Если быть честным, то я давно уже не выбирался куда-нибудь, сидя в машине в полном одиночестве. Ранее я определил причину, по которой со мной случилась вот такая оказия. Спасибо другу, предоставил мне возможность переосмыслить всё, что можно переосмыслить, не отвлекаясь на агрессивные фоны мегаполиса. Путь мой лежал в крохотный городок, осиянный таинственным светом грандидьерита, на улицу Нижние Мхи, в дом номер тридцать четыре. Я клятвенно пообещал своему другу не совершать необдуманных поступков и держать ухо востро. Особенно в отношении маленькой женщины, которая лихо водила за нос всех, у кого этот орган в наличии. К тому же чувствовал я себя на тот момент паршиво (именно в следствие совершения некоего количества необдуманных поступков), и предпринимать лишние движения у меня просто не было сил. Я ехал отдыхать: спать, есть жимолость, гулять по берегу мистического Озера, наблюдая обилие омутов и впадая (по возможности) в священный трепет, есть бигос собственного приготовления и делиться им с маленькой женщиной. Всё. Это был генеральный план моего трёхнедельного отпуска.
- Осторожнее с огнедуйками, - предостерёг меня мой друг. Мы ужинали в моей маленькой кухне. Все необходимые вещи для завтрашней поездки были уже упакованы. - Побывай на плантации обязательно, но просто осторожнее.
- Помню, - качнул головой я. - Ты рассказывал.
- Рассказывать одно, испытывать на себе — другое.
- Я понял.
- Кузнечику передай привет.
- Вы же состоите в активной переписке.
- Передай, тебе трудно что ли?
- Не трудно. Передам.
- Саломее скажи что-нибудь непритязательно приятное. Ну, что она — совершенство.
- Что совершенство. Понял. Передам.
- Грибу руку пожми. От меня. Ну, и от себя, разумеется. Он может расчувствоваться. Заплакать. Пусть поплачет. Ему нужно. Только не отворачивайся. Всем видом покажи, что, если бы не твоя брутальность, которая мешает тебе жить, ты бы поплакал вместе с ним.
- Посмотри на меня, какая брутальность!
- Брутальность тоже может быть качеством внутреннего порядка.
- В каком мире?
- В том, куда ты отправляешься.
- Хорошо. Всё сделаю. Даже носом пошмыгаю для достоверности.
- Не нужно.
- Как скажешь.
- Отдельный привет Амфибрахию. Ты его найдёшь на плечах Кузнечика.
- Ему что передать?
- Почеши затылок. А дальше — как звёзды лягут.
- Хорошо. Почешу.
- Навести Феоною и Голову. Он сейчас пишет какой-то «сказочный роман» про Рыбяжрёнка.
- Кого?
- Рыбяжрёнка, жеребёнка, который очень любит есть рыбу. Пожелай ему творческих узбеков.
- Кого?
- Творческих узбеков.
- Хорошо. Пожелаю.
- Загляни в глаза Феонои, если хочешь на самом деле увидеть, что глаза могут дрожать, как капли росы на рассвете.
- Загляну. Привет передать?
- Передай. Хотя мы с ней тоже состоим в активной переписке. И самое главное: держи ухо востро…
- В отношении маленькой женщины. Знаю. Ты меня раз десять предупредил.
- И ещё десять предупрежу. И захлопнув дверь твоей машины — предупрежу. Она — лучшая из женщин, хотя в твоей ситуации это тебе как камень по затылку. И всё же из женщин она — лучшая, но лихо водит за нос всех, у кого этот орган в наличии.
- Понял. Зачехлю свой нос, чтобы случайно её не соблазнить.
Разошлись мы около полуночи. Он похлопал меня по плечу и пожелал лёгкой дороги. Я ещё раз поблагодарил его, он махнул рукой, должно быть так же, как это делала маленькая женщина, буркнул: «Ерунда», и растворился в ночном тумане. Он как-то сразу, с самого начала, с первой нашей встречи двенадцать лет назад стал моим лучшим другом.
И вот сейчас я качу в юго-восточном направлении. На пассажирском сидении рядом со мной — крепкий эспрессо в двухлитровом термосе и бутерброды с ветчиной и сыром в небольшом пластмассовом боксе. А в салоне машины - детский голос Мари Лафоре. «Манчестер и Ливерпуль».
Я сам
Сам я — ветеринар. С детства мечтал об этой профессии. С детства — осознанно. Любое осознание приходит через потрясение или через боль. У меня было и то и другое. Сразу. Лет в пять я увидел, как на углу соседнего дома умирает котёнок. Он кричал, как человек, кидался к людям, еле держась на своих тонких, как осенняя трава, лапках. Люди цокали языками и проходили мимо. Помню, как я протянул ему руку, в которой сжимал листок какого-то растения. Это всё, что я мог предложить ему на тот момент. Он умер в моих ладонях почти у самого подъезда. Едва не потеряв рассудок от горя, я понёсся за холм, на котором располагалась Школа искусств, к буковой роще. Там, под корнями мискантовой куртинки, я его и похоронил. Дома я рыдал, как безумный. Мать долго не могла понять, что со мной произошло («Ведь на прогулку ты уходил нормальным ребёнком!»). Просто так приходило ко мне осознание равенства любого живого существа перед болью, покинутостью и страхом смерти, а так же стойкое убеждение быть «зверским доктором» (как я заявил матери после недельной детской депрессии). Она не была против, несмотря на учёную степень в области физики, потому что сама любила животин до беспамятства. По прошествии нужного количества лет я стал ветеринаром. Наверное, мною когда-нибудь будет написана книга о тех, кто дорог мне зачастую болезненней и бесспорней, чем двуногие, живущие рядом и зачем-то рвущие моё сердце на куски, но это будет чуть позже. Будет, но чуть позже. Теперь же я хочу рассказать о том, что определило мою теперешнюю натуру, нынешнюю жизнь, да и последующую, очевидно, тоже. Хотя, если уж быть до конца откровенным, эта история не так далека от содержания моего будущего бестселлера. Но обо всём по порядку.
Встреча с Папирусом
Папирус был большим чёрным котом средних лет. Вообще, он неплохо сохранился для своих шести годов. И не потому, что он был домашним. Домашним котам не составляет особого труда неплохо сохраняться. Всю ответственность за их здоровый и опрятный внешний вид берут на себя люди. Папирус домашним котом не был. И тем не менее сохранился неплохо. И вот здесь уже можно говорить о личных заслугах Папируса и ещё о какой-то его тайне.
Моя встреча с ним произошла на скамье перед входом в кафе, расположенного у въезда в довольно живописное село, стоящее на обочине дороги. Живописность его была несомненной, несмотря на близость к шумному автобану. Оно начиналось с холма, нависающего над шоссе, как широкий козырёк бейсбольной кепки. К нему вела узкая, мощённая красноватым булыжником, дорога, уходившая влево от основной магистрали. Почти на краю «козырька» расположился небольшой придорожный пункт общественного питания, куда я решил завернуть с намерением подкрепиться. И тут же утвердился в несомненной живописности этого небольшого поселения. За кафе простиралась долина, совершенно лишённая всхолмий. Словно земля здесь дала согласие только на одну возвышенность — над дорогой, чтобы, вероятно, скрыть за ней всю эту ухоженную красоту. Улицы, немного извиваясь, уходя то влево, то вправо, выбегали, в конечном итоге, к излучине неширокой реки, делавшей в самом центре долины петлю. В середине этой петли лежал островок с ровными берегами, поросший камышом и рогозом, но имевший с западной его части премилый песчаный пляж, на котором днищем к солнцу лежала лодка, выкрашенная в ярко-голубой цвет. Дома напоминали разновозрастных гномов, решивших поменять ареал обитания: были постарше и покрепче, были помоложе и поизящней, были и новостройки, настоящие богатыри среди низкорослых соплеменников. Но все вместе они выглядели одной большой и очень гармоничной семьёй. Сады, разбитые вокруг каждого дома, кипели от пышных гроздей сирени, ароматных облаков пионов, флоксов, роз. Заборы прятались под ковром ипомеи и плюща, а у каждой калитки стояла свежевыкрашенная скамейка.
Я припарковался на заднем дворе кафе, постоял немного, шумно наслаждаясь видами («Хххх!», «М-дааа!», «Уффф!»), завернул за угол и, собираясь войти внутрь, увидел большого чёрного Папируса. Он сидел на лавке, как сфинкс, устремив отстранённый взгляд жёлтых глаз куда-то за горизонт, пролегавший по ту сторону магистрали. Его облик: высокие лапы, немного грузное тело, изящная голова с острыми, едва заметно подрагивающими ушами, общий философский настрой всего его существа, - заставил меня остановиться. Простояв пару секунд с занесённой над порогом ногой, я всё-таки опустил её и направил свои стопы к лавке.
- Можно? - зачем-то спросил я кота. Тот, не удостоив меня взглядом жёлтых глаз, немного неуклюже подвинулся вправо. - Значит, можно, - подытожил я.
Кот вздохнул. По чёрной спине пробежала лёгкая волна, белые брови и усы дрогнули.
- Ты чей-то или в свободном плаванье? - продолжал я задавать нелепые вопросы. Кот, как и положено всем приличным котам среднего возраста, молчал. - Непохоже, что ты голодаешь. Крепкий такой паренёк. - Я потянулся к кошачьей спине. Кот в очередной раз вздохнул и повернул ко мне мордочку. Он был хорош. И знал об этом. Однако ему хватало мудрости не ковать из этого стержень всей своей натуры. Бесполезное это занятие, когда речь идёт о бездомном коте. Внимательно меня осмотрев, он снова повернулся к горизонту. - Я могу расценить это как позволение нарушить приватность? - Кот не отреагировал. - Значит, могу, - снова подытожил я и аккуратно возложил ладонь на его спину. До чего ж приятной была его шерсть! Словно утиные перья. Я в детстве гладил утку в контактном зоопарке. Утка оказалась ласковой, как кошка. А вот теперь пришло время обратному сравнению. Этот кот определённо напоминал мне ту утку. - Какой же ты приятный кот, - улыбнулся я ему, а сам всё водил и водил ладонью от холки до хвоста.
- Это Папирус…
Так я узнал, как его зовут.
Одуванчик
Я резко обернулся на голос. На крыльце кафе стояла девочка лет семи. Она была в джинсах с вышивкой чуть повыше колен и в розовой однотонной футболке. Её светлые волосы, как шапка одуванчика, колыхались на свежем ветру. Заметив мой взгляд, обращённый на её кудельки, она быстро положила руки на макушку и крикнула:
- Только не дуйте на мою голову! Все дуют! Они не улетят! Небось сравнили меня с одуванчиком? Сравнили?
Мне стало стыдно, но я признался:
- Сравнил.
- Все вы одинаковые, - как-то обречённо произнесла девочка. - Только Папирус не видит во мне одуванчика. - Она подошла к скамье и села по другую сторону кота. Он махнул длинным упругим хвостом, склонил голову, подставляя темя маленьким пальцам её руки, и едва слышно замурлыкал. – «Пур, пур, пур», - ласково произнесла девочка, щекоча кошачий затылок указательным пальцем. - Нужно было назвать тебя Пурпур, а не Папирус.
- А почему всё-таки Папирус? И кого он в вас видит? - Я решил не фамильярничать. Мне страшно нравилось разговаривать с детьми как со взрослыми. Судя по всему, девочке это пришлось по вкусу и она посмотрела на меня уже без снисходительности.
- Ну вы же сами всё видите, - подняла она бровь. - Обратите внимание на его силуэт, на профиль его лица, на гордую осанку и величавую поступь…
- С поступью вы поспешили, - осторожно остановил её я. - Он сидит.
- А вы что, не можете определить по тому, как сидит кот, его поступь? - Взгляд девочки снова стал снисходительным.
- А вы можете? - поинтересовался я.
- Моя мама говорит, что невежливо отвечать вопросом на вопрос, - хмыкнула она.
- Верно, невежливо, - согласился я. - Ну. так можете?
- Конечно, могу! Обратите внимание на его силуэт, на профиль его лица, на гордую осанку… Всё это говорит в пользу его величавой поступи.
Ах, эти умненькие дети! Какие они упрямые, трудные и смешные. Такие уменьшенные копии своих родителей, решивших раньше времени лишить их детства.
- Ну, хорошо, - кивнул я. - Однако это всё равно не доказывает бесспорность имени «Папирус». По приведённому вами описанию он мог бы стать кем угодно: Герцогом, Моисеем, Колоссом Родосским…
- Для Герцога он слишком серьёзный и вдумчивый, для Моисея — эгоистичный, а для Колосса Родосского — живой. Поэтому Папирус.
- Именно поэтому — Папирус? Это единственное, что вам пришло на ум, как только вы его увидели?
- Единственное.
Где уж мне понять логику умненьких детей. Сам-то я в детстве был совершенно нормальным ребёнком, несмотря на научную степень моей матери.
- Кого же он в вас видит? - продолжил расспросы я.
- Кого угодно, только не одуванчика!
- Так кого? - не унимался я.
- Ваша въедливость не делает вам чести.
- Напротив. Я — врач.
Девочка смерила меня оценивающим взглядом. «Что там она с меня считывает?», - невольно пронеслось в моей голове.
- Врач? Ухо-горло-нос?
- Да, если всё это принадлежит коту, или собаке, или кролику, или слону.
- Вы — зверский доктор! - расцвела она. Расцвёл и я. Потому что она назвала меня так, как и следовало называть.
- Тогда я прощаю вам всё!
- Уточните, что — всё? Неужели я успел в вашем присутствии напортачить в таких масштабах?
- Я прощаю вам одуванчика и въедливость. Папирус видит во мне облако, пион, сладкую вату и мороженое.
- Это он сам вам намурлыкал.
- Я прочитала это в его глазах.
- Вы, должно быть, давно его знаете, если можете беспрепятственно читать в кошачьих глазах.
- Я знаю его чуть больше двух часов.
Я остолбенел.
- То есть как? А как же — осанка, величавая поступь и — Папирус? Вы что же, дали ему имя чуть больше двух часов назад?
- Да.
- И вот так сразу научились читать по кошачьим глазам?
- Почему бы и нет?
- Вы, стало быть, приезжая. Сюда к родственникам?
- Нет. Я, скорее, проезжая. И скоро стану уезжей. Мама и папа допивают свой кофе с ирландскими сливками и мы отправляемся дальше. Меня везут на просмотр в большой город. Мой прежний преподаватель по хореографии говорит, что моя выворотность «даст этому миру новое представление об идеальной балерине». Это я сейчас её словами сказала.
- Я понимаю, что её, - ответил я, крайне удручённый только что услышанным. - Знаете ли вы, что ни в коем случае нельзя приручать животное, если собираешься его оставить? А вы, такая умная, почти мудрая девочка, даже имя ему успели дать.
- Так я же на вас его оставляю, - пожала плечом девочка.
- На меня? - откинулся я на спинку скамьи. - Ну, для начала нужно было бы разузнать моё мнение на этот счёт.
- Какой может быть счёт, когда речь идёт о Папирусе! - воскликнула она. - Если бы не большой город, если бы не моя выворотность, он бы сейчас сидел в нашей машине с большим красным бантом на шее! У вас же нет выворотности?
- Нет, - качнул головой я. - Выворотности у меня нет. Зато у меня есть чужой город, куда я теперь направляюсь. Правда, он не большой, а даже наоборот…
- Вы ведь не оставите Папируса здесь? - Она сложила прозрачные ладошки у самого подбородка и стала похожа на самую обыкновенную девочку семи лет с самой обыкновенной выворотностью. - Вы ведь не оставите его?
Из кафе вышли родители девочки. Я сразу это понял. У отца была такая же шапка светлых волос, а у матери — такое же умное и немного озадаченное выражение лица. Девочка молча отошла от скамьи, помахала кончиками пальцев коту, и, пристально глядя мне в глаза, одними губами произнесла: «Вы не оставите его». Да, вот так утвердительно. Что мне оставалось делать?
В дороге
- Ну что, Папирус, кот с осанкой, профилем лица и поступью? - Кот повёл ухом, но не оторвал взгляда от горизонта, тянущегося по той стороне магистрали. - Шутку ты со мной сыграл, хоть и серьёзный. Та девчонка пошла у тебя на поводу, а я пошёл на поводу у неё. Так всё и происходит в жизни. В моей, во всяком случае. А в твоей? - Кот не ответил. - В твоей вряд ли. Мне велено тебя не оставлять. - Я ткнул пальцем в лоснящийся бок Папируса и он, наконец-то, повернул ко мне своё лицо не профилем, а совсем наоборот. И этот «наоборот» выражал тишину, умиротворение и полную уверенность в моей благожелательности. - Ладно, - хмыкнул я, - посиди немного. Я возьму нам что-нибудь на вынос из этого кафе и мы поедим в моей машине. Только я совершенно полагаюсь на твою природную чистоплотность.
Поднявшись со скамьи я услышал лёгкий вздох Папируса, словно он выпускал кого-то из своей таинственной кошачьей души, чтобы приготовить там место для меня. Я вздохнул ему в ответ. Интересно, он так же меня понял?
Взяв с собой в пластиковые контейнеры жюльен из курицы с грибами и жаркое по-домашнему, я попросил упаковать рыбные котлеты в сметанном соусе для Папируса, купил бутылку топлёного молока, баночку простокваши и вышел из кафе. Кот по-прежнему наблюдал горизонт.
- Не представляю тебя бегающим за резиновой мышью, - пожал плечом я и, почесав его за ухом, шепнул: «Пойдём». Он пошёл. Достаточно легко и упруго, что никак не ожидалось от его довольно грузной комплекции. Он шёл слева от меня, не отставая и не вырываясь вперёд, словно подстраивался под мой темп, старательно делая его своим.
- Всякие политесы… - хмыкнул я. Он усмехнулся в усы.
Подкрепившись на заднем сидении моей машины (надо сказать, что Папирус оказался на редкость аккуратным едоком), мы перебрались на передние. Папирус расположился на сидении пассажира, всё также ровно держа спину.
- Лучше свернись клубочком или изобрази буханку хлеба, - посоветовал я ему. - В пути не миновать ухабов, поворотов и других превратностей дороги. И тогда от твоей осанки, профиля лица и поступи мало что останется. Может, ремнём безопасности тебя пристегнуть?
Судя по всему, идея с ремнём безопасности Папирусу не понравилась, он тут же свернул передние лапы и стал похож на сожжённый праздничный кекс. Я провёл рукой по его спине и почувствовал, как он расслабился.
- Наконец-то, - улыбнулся я. - А то я рядом с тобой чувствовал себя обязанным быть много значимее, чем есть на самом деле. - Кот снова усмехнулся в усы. Отношение у него ко мне было определённо снисходительное, как у той умненькой девочки с гениальной выворотностью.
В дороге я решил не докучать Папирусу рассказами о своей несчастной судьбе, о полном крахе моих надежд и чаяний, о кровоточащих душевных ранах и глубоком разочаровании во всём, прежде возведённом в абсолют. Зачем всё это коту, чьё внутреннее равновесие от подобной информации всё равно не поколеблется, а значит, моё ненасытное эго не получит должной порции сочувствия и сострадания? Я просто «включил» Мари Лафоре и она зашептала нам обоим о том, что можно жить без славы, потому что она ничего не доказывает, о том, что можно быть никому неизвестным и чувствовать себя превосходно, о том, что можно жить без богатства (этому миру и так хватает господ и представителей королевских кровей), но без нежности жить нельзя, об этом даже речи быть не может… Потом она заплакала, призывая отца вернуться, потому что мама в сентябре перекрасила комнату, в которой они вместе спали, вернуться, потому что она умирает без него от тоски и боли, вернуться, потому что Жан уже пошёл в школу и знает алфавит, потому что он такой забавный, когда притворяется, что курит, и он просто вылитый отец… А потом её голос запрыгал, как длинноногая девочка в пубертатный период, с таинственным видом рассказывая о том, как по воскресеньям, отправляясь на танцы, вся их дружная компания складывала туфли в одну большую корзину, чтобы они не стоптались раньше времени, все её замечательные бесшабашные друзья: Антон, Иван, Борис, Ребекка, Паола, Джоанна и сама Мари Лафоре… Вот так, подчиняя свой слух настроениям её голоса, который скорее походил на подвох, чем на результат колебания голосовых связок, мы и добрались до пункта назначения.
Первый день в Нижних мхах
Въезд в городок, о котором с такой любовью к деталям (да и просто с любовью) поведал мне мой друг, я воспринял как священные врата в мир, где моя душа получит долгожданное исцеление. Прежде, чем свернуть по указателю направо, я остановился. В салоне машины слышался только тихий треск, рождённый горлом (и сердцем, наверное) задремавшего Папируса.
- Как, должно быть, легко ты преодолеваешь внутренние преграды, - шепнул я в его сторону. Он приоткрыл жёлтые глаза. - А они у тебя вообще возникают, внутренние преграды? - Он сладко, с хрустом в челюстях зевнул. Его нёбо походило на мякоть молодого арбуза, надрезанного ножом для десертов. - Я выйду. Хочешь со мной? - Кот поднялся на высокие лапы, выгнул спину и слегка задрожал. Я понял, что он выйти вовсе не прочь.
Я облокотился на капот. Папирус расположился на нём, как тигр, довольный сегодняшней охотой, - вытянув передние лапы, как чёрные струны какой-нибудь мавританской арфы... А над нами плыли облака. Целый парад облаков — золотистых, розовых с пепельной оторочкой, туманно-сливочных, кудрявых, холёных, небрежных, трепетных и настойчивых. Каждое из них словно поставило перед собой задачу выманить наше внимание на особый уровень и завладеть им до вечерней зари. А мы, запрокинув головы, всё решали, кому же отдать предпочтение.
- Смотри, Папирус, это — вылитый Сальвадор Дали с его тараканьими усами, - показал я пальцем на проплывающее над нами облако, действительно, очертаниями напоминающее голову великого испанского сюрреалиста, которого я искренне не любил. Кот фыркнул. - Мне интересно, а кем оно тебе показалось? Раздобревшим пасюком с наглой усмешкой? С неба-то ты его явно не достанешь… А вон, смотри, проросшая фасолина… А там, вон там, герб Проховице. Ты был когда-нибудь в Проховице? Ты никогда не был в Проховице. Да и я не был. Просто знаю его герб - Рыбозаяц. - Папирус и ухом не повёл. - Нет, Проховице - не край мистических существ, - притворился я, будто увидел в глазах кота удивление. - Это край, изобилующий рыбой и зайцами. Понял? - Папирус не поменял позы. Я вздохнул. - Ты, наверное, всё на свете знаешь. Поехали. Нас ждут на улице Нижние Мхи в доме номер тридцать четыре.
Мы свернули направо. По обочинам не очень широкой дороги и дальше, в долине, похожей на рукотворный котлован (что вряд ли), замелькали дома, напоминающие миниатюрные усадебки: с черепичными крышами, хозяйственными пристройками и тенистыми садами. Минут через десять я остановил машину рядом с забором, поросшим краснолистым плющом.
- Добрались, - выдохнул я.
На звонок никто не вышел. Я позвонил ещё раз. Никого. Мы с Папирусом стояли напротив вожделенной калитки, которая была венцом нашего путешествия, как два осколка рассыпавшегося утёса на берегу моря (один — побольше, другой — поменьше) и ждали у него погоды. Я повторил попытку — тот же результат. Мне стало не по себе.
- Этого не может быть, - с тревогой в голосе произнёс я. Папирус грациозно улёгся в пыль. Ему всё было ни по чём. - Тебе всё ни по чём, - с досадой сказал я ему. Он усмехнулся в усы.
Надо было что-то предпринимать. Я проголодался и устал. Не могу с точностью утверждать, что Папирус испытывал то же самое, однако полагаю, что и он кинул бы на зуб маковую росину и свернулся бы в каком-нибудь укромном уголке в чёрный пушистый калачик. Хотя что касается последнего, то ему, судя по всему, всё равно, где сворачиваться чёрным пушистым калачиком. И тем не менее нужно было что-то предпринимать. Есть здесь хостел или гостевой дом, я не знал. Наверное, есть. Спросить бы у кого, да как на зло на улице ни души. Стучать в соседние калитки, если честно, не очень хотелось, так как я предполагал свой визит до поры оставить в тайне. Мой друг говорил мне, что каждый новый человек в этом городке — большое событие. Я не готов стать событием, ни большим, ни маленьким. Как только я с Папирусом на руках направился к машине, в конце улицы появился пылевой столб. Он приближался с молниеносной скоростью, и через пару минут я обнаружил его эпицентр. Как ни странно им оказалась довольно приземистая дама округлых форм с тёмными, подёрнутыми проседью волосами, забранными на затылке в пучок. Они лоснились от пота, так же как и круглое смуглое лицо, с правой стороны словно испачканное застывшим молочком одуванчика — россыпью лёгких коричневых пятнышек ближе к виску. Лет ей было около шестидесяти. Хотя может и больше. Увидев меня с Папирусом, дама резко остановилась и, уперев короткие полные руки в круглые колени (ради чего ей пришлось сложиться почти вдвое, что с её комплекцией вовсе даже не просто!), запыхтела, как революционный бронепоезд.
- Вы… ох… тот самый… ох… правда про кота… ох… я не в курсе…
Я опустил Папируса на землю, а сам метнулся в сторону дамы, чтобы помочь ей разогнуться.
- Я в бане была. Да туда, дай ей Бог всякого душевного благополучия, вторглась главная моя врагиня, просто гвоздь в моём искалеченном ишемией сердце! Ну как с ней не поговорить по душам на чистом французском?
- Вы говорите по-французски? - спросил я её, всё ещё поддерживая за круглый локоть.
- У нас здесь полгородка говорят по-французски. Особенно в бане, - махнула она рукой. Интересно, так же махала рукой маленькая женщина?
- А где хозяйка этого дома? - спросил я даму.
- Хозяином на неопределённое время будете вы. Ну, или кот. Я ведь не знаю ваших с ним отношений. Но сразу видно, что кот серьёзный. У меня тоже был кот…
- Подождите, - остановил её я. - Почему? Что-то случилось? Я должен передать ей поклон от её племянника.
- Передайте мне. А я передам ей. Она уехала на какую-то конференцию по какой-то теме… - Дама наморщила лоб, очевидно, вспоминая название конференции и темы, но потом снова махнула рукой. - Мне-то это совсем ни к чему. Поэтому вы будете хозяином. Или кот. Сами решите. А я стану за вами присматривать. Ну, там приготовить чего, постирать…
- Я этому обучен, - загрустил я. Мне очень хотелось познакомиться с маленькой женщиной.
- Всё равно я буду за вами присматривать, - заупрямилась дама.
- Хорошо, - согласился я. - Станете нашим ангелом-хранителем.
Дама хрюкнула в круглый короткопалый кулак. Папирус усмехнулся в усы.
- Чудно, - хмыкнул я.
Когда я переступил порог открытой дамой калитки, у меня внутри что-то зазвенело. Тоненько, как голодный комар. Я попытался атрибутировать этот звон (точнее, писк) – и у меня получилось. Это пищало совершенное отсутствие полного согласия на всё, что будет здесь происходить. Нет, чисто теоретически я знал, куда и зачем отправлялся, я знал, что всё определённое в моём ежедневном переживании действительности здесь окажется совсем неопределённым. Но теория и практика — две вещи в большинстве случаев взаимоисключающие. Именно поэтому в моей теоретически подготовленной к данному месту душе родился тоненький писк голодного комара. И тогда я понял, что с этого самого мгновения начинается лично моя история в этом городке, а я всё ещё не готов в неё нырнуть.
Однако с Папирусом произошло нечто совершенно обратное тому, что чувствовал я. Он изначально был котом не робкого десятка. Об этом заявляли и осанка, и профиль его лица и величественная поступь. Робкие и застенчивые коты выглядят несколько иначе. Но сейчас его отвага, граничащая с бесшабашностью, скажу больше — с безрассудством, перешла всяческие границы допустимого поведения. Он, как оголтелый самец белки-летяги в период гона, носился по деревьям, почти не касаясь лапами веток, и — свистел! Нет, я совершенно отчётливо слышал его свист! И чем выше поднималось его круглое и довольно увесистое тело, тем легче оно порхало с ветки на ветку, и тем звонче разносился над садом его свист.
- Папирус! - громко зашипел я в небо, - беспутный кот, вернись сейчас же и не позорь меня!
В этот момент он проносился аккурат надо мной, перелетая с ветки карамельной яблони на ветку вишнёвого дерева и на моё шипение даже ухом не повёл, просто присвистнул залихватски и скрылся в тёмно-зелёной листве.
- Досвистишься у меня, - пригрозил ему я.
- Пусть полетает, - улыбнувшись хитрой папирусовой физиономии, вынырнувшей между двумя ветками, сказала дама. - У меня вот тоже кот был. Так же летал. Бывало, выпустишь его под вечер порезвиться в розовых облаках, он ну порхать, как стриж. И свистел так же: задорно, по-разбойничьи. Все летающие коты свистят. Если не свистят, то не летают, а просто высоко прыгают.
- Ну, и что стало с вашим летающим котом? - спросил я, вспоминая настоятельную просьбу друга «ничему там не удивляться».
- Как что? - воззрилась на меня круглыми глазами дама. - Что бывает со всеми летающими котами. Улетел.
Она помахала Папирусу рукой, а он, сделав дежурный круг над её головой, приземлился прямо на круглые плечи дамы, уткнулся носом в её висок и затарахтел. «Неблагодарный свинтус, - мысленно обругал я кота. - Мне в висок не тыкался и не трещал, как трактор, от удовольствия, хотя я и кормлю его, и место рядом с собой предоставляю. Наглец!». А дама, между тем пощипывая его за подбородок и называя то «бусинкой», то «козлёночком», то «шпротинкой», то «рытвинкой» и ещё целой уймой вот таких вот странных наименований, с трудом удерживая объёмное тело Папируса, шествовала к веранде. Я шествовал за ними, как наказанный за провинность дошкольник.
- Сейчас я вас накормлю ужином, а на завтра ничего не планируйте, - сказала дама, когда мы вошли в дом. Папирус спрыгнул с её плеч и уселся на широкий кухонный подоконник.
- Я не планировал здесь что-нибудь планировать, - нелепо скаламбурил я и сам себя застеснялся. Дама не заметила ни моего нелепого каламбура, ни моего стеснения.
- К нам так и надо, - согласилась дама. - А то напридумывают себе: туда сходить, сюда заглянуть… А потом раз — и всё…
- Что — всё? - насторожился я.
- Всё по-другому, - цокнула языком дама. - Мало ли что здесь может случиться и - «всё» всем вашим планам.
- Всем — всё?
- Всем.
- Хорошо, а что же будет завтра?
- Завтра будет завтра. А сейчас ужин. Вы что, думаете, я ничего не приготовила, вас поджидаючи? - воткнула она руки в свои покатые бока, как, должно быть, проделывала Саломея.
- Я от таких крамольных мыслей далёк, - положив руку на сердце, начал оправдываться я. - А Папирус совсем… далёк от мыслей.
На это кот сначала фыркнул, а потом присвистнул, намекая на то, что я, очевидно, в отличие от него, вообще — недалёк.
Пока я с дороги умывался, дама что-то забрасывала на сковороду, что-то переворачивала на ней, напевая под шкварчание и бульканье Хабанеру: «Меня не любишь, но люблю, так берегись любви моей». «Да уж, не дай-то Бог», - почему-то подумал я, намыливая шею. Голос у неё был тоненький, как писк голодного комара. На мгновение я завис над распластанным на моих руках махровым полотенцем. Потом тряхнул головой (по совету моего друга, ибо это нехитрое телодвижение помогало ему приходить в себя) и решил спокойно довершить свой моцион. Папирус-то, наверное, сидит на подоконнике, намывает свою хитрую таинственную физиономию и в ус не дует. Так вот. Голос у дамы был тоненьким, как писк голодного комара, отчего и Кармен её получалась какой-то субтильной инженю, страдающей от несправедливых обвинений в коварстве и излишней сексапильности. Однако мощный темперамент коварной цыганки подтверждался грохотом, звоном, дребезжанием и иными шумовыми эффектами, сопровождающими раздухарившуюся на кухне хозяйку. Когда всё затихло (и ария субтильной инженю, и симфония кухонной утвари), я понял, что меня ждут к столу. А к такому столу не грех было и поспешать!
- Однако, - развёл я руками, обозрев всё, что располагалось на кипенно-белой скатерти, хрустящей от щедрой дозы крахмала. – Таким-то столом только особ королевских кровей встречать, а не скромного ветеринара с приблудным котом. – Папирус на «приблудного» не отреагировал. Он, кстати сказать, уже восседал на высоком барном табурете в терпеливом ожидании грядущей трапезы. – Наш пострел везде поспел, - заметил ему я. Он, как всегда, усмехнулся в усы.
- Это так, - зарделась дама. – На скорую руку.
- Всем бы иметь такую скорую руку, - ответил я ей и позволил себе лёгкое прикосновение к её круглому плечу. Она зарделась ещё больше. «Зря я это», - пронеслось у меня в голове.
На закуску я отведал средиземноморский салат с тунцом, затем я познакомил свои вкусовые рецепторы с сибасом с картофелем и томатами. Рецепторы были потрясены. А потом мы пили превосходный кофе со сладкой ватрушкой. У Папируса было индивидуальное меню. Причём дама подкладывала в его мисочку какие-то сочные кусочки, предварительно поднося один из них на вилке к самому профилю его лица и спрашивая его мнения. Если кот не воротил сою обнаглевшую морду, кусочки опускались в миску, а дама благодарила Всевышнего, что смогла угодить. Если же кот выказывал каким-то образом своё недовольство, всё блюдо счищалось в пакет, который стоял рядом со стулом дамы, чтобы потом «удобрить компостную яму за прудом». Экий паршивец!
Ужин был завершен. Мы с дамой расслабились, откинувшись на спинки своих стульев. Папирус растёкся всем своим существом по барному табурету.
- Итак, - начал я после непродолжительного молчания. – Сначала позвольте вас поблагодарить за ваш грандиозный кулинарный успех. Давно я не получал истинного наслаждения от потребления пищи.
- Ой, да Боже мой, - махнула рукой дама уже без попытки зардеться. – Великое счастье, если есть кому готовить.
Я хотел было задать вопрос, который пришёл бы в голову любому одноклеточному созданию после прозвучавшей фразы, но вовремя опомнился. Зачем демонстрировать всему миру свою нарочитую банальность?
- Так что же нас ждёт завтра? – перевёл я разговор на другую тему. – Вы сказали ничего не планировать. Но могу я запланировать хотя бы проснуться и выпить чашку утреннего кофе?
- Это вы запланировать можете, - кивнула дама. – А после утреннего кофе прошу вас ко мне в гости. А может и не ко мне. Решим по дороге.
Папирус довольно заурчал.
- Я сама за вами заеду. Часам к восьми утра. А сейчас мне пора. - Она шумно встала, со смаком приложилась полными губами к затылку Папируса, от которого не последовало ни единого возражения, и осмотрела стол с видом триумфатора. – С посудой справитесь? Это ведь не капризная подружка...
Я дёрнулся и ответил утвердительно.
После того, как за дамой закрылась дверь и затих напев голодающей Кармен, тянущийся за ней до самой калитки, Папирус загрустил.
- Иди, полетай, - поставил я его на порог веранды, но он подобрал под себя передние лапы, а задние уложил на пример тюленьего хвоста, и вперил задумчивый взгляд в сторону пруда. – Ты только в её присутствии летаешь? И свистишь только в её присутствии? – Кот громко вздохнул. – Прости, что я купирую твоё вдохновение. Может, пройдёмся до пруда, возложим цветы на могилки Горгоны и Бульдозера? – Кот тотчас поднялся и потрусил рядом со мной.
Я нащипал незабудок, лазоревой извилистой речкой плескавшихся у подножия забора, разделил их на два букетика, и мы направились на берег пруда, где покоились ставшие для меня легендарными Горгона и Бульдозер.
После трогательного ритуала, я прошёлся по саду, который, как и предупреждал меня мой друг, был невероятных размеров (или казался таковым за счёт ландшафтно-дизайнерских хитростей маленькой женщины). Я заметил, что под огород было отведено не так много места, в основном это были плантации цветов самых разных расцветок, размеров и ароматов и плодовых деревьев. Особенно меня поразили клумбы с азалиями. С ними вообще сложно иметь дело в открытом грунте, но здесь они, по-видимому, чувствовали себя отменно — пышное цветение это бесспорно доказывало.
Папирус лениво плёлся за мной всем своим видом показывая, что вместе с дамой отлетела его беззаботность и хоть какая-то заинтересованность в этом мире.
- Не грусти, - сказал я ему, почесав его за ухом. - Завтра встретишь предмет своих воздыханий. Странный ты кот, честное слово. Что в ней есть, чего нет во мне? Я, между прочем, тоже неплохо готовлю. И потом без особых усилий смогу вылечить твой геморрой, если в этом будет такая необходимость. А она сможет? - Папирус отвернулся. - Вот видишь, тебе и ответить на это нечего. Пойдём, осмотрим дом. Нам ведь с тобой жить тут некоторое время.
Миновав веранду и кухню, мы пересекли гостиную, которая напоминала дом охотника из какой-нибудь сказки братьев Гримм: мебель из тёмного дерева, кресла и диванчик у окна с наброшенными на них плюшевыми пледами, на стенах репродукции с оленями, волками и непроходимыми чащобами, а по центру — ковёр из искусственного меха, очертаниями напоминавший распластавшего лапы медведя. Затем мы поднялись на второй этаж и я открыл дверь комнаты, в которой провёл часть своего бытия мой друг.
- Здесь и остановимся, - осмотрев комнату с огромным, в человеческий рост, окном сказал я. - Ты не против?
Папирус был «за» всеми своими четырьмя лапами. Он запрыгнул на постель, устланную флисовым покрывалом, вытянулся на ней жирным чёрным шлангом и затарахтел.
В окне показались первые звёзды — далёкий привет из бесконечного космоса. Мне всегда было тревожно созерцать их за пределами дома. Я любил смотреть на них с подоконника, и чтобы рядом со мной непременно дымилась чашка кофе. Для меня это тоже самое, как наблюдать зимнюю метель из окна тёплой уютной комнаты, освещённой сливочным светом настольной лампы, под гудение каминной трубы и упругий ход настенных часов. Но когда переживаешь эту самую метель не внутри, а снаружи, всё становится не так уж сказочно и романтично. Со звёздами то же самое. Наверное, потому что я внутренне не в такой степени беспределен, как, скажем, люди искусства. Это им подавай всяческие переживания в непосредственной близости или вообще в эпицентре. Я сторонюсь любых эпицентров. Как-то так сложилось. Может быть, поэтому многое проходит мимо меня. И многие. И тем не менее, я сторонник окольных путей и полуприкрытых пространств. Мне больше по душе небо с большими лохматыми облаками, чем совершенно лишённое облачности. Я впадаю в ступор при виде моря или бескрайней степи. Мой взгляд обязательно должен на что-то натыкаться. Я в детстве никогда не хотел становиться космонавтом или аквалангистом. И теперь я не сторонник безмерных страстей с потерей головы и всего, что в ней помогает человеку оставаться человеком. Рядом со мной скучно. Надёжно, но скучно… Я хмыкнул. Хмыкнул и Папирус.
- И тебе со мной скучно? - спросил я его. Он спрыгнул с постели и сел рядом со мной, прижав свой упругий бок к моей ноге. - Ты ведь летающий кот и не боишься беспредельности. А я так, мелкий человек , который никогда не бросает котов. - Он поднял на меня свои немыслимые жёлтые глаза. - Ты научишь меня летать? - Он курлыкнул, как вернувшийся на родину журавль, и улыбнулся. Нет, серьёзно, улыбнулся! - Ты мой кот, - наклонился я к нему и прижался лбом к его затылку. - Мой Папирус.
Звёзды ярче запалили свои глаза, их взгляды стали настойчивей и призывней. На их зов из-за ветвей старого платана, росшего за забором дома, выкатилась луна, ещё не полная, будто космический собрат моего кота слизнул её левый край.
- Пора укладываться, - сказал я Папирусу. Он согласился.
В шкафу я обнаружил бельё, пахнущее лавандой и немного чёрной смородиной. Разобрал постель, принял душ и вытянулся от одной чугунной спинки кровати до другой. Папирус пристроился на моём животе. Я слегка покряхтел, но принял эту ношу как благословение небес.
- Чем нас завтра удивит твоя женщина? - спросил я задремавшего кота. - А ведь чем-то, наверное, удивит.
За окном зазвенела тишина. Такая, какую я однажды услышал на колокололитейной фабрике, куда ранней весной нас вывезла учительница музыки. Я отбывал тогда пятый класс.
- Едем слушать тишину на колокололитейную фабрику, - с какой-то тайной, сектантской радостью прошептала она, и мы все дружно ей не поверили.
Когда же мастер, крошечный старичок с пучками белоснежных волос в полупрозрачных ушных раковинах, поднёс к виску посеребрённый колокольчик и едва заметным движением его оживил, звон заполонил не только мастерскую с высоким потолком, стрельчатыми окнами и бурыми каменными плитами под ногами, но и голову. Вся моя голова от дрогнувшего подбородка до короткостриженной макушки вдруг стала светящейся сферой, вместившей в себя неведомые до сей поры гармонии, очищающие, дарящие умиротворение и покой.
- Так звенит тишина, - шепнула учительница музыки и её шёпот разлетелся по мастерской стаей опавших сухих листьев. А старичок с седыми ушами лукаво улыбнулся и утвердительно качнул головой.
Вот такая тишина сейчас звенела за окном, в моей голове, должно быть, в голове Папируса и — наверняка — в душе дамы, ставшей, как это выяснилось позже, первой женщиной моего кота в этом маленьком городке. И второй в его папирусной жизни.
Болото Великий Мох
Папирус разбудил меня около шести часов утра. Ему не терпелось плотно позавтракать перед первым нашим путешествием по здешним достопримечательностям. Я намял ему творога, запустил туда яйцо и заправил сметаной. На малое количество калорий кот пожаловаться не мог. Он стал поглощать свой завтрак с такой основательностью, что я впервые в полной мере осознал всю пользу утреннего приёма пищи.
- Ты прав, - сказал я его плавающей над миской голове. - Надо зарядиться на предстоящий день. - И тут же пропел ещё не проснувшимся трескучим тенором: «Что-о день грядущий мне гото-о-ви-ит...».
Из оставшегося творога, муки и яиц я замесил тесто, добавил туда ванильного сахара, чуть-чуть корицы, настругал крохотными кубиками яблоко и смастерил сырники. Быстро пожарил их, выложил на тарелку с синими прыгающими человечками по золотой кайме (странная тарелка), взбил сметану с тем же ванильным сахаром и щедро сдобрил этой смесью свои сырники. Попробовал и остался довольным. Затем сварил кофе, сел у окна и изобразил из себя художественно настроенного барчука из какой-нибудь русской классической пьесы. Безусловно, в этом образе я был смешон и нелеп, но как же гармонично я себя ощущал! Солнце золотило верхушку старого платана за забором, птицы вовсю старались оповестить этот мир, что утро наступило, а я у распахнутого окна пил прекрасный кофе, закатывая от удовольствия глаза. Да, я смешон и нелеп в полосатых пижамных штанах, болтающихся у моих колен рыбьими пузырями, в футболке с изображением забавного жителя стокгольмских крыш, но, должно быть, впервые в жизни я наслаждался своей несуразностью без дремучего оттенка стыда перед матерью, обладательницей учёной степени по физике.
Папирус вылизал свою миску и присоединился ко мне, втиснув довольно объёмную факультативную часть своего основательного туловища между мной и карнизом. Он потягивал чёрным носом утренний воздух, словно выбирал парфюм для своей пассии, и прядал ушами.
- Мне тоже нравится сегодняшнее утро, - согласился я с притихшим котом, а уже через мгновение я наблюдал его над клумбой нежно-сиреневых рододендронов, потому что именно рядом с ней вдруг обнаружила себя вчерашняя дама. Когда она там появилась, это до сих пор для меня осталось загадкой. Папирус кружил над ней с соловьиным свистом, а она протягивала к нему руки и называла его «петелькой», «булочкой», «оспинкой» и почему-то «Полем Гогеном». Когда он приземлился прямиком на её полную круглую грудь, она, наконец, обратилась ко мне:
- Как спалось на новом месте?
- Об этом месте я был столько наслышан, что, пожалуй, оно для меня не совсем новое, - улыбнулся я ей. Я странно порадовался её присутствию. - Я вам рад, хотя и не могу проявить свою радость так же бурно, как Папирус.
- Моя грудь вас обоих не выдержит, - сказала дама, почёсывая ухо счастливого кота. - Вы ещё в пижаме? А я к вам на транспортном средстве.
- Я быстро одеваюсь, - пообещал я и кинулся натягивать джинсы.
Когда мы закрыли за собой калитку, я увидел транспортное средство, на котором прикатила дама, и улыбнулся. Это был видавший виды пикап ярко-красного цвета, с большими круглыми фарами, отчего его капот имел испуганно-удивлённый вид.
- Познакомьтесь, - торжественно произнесла дама и ткнула пикап прямо в фару. Я дёрнулся и зажмурился. - Это Троцкий.
- Кто? - выпучил я глаза, и они приобрели размеры ничуть не меньше фар сего транспортного средства.
- Троцкий, - пожала плечом дама.
- Почему?
- Он бывает таким нервным…
- Пикап?
- Да. И таким своевольным. Не смотрите в его глаза, полные сантиментов величиной с мамонта. Он холодный и расчётливый фанатик. Не захочет заводиться, хоть битой его по кузову лупите, не сдвинется.
- Однако… Как же в него садиться, раз он холодный и расчётливый фанатик?
- Не беспокойтесь, сегодня он в благостном настроении. Я с утра включила ему песни Мари Лафоре. Он их страсть как любит.
- Серьёзно? А я ведь тоже страсть как её люблю.
- Ну, тогда я только с вами буду на нём ездить, раз у вас с Троцким столько общего.
