила в большой дружной семье. По тем временам они считались зажиточными: имели небольшую мельницу и двух работников. Один из работников был писаный красавец, прямо кудрявый Иванушка из сказки. И звали-то Иваном! А вот жизнь у них оказалась вовсе не сказочной. Слюбились Марфа с Иваном, а её семья - против, ни в какую! Иван – бедняк, голытьба, своей ложки нету! Семья Кругловых, его семья – здоровущая, и все дети - «у работниках». А молодым влюбленным - всё равно! Когда же заметили, что красавица Марфуша изменилась лицом и телом, кинулись «сбирать свадьбу». Но вместо свадьбы случился отъезд. Как раз в это время шло раскулачивание и всему семейству, признанному кулаками, в срочном порядке надлежало покинуть родные «пенаты». Власти разрешили остаться работнику Ивану как пострадавшему от угнетения, но настоящее душевное угнетение-страдание испытывал Иван Круглов при одной только думке, что теряет свою Марфушечку-душечку. Он уехал вместе с нею. Дочка Шурочка родилась у них на чужбине. К тому времени большая семья поредела. Поумирали друг за дружкой родители, разделились на отдельные семьи братья и сёстры, враждовавшие между собой из-за какого-то оставшегося потаённого богатства. Марфа же ни на что не претендовала, хотя имела на то полное право; Иван вовсе помалкивал, наблюдая за картиной разлада и распада новых родственников. Его в этой семье совсем не воспринимали.
Чужая сторона, долгие студёные зимы, враждующие родные люди выстуживали сердце Марфы. И только милый сердцу Иванушка да родившееся маленькое, кудрявое, в отца, чудо-дочка Шурочка сглаживали её боль и тревогу. Иван настаивал на переезде домой, на родину. Он чувствовал в себе уверенность и твёрдо обещал Марфе, что не даст её в обиду, потому как она - законная жена «хрестьянина-пролетарьята». Не выдержав косых взглядов братьев и сестёр, живущих гораздо богаче, легче, чем Марфа с Иваном, но всё чем-то недовольных, они рискнули поехать обратно.
Все сложилось как ничто удачно. В деревне их встретили, приняли в образовавшийся колхоз, дождался их и оставшийся собственный дом. Правда, в этом доме к их приезду ещё располагалась колхозная контора, правление, а в боковушке поселили деревенского бродяжку-нищего Федьку-Секлита как живое наглядное пособие любви, братства и равенства нового строя, советской жизни. Правление сразу же перебралось в новый, только что выстроенный колхозный дом, а нищего Федьку так и оставили в боковушке. Марфа с Иваном совсем не были против. Налицо проявлялась их причастность к коммунистической сознательности о людском равноправии. Только вот для бродяжки Федьки высокие истины эти, к нему же обращенные, с пользой для него же – ничего не значили. Федька не привык жить в культурном жилище – на то он и бродяжка! Бродил по своему селу, уходил в другие деревни, ночевал у добрых людей: где в сенцах, где в уголочке хаты, где в сарае-закутке рядом с поросятами, коровами. Но больше всего он предпочитал кочегарку колхозной бани.
Марфа мыла, чистила, прибирала боковушку, выкидывая оттуда заскорузлые сумки и мешки с заплесневелыми кусками хлеба, протухшими яйцами, замусоленными, в хлебных крошках, шматами старого жёлтого сала – всё, чем побирался Федька-Секлит. И всё терпела. Ждала. Дочка Шурочка подрастала, прибегала с улицы зарёванная: «Мам, чаго оны дражнють мине етым Хведькяй? Зачем ён к нам приходить, зачем ночуить? Ён усю хату провонял! Усе надо мною смяютца, усе шарахаюца от мине»…
Хоть и нечасто посещал бродяжка отведенное новой светлой жизнью своё личное жильё, но после его, прямо скажем, не очень желанных визитов в боковушке надолго устанавливался непереносимо-неприятный «аромат». После ухода Федьки, теперь уже Шурка, завязывала рот платком, распахивала окошко, несмотря на любое время года и со злостью начинала уборку. Но однажды Федька пропал. А потом его нашли мёртвым где-то в районном поселке. Схоронил нищего колхоз, а боковушка полностью отошла во владение подрастающей невесты Шурочки. Надо сказать, что долгое время эта комнатка пустовала: уж очень вжился, въелся в её стены, в её атмосферу тяжёлый дух несчастного человека. Даже во время войны, обрушившейся сразу на эти области, под оккупацией, когда «фрицы» расселялись по деревенским хатам, в боковушку Марфы и Шурочки зайти никто не решался. Чистоплотные немцы воротили носы, презирающе бубня: «Швайне, швайне рус…»
Иван был на фронте, а мать с дочкой поминали теперь бродяжку-Федьку добрым словом, ведь благодаря его «благовонию» они свободно жили в своём доме.  Хоть и «под немцем», а вроде как и без них! С войны Иван не вернулся. Осталась Марфа с красавицей Шурочкой, всю надежду свою возложив на неё. Вновь молодая хозяйка принялась за дело. После тщательной побелки-покраски, после наклейки на стены весёленьких, в цветочек, обоев, злополучная боковушка освежилась, как бы заново возродилась, зажила цветущей мирной жизнью. Здесь Шурочка пела песни, распахивая окна в старый, но еще плодоносящий сад. Здесь страдала от невнимания самого красивого парня в деревне. Здесь же познала и первую близость с мужчиной…
Как раз в то лето на строительство нового Дома культуры пригнали в их колхоз молодых солдат. Вот к ней и пристал один усатенький и рыжеватенький. Не любила Шурка рыжих! А этот прилип как банный лист! От Шурки - ни на шаг! Ей и смешно, и лестно. Казалось бы, такой красавице - какая лесть?! А тут ещё мать. Марфа узнала, «шту девку рыжай одолел».  Она устроила Шурке разгон: «Посмотри на сибе, и глаза протри на няго! Там жа глядеть не на што!» А Шурке опять смешно.