- Договорились, хотя это и прозвучало сейчас довольно провокационно. Куда же мы направляемся?
- В Игрищи.
- Куда? - Я уже начал уставать от того, что мне приходится всё время переспрашивать. У дамы могло сложиться ощущение, что я, мягко говоря, не улавливаю сути с первого раза.
- В Игрищи. Это район нашего городка, который расположился у самого болота под названием Великий Мох.
- Мне вполне хватит Нижних Мхов, - поёжился я. - И что мы там будем делать, в этих Игрищах?
- Когда мы туда прибудем, у вас больше не возникнет такого вопроса.
- Да… На Троцком ехать в Игрищи, что у самого болота под названием Великий Мох.
- Неужели вас это смущает? - удивилась дама. Папирус на её груди присвистнул.
- Ни в малейшей степени, - встрепенулся я. - В Игрищи так в Игрищи… А дальше как звёзды лягут.
- Да чего ж всё это правильно!
Троцкий оказался, действительно, капризным механизмом. Как только в кабине звучал голос Мари Лафоре, карбюратор его начинал работать в штатном режиме, а кардан переставал стучать, как поражённое мерцательной аритмией сердце. Но стоило даме («так, ради эксперимента, чтобы показать всю гнилую сущность этого коварного агрегата») подзадержаться с включением следующего трека, с Троцким происходила метаморфоза. Он брыкался, отплёвывался выхлопным газом, рычал, как раненый ламантин, буксовал на ровном месте и вообще вёл себя как последний негодяй и подлец. Папирус в этот момент старался сохранять совой привычный вид, но невозмутимость, несмотря на все его усилия, сползала с профиля его лица шагреневой кожей и ему приходилось обнажать не такое уж отважное нутро, о котором ежедневно напоминал мне ухмылкой старого бойца.
- Не бойся, Папирус, - шептал я ему в ухо, - я и сам боюсь. Надо готовиться к тому, что этот пикап если не убьёт нас, то непременно покалечит. Но шрамы, я где-то слышал, со страшной силой украшают мужчину.
Голос мой вибрировал и срывался, потому что вибрировал и срывался сам Троцкий. Не боялась только дама, и нам с котом было несколько стыдно.
- Не скрывайте своих чувств, - улыбнулась она в ответ на наши приглушаемые остатками мужского самолюбия стоны. – Бояться Троцкого – это нормально. В вас работает инстинкт самосохранения. Он у вас есть.
- Да здравствует это открытие, - охнул я в ладонь, которой зажал рот, чтобы не икнуть от страха: мы пролетали глубокий овраг. – А можно уже Мари Лафоре?
- Можно, - согласилась дама, и пикап почуял приближение счастья. Как только он это почуял, инстинкт самосохранения где-то в глубине моего сознания наконец-то откинулся на мягкие подушки покоя, а Папирус ослабил хватку когтей, которыми немилосердно впивался в мою ногу при каждом припадке бессовестного Троцкого.
- А я думал, что во время нашей поездки поподробней рассмотрю достопримечательности вашего городка, - вздохнул я, смахивая крупные капли пота с висков.
- У вас будет на это время, - отмахнулась от моей грусти дама. – Троцкий тоже своего рода достопримечательность. Где вы ещё увидите такого гада?
- Этого добра полно среди двуногих, - хмыкнул я.
- Я же не о двуногих, - пожала плечом дама, и я, наконец, воззрился на пейзажи за окном.
Пикап всё ещё толкало в разные стороны после дорожной истерики, но под чарующие звуки «Урожая любви» картинка все же перед глазами складывалась. И картинка необыкновенная.
Не знаю, бывал ли в этих местах мой друг. Он говорил, что обошёл пешком весь городок. На это ему хватило чуть больше двух часов. Так и сказал: «От северного забора до южного, от западного частокола до восточного». То, что открывалось мне сейчас, судя по всему, находилось за всеми заборами и частоколами. Это было безграничное пространство, которое свободно определялось, как нечто среднее между твердью и топью, и походило на гигантскую рамку, осторожно вынутую из вселенского улья с бесчисленным количеством сотовых ячеек, заполненных мутноватой водой. Вдоль и поперёк оно было прошито неширокими и прочно уложенными бревенчатыми гатями, напоминающими просёлочные дороги. То там, то здесь, будто задремавшие совы, топорщились кочки величиной с маленькие холмы, поросшие мискантом и вереском. Чуть дальше к северу под тёплым ветерком раскачивалась стайка молодых белоствольных берёз.
- Они не молодые, - проследив мой взгляд, возразила мне дама. – Они просто хорошо сохранились. Это, знаете, как у людей. Бог их ведает, почему одни с детства выглядят стариками, а другие словно эликсира молодости отхлебнули. Иной раз разговариваешь с человеком: сколько всего в его судьбе наворочено, не приведи Господь, а когда он это успел, не понять. Потом выясняется, что ему сто лет в обед. А по виду-то едва за тридцать… Так и с теми берёзами. На болоте растут, какие тут могут быть условия? Ан нет, погляди на них. Всё как девочки… По осени там много грибов бывает.
- Это и есть Великий Мох? – спросил я, высунув голову из окна пикапа.
- Да, это он, - согласилась дама и вышла из машины. Мы с Папирусом последовали за ней. - Теперь пешком воооон туда. - Дама указала рукой на добротно сбитый бревенчатый настил, уходящий за моложавый березняк.
- В самую гущу трясины?
- В неё.
Мы зашагали по крутобоким брёвнам, время от времени оглядываясь на Троцкого, вынужденного остаться на большой дороге в полном одиночестве. Он принял своё недолговременное сиротство так смиренно и безмятежно, что мне едва ли хватило бы смелости напомнить ему о его оголтелом самоуправстве.
- Даже как-то жаль парня, - вздохнул я, ещё раз глянув на припаркованный у обочины болота пикап.
Папирус семенил впереди дамы, благо указатели на такой дороге были не нужны: шагай и шагай, пока гать не уткнётся в какой-нибудь холм или поваленное древнее дерево и резко не свернёт в сторону. Заблудиться в болоте Великий Мох было невозможно.
А между тем пейзаж вокруг нас менялся. Не так агрессивно, как это иногда бывает, но менялся. Как только мы завернули за лохматую, словно молодой бобтейл, кочку, я увидел небольшую плантацию нежных сабельников. Они жались к самой бровке настила и у меня заныло сердце.
- Начинается? - спросила меня дама.
- Что именно? - не понял я, но убрал ладонь с левой стороны грудины.
- Как — что? Сердце ноет, душа болит… - Я потупился. - Это нормально. Здесь нормально всё, что ненормально где-то ещё.
- А почему у меня сердце заныло? Ведь это же просто сабельники…
- Вы же видите их, - улыбнулась дама. - Разве глядя на них может сердце не плакать? Великий Мох - не магазин «Природа», где живые цветы в горшках и кадках не рождают ничего ни в душе, ни в мыслях. Их покупают, чтобы дополнить интерьер (так это произносится?). А здесь они ничего не дополняют. Здесь они — дети.
Я коснулся кончиками пальцев трепетные соцветия, как если бы погладил по голове щенка или котёнка.
- А сейчас осторожно, - шепнула дама, а Папирус свистнул, как ужаленная в нос морская свинка. - Вон там, видите, - дама махнула рукой в сторону белоснежного облака, странным образом оказавшегося на земле (точнее, на поверхности болота). - Это багульник. Болиголов. Болотная одурь. Чуете аромат?
Действительно, со стороны цветущего багульника шло густое обволакивающее благоухание, от которого начала кружиться голова.
- С ним нужно держать ухо востро, - сказала дама вполголоса.
- Как и со всем здесь, - ответил я, прижав ладонь к виску. Что-то в нём шумело, ворочалось и желало выбраться наружу.
- Есть одна легенда о багульнике, - продолжила дама, возложив Папируса на свою щедрую грудь. - Болотный владыка без памяти влюбился в лесную нимфу. Разумеется, без взаимности.
- Ну, разумеется, - усмехнулся я. В виске что-то дёрнулось.
- Если бы всё случилось взаимно, не было бы истории, - заметила дама. - Так вот. Однажды он получил очередной отказ от спесивой красавицы. Естественно, разгневался, разбушевался и давай громить всё вокруг. Вот такой темпераментный был мужчина.
- Владыки, они все такие, - качнул головой я.
- Это верно, - согласилась дама. - В пылу гнева его палец заискрил. От этой искорки загорелось болото. Вспыхнул и багульник. Дым от сгоревшего багульника отнесло в сторону леса, где обреталась нимфа, и совсем одурманил её голову. Надышавшись этой одури, она пришла к болоту, а владыка её хвать — и в своё логово. С тех пор считается, что, если на болото опускается туман, это значит нимфа, очнувшись, пытается выбраться из заточения, а Болотный владыка напускает его погуще, чтобы та заблудилась.
- Почище Троцкого, - ответил я, чувствуя, как головокружение отступает.
- Чище Троцкого никого не бывает, - возразила дама. - Владыка хоть от любви тронулся. А этот просто бессовестный.
Диктор
Через несколько минут мы вышли на широкую поляну, островок твёрдой земли посреди цветущей трясины. К стволу молодого красного дуба западным торцом прижимался небольшой одноэтажный домик с покатой крышей и широким крыльцом, напоминающим веранду. По бокам крыльца, по обочине дорожки, ведущей к нему, и чуть дальше, рядом с кустами барбариса, на крепких упругих стеблях поднимались на полтора метра в высоту роскошные розы: жёлтые, палевые, пепельные, бардовые…
- Это и есть Игрищи, - торжественно произнесла дама.
- Село в один дом? - удивился я.
- Почему? Просто дворы разбросаны по болоту на приличном расстоянии друг от друга. От каждой усадебки к соседней тянется бревенчатая гать. Иногда даже с перилами. Вон, видите? - Она указала на настил, начинающийся под кустом с шапками фиолетовых роз, и убегающий за высокий холм, поросший красноталом.
- Просто оазис, - развёл руками я. - Я бывал в розариях в детстве, когда разъезжал с матерью по курортам. Она была уверена, что море разрешит все мои детские проблемы, и внешние и внутренние. А оно только усугубляло. Я паникую, когда сталкиваюсь с безбрежностью. Так вот во всех курортных городах, которые мы посетили, были розарии. Полный восторг. Однако они и в подмётки не годятся тому, что я здесь наблюдаю.
- Да, он уж постарался, - сказала дама, озадаченно вслушиваясь в тишину.
- Кто — он? - поинтересовался я.
- Диктор.
- Диктор?
- Да. Когда-то он работал на нашем местном радио. Вёл передачу о музыке. Его передача называлась «Музыкальная шкатулка». Я ругала его за банальность. «Музыкальная шкатулка»… Никакого манка, никакой интриги. Что же касается образовательной деятельности (я правильно говорю?), то здесь интриганом быть просто необходимо. А он не был. Вот и погорел со своей «Шкатулкой».
- Что ж вы не предложили ему небанальные варианты?
- Это я-то не предложила? - вспыхнула дама. - «Чайковский в разрезе», «Бизе на сладенькое», «Включите погромче, это Бетховен»! У меня этих вариантов было — то самое море, которого вы боитесь!
- Я не моря боюсь, а безграничности, - поправил я.
- А есть разница?
- Такая же, как между «Музыкальной шкатулкой» и «Бизе на сладенькое».
- Почему так тихо? - Дама осмотрелась и нахмурилась.
- Это сейчас тоже камень в огород Бетховена?
- Да нет, - отмахнулась она. - Диктор в это время всегда поёт. Наестся роз и — поёт.
Она с Папирусом на груди поднялась на крыльцо, прислушалась, спустилась с него, снова прислушалась, пожала плечами и отправилась на задний двор. Я пошёл следом.
- А в каком смысле «наестся»? - спросил я.
- В прямом, - ответила дама, озираясь по сторонам. - Он их так любит, что его любовь перешла на уровень потребления. Если бы Диктор не был хорошим человеком, его стоило бы бояться. Да где же он?
Мы обошли задний двор, который так же, как и фасадный, был засажен розами. Там диктора не оказалось. Дама начала серьёзно волноваться. Грудь её заколыхалась. Заколыхался на ней и Папирус, чувствуя беспокойство и смутную тревогу
- Заглянем в дом.
Мы без стука вошли в прихожую, укутанную плетёнными половичками и кружевными салфетками. В ней было так… текстильно, что у меня возникло подозрение, что все эти коврики и салфетки изготовлялись самим диктором в часы досуга.
- А как вы догадались? – вскинула брови на мой вопрос дама. – Благо часов досуга у него сейчас как кочек на этом болоте.
Далее мы проникли в гостиную, походившую, скорее, на звукозаписывающую студию: левая стена оклеена яичными лотками, каждый из которых раскрашен в определённый цвет, в центре комнаты стол с ноутбуком и целой горой каких-то бумаг, на вершине которой три довольно дешёвых микрофона (знаю, потому что мой друг, обладатель всяческих музыкальных талантов (помимо всяческих талантов художественных), имел парочку точно таких же и регулярно жаловался на их качество, впрочем, прибавляя: «Что же я от них хочу? Дешевле их только палочки в ресторане азиатской кухни»). Я удивился, обнаружив на широкой тумбе красного дерева, занявшей весь левый угол у окна, цифровую звуковую рабочую станцию, ничуть не хуже, чем у моего друга! А диктор-то непростой…
- Всё ещё трудится, - мотнула головой на установку дама. - Однако мы должны были об него уже раз сто споткнуться… Где ж его носит?
И тут мы услышали странные звуки, похожие на шипение садового шланга, внутри которого что-то прочно застряло. Папирус на груди дамы загудел, как встревоженный шмель. Мы рванулись на эти звуки, производимые пространством за закрытой дверью, спрятанной под плюшевой завесой тёмно-синей портьеры. То, что мы там обнаружили, до сих пор является мне в самых фантасмагорических сновидениях после двух литров эспрессо: маленький худощавый человек с бородкой и волосами, длинна которых позволяла говорить о некоторой его благочестивости, в зелёном спортивном костюме и войлочных тапочках на босу ногу, вытянувшись в струнку, лежал на широкой тахте. Рот его был открыт, нижняя челюсть уводила бородку немного влево, а во рту покоился огромный цветок палевой розы.
- Обожрался! - всплеснула руками дама и опустила на пол ушедшего, как и я, в ступор, Папируса. - Опять!
В ответ человек поднял руки и начал делать какие-то замысловатые пасы у скошенного влево подбородка.
- Вытащить пробовал? - склонилась над ним дама. Человек замычал, как только что родившийся телёнок. - Может, мне попробовать? - поднесла она руку к злосчастной розе, а мычание стало агрессивнее. - Сколько раз тебе говорить! Прекращай ты их лопать! Смотри, нюхай, наслаждайся, как это делают все нормальные люди. - Человек глубоко вздохнул и заскулил то ли от боли, то ли от обиды. - Ну, разумеется, ты у нас не такой нормальный, как остальные нормальные. Окопался в своих Игрищах, в своих розах, в своей «Музыкальной шкатулке», пусть она уже сгинет в топке времени! - Человек сделал круглые глаза и стал похожим на тоскующего где-то на обочине дороги Троцкого. - Он тоже умеет пыль в глаза пускать, как мой заезженный бессовестный пикап, - обратилась она ко мне. - Как и он строит из себя белого и пушистого. Но я-то знаю, - крикнула она в самое лицо пострадавшего (ради этого ей пришлось наклониться, для устойчивости расставив свои короткие полные ноги). - Я-то давно знаю, что белый и пушистый на самом деле - седой и волосатый, оболтус ты этакий, а это никак не умиляет и не трогает, в особенности меня!
Диктор прикрыл большие глаза красноватыми веками. Возражать он не мог из-за ушедшей влево челюсти и палевой розы во рту. А даже если и мог, то возразить ему, пожалуй, было бы нечего. Это читалось во всей его прямой, как струнка, фигуре, подрагивающих веках и вообще во всей скорбности этой ситуации, несмотря на всю её комичность.
- Мы отправляемся больницу вправлять челюсть, - подытожила дама, а глаза диктора распахнулись, как врата в тёмный мир, и вспыхнули негасимым огнём. - А что ты ещё предлагаешь? - Дама повернула голову ко мне и сказала вполголоса: - Его бывшая там работает. Костоправом. Как раз там, куда нам его нужно доставить.
Это было ужасно. Мужское достоинство диктора внутри его существа исполняло танец смерти. Явится перед женщиной, с которой когда-то что-то тебя связывало, в таком неприглядном виде — это определённо аутодафе. В жизненное пространство бывших женщин нужно вторгаться исключительно на белом коне, непринуждённо помахивая обоюдоострым мечом и стирая пот со лба, прикрытого поблёскивающим при свете закатного солнца шлемом. Но никак не подобным образом — со свёрнутой на сторону челюстью и розой во рту, исходящим неконтролируемой слюной. В этом есть, конечно, некая доля романтики, но она не идёт ни в какое сравнение с хорошей порцией унижения, воспоминания о котором будут отравлять всё последующее бытие.
- Нечего вращать глазами и мычать, словно ты корова и тебя не доили трое суток! - рявкнула на него дама и снова обратилась ко мне: - Вам придётся нести его на руках, потому что своим ходом он в больницу не поедет. Использует принцип опоссума — прикинется покойником, но не поедет.
Дама взгромоздила растерявшегося Папируса на свою грудь и почесала ему за ухом.
- Не переживай, мой буравчик, роза во рту — это не самое раздражающее, что есть в этом человеке.
Я осторожно поднял на руки диктора, стараясь лишний раз его не колыхать. Он не сопротивлялся и как-то сразу поник, прижавшись лбом к моему плечу. Он был совсем лёгким, как флисовый плед, свёрнутый рулоном, и таким же мягким. Я совсем не ощутил костного скелета, словно он - большая тряпичная кукла.
- Я боюсь его раздавить, - смущённо произнёс я.
- Так ведь он питается только розами. Ну и краковской колбасой иногда. Розы и краковская колбаса. Как вы себе это представляете?
Я никак не мог себе это представить.
Мы пошли по бревенчатой гати обратно к оставленному на обочине большой дороги Троцкому. Каждый со своей ношей. Дама с Папирусом на груди, я с диктором на руках, диктор с розой во рту, а Папирус с полным непониманием, что у нас, у людей, с головами…
Троцкий наотрез отказался нас везти, потому как что-то заклинило в его аудиосистеме и никакого живительного голоса Мари Лафоре в ближайшее время не предвиделось.
- Так, - сказала дама, ссаживая Папируса на отдельное место, так как рядом со мной в позе скорбящего паломника притулился диктор. - Попытайтесь меня понять. Я — не Мари Лафоре, но мне ничего не остаётся делать, как заменить её на некоторое время, иначе этот гад Троцкий с места не сдвинется. Вы можете заткнуть уши, потому что не всякий выдержит такое вот совершенство.
Дама откашлялась, а через мгновение Троцкий нёсся по дороге, словно подгоняемый огненной плёткой. Я зажмурил глаза, чтобы не расплакаться от потрясения. Кот решил воспользоваться тем самым принципом опоссума, безучастным к этому представлению оказался только диктор, поскольку его личное представление было ещё впереди, в больнице, под насмешливым взглядом бывшей жены. А в кабине, заглушая работу мотора, гремело: «Toi mon amour, mon ami, Quand je r;ve c'est de toi. Mon amour, mon ami, Quand je chante c'est pour toi".
До ближайшей клиники мы домчались минут за десять. Исключительно благодаря вокальному таланту дамы. «Гад Троцкий», судя по всему, оценил оригинальность исполнения репертуара Мари Лафоре и, испугавшись продолжения шоу, мчался без своих привычных выкрутасов и издевательств. Диктор прослезился от счастья, когда узнал, что его бывшая жена сегодня выходная и принимать его будет совсем другой врач. Роза во рту завибрировала от рождённого где-то в глубине грудины смеха, не имевшего возможности вырваться наружу. -Уже второй раз за месяц, - вздохнула медсестра на ресепшне.
Дама развела руками. Ну что тут можно сказать?
- Поехали, - тоскливо произнесла она, когда мы забирались в пикап. - По-другому я хотела показать вам Игрищи и Великий Мох. Хотела поводить вас по его закоулкам, по гатям, соединяющим один дом с другим. Каждый настил — это отдельная история конкретной пары ног. Эххх…
Мы добрались до Нижних Мхов без особых капризов со стороны Троцкого. Как только он начинал стучать карданом, дама откашливалась и пробовала первую ноту. Кардан волшебным образом восстанавливал работу в привычном режиме.
- Давайте я угощу вас ужином, - предложил я даме. Мне очень хотелось, чтобы она рассказал мне о дикторе.
- Вам очень хочется, чтобы я вам рассказала о дикторе? - лукаво улыбнулась она.
- Да, - согласился я. - Очень.
- Ну, тогда угощайте.
Коты и розы
Папирус занял своё место на широком подоконнике кухонного окна, дама опустила своё усталое тело в небольшое креслице под широкими листьями фикуса, а я запалил духовку.
- Вы что-нибудь имеете против цыплёнка табака?
- Покажите мне того несчастного, который что-нибудь имеет против!
Я достал из холодильника тушку цыплёнка и приготовил смесь из специй.
- Что за странная идея — есть розы? - начал я интересующий меня разговор.
- Да, идея странная, - согласилась дама. - Это у него с детства, как у некоторых ненависть к гречке. С этим просто рождаешься. Я всегда ненавидела гречку, он всегда обожал розы.
- Какое-то потребительское обожание, не находите?
- Ничуть. Он вкушает их как манну небесную, как амброзию, как причастие. В поедании роз, это я говорю его словами, нет ничего из разряда «набить утробу». Да и как можно розами набить утробу? Это одно из действий, направленных на постижение мира. Он мне каждый день говорит одно и то же, когда я застаю его, жрущего очередной куст.
- Интересный аспект постижения мира, - хмыкнул я.
- Да какой там аспект, - отмахнулась дама. - Глупость одна! Вон огнедуйки почти все сожраны такими вот «постигателями мира». Только сейчас умные люди добились, чтобы эти цветы были взяты под охрану. Скоро и розы начнут пропадать.
- Если он вкушает розы как манну небесную, тогда исчезновение розам не грозит, - мотнул я головой.
- Не грозит, конечно, - тепло усмехнулась дама. - Это уж я так, пыхчу понемногу. У него ведь такая же история, как у меня с котами.
- Не хотите ли вы сказать, что вкушаете котов?
- Да ну вас!
Я разложил кусочки цыплёнка табака на тарелки и заправил их чесночным соусом.
- Вот что я с удовольствием вкушаю, так это цыплёнка табака под чесночным соусом, - вдыхая ароматный дымок над тарелкой, сказала дама.
- Я это тоже с удовольствием вкушаю, - поддержал её я. - Какие же мы с вами приземлённые.
- Должен быть на земле хоть кто-то приземлённым, - ответила дама, вкладывая в рот первый сочный кусочек. - Кому розу в рот, кому — цыплёнка.
- Так какая же история вас объединяет? - вернул я разговор в прежнее русло. - Что общего между розами и котами.
- Очень много общего. Всё дело в том, что я, например, вижу котов как лучших представителей человеческой расы. Он лучшими представителями человеческой расы считает розы.
- Поэтому их ест?
- Ну, посмотрите на это шире! - возмутилась дама. - Ни за что не поверю, что вы не сможете посмотреть на это шире!
- Я изо всех сил постараюсь, - успокоил я её.
- Нам тяжелее с людьми, чем с теми, с кем мы одной крови. Поэтому наши отношения с себе подобными не вылились ни во что хорошее. Мы ведь росли вместе. Наши родители работали на одной молочной фабрике. Есть у нас такая на западной окраине Игрищ, за тремя высокими холмами. Сама фабрика была перестроена из старинного особняка какого-то аристократа, последнего представителя своего рода. На территории его усадьбы сохранилась маленькая маслобойня. Она и стала родоначальницей нашей молочной фабрики. Сейчас она в запустении. Молоко и масло привозят из большого города. А жаль. Такого молока вы нигде не попробуете. Да и мы уже не попробуем. Вокруг фабрики был разбит розовый сад. Он был тоже взращен на останках розария того последнего аристократа. Родители часто брали нас с собой. Они взбивали масло, а мы играли в гуще сада в средневековых рыцарей и драконов. Драконом, разумеется была я. Никогда не принцессой. Всегда драконом.
- Это вас не обижало?
- Это меня возвеличивало! Кому нужны эти субтильные принцессы, которые только и умеют взывать к благородству рыцаря и милосердию здоровенной тупой рептилии! Я наделяла своих драконов способностью мыслить и делать выводы. В поведении моих драконов прослеживалась особая тактика и стратегия. Со мной интересно было иметь дело. Гораздо интересней, чем с принцессой. Диктор, естественно, взваливал на себя роль рыцаря. Но это ему не сулило успеха, как должно случаться со всеми рыцарями. В нём всегда отсутствовала брутальность и реакция. Ему нужно было больше времени для осмысления действий. А я была драконом своенравным и внезапным. Он всегда проигрывал, и я тащила свою добычу в логово к Хозяину.
- У вашего дракона был Хозяин?
- У любого дракона есть Хозяин. Хозяином моего дракона был кот, который обретался на фабрике в качестве всеобщего любимца. Оттого и выглядел он необыкновенно упитанно и благодушно. Он был ванильного цвета с пушистым хвостом и короткими лапками. Я назвала его Творожок. Вот этот самый Творожок и являлся тем, кому на расправу я ежедневно отдавала несчастного рыцаря. Его логово находилось в зарослях рубиновых роз, и мы продирались туда с крупными потерями: то руки расцарапаем, то колени свезём, то на лицо насобираем столько ссадин, сколько иной ребёнок за всё лето не соберёт. Но это того стоило. Я наслаждалась обществом Творожка, которой сразу распознал во мне безропотного любящего слугу, а диктор принюхивался к розам. Пока только принюхивался. Но с розами, знаете, как с молочным коктейлем. Стоит только почувствовать этот сладковатый нежный аромат, как он тотчас же просится на язык, иначе всю гамму вкуса не распознать. Это он мне потом так рассказывал. С тех самых пор мой дракон ставил рыцаря на поклоны своему Хозяину за несколько розовых цветков. Тот безропотно кланялся в землю и, получив ароматный трофей, заглатывал его, обливаясь благодарными слезами. Мы оба были заинтересованы в фабрике. У меня там жил Творожок, у диктора — его розы. Это был наш мир, где мы могли просто наслаждаться присутствием того, кто нам интересен. И нас совсем не смущало, что это были всего-то кот и розы. Потом мы выросли, фабрика обанкротилась, Творожок умер на моих руках в возрасте восемнадцати лет, а диктор выкопал куст фиолетовой розы, что рос у самой маслобойни, и прикопал его возле собственного дома. Розы признали его и стали охотно цвести под его окнами. Таких роз вы не найдёте ни в одном саду нашего городка. А я со смерти Творожка ни о ком не могла думать. В каждом котёнке я видела будущего толстого и благодушного Творожка. Не знаю, каким образом, но я как-то распознала кошачью душу. Они вовсе не гуляют сами по себе, как это определил великий писатель, но не очень хороший знаток кошек. Они гуляют в надежде встретить того, рядом с которым они смогут взлететь и насвистеться всласть, того, кто бы принял их загадочное нутро со всеми тайнами и ненавязчивой любовью. Почему многие считают кошачью братию олицетворением равнодушия и самодовольства? А вот именно потому, что не понимают ненавязчивость их любви. Они никогда никого ею не обременяют. Но зато если получат на неё отклик, становятся преданными и бескорыстными. Я поняла их. Они поняли меня. Вот почему ваш Папирус стал немножко моим с самого первого взгляда. Вы не ревнуете?
- Нисколько. Я не ревнив вообще…
- Ой ли?.. Но это ваш камень, я не собираюсь его откатывать от раны, которую вы им прикрыли… У меня их тоже довольно. Я имею в виду камни и раны. И у диктора полно. У каждого свои раны и камни. Ни у меня, ни у него не получилось с людьми, потому что их мы понимали меньше, чем я котов, а он розы. Надо точно понимать, кто с тобой одной крови, и не пытаться искать родину рядом с тем, кто твоей родиной никогда не станет. По ряду причин. У каждого этот ряд свой. Так же как камни и раны. Вот бывшая жена диктора… Она, в общем, здоровая женщина с крепкими нервами и прочной почвой под ногами. Ну, какое счастье такой женщине рядом с человеком, живущем на болоте и всхлипывающим от лицезрения нового бутона на какой-нибудь «черри бренди»… Я понимаю её где-то. В молодости диктор был определённо хорош собой, несмотря на свою субтильность и фанатичную преданность музыкантам-романтикам. Этот фанатизм и делал его болезненно привлекательным. Тем более у него наблюдалась склонность к разглагольствованию. Он это до сих пор умеет. Жаль, что вы не услышали. Кого она в нём увидела? Наверняка потенциального пациента. Есть такие женщины, которые влюбляются в потенциальных пациентов. Правда, такая любовь скорее научный интерес, где она — исследователь, а он — предмет этого исследования. Но, в отличие от науки, в человеческих отношениях выдвигаемые гипотезы, как правило, не подтверждаются. Диктор, как гипотеза его бывшей, тоже не подтвердился. Ему нужны были розы, всё его существо нуждалось в них. Все пять чувств. И шестое в придачу. А она… Она неплохо сейчас устроилась. Но его не простила. Только за что его прощать?.. Что же касается меня… Это был тоже не особенно удачный эксперимент, в который вмешался кот. Но если бы он не вмешался, этот эксперимент закончился бы ошеломительной трагедией. В общем, сколько я понимаю котов, столько не понимаю людей. Рядом со мной лишь коты взлетают и свистят. И слава Богу! Представляете, что было бы, если вокруг меня летали и свистели влюблённые мужчины?
- Не приведи, Господи, - улыбнулся я.
- И я о том же, - улыбнулась она. - Это мой камень. Я так давно его не откатывала от своей раны, что он прирос к ней намертво. И потом, я не особенно люблю рассказывать о себе. Достаточно того, что обо мне знают коты.
- А они о вас знают значительно больше людей, - подытожил я.
- Значительно.
Дама пару раз качнулась на стуле, потом резво вскочила на ноги и протянула мне руку.
- Надо прощаться. Сегодня не всё получилось, как хотелось бы. Да мало ли чего нам хочется.
- Всё получилось так, как получилось, - сказал я, пожав её маленькую упругую ладонь.
- И то верно, - согласилась она. - Скажите, а у Папируса до меня был кто-то?
- Я.
- Вас я не считаю. Только не обижайтесь ради всего святого!
- И не подумаю. Даже не знаю, как вам ответить. Сказать ли вам, что мне его доверила маленькая девочка с одуванчиковыми волосами, которая, судя по всему, нашла к его таинственной египетской душе нужный иероглиф? Это именно она даровала ему сие имя.
- Сказать.
- Значит, вы у него вторая. На моей памяти, конечно. Оговорюсь, что моя память значительно короче всех его девяти жизней, но на моей памяти вы — вторая.
- Довольно и этого, - хмыкнула дама. - Маленькие девочки — опасные соперницы, когда речь заходит о котах. Тем более именно она даровала ему сие имя…
- Можете не волноваться, - утешил я её. - Эта девочка отбыла в какой-то далёкий большой город по причине необыкновенной выворотности. Её ждёт слава великой балерины.
- И тем не менее…
Дама попрощалась с Папирусом, который запрыгнул ей на грудь и, уткнувшись лбом в её переносицу, затарахтел громче обычного. Мы вышли в сад, кот сделал пару кругов над нашими головами и, звонко, по-разбойничьи присвистнув, опустился на клумбу с анютиными глазками.
- Надо отвозить Троцкого в гараж, - вздохнула дама.
- Вы уж не спускайте ему.
- Это как пить дать.
Через минуту я услышал, как гад Троцкий зашёлся в кашле, и высокий дребезжащий голос, похожий на вокальные потуги простуженного попугая, возопил: «… пришло время предупредить тебя, что я укрепляю своё сердце-е-е, что я сдержу свои слёзы-ы-ы и что для тебя здесь больше ни-ко-го не-е-ет!». Вот уж Мари Лафоре ей никак не соперница!
Я дождался пока оглушительное сердцебиение Троцкого утихнет за дальним поворотом и пошёл мыть посуду. Папирус стоял рядом со мной, обвив мою ногу упругим хвостом, и о чём-то журчал.
- Прости, друг, я не она, я вряд ли пойму, о чём ты хочешь мне рассказать. Но я всем сердцем за тебя.
Мы поднялись в комнату. Я принял горячий душ, растёр себя плотным махровым полотенцем так, чтобы и без того разгорячённое тело запылало, будто торфяное болото, и с разбега бухнулся в постель. Папирус запрыгнул на подушку и возложил свою тарахтящую голову на мой лоб. «Надо точно понимать, кто с тобой одной крови, и не пытаться искать родину рядом с тем, кто твоей родиной никогда не станет. По ряду причин». Может, и правда я пытался найти себя рядом с той, кто ни при каких обстоятельствах не станет моей отчизной? Может, правда и пытаться не стоило? У неё, должно быть, особый ряд особых причин не торопиться разделять со мной свою жизнь. Наверное, дело не в том, плоха она для меня или хороша. Наверное, дело в том, что я скорее плох для неё, чем хорош… Хорош я для кого-нибудь другого, наверное. Для Папируса, например, который затих на моей подушке, подрагивая во сне усами. Да нет, это он для меня хорош. Чрезвычайно. Я-то пока годен разве что для таких гадов, как Троцкий, в качестве противовеса их стихийному нутру. Моя на данный момент совершенно апатичная натура способна только на это. А Папирус… Папирус — вся гармония мира в одном шерстяном бурдюке. Я улыбнулся и закрыл глаза. Всю ночь мне снилось, как я бродил по болоту в высоких резиновых сапогах, в пилотке, сделанной из пожелтевшей газеты, и почему-то с голым задом, который изрядно грызли москиты.
Кафе «Засим»
Я всё утро прождал даму. Всматривался, вслушивался, надеясь расслышать на фоне иных звуков окружающего меня мира нездоровое урчание Троцкого и протяжное завывание очередной песенки Мари Лафоре. К полудню я понял, что ждать дольше — обречь себя на затворничество. Да и Папирус, растянувшись во весь рост на подоконнике, преспокойно вылизывал розовые подушечки передних лап, время от времени щурясь на солнце. В его поведении не проскакивало ни малейшего намёка на нетерпеливое ожидание.
- Ты что, с самого начала её не ждал? - удивился я такому его спокойствию. - Или с самого утра знал, что она не придёт? - Кот повернул ко мне профиль своего лица и хмыкнул в усы. - Я не успел приготовить себе обед, а перекусывать на скорую руку как-то не хочется. Давай-ка нагрянем в какое-нибудь местное заведение отведать чего-нибудь этакого.
Папирус не возражал. Удостоверившись в чистоте своих лап, он потянулся и сел в полной уверенности, что я возьму его на плечо.
- А к ней на грудь ты запрыгивал сам.
Мы вышли за калитку и пешком отправились, куда Папирус махнул своим хвостом. Улица Нижние Мхи петляла и изворачивалась, становясь то шире, то уже, меняя пыльную грунтовую дорогу на звонкую брусчатую мостовую или мягкий пористый асфальт. Но шагалось по ней легко и как-то бесшабашно. Кот покачивался на моём плече, словно на мостике корабля, величественно осматривая окрестности. Минут через двадцать нашего удалого марша коттеджи сменились каменными домами в пять-семь этажей, а цветущие палисадники маленькими тенистыми скверами. Мы вышли на небольшую овальную площадь с миниатюрным фонтаном в виде нераскрытого бутона лотоса. По правую руку от него расположился невысокий особнячок с просторными окнами первого этажа, затемнёнными полосатыми тентами. Они едва колыхались на нежном ветру и ворковали, как голуби летним вечером. Не откликнуться на это воркование было невозможно. Это было кафе, которое носило удивительное название «Засим». Что же предлагало оно после трапезы, к чему приглашало, куда звало, на что намекало?
- Выясним? - обратился я к своему плечу, на котором расстелил своё лоснящееся тело Папирус. Он глубоко и волнисто вздохнул.
Я вошёл под полосатый тент и занял ближайший к окну стол. Страшно хотелось разглядеть кафе изнутри. Но поскольку на моём плече кот, «изнутри» я мог изучать только снаружи. Я разглядел широкий подоконник на уровне человеческих коленей, заставленный высокими декоративными бутылями, затянутыми в тесные корсеты из бордовой лозы, кувшинами, брашнами, кубками и ендовами, - иными словами, старинной питейной утварью. Здесь же, прислонённые к оконным проёмам, с журавлиной статью возвышались почти до самой притолоки трубки и чубуки, а в самом центре всего скопления этой атрибутики брутальности (не скажу «мужественности», в это понятие вкладываю несколько иной смысл) единственным живым нервом тянулась к потолку алебастровая статуэтка женщины-горянки. Я тут же понял, кто являлся хозяином этого заведения. Дальше подоконника мне заглянуть не удалось – солнце пробивалось даже через обволакивающий мягкой тенью тент. Спустя пару минут к нам подплыл официант. Именно подплыл. Он так искусно перебирал ногами, что чередование его стоп, невидимых под раструбами широких брюк, осталось незамеченным даже для моего кота, такого чуткого на любое движение. Это был молодой человек, о котором моя мама сказала бы «трогателен до невозможности». Непослушные волосы натурального шоколадного оттенка, топорщились из-за маленьких ушных раковин, хотя были смачно напомажены смолообразным муссом, небольшой нос с горбинкой делил лицо по идеальной симметрии (мне, во всяком случае, так показалось… с совершенной негармоничностью моего собственного), глаза ярко-василькового цвета были близко посажены, а подрагивающая правая бровь предавала всему его облику какое-то тревожно-сентиментальное выражение. Он вообще был похож на щенка дога с тяжёлой головой и тонкой шеей, которого хозяева пытаются повыгодней запродать.
- Ваше меню, - сказал официант неожиданно мягким и глубоким баритоном. Я воззрился на него с нескрываемым восторгом.
- Консерватория. Четвёртый курс. Зарабатываю на следующий год обучения, - смущённо ответил он на мой восхищённый взгляд.
- Что репетируете сейчас? – не удержался я.
- Эскамильо, - ещё мучительнее засмущался он.
- Проблемы с попаданием в образ?
- Да… Пожалуй… - виновато улыбнулся он.
- Бросьте, - махнул я рукой, как должно быть делала маленькая женщина. Папирус на моём плече недовольно заворчал. – Ваш Эскамильо будет пострашнее и повероломнее хрестоматийного. От вас не ожидаешь подвоха. И такого голоса. Ваш тореадор сражает не сразу, но наповал. Это же очевидно.
- Очевидно? – робко прошелестел официант.
- Ну, конечно! - продолжал накручивать его я. – Заканчивайте комплексовать и извлекайте пользу из своего невинного имиджа. Как только вы это сделаете, мир заговорит о новом прочтении образа горячего испанского мачо. А теперь я, пожалуй, что-нибудь закажу.
- Ох, да, пожалуйста, - зарделся «горячий испанский мачо» и так же плавно ретировался.
Я выбрал себе салат с тунцом и каперсами, запечённые в томатном соусе и сыре баклажаны, капучино с лигурийским лимонным пирогом. Папирус не отказался от кусочка дорадо и рыбного маффина. Я честно прочитывал ему названия яств и состав ингредиентов, предупреждая однако, что всё это может неоднозначно сказаться на его кошачьем пищеварении; он смотрел на мелованный лист меню и длинно вздыхал. Наверное, в знак согласия.
Вкушали мы трапезу молча, каждый наслаждаясь своим блюдом. Папирус пристроился на оконном карнизе, виртуозно сохраняя равновесие. Сохранять равновесие его тарелке помогало моё колено. Время от времени я поднимал глаза, чтобы обозреть тех, кто разделял с нами тень от тента и его шуршание, напоминающее «Элегию» Масне. Минут через двадцать я ощутил, как солнце отступило и на мгновение нас окутала полутьма. Я поднял глаза и увидел, как за соседний столик садится почти инопланетное существо, схожее с земной женщиной. Она была высокой, тонкой, её руки напоминали лозу, которой туго стянуты бутыли на подоконнике с другой стороны окна, её голова клонилась к плечу под тяжестью каштановой гривы и походила на глиняный сосуд, оставленный на камне у реки, из которого бесконечным потоком струилась мягкая влага. Тело Существа было схвачено какой-то тонкой паутинной тканью со множеством складок и воланов. Бог его знает, может, это просто сложенные крылья… Она приземлилось на плетённый стул и уставилась на Папируса с каким-то тоскливым узнаванием. Я, не закрывая рта, в котором на всеобщее обозрение было выставлено томатно-сырно-баклажанное месиво, ворочал свой взгляд от Существа к Папирусу, смутно понимая, что являюсь в этом молчаливом диалоге лишним.
Через пару минут после явления, к столику Существа, запыхавшийся и покрасневший, подскочил маленький круглый человечек с огромными глазами и пышными усами.
- Даже не знаю, как описать… - начал было человечек.
- Значит, не стоит, - улыбнулась ему Существо, чей голос смутно напомнил мне звук разбиваемой хрустальной вазы. - Посиди со мной, пока я сделаю заказ.
- Я принесу меню, - задрожал человечек и опустился на стул рядом с Существом.
- Я знаю всё твоё меню наизусть, - снова улыбнулась она. - Просто посиди, подари мне минуту твоего драгоценного времени. На кухне и в бухгалтерии справятся и без тебя.
- Оххх, - только и мог промолвить человечек и… что?… заплакал?… - Вы так отличаетесь от всех знакомых мне красивых женщин… Как сказал Иммануил Кант : «Совершенная красота почти всегда отмечена либо холодностью, либо глупостью». Вы же напротив…
- Это сказал Оноре де Бальзак.
- Какая разница! Вы не отмечены ни тем, ни другим.
- Ну, кое чем я всё-таки отмечена, - гулко вздохнула Существо и снова направило свой взгляд в сторону Папируса. Он ответил ей таким же гулким вздохом.
- Ты что, знаешь её, что ли? - склонившись к самому затылку кота, шёпотом спросил я. Это получилось не очень удачно из-за забитого провизией рта. Кот посмотрел на меня, как на смерда.
- Не берите в голову, - с сожалением в голосе и на всём своём круглом усатом лице произнёс человечек. - Вам просто завидуют. Как сказал Конфуций: «Лучше вызывать зависть, чем сожаление».
- Это сказал Геродот.
- Да? Ну и Бог с ним.
- Геродот просто не понимал внутреннюю силу и благородство сожаления. Он был слишком обуян гордыней, чтобы принять в число величайших добродетелей способность сожалеть. Жалость — первый шаг к любви.
- Ну, так пожалейте меня… - Человечек попытался возложить свою круглую голову с жёсткими иссиня-чёрными волосами на прозрачное, почти хордовое плечо Существа. Но оно было слишком высоко и попытка не удалась.
- Зачем? Ты благополучен в главном, не беря в расчёт второстепенное. - Существо прикоснулась прозрачным пальцем к начисто выбритому подбородку человечка. - Ты необходим, востребован и многословен. Ты спокойно делишься своим душевным состоянием с окружающим миром и это облегчает твоё существование. Я никогда ещё не видела человека, который бы так легко расставался со смутой в душе. Другим это удаётся гораздо сложнее. Или не удаётся вовсе. Я прихожу тебя слушать.
Человечек глубоко и долго вздохнул:
- Как однажды сказал Уинстон Черчиль: «Праздные люди всегда большие говоруны. Чем меньше думаешь, тем больше говоришь».
- Так однажды сказал Монтескье, - улыбнулась Существо.
- Честь ему за это и хвала…
- Несомненно. Но только ты не забывай, что праздный человек это человек-праздник. В мире и так достаточно людей дела, людей науки или людей правосудия. Я готова сделать заказ. Принеси мне брауни и латте.
Человечек неловко соскочил со стула и, пятясь спиной, ретировался. Существо снова воткнула глаза в задремавшего Папируса. Мне стало не по себе.
- Это ваш кот? - спросила она меня. Я обомлел. Мне ещё ни разу не приходилось разговаривать с Существом. Поэтому я просто мотнул головой. - Исключительное создание. Да… Его многократно исключали из жизни люди, которых он любил. Так не должно быть.
Мне стало тоскливо. Просто смертельно тоскливо, как в тот дождливый четверг, когда я молча шагнул за дверь, спокойно и навсегда закрывшуюся за моей спиной.
- Многое, чего в жизни не должно быть, всё-таки происходит, - сказал я.
- Да. Происходит. Как бы сказал мой приятель: «С неизбежностью и боги не спорят». Только приписал бы эти слова какому-нибудь Аристотелю.
- А это не какой-нибудь Аристотель?
- Нет, Это Питтак Милетский. Так кот ваш или…
- Мой. И я его не исключу из своей жизни.
- Вы тоже знаете, каково это — быть исключительным?
- Не понаслышке.
- Многие это знают не понаслышке, но все по-разному используют свою исключительность. Кто-то превращается в мстительного монстра, кто-то в чью-нибудь надежду. В кого превратились вы?
- Я думаю, этот процесс у меня затянется. Но, скорее всего, ни в того, ни в другого.
- Тогда в кого?
- Вот превращусь, разыщу вас и доложу, - почему-то вспылил я. А Существо снова опрокинула голову на своё полупрозрачное плечо.
Из двери кафе выскочил маленький человечек, неся на подносе длинный стеклянный стакан с латте и фаянсовую тарелку, на которой ароматным брусочком покоилось брауни под душистым покрывалом крем-брюле.
- Наслаждайтесь, - расшаркался человечек. - Ибо как говорил Плутарх: «Каждый миг наслаждения — это дар богов».
- Это говорил Гельвеций, - погружая губы в воздушное облако латте, поправила его Существо.
- Ну, и молодец, - вздохнул человечек и скрылся за дверью.
Пока я домучивал лигурийский пирог под прозрачным взглядом Существа, Папирус предавался странной игре: неторопливо спрыгнув с подоконника, он выписывал своими крепкими лапами кренделя по тёплой брусчатке между моим столиком и столиком, за которым продолжали рассматривать суетливую работу моих челюстей. Существо ни на миг не отрывала глаз от моего жующего рта, словно ждала какого-нибудь мудрого изречения древнего китайца или древнего грека. А я в настоящий момент мог только спорадически сглатывать и молиться, чтобы содержимое ротового отверстия на вывалилось на мои колени. Тогда я определённо сойду с ума от стыда и отчаяния.
- Ваш кот умеет танцевать, - сказала Существо, наконец отведя взгляд от моего измученного лица. Он упал прямо на темя Папирусу, который подошёл на опасно близкое расстояние к раздражающему столику. - А ещё что-нибудь он умеет делать?
Вопрос повис в воздухе минуты на полторы: я старательно заталкивал в глотку остатки пирога.
- Он… летать… умеет… - в промежутках между вымученными глотательными движениями проговорил я.
- Ах да, - улыбаясь закивала головой Существо. - Летающие коты… Здесь они не редкость.
- А ещё он свистит. Как разбойник, - добавил я, утеревшись салфеткой. - Правда, по случаю. Не всегда.
- Такие вещи и должны происходить по случаю, - пожала плечом Существо. - Если бы это было по-другому, в небе не хватило бы места птицам. А так поддерживается естественный баланс природы.
- Да, баланс поддерживается, - согласился я, а Папирус, потолкав задними лапами брусчатку, спружинил на колени моей собеседницы, прижался лбом к её груди и затарахтел. - Это уж ни в какие ворота! - ужаснулся я и приподнялся со стула, чтобы вернуть кота на подоконник.
- Немедленно сядьте, - вдруг приказала мне Существо, вцепившись в загривок моего Папируса. Он не шелохнулся, а я от изумления округлил глаза. - Сядьте немедленно! - Я подчинился. Существо успокоилась. - Вам совсем не за чем окружать себя ореолом падшего человека.
- Не понял, - и в самом деле не понял я.
- Оглянитесь.
Я насторожился.
- Оглянитесь, оглянитесь.
Я осторожно повернул голову налево, потом направо. Площадь была почти пустой. По её обочине в сторону сквера не спеша проехал пожилой велосипедист в клетчатом пиджаке, а у фонтана кормила голубей девочка лет двенадцати: она сыпала в ладонь какие-то зёрна, а потом разбрызгивала их, словно кропила святой водой взволнованных птиц, бьющих крыльями её босоножки.
- Что вы видите?
- Фонтан, птиц, девочку.
- И всё?
- Это игра такая? - почему-то испугался я.
- И всё? - повторила вопрос Существо.
- Насаждения всякие. Липы, ясени, кустарники. Клумба с анютиными глазками…
- Всё правильно, - кивнула Существо. - Но вы даже не предполагаете, что скрывается за этими самыми насаждениями.
- А что за ними скрывается? - Я снова огляделся по сторонам.
- Не боитесь потерять репутацию? - улыбнулась мне Существо.
- Для начала её нужно иметь, - хмыкнул я. - Кто я для этого города? Очередной проезжий. Тогда какое отношение ко мне имеет потерянная здесь репутация?
- Немного путано, но в своей основе верно. Тогда идите сюда. - Существо свободной от Папируса рукой пригласило меня за свой столик.
Я, если честно, даже не предполагал, что сейчас должно произойти, поэтому все свои движения я купировал до минимума. Должно быть, в данный момент я походил на только что вкусившего реальной жизни Пиноккио.
- Идите, идите, - лукаво подначивала меня Существо, и я шёл, шёл. До её столика было полтора шага пути, а я опустился на стул рядом с ней, словно состыковался с неизвестной планетой, до которой добирался полсотни световых лет. - А теперь расслабьтесь и наблюдайте.
То, что произошло потом, произвело на меня странное впечатление. Мне стало смешно и страшно одновременно. Едва я перевёл дух от соприкосновения с пространством этой загадочной женщины и натурально расслабился, как вдруг почувствовал потрескивание сухих веток, шуршание раздвигаемой листвы и шорох роняемых впопыхах слов.
- Смотрите, - сказала мне Существо и я снова оглянулся. В зарослях ракитника, заполонявшего всю правую сторону площади, я обнаружил головы странных созданий, напоминающих соседских старух, изъеденных завистью и злобой, для которых всё человечество делится на проституток и наркоманов. Это были скрюченные артритом столпы благочестия и морали. Их узловатые пальцы тыкали в нашу сторону, а красные, воспалённые от долгого всматривания, глаза обличали наш цинизм, нашу порочность, нашу плавящуюся в горниле греха совесть.
- Я их называю кумушки, - улыбнулась Существо и широко помахала рукой зарослям ракитника, из которого тотчас же донеслось ядовитое шипение.
- Что им от вас нужно?
Существо усмехнулась, а между его бровями обозначилась бугристая складочка.
- Как вам сказать…
- Ну, уж как-нибудь скажите.
- Я ведь в этом городе… одиозная личность.
- Вы? Одиозная? А кто вам дал такой лестный отзыв?
- Кумушки. Прямо из того ракитника. Хором. Зашипели, зашкворчали, как масло на сковороде: «Одиозная, одиозная»… Меня считают падшей женщиной.
Я почему-то улыбнулся. Существо была похоже на кого угодно, но никак не на падшую женщину.
- Насколько падшую?
- Окончательно. Видите ли, я честна с собой. Я знаю свои сильные стороны и свои слабости. Может быть, поэтому я ненавижу комплименты и равнодушна к наветам. Мне ни к чему защищаться и соответствовать. И то и другое — для людей, обманывающих самих себя. Это как-то не по-женски, правда? - Существо опять грустно усмехнулось. - Рядом с человеком я не становлюсь ни лучше, ни хуже. Все стремятся быть лучше, так, наверное, правильно, но я не стремлюсь. Поэтому и со мной не надо к этому стремиться. Иначе зачем быть рядом? Как правило это стремление наружное, будто красиво наложенная повязка на гниющую рану. По мне так лучше рану залечить раз и навсегда, чем постоянно тревожить её, меняя старый бинт на новый. Становиться лучше нужно по внутренней необходимости, а не потому, что рядом оказался человек. Я кажусь вам Существом… - Я вздрогнул. - Но я гораздо проще. Всё во мне проще, чем кажется. Поэтому и со мной просто.
Я вдруг, действительно, ощутил совершенный покой. Как только я отпустил от себя мысль, что Существо — привлекательная женщина, мысль, которая тревожила меня, даже мучила, мне стало по-настоящему спокойно. Мне никогда не было так спокойно с той, что вычеркнула меня из своей жизни, забыв вернуть половину сердца и души. Подобный покой я испытывал, пожалуй, только рядом с матерью. И с Папирусом. Они ведь тоже не требовали от меня соответствия.
- Я никогда никому не отказывала в беседе, - продолжила Существо после краткого, немного душного молчания, почёсывая гладкий затылок моего кота. - Женщины мало ко мне приходили. Я жалела об этом. У меня никогда не было подруг. Но мужчин было много. В самый раз, чтобы стать вечной пищей для кумушек. - Она снова широко помахала затихшему было ракитнику. Оттуда снова раздалось шипение. - Сторожат. Всегда сторожат. Знаете, когда они перестанут меня сторожить? Когда у меня появится неврастеник-муж, гениальный ребёнок и немного лишнего веса.
- Почему?
- Потому что когда-то и они так начинали. С этим набором я стану их сестрой. А они страшно хотят заполучить меня в сёстры. Вот только я этого не хочу. А им это странно.
- Может, поэтому женщины и не идут к вам? Потому что им странно, что вы этого не хотите… - осторожно заметил я.
- Кумушки, не женщины, - качнула головой Существо. - Их значительно больше, чем женщин. А мужчины… Мы и сильнее вас, и выносливее... Как сказала бы моя тётка, покорившая в своё время вершину Монблан в одиночку, с котом в рюкзаке: «Женщины живут дольше мужчин. Особенно вдовы».
- Исключительная дама.
- Да, она тоже была исключительной.
Существо замолчала. Я не мешал и время от времени поглядывал на притихший куст ракитника, из которого по-прежнему цветами ядовитой клещевины торчали взъерошенные головы кумушек. Только Папирус о чём-то мурлыкал не переставая.
- Многим из мужчин пришлось перебраться в другие города, - заговорило Существо после томительно долгого вздоха. - Разговоры со мной сыграли с ними плохую шутку. Кумушки не дали им спуску. Меня-то их жужжание всегда мало волновало, а вот они… Единственное, что меня примиряло с тем, что они уезжали, так это их определённое обновление, бесспорное, явное. Что-то в них менялось после того, как кумушки накладывали на них проклятие. Хозяин этого кафе верит в то, что я открываю людям третий глаз, которым они видят своё истинное предназначение. Смешной… Он говорит, что, по словам Антуана де Сент-Экзюпери, я делаю из них ярчайшие кометы вместо тех вечных сонных планет, какими они были прежде. Но ведь мы-то знаем, что это Джек Лондон.
Мы с Папирусом этого не знали.
- Я поступаю с вами эгоистично, - сказала Существо, придавив меня влажным жалостливым взглядом к сидению стула. - Теперь и вы в глазах этого ракитника — падший человек. Как вы будете с этим жить?
- Как с благословением небес, - ответил я. - Вы даже представить себе не можете, до какой степени противно всю дорогу быть благочестивым. Их и так полно, благочестивых. Хотя бы в этом ракитнике. - Я посмотрел в сторону кустарника. Он шипел и исходил ядовитой слюной. - Почему вы не уедите? Этот городок слишком мал для вас. А всем третий глаз не откроешь.
- Я и не стремлюсь. А кумушки есть везде. И в маленьком городе и в большом. - Существо поковыряла гладкий затылок Папируса. - Хотите угадаю, что вы сейчас хотите больше всего?
Я хмыкнул. На данный момент я ничего не хотел. Совсем. Нет, пожалуй, хотел, чтобы всё шло своим чередом, как это задумали звёзды. Чтобы солнце в положенный час опустилось за покатую крышу административного здания на западной окраине площади, чтобы Папирус повис на моём плече и мы с ним неспешно отправились бы в дом на Нижних Мхах, а завтра с утра началось бы утро. Вот так, без затей.
- Больше всего вы сейчас хотите поплавать в нашей реке. Она там, - Существо махнула в неопределённом направлении, а я застыл с разинутым ртом. По моему хребту — снизу вверх - пронёсся ветерок и вынырнул, как крохотный любопытный дельфин, из-под волос на затылке. В эту минуту я ощутил невероятное, маниакальное желание погрузится в прохладную воду неизвестной мне реки, чтобы мои ноги обвивали мягкие пряди водорослей, а у груди раскачивались упругие листья кувшинок.
- Угадала? - склонила голову к плечу Существо. Я развёл руками.- Угадала. Только не говорите, что вы вовсе этого не хотели, а захотели сразу же после того, как я угадала. Даже если так оно и было — не говорите.
- Хорошо, - согласился я. И не сказал.
Река под названием Река
Мы шли неторопливо, понемногу пыля золотистым песком просёлочной дороги, которая откуда-то вынырнула, едва мы завернули за угол длинного гостиничного корпуса, обрамлявшего площадь с восточной стороны. По обеим её сторонам свеже-зелёными бурунами катились кустарники кизильника. Шлось легко, дышалось привольно и в голове журчащим весенним ручьём звучал простенький голосок Мари Лафоре: «Ах, скажите, скажите, что я не сплю, ах, скажите, скажите, что он пришёл за мной». Папирус семенил между нами и коротко чихал, уворачиваясь от пыльных фонтанчиков, вырывавшихся из-под наших ног. Существо то и дело желала Папирусу здоровья, счастья и богатства, на что он улыбался во весь кошачий рот и мурлыкал как в последний раз.
Примерно через четверть часа мы добрались до берега реки.
- Если честно, я был убеждён, что этот городок имеет только один водоём, - сказал я, любуясь изгибами неширокого русла.
- Вы, очевидно, имеете в виду Озеро? - спросила Существо.
- Очевидно, - кивнул я.
- Вообще-то у этого городка много водоёмов.
- Да, как оказалось. Вчера я познакомился с болотом Великий Мох, что у подножия села Игрищи. Туда я ездил на безумном Троцком, чтобы навестить диктора.
- Не буду уточнять, о чём вы. Это было вчера. Сегодня вы познакомитесь с рекой.
- А как её зовут, эту реку.
- Кому как захочется.
- В смысле?
- В прямом.
- Хорошо, спрошу иначе. Как она обозначается на карте?
- На карте она не обозначается.
- Этого не может быть.
- Летающих котов тоже не может быть.
- Да, согласен… - Я страшно растерялся. - Но ведь река — это же географический объект, который просто обязан иметь топоним.
- Кто обязан? Эта река? - Существо уставилась на меня, как на молодого вдовца. - Вы только ей об этом не проговоритесь.
- А что? Что-нибудь случиться? - Я уставился на неё, как на оракула.
- Определённо.
- Ладно. А как называете её вы?
- Река.
- Просто река?
- Нет, не Просто река, а — Река.
- Хорошо. А можно мне её так же называть?
- А у вас нет своих вариантов?
- Нет.
- Ну, на «нет» и суда нет.
Существо подошла к самому краю довольно крутого берега, подоткнула за пояс полы длинной юбки так, что я увидел небольшие ямочки под узкими коленями, и сорвалась вниз, прямо к зарослям невысоких камышей. Я испугался. Но ещё больше испугался, когда тот же самый трюк проделал Папирус (я имею в виду не полы длинной юбки и не ямочки под коленями). Он как оголтелый новобранец ринулся следом за Существом с каким-то диким свистом, перебирая в воздухе лапами, будто вёслами. Через несколько мгновений я увидел следующую картину: Существо в белой облегающей сорочке из каких-то умопомрачительных кружев плескалась почти в самом центре реки, а мой кот наворачивал вокруг неё круги, подобно маленькому выносливому и трескучему катерку. Он переворачивался с живота на спину, как выдра, будто всю свою жизнь провёл не на тверди земной, а где-нибудь в камышовых зарослях рядом с вальдшнепами и куликами. Оба, и Существо и Папирус, смеялись (решительно — оба! И мой кот! В голос! Его смех напоминал хрюканье мини-пига), били руками-лапами по упругой чуть зеленоватой воде и, судя по всему, чувствовали себя несказанно счастливыми.
- Ну, и долго вы будете так стоять? - крикнула мне с самой середины реки Существо. - Скидывайте всё, что на вас есть, и ныряйте к нам!
- Я не взял плавки, - развёл руками я. - То есть совсем не взял.
- И я, как видите, не в купальном ансамбле, - взвилась почти над самой поверхностью воды Существо, - однако мне это вовсе не помешало. Пожалуй, только Папирус выглядит как настоящий пловец. - Кот, внемля этим словам, взвился над самой поверхностью воды так же резво, как и Существо.
- Я думаю…
- Прекратите уже думать! Снимайте штаны и в воду!
И мне вдруг стало весело и свободно. Я внезапно ощутил, что меня совсем не смущает частичная нагота красивой женщины в реке, что эта нагота не вызывает во мне ничего, то есть совсем ничего! Я почувствовал крайнее безразличие к тому, что вбегаю в реку под названием Река, не отмеченную ни на одной карте мира, в полосатых трусах и веду себя в её водах, как опьяневший от свободы селезень. Но едва я погрузился в них с головой, едва увидел их сомкнутыми над моей взъерошенной макушкой, произошло что-то, от чего потом очень долго не мог отойти. Там, под водой, где я, как через мутное зеленоватое стекло, видел лапы-лопасти Папируса и бледные змеистые ноги Существа, будто танцующие странный танец, я явно расслышал звуки Семнадцатой сонаты Бетховена, её третью часть. Любимую сонату ушедшей от меня женщины. Под эту музыку она паковала свои вещи. У меня заболел затылок. Я вдруг ясно увидел дрожащие руки, собирающие косметику с зеркала в ванной, увидел, как упал флакон дорогих духов, аромат которых я до сих пор ненавижу, потому что его воспоминание по сей день сочится из проёмов и трещинок кафельного пола. Я снова ощутил лёгкий сквозняк у незакрытой двери и шум спускающегося лифта, услышал, как за окном развернулось такси, услышал, как за поворотом затихает мягкое похрустывание шин. Мне мучительно захотелось всплыть, но змеистые ноги, танцующие странный танец, гипнотизировали мою волю. Моё желание отделилось от меня, и я понял, что сейчас не могу им управлять. Я тряхнул головой. В воде это оказалось нелегко: она мотнулась из стороны в сторону словно мёртвый жук на скотче. И тотчас в себе, перепуганном и малодушном, я услышал движения души бросившей меня женщины. Я всегда знал, что она мудрая, спокойная, уравновешенная. Я видел, как она демонстрирует мне это каждый день. Но сейчас я ощутил в своём сознании, как заливалось бессильными слезами всё её существо, я почувствовал глухие толчки от беззвучных рыданий по ночам, чтобы не разбудить меня. Она знала, что я не умру ради неё, хотя я был уверен в обратном, она знала, что если придёт подходящий момент, я без вопросов её отпущу, не испытав ни малейшего желания побороться, потому что принял её в свою жизнь, как само собой разумеющееся, как естественный приход весны или естественный уход юности. Но я-то был совершенно иного мнения! Только сейчас, в мутной зелёной воде реки под названием Река, я уразумел, что всё это: косметика с полок одним махом руки, шлёпанье босых ног к входной двери, словно намеренно шумное такси, - было спровоцировано ею самой, чтобы проверить мою готовность биться за неё со всеми обстоятельствами этого мира! Она и не собиралась уходить, она ждала, когда я её остановлю. А я не остановил. И ей стало всё понятно. И что же теперь? Теперь уже ничего. Она узнала обо мне правду. Но главное, я узнал правду о себе. До этого самого дня я был уверен в своей непогрешимости и не допускал даже мысли, что причины разрыва были во мне, а не в ней. Я вспомнил свои первые ощущения после того, как за ней закрылась дверь, а потом ещё раз, но за мной, когда я бездарно предложил ей вернуться, пожимая плечами и разводя руками, будто случайно обронил кредитку… Они были странными, эти ощущения, неожиданными. Пока она была со мной, мне казалось, что я любил её до умопомрачения. Нет, боли это мне не доставляло: всё это выходило на внешний уровень тревоги. Теперь я осознал это совершенно ясно. Мне казалось, что во время её отсутствия невозможно было дышать, хотя дышал я вполне размеренно и неторопливо; я жестоко переживал ночные кошмары, которые преследовали меня, если она не оставалась со мной до утра, хотя это случалось потому, что, когда её не было рядом, я наедался перед сном, как бизон. Она первой поняла всю поверхностность моей «безумной любви». Она оказалась мудрее и лучше меня. А мучился я по большей части не потому, что теперь её не было рядом, а потому, что просто сломался размеренный образ жизни. Новый её образ пока не складывался в моей голове.
Очнулся я на берегу. Кто-то наждаком тёр мой подбородок. Оказалось, это Папирус слизывал с моего лица ряску.
- Спасибо, не надо, - вяло поблагодарил я его.
Он замер. Его жёлтые глаза не моргая наблюдали за движением моих куцых мыслей, выпрыгивающих молодыми лягушатами из-под тяжелых век, которые я с трудом отворял, будто старые проржавевшие ставни. Они рождались и тотчас таяли в жарком воздухе, не оставляя ни малейшей надежды на осознанное восприятие мною и этой реки, и большой кошачьей головы почти у самой моей переносицы, и выплывшего из-за затылка Папируса лунного лица Существа, обрамлённого мокрыми прядями тёмных волос.
- Вы оправились? - Существо качнулась куда-то в сторону и на мгновение исчезло в солнечных лучах.
- Нет, - мотнул я пластилиновой головой. - Почему это произошло? И при чём здесь Соната Бетховена?
- Я понятия не имею, о чём вы говорите, - пожала мокрым плечом Существо. - Давайте я помогу вам подняться. Вы должны сесть. Так вы быстрее придёте в чувство.
- В какое? В чувство стыда? Отчаяния? Невыносимости себя самого для себя самого?
- Вы слишком сложно выражаетесь. И длинно. Значит, всё в порядке. Или, во всяком случае, будет в порядке.
Я приподнялся на локтях. Голова немного кружилась. Папирус уткнулся пушистым лбом в мою переносицу. Он сделал так, чтобы меня подбодрить, славный кот.
- Ты славный кот, - потрепал я его за ухом. - Только почему тебя всегда тянет на странных женщин?
- Кого это вы называете странным? - хмыкнула Существо. - Сам болтает о Сонате Бетховена, находясь в предобморочном состоянии, мокрый, в полосатых трусах, а кто-то, значит, странный.
Она проворно нырнула в платье, оно тотчас пошло мокрыми пятнами, так как кружевное бельё не высохло.
- Одевайтесь. Мы пойдём ко мне.
- Зачем? - безвольно спросил я, безвольно натягивая брюки на сырые полосатые трусы.
- Вас нельзя оставлять одного.
- Со мной Папирус.
- Папирус сейчас больше со мной. - Я перевёл медленный взгляд на своего кота. Он как-то потупился и пожал плечом. - Не считайте его предателем, он за вас душу продаст. Просто сегодня он научился плавать. Рядом со мной. Вернее, я научила его плавать. Вернее, поселила в его сердце любовь к плаванью. Сейчас он эмоционально ко мне привязан. Ненадолго, на время, пока не притупится новизна восприятия. Когда плаванье станет для него чем-то естественным, я отойду на второй план. Или на третий? Какая я по счёту — странная?
- Третья, - виновато улыбнулся я.
- Не вините себя, - тряхнула головой Существо. - Это абсолютно нормально, когда речь заходит о котах. Вас, действительно, нельзя оставлять одного. С вами что-то случилось в воде и вы пока из неё не выплыли. Должен же кто-то ждать вас на берегу.
Я был совершенно согласен с Существом. Я и правда чувствовал себя развалившимся на куски. Мне было страшно, стыдно и я был кругом виноват. Особенно там, где прежде виноватым себя не считал.
- Если бы вы являлись жителем нашего городка, я бы вас оставила задыхаться в собственном горе на берегу этой реки, - говорила Существо, пока я семенил за ней, как жеребёнок на выгоне. Папирус жмурился от солнца на его хордовом плече. - Да, я поступила бы богопротивно, но избавила бы вас от пересудов кумушек. Вы бы измучились, высохли и впали в восьмимесячную кому, зато не слышали бы за спиной громоподобного закатывания глаз. Но вы приезжий, на вас такие репрессивные действия не распространяются. Значит, сегодня я вас буду спасать.
Пока Существо говорила, я кивал, как китайский болванчик, не понимая из её монолога ровным счётом ничего, но совершенно доверяя тону её голоса и чёткому размеренному шагу. Так могла говорить только судьба, наконец-то встретившая своего блудного сына где-то на задворках воображаемого им мира.
Чехов
Шли мы порядка получаса, испробовав все известные человеку виды дорог: и хороший асфальт в районе новостроек, преисполненный младенческой веры в своё бессмертие, и старинную узкую брусчатку, вьющуюся, как срезанная коса отчаянно-воинственной девы, между двухэтажными особнячками с пузатыми колоннами у невысоких крылец, и засыпанную всяким каменным крошевом просеку у кирпичных гаражей. И наконец вышли к дому Существа. Это была двухэтажная постройка с двумя входами, разделённая посередине известковой полосой.
- Левая сторона моя, - сказала Существо.
Могла бы и не говорить, потому что левая сторона походила на бельведер с небольшой изящной галереей, которая прежде была верандой. По бокам лестницы притулились миниатюрные улыбающиеся львы, одной лапой придерживающие маленькие гипсовые шары. Это были крохотные вазончики, в которых колыхались ярко-фиолетовые анютины глазки. К нежно-сливочной стене прирос трёхэтажными сотами «Кошачий домик». На нём так и значилось: «Кошачий домик». Он был светлого отшкуренного дерева, которое казалось замшевым на ощупь. На каждом круглом входе висела камлотовая занавесочка, за которой, вероятно, прекрасно спалось в какую-нибудь дождливую ноябрьскую ночь. Сейчас «Кошачий домик» пустовал, потому что было четыре часа пополудни, пригревало солнышко и ничто не предвещало «дождливую ноябрьскую ночь».
- Иногда насельников вдвое больше, чем норок, тогда я устраиваю некоторых в галерее, в футлярах из-под инструментов, - пояснила Существо.
- Из-под каких? - поинтересовался я.
- Скрипка, гитара, виолончель, - загибая пальцы, начиная с мизинца, ответила Существо.
- А откуда у вас футляры из-под скрипки, виолончели, гитары?
- На скрипке играла я, на гитаре мой дедушка, а на виолончели — сосед.
- А почему на виолончели — сосед, а футляр — у вас? - удивился я.
- А почему бы и нет? - удивилась Существо.
Я вздохнул и огляделся. Сад, окружавший бельведер, нельзя было назвать тенистым, как, например, у дома тридцать четыре по Нижним Мхам. Это был скорее один просторный цветник, где спокойно уживались гладиолусы и васильки, гортензии и петунии, шпалерные розы и незабудки.
- Такая вот цветочная эклектика, - объяснила мне Существо.
- И хорошо, - ещё раз вздохнул я, потому что мне, действительно, стало хорошо.
Мы вошли в переднюю. Она была маленькой и тихой, как предрассветный час. И ещё какой-то укутанной. Словно сама Существо, когда выходила на крыльцо для встречи с солнцем, закопавшись в плед из шерсти шотландской козы. Гостиная поражала обилием воздуха. Во всём: в органзовых занавесках на высоких окнах, в листьях асплениума, дрожащих на лёгком сквозняке, как язычки зелёного костерка, разведённого прозрачными руками домовых духов, в тонкостенной и тонконогой мебели, в каком-то золотистом тумане, почивавшем здесь, должно быть, столетия… Погружаясь в этот туманный рай я и не заметил человека, картинно откинувшегося на спинку высокого узкого кресла.
- Ты снова через окно? - спокойно спросила этого человека Существо, массируя подрагивающие уши Папируса, который с недоверием рассматривал нового персонажа в своей насыщенной жизни.
- А как ещё до тебя снизойти? - спросил человек приятным голосом, звучащим немного через зубы, словно там, за ними, в каких-нибудь защёчных мешочках, обитала тайна и её до поры до времени не должен знать этот мир.
Был он строен, высок, светлокож, половину его приятного лица занимала ухоженная бородка, тёмные круглые глаза сияли разумом жителя позапрошлого века, на макушке покачивался пучок кучерявых волос, схваченный голубой тесьмой.
- Я пил высококачественную бурду из фарфоровой чашки, ну, той, из которой всегда пью высококачественную бурду, ты знаешь, - немного лениво продолжил человек, покачивая длинной ногой. - Бурда сильно изгваздала нутро этой нежной посуды, и я подумал: «Пойду-ка взмою её». Тут мне пришла в голову идея, что в твоей кухне взмывать дрезденский фарфор будет куда уместней.
- Ну, и что, взмыл?
- Без сомнений. А что это за меховой симпатяга в твоих руках?
Папирус (а вопрос (что естественно) был задан именно в его направлении) несколько сконфузился: отвёл в сторону жёлтые глаза и собрал в один жемчужно-седой букет усы и брови.
- Это не мой симпатяга, это его симпатяга, - ответила Существо, передавая мне кота, тем самым отправляя взгляд круглых глаз человека в мою сторону. - Кстати, познакомьтесь.
Я назвал своё имя и протянул незанятую котом руку. Человек поднялся, оправился, и выпростал мне навстречу свою. Она была мягкой, как у благосостоятельной старушки.
- Чехов, - коротко и скромно назвался он.
- Кто? - почему-то недоверчиво спросила Существо.
- Ну, и что теперь? - недовольно ответил на вопрос Чехов. - Сегодня я увлечён «Тремя сёстрами».
- Сразу тремя? - ехидно шепнула Существо.
- Не заедайся!
Существо покачала головой, хмыкнула и села на диван, обитый какой-то необыкновенно блестящей тканью.
- Выбирайте место и устраивайтесь, - сказала она мне. - Это надолго.
Я выбрал банкетку на тонких изогнутых ножках, стоящую у окна. Папируса посадил рядом. Нас обдувало органзой и свежестью. Папирус затарахтел.
- Вы не особенно верьте ему относительно имени, - кивнула в сторону Чехова Существо. - Вчера он был Бернаром Вербером.
- Не надо мельчить, не только вчера. Я был Бернаром Вербером чуть меньше недели. Это почти рекорд.
- А каков же рекорд? - спросил я.
- Неделя и три дня, - гордо ответил Чехов. - Когда я носил на себе имя Мигеля де Сервантеса Сааведры.
- Как вы думаете, Чехов побьёт Сааведру?
- Мне бы этого очень хотелось.
- А что, это не от вас зависит? - удивился я.
- Уж не сошли ли вы с ума? - чуть не задохнулся от возмущения он. - Конечно, нет, кто я такой! Это зависит от Чехова!
- Так вы же на данный момент Чехов… - Я почувствовал, что теряю уверенность.
- Если вы так думаете, то больше можете не звать меня Чеховым, - вспыхнул Чехов.
Я вообще ничего не понимал.
- Даже не расстраивайтесь, - махнула рукой с дивана Существо. - С ним можно разговаривать только стоя на узком мосту через горную реку, чтобы, не долго думая, просто сбросить его в бурлящие воды и забыть о его существовании.
- Ещё немного и Омар Хайям, - щёлкнув языком в сторону Существа, сказал Чехов.
- Не навязывай мне свою игру, - фыркнула она. - Что тебя привело сюда на этот раз?
- Ни «что», а «кто», - потрясая длинным пальцем у виска, молвил Чехов. - Изабелла Кольбран.
- С чего это вдруг? - подняла бровь Существо, а я поёрзал на своей тонконогой банкетке. Я не знал, кто такая Изабелла Кольбран. Один Папирус остался равнодушен.
- В перерыве между чтением «Трёх сестёр», я решил послушать Россини, - начал Чехов, вальяжно постукивая ладонью по длинному колену.
- Поменьше бы ты пил высококачественную бурду из дрезденского фарфора, - качнула головой Существо. - Почему — Россини?
- А почему вы этого кота зовёте Папирус, а не Кефир?
- Потому что профиль лица, величавая поступь и всё такое, - снова фыркнула Существо. - И потом он нам достался уже с этим именем.
- Ну, а мне захотелось послушать Россини, - насупился Чехов.
- Россини был на редкость плодовит, - сочувственно улыбнулась Существо. - Что именно растравило твой эстетический аппетит.
-«Семирамида», - тут же оживился Чехов. - Знаешь, я наткнулся на дикое исполнение каватины Семирамиды! Дикое, в смысле нереальное, невозможное и вообще сбивающее с ног. Хорошо, что я возлежал на кушетке.
- Не иначе исполнение Ирены Абендрот, - хмыкнула Существо. Чехов очень неизящно подпрыгнул на кресле. - В сопровождении одного рояля. Тихо так, вкрадчиво, словно на кошачьих лапах. - Папирус приоткрыл один глаз. Существо подмигнула ему и шепнуло: - Тебе бы тоже понравилось.
- Вот вечно ты так, - расстроился Чехов и снова стал оглаживать своё длинное колено. - Ничем тебя не удивить.
- Почему это? Ты всегда меня удивляешь, являясь под разными именами, звенящими, как кимвалы, и увешанными веригами почестей и славы.
- Мне сейчас обидеться? - спросил Чехов.
- Ну, уж это ты сам решай,- ответила Существо. - Так что там с Иреной Абендрот?
- Да не с ней, а с Изабеллой Кольбран!
- А при чём здесь Ирена Абендрот?
- Ты меня совсем запутала! Сиди и молчи! - Чехов ударил ладонью благосостоятельной старушки по подлокотнику кресла. - Так вот. Услышав действительно ни на что не похожее исполнение Иреной Абендрот «Bel raggio", я оторопел. И преисполнился гнева. На Россини.
- Однако, - усмехнулась Существо.
- Ты думаешь, это я не обоснованно? Думаешь, я возгордился, взревновал о лаврах?
- Да кто ж тебя знает?..
- Ты говоришь так, будто никогда этой каватины не слышала!
- Я-то?
Тут Существо вскочила, словно его подбросило чувство глобальной несправедливости, подбежала к высокому круглому столику, стоявшему в проёме между окнами, и беспощадно дёрнула вверх створку тоненького ноутбука, который я сначала и не заметил. Склонившись над ним, поводила пальцами, тряхнула головой и вытянулась во весь свой высокий рост. В комнату постучали. Это были два негромких аккорда. Совсем негромких и более, чем скромных, как описал бы их мой друг. Существо коротко и остро вдохнула носом и немного разомкнула губы. А потом я упал в Озеро, полное водоворотов, где, по преданию, до сих пор покоится легендарный артефакт местного значения. Озеро это омывало меня своими прохладными водами, кружило, играло мной, как сухим, свёрнутым в трубочку листом, бросало меня вверх, к самому небу, и ввергало вниз, на самое дно, а я задыхался от нехватки воздуха и переизбытка восторга. Ах, как поэтично! И как буквально… Шесть минут изощрённейшей пытки, доставляющей мучительную радость, длились вечность и закончились с молниеносной быстротой. Чехов, прикрыв мягкой ладонью круглые глаза, смутно улыбался, а мы с Папирусом словно отхлебнули расплавленного золота: с прямыми спинами, открытыми ртами и тёмными от передозировки совершенным глазами, боялись дышать и моргать, чтобы не отделить себя от пространства безотчётного, почти потустороннего счастья, создаваемого странным голосом странной женщины.
- Как ты отвратительна в своей идеальности передачи образа, - по прошествии некоторого времени оглушительного молчания произнёс Чехов.
- Почему — отвратительна? - буднично спросила Существо, теперь уже спокойно закрыв створку ноутбука, и не спеша приземлилось на свой диван. Как будто ничего не случилось! Как будто она только что сорок раз не вырвало моё сердце из груди и не втолкнула его обратно!
- Ни к чему не подкопаться, - развёл руками Чехов. - В этим мире не может, не должно обретаться то, к чему невозможно подкопаться. Такому место только в Эдеме.
- Не драматизируй, - отмахнулась от него Существо. - Так что тебя преисполнило гневом в отношении Россини?
- Теперь уж и не знаю, - расстроился Чехов. - Вообще, я думал, что сие произведение в принципе не исполнимо! Зачем наворачивать столько узловатых узоров, которые может распутать только психически ненормальный вокалист со связками из золотой нити Ариадны?
- Чехов уже закончился и начался Анакреонт? - усмехнулась Существо.
- Нет, Чехов ещё дышит, - приложил к солнечному сплетению свою руку благосостоятельной старушки Чехов. - Всё ещё дышит. И тем не менее, когда я — увы! - не насладился, а ужаснулся гениальностью исполнения Иреной Абендрот этой восхитительной голосовой вакханалии, то подумал: бедная россиниевская жена, для которой всё это было написано! Как её, должно быть, крючило от невыносимой красоты и виртуозности вокальных подарков неистового мужа!
- Не преувеличивай, - качнула головой Существо. - Он всё это и писал в расчёте на невыносимую красоту и виртуозность голоса Изабеллы Кольбран. А «Семирамида» была её особой любовью, потому что оказалась последней. Голос — это ведь не просто звук, рождаемый колебанием голосовых связок. Это душа всего организма. Его, как и душу, нужно держать в чистоте, трудиться над ним, воспитывать его в скромности и добродетели. Голос, как и душа, в конечном итоге, отлетает. Поэтому кто-то и переживает потерю голоса как личную смерть. Вот и Изабелла…
- Спилась? - ужаснулся Чехов, закусив нижнюю губу.
- Нет. Открыла в себе новый талант.
- Ну, слава Богу!
- Талант проматывания денег в азартных играх.
- Ах, ты ж дери…
- Промотала не только деньги, но и характер. Стала вздорной и капризной. Россини ушёл к другой.
- Тоже с голосом?
- А как же без него? Они были счастливы. Не гневись на Россини. Он давал каждой женщине то, к чему она была склонна. Он никогда не написал бы ни «Сороку-воровку», ни «Итальянку в Алжире», ни «Семирамиду» такими, какими они вышли из-под его пера, если бы не голос Изабеллы Кольбран. Он никогда не прожил бы последние 22 года жизни в покое, заботе и внутренней гармонии, если бы не самоотречение Олимпии Пелиссье. Вообще ни на кого не гневись, пока не разобрался, в чём собака порылась. Ты же любишь копаться. Вот и копайся в хитросплетениях великих судеб, прежде, чем приходить взмывать свой дрезденский фарфор на мою кухню. А лучше — делай-ка ты свою собственную судьбу. Только не за счёт громких имён.
- А они мне и помогают делать свою собственную, - пожал плечом Чехов. - Во мне просто нет природной броскости и явных талантов. Однако как только я становлюсь Хоакином Сорольей, я по-особому вижу солнце, накину на себя имя Данте, на меня снисходить вдумчивость и мудрость, едва назовусь Шнитке, слышу сверкающую музыку полёта бабочек.
- Что же дал тебе Чехов?
- Внимание к деталям. Мне пора. Моя чашка из дрезденского фарфора взмыта, и я получил некоторые разъяснения по беспокоящему меня какое-то время поводу.
Чехов шумно встал и быстро вышел, так и не забрав свою чашку. Мы с Папирусом проводили его молчаливыми взглядами.
- Всё это разыгрывалось непосредственно для вас, - первым заговорила Существо. - Вы вообще были идеальными зрителями сего представления. О таких можно только мечтать.
И правда, мы с котом даже глотали по очереди и максимально тихо.
- Вообще-то, он — славный, - тепло улыбнулась Существо. - И единственный, на кого не падает возмездие кумушек.
- Почему? - спросил я тусклым голосом. Он просто забыл о своей способности производить звуки.
- Вы же его видели, - ещё теплее улыбнулась Существо. - Чем я его могу скомпрометировать? Тем, что однажды возьму и сама взмою его дрезденский фарфор?
Лингвистика, фарфор и одиночество
Как только Чехов ушёл, моё нутро опять разнылось. Всё, что захлестнуло меня в Реке, снова вырвалось на поверхность. И стало больно. Значительно больнее, чем тогда, в тот дождливый четверг. Меня накрыла мутная волна гадливости: неужели я, действительно, был таким? Безвольным, ленивым, совершенно лишённым эмоционального слуха? Я сложился пополам и рухнул с тонконогой банкетки. Папирус изогнулся дугой и зашипел.
- На мужчин накатило, - как-то по-деловому произнесла Существо и опустилась рядом со мной. Кот тотчас забрался на его высокие колени, а я уткнулся лбом в тонкое плечо.
- Так, наверное, делают все рядом с вами? - стеклянным голосом сказал я. Меня лихорадило, будто я голым зарылся в сугроб.
- Как? - спокойно спросила Существо.
- Утыкаются лбом в ваше тонкое плечо.
- Нет, только те, кто себя начинает ненавидеть. Вы начинаете себя ненавидеть?
- Да.
- Я не буду ни о чём вас спрашивать, - качнула она головой, отчего качнулось её плечо и мой лоб поехал вниз по прохладной руке. - Ещё немного и вы носом в пол воткнётесь.
- Мне бы прахом рассыпаться возле ваших ног, - загудел я. Сейчас я разрыдаюсь, как подросток в пубертатный период.
- Только без идолопоклонства, пожалуйста. - Голос Существа улыбнулся. - Мы все имеем право на ошибку.
- Ошибка ошибке рознь, - всё ещё гудел я.
- Вот тут вы правы, - снова качнула головой Существо. - Очень часто мы за ошибку принимаем то, что и ошибкой-то не считается.
- Опять вы со своими загадками.
- О каких загадках вы говорите? Это даже обидно, честное слово!
- То, что я наделал… - запричитал я.
- Я же не исключаю вашего неэтичного поведения или неправильно подобранных словес, как бы сказал Чехов. Я не исключаю, что вы проявили себя в том, что вы наделали, как одноклеточное. Я же не об этом! Ошибкой является не ситуация, а наше в ней проявление. Сейчас вам нужно было произнести не «что я наделал», а «как я наделал». Согласитесь, разница большая.
- Теперь мне не до тонкостей лингвистики, - шмыгнул я носом, стараясь не испачкать прозрачного рукава на прозрачной руке.
- Вот! - Существо дёрнула из-под моего лба своё плечо. - А ну-ка сядьте ровно! - От неожиданности я икнул, вздохнул, но сел ровно. - Всем и всегда должно быть до тонкостей лингвистики! Сколько меньше человечество делало бы ошибок! Сколько меньше было бы сожалений, сомнений и отчаяния! Подбирать слова, уместные происходящему, — сложнейшая наука, подобрать нужную интонацию — ещё сложнее! Но самое тяжёлое, что всё это необходимо делать мгновенно. Правильное слово плюс нужная интонация — и ты справился с задачей. Этому быстро не научишься, но всё достигается упражнениями.
- Какими? - я посмотрел на Существо, как дурачок на умную. Впрочем всё так и было. - Какими упражнениями?
- Разными.
- Исчерпывающий ответ.
- Что вам страшнее всего вспоминать в той вашей истории?
- Я боль причинил… - Моя грудь снова заходила ходуном. - Много боли…
- Да плачьте вы спокойно, - хмыкнула Существо. - Понятия не имею, чем мужская слеза отличается от женской, в чём её скупость? Значит, вы боль причинили…
- Да, много боли…
- Тогда на досуге прокрутите в голове ещё раз всю вашу историю…
- Вы сейчас, должно быть, шутите? - серьёзно возмутился я. - Я пресекаю все мысли, ползущие в том направлении, а вы предлагаете прокрутить!
- Да, прокрутить! - ударила кулаком по полу Существо. - Вот так же скрутиться под банкеткой, зажать рот вот хоть хвостом Папируса и — прокрутить! А потом смоделировать её ещё раз.
- Ещё раз?! - ужаснулся я.
- Ещё раз! - опять ударила кулаком по полу Существо. - Только постараться подобрать эквиваленты всем вашим действиям и словам, тем самым, сказанным и сделанным, результатом которых стала боль, чтобы в этой модели вашей истории вы добились её минимума.
- Всё это можно провернуть только в состоянии перетрухнувшего опоссума, - качнул головой я.
- Так добейтесь этого состояния! Я же вам сказала, что быстро этому не научишься. Такие вот истории случаются с нами не всегда запланировано и требуют огромных эмоциональных затрат, поэтому времени на то, чтобы собраться и подумать о тонкостях лингвистики, как правило, на хватает. Научиться этому — величайшая победа, правда замешанная на большой крови. Но это стоит того. Лет через пятьдесят вы будете справляться со всеми вашими историями в значительной степени быстрее. Да и вообще вряд ли станете допускать столько ошибок.
- Лет через пятьдесят у меня на носу вырастут волосатые бородавки и главной моей ошибкой будет не вовремя поставленная клизма… Хорошо. Даже если я и начну обучаться этому великому искусству под вашим чутким руководством в надежде на приличный результат в далёком будущем, что мне делать сейчас? Вот прямо сейчас?
- Это самый первый вопрос, который возникал у меня, когда мне говорили, что время лечит, - вздохнула Существо. - Да, оно лечит. Но что делать — сейчас? Вот прямо сейчас? Знаете, я вам скажу одну очень простую вещь. Именно она держит меня на поверхности реки под названием Река. Ведь и она со мной проделывает разные неприятные штуки. Всякий раз, когда я погружаюсь в неё с очередным страдальцем, я страдаю вместе с ним. Мне не нужно знать вашу историю, я чувствую ваше горе. И оно делается моим. Эта река — страшное место. Здесь горе становится общим. Горе любого, с кем я вхожу в её воду, крушит мои кости, ломает мою душу. Но я всё равно вхожу и — горюю. Так я могу чем-то помочь… Так вот. Та самая простая вещь заключается в понимании, что всё можно исправить. Совершенно всё. Главное, чтобы была необходимость. Нет необходимости - и пытаться не стоит, и горевать не за чем. Исправить можно всё. Кроме смерти. Там уже не наши дела. Там уже упование. А здесь - работа над собой. Не над ситуацией. Над собой.
Существо поднялась и, прижав Папируса к груди, отправилась на кухню.
- Давайте ужинать, - крикнула она мне оттуда совсем другим голосом: золотым и спокойным. А следом я услышал свист Папируса. - Ваш водоплавающий, летающий и свистящий кот, должно быть, изрядно проголодался.
Да уж… Мой кот всё делает изрядно. Вот бы мне научиться. Я встал с пола и почувствовал, как с моих плеч посыпались камни. Нет, правда, я ощутил небольшой камнепад сродни крохотному горному катаклизму в каких-нибудь швейцарских Альпах. Наверное, это те самые камни, которыми я пытался прикрыть свои раны, как выразилась однажды хозяйка гада Троцкого. Сейчас камни с моих плеч сыпались, резво перекатываясь друг через друга, звонко ударяясь боками и где-то на уровне колен обращались в пыль. «Я напишу письмо. Я напишу письмо», - пропел мне последний валун, подмигнул выпученным карим глазом и рассыпался прахом у правого колена.
- Я напишу письмо, - крикнул я в сторону звенящей посуды.
- А вы старательный ученик, - крикнули мне в ответ.
Ужин мы поглощали молча. Это был картофель с лисичками в сметанном соусе. Только однажды, когда я начал стучать ложкой по полупустой тарелке, тщательно собирая остатки превосходного соуса, Существо произнесла простую фразу, но с сакраментальной интонацией (тонкости лингвистики?):
- Лучше тосковать, чем ненавидеть.
- Что?
- Не стучите ложкой, я положу ещё.
Я не отказался. Папирус сидел на подоконнике и тщательно вылизывал глубокое блюдце розового фарфора.
- Не много ли чести, - мотнул я головой в сторону блюдца, когда мы допивали превосходную арабику, заедая её сдобными колечками с творогом и клубничным джемом.
- Никогда не говорите при котах о чести, - цыкнула на меня Существо. - Вы же ветеринар!