 И досмеялась. Вечером объявила Марфе, что выйдет за этого «Рыжика» замуж, что главное – это её любят, без неё жить не могут, и она не вправе разбрасываться такой любовью. Марфа чуть в обморок не упала. Дочь ей выговаривала те же слова, что когда-то она своим старикам. Но ведь она, Марфа, такого красавца полюбила, её отца! А это что?!
 В скором времени строителей-солдат перегнали на другое место и туда же, на стройку последовала и Шурочка. Устроилась вольнонаемной. Маляром-штукатуром. И следовала за своим «Рыжиком» до самого «дембеля» к тому времени будучи уже «глубоко беременной». Огромный живот мешал работе: лазить по строительным лесам, таскать краску, известь. В родном покинутом селе её прозвали «декабристкой». Не оправдала материнских надежд красавица-дочка, оставив мать наедине с горькой досадой и обидой.
 И с тех пор стала Марфа сторониться людей; ей всё казалось, что смеются над ней, тычут пальцами. В душе она уже согласилась: бог с ней, пусть живёт Шурка так, как хочет, но уж надо бы сделать все по-людски: сыграть какую-никакую свадебку, раз уж с отцом её не было. Но сбежала дочка, забыв про всё.
И забываться стала Марфа. В одиночку уходила далеко за деревню. Долго бродила там. Возвращалась с охапкой душистых трав и цветов. Вначале соседи даже пугались: уж не тронулась ли умом? Но однажды удивила она опять же соседку Настюху Колодину, неожиданно серьёзно и здраво заговорив с нею. От рассказа Марфы у Настюхи «волосья чуть дыбом не устали».
 … Шла Марфа, как всегда задумавшись, шла и вышла уже на григорьевский большак, глянула вдаль и остолбенела: прямо навстречу ей «бегла Шурка», дочка, совершенно голая и с распущенными волосами. «Матушки мои родныи! Приехала! А чаго ж голая и виски-то какые длинные распустила? Оны ж у тибе кудреватыи»… Недоумевая, сердцем чувствуя неладное, чуть не кинулась навстречу дочери. Марфа к ней, а та от неё, мать вперед, навстречу, а дочка опять в другом месте. Марфа почувствовала, как устали у неё ноги, разболелась голова, но глаз не сводила со своей Шурки. Ну не ошиблась ведь она?! Её это девка, её настоящая Шурка! Марфа оглянулась кругом и поняла, что бегает уже не по большаку, а по заросшей травяной колее, ведущей в далекие луга, на покосы. Тут у нее зашевелились волосы – она увидела, как в метрах пятнадцати от неё Шурка стегает своими длинными волосами по тонкому стволу невысокой осинки. Она раскачивала деревце почти до самой земли, а сама мотала-мотала головой, волосы путались в ветках; и вдруг, на глазах, Шурка облысела, все волосы остались на осине… Марфа обомлела. Ноги перестали её держать и она плюхнулась тут же на дорогу. Глаз поднять она не смела, только понимала, что жизнь её сейчас здесь же и оборвётся…
 Очнулась от чьего-то окрика и скрипа колёс.
  – Господи, это ты, Мархут? А чаго ты тута расселась? Покос ведь далекуще. Можа подмогнуть кому ишла? - Толик Сурайкин ехал с лугов. Подхватив почти обезумевшую Марфу подмышки, он усадил ее на лёгкий духмяный ворошок свежего сена.
 – Ох, Мархва, молчишь усё! Тыкая ты стала чудная, с приветом, можно сказать…
 - Толь, глянь-кя, больше никого нету тама удали…или ублизи, на дорожке?
 – Ды господь с тобою, Мархут! Хто ж попрется у такуй-ту даль? Усе уже откосилися.
 – А ты Толик, сходи во-он до тэй осинки, погляди, нету на ней ничаго или…
 - А чаго тама глядеть? Никого и ничаго. И что там, вооще,  можеть быть?
 – Погляди, погляди, можа на осинки там виски висять! – настаивала Марфа.
Толик Сурайкин хоть и не был трусоватым мужиком, но тут, глядя на бледное лицо Марфы с какими-то застывшими глазами, почувствовал себя неладно. А почувствовав это, не на шутку рассердился и закричал:
 – Ты,  Мархут, так твою бога мать, сиди и помалкывай! Я посадил тибе как человека, вот и будь человеком! И мине не стращай! Какые осинки, какые дубки? Нет, баба, табе, правда, давно нада лячица! – Толик со злостью стеганул лошадь, та рывком понеслась по кочкастой колеистой дороге, а Марфа чуть не вылетела из повозки…
– Господи, можа я прикемарила, и мине ето усё поблазнило? – спрашивала Марфа Настюху в конце своего необычного рассказа. Настюха «слухала», выкатив из орбит и без того круглые глаза:
 – Ох, Мархут,  страсть кыкая! Ета к непробытку! Ни к добру ета!
 – А я табе о чем балакаю, - проговорила Марфа со слезами в голосе, - Мучуютца тама мои Шурка с Дашкою. Нада их оттудова вызволять как-то.
Стронулось с мёртвой холодной точки горячее материнское сердце. Оживилась Марфа, даже повеселела. Попросила почтарку Ксеню отбить «Ляксандре» телеграмму, «шту хватить ошиватца на чужой сторонушке, пора ехать домой».