- Прости, Папирус, - сказал я коту, которому, судя по всему, ни до чести, ни до моего извинения не было дела.
- Это он вида не показывает, - шепнула Существо. - А так он очень щепетильный. А на счёт фарфора, так это одна из посудин Чехова, которую он однажды у меня взмывал и забыл забрать.
- Так он и нынешнюю свою чашку не взял.
Существо поднялась из-за стола, подошла к старинному буфету из травлёного дерева и распахнула верхнюю створку. Там, в полутёмной нише, сверкало позолотой, лазоревой и шоколадной глазурью, завитками, бутонами и субтильными силуэтами целое фарфоровое войско из бокалов, блюдец, чашек…
- Наследие Чехова, - взмахнула рукой Существо. - Думаю, это ещё не полное собрание.
- Так сколько же раз он взмывал в вашей кухне свой фарфор? - изумился я.
- Как только ему становилось одиноко на своей «Вилле Отшельника». Так он называет личные квадратные метры.
- Видать, часто ему становилось одиноко.
- Не реже, чем другим. Правда, он хорохорится. Демонстрирует свою независимость от этого человеческого состояния. Сколько ему не говори, что это человеческое состояние самое естественное, он не понимает. Вернее, понимает, конечно, но посуду всё-равно приходит взмывать.
- Сколько же у него этого фарфора?
- Судя по всему залежи. Он ведь ни разу не пришёл что-нибудь забрать. Только носит. Да пусть носит, лишь бы ему отрадно было. Он ведь, знаете, пустоту в душе всякими интересами прикрывает. Вот сегодня заявился с Изабеллой Кольбран. Когда хоть ему было до Россини? А неделю назад ему вдруг захотелось уточнить моё мнение относительно «Бабушкиных попугаев» Верстовского. Ну, что я могу уточнить? Тогда он меня заставил весь вечер петь «Ворон к ворону летел», а сам рыдал, как та хозяйка молодая… Однажды ему приспичило разобраться в хитросплетениях постановок «Щелкунчика». Всё тряс меня за плечи: «Чья хореография более психологична в разрезе данного произведения? Ты за кого? За Рудольфа Нуриева? За Хельгу Томассон? За Питера Райта? Лично я за Питера Райта. Он построил свою версию на основе постановки Льва Иванова, а её ещё сам Чайковский видел». Вот скажите, зачем ему понадобилось моё мнение? Понятно, зачем… Пришёл бы просто посидеть. Молча. Я бы ему кофе налила. В свою керамическую кружку с жёлтым котом. И взмыла бы её потом самостоятельно. Так нет… Он просто вбил себе в голову, что сложен и вычурен для этого бренного мира. Это позиция такая: чем человек сложнее, тем он глубже. Почему люди не берут за основу всех своих действий и помыслов нехитрую истину: «всё гениальное — просто»? Тогда бы, может, и не создавали искусственных глубин, из которых потом не выкарабкаться.
- Будем надеяться, что он к этому придёт, - откинулся я на спинку стула, - когда станет, предположим, Марком Шагалом.
- Не надейтесь, - махнула рукой Существо. - Я рассчитывала на это, когда он стал Чеховым.
Папирус потянулся и звонко зевнул.
- Вас пора определять на ночлег. - Существо вышла из-за стола. - Поднимитесь по лестнице на второй этаж, там комната с маленьким балконом. Если вдруг Папирусу захочется полетать под звёздами или на рассвете, то на балконе есть небольшая взлётная площадка. Ему хватит.
- Он при мне не летает.
- Ну, это временно. Я так думаю.
- Вашими бы устами…
Я поднялся на второй этаж по узкой поскрипывающей лестнице (в её скрипе я явственно услышал отголоски «Сентиментальной сарабанды» Бриттена!). Папирус возлежал на моих плечах, раскачивая хвостом в такт моему шагу, а значит и Бриттену. Комната, которая была определена нам на ночлег, действительно оказалась крохотной. Почти такой же, как взлётная площадка на балконе. В ней было мало места, но много воздуха, переполненного ароматами свежескошенной травы, нарциссов и корицы. Я шумно втянул его носом. У меня закружилась голова. Хорошо, подумал я. Как хорошо!
- Ну что, коварный мой друг, - почесал я за ухом кота, свернувшегося на подушке шерстяной загогулиной. - Оказывается, всё это время ты скрывал от меня свои плавательные таланты. Боюсь предположить, чем ты меня завтра шокируешь. Может, к утру ты и разговаривать научишься? - Папирус хмыкнул.
Я принял горячий душ, пристроил свою мокрую, но лёгкую голову у тарахтящего профиля лица моего Папируса и заснул. Мне снился Чехов, взмывающий свой фарфор на кухне Существа, которая с виртуозностью Семирамиды исполняло «She's got it».
Особа и Человечек и все прелести несовершенства
Меня разбудили странные звуки. Я поворочал головой — Папируса на подушке не было. Звуки, которые показались мне вокальным подвохом (поскольку при всей своей хаотичности они обладали высотной характеристикой), доносились со взлётной площадки балкона. Я поднапряг свой пока ещё неверный слух и определил, что они являлись ни чем иным, как свистом. Кто-то старательно высвистывал Песенку Тореадора, соблюдая правильность дыхания и фразировки. Я приподнялся на постели, всё ещё не доверяя внезапной догадке, и увидел Папируса, пристроившего свой пушистый зад на изящной балконной балюстраде, который разыгрывал роль Эскамильо перед округлившей от культурного шока глаза вороной. Она, почти не шевелясь, сидела на ветке платана и как зачарованная смотрела на собранные в трубочку чёрные губы и сведённые в белый пучок усы самозабвенно свистящего кота. До Кармен она явно не дотягивала, подумал я. Так чего ж тогда мой кот так разоряется?
Я сбросил ноги с постели, с хрустом потянулся, и стал натягивать джинсы.
- Ты, ирод, враг рода человеческого, чёртова кукла, расхититель моих душевных сокровищ, символ всех моих скорбей, отпрыск изверга!
Ого! Я было метнулся к балкону, чтобы определить, к кому обращён этот поток выразительнейших обозначений, но вовремя очнулся: джинсы были одеты на половину, точнее, на одну ногу.
- Почему из всех жителей планеты мне досталось в сожители вот это одноклеточное с растекающимися границами личности! Да с полным отсутствием хоть какой-нибудь личности! Зачем я тебя не бросила двадцать лет назад, когда стаскивала с твоего тщедушного тела проректора по экономике и финансам?
Полностью облачившись я вышел на балкон и встал рядом с притихшим Папирусом. Он тревожно поводил ушами и с тоской поглядывал на опустевшую ветку. Неужели ворона действительно напомнила ему жгучую испанскую цыганку?
- Ну, что встал? Что руками разводишь? Ты только руками можешь разводить да свои реактивы! Иди ищи и домой без Маслинки не возвращайся!
На дороге, аккурат напротив балкона, статная особа в бежевом джемпере, широкой клетчатой юбке и цветастом тюрбане, искусно закрученном вокруг головы, воздевала руки над сгорбившимся от какой-то непосильной скорби маленьким человечком в квадратных роговых очках. Он был вдвое меньше своей темпераментной собеседницы во всех человеческих измерениях. В его дрожащих руках вибрировал собачий поводок.
- Я же тебя уже спрашивала: чего ты встал? Отправляйся на поиски Маслинки! Сам, своими руками разгребай все кущи, опускайся на дно всех оврагов и ям, но добудь мне Маслику! Запомни, заруби на своём аденоидном носу: без Маслинки ты не человек! И весь твой кандидатский минимум — просто минимум! А я отправляюсь в типографию печатать листовки, которые ты после изматывающих поисков будешь расклеивать на заборах всех домов этого города с предварительного разрешения жильцов.
- То есть… входить в контакт… - в ужасе поднял глаза на особу в цветастом тюрбане скорбный человечек.
- В непосредственный! - нависла над его головой особа в цветастом тюрбане.
Человечек обратил свой тоскливый взор в сторону дома, на балконе которого, как на наблюдательном пункте, торчали мы с Папирусом. Глаза его подёрнулись туманом, и он начал медленно оседать в дорожную пыль. Если бы не вовремя подставленная рука особы в цветастом тюрбане, он опрокинулся бы ничком, а так повис на её локте опавшим ясеневым листом.
- Молодые люди, - крикнула нам она. Мы с котом переглянулись. - Да, вы. Не будете ли вы так любезны выйти к нам со стаканом воды, иначе эта авоська, - она тряхнула рукой, где полупрозрачным лоскутком трепыхалось тело человечка, - так и будет болтаться на моём локтевом сгибе.
Я посадил Папируса на плечи и спустился на первый этаж. Странно, что Существо никак не отреагировала на всё происходящее за стенами его дома. Но Существа я не обнаружил ни в гостиной, ни в кухне. Под графином с водой обнаружилась записка, которую я торопливо сунул в карман, потому что должен был в срочном порядке обеспечить живительной влагой несчастного, покоящегося в обморочном состоянии на руках темпераментной особы в цветастом тюрбане.
- Пей, злокачественная опухоль моего мозга, пей, - приговаривала особа в цветастом тюрбане, пока вливала в тонкое кадыкастое горло скорбного человечка воду из чеховской фарфоровой кружки. - Дрезден? - спросила она меня, воззрившись на нежно-голубой фарфор.
- Вероятно, - пожал плечом я.
Скорбный человечек трепыхнулся и приоткрыл глаза, которые за роговыми очками казались раза в два крупнее естественных размеров. Особа в цветастом тюрбане тряхнула его, как тряпичную куклу, и поставила на дрожащие ноги.
- Найди в себе мужчину и постарайся устоять на своих ложноножках, - сквозь зубы произнесла она. - На тебя люди смотрят. - Она по-прежнему относила Папируса к представителям человеческой расы. - Отправляйся в ольховую рощу и ищи Маслинку, пока я изготовляю наглядное пособие.
Скорбный человечек, суетливо поправив роговые очки на узкой переносице, посеменил в сторону ольховой рощи, которая, судя по всему, находилась по левую руку от дома Существа, а особа в цветастом тюрбане упругим уверенным шагом направилась в сторону противоположную. Ни тот, ни другая не поблагодарили нас ни за воду, ни за дрезденский фарфор. Мы с Папирусом вернулись в дом.
На кухне я наконец-то развернул записку, которую торопливо засунул в карман.
«Доброе утро! Я слышала, как Папирус насвистывал песенку Эскамильо. Талантливо и непринуждённо. К сожалению, не смогу присоединиться к вам за завтраком, предоставляю вам право орудовать в холодильнике и перекусить чем Бог послал. Сегодня в три часа по полуночи Чехов стал Мураками. Это с ним всегда происходит при свете полной луны. К восьми утра он потащил меня на репетицию «Добровольного общества почитателей классической музыки», где он играет на виолончели. Вы могли бы представить себе репетицию «Принудительного общества почитателей классической музыки»? Я — да. Сегодня у них первое прочтение партитуры Симфониетты Яначека. Не спрашивайте, почему это «Добровольное общество» собирается на репетиции к 8 часам утра. Хотела бы я и сама это знать! Когда вернусь — понятия не имею. Так что на всякий случай до свидания. Теперь вы знаете, где меня искать, если вдруг появится желание подкорректировать безупречную репутацию. P.S. В прихожей на тумбочке под зеркалом подарок Папирусу. От его третьей женщины. Он сам мне об этом сказал, когда мы плавали в Реке».
- Я так и знал, что ты удивишь меня способностью к вербализации, - почесал я кота за ухом, для чего мне пришлось закинуть руку за свой затылок: этот лентяй и тунеядец по-прежнему возлежал на моих плечах.
Мы вернулись в прихожую и на означенном месте я обнаружил крохотный свёрток папирусной бумаги. Всё продумано, хмыкнул я и развернул его. Там оказалась обворожительная жилетка василькового цвета с крупным жёлтым георгином на спине и жёлтыми квадратными пуговицами.
- Ты только посмотри, - умилился я, поглаживая объёмный жёлтый георгин. Папирус заволновался и спрыгнул на тумбочку. Я облачил кота в жилетку, не без труда застегнув пуговицы на его упитанном пузе и сделал шаг назад, чтобы умилиться в ещё большей степени. Папирус в этом жилете был неописуемо хорош! - Ну, а теперь завтракать!
Из изумительного зернистого творога я приготовил сырники и, полив их клубничным йогуртом, поставил на стол. Кот сел на высокую треногу и начал вкушать с фарфорового блюдца, взмытого однажды давешним Чеховым (нынешним Мураками) на этой кухне. Я не решился на подобное святотатство (почему я позволил подобное Папирусу, ума не приложу! Всё-то ему сходит с моих рук!) и положил сырники на фаянсовую тарелку фисташкового цвета. Папирус то и дело заглядывал туда, сверяя размеры наших порций. Наглец! Закончили мы утренний приём пищи чашкой свежесваренного кофе (я) и фарфоровой пиалой топлёного молока (кот) и остались очень довольны началом этого дня.
Дожидаться Существа было бессмысленно. Все «Добровольные общества» чрезвычайно добросовестны в исполнении долга перед своими членами: если собрались, так уж до второго пришествия! Добровольное же. Мы с Папирусом обошли сад, ещё раз оценили выверенность и математическую точность всех его составляющих, заглянули на половину Чехова-Мураками, где обнаружили только пару кустов жимолости и овальную клумбу, поросшую клевером и крапивой, и отправились домой, на Нижние Мхи. Думается, наша дама нас заждалась.
Едва мы прикрыли калитку, как из-за поворота с рёвом, гиканьем и сверканием своих круглых фар выкатился гад Троцкий. Папирус залихватски свистнул и взмыл метра на два поверх моей головой.
- Ну, знаете ли, молодой человек! - вытирая носовым платком взмокшую шею сказала дама. - Как вы это прикажете понимать?
Папирус, сделав круг над её макушкой, свистнул что-то наподобие «non, rien de rien, non, je ne regrette rien», и опустился ей на грудь.
- Моя перламутровая пуговка, да какой же ты красивый в этой жилетке, - заурчала коту в затылок дама, а я вдруг ощутил дикий прилив нежности и любви к этой фантастической женщине. Она водила Троцкого, как заправский участник «Формулы-1», с неподражаемой интонацией исполняла Хабанеру, а при её появлении все коты этого города взмывали под небеса, свистя во все свои кошачьи лёгкие какое-нибудь значимое для музыкального искусства произведение.
- Как там наши Нижние Мхи? - только и мог выговорить я, потому что мучительное смущение в очередной раз сделало меня безэмоциональным чурбаном.
- Если бы не Троцкий, я бы вас не нашла, - с укоризной сказала дама. Кот на её груди взволнованно вздохнул. - По какой-то причине он принял вас в круг своего общения и очень обеспокоился вашим исчезновением.
- Но мы с Троцким почти не общались, - удивился я и заглянул в круглые фары старого пикапа. Они были светлы и радостны, как апрельские ручьи.
- Он почувствовал в вас сострадание, - махнула рукой дама. - Он сам не свой до сострадания. Он и меня-то принял в круг своего общения из-за сострадания. Я выкопала его из груды металлолома на городской свалке и привела в чувство. В его чувство, а не в своё. То есть ввернула ему его собственное естественное состояние. Он хоть и гад, но благодарный. Вот теперь и вы удостоились.
- Это даже где-то почётно, - растерялся я.
- Да. Даже. И где-то, - подтвердила дама. - А теперь садитесь и поедем домой. Там нас ждут удивительные люди. Давно ждут. Со вчерашнего вечера. - Странно, подумал я, кто бы это мог ждать нас со вчерашнего вечера? Мы никого не знаем в этом городе. Точнее, только начинаем узнавать. - Даже не спрашивайте, по какой причине я им вчера о вас все уши прожужжала, - устраиваясь на водительском месте, сказала дама. Ах, вот где собака порылась, улыбнулся я.
Троцкий мчался по дороге, поднимая пыль до самых верхушек тополей. Он с восторгом и самозабвением взлетал на кочках и приземлялся в дорожные выбоинки под звуки колдовской арии Дон Жуана. На этот раз его добровольный ход обеспечивал не трепетный голосок Мари Лафоре, а занебесный баритон Дмитрия Хворостовского.
- Что так? - спросил я даму, чувствуя, как этот голос обволакивает всё моё нутро чем-то, напоминающим вдохновение.
- С ним такое случается, - улыбнулась дама. - Все мы иногда хотим дотянуться до рая. Позволяет нам это собственный рост или нет — не имеет значения. Речь ведь о желании, а не о росте. Вот и Троцкому иногда хочется… Пусть себе…
- Да и правда, - согласился я, а Троцкий, благодарно взревев, спружинил на очередном вокальном пассаже, совпавшем с очередной дорожной кочкой.
Да, Дон Жуана я могу слушать только в исполнении Дмитрия Хворостовского, хоть это и доставляет мне немало страданий. Лет шесть назад я увидел этот спектакль по каналу «Музыкальный мир». Было около двух часов по полуночи, мне не спалось, потому что я всё ещё переживал, перекатывал в своей голове — от виска к виску — первый разговор со своей женщиной, наш самый первый разговор, который с моей стороны строился исключительно на междометиях и тупом мычании. Она же была красноречива, так как говорила о дорогих ей вещах: о Ван Гоге, младшем брате, в подлиннике читающем Данте и Шекспира, о Третьей части Второй симфонии Рахманинова и о Дмитрии Хворостовском. «Простые смертные так петь не могут», - сказала она мне тогда. Я поверил. И проверил. Той же ночью, когда услышал в его исполнении Дон Жуана. Теперь я с определённостью могу сказать: да, простые смертные так петь не могут. А сейчас это доказывал Троцкий, которого ни при каких условиях не смогут сдвинуть с места простые смертные. Это должны быть либо те, кто вызывают нечеловеческую нежность, как крохотный голосок Мари Лафаре, либо небожители. И ещё дама, в которой он почувствовал сострадание.
У дома номер тридцать четыре по Нижним Мхам пикап послушно затормозил и припарковался. Мы вышли из машины в настроении, похожем на наваждение: немного взбалмошном, но внешне вполне себе пристойном. В такие моменты кажется, что мир вокруг тебя — лихо закрученный подвох, который сам себя предлагает разоблачить. Мне трудно такое объяснить. Папирус по-дружески свистнул Троцкому, на что тот ответил заключительным выхлопом. Отношение с пикапом налаживались по всем фронтам.
- Давайте-ка мойте руки и проходите в гостиную, - загадочным шёпотом сказала дама. - Напоминаю: там вас ждут кое-какие люди.
Ох, как мне бывает тяжело с «кое-какими людьми»! В присутствии посторонних, тем более врезавшихся в моё пространство с такого разгона, я тупею и замыкаюсь. Уж и не знаю, что про меня могла им наговорить дама. Да нет, она, очевидно, всё больше о Папирусе рассказывала. Тогда всё не так страшно, ибо теперь ему отдуваться за внезапно свалившуюся на его пушистую задницу популярность.
Однако войдя в гостиную и пристально всмотревшись в «кое-каких людей», грациозно восседавших за устланным белой скатертью столом, обомлел не только я. Мой кот прижал уши к затылку и поднял на меня округлившиеся жёлтые глаза. Нам приветливо кивали и улыбались особа в цветастом тюрбане и её скорбный человечек. Правда, справедливости ради, сейчас скорбный человечек являл собой образчик внутренней гармонии и тишины, а особа в цветастом тюрбане казалась несколько мягче и менее категоричной. И совершенно лишённой цветного тюрбана. Её тёмно-каштановые волосы были зачёсаны назад, демонстрируя крупный идеальной формы череп. Почему я стал наблюдать окружающий мир как анатом?
- Вот, знакомьтесь, - произнесла дама, подталкивая меня к столу. - Ну, чего вы, ей-богу…
- А мы, кажется, уже знакомы, - промямлил я и кисло улыбнулся. Попробовал улыбнуться и Папирус, правда, в отличие от меня, это у него получилось пресно.
- Этого не может быть, - покачал головой совсем не скорбный скорбный человечек. - Мы о вас довольно наслышаны, но видеть вас ещё не приходилось.
- А как же вода в дрезденском фарфоре? - совсем растерялся я. - И какая-то маслинка?
- Ах вот оно чтоооо, - протянула особа в цветном тюрбане без цветного тюрбана. - Вы не первый попадаетесь на эту уловку природы! Дело в том, что мы — сёстры-близняшки. А наши мужья — братья-близнецы. Вот такой акробатический номер!
Она откинулась на спинку стула, волне удовлетворённая эффектом, который произвело на меня это её признание.
- Это были Кобра и Кобёр, - подтвердил скорбный человечек… Я испытал необходимость переназвать благодушно восседавших напротив меня людей как-то иначе, так как те, кому предназначались эти определения, оказались Коброй и Кобром.
- А почему? - спросил я.
- Что — почему? - подняла бровь особа… Просто Особа…
- Почему — Кобра и Кобёр? И что такое — маслинка?
Особа переглянулась с… просто Человечком.
- Видите ли, - откашлявшись начал Человечек, - Маслинка - это пражский крысарик, маленькая такая собачка, очень шустрая и прелестная, правда периодически бунтующая. Она время от времени оставляет своих хозяев наедине друг с другом, а сама отправляется исследовать огромный мир. Эти её исследования, как правило, заканчиваются в нашем доме. Мы даже место ей определили, чтобы она чувствовала себя у нас, как у себя. Правда это громадный секрет.
- Почему? - опять спросил я. Ещё пару раз таких вот «почему» и они подумают, что я узколобый ограниченный субъект.
- Иначе нам не поздоровится, - таинственно улыбнулась Особа. - Ревность — очень опасное состояние, тем более, если оно накладывается на болезненное самолюбие, как у моей сестры…
- … или крайнюю степень неуверенности в себе, как у моего брата, - подхватил Человечек.
- Да, но они сейчас как раз находятся в активном поиске своей Маслинки, - сказал я. - И кажется их нынешнее состояние значительно опаснее, чем ревность. Они места себе не находят.
- Не переживайте, - махнула рукой Особа. - Через пару часов мы с вами встретим Маслинку в одном изумительном месте. Она туда прибегает с такой же регулярностью, как и к нам. Сначала полает у нашей калитки, если отзывов на свой сигнал она не получает по причине, положим, нашего отсутствия, значит бежит туда.
- Вы ведь нам составите компанию? - склонил большую голову к почти хордовому плечу Человечек. - Там стоит побывать. Тем более вам.
- Почему «тем более» мне? - немного обиделся я.
- Мне просто так кажется, - улыбнулся Человечек. - А теперь усаживайте своего кота на стул (какая у него изумительная жилетка!) и давайте уже вкушать то, что приготовлено нашими совместными усилиями. Ведь мы вас ждём со вчерашнего вечера.
- А почему… - начал было опять я, но осёкся, почувствовав, как и в самом деле становлюсь узколобым ограниченным субъектом.
Из кухни выплыла дама, толкая перед собой соломенную тележку, нагруженную чем-то неимоверно дымящимся и распространяющим совершенно соблазнительные ароматы по всей гостиной. Папирус крякнул от удовольствия. Крякнул, как утка. Серьёзно. Под неровный, но очень выразительный напев Хабанеры, дама начала расставлять супницы, утятницы, соусницы и другую посуду, заполненную каким-то чудодейственным варевом. К ней подключился Человечек, дребезжащим дисконтом подпевая её Хабанере, а в финале к этому уникальному дуэту присоединилась Особа, дополняя звучание несчастной Хабанеры своим ухающим контральто. Я тоже приподнялся со своего места, чтобы помочь сервировать стол, однако дама командным жестом маленькой полной руки меня остановила.
- Ведь вы же не будете нам Хабанеру подпевать?
- Нет, - мотнул головой я. - Лет пятнадцать назад природа обнаружила во мне полное отсутствия слуха и голоса.
- Ну, знаете, - хмыкнула Особа. - Как вы только что заметили, нас это не останавливает. А совсем даже наоборот!
- Идеальное исполнение Хабанеры вы услышите, включив, предположим, канал «Культура» в какую-нибудь полночь. - перехватил инициативу Человечек. - Там в это время передают шедевры музыкального искусства. Или в интернете, который предоставит вам свободный доступ, предположим, в какую-нибудь Венскую оперу. И будете вы сидеть и наслаждаться сладкоголосой идеальной Кармен. А вот такую Хабанеру, натуральную, глубинную, естественную, потому что — несовершенную, вы никогда не услышите!
- Долой стремление к совершенству! - заключила дама, выставляя на стол последнее блюдо.
- Звучит как декларация, - забеспокоился я.
- А это и есть декларация! - заявила Особа. - Вам утку с яблоками или рыбу по-гречески? - Я выбрал утку, Папирус согласился на рыбу. - Почему вы так насторожились? Я абсолютно уверена, что вы — наш человек. А вы осторожничаете. К чему? Ну-ка немедленно сделайте что-нибудь несовершенное!
Кусок сочной утки, который я намеревался вложить в рот, энергично соскочил с вилки и шлёпнулся в душистую лужицу соуса в центре моей тарелки. Папирус медленно повернул ко мне изумлённый профиль лица.
- Это как-то… крайне неожиданно… - оторопел я, так и не опустив свободную от утки вилку.
- Дорогая, - обратилась Особа к даме, не отнимая от меня своего пронзительного взгляда, - вы же нам все уши прожужжали о его необыкновенном таланте. Пока я наблюдаю лишь его талант скромно замалчивать свои дарования.
- Какие дарования? - не на шутку испугался я. - Помилуйте, я самый бесталанный человек на свете! Не требуйте от меня невозможного!
- Так мы и не требуем от вас невозможного, - шумно улыбнулся Человечек. - Как раз наоборот! Только возможного и требуем.
- Вот смотрите, - деловито заметила дама. - Вас признал Троцкий, ещё тот гад… Троцкий боится всего совершенного. Он на дух не переносит Кобру и Кобр;. Когда они появляются в поле его зрения, он звереет. Вы несли на руках диктора с розой в слюнявом рту. И его рот и он сам — абсолютное отрицание совершенного! Вас видели в обществе Существа, в доме которого вы, с позволения сказать, провели ночь — это же вопиющее несовершенство! Вы — наш человек!
- Диктор и Существо — дивные, уникальные люди! - бурно возразил я. - Согласен только с Троцким, но диктор и Существо…
- А кто говорит, что лишённое совершенства не дивно и не уникально? - пожал плечами Человечек.
- Всё, лишённое совершенства, - отважно, - качнула головой Особа. - Троцкий не боится иметь свой собственный норов, не зависящий от человека, который жмёт на его педали, диктор, вопреки общественному мнению, пожирает розы, а Существо — само по себе — вопреки общественному мнению. Всё совершенное — это сплошной страх. Страх потерять своё совершенство. Именно это происходит с моей сестрой и её мужем.
- Она боится упасть с достигнутой высоты, он — ей не соответствовать, - подтвердил Человечек.
- Вы же такой отважный, - сложила у подбородка ладошки дама. - Чего же вы теперь напугались?
Честно говоря я никогда не думал о себе в подобном разрезе. О том, что я отважный и несовершенный… Нет, то, что я несовершенный, конечно, знал, было бы глупо отрицать. Но то, что отважный… И что эта отважность — признак несовершенства… Меня совершенно запутали эти странные люди! Папирус хмыкнул и опять принялся за рыбу по-гречески. То есть всё-таки отдуваться придётся мне…
- Хорошо, - решил я выяснить всё до конца. - Давайте выясним всё до конца.
- Давайте, - в один голос согласились дама, Особа и Человечек.
- А вы не находите, что вся эта ваша декларация развязывает руки морально неустойчивым людям?
- Отнюдь, - возразила Особа. - Морально неустойчивые люди саму идею прелести несовершенства опровергают своими совершенно вопиющими деяниями. Пойди скажи какому-нибудь кровавому отщепенцу, что он — кровавый отщепенец. Такое начнётся!
- Эту идею признают далеко не все в нашем городе, - развёл руками Человечек. - Можно сказать, что наш город разделился на два лагеря: приверженцев совершенства и…
- … таких олухов, как мы, - засмеялась дама.
- То есть сейчас мне предлагается выбрать, с кем я, - подытожил я и глянул на Папируса. Он довольный и безучастный ко всему, что здесь происходило, вылизывал свой профиль лица. Ну и наглец!
- Даже и не думаем, - запротестовал Человечек. - Нам глобально всё равно, чью сторону вы выберете. Наш искренний интерес к вам останется по-прежнему искренним.
- И в этом тоже прелесть несовершенства, - качнула головой Особа. - Ну, а теперь я предлагаю перейти к делу, прежде, чем мы перейдём к чаю, который я предлагаю выпить на веранде.
- К какому делу? - снова испугался я. Мне трудно было отделаться от ощущения, что я на сходке тайной организации, которая готовит какой-нибудь переворот.
- Ну, вот, - всплеснула руками Особа, - он опять насторожился. Да не думайте вы, что мы — тайная организация, которая готовит какой-нибудь переворот. Мы просто хотим исполнить дуэт Дон-Жуана и Церлины — и всё!
Человечек как-то искромётно откинул крышку ноутбука, стоящего на широком подоконнике между лампой на высокой витой ножке и пышной азалией, а через мгновение полилась прозрачно-прекрасная, математически выверенная, идеальная музыка Моцарта. Я и опомнится не успел, как в эту кристально чистую гармонию врезался дребезжащий голос Человечка:
«L; ci darem la mano,
L; mi dirai di s;,
Vedi, non ; lontano,
Partiam, ben mio, da qui».
Несмотря на то, что я - человек непритязательный относительно всего, что касается исполнительского искусства (хотя голос Хворостовского всё же определил во мне некую притязательность), я всё же внутренне запротестовал. Уж очень отличался образ моцартовского обворожительного ловеласа от того, что сейчас мне демонстрировался.
- Охххх, - в ладонь выдохнул я и посмотрел на Папируса. Он таращил свои глаза на раздувавшего в любовной истоме ноздри Человечка и всем своим существом показывал несогласие с тем, что здесь творилось. Дама, закатив глаза и уперев подбородок в сжатые кулачки, получала явное, но по всем статьям (моего внутреннего закона, во всяком случае) преступное удовольствие.
Затем пришёл черёд Церлины-Особы, которая и по внешней фактуре явно не совпадала с представляемым ею персонажем. Она была слишком масштабной и основательной для очередной мишени неугомонного соблазнителя. Хотя… Я через полуприкрытые веки глянул на этот исключительный в своём несовершенстве дуэт. Каков соблазнитель, такова и мишень. И не обманулся. Трубное контральто Особы добавило сладострастного волнения во все члены субтильного Дон-Жуана. Он заколыхался, как водоросль морская, под громоподобные звуки:
«Vorrei, e non vorrei,
Mi trema un poco il cor
Felice, ; ver, sarei,
Ma pu; burlarmi ancor»
Но вот в чём странность! Чем дольше я слушал это дикое во всех отношениях исполнение, я всё больше и больше проникался той искренностью и глубокой заинтересованностью Человечка и Особы к тому, чем они жили в настоящий момент. А жили они Моцартом, его Дон Жуаном, его Церлиной и их минутной страстью. Минутной, но — страстью!
Финальная часть дуэта, где голоса псевдо-любовников сливались в одну волнующую мелодию, с точки зрения образованного слушателя превратилась в какофонию. Дребезжание и уханье здесь достигло своего апогея и соблазнительно-вкрадчивое:
«Andiam, andiam, mio bene,
A ristorar le pene
D'un innocente amor!»
стало призывом взять штурмом какой-нибудь мавританский гарем. Но я не был образованным слушателем и уже к этому времени получал такое же явное, но по всем статьям преступное наслаждение, как и дама. Во мне и правда что-то щёлкнуло, что-то наплыло и что-то отступило. И всё это одновременно. Человечек и Особа просто пели. Просто пели и всё! Им не нужна была публика, кроме тех, кто был таким же несовершенным, как и они. Они боготворили Моцарта и сейчас рассказывали мне о том, как им радостно живётся в мире, где они могут кому-то поведать, как они боготворят Моцарта. Они были счастливы. И это счастье обрушивали на меня с силой тропического ливня, который превращал потрескавшуюся почву гордыни в плодородную землю возможности выращивать что-то в своей душе без оглядки на ложный стыд.
Прозвучали заключительные аккорды и я заколотил в ладоши, как оголтелый фанат, выкрикивая «Браво!», «Брависсимо!», «Чтоб я так жил!», «Гори всё синим пламенем!». Папирус, свистя во все свои кошечьи лёгкие, наворачивал круги под потолком, пока не запыхался и не приземлился на грудь рыдающей от восторга и умиления дамы.
- Ну, как? - спросила меня Особа и застенчиво потупилась.
- Чудовищно! - воскликнул я. - Вы были неподражаемы!
- И это истинно, - подытожил Человечек.
- А Кобра и Кобёр вас слышали? - поинтересовался я.
- Неоднократно, - улыбнулась Особа. - Но это всегда печально заканчивалось. Они зажимали уши, топали ногами и называли нас «искателями жемчуга в выгребной яме».
- Ну… их, в принципе, можно понять, - пожал плечами я. - Они ведь не принимают идею прелести несовершенства.
- Они её категорически отвергают, - согласился Человечек. - Знаете, в чём основная их трагедия? Даже если бы мы исполняли наши дуэты на уровне мировых звёзд, они бы не смогли признаться в этом ни нам, ни самим себе. Они бы сказали; «Это недурно. Но не так хорошо, как могло бы получиться у нас». Их раскормленная самооценка очень часто бывает с ними беспощадна.
- Это так, - покачала головой Особа. - А мы бы им ответили: «Безусловно». Именно наше несовершенство позволяет нам беспрепятственно со стороны ущемлённых амбиций восторгаться идеальным. От этого становится светло и радостно.
- И легко, - улыбнулся Человечек.
- Бесконечно, - улыбнулась в ответ Особа.
- А теперь пойдёмте на веранду пить чай, - шумно вздохнул дама, и Папирус на её груди согласно мотнул головой.
Добровольное общество почитателей классической музыки. «Кармен-сюита»
После неторопливого чая, источавшего ароматы бергамота, мяты и смородинового листа, мы приняли решение посетить концерт «Добровольного общества почитателей классической музыки».
- А как же Маслинка? - вдруг опомнился я. - Её же найти надо!
- Не волнуйтесь, - улыбнулся Человечек, - Маслинка в том самом месте, в которое мы пойдём с вами вместе.
- А почему вы так уверены?
- Потому что знаю.
- Он и правда знает, - подтвердила дама, раскачивая на груди Папируса. Эта жилетка и в самом деле ему очень шла.
Я сдался и, допив последний глоток живительного напитка, сказал:
- Сегодня, вероятно, будут давать «Симфониетту» Яначека.
- Вам это доподлинно известно? - оживился Человечек.
- Да, - кивнул я. - Эта информация из первых рук. У меня там виолончелист знакомый. - С какой стати я позволил себе такое панибратство относительно Чехова? Хотя и Чехова-то теперь уже никакого не было. Его место занял Мураками.
- А у нас — друг семьи талантливо играет на треугольнике. Она сама от себя такого не ожидала, - сказала Особа. - Никто от неё такого не ожидал.
- Она пришла в «Добровольное общество» после мучительного поиска своих дарований, - продолжил Человечек. - Сначала попытала себя в спорте. Именно попытала. И спорт, и себя, и бедного инструктора по фитнесу. Потом сама же нам призналась, что все спортивные снаряды рядом с ней приобретают юмористический характер. Особенно козёл.
- А потом услышала Брамса, - улыбнулась Особа. - Брамс ничего от неё не требовал в отличие от инструктора по фитнесу. Брамс ждал её ответа, как пылкий влюблённый юноша первого свидания.
- И она ответила, - качнул головой Человечек. - Уникально мягкими руками, баснословно трепетными пальцами и фантастическим туше. В «Добровольном обществе», куда она записалась в октябре прошлого года, ей открылся инструмент её мечты — треугольник.
- Мы очень любим смотреть на неё, когда «Добровольное общество» играет арию Гамлета из оперы Тома. Там много треугольника. Она сама становится похожей на Гамлета, который согласился скорее не быть, чем быть без этого инструмента в руках.
- Все взоры обычно устремлены на неё. Гамлета у нас исполняет просто потребитель баритональных партий, такой самоуверенный молодчик с оптимально симметричным некрасивым лицом.
- Зато нос у него прямой, - вступилась за молодчика дама, а Папирус на её груди презрительно фыркнул.
- Да, но ноздри как у каторжника, - зашипела Особа.
Меня дёрнуло. Хорош Гамлет! С ноздрями каторжника, прямым носом и оптимально симметричным некрасивым лицом. Вот бы взглянуть…
До «Добровольного общества» было решено добираться без помощи Троцкого, на которого я теперь смотрел, как на тайно усыновлённого ребёнка — с такой же запретной крепнущей любовью. Он увидел во мне сочувствие и ответил благодарностью. «Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним». Странные параллели рождает во мне моё необузданное воображение! Хотя… Где я, а где необузданность. Так, жалкие выхлопы детской восприимчивости, оседающей на дно взрослой души.
«Добровольное общество почитателей классической музыки» находилось в маленьком старинном особнячке, который двести лет назад был возведён местным магнатом и филантропом специально под библиотеку. Она оказалась первым публичным заведением в этом городке, но, к сожалению очень быстро пришла в упадок, поскольку почти все жители этого населённого пункта были безграмотны. Книги в дорогих переплётах хранились из рук вон плохо, а те, что выдавались на руки, не возвращались. Однако на местном рынке прекратились перебои с упаковочным материалом: в страницы из Овидия, Мольера и Шекспира заворачивали пастилу, шоколад и баварские колбаски. Долгое время разграбленная библиотека пустовала. Именно в эту пору особнячок оброс легендами, став прибежищем городских приведений. То в одном окне промелькнёт прозрачная тень создателя этого заведения, то в другом, то с мезонина вдруг раздастся странный четырёхкратный стук, напоминающий удары судьбы из известной симфонии, то с заднего двора выскочит такой перепуганный кот, что можно определенно заявлять о его крайне эмоциональном общении с представителем иного мира. Затем здание передали администрации города, пока оно вмещало всех жаждущих власти, и легенды библиотеки сами собой перестали существовать. Вообще если нужно где-то извести легенду, туда непременно необходимо заселить какую-нибудь администрацию. Неважно, какую. Добрая половина этих людей умеет профессионально с ними бороться. Когда жаждущих власти в особнячке перевалило за пределы допустимой нормы, его передали только что сформировавшемуся объединению, которое ютилось в полуподвальном помещении на восточной окраине городка, «Добровольному обществу почитателей классической музыки». Этому посодействовала первая скрипка — возлюбленная заместителя мэра. Впрочем, сия история также оказалась легендарной, поскольку первая скрипка была женщиной во всех отношениях порядочной и благочестивой. И тем не менее она посодействовала. Ремонтировать здание не стали. Так оно и стояло: с осыпающимся фасадом, потрескавшимися колоннами и безрукими толстыми музами по фронтону. Именно сюда мы и направили свои стопы.
На афише красовалось: «Родион Щедрин — Жорж Бизе. «Кармен-сюита». Никакого Яначека. Я вовсе не был против Щедрина, поскольку любил именно эту его вещь. Но мне очень хотелось послушать Яначека.
- Дорогой мой, - положила мне на плечо руку Особа, увидев растерянное выражение моего лица. - Это же «Добровольное общество». Вчера репетировали Яначека, сегодня дают Щедрина. Лично я вовсе не против Щедрина, поскольку люблю именно эту его вещь. Давайте же насладимся биением сердца неугомонной Кармен.
- Для меня Кармен как женщина не существует, - буркнул я.
- Так кто же вас заставляет воспринимать её как женщину? - улыбнулся Человечек. - Даруйте ей право на существование хотя бы в формате интересного персонажа.
Я пожал плечом и мы вошли в фойе. Папируса пришлось перепоручить милой старушке, которая за журнальным столиком у окна предлагала всем желающим бесплатные буклеты, рассказывающие о выдающемся произведении, которые мы сегодня будем воспринимать желательно не только слухом, но и сердцем. Автором их, судя по всему, она сама и являлась. Мы обменяли четыре буклета на обещание добросовестно присматривать за «невероятно симпатичным котом да ещё в такой нарядной жилетке». Папирус попыхтел, но понял всю тщету своего недовольства, успокоился и свернулся в клубок у батареи.
Нас ждали места в третьем ряду партера. На сцене уже стояли стулья, а перед ними по центру возвышалась дирижёрская кафедра.
- Её мастерил мой знакомый плотник, - шепнула мне дама, кивнув в сторону кафедры. - Всё душу вложил. И весь стройматериал, который должен был уйти на мою сарайку. Ну Бог ему судья.
Перед нами откинулся на спинку трепещущего кресла высокий грузный человек в полосатом джемпере. Рядом с ним притулилась маленькая женщина с очень короткой стрижкой, которая открывала её прозрачные розовые уши.
- Это наш поэт и его муза, - снова шепнула мне дама и завращала глазами, желая, вероятно, тем самым обозначить нестандартность ситуации. Не каждый день встречаешь поэта да ещё и в компании его музы!
- И много он посвятил ей… опусов? - несмело (изо всех сил постарался!) проговорил я.
- А зачем ей посвящать… опусы? - явно не поняла меня дама.
- Она же — муза, - попытался объяснить я.
- Её обязанность — сеять в душе поэта вдохновение. Зачем ей… опусы? - пожала плечом дама.
- Кто это вам такое сказал? - искренне возмутился я. - И потом, по моему стойкому убеждению, вдохновение в душу не сеют, его туда принимают.
- Принимают роды, молодой человек, - цокнула языком дама.
- А сеют злаковые, - парировал я. - И вообще эта несчастная женщина мало напоминает музу.
- С чего вы взяли, что она — несчастная?
Наш спор грозил перерасти в нечто большее, чем просто околопоэтическая дискуссия, потому что этот поэт в его полосатом джемпере мне совсем не нравился, а дама, судя по всему, была от него без ума. Хотя у неё оснований иметь какое-то мнение относительно этого заносчивого хлыща, который раскачивался на кресле подле самого моего носа, было несравнимо больше, чем у меня. Я видел его впервые. Но, думаю, что и дама не смогла бы процитировать мне хотя бы один из его… опусов.
Я готовился ответить на её вопрос, но зал зашумел аплодисментами и на сцену, один за другим, стали просачиваться между рядами стульев музыканты, добровольные почитатели классической музыки.
- Смотрите, смотрите, - заёрзала рядом со мной Особа. - Воон, видите, с кларнетом? Это держатель пиццерии на центральной площади. Вы бывали в пиццерии на центральной площади?
В пиццерии на центральной площади я не бывал.
- Ну, значит, вы никогда не пробовали настоящей пиццы, - с сожалением посмотрела на меня Особа. - А теперь посмотрите немного правее. Видите высокую женщину, которая нежно прижимает к груди валторну?
Я увидел. Не увидеть её, высокую и плечистую, было невозможно.
- Это портниха, - продолжила дышать мне в висок Особа. - Гениальная, надо сказать. Если бы вы знали, какие манто из лебвюдра она создаёт.
- А кто такой лебвюдр? - спросил я.
- Понятия не имею, - пожала плечом Особа.
В ряду виолончелистов я заметил Чехова. Точнее, Мураками. Он выглядел значительно и обречённо. Я думаю, что в его мире значительность и обречённость имеют одну природу. Он обвёл глазами зал и, заметив меня, слегка качнул головой и улыбнулся. Улыбка получилась нежная, совсем не значительная и уж тем более не обречённая. Поняв это, Чехов-Мураками устыдился и стёр её с лица. Буквально. Тыльной стороной ладони. Так надо, подумал я.
- А вот и наша приятельница, - дёрнула меня за рукав Особа и указала мизинцем на огромную фигуру в малиновом балахоне. В своих мощных руках, как Чашу Грааля, она несла треугольник. - Наша Саломея.
- Саломея? - насторожился я. - А Гриб?… Кузнечик?
- Гриб? Кузнечик? - с недоумением взглянула на меня Особа.
Что за бред я несу? - пронеслось в моей голове. Ведь она вправе не знать ни того, ни другого. Тем более их биолого-зоологические имена.
- Они что же, вам знакомы? - подняла бровь Особа. Значит, они знакомы и ей.
- Это долгая история, - махнул рукой я и оживился. - Мечтал познакомиться с Саломеей.
- Да почему? - не унималась Особа.
- Это долгая история, - начал повторяться я. - Вы представите меня ей?
- Боже, какой Версаль, - хмыкнула Особа. - Мы ужинаем у неё сегодня.
- Но я не приглашён, - развёл руками я.
- Считайте, что приглашены, - улыбнулась Особа. - Вы же видели её с треугольником. После этого, по мнению Саломеи, вы вообще обязаны на ней жениться.
Зал вновь зашёлся аплодисментами. К дирижёрской кафедре перебежками и подскоками подбирался приземистый мужчина, в котором я с ужасом, трепетом и восторгом узнал хозяина кафе «За сим», того самого, кто, путая Марка Твена с Овидием, лепетал слова признания Существу, сидя под полосатым тентом веранды! Бог мой, как тесен этот мир, как тесен!
Я впервые слышал «Кармен-сюиту» в подобном исполнении. Нет, я не могу сказать, что мне не понравилось. Я, если уж быть честным, совсем не музыкальный гурман и прошибить во мне слезу или заставить серьёзно тосковать о том, что парочка медведей не пожалела моих ушей, проще пареной репы. Но в данном случае… Просто после финальных звуков, которые должны были раствориться и отлететь, как жизнь самой Кармен, я понял, что присутствовал при рождении совершенно оригинального, где-то даже новаторского видения этого великого произведения.
Дирижёр «Добровольного общества почитателей классической музыки» вложил в свой огромный не по комплекции жест всю восточную страсть. Музыка грохотала и рушилась, как знаменитые волны со всех картин Айвазовского даже там, где она должна томить и гипнотизировать. Он перебрасывал свой вес с одной маленькой ножки на другую, вздымая короткие руки над всклокоченной головой, словно призывал в свидетели сего знаменательного действа все силы небесные и клялся многочисленными родственниками, что ни один слушатель не выйдет из зала «Добровольного общества» не оглушённым гениальностью Бизе, Щедрина и его, уж за компанию. И он добился поставленной цели, мамой клянусь!
Я всегда недолюбливал образ Кармен. Ну, не нравился мне такой тип женщины! Однако и в музыке Бизе, и в интерпретации Щедрина я никак не мог отказать этой цыганке в некоторой пленительности и безусловной харизме. Но в исполнении «Добровольного общества» она превратилась в ненасытного монстра, который, соблазняя, сжирает жертву, похрустывая костями и сплёвывая растерзанную душу. Хабанера кричала, урчала и пенилась, словно Кармен отвлекли от поедания очередного несчастного и она билась в конвульсиях от приступа ярости и гнева. Вероятно, для создания головокружительного эффекта нескончаемого испанского сладострастия, маленький дирижёр увеличил темп тягучей и обворожительной Хабанеры раза в три. И голова действительно закружилась. У меня, во всяком случае, точно.
Сцена гадания одна из самых мучительных в этой музыке, одна из самых страшных, как обрывок ночного кошмара, в котором гудят вечные колокола, и глубокие тембры виолончелей вытягивают жилы несказанной красотой мелодии. Здесь она - разыгрывание ставок на ипподроме. Нет времени на размышление и сопоставление мистификации карточных откровений и реальной жизни. Какое! Нужно срочно поставить на правильную лошадь, а дальше сидеть, суча ногами, дожидаясь результата.
Паутинность, призрачность Адажио Кармен и Эскамильо, в котором уникально прописана чувственность на уровне взглядов, постепенно сокращающихся расстояний и первых прикосновений, превратилась в уханье престарелой совы, вожделеющей какого-нибудь молодого удода. Вот эта неприкрытая зоологичность в звуках всего оркестра меня страшно напрягала. И похоже не только меня. Я видел, как мучился Чехов-Мураками, закатывая глаза и прижимаясь лицом, исходящим разноцветными пятнами, к виолончельному грифу во время пауз. Его пожирал могучий стыд, это читалось во всём его унылом облике.
Зато Саломея наслаждалась! В своём малиновом балахоне она напоминала мне гору на закате - могучую, несгибаемую и прекрасную, от лицезрения которой самой Кармен стало бы не по себе. В положенное время она поднимала треугольник на уровень одного из своих подбородков и доставала из него звуки, как если бы он был чашей Джамшида, а она - царём Кай-Хосровом. Саломее по сути было всё равно, что играть, она жила звуками, которые сама рождала, ощущая себя созидательницей чего-то по-настоящему ценного. Поэтому наблюдать за ней было одно удовольствие. Ах, если бы не судорожно-маниакальная Кармен в исполнении «Добровольного общества почитателей классической музыки»! Я бы с превеликой радостью купил билет на сольный концерт Саломеи, где она восседала бы на стуле в центре пустой сцены и время от времени раскачивала тишину лёгкими ударами палочки о треугольник.
Наконец-то Кармен себя исчерпала. Я выдохнул и подчинил свою волю и руки общему восторгу взбудораженной публики. Она рукоплескала стоя. Дирижёр, мокрый, словно только что вынырнул из проруби, но счастливый, склонялся перед аплодирующим залом чуть не до пола, делая при этом какие-то умопомрачительные пасы руками. Зрители, вероятно, поняли эти знаки и затихли.
- Дорогие завсегдатаи наших концертов, - начал он тем самым вкрадчивым голосом, которым нашёптывал Существу горячечные, но, в целом, безобидные комплименты. - Все ваши восторженные рукоплескания безусловно направлены в сторону гениальной музыки, а мы… - Он сделал широкий картинный жест в сторону утомившихся музыкантов. - А мы… Как сказал Ницше: «Если дело завершено, человек должен устраниться».
- Это сказал не Ницше, - шепнул Человечек. - Это был Лао Цзы.
- В данном случае это мало что меняет, - пожала плечом Особа.
- Ты права, дорогая.
Выходя из зала я обдумывал одно: зачем Чехов, то есть Мураками, обладая такой чуткой на прекрасное душой и имея под боком Существо, в совершенстве исполняющее Семирамиду, тратил своё время вот на это? Я понял Саломею: там важно не само искусство, а личное пребывание в искусстве. Скорее всего, половина членов «Добровольного общества» осуществляла неосуществимое. Ну, не сложилось у изумительной портнихи, созидающей восхитительные манто из какого-то мифического лебвюдра, стать знаменитой валторнисткой, а у хозяина пиццерии, что на центральной площади, записать с Берлинским симфоническим оркестром Концерт для кларнет ля-мажор Моцарта! А здесь — иллюзия исполненной мечты. Но Чехов-то? Мураками? В чём причина его муторного пребывания в этом околомузыкальном пространстве?
Сии бесплодные размышления прервал Папирус. Он взлетел ко мне на плечи и что-то ласково замурчал. Я остолбенел.
- Соскучился, - качнула головой дама. - Как ни крути, а главный человек в его жизни — это всё-таки вы.
Мне стало приятно до слёз. Я прижался ухом к его вязаной жилетке и тихонько заскулил Хабанеру. Почти также, как это делала дама.
Доницетти
Мы подошли к артистическому входу, чтобы дождаться Саломею. Было решено отправиться к ней на обед, тем более, что обед она всегда давала после выступления в «Добровольном обществе». Даже если никого из её знакомых в зале не оказывалось, что происходило крайне редко, она всё равно давала обед. «Закачу ассамблею» - так она говорила. Об этом мне поведала дама, на грудь которой вернулся мой Папирус. На её ассамблеях назначалось «главное блюдо». Оно было не из разряда кулинарных. Устрашающе наоборот. «Главным блюдом» назначался новый человек, если таковой оказывался в окружении завсегдатаев концертов «Добровольного общества» и званых обедов. Если таковых не обозначалось, роль «главного блюда» уныло и безынициативно исполнял Гриб. Об этом мне тоже рассказала дама, в промежутках между посвистыванием с Папирусом дуэта Сильвы и Эдвина.
- На этот раз главным блюдом ассамблеи будете вы с котом, - улыбнулась Особа. - Это уж как пить дать.
- Саломея любит свеженькое, - качнул головой Человечек.
- Вам не стало немного не по себе? - вскинула бровь Особа.
- Ни в малейшей степени, - пожал плечом я. Пожала плечом и Особа.
Я очень надеялся, что снова увижу Чехова (то есть Мураками) прежде, чем Саломея шагнёт к нам из артистического, широко раскрыв объятия. Но она всё-таки шагнула первой. И с этой самой минуты я ощутил всю недосказанность и какую-то купированность моего прежнего мира. Каким же маленьким и узким он оказался в сравнении с масштабами женщины, виртуозно владеющей треугольником!
- Вижу, что восхищены, - деловито произнесла она, подсунув к самому носу Человечка огромную белую длань, собранную в кулак. Тот богобоязненно к нему приложился.
- Это ритуал такой, - шепнула мне Особа. - Не тушуйтесь, если и вам предложится кулак.
- Мне что же... его… тоже?!. - немного опешил я. Если честно, перспектива лобызать кулак, пусть даже и Саломеи, меня совсем не прельщала.
- Не бросайте в меня таких глаз, молодой человек, - рассмеялась Саломея, видя моё явное смущение. - Запомните одну истину, касаемую глаз на любую женщину, даже такую, как я. В особенности на такую, как я. Эту истину однажды мне открыла дальняя родственница по материнской линии: "В женщину можно бросаться только драгоценными камнями». И я ей отвечу: таки да! Ах, какой же я в молодости была штучкой... Ювелирной работы был штучкой. Меня хотелось обнимать и тихо плакать от счастья. Говорили же тогда этому халамиднику, что вокруг меня слюни пускал: «Зачем ты примеряешься, зачем примеряешься»! А он, дохлик: «Ну как же! Семь раз отмерь...». А я вам доложу, молодой человек, пока семь раз отмеришь, другие уже-таки отрежут.
- Сегодня ты восхитительна в своём тёмно-малиновом платье, - сказала Особа, погладив Саломею по могучему плечу, душно обтянутому мерцающей материей.
- Да уж, - горько вздохнула та. - Никогда в жизни больше не выйду на сцену в бежевом, отрезном по талии.
Отрезном по талии? По талии? Я усомнился, что в гардеробе этой женщины вообще есть что-нибудь отрезное по талии.
- И никогда не позову на свои концерты этого паразита!
- Она о Грибе, - шепнул мне Человечек. - Вы знаете про Гриба?
Я кивнул.
- Я ведь и не поняла, чего это ты тогда так расходилась? - пожала свободным от Папируса плечом дама. - Он же просто сказал тебе, что в этом платье твои бёдра стройнее, чем на самом деле.
- Та ведь я ж не бёдра ему хотела показать! - заколыхала огромным телом Саломея. - Я ж свою душу через это платье обнажала! Какое очаровательное создание! - Последнее восклицание относилось к Папирусу, который, повторюсь многократно, в своей синей жилетке с жёлтыми пуговицами на пузе и таким же георгином на спине, был неотразим. Кот с ней молча согласился. - А теперь поговорим за Доницетти.
Я остановился. В самом центре дороги, по которой мы неторопливо передвигались в сторону саломеиной цитадели, плескалась огромная лужа, по форме напоминающая мумми-тролля. Так вот в ней я и остановился.
- За кого поговорим? - переспросил я почему-то Папируса. Тот что-то булькнул в ответ и смиренно воткнулся лбом в висок дамы.
- За Доницетти, - округлив и без того огромные глаза, ответила мне Саломея. - Молодой человек не знает Доницетти?
Нет, вообще, кто такой Доницетти, я знал. Ну, может, не совсем, чтобы знал, но определённо был наслышан. Мой друг как-то мне на день рождения сделал подарок: аранжировал необыкновенной красоты старинную итальянскую песню и сам её исполнил. В своей манере. В своей вальяжно-томной манере, добавив в голос порцию эротической хрипотцы. Женщины, которые окружали нас в тот момент, с выдохами изумления склонились к подлокотниками высоких кресел. Это происходило в его художественной мастерской. На мой вопрос, кто был автором сего шедевра: конкретный представитель рода человеческого или же талантливый итальянский народ в целом, он мне ответил:
- Старик, это же Доницетти! Его «Любовный напиток»!
Но старику ни имя, ни название ничего на говорили. Пристыженный, я той же ночью ознакомился с «Любовным напитком» Доницетти и был вполне удовлетворён.
- Так молодой человек не знает, кто такой Доницетти? - ещё раз спросила обескураженная Саломея. Не меня. Особу, Человечка и даму. И даже немного Папируса.
- Мы не успели ему рассказать, - виновато произнёс Человечек и всем своим маленьким телом развернулся ко мне. - Доницетти — это ёж. Обычный лесной ёж.
- Вот уж нет! - фыркнула Саломея. - Он — не обычный лесной ёж, а очень даже необычный! Амфибрахий от него натерпелся…
- Амфибрахий мне знаком, - шепнул я Человечку.
- И то хлеб… - вздохнул Человечек всем телом.
- Ну, так послушайте, молодой человек, за Доницетти, - сказала Саломея, и мы снова двинулись в путь. Я выбрался из лужи, по форме напоминающей мумми-тролля, и мои кроссовки зачавкали по дороге, как голодные крокодилы. - Мы-таки отнесли его на волю. Наконец-то! Все его четыре ноги, эти крохотные ножки, которые каждую ночь делали больно моей голове, голове Гриба и нервной системе Амфибрахия, зажили. Мы нашли его под лопухом у самой дороги. Он лежал на боку и тяжело дышал. А эти вот крохотные ножки, которые делали больно,… кровоточили из-под всех когтей. Да плюс ещё до полного удовольствия демодекоз, гельминты, много ран, истощение, обезвоживание. Из-за демодекоза Доницетти стал лысым, как темя католического монаха.
- Бедолага, - искренне пожалел я. Всё, что касается животин, я делаю искренне.
- Он — ветеринар! - громко воскликнула дама, воткнув в мой бок свой коротенький острый палец. Папирус взмыл с её груди почти до верхушки лиственницы, мимо которой мы проходили.
Саломея остановилась, вперив в меня свой огромный страшный взгляд:
- Это правда? - таким же огромным и страшным шёпотом спросила она меня.
- Это правда, - как-то обречённо согласился я.
- Так это уже поздно, что вы — ветеринар, - внезапно улыбнулась Саломея, и её взгляд из огромного и страшного стал просто огромным. - Доницетти уже здоров, как лось.
Папирус мягко спикировал на грудь даме. Она нежно заворковала в его затылок и он прекратил одышку.
- Ну, так вот, - продолжила Саломея. - Решено было немедленно взять его к себе, сначала, конечно же, обратившись к такому, как вы. - Она снова обратила на меня свои странные глаза. «Я их боюсь», - шевельнулось у меня в голове. Причём меня совершенно определённо вводили в ступор именно её глаз. Не сама Саломея, а саломеины глаза. - Наш ветеринар, в отличие от вас, молодой человек, оказался невообразимо пьян и как раз в тот момент, когда мы принесли ему нашего окровавленного ежа. Гад какой! Почище твоего Троцкого, - качнула головой Саломея в сторону дамы.
- Почище моего гада Троцкого может быть только гад пьяный ветеринар, - подтвердила дама.
- Нам ничего не оставалось делать, как принять на себя ответственность по уходу за Доницетти.
- А почему — Доницетти? - не сдержался я.
- Ну наконец-то! - распахнула руки Саломея. - Я всё жду-жду этого вопроса, а он от вас всё не поступает и не поступает!
- Я от природы не очень любопытен, - пожал плечом я.
- Ой, бросьте, - махнула рукой Саломея. - Не очень любопытных не бывает. Точно так же, как немножко беременных. Когда мы перевязали лапки ежа, я посмотрела ему в глаза, он посмотрел в мои. Так я поняла, что для полного счастья ему сейчас не хватает «Дочери полка» Доницетти. Ёж целый вечер слушал эту изумительную музыку, а арию Тонио попросил послушать на «бис».
- Попросил? - оторопел я. - Вот так взял и попросил?
- А что это вы, молодой человек, так напряглись? - подняла бровь Саломея. - Можно подумать, вас никогда ни о чём ежи не просили!
- Ежи нет, - мотнул я головой.
- У вас же кот есть, - обратила она свой взор на Папируса. Он по-прежнему возлежал на груди дамы. Саломея улыбнулась и ковырнула пальцем его затылок. - Как же ему, стервецу, идёт эта жилетка!
- Так ведь кот — не ёж, - попытался возразить я. Получалось как-то уныло.
- Вас что и кот ни разу ни о чём не просил? - ужаснулась Саломея.
- Просил и неоднократно, - мгновенно согласился я. Ну, ведь просил же! Сметаны. Спинку почесать.
- Вот и меня ёж попросил арию Тонио на «бис», - успокоилась Саломея. - Не могла же я отказать раненому животному. На следующий день повторилось тоже самое. И через день. Он слушал Доницетти, пока его крохотные ножки не обрели дьявольскую силу. Тогда уже ему было не до Доницетти. Но к этому времени он им уже стал. И тут раскрылся весь его свинский характер! Кто ж мог подумать, что у ежей совершенно свинский характер! Как только заметит испражнение Амфибрахия, ррраз — и в них с головой! А потом в компостную яму, а из неё на грядку с кинзой! И вот такой, до одури ароматный, возвращается в гостиную, требуя грибов и арию Тонио! Как вам такое?
- Безобразие, - развёл я руками.
- Форменное! - шумно согласилась со мной Саломея. - А мыть-то его нельзя! Лысого-то!
- Да, - сочувственно закачал головой я. - Мыть ежей нельзя. Даже не лысых. Они погибают от простуды.
- Вот мы и решили: пусть лучше так и бегает, лысый, вонючий, но живой. А ведь бегал! И как ещё бегал! И всё больше по ночам. Обнюхал и засерил всё, что было святого в нашем доме! Всё, к чему боялся даже Амфибрахий прикоснуться! Пришлось на все шкафы, шкатулки, буфеты и комоды навешивать щеколды. Вот они пришли, - Саломея мотнул головой в сторону притихших Особы, Человечка и дамы с похрапывающим Папирусом на груди, - и давай расспрашивать: «А почему везде и всюду щеколды?». Мы им: «А у нас ёжик». А они нам: «Ах, какая прелесть! Ёжик! А покажите». А он в навозной куче спит! Приходите ночью смотреть на представление под названием: «Неукротимый еж»! Вскоре Доницетти, лысая морда, раздобрел, как пасюк. Мы подумали, что на воле ежу с одышкой будет неинтересно, и решили посадить его на жёсткую диету. Так этот мерзавец, изверг рода человеческого, удумал затеять бунт! Каждую ночь выходил на кухню с намерением взять её, как Бастилию. Он грохотал мисками, таская их по всей кухне, разливал воду, взломал дверцы единственного, оставшегося без шпингалета, шкафа и выгреб оттуда всю посуду. Сколько он мне фаянса переколотил, бритоголовый пакостник! Ругать Доницетти, что ругать лопату!
- Вы — страстотерпица, - искренне произнёс я.
- Это да, - охотно согласилась Саломея. - И вот он наконец на свободе. Мы с Грибом и Амфибрахием торжественно посадили его под пень на окраине дубовой рощи. Он задрал свой куцый хвост, дал последнюю струю в нашу сторону и был таков!
- Когда произошло сие знаменательное событие? - поинтересовался Человечек.
- Позавчера вечером… - Саломея длинно вздохнула. - Позавчера…
- Так и ушёл в лес — лысым? - тихо поинтересовался я.
- Оброс, гад, - смахнула слезу Саломея, - оброс…
Через минуту мы оказались на широкой тропинке, ведущей вверх по довольно крутому холму. На его вершине возвышались два крепких коттеджа, напоминающих фортификационные сооружения маленьких враждующих государств.
- Это только так кажется, - заметила мне Особа. - У них давно перемирие.
- Как только Кузнечик появился, так и пошло всё на лад, - подтвердил Человечек. - Ну… более или менее.
Саломея повела нас в дом, который располагался слева и откуда доносились хриплые вопли престарелого кота, лай маленькой собаки, громкие причитания пожилого человека и что-то, напоминавшее магические заклинания, произносимые кем-то, навсегда застрявшем в пубертатном периоде.
«Сага о «Сырной Банде», или Мученики мезальянса». Potentia ignis
- Над такой вот увертюрой так прилично и Вагнер бы не поработал, - покачала головой Саломея и ринулась в дом. Мы, то есть я, Человечек, Особа и дама, проследовали за ней с менее выраженной готовностью. Папирусу было просто интересно.
Миновав довольно обширный сад, Саломея взошла на веранду, как на последнюю ступень ракетного трапа.
- Вам пока лучше не заходить, - остановила она нас. - Займите свои места в беседке. Спектаклем я вас обеспечу на свежем воздухе. - И пропала в полутьме прихожей.
Мы молча расположились в беседке. Папирус слетел с груди дамы и приземлился на столе. Через пару минут шум, будоражащий наше воображение, затих. А через некоторое время на веранду выпорхнул слегка поседевший длинный кот когда-то угольного окраса («Наверное, Амфибрахий», - подметил я), за ним процокала маленькая собачка породы пражский крысарик («Маслинка, должно быть», - опять подметил я), затем вышла Саломея, за правую руку выводя пожилого человека невысокого роста и благообразной наружности («Вероятно, Гриб», - снова подметил я), а за левую - очень странного персонажа. Был он немногим младше Саломеи и Гриба, но имел удивительно гладкую кожу на лице, которое, кстати, вполне смогло бы принадлежать какому-нибудь заблудившемуся в своём сложном внутреннем мире подростку. «Голова!..» - осенило меня.
Амфибрахий и Маслинка, сломя свои маленькие головы, рванули в нашу беседку. Мне удалось поймать и усадить на свои колени крысарика, чему тот был несказанно рад и чуть дыру мне не просверлил на джинсах своими неугомонными лапками. Амфибрахия естественно заинтересовал Папирус. Он влился на стол, как струя фонтана, и сел прямо перед очумевшей папирусовой мордой. Мы предоставили котам возможность самим разбираться в хитросплетениях кошачьих взаимоотношений, так как нас ждало то самое представление, которое обещала Саломея.
- Не тяни же так больно, - умолял Гриб руку Саломеи. Не саму Саломею, а её руку. Я заметил, что некоторые начинают воспринимать эту женщину как некое собрание суверенных разумных органов, скреплённых огромной высшей волей. И эти органы могут внимать мольбам, слышать просьбы и реагировать на жалобы вне зависимости от своей хозяйки.
- Иди и не рыпайся, - тихим дремучим шёпотом ответила ему Саломея. Видимо, её правая рука сегодня была глуха к причитаниям Гриба.
- Зверобык — семейный персонаж, - светясь загадочной улыбкой произнёс Голова, который безропотно подчинился левой руке Саломеи. Он ничего не просил ни у Саломеи, ни у её руки. Он просто следовал за ними и загадочно улыбался.
- Я тебе дам — семейный, - чуть мягче, чем Грибу, ответила Голове Саломея.
Она вволокла их в беседку, где на моих коленях дрожала от возбуждения Маслинка, а на столе Амфибрахий и Папирус вели молчаливые разговоры, и посадила их по разные стороны от себя.
- Обед придётся немного отложить, - шумно выдохнув, сказала она. - В «Добровольном обществе» вы сегодня уже побывали, а в цирке нет. Наслаждайтесь.
В беседке воцарилась мутная тишина.
- Хорошо, начну я, - снова шумно выдохнув, произнесла Саломея и развернулась всем телом к скорбно поднявшему взор к потолку беседки Грибу. - Сначала с тебя. Кой бес тебя ткнул в твой прострелянный радикулитом бок, чтобы ты с самозабвением пингвина начал распиливать мой мебельный гарнитур красного дерева?
- Голове понадобился клавесин, - не отрывая взора от потолка беседки призрачно проговорил Гриб.
- Что, прости, ему понадобилось? - хищно сощурила свои огромные глаза Саломея.
Гриб гулко вздохнул и проговорил ещё призрачней:
- Клавесин.
- Зачем?
- На нём он собирался воспроизвести «Сентиментальную сарабанду» Бенджамина Бриттена.
- С какой такой великой радости?
- Именно под её чарующие звуки должно было происходить действие его новой пьесы.
- Подтверждаю, - важно подтвердил Голова. Саломея даже не дрогнула в его сторону. Видимо допрос Гриба ещё не закончился.
- А ты в курсе, что сия сарабанда написана Бриттеном не для клавесина? - зашипела она в ухо окончательно сконфуженному сожителю. - Она написана им для оркестра. Симфонического!
- Я в курсе, - уронил голову на грудь Гриб.
- Так какого же лешего?
- Голове понадобился клавесин…
- Подтверждаю, - снова важно подтвердил Голова. На этот раз плечи Саломеи дрогнули.
- С тобой я позже поговорю. - Она метнула свой взгляд в сторону Головы, а затем опять вернула его к внутренне опадающему Грибу. - А ты в курсе, что Голова ни при каких обстоятельствах не сыграл бы «Сентиментальную сарабанду» Бенджамина Бриттена на клавесине, потому что не знает ни одной ноты?
- В курсе, - почти неслышно обронил Гриб.
- Так на кой?!
- Ему понадобился клавесин…
- Вот скажите мне, - обратилась мокрая от напряжения Саломея к нам, сидящим затаив дыхание и не смевшим делать резких движений. Папирус почувствовал остроту момента и понял, что даже его чудесная жилетка, которая баснословна шла к профилю его лица, не спасёт положение. Маслинка, прижавшись бархатистым лбом к моей груди, мелко подрагивала в такт каким-то своим внутренним переживаниям, Амфибрахий наслаждался происходящим. Было по всему видно, что подобные представления происходят в его разнообразной кошачьей жизни достаточно часто. Хотя по сочувственным взглядам в сторону Гриба становилось ясно, на чьей он стороне. - Вот вы мне скажите, имеет ли смысл продолжать допрашивать человека, когда человек внезапно превратился в барана? - Мы отреагировали активным мотанием голов. - Да, смысла нет. Но я всё равно продолжу. - И снова вонзила глаза в побледневшее лицо Гриба. - Ты что же, совсем Голову не знаешь? Не знаешь, что вбредает в голову Голове?
- Моя голова — особенное приспособление, - улыбнулся Голова. - О ней нужно говорить с почтением и трепетом. Так Феоноя сказала.
- Феоноя на ярмарке за триста километров отсюда, - махнула рукой Саломея, - а значит сегодня я рассуждаю на предмет твоей головы. А на мой взгляд твоя голова, Голова, с большой дырой в затылке!
- Так нельзя, - шёпотом запричитал Гриб. - Ну, нельзя же так.
Саломея не отреагировала на глухие всхлипывания Гриба и теперь обращалась исключительно к Голове.
- Что ты устроил на моей атласной думке в моей спальне?
- Я ещё не успел устроить, - расстроенно развёл руками Голова. - Ты пришла и всё завершилось, не начавшись.
- Поговори у меня! - Саломея погрозила пудовым кулаком у самого носа Головы. - Кто чуть было не скрестил Амфибрахия и Маслинку?
- Это был добровольно заключаемый союз между Зверобыком и Малядной! - раздражённо возразил Голова.
- Это что ещё за результаты газообразования твоей фантазии? - выпучила глаза Саломея.
- Сама ты… газообразование… - страшно огорчился Голова. - Амфибрахию и Маслинке достались роли Зверобыка и Малядны.
- Достались, как же, - зловеще усмехнулась Саломея. - Небось утвердил их на эти проклятые роли через какую-нибудь похабщину.
- Они сами согласились! - шумно возмутился Голова.
- А то как же! Ну, и кто же это такие… Зверобык и Малядна?
- О, это замечательная история, - оживился Голова и на его розовых щёчках образовались лукавые ямочки. - Зверобык — это бык со зверским нутром.
- А разве может быть по-другому? - спросил я Особу. Она пожала плечом.
- А Малядна — ярочка, очень молодая, очень привлекательная, но не шибко моральная.
- Ну, с Амфибрахием на роль зверского быка я кое-как соглашусь, - хмыкнула Саломея. - Но вы загляните в глаза Маслинке! Мораль всего мира застряла в этом мокром девственном взгляде.
Я готов был подписаться под каждым саломеиным словом. Маслинка на роль привлекательной, но не шибко моральной Малядны никак не годилась. Я погладил её за атласным ухом, она в благодарность лизнула мне руку.
- В одном сумрачном, но прекрасном городе орудовала Сырная Банда, - тем временем продолжил Голова. - Думаете для чего мне был нужен клавесин? Для неё, для Сырной Банды.
- Для сарабанды, - шепнул всем Гриб, стараясь, чтобы Голова его не услышал. Голова не услышал.
- Сырная банда держала весь этот сумрачный, но прекрасный город в страхе. Предводителем её был Будлик…
- А это кто ещё такой? - спросила Саломея.
- А, - поморщился Голова и с досадой махнул рукой. - Это вообще тип неопределённого биологического вида. Он слыл оголтелым и разнузданным. А ещё будил всех в 4.30 утра. Особенно по воскресеньям.
- Зачем? - поинтересовался я.
- Ему нравились возмущённые вопли, - пожал покатыми плечами Голова. - Малядна была его младшей сестрой.
- Как ярочка может быть сестрой типа неопределённого биологического вида? - снова поинтересовался я.
- Вам что, молодой человек, хочется до полуночи слушать этот бред? - цыкнула на меня Саломея.
- Это не бред, - обиделся Голова. - Это драматическое произведение «Сага о «Сырной Банде», или Мученики мезальянса».
- О Господи, - закатила глаза Саломея. - Пусть уж это хоть как-нибудь закончится.
- Да, - согласился с ней Голова и продолжил: - Зверобык был противником Будлика. Противником всей «Сырной Банды». Он хотел вернуть в сумрачный, но прекрасный город мир, покой и сахарную вату.
- А вата при чём?.. - начал было я, но все на меня так посмотрели, что я решил в течение всего рассказа Головы не нарушать его монолога. Каким бы нелогичным или провокационным он ни был.
- Так вот… - Голова в самозабвении покачивался на скамье, напоминая мне трость, колеблемую ветром. - Он был противником «Сырной Банды» а вот взял да и влюбился в сестру её главаря! Ну, что тут скажешь, кроме как: «Судьба...». Зверобык и Малядна начали тайно встречаться. Об их свиданиях никто не знал. Ни Бязлик, религиозный и боязливый кулик, житель местечка Тихая Зевота (он вообще в банде по непонятной причине, потому что вполне себе приличный кулик), ни Заворот, брат Шиворота и Выворота. Шиворот и Выворот вообще никогда ничего не знали, а Заворот знал. Всё, кроме тайных свиданий Зверобыка и Малядны.
- Что-то стрихнину захотелось, - откинулась на спинку скамьи Саломея.
- И даже груздоньки не знали! - потряс у виска указательным пальцем Голова. - А эти-то вообще были соглядатаями, лазутчиками, шпионами «Сырной Банды». Это маленькие и вредные существа, похожие на мышей, только с хоботками вместо носов. Так вот даже они не знали, что у Зверобыка и Малядны после всех их тайных свиданий родился Рыбяжрёнок!
Я вспомнил это слово. Перед самым отъездом из родного города мой приятель говорил мне что-то о какой-то новой истории, над которой трудился Голова. И произнёс именно это слово. Так что хотя бы с одним персонажем из всей этой бредовой волынки я был знаком.
- Рыбяжрёнок — отпрыск Зверобыка и Малядны, жеребёнок, который очень любил рыбу. А это было запрещено, потому что в «Сырной Банде» признавался только сыр. Вся остальная пища считалась несъедобной.
- Выжить на одном сыре я бы не смог, - вздохнул Человечек.
- Поэтому ты и не в «Сырной Банде», - усмехнулся Голова.
- Ну, и слава Богу, - махнула рукой Особа.
- Может быть, - снова усмехнулся Голова.
- Только я до сих пор не могу понять, причём здесь моя атласная думка и то распутство, которое я на на ней лицезрела, - развела руками Саломея и воткнула пытливый взгляд в смиренное лицо Головы.
- Ну, это же не распутство, - вздохнул он. - Я же тебе говорил, что Зверобык и Малядна сегодня должны были вступить в законный брак. Именно этот их шаг стал бы первым в сторону урегулирования напряжённой обстановки в городе и локализации, а в последствии и полной ликвидации власти над ним «Сырной Банды». И возвращение сахарной ваты.
- Да причём здесь сахарная вата, - почему-то взвился я.
- Потому что, - объяснил мне Голова.
- Понятно? - ехидно глянула на меня Саломея.
- Понятно, - согласился я. И сник.
- Мой дом не мэрия, - обратилась Саломея к Голове, - а ты не пастор в кирхе!
- Не вижу логики, - шепнул Гриб.
- Если бы ты только логики не видел, было бы полбеды, - отмахнулась от него Саломея и снова обратилась к Голове. - Короче, для своих драматических шедевров в следующий раз выбирай другую площадку.
- Предлагаю задний двор Кобры, - отозвался Человечек. - Он как раз создан для подобного рода представлений.
- Это какого же рода мои представления? - насторожился Голова.
- Они… как бы выразиться поточнее… - закатила глаза к потолку беседки Особа. - Знаковые.
- Да, - согласился Голова. - Они знаковые. Но «Сага о «Сырной Банде», или Мученики мезальянса» писалась в расчёте на атласную думку Саломеи и клавесин из её мебельного гарнитура.
- Ну, разумеется, - возмутилась Саломея.
- А для заднего двора Кобры нужно написать что-нибудь неординарное. А что в её дворе наиболее выдающееся?
- Компостная яма, - фыркнула дама. - Туда Маслинка прячется, когда у неё в доме начинается свой спектакль. Хотите посмотреть?
- Нет, - сказал я. Но мой голос потонул во всеобщем «Да».
Отправится «наблюдать лицедейство» в дом Кобры и Кобра было решено сразу же после обеда, который был непередаваемо обилен. Особенно для Папируса, Амфибрахия и Маслинки. Их обхаживали как небожителей. Маслинка воспринимала такое отношение с благодарностью, Амфибрахий и Папирус как естественный порядок вещей. За обедом я выяснил, что оказывается на «домашние спектакли» к Кобре и Кобру ходили многие обыватели городка. Иногда даже бросали жребий, кто пойдёт сегодня, кто завтра, а кто на третий день, из чего я мог сделать вывод, что эти представления шли в ежедневном режиме.
- А что необычного происходит в их доме? - поинтересовался я, смакуя превосходно приготовленный Грибом кофе.
- Всё необычное, - ответила дама. Папирус восседал у неё на коленях, вылизывая свои усы. Он закусил приличной порцией анчоусов. - От начала до конца. А нам даже очередь занимать не нужно. У нас повод. У нас Маслинка.
После обеда я обмолвился Саломее, что привёз поклон их разношёрстному семейству от нашего общего друга, что он-де их помнит, чтит и любит, не скрывая самых бурных эмоций, а так же тихо добавил к вышесказанному, что наш общий друг по-прежнему считает её, Саломею, самым необыкновенным созданием на земле. Она встрепенулась, зарделась и улыбнулась в широкую круглую ладонь, чтобы никто не заметил её смущения. Заметили все, но промолчали, потому что никто и никогда не посмел бы заявить Саломее, что обнаружил её смущение.
- И перед тем, как отправиться к Кобре, могу ли я взглянуть на огнедуйки? - сакральным шёпотом произнёс я.
- Вам это необходимо? - сверкнула на меня глазами Саломея.
- Без сомнений, - качнул головой я.
- Хорошо, - ответила Саломея, совершила какое-то сложное движение своей густой бровью в сторону Гриба, он отреагировал таким же движением бровью менее (значительно менее) густой, и мы вдвоём вышли из-за стола, а Гриб принялся громко рассказывать какой-то забавный случай из жизни Амфибрахия и Маслинки.
Я думаю, что и дама, и Человечек с Особой вполне поняли наши манёвры, но, судя по всему, такая вот игра была традиционна для неофитов, и к огнедуйкам допускали только так, в атмосфере совершенной военной тайны. Для основной части населения Изумлянска Potentia ignis так и осталась легендой, и скудные попытки найти след этого диковинного цветка совсем прекратились. Это очень радовало тех, кто сию легенду каждое утро удобрял, поливал и пропалывал.
Я с трепетом следовал за упругим широким шагом Саломеи, понимая, что сейчас окунусь в состояние, которое может изменить моё отношение ко всему окружающему, и лицедейство Кобры и Кобра скорее всего оставит меня равнодушным. Стоят ли того Potentia ignis? Безусловно!
Тем временем мы подошли к шатру из полиэтиленовой плёнки, края которой полоскались на лёгком ветерке, как прибрежные волны Тихого океана.
- Готовы? - спросила меня Саломея и нежно заглянула мне в глаза. Такой я Саломею ещё не видел.
- Не знаю, - растерялся я.
- Значит, готовы. Клятвы произносите спокойно и неторопливо. Если получится.
- Какие клятвы?
- Там узнаете.
И она мягко, почти невесомо втолкнула меня внутрь шатра.
Меня подкосило. Буквально. Я почувствовал, как ноги начали гнуться под тяжестью всего моего тела, и я рухнул, едва переступив порог заветного шатра.
Первое, что сразило меня, - аромат. Он был тонким и мягким, как волосы новорождённого, но обладал невероятной обволакивающей способностью. Это как медленно заходишь в облако: ещё не совсем осознаёшь, что ты внутри, но ощущаешь определённо — мир вокруг тебя изменился. Аромат этих цветов был запахом кардинального изменения жизни.
- Я клянусь, что сохраню в себе желание изменить хоть что-нибудь в своём эгоистичном нутре, - вдруг сказал я.
Не помню, кто меня подтащил к небольшой плантации в центре шатра, может быть, собственная внутренняя сила, но то, что я обнаружил, навсегда объяснило мне, почему Кузнечик с такой первобытной страстью пытался найти Potentia ignis. Тончайшие, как и их аромат, лепестки светло-оранжевого и солнечно-жёлтого цвета трепетали от любого, самого незначительного колебания воздуха, источая свечение наподобие лёгкого скопления искр. Я зажал ладонью рот, чтобы своим дыхание не спугнуть парение этих мерцающих блёсток. Жилка забилась у меня на шее, как в детстве, когда, обвязав своё лицо марлей, оставив только отверстия для глаз, вылив на руки целый флакон маминого средства для снятия лака, я обрабатывал рану своего первого пушистого пациента — соседской домашней крысы палевого цвета. Кот, живший с ней в одной квартире, распорол её бархатный бок. Я помню, как слёзы жалости и сострадания рванули из моих глаз на блестящую шерстку вокруг едва заметного, но глубокого пореза. Этот тонкий красный порез показался мне тогда усмешкой судьбы. Я должен был заставить её перестать усмехаться. И заставил. Рана зажила очень быстро.
С ума сойти! Всё это я вспомнил, просто глядя на трепещущие лепестки огнедуек! Каким образом они разбудили во мне эти воспоминания, каким образом оживили чувства., которыми я захлёбывался в те незабываемые дни?
- Я клянусь, что никогда не допущу, чтобы суетное настоящее убило во мне живое ощущение детства. Я клянусь, что буду оберегать его в своём взрослом и куцем сердце.
А потом перед моими глазами взошла луна. Первая одинокая луна. Полнолуние случилось, когда за своей острой несгибаемой спиной моя женщина закрыла мою дверь. Я видел её спину мгновение — пока зиял между нами дверной проём. Я мог протянуть руку и втащить её обратно. Я мог всё это обратить в шутку и долго, очень долго, но всё-таки с надеждой на успех извиняться, я мог встретить очередное полнолуние рядом с её острой несгибаемой спиной. Мог бы. Но не стал. Доказав ей, что последнее слово всегда за мной, а самому себе — свою полную мужскую несостоятельность и совершенную, ничем не прикрытую узколобость!
- Я клянусь, что постараюсь исправить… Хоть что-нибудь…
- Эй.
Я очнулся, как от крепкого сна. Моя щека утопала в мягкой и пахнущей прелью и черничными кексами ладони Саломеи.
- Как вы живёте рядом с ними… - я поднял тяжёлую руку и направил её в сторону дрожащих и наверняка поющих свою чудесную песню соцветий - … и не сходите с ума? От счастья… от боли… От всего…
- Может, поэтому они и поселились рядом с нами, потому что не сходим, - тихо сказала Саломея, боясь пошевелить ладонью, чтобы меня не потревожить. Мне захотелось заплакать от благодарности. - Это трудно, не сходит от этого с ума, но кто-то же должен за ними присматривать.
- Кто-то должен, - согласился я. - И вам это удаётся лучше, чем кому-то ещё.
- И я так думаю, - улыбнулась Саломея. - Вы можете идти?
Я встал и почувствовал удивительную лёгкость в ногах и способность не только переставлять их по земной тверди, но и восходить к тверди небесной и снисходить в морские глубины .
- Чувствуете себя Нижинским? - тихо рассмеялась Саломея.
- Амбициозно и самонадеянно, но да, - ответил я.
- Готовы наблюдать домашний спектакль Кобры и Кобра?
- Пожалуй, что да.
- Тогда отправляемся. Все уже на позиции. Держат нам места.
- Вперёд!
И мы бодрым шагом направились к месту основных военных действий местного масштаба.
Публика
Жилище, где должны разыгрываться страсти, находилось на южном склоне холма, на вершине которого стояли дома Саломеи и Гриба. Южный склон считался самым фешенебельным местом городка. Он был пологим и ровным, без кочек, несанкционированных водоёмов, непременно гниющих по осени, и ям, куда время от времени забрасывались пустые бутылки из-под дешёвого алкоголя. Южный склон был плантацией белокаменных изысканных строений, в которых коротала свою жизнь культурная, научная, политическая и прочая элита местного разлива. Строения были одинаковыми и большими, как страусиные яйца. От всей этой чистоты, изысканности и однообразия веяло чем-то неприятным и где-то трагическим. Особняк Кобры и Кобра располагался у самого подножия холма. Сразу за забором их сада начинался бор. Молодые сосны удивлённо взирали на коротко-стриженную траву и крохотные квадратные клумбы для одного соцветия на приусадебном участке, полагая, что всё это немного затянувшаяся шутка над бурным темпераментом природы.
Когда мы с Саломеей подходили к дому, вокруг него уже наблюдалась довольно основательная компания. За исключением дамы с Папирусом на плечах, Гриба, Головы, Человечка и Особы, которая с любовью и нежностью прижимала к груди трясущуюся Маслинку, я увидел трёх старух с толстыми ногами. У одной из них на могучих икрах красовались фиолетово-жёлтые полосатые гетры с белыми помпонами, напоминающими ботало для коровы. Старухи восседали на скамье, выкрашенной морилкой, как три совы. Время от времени из-под скамьи вытягивалась тонкая детская рука, нещадно дёргала за помпоны-ботало и исчезала, а старухи начинали шипеть, как разбуженные змеи:
- Вот ведь стервец, навязали его нам на наши головы! - шипела одна, шаря ногами под скамьёй.
- Вот позвоним матери, она на нём живого места не оставит, приедет и раскрасит спину в красно-белую полоску, - шипела другая, неуклюже закинув ногу на ногу, завязывая помпоны на фиолетово-жёлтых гетрах.
- Всю душу вытряс, как осеннюю яблоню, - шипела третья, пытаясь заглянуть за спинку выкрашенной морилкой скамьи. Но её толстый загривок мешал свершиться этому предприятию, поэтому щуплый, худосочный сорванец лет семи оставался под лавкой в безопасности. Он беззвучно хохотал, зажав рот пыльной ладонью, наслаждаясь моментом и предвкушая повторения этого аттракциона «на бис».
Чуть поодаль, на старом, поваленном берёзовом стволе расположился черноволосый черноусый человек очень внушительного вида. Он казался ожившим джинном восточных сказок. Но джинном, отпущенным на волю, поскольку его смуглое лицо выражало спокойствие и умиротворение. Тёмно-синяя футболка очень свободного покроя возлежала на его круглых плечах мантией звездочёта. Он с невыразимой нежностью прижимал к груди старенькую истёртую шахматную доску. Но больше всего меня восхитили его туфли. Уникальные мягкие гобеленовые туфли сливочного цвета со вздёрнутыми к небу носами. Я воззрился на эти туфли как прыщавый подросток на кафешантанных девиц.
- Оставьте в покое обувь Махфуза, - одёрнула меня Саломея, когда мы подсаживались к нашей компании на резную скамью напротив самой калитки дома. - Иначе они покраснеют и убегут. И останется Махфуз сидеть на этом бревне в одних носках. А я не могу смотреть на мужчин, сидящих при мне в одних носках.
- Почему? - спросил я.
- Они вызывают желание накормить их солянкой.
- А-а-а… - качнул головой я, понимая, что дальнейшие расспросы относительно отношения Саломеи к мужчинах в носках, заведут меня в самые дебри её гулкого и заковыристого сознания. - А почему Махфуз?
- Когда я увидела его на одной из репетиций «Добровольного общества» (он приходил на прослушивание в качестве исполнителя на флейте-пикколо), я ему сказала: «Вы, молодой человек, по всему не местный». Он ответил мне: «По всему». Я начала выпытывать его о пенатах, что он оставил, о причинах, по которым он сии пенаты оставил. А он только выдыхал в свои татарские усы и молчал. Потом взял и сказал: «Дом не там, где вы родились, а там, где прекратили попытки к бегству». То есть Махфуза процитировал. Так и стал Махфузом.
- А флейтистом не стал?
- Не стал. Наш дирижёр сказал, что он слишком значителен для флейты-пикколо. Что ему бы лучше на контрабасе или тубе. А он сказал, что не хочет на контрабасе или тубе, что он всеми фибрами своей души любит флейту-пикколо. И вообще, это «Добровольное общество» или нет? Дирижёр поставил условие: или контрабас или до свидания! Махфуз выбрал второе. Помню, как дирижёр усмехнулся: «Не пожалейте! Ибо как сказал Ларошфуко: «Всем кажется лучшим то, от чего отказались». На что Махфуз фыркнул и оветствовал: Это сказал Луций Анней Сенека. Младший». Развернулся и ушёл.
- Какое счастье, что ваш дирижёр вас не обвинил в значительности по отношению к треугольнику, - искренне выдохнул я.
Саломея с недоумением смерила меня глазами и хмыкнула:
- Попробовал бы!
Действительно!
- А он часто здесь бывает? - продолжал я допрашивать Саломею, так и не отпуская глазами замечательные гобеленовые туфли Махфуза.
- Здесь-то? Как только намечается представление, сразу к этой берёзе направляет свои стопы.
- Ах, как это верно сказано! - восхитился я. - В такие туфли можно облачать только стопы!
- Оставьте вы, наконец, в покои туфли Махфуза! - цыкнула на меня Саломея.
- Не могу, - признался я. - Есть в них что-то уникальное. Как и в самом Махфузе. А зачем он сюда приходит? В нём совсем нет ничего от тех старух с толстыми ногами. Они-то уж точно собирательницы местных сплетен.
- А мы? - хмыкнула Саломея, и я смутился. Действительно, а мы? - Каждый сюда приходить за своим. Кто за собиранием новых сюжетов и персонажей, как Голова. Кто за изучением местных характеров, как вы. Кто для разнообразия личной жизни, как те старухи с толстыми ногами. Они, вон, видите, даже гетры полосатые вяжут. А кто, как Махфуз, в поисках идеального партнёра в шахматы.
- Здесь? - окинул я взором, собравшуюся компанию.
- Везде, - ответила Саломея.
- Что-то Покатуха задерживается, - загрустил Голова.
- Кто? - спросил я, наконец-то отклеивая взгляд от туфель Махфуза. В них явно была какая-то тайная сила, потому что они манили меня, взывали ко мне и будоражили моё воображение. Надо кончать с этим, подумал я, перенаправляя глаза куда угодно: на загривок Папируса, на дрожащие уши Маслинки, на изящный браслет, блуждающий по тонкому запястью Особы, однако это удавалось мне с переменным успехом. Сила гобеленовых туфель была велика. - Кто это — Покатуха?
- О, это исключительный персонаж, - махнула рукой дама. Папирус колыхнулся на её груди. - Без неё не проходит ни одно выступление в этом доме. Именно она оповещает народ о домашних представлениях Кобра и Кобры.
- Каким образом? - спросил я.
- Она обретается неподалёку, - помял плюшевое ухо Маслинки Человечек. - Не здесь, конечно, не на Южном склоне. А там, - Человечек махнул рукой в неопределённом направлении. - Там. «Там» - это её адрес. Точнее сказать не могу. Никто не может. Она чувствует приближение домашних спектаклей, как дикарь извержения вулкана. А потом оповещает всех. И кто хочет — приходит. Она непременно участвует в просмотрах.
- А почему Покатуха?
- Она необыкновенно остро реагирует на все перипетии того, что здесь разыгрывается, - сказал Гриб. - То катится со смеху, то падает от слёз.
- Она совершенно не в себе, - подытожила Саломея.
- Она в себе! - стукнул круглым кулаком по круглому колену Голова. - Она всегда в себе!
- При нём нельзя поминать имя Покатухи в суе, - хмыкнула Саломея, потом хитро улыбнулась и чётко повторила: - Она совершенно не в себе.
- Она в себе! - снова застучал кулаком по своим коленям Голова.
- Оставь ты его в покое, - вздохнул Гриб, - иначе он все свои коленки переколотит, а потом твои начнёт.
Саломея пожала плечом, а со стороны «Там», куда показывал Человечек, раздался заразительный детский смех.
- Покатуха! - вскочил Голова и захлопал в ладоши. Старухи с толстыми ногами оживились, вылез из-под скамьи невидимый «пострелёнок», «стервец», «божие наказание», «аспид» и ещё пара местных идиоматических выражений. Это был маленький рыжий мальчишка лет шести с сопливым носом, россыпью веснушек на переносице и нежным овалом лица. Только один Махфуз глубоко вздохнул и сильнее прижал шахматную доску к своей широкой груди. Видимо, Покатуха совсем не рассматривалась как партнёр игры в шахматы.
Покатуха оказалась нестарой ещё женщиной, хотя кто же может определить возраст людей, которые «совершенно не в себе». Появилась она очень эффектно: стоя двумя ногами на розовом самокате, она летела по извилистой песчаной дороге, что делила невысокий холм ровно посередине, как бригантина на всех парусах. На ней была какая-то хламида цвета морской волны, которая бурлила, пенилась и клубилась за её спиной, как неспокойные волны, оставляемые рвущейся в глубины своего моря русалкой. Её полные крепкие ноги стягивали чёрные в искорку лосины, а широкие плоские ступни покоились в фиолетовых резиновых сабо. Нет, подумалось мне, для таких ступней совсем не годятся гобеленовые туфли Махфуза. Ветер играл в её волосах, стянутых на затылке в длинный тёмно-русый хвост. Она парила над этим миром, как чудо, как страус, научившийся летать, как и её детский заразительный смех, покрывая все остальные шумы суетливого дня.
Между тем Покатуха припарковала свой розовый самокат рядом с деревом Махфуза. Он глубоко вздохнул, а Саломея сказала:
- Посмотрим, кто кого на этот раз.
- Что это значит? - не понял я.
- Их словесные баталии — это тоже своего рода традиционное мероприятие городского масштаба, - сообщил Человечек. - Ничуть не уступает домашним представлениям Кобры и Кобра.
- Интеллект и благородство против назойливости и словоблудия, - уточнила Особа, а Маслинка на её коленях нетерпеливо заёрзала.
Папирусу до этой дуэли, как впрочем и до всего последующего представления, было до фонаря. Он преспокойно возлежал на груди дамы, щурился на солнце, тарахтел, как кипящий чайник, и снисходительно принимал скупые ласки Гриба, время от времени ковырявшего пальцем его мягкий и невероятно приятный затылок. Он и правда был царственен в своей синей жилетке.
Покатуха беззастенчиво опустилась рядом с Махфузом, вовсе не замечая его явного неприятия.
- И снова здравствуй, - хохотнула она в большую круглую ладонь.
- Хотелось бы мне произнести: «И снова прощай!», но, к сожалению это не магические слова, - тихо произнёс Махфуз, пересаживаясь подальше от докучливой собеседницы.
- А бревно-то когда-нибудь закончится, - лукаво подмигнула она ему и придвинулась ближе. - И что, ты тогда побежишь от меня?
- Я до нашего знакомства думал, что только от себя невозможно убежать, - печально усмехнулся Махфуз. - Оказывается от тебя убежать — задачка посложнее.
- Почему ты не играешь со мной в шахматы? - наигранно надула губы Покатуха и стала похожа на мороженую рыбу в супермаркете. - Ходишь-ходишь, ищешь-ищешь кого-то, а со мной играть не хочешь! Я же согласная!
- Я играю только с мыслящими существами. И потом мне хватило первого раза, когда я, воспринимая тебя непосредственным и милым созданием, доверил свою шахматную доску. - Махфуз нежно прижал доску к своей широченной груди. - Что ты сделала?
- А что я сделала? - продолжала надувать губы Покатуха. Сейчас лопнет, подумал я.
- Ты половину фигур перегрызла, - воскликнул Махфуз. - Лучше бы ты мои пальцы перегрызла, чем фигуры, заказанные мною на пороге моей туманной юности у одного шахматного мастера, старца, к которому я ходил играть как священнодействовать! Ты хоть видела глаза коней? А лица королев? Эти фигуры были произведением искусства из кипариса!
- Ну, мы же вместе с тобой их похоронили на заднем дворе твоего дома! - почему-то обиделась Покатуха и наконец-то сдула свои начинающие синеть от напряжения губы. - Ты ещё меня заставил выучить Санктус Гектора Берлиоза и я, как дура, горланила его, отмахиваясь от комаров веткой сирени. На заднем дворе твоего дома очень много комаров.
- А что это ты обижаешься? - фыркнул на неё Махфуз. - Во-первых, ты получила по заслугам. Нужно учиться смиренно отвечать за свои поступки. Скажи спасибо, что я ещё не заставил тебя исполнять сей шедевр коленопреклоненно. Во-вторых, будь благодарна за то, что я приобщил, пусть на мгновение, твою блуждающую в потьмах душу к светлому и великому.
- Мне не понравился Гектор Берлиоз, - горько вздохнул Покатуха.
- Жителям подземного мира вообще не нравится солнце, - хмыкнул Махфуз.
- Я не житель подземного мира!
- Вот видишь, ты даже не житель подземного мира! Да и ямку для прожранных тобою шахматных фигур ты выкопала тесноватую. И цветы посадила на холмике криво. И не те.
- Как не те? - Покатуха уже в открытую возмущалась.
- Так не те, - спокойно пожал плечом Махфуз. - Я просил тебя посадить незабудки, а ты прикопала пупочник.
- Мне просто название понравилось.
- «Труба ангела» тоже красивое название, однако попав в желудочно-кишечный тракт, она вызывает такие симптомы, как бред, галлюцинации, диарея, рвота, проблемы со зрачками, а также паралич и даже смерть.
- Но разве пупочник тоже вызывает эту… галлюцинацию?
- Вызовет, если не прекратишь таскаться ко мне три раза в неделю! Заруби ты на своём длинном утином носу, что я не буду с тобой играть в шахматы! Ты мне не подходишь!
- Ну, а эти что, подходят? - Покатуха сделала широкий жест рукой, указуя на каждого из здесь присутствующих.
Махфуз окинул всех нас пристальным глубоким взглядом и остановился на довольном и счастливом профиле лица Папируса. Глаза их встретились. Махфуз побелел, потом покраснел, а потом и вовсе расцвёл, как маков цвет. Он улыбнулся во все свои татарские усы и облик его приобрёл какой-то инопланетных характер: я правда увидел радугу под его чёрными ресницами.
- Нашёл… - свистящим шёпотом произнесла Саломея.
- Нашёл… - стали вторить ей все присутствующие.
- Нашёл, - тихо согласился Махфуз, а Папирус вдруг спрыгнул с груди дамы (немыслимо!) и важной походной, заставляя жёлтый георгин на синей жилетке клониться то влево, то вправо, подошёл к Мафхузу.
- Могу ли я предложить вам партию в шахматы? - спросил он Папируса. Кот опустил свой зад на фиолетовый островок одичавшей горечавки, росшей здесь повсюду. - Как-нибудь на днях… В любой из дней… - Папирус пару раз зевнул, щёлкнув челюстями и сказал негромкое «Мяу».
- Согласился, - констатировала Особа.
- Согласился, - выдохнули все.
- Почему кот, а не я? - не согласилась со всеобщим облегчением Покатуха.
- Я же тебе сказал, что игра только с мыслящими существами, - не глядя на неё произнёс Махфуз, поднялся со своей берёзы и направился к нам.
Я встал. Было что-то в этом человеке, что требовало непременного вставания. Нет, не сам Махфуз этого требовал. Он-то как раз вообще ничего не требовал, никогда и ни от кого. Требовало что-то, чего он сам мучительно стеснялся. Это было заметно по его очень благородным сдержанным движениям и при этом извиняющемуся выражению лица. Поэтому я встал. Кстати, встал и Гриб, и Человечек. Дамы остались сидеть. Он бы, наверное, с ума сошёл от смущения, если бы поднялась Саломея. Она, пожалуй, единственная из присутствующих, кто мог потягаться с ним статью.
- Я смею надеяться, что вы не станете возражать против игры в шахматы…
- Но Папирус не умеет играть в шахматы, - попытался возразить я и чуть не задохнулся от стыда. Возражать Махфузу - это как говорить «нет» звездопаду в августе или дню весеннего равноденствия.
- Он умеет, умеет, - нежно возразил он. - Вы только посмотрите на него.
Я посмотрел на Папируса. Он сидел на островке горечавки, спокойный, безмятежный и непоколебимый, как накрахмаленный воротничок праздничной сорочки, и я подумал: он умеет. Чего не умеет мой кот?
- Можно я загляну к вам как-нибудь вечерком, когда все суматошный бытовые дела будут завершены?
- Конечно, - покраснел я, словно мне назначила свидание самая красива женщина вселенной.
- Начинается! - вдруг резко крикнул Голова, захлопал в ладоши, а Покатуха упала с берёзового ствола и громко рассмеялась.
Все заняли свои места: Махфуз вернулся на свою позицию, счастливый и умиротворённый, Папирус взлетел на грудь дамы, пару раз залихватски присвистнув, рыжий «спиногрыз» снова нырнул под скамью и спрятался за толстыми ногами своих старух, и представление началось.
Почти по Шекспиру
- Арудха Лагна!1
Раздался звон с размахом открываемого окна. Сквозь частые, но невысокие и не плотно пригнанные доски забора мы увидели голову Кобры в неизменном тюрбане из какой-то немыслимо-радужной материи.
- Арудха Лагна! - крикнула она ещё раз, потрясая длинными холёными дланями над своей разноцветной головой. - Именно она для тебя важнее собственной индивидуальности! Таким образом ты потеряешь не только себя, но уже потерял Маслинку!
Послышался осторожный щелчок дверной щеколды и робкие шаги по хрустящему, как битое стекло, песку.
- Тебе не удастся уйти незамеченным!
По саду разлился тоскливый долгий вздох:
- Ах, если бы я мог, если бы…
Кобёр с поникшей головой побрёл к скамье, стоящей у шпалеры, густо покрытой крупной листвой красного плюща, и опустился на неё.
- Ну, приведи в активное положение свой биквинтиль2, может быть и получиться придумать способ скрыться от моего возмездия.
Дама заёрзала, Папирус недовольно фыркнул.
- Та-ак, понятно, - щёлкнула языком она. - Сегодня на них обрушились звёзды. Да начнётся битва антиподов3!
- Ставки! - громким шёпотом произнёс Махфуз и обозначил ещё одну сторону своей сложной загадочной натуры.
- Так он оказывается азартен? - спросил я Человечка и вновь воззрился на мягкие гобеленовые туфли на махфузовых широких ступнях.
- А вы что хотели? - удивился Человечек моему вопросу. - Чтобы человек как бог играл в шахматы и не был азартен?
Я устыдился.
- Ставки! - ещё раз громким шёпотом воскликнул Махфуз.
- Три к одному! - из-под скамьи шмыгнул носом пострелёнок-стервец. - К;бра загрызёт Кобр; и косточек не оставит!
- У змей есть скелет? - спросила одна толстоногая старуха другую, в вязанных гетрах.
- В биологии их давно определи к позвоночным животным, а значит, как минимум эта часть скелета у них присутствует, - пожал плечами малец, а Махфуз поднял большой палец.
- Кто ещё?
- Я предположу обратное, - заявила Особа и почесала за ухом оживившуюся Маслинку. - Думаю, что Кобёр не так прост, как кажется и увеличиваю ставку в его пользу. Пять к одному!
- А что ставим? - осторожно уточнил я.
- Кто что, - махнула рукой Саломея. - Вот что у вас есть?
Я порылся в карманах и нашёл только металлическую заклёпку от заднего кармана джинсов.
- На кого ставите?
- Я ведь мало знаю потенциал противоборствующих сторон, - растерянно произнёс я.
- А интуиция что подсказывает?
- Молчит.
- Ну, уж тогда и вы молчите, - разочаровалась во мне Саломея
А я подумал, что может ставить пострелёнок из-под лавки?
- Десять к одному, - между тем крикнула Саломея. - Ставлю на Кобр;, потому что К;бру не люблю больше.
- Воздержусь, - сказала дама. - Я не могу идти против Папируса.
- А Папирус за кого? - поинтересовался я.
- Он за хорошую миску сметаны из топлёных сливок, - ответила дама.
- Но предмет пари несколько иной.
- Ну и что. Каждый имеет право на своё мнение!
Я отступился. А спектакль тем временем продолжался.
- Сегодня после утреннего какао я занималась аштакаваргой1 и в очередной раз поняла, что ты — совершенно тусклое существо!
- Любая аштакаварга должна на чём-то основываться, - почему-то спокойно возразил Кобёр. - На чём основана твоя?
А он начинает оправдывать надежду тех, кто на него ставил, подумал я.
- На ежедневном наблюдении за твоим самовыражением, - фыркнула Кобра и захлопнула окно.
- Это что же… всё? - развёл руками я.
- Сейчас начнётся самое интересное, - цыкнула на меня дама. - Они выходят один на один.
- К;бра сейчас вторгается в пространство Кобр;, - уточнила Особа. - То есть спускается в сад.
И точно. Не прошло и пары минут, как распахнулась дверь и из дома в сад вылетела Кобра, напоминающая гигантского блестящего Лори: её почти безупречную фигуру омывал всеми текстильными приливами и отливами баснословно разноцветный шёлковый халат. Кобёр вскочил со скамьи, словно в его пятку вонзилось жало скорпиона.
- Я видела и слышала всё, - она стала медленно приближаться к опять начинающему сдавать свои позиции Кобру, - Я всегда всё вижу и слышу.
- Дорогая, это явно тревожные симптомы, - попятился он и снова опрокинул своё маленькое тело на скамью.
- О да, совершенно тревожные, - затрясла головой Кобра. Тюрбан с достоинством выдержал это испытание. - Ты часто разговариваешь с Маслинкой вслух. Особенно по вечерам, вот здесь, у этой самой скамьи. - Кобра молниеносно и грациозно кинулась на скамью рядом с потерявшим дар речи Кобром, как грифон, почуявший запах падали.- О, я слышала, как ты вспоминал южное побережье Шри-Ланки…
Шри-Ланка прозвучала в устах Кобры, как смертельное заклинание. Я поёжился.
- Опять этот пресловутый Цейлон, - процедил в усы Махфуз. - Сколько раз наступать на одни и те же грабли!
- Опять эта горячая испанка в лазоревом сари, - заохали старухи.
- Что за история? - спросил я Саломею.
- Эта история уже лет двадцать как известна всему городку, - хмыкнула Саломея. - Кобра никак не может её простить Кобру, а Кобёр всё никак не может выкинуть её из головы. Да ладно бы она там и оставалась, так нет же! У Кобра, как у благовоспитанного пьяницы, — что на уме, то и на языке.
- Ох уж эта Хуанита, - печально улыбнулась Особа, а Маслинка на её коленях жалобно заскулила. - Говорят, легендарной красоты была женщина.
- Говорят, легендарной, - почему-то грустно повторил Гриб.
- Да кто хоть говорит-то? - шумно возразила Саломея. - Кобёр что ли? Так у него всё легендарное! Начиная от полнолуния, заканчивая ценами на куриную требуху.
- Откуда она взялась, эта Хуанита? - ещё больше заинтересовался я, представляя рядом с… если на чистоту… рядом с не очень презентабельного вида Кобром Хуаниту, обладательницу легендарной красоты.
- Она появилась на пляже в Маунт-Лавинии как прекрасная Лакшми… - Человечек максимально понизил свой голос, напустив в него тумана, бархата и хрипотцы. - Её красота застигла нашего Кобра врасплох.
- Несмотря на то, что сия Хуанита была окружена мужем и детьми, у нашего Кобра хватило дурости потерять от неё голову, - фыркнула Саломея.
- Да нет, - повела плечом дама и Папирус недовольно заворчал. - Он не голову потерял. Он впервые осознал, что перед женщиной нужно преклоняться. Если перед женщиной не нужно преклоняться, значит это не женщина.
- Ну, а если женщине самой не нужно, чтобы перед ней преклонялись? - возмутилась Саломея. - Вот я лично терпеть не могу, когда передо мной преклоняются.
- А кто буфетчику из строительной конторы кулаком в нос тыкал только за то, что он в вашем «Добровольном обществе» после Девятой симфонии Дворжака аплодировал сидя?
- Так это же я не за ради себя! - рассвирепела Саломея. - Это же я за ради Дворжака!
- Дворжаку было бы всё равно, сидя аплодирует буфетчик или стоя, главное - аплодирует, - шепнул в сторону Гриб, но Саломея услышала.
- Откуда тебе знать, что было бы Дворжаку всё равно, а что не всё!
- Ш-ш-ш-ш! - зашипели на нас толстоногие старухи, а пострелёнок из-под скамьи показал мне язык. Я тоже показал ему язык, а он хихикнул в чумазую ладонь.
- Давайте уже вернёмся в лоно спектакля, - попросил Человечек.
И мы вернулись. Махфуз, пригладив свои татарские усы, произнёс:
- Интересно, чем же сегодня закончится эта самасаптака1?
А причитания за забором становились всё отчаяннее и отчаяннее.
- О бесценный бисекстиль2! - подвывал Кобёр. Маслинка на руках Особы заволновалась. - Призываю, Призываю, укрепи меня, закали и утешь. Мне барахтаться в этой бездонной пучине весь остаток жизни!
–. Стремлюсь узнать, что это ты называешь «бездонной пучиной»? - совсем склонилась над ним Кобра. - Уж ни нашу ли совместную жизнь? Тогда ты планетарно бессовестный человек, что, собственно, и подтверждают мои недавние наблюдения.
- Какие наблюдения? - бесцветно поинтересовался Кобёр.
- Я трое суток вникала в варги1, у тебя никаких шансов расширить своё сознание в ближайшее столетие!
- Так что же ты живёшь со мной, таким трансцендентно безалаберным?
- Смотри-ка, а творческое отношение к своим недостаткам тебе совсем не чуждо, - иронически заметила Кобра. - Почему же ты так топорно отнекивался от инцидента с фиолетовым зонтом? Мог бы придумать что-нибудь поживописнее!
- Это что ещё за инцидент? - спросил я Саломею.
- Этот инцидент разделил наш городок на два лагеря, - сказала Саломея. - Одни считали, что фиолетовый зонт, принадлежащий Существу, оказался у Кобра случайно.
- Я знаю Существо! - вскочил я со скамьи, куда тут же был обратно притянут могучей рукой Саломеи. - Я правда знаю Существо! Если в инциденте с фиолетовым зонтом замешано Существо, значит определённо ничего предосудительного не было! Я даю руку на отсечение, кладу голову на гильотину!
Я орал свистящим шёпотом так, что почувствовал, как у меня взмокла спина.
- Успокойтесь, - гаркнула на меня Саломея. Тоже шёпотом. - Я тоже знаю Существо, и вместе с вами подложила бы любую часть своего организма под что-нибудь отсекающее. Но Существо знаю не только я, но и…
- Кумушки, - мрачно добавил я.
- Точно. А Кобра — это движущая сила городских кумушек, их трансформаторная будка. Так кому она больше поверит?
- А что произошло? - совсем тихо спросил я.
- На Южной окраине нашего городка есть небольшая роща, - начала рассказ дама, а Папирус на её груди зажмурился от удовольствия, будто совсем и не против погрузиться в эту красивую сплетню. - Она находится на одном из холмов. А дальше, за холмом, долина высоковольтных вышек, река и горизонт. Эта роща обладает уникальной акустикой.
- Не случайно соловьи со всей округи слетаются туда, чтобы от души потрудиться над своими руладами, - добавил Человечек.
- И все коты нашего городка, стягиваются туда, чтобы потренироваться в полётах и свисте, - заметила Особа.
- Именно там Существо любит разучивать новые партии, - блаженно вздохнул Гриб. - Оно ведь поёт как все соловьи и коты на свете. И даже лучше.
- Знаю, - подтвердил я и улыбнулся.
- Естественно, - ухмыльнулась Саломея. - Если вы знаете Существо, значит знаете, что она поёт как все соловьи и коты на свете. И даже лучше.
- Так вот. Однажды она там разучивала арию Нормы. Ну… Эту…
Дама откашлялась и я понял, что сейчас случиться.
- Должно быть «Casta Diva», - поспешил я на помощь своим и чужим ушам.
- Именно, - немного расстроилась дама, потому что кому же не хочется исполнить знаменитую «Casta Diva». И какая разница, что твои голосовой диапазон способен продемонстрировать только первые три звука гаммы.
- В это время в том блаженном для любителей «бель канто» месте оказался Кобёр, - продолжила Особа, почёсывая Маслинку за ухом. - Он увлёкся тогда собиранием букетов.
- Чем? - не понял я.
- Собиранием букетов, - медленнее и значительнее повторила Особа. - Вы думаете, что это так просто? Если хотите, я на досуге вам объясню правила составления икебаны.
- Его букеты не пахли никакой икебаной, - махнула рукой Саломея. - Просто ему время от времени нужно покидать дом, чтобы не свихнуться. Вот он и придумывал то увлечение букетами, то интерес к выточке углублений и отверстий в заготовке будущего изделия (он часами пропадал на местном заводе), то, извините, проблемой внематочной беременности у коров галловейской породы.
- Разве у галловейской породы коров есть такая проблема? - осторожно спросил Саломею Гриб.
- У этих коров нет вообще никаких проблем. И не только с беременностью, - огрызнулась она на него.
- Ну, так вот, - продолжила дама, погладив Саломею по огромному колену. Та немного успокоилась. - Именно там Существо репетировало свою Норму. Норма была великолепна, что и говорить. Кобёр не сдержался и бросил Существу под ноги все букеты, которые успел к тому времени насобирать.
- А их было немало, - подхватила Саломея. - Стаду галловейских коров в пятьсот голов тех букетов хватило бы на пару дневных рационов.
- Существо, конечно, поблагодарило его в своей ненавязчивой манере, - улыбнулся Человечек, - но тут же добавило: «Всё было бы значительней и глубже, будь в моих руках фиолетовый зонт».
- Норма с фиолетовым зонтом? - пожал плечом я. - Впервые слышу, что фиолетовый зонт каким-то образом добавляет значительности и глубины образу Нормы.
- А сам сказал, что знает Существо… - Сейчас Саломея во мне явно разочаровалась.
- Безусловно… - засуетился я. - Я не сделал скидку… Что произошло дальше? - Я страшно не хотел, чтобы Саломея во мне разочаровывалась.
- Кобёр, как истинный джентльмен, ринулся искать тот фиолетовый зонт, - продолжила дама. - Но пока искал, Существо из рощи улетучилось.
- Вот так посреди рощи с фиолетовым зонтом в руках Кобра и застукала своего благоверного, - сказала Особа, массируя мягкие уши Маслинки. - Тут же понеслись слухи, один интимнее другого. Кумушки умеют создать интим и там, где его отродясь не было.
- А мы пытаемся восстановить справедливость, - воодушевлённым тоном заявил Человечек. - В той роще мы с особой исполнили дуэтом «Casta Diva», стоя под фиолетовым зонтом. И что я хочу вам сказать, молодой человек: Норма, действительно, получилась значимее и глубже.
Я даже представить себе не мог, какой значительной и глубокой получилась Норма в исполнении этого сногсшибательного (почти в буквальном смысле) вокального дуэта!
Вдруг за забором раздался странный звук. Будто холщовый мешок, наполненный сухими ветками и камышом треснул по швам, а всё содержимое высыпалось на мелкую садовую гальку. Мы вытянули шеи. Кобёр пластом лежал на земле, уставившись в небо, а на скамье, побалтывая ногами а-ля семнадцатилетняя институтка, возлежала Кобра, победоносно осматривая тело поверженного сожителя.
- На что ты воззрился? Думаешь, небесные светила подскажут тебе, в каком месте вселенной гуляет твой здравый смысл?
- Сейчас мой аксцендент1 находится в ганданте2. Ты же знаешь, к чему это приводит, - бесцветно произнёс Кобёр и прикрыл глаза.
- Да, знаю, - ещё активнее забила ногами в воздухе Кобра. - К серии незапланированных актов дефикации. Иногда это полезно!
- Пора бы ему уже выходить из периода дебилитации1, - длинно вздохнул Махфуз и возложил одну ногу на другую. Я снова уставился на роскошную махфузову обувь.
- А ей бы покинуть период экзальтации, - шмыгнул из-под лавки стервец, - а то я так, чего доброго профукаю свою ставку.
- Ш-ш-ш, - зашипели на него толстоногие старухи, а та, что в вязанных гетрах, лягнула его, как корова на выгоне. Странно, что помпоны-ботало на её гетрах остались безгласыми.
- Ты меня оскорбляешь, - шепнул в небесную твердь Кобёр. Небесная твердь отозвалась скорбным безмолвием. Сочувствует, подумал я и с благодарностью посмотрел на неторопливо скользящее по небу облачко.
- Напропалую, - согласилась Кобра. - всё жду, когда разбужу в тебе хотя бы подобие мужчины. Или не стоит, как думаешь?
- Напомни, с чего начался этот хаос? - Кобёр с трудом поднялся с земли.
- С того, что ты потерял Маслинку.
- Но ведь ты же знаешь, что Маслинку всё равно к нам приведут. В нашем городе невозможно потеряться. Тем более такой собаке, как наша Маслинка. Вполовину потому, что она — наша. Так стоило ли затевать весь этот бедлам? Но если тебе это необходимо, как разрядка…
Вдруг Кобра вскочила со скамьи, и образ семнадцатилетней институтки улетучился, уступив место образу нормальной среднестатистической кобры.
- Ты… лунарий2, полный и абсолютный лунарий!
- Ты же раньше говорила, что именно это тебе во мне нравится!
- Да, яркая эмоциональная окрашенность, да, некоторая трогательная ранимость, подчёркиваю — некоторая! Но не совершенная же склонность попадать под чужое влияние! - - Под чьё же, интересно, влияние у меня совершенная склонность попадать?
- Под моё!
- Это какой-то евдемон3, честное слово! - шёпотом возмутилась Саломея.
- Говорила мне мама, - продолжала базарно голосить Кобра, забыв об изящности и манерах. - Говорила, что индифферентность4 моих планет относительно всего твоего существа очевидна! Почему я её не послушала?
- Ничего подобного мама ей не говорила. Она и слов-то таких не знала и от души плевала на гороскопы, - округлила глаза Особа.
- Он сейчас сдаёт позиции. У него ярко выраженная нича1, - тревожно шепнул Человечек даме.
- Дай срок, - похлопала его по плечу дама (Папирус давно спал и подрагивал во сне), - сейчас он включит свою нича-бхангу2 и тогда держись Кобра со всей своей индифферентностью планет!
- Почему же ты вдруг ослушалась свою родительницу? - вдруг возвысил голос Кобёр и он зазвенел как только что разбуженный пасхальный колокол.
- Да потому что в тот момент, когда ты, заикаясь и кряхтя, делал мне предложение, я обнаружила в твоём гороскопе Дхана-йоги3! Я может и вышла за тебя только потому, что тогда определила в твоём гороскопе Дхана-йоги!
- Вот ведь каракамша4 какая, - загрустил Гриб.
- Ах, вот оно что, - тихим дрожащим голосом проговорил Кобёр. - Хотя, впрочем, чему я удивляюсь? Ты разучила меня удивляться! Как же ты живёшь рядом со мной, понимая, что в общем и целом моя Дхана-йоги не в полном объёме себя оправдала? Ты же не совершаешь омовения в золотом бассейне! Ты же не облачаешь свою странную голову в тюрбан из шёлковых нитей, только что вышедших из-под лапок тутового шелкопряда?..
- Разошёлся, - цокнул под лавкой языком довольный сорванец.
- А вот сейчас я, пожалуй, сделаю следующее… - Кобёр начал спорадически двигаться по территории всего сада. Глаза его горели азартом.
- Она доведёт его до саньясы5, это как пить дать, - шепнула одна толстоногая старуха другой.
- Обойдётся, - махнула рукой та, что была в вязанных гетрах.
А Кобёр меж тем кинулся к обнаруженной у двери комфортабельного сарая лопате, схватил её, как факел надежды, и рванул к центральной клумбе, на которой в самую пору вошли альстромерии.
- Не сходи с ума! - возопила Кобра, но было уже поздно. Лопата вонзилась прямо в середину клумбы, волшебным образом не задев ни одного соцветия. - Я сейчас не знаю, как расценить вот это твоё действие! Либо ты руководствуешься своим узколобием (хотя я понятия не имею, как можно им руководствоваться!), либо это происходит намеренно, что характеризует тебя исключительно как монстра!
- Что за чушь она несёт? - поморщилась Особа.
- Ну уж это, я вам доложу, полнейшая шаштштака0, - подхватила Саломея.
- Ты вселяешь в меня такую дозу пунарбху1, - продолжала голосить Кобра, - что понести её могла бы только моя мама!
- Какая несусветная чушь! - снова поморщилась Особа. - Наша мама никогда в жизни не взялась бы нести эту гадость!
- Ты! - Кобёр выпростал свою дрожащую руку по направлению к Кобре, которая в этот момент пыталась побороть душащие её рыдания. - Ты определённо мой квиконс2! Я перманентно пытаюсь начать всё сначала, видеть шире, думать глубже, обозревать жизнь во всей её многогранности, тем самым дать себе возможность научиться расправляться с проблемами творчески и без потерь! Но ведь нет же! Тут ты — мой зловещий квиконс!
- Верни мне мою Маслинку-у-у! - по-вдовьи запричитала Кобра и осела на землю рядом с клумбой альстромерий. - Ты можешь без неё прожить, а я не-е-ет!
- Да Маслинка — единственное существо под этим небом, которое вселяет в меня надежду на лучшее, - топнул ногой Кобёр и стал похож на разозлившегося суриката.
- Злые сурикаты — тёмные персонажи, - шепнул Махфуз.
А Кобра тем временем залилась нешуточными слезами. Кобёр стоял над ней, как тростниковый стебель над замшелым валуном, и раскачивался от горечи и сострадания. Злость, рождённая в мягком сердце Кобра, ушла в землю. Или улетучилась.
- Я тоже не могу сносить женские слёзы, - скорбно качнул головой Гриб. - Ещё со времени матери…
- Мои слёзы ты не только сносишь, но и множишь, - длинно вздохнула Саломея.
- Неправда, - тихо и смиренно возразил Гриб.
- Неправда, - согласилась она.
- Скажи, ты найдёшь Маслинку? - Кобра смотрела на Кобр; снизу вверх и с её подкрашенных ресниц капали мутноватые слёзы.
- Найду, - присел рядом с ней Кобёр и всё стразу встало на свои места: он опять стал тем, кем должен быть при этой женщине. - Только скажи, зачем ты всё это устраиваешь? Зачем мотаешь нервы и себе, и мне, и Маслинке?
- Ты сегодня неплохо держался, - сказала вдруг Кобра тоном высокодоходного продюсера.
- То есть? - отстранился от неё Кобёр.
- Мне нравится, когда ты начинаешь злиться, - продолжила она. - Именно тогда через твою безалаберность и обалдуйство проглядывают вторичные половые признаки. Ты становишься притягательнее.
Кобёр медленно поднялся, повёл плечами и вжал в них голову, как настоящая кобра перед нападением. Только это и объясняло такое его прозвище. Да ещё принадлежность (и физическая, и психическая, и ментальная) к агрессивно-неординарному явлению, коим являлась его супруга.
- Ах, значит, притягательнее, - размеренным шёпотом произнёс он. Стало по-настоящему страшно. - Так вот… Сейчас я стану для тебя действительно притягательным. На долгое, очень долгое время. Если подобным образом ты будешь во мне мужчину, то знай — ты убиваешь во мне человека. В моём случае эти два понятия неразделимы! Я теперь ухожу.
Кобёр бодрым порывистым шагом направился к калитке. Мы все резко приняли дежурные позы: толстоногие старухи вытащили из своих бездонных карманов кульки с жареными тыквенными семечками, пострелёнок стал с упорством землеройки копать какую-то ямку прямо под пяткой старухи в вязаных гетрах, дама уткнулась в затылок спящего Папируса и стала издавать звуки, которые должны были убедить весь мир в то, что она видит десятый сон, Особа и Человечек рванули со скамьи на дорогу, демонстрируя лёгкую прогулку. Особа бережно прижимала «только что найденную Маслинку. И вот сейчас мы идём и несём её домой!». Человечек всем своим видом подтверждал истинность этой легенды. Саломея вздыбилась над опустившим грешную голову Грибом, изображающим вечную вину мужского населения планеты перед женщиной. Я вообще уполз в заросли гигантских лопухов, росших на обочине этой дороги с незапамятных веков. Один Махфуз остался спокоен и недвижим, закинув ногу на ногу, на которой в такт как-нибудь наверняка старинной и уж точно восточной песне подрагивала его заветная гобеленовая туфля. Он прижимал к груди шахматную доску и открытым и мудрым взглядом встретил бы сейчас любого, кто вынырнул бы из калитки кобриного дома.
- Ты куда? - возвысила свои голос Кобра, что заставило Кобр; остановится. Мы все приготовились вновь в прежнем режиме наблюдать за действом, которое, судя по всему, ещё не закончилось. - Куда ты?
- Пойду к Существу! И вместе с Чеховым буду взмывать настоящий дрезденский фарфор!
- Бинго! - заверещал под лавкой сорванец. - Я выиграл!
Старуха в вязанных гетрах на толстых ногах влепила ему звонкую затрещину, что ничуть его не расстроило. Он выиграл, ибо упоминание о Существе вызвало в Кобре такую бурю эмоций, что она, не справившись с ней, рухнула под куст китайской сирени. Кобёр, так и не успев удалиться за калитку, припал к пластом лежащей на искусственно выращенной траве Кобре. Она напоминала экзотическую птицу, ужаленную ядовитой змеёй. Впрочем, это сравнение было не вполне уместным.
- Пора, - тихо шепнула нам Особа.
- Что — пора? - не понял я.
- Спектакль закончен, - подытожил Человечек. - Я незаметно для них подброшу им Маслинку (их калитка запирается только на ночь), а потом мы мирно разойдёмся по своим домам.
Особа осторожно передала Человечку Маслинку, та пару раз взвизгнула, лизнула ладонь Особы, затем нос Человечку и успокоилась. Человечек неслышно подошёл к калитке, мелким рывком открыл её, поцеловав Маслинку в блестящий затылок, легко затолкнул собаку в прощелину и прикрыл калитку также быстро и незаметно, как открыл. С какой-то светлой радостью мы все услышали крики и стоны, в которых перемешивались рыдания и благодарение небес за оказанную милость.
Я отдал свою пуговицу сорванцу, ему ещё что-то перепало от дамы, Гриба и Человечка. Махфуз протянул мальчику красивую жемчужную запонку.
- Заслужил, - важно произнёс он, потрепав мальчишку по вихрастому рыжему затылку.
- Приятно иметь дело с честными людьми, - подмигнул всем нам сорванец. А старухи на него зашипели и затопали своими толстыми ногами.
- Ведь заберут, - расстроился Махфуз. - Запонку-то…
- Судьба, - развёл руками Гриб.
- А может, не заберут, - пожала плечом дама и разбудила Папируса. Глаза Махфуза и кота снова встретились.
- До встречи, партнёр, - мягко и таинственно проговорил Махфуз.
Папирус выдохнул и прикрыл веки.
«Печи, камины, коты»
Я долго не мог прийти в себя после домашнего представления Кобры и Кобра. Весь вечер я пробродил из угла в угол, отмеряя шагами просторную гостиную, веранду, свою комнату, затем сад, беседку, снова сад и в конце концов закончил марафон вновь в своей комнате на неразобранной постели. Меня удивительным образом тронули взаимоотношения этих двух странных, почти инопланетных для моего постижения людей. Не качество взаимоотношений, а их наличие. Наверное, друг без друга они были бы свободнее и тише, гармоничнее и органичнее, неторопливее и даже фундаментальнее. Но стали бы они друг без друга счастливее? Счастливее тем самым банальным человеческим счастьем?.. Счастливее счастьем совместных шумных рассветов, немых чаепитий и воскресных уборок их скучного сада?.. Вопрос. У меня на данный момент такого счастья не было. Как и самих взаимоотношений. Я разочаровал свою женщину, не понял её, оставил одну с её болью и пустотой. Тогда, у Реки, я почувствовал неодолимое желание написать ей, потому что вдруг понял, что именно таким образом можно хоть что-то исправить. Его свидетелями стали Существо и Папирус, который оказался не только летающим и свистящим котом, но и прилично плавающим, в отличие от меня. Его-то не терзала совесть, не мучили горькие воспоминания о собственных беспомощности и малодушии.
Я спустился вниз и нашёл Папируса на подоконнике, на плоской плюшевой думке кофейного цвета. Он сидел, широко расставив передние лапы, и задумчиво вглядывался в алеющий закат. Я вспомнил нашу первую встречу у придорожного кафе, когда меня поразил профиль его лица и имя, данное ему его первой женщиной — маленькой девочкой с выдающейся выворотностью и копной светлых волос на слишком умной для её возраста голове.
- Папирус, а ведь это всё ты, - сказал я, прижимаясь щекой к его блестящему, как шерсть выдры, затылку. - Всё ты. Ты обеспечил мне комфорт и уют в этом удивительном городке, к тебе, а не ко мне тянуться нужные и важные люди, ты, а не я им интересен и небезразличен. Какое счастье, что Одуванчик доверила тебя мне, хотя, по большому счёту, совсем даже и наоборот. Спасибо тебе, мой друг.
Папирус вздохнул, а потом тихо и немного уныло свистнул. Я чуть не расплакался. Глядишь, к определённому времени он взлетит и опустится мне на грудь с такой же наглостью хозяина, с какой он обосновался на груди маленькой дамы.
- Конечно, я никогда не стану твоей четвёртой женщиной, - усмехнулся я. Кот усмехнулся вместе со мной. - Но я бережно сложу в сердце своём воспоминание о твоём сегодняшнем свисте.
Я потрепал Папируса по мягкому гладкому затылку. Он мурлыкнул и положил профиль своего лица на лапы. Аудиенция закончилась. Я поднялся к себе, открыл ноутбук и сел с ним на постель, привалившись спиной к стене. Я должен написать своей покинутой женщине. Это долженствование сильнее и бесспорнее простого хотения. Оно напоминает мне о возможности хоть каким-то образом оправдать в себе звание мужчины. Я набрал в лёгкие побольше воздуха и возложил руки на клавиши. Когда такое проделывал Рихтер, его вряд ли трясло от сомнений на счёт своей человеческой состоятельности. И чего я Рихтера приплёл? Но как только я набрал слово «Здравствуй», Рихтер зазвучал во мне всеми октавами своего любимого Стейнвея. Он громыхал во мне раскатами Чайковского, он трепетал во мне рахманиновскими триолями. Он стал моей душой, совестью и последней просьбой приговорённого к смерти. Он был во мне убедительнее, чем когда-либо был я сам. И вот оно, многоточие после слова «Прости»… Мои руки повисли над клавиатурой ноутбука, и Рихтер во мне затих. Я отправил письмо, ни на что не надеясь и не ожидая ответа. Но мне стало легче.
Я не помнил, как заснул, но проснулся от того, что затекла моя спина. Оказывается, я отключился, не отклеивая свой затылок от стены, не убирая с колен ноутбук и даже не меняя позы. Мне снилось, как я стаскивал с неба грозу и пытался уложить её в оловянный ящик. Гроза сопротивлялась, шипела, грохотала и делала всё, что и надлежит делать разбушевавшейся стихии. Но я с упорством маньяка заталкивал её в этот странный резервуар и чувствовал, как ледяная вода поглощает моё уставшее от бесплодных усилий тело. Особенно устала спина. Я это явно чувствовал во сне.
Опрокинувшись на постель, я вытянулся в полный рост, чтобы хоть как-то почувствовать затёкшие руки и ноги, и глубоко вздохнул. Вчера поздно вечером я сделал великое дело.
- Ааааа! - донеслось из сада. Я вскочил, как ужаленный, и метнулся к окну.
- Что?
По саду с невероятной для её габаритов скоростью носилась дама. Она с проворством трясогузки ныряла под кусты сирени и жасмина, зарывалась в заросли телекии и ревеня и всё время кричала.
- Да что случилось-то? - Я почти вываливался из окна.
- Где Папирус?
- Как где? Спит на своей плюшевой подушке. Вчера, во всяком случае, я его там оставил. Зачем так волноваться, если вы ещё в дом не вошли? Вы и его, наверное, перепугали своими валькириевыми кличами!
- Вот вы вроде умный человек, - потрясая над головой руками не унималась дама, - вроде всё подмечаете, замечаете и тому подобное. Вы когда-нибудь видели, чтобы Папирус не вылетал мне навстречу, не заливался свистом, проделав пару кругов над этой рябиной? - Она ткнула пальцем в ствол калины.
- Это калина, - поправил я её и озадачился.
- Сейчас это уже не важно, - тоненько заскулила дама. - Папирус пропал.
- Да ну подождите вы, - крикнул я ей через окно и понёсся на первый этаж к плюшевой подушке, где всем сердцем ожидал увидеть заспанный профиль лица моего Папируса. Однако там кота не оказалось. Не было его и на обувной полке, куда он любил наведываться, дабы поточить свои зубы и когти о мои теннисные туфли, не было его и в корзине для хранения клубней редких цветов, которая располагалась на веранде под скамьёй, не было ни в каком другом месте, где он любил коротать часы бесконечного кошачьего досуга. Я запаниковал. Трудно себе представить, что ещё несколько дней назад я знать не знал этого пройдоху, от внезапного исчезновения которого у меня вдруг заболело левое подреберье.
- Папиииирууус! - завопил я и рванул в сад. Запнувшись ногой о тонкий корень акации, выглядывающий из земли спиной крохотного дельфина, я кубарем покатился по песчаной дорожке и лбом врезался в колени спешащей мне навстречу дамы.
- Не надо идолопоклонства и коленопреклонения, - расправила она плечи, а я, сбивая песок с джинсов, поднимался из этого очень невыгодного для меня положения. - Это сейчас ни к чему и ничем нам не поможет. Как-нибудь потом продолжите. А сейчас думаем. Пойдёмте.
- Куда? - не совсем ещё оправившись от смущения спросил я.
- Я на Троцком. В его кабине думается интенсивнее.
- Как думается?
- Интенсивнее.
- Лучше бы продуктивнее.
- Этого не обещаю.
Я погладил Троцкого по капоту, как старого доброго и немного сумасбродного друга. В его кабине, действительно, мысль начала работать раза в полтора быстрее, чем на свежем воздухе.
-Почему — так? - спросил я.
- Потому что Троцкий, - ответила дама. Я согласился. - Итак. Вчера вечером мы все вместе ходили на домашний спектакль к Кобрам. Заполучив обратно Маслинку, они организовали себе медовый месяц, который продлится не более трёх суток. Это я вам обещаю.
- Звучит злорадно.
- Нормально звучит. Потом Маслинка опять сбежит. Она любит держать их в тонусе.
- Вот сейчас я подумал, что это может быть заразным. Однако наш Папирус слишком ленив и слишком любит вас, чтобы вот так взять и решить держать нас в тонусе.
- Да и к вам он не совсем равнодушен.
- Да. Не совсем. - Я почувствовал ком в горле.
- Не раскисайте! - рыкнула на меня дама. Я взял себя в руки. - Дальше… - Дама выпрямилась. - А дальше… А дальше мы едем в.«Печи, камины, коты».
- Куда мы едем? - не совсем понял я.
- В «Печи, камины, коты». Это магазин, в котором Махфуз работает.
- Продавцом?
- Нет, прима-балериной!
Дама втопила педаль газа в пол, вдохнула полной грудью («сейчас запоёт» - тут же пронеслось у меня в голове) и заголосила: «Mon amour, j'ai fini, Demain, je prends la route, Et je serai en paradis, Apr;s-demain matin, sans doute!». Троцкий затарахтел, запыхтел, взвыл и помчался по ухабам. Мари Лафоре в исполнении дамы была для него явным адреналином.
Минут через десять дорожного и вокального безумства мы остановились у очень уютного дома, представляющего собой маленький особнячок, должно быть, конца позапрошлого столетия с фронтоном в виде двух скрипичных эф, прикасающихся друг к другу изящными головками. На фронтоне готическими буквами было выведено: «Печи, камины, коты». По правую сторону от изящной высокой двери с ручкой в виде спящего льва располагались рекламные слоганы, приглашающие незамедлительно приобрести предлагаемые здесь товары: «Живи с огоньком!», «Потому что между вами огонь», «Приручи стихию!», «Камин, который воспламенит былую страсть!», «Кто купил себе камин
Тот достойный гражданин», «Печи: тепло, ещё теплее». По левую сторону — идиоматические обороты о кошках: «И кот песни поет, когда хорошо живется», «Гордому человеку кошка на грудь не вскочит», « Только кошка может не кланяться королю», «Борода в честь, а усы и у кошки есть», «Ради Бога и кошка мышку не тронет», «У богатого и кошка жирная», «Долю опоздавшего кошка съела», «Кошка про себя плохих снов не видит».
- А как так получилось, что Махфуз, Мааахфуууз, работает простым продавцом? - спросил я, когда мы вышли из пикапа.
- А кто вам сказал, что он — простой продавец? - пожала плечом дама, открывая дверь. Колокольчик над ней заскулил, как Маслинка вчера на представлении.
- Вы и сказали, - пожал плечом я, проследовав за ней.
- Я вам сказала, что он — продавец, - с претензией посмотрела на меня дама. - «Простой» вы добавили сами. Не делайте фактических ошибок в дублировании информации.
- Ну, вообще… - только и смог проворчать я.
Магазин был невелик, хотя по назначению должен был быть вместительным. Печи и камины — изделия не хрупкие и не миниатюрные. Про котов говорить не берусь. Я, если откровенно, совсем не понял, при чём тут коты. Но тем не менее и камины и печи в этом небольшом помещении присутствовали и составляли очень даже уютный, хотя и несколько хаотический интерьер. По всему было видно, что хозяин этого заведения чтил и ублажал своих подопечных: на их поверхностях не было ни пылинки, каминные полки полнились подсвечниками разных масштабов и конфигураций, пустыми фоторамками и фаянсовыми фигурками всевозможных животных, барышень, сатиров. Окна скрывали тяжёлые бордовые портьеры, словно намеренно создавая полумрак, на стенах, покрытых тёмно-малиновыми тканевыми обоями, горели бра в виде птичьих клеток, пол покрывал ковролин сливочного цвета, такой чистый, что во мне проснулась нужда сковырнуть со своих пяток кроссовки, дабы не запачкать уличной пылью его девственно незапятнанный ворс.
Дама подтолкнула меня к почти профессорской кафедре, стоящей на небольшом возвышении между окнами. На ней символом вечности и покоя бликовал всеми цветами радуги старинный кассовый аппарат, за которым в позе роденовского мыслителя восседал Махфуз.
Дама откашлялась:
- Просим прощения.
- За какие такие прегрешения? - медленно повернул красивую голову Махфуз. Его татарские усы стали ещё более… татарскими. Мне захотелось нырнуть под кафедру, чтобы удостовериться в наличии волшебных аладдиновских туфель на его ногах. Но я воздержался. - Так за какие прегрешения?
- Возможно, за предстоящие, - виновато улыбнулась дама.
- Вы купите у меня камин?
- В ближайшем будущем непременно.
- Как поживает ваш Троцкий?
- Что этому гаду сделается?
- В каком состоянии свечи его зажигания, рессоры, головки блока цилиндров, балки, мосты, валы, глушители, брызговики и другие запчасти?
- Весь его гнилой ливер в норме.
- Вы же сказали — гнилой.
- Так он же — гад.
- В этом есть логика. Так вы купите у меня камин?
- В самом ближайшем будущем.
- Камин просто обязан присутствовать в доме любого глубоко уважающего себя и окружающих человека.
- Ой, как я с вами согласна!
Это никогда не кончится, подумал я и сделал шаг вперёд. Махфуз сверкнул глазами. Я осёкся.
- Этот молодой человек — хозяин Папируса? - спросил даму Махфуз.
- Да.
- А откуда вы знаете, что моего кота… - я сделал ударение на слове «моего», - зовут Папирусом.
Махфуз улыбнулся. Улыбка его был необыкновенной. Она расплескалась на его лице как Нил в период разлива, делая воздух прохладнее и чище. Я не знаю, как ещё рассказать об улыбке Махфуза. Я почувствовал трепет.
- Мы перебросились с ним парой слов перед партией в шахматы. Видите ли, я наконец-то нашёл достойного партнёра в лице вашего кота.
- В лице моего кота много, кого можно найти, - улыбнулся я в ответ и успокоился. - А где он сейчас?
- Спит на столе в моём кабинете. Он дважды обыграл меня. Вечером я потребую реванша, поэтому раньше завтрашнего утра Папирус домой не вернётся. Если вы, конечно, не возражаете.
- Папирус обрастает друзьями, - снова улыбнулся я. - А значит, обрастаю друзьями и я. Если вы, конечно, не возражаете.
- Отнюдь, - ответствовал Махфуз, и я вспомнил Арихилоха. - Вы присаживайтесь. - Махфуз вышел из-за кафедры и направился к дивану, обитому тёмно-синим сафьяном.
- Уж не обессудьте, - сложила маленькие руки у подбородка дама. - Мне нужно Троцкого на прикол ставить.
- Куда? - поинтересовался я.
- На прикол, - подтвердил Махфуз. - Она всегда его на прикол ставит после посещения моего магазина. Троцкий любит, когда я с ним разговариваю, а она думает, что я это из жалости. Вообще-то она права, в большей степени из жалости, но от этого любовь к разговорам с Троцким никак не уменьшается. Скорее наоборот, обретает какой-то особый оттенок.
- Да какой там оттенок, - махнула рукой дама. - Он после ваших разговоров требует от меня всяких платинов и аль-бируни1.
- А что именно требует?
- Вынь да положь ему мудрые изречения! Я пару-тройку выучила, но не могу же я всю свою память тратить на заучивание мудрых изречений людей, чьи принципы я, может, и не разделяю вовсе!
- Ну, это вы на себя наговариваете! - Нил опять разлился по лицу Махфуза. - Уж кто-кто, а вы непременно разделяете.
- Ну, если только совсем немного… - зарделась от смущения дама.- В любом случае за Папируса я спокойна, ему там, на столе в вашем кабинете, очень даже распрекрасно, а вот про Троцкого, гада, такого не скажешь. Слышите, зафырчал? Вас почуял. Пора его на прикол. А вы посидите, - это она уже ко мне обратилась. - Посидите, посидите, вам это будет вполне полезно.
Дама смешно расшаркалась и удалилась, унося с собой лёгкую суету и шумы внешнего мира. Через пару минут мы услышали рёв Троцкого и громогласие дамы: ««Если ты ненавидишь — значит тебя победили». Не дождёшься от меня этого, гад!»
- А вот и Конфуций, - качнул головой Махфуз и направил свой глубокий взгляд в мою сторону. - Итак, молодой человек, могу ли я просить вас оставить Папируса у меня до следующего утра? Я вижу, точнее, чувствую, что вы напряглись. Это естественно, ведь Папирус — член вашей семьи. Поверьте, я не претендую. Просто… просто трудно найти достойного партнёра по игре в шахматы… - Он улыбнулся в свои татарские усы.
- Я мало знаю Папируса, - улыбнулся ему в ответ я и почувствовал, какой скучной была моя улыбка рядом с его разлившимся Нилом. - На самом деле очень мало. Он достался мне от девочки с гениальной выворотностью.
- Как интересно.
- Да. По причине этой самой выворотности родители её отправили в большой город, дабы смастерить из неё великую танцовщицу.
- Папирус тоже хотел ехать в большой город?
- Нет. Он захотел сюда. И, по-моему, это правильное решение.
- Кошки всегда принимают правильные решения, молодой человек. Вы ветеринар, это первое, что вы должны знать.
- Все животные принимают правильные решения. У них нет времени на разглагольствования и на всякую прочую чепуху, чем страдаем мы, люди.
- Слова истинного ветеринара. - Махфуз качнул красивой головой, словно относительно меня тоже принял правильное решение. Какое?
- Скажите, а почему на вывеске вашего магазина — коты? - спросил я.
- А почему бы им там не быть? - удивился Махфуз.
- Ну как? «Печи, камины, коты»… Коты-то при чём?
- Молодой человек, коты всегда при чём. На самом деле прежде, когда я только поселился в этом городке, сие заведение называлось «Печи, камины и котлы». Здесь стояло множество котлов, гораздо больше, чем печей и каминов. Такие тёмные, блестящие и безнадёжно круглые резервуары. Вы можете представить, что здесь творилось?
- Нет, не могу.
- И не надо. Когда магазин достался мне, я по дешёвке распродал все котлы, перепланировал помещение, сменил вывеску. Согласитесь, там, где есть печи и камины, обязательно должны быть коты. Иначе грош цена даже самым дорогим печам и каминам.
- Печи и камины я вижу, - ещё раз оглядел я уютное пространство магазина. - А коты?
- Коты в приюте, естественно, - развёл руками Махфуз. - На заднем дворе «Печей и каминов» я устроил небольшой приют для кошек, самых разных: совсем юных, совсем старых, здоровый, увечных. Каждому, кто пришёл в мой магазин за печью или камином, я предлагаю сделку: покупка обойдётся ему дешевле не десять процентов, если он возьмёт домой кота.
- А если покупатель не любит котов?
- Чушь! Тот, кто любит камины, тот любит и котов. Статистика, молодой человек. Я веду статистику.
- Моя не очень большая ветеринарная практика показывает, что многим котам приходится не сладко у людей, которым их навязали. Коты чуют подавленную волю. Она выражается агрессией. Не боитесь, что у некоторых ваших питомцев та же история?
Нил вновь разлился, орошая всё вокруг себя живительной влагой. Я зажмурился.
- Я ждал этого вопроса, - немного погасив свою улыбку произнёс Махфуз. - Уверяю вас, юноша, что в мой магазин никогда не придёт человек, который подобным образом поступит с божьей тварью. Я тщательно отбираю клиентуру.
- Это, должно было, сказывается на уровне вашего дохода?
- Чихал я на уровень моего дохода! Я в коте нашёл лучшего партнёра по игре в шахматы! Это о многом говорит.
- Да, - согласился я. - Это говорит о многом. Скажите, а как вам достался этот магазин? Я понял, что это не наследство.
- Ну, как вам объяснить, - задумчиво потянул Махфуз, и мне стало немного не по себе. - Я его выиграл.
- Выиграли? - обомлел я. - Во что?
- Да всё в них же, в шахматы. Вы страшно побледнели. Я не буду вам распространяться на этот счёт, могу заверить лишь в одном — это была бескровная жертва.
- Всё-таки — жертва…
- Не цепляйтесь к словам. Для прежнего хозяина это был лучший расклад. Он прогорел бы. Когда шахматная партия закончилась в мою пользу (быстро, кстати, закончилась, как и многие другие партии до Папируса), прежний хозяин даже вздохнул от настигнувшего его облегчения. «Печи, камины, котлы» были его надсадой, его камнем преткновения.
- А где же сейчас прежний хозяин? - осторожно поинтересовался я.
- В приюте. Он присматривает за нашей пушистой братией и у него это получается значительно лучше, чем управлять магазином. Он встретил там своего друга, енота Кактуса.
- В приюте для котов — енота?
- А что нужно было выгонять бедное животное? Он был так напуган! Енот каким-то образом оказался в саду старейшей городской кумушки, а та запустила в него склянкой с раствором бриллиантовой зелени. Склянка разбилась о ствол груши, под которой притаился наш мохнатый друг, а вся бриллиантовая зелень вылилась на его бедовую голову и чуть не залила глаза. Таким его и увидел прежний хозяин «Печей»: бриллиантово-зелёным и колючим.
- Поэтому — Кактус?
- Да.
Дверь дрогнула и заскулила. Я испугался, Махфуз насторожился. В салон магазина вошла пожилая женщина удивительного вида. У неё были очень стройные ноги… Почему-то я сразу обратил на них внимание и точно не следуя банальному стереотипу (женщины гораздо чаще рассматривают друг друга!). Просто у неё, действительно, были стройные красивые ноги, каких в подобном возрасте уже не ожидаешь. Небольшие узкие ступни были облачены в белые мужские носки (явно не по размеру) с логотипом «adidas» вдоль широкой резинки и покоились в чёрных резиновых шлёпанцах, как проблески последней надежды в глубоком мраке отчаяния. Всё, что было выше её стройных ног, о стройности забыло лет двадцать пять назад. Необъятную грудь и такую же факультативную часть её тела обтягивал халат, слишком короткий, чтобы удержать сии вдающиеся объёмы в рамках приличий, поэтому она, повинуясь, должно быть ещё не совсем заглушённой возрастом и опытом стыдливостью, ежеминутно одёргивала его полы до уровня колен совершенно аристократической формы. Но попытки эти были безрезультатны. Халат вновь восстанавливал дарованный ему размером масштаб, чем приводил в некоторое замешательство свою носительницу. Шею её, скрытую чрезвычайной пышнотой п;рсей, обвивало кружевное боа бело-коричневого цвета, голову покрывала плетёная из полиэтиленовых нитей шоколадного оттенка шляпа с широкими полями. На кончике аккуратного носа возлежали очки в круглой тёмной оправе. На сгибе одной руки она держала миниатюрную дерматиновую сумочку, а на сгибе другой — детский зонт-тросточку, весь какой-то пенно-розовый.
- Мадам Заноза, - поморщился Махфуз, но не слишком, чтобы обозначить всеобъемлющую неприязнь. - Истинная наследница «Печей».
- Та самая бескровная жертва? - осторожно спросил я.
- Угу, - качнул головой Махфуз и поднялся из-за своей кафедры, как должно быть, это делал Папа Римский. Я поднялся следом. Наверняка не так эффектно.
- Ну, здравствуй, - выдохнула она удивительно молодым и мелодичным голосом. Эта Мадам Заноза являла собой грандиозный подвох. - Где у тебя можно приземлить своё бренное тело, дабы дать ему передохнуть от многотрудного пути?
- Ты о тропе длинной в пять с половиной метров, ведущей от твоего дома до порога моего магазина, или о своей жизни? - деликатно уточнил Махфуз, предлагая Мадам Занозе стул напротив велюрового дивана. - Познакомься, - он наклонил голову в мою сторону. - Это мой молодой друг. Я обрёл его сегодня и, надеюсь, навсегда.
Меня чуть не сбила с ног благодарность. Я вдруг почувствовал на своём лице некоторые отголоски разливающегося Нила.
- «Навсегда» такое хрупкое слово, - ответила Мадам Заноза, сделав передо мной книксен несусветного изящества и красоты.
- Вот чем могут заканчивать девочки с гениальной выворотностью, - шепнул мне Махфуз и мы сели на велюровый диван. Мадам Заноза опустилась на стул, подобрав свои стройные ноги, как это прежде проделывали царственные особы.
- Чем могу? - склонил голову набок Махфуз.
- Я пришла выбрать камин, - склонила голову набок Мадам Заноза.
- Ты приходила вчера. Выбирать печь.
- Печь — не камин.
- Здесь я с тобой согласен. Но вчера ты приходила выбирать печь. И не выбрала её. Где гарантия, что сегодня ты всё-таким выберешь камин.
- Гарантии нет никакой. Но я всё-таким попытаюсь.
- Хорошо, попытайся.
Я ожидал, что сейчас собеседники встанут и каждый займётся своим делом: хозяин магазина начнёт презентовать свою продукцию, покупательница начнёт её осматривать, временами хмыкая, цокая языком и издавая другие звуки, которые при этом издаются. Однако собеседники остались на своих местах. Махфуз так и сидел, слегка наклонив голову набок, Мадам Заноза ни на дюйм не сдвинула свои красиво сложенные стройные ноги. Они разглядывали друг друга так тщательно, словно оценивали на предмет дальнейшего совместного существования. Я чувствовал себя определённо лишним на это велюровом диване, который подо мной жалобно поскрипывал, как только я начинал ёрзать от нетерпения. Так прошло минуты три. Три минуты полного, совершенного молчания.
- Выбрала? - наконец спросил Махфуз, наклонив голову в другую сторону.
- Увы, - пожала плечом Мадам Заноза. - Ничего не могу присмотреть.
- Стоит ли тогда приходить сюда каждый день, как на работу? - поинтересовался Махфуз. - Ассортимент меняется значительно реже, чем происходят твои посещения. Они, конечно, радуют глаз, но нельзя же жить в вечном празднике. Ощущения притупляются.
- И всё-таки я наведаюсь завтра, - сказала Мадам Заноза и встала, одёрнув свой странный маленький халат. - Может, загляну в приют. С Кактусом поздороваюсь.
- Он опять стащит твою сумку, выпотрошит, порвёт подкладку и нагадит. Как в ту, перламутровую с зелёным оттенком, помнишь?
- Как ни помнить.
- Она так шла к твоим глазам.
- Понятия не имею, как зелёная сумка может идти к серым глазам?
- Я имею в виду её перламутр.
- А-а-а, перламутр… У меня много сумок. Мне не жалко.
- Ну, хорошо. - Махфуз взял её за круглый локоть и ненавязчиво повёл к выходу. - Завтра буду ждать тебя на заднем дворе. Тебя встретят.
- Я знаю, кто меня встретит, фыркнула Мадам Заноза.
- Не рычи. Принеси что-нибудь котам.
- Что?
- Ливерной колбасы и свиную отбивную.
- Не слишком ли расточительно — свиную отбивную? - округлила глаза Мадам Заноза.
- Свиную отбивную для твоего супруга.
- Он мне давно не супруг.
- Не так давно. Как только проиграл мне магазин.
- Это не слишком куртуазно с твоей стороны.
- Я вообще мало расположен к куртуазности последние сто лет.
Вот так слово за слово, шаг за шагом Махфуз подводил Мадам Занозу к входной двери, которая вот-вот станет для неё выходной.
- Прощай, моя голубка. - Он трепетно и всё же немного театрально приложился к её ручке.
- Ну, зачем же так необратимо? - улыбнулась Мадам Заноза. В этой улыбке не было никакого нильского разлива. Было что-то другое, но что, я так и не определил.
- Да Бог с тобой, - легко махнул рукой Махфуз. - Когда же с тобой необратимо-то. Это уж я так, для красного словца.
- Ну, если для красного словца, тогда и ты прощай, голубчик. - Тут она развернулась ко мне, словно вспомнила о моём существовании, и снова огорошила меня неземным по исполнению книксеном. - И вы прощайте, голубчик.
- К нему-то с «голубчиком» поторопилась, - покачал головой Махфуз и закрыл за ней дверь. - Ну, как вам это?
- Вы просто обязаны мне о ней рассказать, - шёпотом проговорил я.
- Давно я никому и ничем не был обязан. Но вы — другое дело. Вы - человек Папируса. А человек Папируса — мой человек. Давайте-ка выпьем чаю. У меня есть хороший сбор. Под этот рассказ вообще недурно бы что покрепче, если хотите. Хотите? - Я не хотел. - Ну, тогда чай. И рассказ.
Мадам Заноза
Махфуз вытащил из огромной холщовой сумки с вместительным карманом на пуговке необъятный термос. Всё у него необъятное, подумалось мне. Всё, кроме его волшебных туфель. Они-то были, слава Богу, конкретного размера, чтобы хоть что-то в этом человеке соответствовало определённым габаритам жителя земли. Затем он достал из застеклённого шкафа позади кафедры большой фаянсовый чайник с розовыми пионами на светло-зелёном фоне. Есть у каждого человека вещь, с которой он составляет счастливую пару. Ну, например, дама и гад Троцкий, диктор и розы, Чехов-Мураками и дрезденский фарфор, Папирус и его жилетка. Что касается Махфуза, то это, несомненно, его туфли. Но когда я увидел в его руках этот чайник, вдруг подумал, что этот чайник тоже — несомненно! Был он, как и Махфуз, основательным, опытным и немного татарским.
Из верхнего правого ящика антикварного бюро, стоящего у окна, Махфуз достал с дюжину матерчатых пакетиков-саше, перетянутых кордовой нитью.
- Рассказ, на который вы меня принудили, требует ясности мысли и душевного равновесия. А также аромата, потому что он становится частью воспоминаний, - медленным шёпотом проговорил он.
- Аромат или рассказ? - уточнил я.
- В зависимости от контекста, - пожал плечом Махфуз. - А вообще и тот и другой. Все воспоминания пахнут. Знаю человека, который читал «Дженни Вильерс» Пристли, поедая банановые чипсы. С тех пор для него эта книга, все и всё в ней, овеяно ароматом банановых чипсов. Вот произнесёт он имя какой-нибудь Полины, или какого-нибудь Чиверела, или какого-нибудь Напье, а во рту вкус банановых чипсов.
- Это хорошо или плохо?
- Да Господь с вами, почему же плохо? Вы думаете, что хорошая проза Пристли ни коим образом не сочетается с ароматом качественных банановых чипсов? Что же теперь и детство не ассоциировать со вкусом малинового варенья или сиропа солодки?
- Ох, не то я сказал, - искренне пожалел я. - Каким же ароматом должен обладать рассказ о Мадам Занозе?
Махфуз слишком глубоко и скорбно вздохнул, чтобы этот вздох был результатом длительных и серьёзных переживаний, и улыбнулся. Полноводный Нил засверкал под египетским солнцем:
- Эх, всем сердцем я не желал вдаваться в подробности о приобретении мною «Печей». Но если речь зашла о Мадам Занозе, значит придётся оголить своё нутро. А я человек крайне стыдливый.
- Хочу заметить, если мне это будет позволено, что не слишком долго вы сопротивлялись необходимости исповеди на предмет сего приобретения… - Присутствие Махфуза диктовало свои условия моего самовыражения: я скатывался в бездну пафоса и высокопарности.
- Чего уж греха таить, - смиренно согласился Махфуз. - Если бы мне действительно было принципиально не заострять вашего внимания на сем приобретении, я бы резко и бесповоротно отказал в истории о Мадам Занозе. Но ведь на самом деле это ни для кого не секрет, и ваша дама смогла бы рассказать эту историю не менее живописно, чем я, с той только разницей, что ваш покорный слуга — непосредственный участник и, в некотором роде, автор тех событий.
- А ни это ли самое ценное? - улыбнулся я.
- Не знаю, - пожал плечом Махфуз. - Я вообще очень осторожно отношусь к понятию «ценное». В любом случае аромат этого рассказа должен быть сложным и многогранным. Поэтому и чай у нас будет непростой.
Махфуз, один за другим, начал развязывать мешочки. В каждом из них, помимо душистого наполнения, находилась крошечная серебряная ложечка для фасовки, такая, какую дарят младенцам на первый зуб.
- Вот я добавлю кипрея, теперь зверобоя, немного душицы, - приговаривал Махфуз, наполняя фаянсовый чайник душистым сбором. - Щепотку крапивы… Неожиданно? - Он поднял на меня глаза.
- Совсем нет, - соврал я, а сам подумал: «Крапиву в чай?».
Махфуз усмехнулся в свои татарские усы и отправил ложку крапивы в чайник.
- Та-а-ак, а здесь что у нас? Ну, конечно, манжетка, голубика, клубника… А здесь? Превосходно! Листья яблони, вишни, смородины. А вот немного кизила, айвы, лещины… И какой же чай без черёмухи и сливы?
Ритуал был закончен. Кипяток из термоса дымящейся лавиной обрушился на дно фаянсового чайника, и через минуту по всему залу «Печей, каминов и котов» разлилось сногсшибательное благоухание.
Мы расположились у невысокого стола красного дерева в простенке между окон. Махфуз поставил передо мной белую чашку с серой птицей, а себе взял оранжевую пиалу с белой каймой.
- Ну что ж, - вздохнул он и сделал первый глоток. Я последовал его примеру и — обомлел. Да, рассказ о Мадам Занозе должен иметь действительно необычайно сложный и многогранный аромат. - Ну что ж, вы сами подписались на это, сами взошли на эшафот, сами напросились на сии галеры, так что не останавливайте меня. Разве только если задать вопрос, уточнить или восхититься. Даёте слово?
- И не одно! - с готовностью ответил я и сделал ещё глоток из своей белой кружки с серой птицей. За этот чай я мог согласиться на самую скучную лекцию по сопромату, к которому не имел никакого отношения.
- Не разбрасывайтесь словами, - покачал головой Махфуз. - Сейчас вы их будете собирать, ибо я начинаю. Увертюрно немного о себе. Не для того, чтобы перетянуть одеяло вашего внимания, а для того, чтобы история началась с зачина.
Сам я родом не отсюда. Моя земля, где прорастал мой хлеб, над которой сияло лазурью моё небо, - очень далеко. За горами, за лесами. И это не присказка, а совершенно реальные географические локации: за Агатовыми горами, за Окраинным лесным массивом.
- Это, действительно, очень далеко, - шёпотом ужаснулся я.
- Да, действительно, - согласился Махфуз. - Именно поэтому долгое время для подавляющего большинства жителей этого городка я был сродни инопланетянину. Что меня заставило покинуть мою землю, это отдельная история, совершенно не связанная с Мадам Занозой. И аромат у этой истории вряд ли был бы таким, каким вы сейчас наслаждаетесь. Наслаждаетесь?
- Вне всяких сомнений.
- Ну, и хорошо. Скажу только, что мне пришлось спешно покинуть родину моих предков и оставить там всё: любимую работу, дом, сердце, партнёров по шахматам. Если бы ни этот городок, я бы по-прежнему колесил по свету, преклоняя главу свою на придорожные камни или болотные кочки. Этот городок остановил меня. Просто и категорически, как это делают любимые люди. Ведь когда любимый человек говорит тебе: «Остановись!» - ты останавливаешься. Я полюбил здесь всё и сразу: и Реку, которая при погружении в неё вытаскивает наружу всю твою затаившуюся истинную суть, и холмы, и грандиозное болото под названием Великий Мох, и сельцо Игрищи, и «Добровольное общество почитателей классической музыки», от приобщения к которому мне было отказано.
- Я так и не понял, почему.
- А какая разница? Мы же не обо мне и моей гениальной блок-флейте. Продолжу. Я нашёл здесь тишину, покой и гармонию. Я нашёл здесь воздух и котов, которые окружили меня, как только я присел на скамью рядом с первым домом, что на Восточной окраине. Их было четыре. Я разделил с ними последний круг краковской колбасы и выслушал их жалобы на несговорчивость местных воробьёв, настырность местных голубей и откровенную тупость некоторых местных двуногих, которые не понимая смысла бытия, всё пытаются его найти не там и не с теми. Я нашёл здесь почти всё. Для полного счастья мне не хватало только партнёра по шахматам.
Я остановился в гостинице «Сахарная Курочка» и начал искать работу и партнёра по шахматам. С первым мне повезло сразу. Меня пригласили на должность счетовода в Цветочно-фруктово-овощное товарищество «Пион». Не путайте, пожалуйста, счетовода с бухгалтером или экономистом. Это разные вещи.
- Есть принципиальная разница, кроме названия?
- Конечно, есть! И ещё какая принципиальная! Ни один экономист или бухгалтер не потянет труд счетовода. Но любой счетовод, не особенно потея от напряжения, справится с работой бухгалтера или экономиста. Понятно?
- Не совсем. А можно поконкретнее?
- Зачем? Я планомерно перевожу свой рассказ к главной встрече, к чему нам вдаваться в детали, которые никак не влияют на развитие сюжета?
Я молча согласился.
- Как только я приступил к выполнению своих обязанностей на благо «Пиона», активизировал свои поиски партнёра по шахматам. И вроде бы удача повернула ко мне своё прекрасное лицо: начали попадаться удивительные персонажи, которые на первый взгляд очень даже подходили. Например, слесарь-сантехник из школы искусств, который по ночам играл третью часть «Лунной сонаты» на подержанном синтезаторе, или учительница географии, недавно слетавшая в Таиланд и мучимая тоскою по муссоным дождям, или вот Покатуха, которая сначала показалась мне смышлёной и немного экстравагантной. Но во всех случаях меня постигало разочарование. Тогда один из наших «пионэров», точнее, главный инженер «Пиона», указал мне на человека, который мог бы меня заинтересовать. Сам инженер к шахматам никакого касательства не имел, однако очень сочувственно относился к моим метаниям.
Человек, которого он мне указал, нёс службу в местной картинной галерее в качестве её смотрителя. Она совсем крохотная, эта галерея, и занимает первый этаж старинного особнячка на Центральной площади. На втором — единственная музыкальная школа в Изумлянске. Вы были в местной картинной галерее?
Я там не был.
- Не примените зайти. Есть в ней что-то… Что-то в ней есть… Так вот человек сей является автором половины представленных экспозицией полотен, представляете? Но он себя именует смотрителем. Я спросил его как-то, почему ты представляешься всем и каждому не как автор, а как смотритель? Не тянет ли это на дешёвую скромность, которая является изнанкой тщеславия? А он дал мне очень простой в своей гениальности ответ: «Ничуть! По сути живописец и есть смотритель. Как и композитор — слушатель». Вот только попробуйте не согласиться!
- И пытаться не буду! Совершенно согласен!
- Когда я его увидел там, в галерее, он заканчивал последнюю картину, которую назвал «Надир». Мастерскую он оборудовал прямо в просмотровом зале: загородил один угол огромной, стилизованной под Китай ширмой, поставил мольберт и гипсовую голову Сократа.
- Я и не знал, что для оборудования мастерской достаточно ширмы, стилизованной под Китай и гипсовой головы Сократа.
- Вполне достаточно, если тот, кто её оборудует, гениальный художник. В данном случае всё именно так. Я осмотрел все полотна, которые были размещены на стенах согласно какой-то внутренней тематике, восхитился мастерством автора, пожал его огромную шершавую руку и предложил партию в шахматы. Он с осторожностью согласился. С осторожностью, потому что партнёрство в шахматы требует столько же душевных сил, самоотдачи и длительного общения, как и партнёрство в семье. А на это не каждый способен.
- Увы, - печально подтвердил я.
- Совершенно верно, увы… И тем не менее наша первая партия состоялась прямо этим же вечером, прямо в зале картинной галереи. Он вскипятил чайник, заварил чай… Кстати, может ещё по кружечке?
- С удовольствием, - с радостью согласился я. Чай был сказочно хорош.
- Так вот, заварил чай…- Махфуз разлил по чашкам душистый напиток. - И мы сели играть. Он мне признался, что является закоренелым белоцветчиком1. Я посочувствовал ему и предложил всё-таки попробовать себя в роли предводителя чёрных шахмат. Он на удивление быстро согласился, объяснив это азартным состоянием натуры. После первых же ходов я понял, что это партия — настоящий гандикап2. Он очень старался убедить меня в своих сверхспособностях на шахматной доске, но ему это не удалось. Со скорбным вздохом он принял от меня фору. И всё же мы довели партию до армагеддона3. Я позволил ему выиграть. Он это понял. Но мы оба промолчали. Он был мне крайне благодарен за это. Сказать, что я получил удовольствие от игры… Не могу это заявить определённо. Но я нашёл такого же преданного почитателя шахмат. С той только разницей, что играл он плохо.
На следующий день автор пригласил меня отобедать. Жил он почти у самого болота. Я пришёл и попал к разгару «семейного скандала». Таких скандалов я ещё не видел. Автор и его супруга…
- Мадам Заноза?
- Именно. Так вот, автор и мадам Заноза сидели за обеденным столом, заставленным всевозможной раритетной посудой (видно, что действительно готовились ко встрече с дорогим гостем) и неторопливо кидали друг другу ленивые реплики.
- Ты не можешь так поступить, - говорила ему она.
- Почему не могу? Могу, - ответствовал ей он.
- Хорошо. Скажу так: ты не должен так поступать, - не меняя тихого тона, продолжала она.
- При чём здесь долженствование?
- Это твоё наследство, а не случайный выигрыш в лотерее.
- Это наследство раздавит меня необходимостью им заниматься. К этому у меня нет ни способности, ни желания. Я говорил тебе тогда, двадцать лет назад, до какой степени я не практичный. Всё практичное пугает меня своей… практичностью.
- Ты говорил, да, я помню. Однако я не испытываю к практичности таких же отрицательных чувств, как ты. Я бы смогла заняться эти магазином.
Я поздоровался. Они оба поднялись мне навстречу, на время оставив разногласия по поводу какого-то загадочного наследства. Обед был великолепен. Как, впрочем и их дом. Он обладал особой атмосферой согласия и гармонии. Именно согласие и гармонию олицетворяли своими отношениями и эти двое. Однако я как-то сразу обнаружил одну странность. Как только он выпадал из поля её зрения, она становился напряжённой, немного нервной и от этого крайне жеманной, чтобы эту нервозность скрыть. Когда из поля его зрения выпадала она, он становился таким же, исключая, пожалуй, жеманность. И тогда я понял: им нельзя оставаться друг без друга. Друг без друга они превратятся в монстров занудства и вялотекущей паранойи. После того, как десерт был поглощён, она обратилась ко мне с сияющей улыбкой и спросила:
- Скажите, что бы вы сделали, если бы вам вдруг достался в наследство магазин «Печи, камины, котлы»?
- Попытался бы поскорей от него избавиться, - не долго думая ответил я, хотя в душе думал немного иначе.
- А как в душе вы думали?, - поинтересовался я.
- Разве речь обо мне? - поднял красивые густые брови Махфуз. - Речь о том, что думал по этому поводу автор. А он радостно воскликнул: «Вот он, друг, товарищ, соратник!» и похлопал меня по плечу.
Выяснилось, что на его имя кем-то из очень престарелых бездетных родственников был переписан магазин «Печи, камины, котлы». Магазин сей никогда и никому из его хозяев не приносил дохода. Одни убытки и подагру. Этот городок очень мал для такого количества печей, каминов и котлов, и вышеозначенное заведение скорее напоминало выставочный зал, чем место купли-продажи. Попытки переориентировать оный магазин на распространение предметов первой необходимости не принесли никаких результатов. Основатель его, прапрадед автора, почти полтораста лет назад завещал торговать здесь только печами, каминами и котлами. «И ежели кто-нибудь вожделеет иного в стенах этого славного дома, гореть ему в горниле огненном за самоуправство и нерадение, а также за измену семейным традициям. Прокляну!». Это я процитировал документ, заверенный нотариусом, пожелтевший от времени, просоленный слезами несчастных потомков. Вот это самое «Прокляну!» пугало сильнее, чем очевидное банкротство. Пугало всех, кроме Мадам Занозы. Она не была прямым наследником магазина, поэтому и не понимала сакральности этого короткого ёмкого слова. Автор понимал. И, как человек искусства, обладая живым воображением, в красках представлял, как он горит в горниле огненном, слыша сквозь треск и гудение пожирающего его пламени проклятия зачинателя семейного торгового дела. Почему сей зачинатель был так зациклен на печах, каминах и котлах, мне не ведомо. Я не стал спрашивать об этом автора. Говорят, что с этим связана какая-то родовая легенда. Естественно. Подо всем, что трудно объяснить логически, есть какая-то легендарная основа. Мадам Заноза эту легенду, судя по всему, расценивала как профанацию, не достойную внимания мыслящего человека. Автор же, понимая всю непосильность свалившегося на него наследства, и адекватно оценивая свои возможности, принял решение от него избавиться. Тем более, что в документе прапрадеда ничего дурного относительно продажи семейного дела не содержалось. Мадам Занозе эта идея не понравилась. Она-то имела свои виды на это помещение. Ею рассматривалось несколько вариантов его эксплуатации. Автор это знал, так как Мадам Заноза оповещала его об этом почти каждый вечер во время семейного ужина. Приглушённый свет, едва слышный Пьяццолла из раритетного проигрывателя, дымящийся бигос на белоснежных фаянсовых тарелках и мягкий, шуршащий, как песок на вечернем безлюдном пляже голос: «В правом переднем углу я поставлю огромный стеклянный шкаф с дорогой парфюмерией, а по восточной стене, от окна до окна, пущу зеркала. С потолка будут спускаться хрустальные люстры, позвякивая радужными подвесками. Мой салон будет знаменит на весь городок».
Вообще, надо сказать, Мадам Заноза прежде была удивительно хороша. В молодости она напоминала Камиллу Клодель. И вот представьте, при всей своей обворожительности, она была полностью лишена вкуса, в ней напрочь отсутствовала эстетическая идея личного имиджа. Это должно быть трагичным для молодой и привлекательной дамы, вы не находите?
- Вообще, это трагично не только для молодой привлекательной дамы. Это внегендерная трагедия. Хотя… - Я осторожно взглянул на Махфуза. - Если уж по гамбургскому счёту… это и не трагедия вовсе, а так, особенность мировоззрения.
- Да? - поднял красивую бровь Махфуз. - Вы это откровенно?
- Абсолютно, - опустил глаза я.
- Любопытная позиция, знаете ли… Однако продолжим. Именно по причине этой вот… особенности мировоззрения Мадам Занозу никто всерьёз не воспринимал. А ей этого хотелось, поскольку в ней жила, скорее, боролось за жизнь уникальная артистическая натура. Скажите, на что в ней вы сразу обратили внимание? Только не стесняйтесь.
- На ноги, - ответил я и покраснел до ушей. Бред какой-то! Здоровый мужчина испытывает мучительный стыд, признаваясь другому здоровому… и очень умному мужчине, что его поразила красота женских ног!
- Правильно! - И Нил расплескался по всему махфузову лику. - Ноги! Хотя, надо отдать должное, у этой женщины удивительной формы нос и губы. Но её ноги — это отдельный разговор. Вот давеча вы говорили о гениальной выворотности ног первой женщины Папируса.
- Точнее, девочки, - напомнил я.
- Для кота это не важно, - отмахнулся Махфуз. - Так вот эти ноги обладают не менее, если ни более гениальной выворотностью. О пластике её тела можно рассказывать легенды. Мадам Заноза могла бы стать балериной мирового масштаба, если бы не полное, абсолютное отсутствие чувства ритма! И это ещё не всё. Если бы вы видели, какие графические рисунки она создаёт! Но она не любит работать в графике, она любит масло.
- В чём же подвох? - не понял я.
- Да в том, что она страдает дальтонизмом! Тот самый редчайший случай, когда женщина страдает дальтонизмом! Вы представляете, какие полотна она пишет?
- Нет, - расстроился я.
- И не надо, - снова отмахнулся Махфуз. - И что удивительно… Вот здесь я хочу отдать дань мужеству. Или глупости. Или природе, которая каким-то непостижимым образом нивелировала в этой женщине стыдливость. Она воспринимает все эти лишения со стойкостью человека, перенесшего что-то гораздо значительнее. А может, она просто не знает, что это — лишения, и мы, обладающие чувством ритма и должным восприятием цвета, кажемся ей странными и неправильными? Вот здесь я не могу найти объяснение, а значит искать его — глупая затея. И только один человек понял её, принял и восхитился — автор. Он почуял в ней какой-то особый мир, ждущий его ненавязчивого и заботливого вмешательства. Он тогда не понимал, что чужой мир никогда не примет вмешательства, каким бы ненавязчивым или заботливым оно ни было. Мир примет только сотрудничество. А сотрудничество с Мадам Занозой будет посложнее, чем приготовить её любимый бигос в кратере дымящегося Кракатау.
Знаете, она относится к тому типу людей, которых я называю «стоячая вода». Даже наши Великие Мхи, по сравнению с ними, обладают более ярко выраженным темпераментом. На просторах Великих Мхов есть хоть какая-то динамика, например, наличие разнообразной флоры. Что же касается натуры Мадам Занозы — это мертвенная тишина. Я страстный поклонник тишины и покоя, одухотворённых, просветляющих, дающих отдохновение перед новым витком развития, наполненных внутренней работой человека. Но натура Мадам Занозы — мертвенная тишина! Эта «стоячая вода» не качнулась ни в одну сторону, ни разу не забурлила, не заволновалась, не подала признаков жизни. Мадам Заноза медленно ходит на своих красивых ногах, обутых в Бог знает что, медленно и тихо говорит, никогда не выходит из себя. Эта монотонность убивает всё живое в радиусе целой вселенной. Общение с ней — неподъёмный труд. Как с ней столько времени прожил автор? По выражению милейшего Головы «уму не растяжимо»! Однако повторюсь, с ней он долгое время был счастлив… Хотя в отношении этих двоих слово «счастье» не совсем уместно. Он ведь, автор-то, тоже ещё тот зануда! Я не знаю, какое вдохновение он черпал из этого стоячего болота, но что-то же черпал! Такие взаимоотношения — прекрасная тема для мыслительной деятельности какого-нибудь психоаналитика, но мы-то с вами не об этом, а о том, как мне достались «Печи».
Так вот, после того, как на свой вопрос о полученном наследстве она услышала мой ответ, тот самый, вы помните…
- Да, вы ответили, что попытались бы от него избавиться, хотя подумали немного о другом, - напомнил я.
- Верно. После моего ответа автор вдруг сверкнул глазами и от его занудства не осталось и следа. Он неожиданно звонким и молодым голосом произнёс;
- Ставлю «Печи» на партию в шахматы. Если ты выиграешь, станешь новым хозяином магазина!
Я не поверил своим ушам. Вот вы бы поверили?
- Ни за что на свете! - отозвался я.
- Вот и я ни за что на свете ему не поверил. К тому же на лице Мадам Занозы не отразилось никакой озабоченности и озадаченности, как всегда бывало в моменты её несогласия. С кем-то или чем-то — неважно. Когда она была несогласна, она выглядела именно так: озабоченно или озадаченно. А если подобных переживаний не читалось в её красивых некогда глазах, значит, ей не о чем было беспокоиться. А о «Печах» она определённо беспокоилась. Поэтому я ни за что на свете не поверил автору.
- Не пей сегодня на ночь крепкий кофе, - посоветовал ему я и поднялся, чтобы отправиться домой.
- Нет, ты меня не понял! - громогласно возразил автор, чем заставил всё-таки зародиться в моей душе тени сомнения на счёт несерьёзности его заявления. А Мадам Заноза заметно побледнела, хотя и пыталась ещё сохранить хорошую мину при плохой игре. - Ты меня совсем не понял! Я совершенно отчётливо, по-моему, обозначил тебе твои дальнейшие перспективы стать хозяином «Печей», почему ты уклонился?
- Я не уклонился, - возразил ему я. - Я просто ни за что на свете не поверил тому, что ты совершенно отчётливо обозначил.
- Посмотри на меня, - подошёл он ко мне вплотную. - Посмотри, и ответь, могу ли я сейчас блефовать?
Я посмотрел на него и понял, что сейчас он определённо не блефовал. Когда угодно, но не сейчас.
- А теперь посмотри не неё, - автор ткнул перстом в чело раскрасневшейся Мадам Занозы. Именно в чело! Когда он, отнял свой перст от её чела, на нём проступил бледный его отпечаток. - Посмотри на неё. Разве её озабоченный и озадаченный вид не говорит тебе о серьёзности моих заявлений?
Да, её вид просто вопил о серьёзности его заявлений. Теперь пришёл её черёд не верить ни за что на свете тому, что совершенно отчётливо обозначил автор.
- Ты не можешь так поступить, - дрожащим шёпотом произнесла она и на её глаза навернулись слёзы. Наверное, впервые за много лет она так ярко проиллюстрировала свои эмоции. Может быть, поэтому в ответ он, так неожиданно для неё, произнёс:
- Спасибо тебе за эти слёзы.
Хотя это прозвучало где-то даже цинично, наверное. Но как только он это произнёс, всё стало ясно.
- Ты не должен так поступать… - совсем стеклянным голосом проговорила она.
- Именно должен, - возложил на её плечи свои длани автор. - Тебе не понять. Я не буду заниматься «Печами», поскольку это не моё. Да и ничьё, как выясняется уже много поколений. Но презреть проклятие моего пращура я не имею морального права. Для кого-то семейная традиция ходить по вечерам в оперу, у нас — чтить проклятие пращура.
- Как можно чтить проклятие? - искренне удивилась Мадам Заноза. Я так же искренне удивился вместе с ней.
- Повторяю, тебе не понять, - посмотрел он на неё как-то по-отечески. - Наше семейство мало что объединяло. Если можно так выразиться, наше семейство — это не семья в правильном понимании этого слова. Это просто собрание человеческих особей с идентичным составом крови, вот и всё. Единственное, что нас по-настоящему держало рядом — почитание проклятия пращура. Если в семье нечего почитать, сойдёт и это…
Мадам Заноза посмотрела на него взглядом всех скорбящих матерей, но автор был непреклонен в своём решении. Он вознамерился избавиться от «Печей» и никто не мог его заставить отказаться от сих намерений. Даже скорбный взгляд Мадам Занозы.
- А почему бы ему просто не переоформить магазин на ваше имя? – поинтересовался я.
- А шоу? А напряжённость момента? А создание иллюзии трагедии в случае проигрыша?
- Так, я полагаю, случая выигрыша здесь и быть не могло.
- Разумеется. Именно поэтому я сказал «иллюзия». Жизнь допускает отклонения и поправки, игра подчиняется законам. Она должна быть разыграна с самого начала до самого конца. Что, собственно, и произошло. Я намеренно оттягивал совершенно очевидный финал, создавал эту напряжённость момента: ещё один ход и автор оказался бы победителем! Поначалу он не разгадал этого моего трюка и в возмущении запускал в меня гневными взглядами. Однако вскоре он понял мою игру (ну, как – понял. Я пару раз подмигнул ему, обозначив ту самую иллюзию) и включился в неё с самозабвением начинающего актёра. Особенно хороши были его «позы отчаяния», как мы их потом окрестили, когда отмечали великолепной «Вальполичеллой» моё законное приобретение. В молчании он заламывал руки, покусывал костяшки пальцев, потирал виски и склонялся почти к самым коленям, демонстрируя завидную для своего возраста гуттаперчивость. Каждый такой пароксизм безнадёжности Мадам Заноза воспринимала остро, однако не выходя из диапазона своих возможностей переживания эмоций. Кажется, ничего не могло вывести её на новый уровень восприятия Вселенной. Она сидела соляным столбом и покусывала красивые губы. Особую степень напряжения выдавала только бледность, которая ровным оттенком припудрила её лицо. Даже бледность её напоминала результат косметических манипуляций.
Итак, партия была проиграна. Ну, естественно. После полагающихся возгласов страдания, наподобие: «Я разорён!», «Моя семья кончит свою жизнь на социальном дне!», «Моё доброе имя перестало быть добрым!», «Страшный день!», «Страшная судьба!» и так далее, на дом был приглашён нотариус, в присутствии которого были подписаны все документы, поставлены все печати и при участии которого была вскрыта первая бутылка «Вальполичеллы». Бокал Мадам Занозы остался полным.
- Ты убил меня, - ровным голосом произнесла она, как только дверь за нотариусом закрылась. – Могу ли я начать ответные действия по отстаиванию своих прав на «Печи»?
- Нет, - ответил ей таким же ровным голосом автор. – «Печи» никогда не принадлежали тебе, дорогая. Они принадлежали бы нашему сыну, если бы он у нас был. Или дочери, если бы ты её хотела. Но у нас нет наследников, поэтому в твоих ответных действиях не будет никакого смысла. Ты же умная женщина, дорогая, ты же не будешь начинать бессмысленную кампанию.
- Более бессмысленной кампании, чем та, которую ты только что завершил, не было со времён сотворения мира, - сказала Мадам Заноза.
- Иногда мне кажется, - грустно вздохнул автор, - что сотворение мира и есть самая бессмысленная компания.
- Взбодрись, - потрепал я его по плечу. Надо сказать, что мы с ним к этому времени немного набрались. - Ты – художник…
- Смотритель, - с улыбкой поправил меня он.
- Да, конечно, ты – смотритель. Ты должен видеть, каким всё-таки прекрасным получился этот мир. Он же не может отвечать за бестолковее поступки его «разумных» насельников.
- Как это верно замечено, - громче обычного произнесла Мадам Заноза, устремив взгляд в сторону захмелевшего супруга.
- О да, - согласился с ней автор, - как это верно замечено.
Это, по-видимому, был первый раз, когда данный муж не расслышал данную жену.
Так я стал владельцем «Печей, каминов и котлов». Конечно, мне пришлось подсократить своё прибывание в «Пионе» в качестве счетовода. Но, скажу вам по секрету, работу, которую я выполнял в течение полного рабочего дня, я с таким же успехом выполняю, появляясь там три раза в неделю. Единственное, что изменилось, так это выражение моего лица, когда я сверяю сводки, подбиваю итоги и тому подобное. Прежде оно было слишком глубокомысленным. Теперь же я более покладистый счетовод.
Автор перебрался в небольшой летний домик на заднем дворе «Печей». Сад и часть гречишного поля занимает приют. Зимой летний домик становится зимним. Там правда тепло! Автор по-прежнему работает смотрителем в галерее, пишет картины, а потом возвращается в приют, где он чувствует себя в центре своей вселенной, которая отвечает ему взаимностью на его безграничную любовь.
Мадам Заноза продала их общий дом и перебралась поближе к «Печам». Она всё ещё надеется, что «справедливый суд свершится!», что «вероломство будет наказано» и что она «однажды войдёт под своды «Печей» их хозяйкой и хранительницей».
И всё же история с семейным проклятием пращура до известной степени меня смутила. Я спокойно отношусь к метафизике любого уровня, поскольку сам неоднократно находился в гуще определённых событий… Впрочем, речь ведь не обо мне и моих событиях. Но, так или иначе, я принял очень важное решение. Важное для меня, поскольку сие заведение теперь моя епархия, и для пращура с его проклятием. Я решил переназвать магазин, в общем и целом ничего в нём не меняя. Надоумили меня на это те самые коты, которые однажды встретили меня на Восточной окраине городка, когда я ещё не знал, приму ли здесь лёгкое бремя вечного насельника или мои ноги понесут меня дальше. Именно они стали причиной того, что я теперь здесь и даже, не побоюсь умереть от ложной скромности, в некотором роде местная достопримечательность. При магазине я организовал небольшой приют для бездомных животных, который назвал точно так же: «Печи, камины и коты». Там, где есть печь или камин, обязательно должен быть кот. Это аксиома, это высшая философия, это данность, как планетарная ось. Хотя в сем приюте обретаются не только коты. О еноте Кактусе вы уже знаете. Они с автором — не разлей вода. Ещё там есть восемь собак, четырнадцать голубей… не поднимайте бровь, голуби очень привязываются к человеку и месту, ласковы и преданны… четырнадцать голубей, пять морских свинок, один хомяк и щука.
- Щука? - Тут уж две мои брови поползли вверх. - Щуки, по моему разумению, не бывают бездомными. Их дом — река.
- Домом Мелхиседека и была река, пока его не выловил Лопата и не оставил умирать на берегу.
- Кто такой Лопата?
- Местный обалдуй. Не хочу о нём говорить! Я никак не могу его просить за Мелхиседека!
- А откуда вы узнали, что щука - Мелхиседек?
- Не сразу. Вариантов было много: Акусилай, Писистрат, Эпихарм… Но он решил, что его натура больше откликается на имя Мелхиседек.
- Я не к тому… Как вы решили, что он самец?
- Вам просто нужно взглянуть ему в глаза.
Мне, в общем-то, не очень светило заглядывать в глаза рыбе. Я до сих пор помню, как в отделе «Свежая рыба» одного из магазинов на меня посмотрел измученными глазами окунь. Я решил подговорить маму купить окуня, чтобы потому выпустить его на волю. Мама погладила меня по голове и сказала, что это морской окунь и в пресной воды местного водоёма ему не выжить. Я разрыдался прямо у аквариума. Ещё долго во сне я видел этого морского окуня с тоскливым взглядом идущего на смерть.
- Вы только не переживайте, - словно что-то почувствовал Махфуз. - Сей Мелхиседек живёт вольготно и счастливо! Более того, он совсем не собирается возвращаться в реку. Мы с автором предпринимали несколько попыток отправить его обратно, но он, сделав пару кругов недалеко от берега, выбрасывался прямо к нам под ноги. Мы решили больше не испытывать его верность. Так он и живёт в «Печах, каминах и котах». И очень любит по вечерам поболтать со всеми мохнато-лохматыми соседями.
- Любит поболтать? - Я-то, в отличие от Махфуза, всё ещё не привык к метафизике любого уровня.
- О, он ещё тот болтун! Хотите ещё чаю?
Не успел я ответить, что очень бы даже и не отказался, как на наш стол прыгнул Папирус.
- Проснулся? - спросил его Махфуз, ласково потрепав за ухом. Кот звонко зевнул.
- Здравствуй, Папирус, - протянул я руку навстречу коту. Он ткнулся в мою ладонь гладким чёрным лбом и загудел. Я этому тихо порадовался.
- Не хотите ли стать свидетелем нашего шахматного боя? - поинтересовался Махфуз.
- Всенепременно, - ответил я. - А завтра можно я загляну в картинную галерею?
- Нужно, - коротко ответил Махфуз и мы отправились к нему домой.
Радуль. Шахматная партия
Дом Махфуза находился на покатом берегу Реки. Той самой, куда окунуло меня Существо, которая вывернула моё нутро наружу, выполоскала его и поместила обратно. Впрочем, в этом городке только одна река. Само строение напоминало приземистый финский домик, очень широкий в фасаде. Его окружали кусты жасмина и жимолости.
- Вы уж простите, что не предложил вам посетить наш приют, но сейчас время выбора хозяина, - сказал Махфуз, пропуская меня в просторную прихожую. Папирус восседал на моих плечах как Эмилиано Сапата1.
- Какое время?
- Выбора хозяина. Автор водит желающих приобрести домашних питомцев по территории приюта, а наши насельники смотрят на них. Одобряют или не одобряют.
- Что происходит с теми, кого одобряют, понятно, - подытожил я. - А вот как поступают с теми, кого не одобряют?
- Гонят поганой метлой. Буквально. В углу у двери у нас стоит поганая метла. Ею и гонят. Да вы проходите.
Мы с Папирусом вошли в большую светлую гостиную, напоминающую читальный зал университетской библиотеки. Кот спрыгнул с моего плеча и посеменил к шахматному столику, который располагался у подножия огромного фикуса, верхними листьями упиравшегося в потолок.
- Папирус, судя по всему, выспался и рвётся в шахматный бой, - улыбнулся Махфуз, и полноводный Нил оросил густую тёмную зелень фикуса. - Подожди, мой друг, сейчас придёт Радуль. Без неё твоему человеку не понять логику твоих шахматных размышлений.
Мои брови вновь поползли под чёлку.
- Видите ли, - Нил перенаправился в мою сторону. - Мы с Папирусом очень хорошо друг друга понимаем. Как и все шахматные партнёры. Это только кажется, что они молчат, прижимая к вискам длиннющие нервные пальцы. На самом деле между ними такое происходит! Шум, как в римском сенате! Мы с Папирусом тоже… беседуем. Но вы, наверное, пока не очень хорошо понимаете кошачий язык.
Кошачий язык я вообще не понимал. Нет, я мог определить по поведению кошки состояние её здоровья, её настроение, даже дать пару рекомендаций хозяевам («Доктор, я не знаю, что происходит с моей Пачулей! Она всегда была такой покладистой...» и так далее), но кошачьего языка я определённо не знал.
- А Радуль знает, - торжественно произнёс Махфуз и сел за шахматный столик напротив гордо восседавшего кота. - Да вы присаживайтесь. Радуль сейчас придёт.
Я придвинул к столику небольшой пуфик, сел на него, не прекращая думать, что это такое - «Радуль», но тут раздался звонок в дверь.
- Это Радуль!
И Махфуз, забавно пританцовывая, направился открывать. Мы с Папирусом с любопытством уставились на портьеру, которая, как полотно из стеблей загадочного рыжего растения, загораживала вход в неизведанную пещеру. Через пару минут оттуда вынырнуло совершенно удивительное создание. Это была старушка очень маленького роста, Махфуз возвышался над ней, как скала над горным озерком. Её выкрашенные в цвет бордо редкие волосы были искусно разложены на небольшой голове чьими-то заботливыми руками в виде какой-то замысловатой шерстяной шапочки. Именно поэтому я сначала подумал, что на ней замысловатая шерстяная шапочка. Как только она вошла, тотчас же улыбнулась мне и Папирусу. Эта улыбка сразила меня наповал! Если Махфуз заливал весь этот горний мир священными водами Нила, то Радуль орошала землю влагой какого-нибудь райского ручья. Её глаза неопределённого цвета, как, впрочем, у всех очень пожилых людей, стали похожи на крошечные подковки рожками вниз. Такие ставят на серебряные копытца жеребятам единорогов. А вокруг них запрыгали, зарезвились морщинки, как длинноногие дети счастливых воспоминаний.
- Вот ведь какая интересная компания собралась у тебя, сокол мой, - потянулась она ко мне руками. Я встретил их, как что-то очень долгожданное в моей жизни. Она пожала мои ладони нежно и спокойно. - Ну, здравствуй, друг мой ситный, - обратилась она с лёгким поклоном к Папирусу. Он ответил ей тоже лёгким поклоном и вздохнул, длинно и громко, словно увидел совсем рядом почти исполненную кошачью мечту. - Экий красавец! Очень тебе идёт твоя жилетка. Кто же связал такую прелесть?
- Его третья женщина, - ответил я. - Он у нас ещё тот дамский угодник.
- Ну, с таким профилем лица и не великий грех!
- Да, - согласился я. - Профиль лица просто выдающийся.
- Именно такой и нужен, - шепнула Радуль и приложилась смеющимися губами к мягкой макушке кота. - Ты звонил мне утром, - обратилась она к Махфузу. - Вот пришла, как только смогла.
- Мы тут партию собираемся разыграть, - сказал Махфуз, приставляя табурет с мягкой подушечкой на сидении рядом с Папирусом. - А молодой человек, как на зло, по-кошачьи совсем не знает.
Радуль внимательно посмотрела на меня и снова оросила райской влагой своей лучистой улыбки:
- Не беда. Этот молодой человек очень быстро научится понимать не только кошачий язык. Гляди, какой он радостный.
Я радостный? Вообще, да. Сейчас я, действительно, был радостным.
- Неужели, чтобы разуметь глаголы птиц и зверей, нужна только радость? - спросил я Радуль.
- Только, - ответила она. - Я вон всегда радуюсь. Оттого и имя у меня такое — Радуль.
- А может всё-таки наоборот? - нежно улыбнулся ей Махфуз, и Нил заплескался где-то у самых ног, мягкий и ласковый, как шерсть ангорской кошки. - Имя у тебя — Радуль, поэтому ты всегда и радуешься…
- Э, неет, - протянула она. - Это уж очень похоже на судьбу. Мол, судьба у тебя такая, на роду — на имени написано. Поэтому делай, как положено и не сопротивляйся. А я же радуюсь не потому что — Радуль, а потому что просто — радуюсь, понял, умная голова?
Махфуз поцеловал Радуль в мягкие волосы цвета бордо.
- Что с твоими волосами?
- Вымыла их простоквашей. Сказали, что расти станут, что твоя мурава. Специально целый литр молока сгубила на простоквашу эту, будь она неладна, теперь на голову мухи садятся.
- А тебе жалко?
- Да пусть резвятся, не гадюки же. С меня хватило одной. Она со мной за руку поздоровалась.
- Это как? - спросил я и содрогнулся. Я с детства недолюбливал змей.
- А так. Я шиповник собирала. Страсть люблю чай с шиповником. Сунула руку в куст, подумала, что очень сильно укололась, а оказалось, что в шиповнике змея жила. Ну она меня и цапнула. Выскочила я на дорогу, чтобы на помощь кого-нибудь позвать, а на дороге, как на зло, ни единой живой души! Ну, тут сознание из меня и вон. Повалилась я в пыль и лежу себе. Сколько пролежала и не знаю. Очнулась ночью на больничной койке. Сестричка мне рассказала, как один подросток вызвал неотложку для «пьяной бабушки». Меня сначала в холодную и отвезли. А там грамотный фельдшер попался. Обнаружил змеиный укус на руке, мигом сообразил, что случилось и на своей машине в больницу. Трудно откачивали. Гадюка, говорят, жизнерадостная была, долго яд копила, излить его не на кого было. А тут я со своей рукой. Она страшно обрадовалась и угостила на здоровье.
- Да уж, на здоровье, - качнул головой Махфуз. Он любил Радуль, это было сразу видно.
- Ну, - встрепенулась старушка, - на что играете-то? - И почему-то посмотрела на Папируса.
- На банки пина колады - ответил Махфуз и как-то затаился…
Всё, что происходило дальше, талантливо переводила мне Радуль. Но чтобы сохранить лингвистическую целостность и эмоциональное напряжение, я позволю себе процитировать следующий диалог, не прибегая к упоминанию имени Радуль, как если бы мог обойтись без помощи переводчика с кошачьего языка.
- Мы играем на банки с пина коладой, - сказал Махфуз и затаился.
- Угу… Хе-хе. На банки с пина коладой. Ну, там восемь, кажется, да? - спросил Папирус.
- Как восемь?! - возмутился Махфуз — Две!
- Да не сочиняй, - хмыкнул Папирус. - Когда хоть две стало?
- Ладно, - неравно согласился Махфуз, расставляя фигуры. - Начнём, а там, как звёзды лягут. Какими играешь?
- Какие предложишь, - зевнул Папирус.
- Предлагаю чёрные.
- Мой любимый цвет.
И партия началась. Сначала играли молча. Махфуз брал фигуры сверху, всей горстью: как ковш экскаватора загребает землю на участке большого строительства, так и он надвигался на фигуры со всей неотвратимостью и мощью. Папирус изящно и немного лениво работал правой передней лапкой, подталкивая фигуры к нужной клетке, а потом задумчиво подправлял её, чтобы та стояла точно посередине. Это занимало много времени, гораздо больше, чем мог одолеть неугомонный шахматный темперамент Махфуза. Когда пауза затягивалась, Махфуз начинал волноваться.
- Хода, хода не вижу, хода! - после очередного продолжительного бездействия Папируса горячо произнёс Махфуз.
- Ну, это ничья... - протянул Папирус и тихонечко добавил: - Хе-хе!
- Ничьей здесь и не пахнет! - возмутился Махфуз. - Или это опять твой «хитрый поворот»? Нельзя так играть, ну, честное слово! - Папирус, грациозно вытянув переднюю лапку, наконец-то сделал ход. Махфуз оглядел расстановку фигур на доске и взвился, как клошар, потерявший веру в справедливость: - Опять, черт бы взял!...
- Сдаваться пора! - Ответил на это кот, лениво почесав за ухом.
- Да, как же! - Махфуз пересел на край стула. Сейчас рухнет, испугался я. Однако он продолжал балансировать на самом краю, как заправский акробат, и пощипывать свои татарские усы. - Всё мелочишься... Фигуру сцапал....
- Шах!
- Совести нету!
- Угу. Хе-хе!
- Две пешки и фигура. Да... Последнюю хочешь сцапать, да?!
- Шах, может быть? Хе-хе!
- И тут! И тут! И тут, да? И тут?
- Нечего играть. Хе-хе! Играть-то тут нечего!. Да, играть тут нечего.
- Мелочишься..... Мелочишься. Ну, пока так... - Махфуз осторожно передвинул фигуру. - Мелочишься. Проиграл!!! Проиграл...
- Угу.
- На! - Махфуз снова передвинул фигуру и довольный откинулся на спинку стула. - Шах!
Папирус застыл, как будто впал в анабиоз. Что с котом? - тревожно подумал я и едва заметно ткнул его пальцем в бок. Он медленно сморгнул, но так и остался неподвижен. Зато Махфуз напоминал огромный резервуар со ртутью. Он ёрзал, щипал свои татарские усы, массировал виски и поглаживал подбородок. Наконец терпение его кончилось:
- Хода не вижу!
- Хе-хе! Всё... Всё.... Всё. Хе-хе! - Папирус ткнул лапкой в пешку.
- А толк какой? - хихикнул Махфуз - Всё равно проиграл!
Папирус поднял лапку над шахматной доской и… опять завис.
- Хода, хода не вижу, хода! - снова заволновался Махфуз.
- Вот так! Да, пешку потерял, - медленно ответствовал Папирус.
- Пешку потерял! - торжествовал Махфуз.
- Угу. А мы сейчас вот так... И ферзь будет сейчас. И ферзь будет сейчас... - Папирус посмотрел на шахматный стол, потом на разгорячённого Махфуза, потом опять на шахматный стол и улёгся, подвернув под себя передние лапки и прикрыв глаза.
- Ходи! Ходи, ходи, ходи! - застучал кулаками по коленям Махфуз.
- Да... Мой ход, да? - удивился кот и звонко зевнул.
- Да! - гаркнул Махфуз, а Папирус снова звонко зевнул:
- Испугался. Испугался. Ну, вот...
- Чего вот-то?
- Позабыл... На, пещурку1! Хе-хе! Тоже пещурку берешь? Да… Угу...
- Хода, хода не вижу!
- Хе-хе... Опять проиграл? Да... Пещурку потерял...Шах.
- Опять! Ну, это не игра!
- Так сдаешься?
- На! И тебе шах пока! А там видно будет.... Да!
- Угу. Хе-хе. Шах
- Да, да, да! Ничья, согласен!
- Я съем ведь...
- Пожалуйста! На, чтобы ты не ходил!
- Шах за это...
- Давай!
- Шах за это, да...
- Давай!
- Тоже хорош гусь...
- От кота слышу!
- Угу..
- Хода не вижу!
- Да, не проходит....
- А вот теперь тебе шах за это!
- Давай.
- Хода не вижу!
- Ну ладно! ... Да, ничья!
Махфуз откинулся на спинку стула с таким видом, будто несколько дней в одиночку сдерживал войска неприятеля у границы своего маленького суверенного государства. Папирус намывал довольный профиль лица.
- И вот так каждый раз! - вымученно прошептал Махфуз. - Он каждый раз не оставляет мне выбора и я соглашаюсь на ничью. Скажите, вы предполагали, что я бываю таким несдержанным и раздражительным?
- Мало ли кто что о нас предполагает… - попробовал уклониться от ответа я.
- Нет, вы скажите, создаю я, в целом, такое впечатление, какое совершенно определённо (даже не отнекивайтесь!) создал вот сейчас, во время этой шахматной партии? - Махфуз воззрился на меня, как сторожевой пёс на подозрительную тень.
- Скажите, не расстраивайте хорошего человека, - погладила меня по плечу Радуль.
- Нет, - тяжело качнул головой я. - В целом вы такое впечатление вовсе не создаёте.
- Я и сам думал, что такого во мне нет, - глубоко вздохнул Махфуз и с любовью посмотрел на свернувшегося чёрным крендельком Папируса. - Вот это создание вытаскивает из меня много нового и неизведанного, пусть не всегда лицеприятного, однако моего, личного, сокровенного. Мне с ним интересно. А вам?
- Как бы вам это сказать, - хмыкнул я и поковырял пальцем гладкий утиный затылок моего кота. - Он взял да и перевернул своими лапами мою жизнь. Теперь я точно знаю: лучшее, что произошло с человеком, это кот.
Папирус подмигнул мне, потом выгнулся, покачался сначала на задних лапах, потом на передних и королевской поступью пропешешествовал на колени Радуль. Уселся, выпрямив спину и замурлыкал.
- Это он песню поёт, - сказала Радуль, обливая нас всех благословенной влагой из райского ручья. - Всякий понимает, когда кот поёт песню, но не всякий понимает, о чём в ней поётся.
- Понимаете только вы, - улыбнулся я ей в ответ, хотя определённо точно знал, что ни нильских разливов, ни нежного плеска эдемского водоёма в моей улыбке, к сожалению, нет.
- Я понимаю, - согласилась Радуль.- Хотите узнать, о чём поёт ваш кот?
- Больше всего на свете, - снова улыбнулся я.
И тут я услышал… Нечто, напоминающее Янни Хрисомаллиса, его «До последнего момента». И в этом кружении, свечении, в этой нежной звуковой воронке, которая затягивает в мир предрассветных снов (или вытягивает его из твоего сердца) зазвучал тихий, какой-то совершенно другой голос Радуль:
Я тихо вам песню спою
О том, что когда-то и где-то
Стоящий на самом краю,
Впервые назвался Поэтом.
Мой голос так юн и так свеж!
Спою вам, что звёзды - осколки
Моих, как и ваших надежд,
Но только прошу вас, но только
Не надо смотреть мне в глаза...
Мой факел зажёг вашу кровь,
Мой конь, как и я, необуздан,
Меня не смутят ни любовь,
Ни смерть, ни узда и ни узы.
Не верю ни снам, ни словам -
И в тех и в других мало толку.
Я - маленький Гамлет, а вам,-
О, я вас прошу!- только, только
Не надо смотреть мне в глаза...
Я счастьем торгую в разнос,
Его продаю за бесценок.
Не зная о многом всерьёз,
Читаю в себе Авиценну,
И грежу вселенской мечтой,
Единой на скольких и скольких,
Идущих вечерней тропой, -
Я их доведу, верьте, только
Не надо смотреть мне в глаза...
На вашем плыву корабле,
На вашем качаюсь стебле,
И в вашей свершаюсь судьбе,
Свой взгляд оставляя себе.
Янни Хрисомаллис отлетел. В окно? В туманные, загадочные глаза Папируса, в которые он призывал не смотреть? В иную вселенную? Не знаю… Голос Радуль отправился следом за музыкой. И я понял, что сегодня обмелел. Как озеро во время засухи. Я знал, что многое в этом мире для меня сокрыто, потому что моему сердцу это было бы неподъёмно. И я был полон уверенности, что, когда кое-что мне всё-таки откроется, я буду готов. Откуда мне было знать, что иногда мы бываем готовы задолго до понимания того, что мы - готовы! О нашей готовности мир узнаёт гораздо раньше, чем мы сами, именно поэтому, когда он открывает перед нами новую даль, новую ширь или новую глубину, мы чувствуем себя обмелевшими озёрами. Озёра уже готовы стать морями. А для этого нужно изменить ландшафт дна, нутра, сознания. Вот это сейчас и происходило со мной. Я понятия не имел, что за создание я каждый день чешу за ухом, кормлю, глажу по спине, оправляя его синюю с жёлтым георгином жилетку, и за которым вычищаю лоток… А что тогда — я, если мой кот — такое?..
- Вы не сомневайтесь, это кот, это всё он, Папирус, - погладила меня по плечу Радуль. - Я ведь ничего не выдумываю. Я ведь и выдумывать-то ничего не умею.
Кот на её коленях хмыкнул. Хмыкнул и Махфуз.
- Не умеешь? - спросил он её, лукаво прищурив глаз. - А вот только что взяла да и выдумала. Вы, молодой человек, - обратился он ко мне, - видите перед собой уникальное дарование! Так писать для детей, как Радуль, не умеет никто! В нашей местной библиотеке есть полое собрание её сочинений.
- Полное собрание, - махнула рукой Радуль и хихикнула в гладкий затылок Папируса. Тот мурлыкнул от удовольствия и затарахтел. - Сочинений… Вот ведь скажет!
- Вы пробовали когда-нибудь писать для детей? - спросил меня Махфуз.
- Я и не для детей не пробовал, - пожал плечами я.
- Это не особенно сложно — не для детей, - мотнул головой Махфуз. - Что нужно? Напустить туману, чтобы казаться неразгаданно-глубоким, придать своему слогу вычурности или наоборот состряпать нечто примитивное, а на обложку поместить личное фото в позе роденовского мыслителя, чтобы заставить библиоманов выковыривать из текста что-то до скрежета зубовного полезное и до обморока мудрое. А ещё неплохо бы закончить чем-нибудь депрессивным, доказывающим бесполезность бытия. Да, и обязательно чтобы это было на злобу дня! Как же без злобы-то дня! Именно на ней, на злобе этой, необходимо воспитывать молодое поколение… Да нет! - неожиданно звонко рассмеялся Махфуз, и Нил озарился восходящим солнцем. - Я же не говорю, что такая литература вовсе не нужна. Нужна, наверное. Просто сейчас все, кому ни лень, пытаются сделать из своего слова жернов по переработке чаяний нынешнего времени. Многие воспринимают слово как дерзость. Пусть бы десять авторов и оставались бунтовщиками. Десяти вполне достаточно! А то вот пришёл одиннадцатый и тоже в бунтовщики. А у него на это ни харизмы, ни дарования! И дерзость у него выходит какая-то желатиновая. Ни толку, ни проку. Но ведь главное, что и на такого вот одиннадцатого найдётся свой читатель. Ведь найдётся! А с детьми всё не так. Они просто отложат книжку и всё. Просто отложат. А когда их спросишь: «Ну как?», они не найдут, что ответить, потому что ответить нечего. Взрослый попытается хоть как-то обозначить своё отношение, ребёнок — нет. А зачем, если и ответить нечего! «Всё гениальное — просто» - это девиз любого детского писателя. Это и её девиз, - нежно потрогал плечо Радуль Махфуз. - Её книги — гениальны и просты.
Радуль улыбнулась, оросив мир святым источником, и вздохнула. Вздохнул и Папирус, уткнувшись лбом в её раскрытую ладонь. Похоже, он нашёл свою четвёртую женщину. Сколько их ещё будет?
- А когда вы впервые поняли, что кошки — говорят? - спросил я Радуль.
- Давно, - ответила Радуль. - Когда пришла в себя после инсульта. Говорят, меня возили от одной клиники к другой. Всё мест не было. Из-за эпидемии. Уж каким чудом в карете скорой помощи оказался кот, неизвестно. Все, кто мне рассказывал эту историю, только плечами пожимали. Кота прогоняют из машины, а он там снова оказывается. У одной клиники его высадят, но пока неотложка едет к другой, он обнаруживается под сидением. Каким образом? Кто ж кота разберёт! Наконец, доставили меня к Берёзовой роще. Так больница называется, потому что располагается она в берёзовой роще. Переносят в палату, подключают ко всему, к чему нужно подключить, уходят. А на подоконник в это время мой кот запрыгивает. А между тем палату мне отвели на третьем этаже. Я смотрю на кота, глазам своим не верю. И грешным делом подумала, что за мной пришли… Ну, из того мира, куда все уходят. Правда, за одними Ангелы приходят, за другими — вечные спорщики с Ангелами. А за мной вот кот пришёл. Так вот. Смотрю я на кота, а сама мысленно прощаюсь со всеми и всё думаю: как ж это меня так угораздило? Ведь была всю жизнь двужильной, казалось, что выкручусь из любой передряги, со всем справлюсь, а тут… Как хорошо кошкам! Они всегда на лапы приземляются… Тогда мне этот кот с подоконника возьми и скажи: «Думаешь, все коты приземляются на лапы? Глупая выдумка двуногих! Просто у нас умное тело. Оно знает, когда нужно действовать без рассуждений. А за вашим братом иногда такое водится: когда нужно включить мозги и выключить желание совершать лишние движения, вы кидаетесь в омут головой, а когда нужно принять правильное решение здесь и сейчас, вообще не доверяете инстинктам. Тело никогда не подводит. Во всяком случае, нас. Но ведь оно не знает, что лежит там, куда мы должны приземлиться на лапы. Там может быть лужайка с клевером и сурепкой, там может быть и кусок арматуры, торчащей из земли. Во втором случае нам, как и вам, приходится туго. Это нас сближает. Вот и ты пытайся приземляться на лапы… Ах да, у тебя же лап нет, только эти глупые голые ноги с каменными шершавыми пятками… Отсюда твоя беда… Да… А ещё мы умеем говорить. Это тоже нас сближает. Правда, не все нас понимают. А уж слышат вообще единицы. Здесь мне с тобой повезло…»
Кот ещё долго говорил, пока я не заснула. А когда проснулась, то подумала, что всё это мне просто приснилось, пока из-под больничной койки опять не показалась его хитрая морда.
- Ну вот, снова напряглась, - зевнул он и запрыгнул ко мне на одеяло. – Тебе что, трудно принять твою новую способность?
- Трудно, - согласилась я. – Всегда трудно принять то, чего раньше в тебе не было.
- Вздор, - махнул хвостом кот. – Мы приходим в этот мир с нужным набором всевозможных перспектив. Перспектива понимать котов в тебе была заложена с младенчества, как и твоя улыбка. Ты хоть знаешь, что я купаюсь в твоей улыбке, как в райском источнике? Да не смущайся ты! – Кот даже фыркнул. – Глупость какая! Это же не твоя заслуга! Я же сказал, что это – заложенная перспектива.
- Улыбка – это тоже перспектива? – спросила я.
- Всё – перспектива, - потянулся кот. – Ты же могла загнать её за зубы и запретить ей изливаться на этот мир. И на меня. Тогда бы и не было райского источника. И перспектива заглохла на полпути к своей реализации.
- Ты очень умный кот, - сказала я ему.
- Все коты умные, - хмыкнул кот. - Даже красивые. Это опять всё выдумки людей о глупости и упрямстве котов. Мы просто понимаем, когда есть необходимость демонстрировать свой ум и свою покладистость.
- То есть вы без необходимости ничего не делаете? - продолжала допрашивать я кота.
- А вы делаете? - кот сделал очень круглые глаза.
- Ну, а как же спонтанное добро?
- Какая ты смешная, - захихикал кот. Это у котов получается очень забавно. - Спонтанным может быть только то, что непостоянно. Добро должно быть постоянным, тогда в его спонтанности не будет надобы. Спонтанным добром вы подчёркиваете его нерегулярность. А вы же — Божьи создания!
- До Божьих созданий нам теперь уже далековато… - загрустила я.
- Ну вот, загрустила, - подтвердил кот. - Не грусти. Лучше придумай мне имя.
- Это трудно.
- Нисколько. Вот что у тебя сейчас в голове?
- То, что я не помню, закрыла я окно в доме или нет, - честно призналась я.
- Какая теперь разница? Ты не была дома уже три дня.
- Ну, как же, ветер по дому, а у меня там Птиссиглоттис дебилис.
- Кто? - Кот снова округлил глаза.
- Птиссиглоттис дебилис. Это растение такое. Очень даже приглядное. Симпатичное.
- Нееее, не годится, - замотал головой кот. - Я не хочу быть ни Птиссиглоттисом, ни тем более Дебилисом.
- Хорошо, - согласилась я. - А что у тебя в голове?
- Анчоусы, - облизнулся кот. - Очень хочу поужинать анчоусами.
- Значит назовём тебя Антрекот! - встрепенулась я. - Ты только посмотри, как подходит! В названии даже «кот» есть!
- А же про анчоусы говорил… Я не против Антрекота, но почему не Анчоус? Было бы логично, то есть по-человечески.
- Просто я вспомнила, как однажды местный библиотекарь угощал меня говяжьими антрекотами в томатном соусе с анчоусами и базиликом.
- Это где ж он такое нашёл?
- Сам состряпал.
- Сааам? - потянул Антрекот. - Ну, и где же теперь этот библиотекарь?
- Антрекоты на меня произвели неизгладимое впечатление, а вот библиотекарь… - вздохнула я. Это была трагикомичная история моей жизни. Одна из многих… Вообще, моя жизнь совершенно трагикомичная…
- Ахххх, - покачал головой Антрекот. - Нужно было обживать подоконник этого библиотекаря…
- Так ещё не поздно, - улыбнулась я. - Он был бы совсем непротив такой компании. Он, должно быть, и сейчас страшно одинок…
- Поздно! - фыркнул на меня Антрекот. - Теперь я твой Антрекот. С ним я определённо был бы Анчоусом. К тому же он не понимает кошачьего языка.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. Мы, коты, всё знаем. Смирись с этой мыслью и ничему не удивляйся.
- Хорошо, - ответила я. - Я очень рада, что ты теперь мой Антрекот. Но как же быть, если тебя заметят? Здесь котам нельзя.
- Не заметят, - хмыкнул Антрекот.
Потом пришёл доктор. Молоденький такой, курносый, серьёзный. Он всё делал вид, что его серьёзность – материал, из которого слеплено всё его наивное существо. Над ним из-под моей кровати посмеивался кот. Доктор всё думал, что у меня хрипы и только покачивал своей большой кудрявой головой. А это Антрекот посмеивался. Доктор мне сказал, что никогда ещё не видел такой быстрой стабилизации состояния, вот только эти хрипы его беспокоят.
- А пусть они вас не беспокоят, доктор, - улыбнулась ему я. Он улыбнулся мне в ответ и перестал быть серьёзным. - Это у меня врождённое.
- Хрипы — врождённое? - сощурил он один глаз и стал похож на молодого лиса.
- Это такая жизненная перспектива, - ответила я ему.
- Как и ваша улыбка? - спросил он меня.
- Вот видишь, - шепнул из-под кровати Антрекот. - Я же тебе говорил!
Доктор ушёл, сказав, что теперь нудно дождаться результатов анализов, которые определят сроки моего пребывания в клинике.
- Тебе не жаль тратить время на ожидание этих твоих анализов? - спросил меня Антрекот, когда дверь за доктором закрылась. - Я предлагаю дать ходу.
- Мне доктора жаль, - ответила ему я. - Если мы с тобой дадим ходу, ему страшно влетит.
- Брось ты, - махнул лапой кот. - Уже давно здоровье находится в полной и безоговорочной ответственности пациента. Поэтому как только обнаружат твоё исчезновение, сразу принесут чистое постельное бельё, и эта злополучная койка будет поджидать новое тело. Может даже не такое худосочное, как твоё.
Не знаю, что со мной тогда приключилось. Я, всегда такая законопослушная, рванула с себя одеяло и всякие трубочки и проводки, вскочила на ноги и ужаснулась:
- А как мне выйти из палаты?
- А как обычно выходят из палат? - поинтересовался Антрекот.
- Я никогда не сбегала из клиник. Я вообще не помню, когда я в последний раз лежала в клинике.
- Беда с тобой, - вздохнул кот. - Хотя выход есть. Тебе этот выход понравится.
- Уже тревожно.
- Умеете вы, люди, тревожиться из-за того, чего ещё не знаете! Подойди к окну.
Я подошла.
- Ты думаешь, как я забрался на подоконник твоего окна? Наверное, ты посчитала меня волшебным котом, который гуляет по облакам.
- Было дело, - согласилась я.
- А всё, между тем, гораздо банальнее! Видишь, за окном дерево?
И действительно, на окном шумел необыкновенно густой листвой старый платан. Он был могуч, разговорчив и ветвист. Я бы даже сказала многостволен. Такому проныре, как Антрекот, ничего не стоило приземлится на подоконник третьего этажа, проделав несколько нехитрых скачков по такому удобному трапу, как выступы, сучки и ветки сего великана.
- Спорим, ты сможешь спуститься на землю раньше меня? - прищурил глаз Антрекот. Он намеренно брал меня на «слабо». - Да брось, никаких особых намерений по отношению к тебе и этому дереву у меня и нет. Просто оно такое удобное, что грех не воспользоваться им в качестве лестницы. Даже тебе, у которой такие странные тонкие ноги.
- Они у меня не странные, - хмыкнула я. - И сейчас ты в этом убедишься.
Я до сих пор не могу объяснить, что со мной тогда приключилось! Старая, почти лысая, со странными тонкими ногами, я отошла к двери палаты, набрала побольше воздуха в лёгкие, и понеслась к подоконнику! Одним прыжком вскочила на него, оттолкнулась, а через секунду я уже находилась в объятиях могучего платана, который прижимал меня с любовью и нежностью к своему древнему шершавому стволу.
- Ты так и собираешься там висеть? - спросил меня с земли Антрекот.
- Мне здесь нравится, - ответила я ему и стала всё-таки потихоньку спускаться. Платан бы и на самом деле невероятно удобен в спуске. Так ж, как и в подъёме. Ах, если бы все спуски и подъёмы в жизни были такими же удобными… Мы бы тогда ничего не поняли в этой жизни!
Минут через пятнадцать лёгкого бега я оказалась рядом с домом. Ключи, вместе с вещами, остались в клинике. Но рядом с калиткой рос дланевидный клён. Я посадила его когда только перебралась в этот городок лет тридцать назад и сейчас он стал красивым высоким и стройным деревом.
- Тебя, такую щепку, и снежноцвет выдержит, - сказал Антрекот и боднул меня своей большой головой чуть пониже колена.
- Кстати сказать, у меня в саду есть снежноцвет, - ответила я коту, разбежалась, словно кошка вскарабкалась по стволу клёна и приземлилась аккурат рядом в компостную яму. Кот, восседая на верхней перекладине калитки, всхрапывал и похрюкивал, прикрывая мордочку лапой:
- Эк тебя угораздило! С мягкой посадочкой!
- Ты бессовестный кот, - ответила ему я, и поковыляла домой мыться и переодеваться.
А тем же самым вечером я впервые услышала, как Антрекот поёт. Он тогда месил своими лапками мою мохеровую шаль. Позже он будет говорить: «Время прясть счастье» - и уходил месить мою мохеровую шаль. Я её ему подарила. А тогда, в первый раз, он не знал, что я его слышу, поэтому ничего не скрывал. Вообще, коты поют необыкновенные песни. Я думаю, что мне нужно как-нибудь сесть за труд под названием: «О чём поют коты». Мы так мало о них знаем. А об их песнях ещё меньше.
- А о чём вам спел Антрекот? - спросил я.
Радуль улыбнулась своей эдемской улыбкой, на мгновение замерла, а потом нараспев заговорила:
Я пряду. Моя кудель тучнее
День ото дня.
Я пряду. Да нет, сказать точнее,-
Прядут меня.
Из любви, из тишины закатов,
Из облаков.
Все прядут: те, кто ушёл куда-то
Мимо стихов,
Те, чей шаг, пока такой нездешний,
Меня собьёт...
Все - прядут. И все - пройдут, конечно,
И всё - пройдёт.
Радуль замолчала. Папирус глубоко и густо вздохнул на её коленях, Махфуз загнал обратно под ресницы почти созревшую слезу, сжав большим и указательным пальцами тонкую переносицу.
- Радуль, ты моя любовь на веки вечные, - шёпотом сказал он.
- Ты бы знал, как приятно старухе слышать такое от молодого умного и красивого человека, - так же шёпотом ответила она.
- Молодой, умный и красивый - это он. - Живительные волны Нила медленно и бережно омыли меня с головы до ног. - А мы с Папирусом — зрелые жители этой земли. Давайте-ка ещё по чашечке чая.
Мы пили удивительный, как и всё в это день, чай в доме Махфуза до позднего вечера. Затем все вместе пошли провожать Радуль до дланевидного клёна, красным факелом горящего у её калитки. По дороге она рассказала мне, что долго и счастливо жила с Антрекотом. Потом у неё обреталась кошка Тамара, потом два кота Шиш и Хапуга, потом кошка Клюква и пёс Раритет, потом рыжая, как проржавевший гвоздь, старая и больная крыса Синекдоха, потом она растила двух петухов, Розенкранца и Гильденстерна. А теперь взяла из приюта Махфуза Буравчика, коротколапую дворнягу с большой головой, и Ботвинью, кошку, похожую на морскую свинку.
Когда мы прощались, Папирус прижался лбом к её щеке и что-то шепнул на своём кошачьем. Она улыбнулась и коротко ответила: «Я знаю». Затем Папирус перебрался на моё плечо и затарахтел мне в ухо.
- Это он поёт? - осторожно спросил я Радуль.
- Нет. Вы поймёте, когда он запоёт, - ответила она и ушла за калитку.
- Вы заглянете ко мне на партию в шахматы? - ковырнул гладкий затылок Папируса Махфуз.
- Непременно, - сказал я, и мы разошлись в разные стороны, как будто отправились друг другу навстречу.
Сегодня я обрёл новых друзей. А Папирус — свою четвёртую женщину.
Нудный Нос
Я проворочался всю ночь, несмотря на то, что дико устал. Счастье иногда выматывает также основательно, как и беда. Разница только в последствиях. Во втором случае самое страшное — это утро. Неправда, что к утру беда зачехляет свои кинжалы и немного отходит в сторону. Теоретики говорят, что именно этот промежуток времени нужно использовать для проработки какого-то плана по исправлению ситуации. Чушь несусветная, как и всё, на чём настаивают теоретики. Именно на утро беда припасает самое мучительное, томительное и невыносимое: она начинает неторопливую пытку, растравляя душевные раны, небольшими порциями подбрасывая туда, как в кипящий котёл, сожаление, тоску, понимание невозможности вернуться к началу. Именно утром начинаешь полновесно осознавать ту самую пресловутую границу - «до» и «после», и что бы ты ни делал, - это всё равно уже будет «после».
Счастье утром выглядит и чувствуется, естественно, иначе. В отличие от беды, утро счастья острее, свежее, безграничнее. Если накануне оно принадлежало только тебе, то утром — всему миру. Этой ночью я ясно ощутил, как счастье изливается из меня, как из переполненного бассейна, в звёздную теплоту за окном, превращаясь в золотисто-молочный туман, насыщая своей благодатной влагой платаны, тополя, гортензии, анютины глазки, дельфиниумы, мох, осоку, болотную ряску, пыльные просеки, черепичные крыши — всё в этом странном маленьком городке.
Когда я спустился в кухню, Папирус лениво потягивался на подоконнике, барахтая свои усы в зарослях белой герани, которая ароматным облаком покачивалась между глиняной расписной крынкой и плетёным блюдом с фруктами. Он был готов к поглощению утренней сметаны. Я погладил его по спине, шерсть под моей ладонью опять стала утиными перьями, я улыбнулся:
- Какой же ты однако… кот.
Папирус пожал плечами и протяжно вздохнул.
- Ну да, ну да, - вздохнул я ему навстречу, и мы сели завтракать.
Папирус получил хорошую миску сметаны из топлёного молока, такую жирную, что её цвет приобрёл оттенок капучино. Эту сметану раз в два дня приносила нам дама. Она добывала её у старой мельничихи, вдовы мельника, который служил мельником только года два, будучи отроком. Да и не мельником, а младшим помощником старшего помощника местного мельника. Потом местный мельник умер, всё своё имущество передав по наследству сыну, которому до мельницы было как до того фонаря, а паренька определили в обучение к бондарю. Но бондарь — это не так занятно и мистически. Мельник завязан с водой, а с водой завязана вся история Изумлянска. Поэтому сей отрок до конца дней своих (а почил он в возрасте девяносто шести лет) требовал к себе уважения как к мельнику, но никак не к бондарю. И домик себе выстроил на окраине города на берегу почти незаметной речушки под названием Рыбоконь. Так вот, у жены покойного мельника водилась замечательная корова Джульетта, спокойная и светлая, как заря над Вероной… наверное. Вот там дама и добывала сметану, которую откушивал каждое утро Папирус.
Для себя я приготовил нечто более прозаическое: овсянку с вишнёвым джемом и кофе.
- Папирус, мы идём в картинную галерею Изумлянска, - сказал я коту, как только посуда была благополучно вымыта.
Погода приуныла. Утреннее солнце, обещавшее кошкам полуденную лень на всех скамейках во всех городских скверах, а людям — весь день пружинить по сухому асфальту в парусиновой обуви, передумало, отказав и котам и людям. Коты только хмыкнули — у них масса других поводов для полуденной лени, а люди стали похожими на оркестр, состоящий из одних фаготов — ворчливых и недовольных. Мы одни с Папирусом излучали покой и душевное равновесие. Мы шагали по дороге под мелким дождём, напоминающим просеянную через сито муку — таким же мягким и окутывающим в туман. Папирус восседал на моём плече, и нам было спокойно и радостно. Над нами качался бордовый зонт, под моими ногами похрустывал мокрый гравий, а впереди нас ждало увлекательное знакомство с местным самобытным живописцем, чьими картинами увешана единственная в Изумлянске картинная галерея.
До этого всеми почитаемого в городе учреждения культуры оставалось каких-то два квартала, когда мы заметили необычное оживление: походка людей, двигавшихся нам навстречу, вдруг стала торопливой и неровной, а головы их всё чаще поворачивали назад.
- Что это? - спросил я Папируса, как будто он мог объяснить это странное явление. - С чего это вдруг?
- А вот с чего, - ответил пожилой юркий человек в огромной, не по мерке головы, кепке. - Вы, чай, приезжий?
- Да, - согласился я. - Я здесь около двух недель.
- А-а-а, - протяну человек. - Ну, тогда вы для него — самый лакомый кусочек.
- Звучит как-то кровожадно, - насторожился я, а Папирус звонко чихнул.
- Точно, - поднял вверх палец человек, а потом потрогал им толстый загривок заволновавшегося кота. - У всех котов городка на него аллергия. Все коты чихали на него!
- Да на кого? - начал терять терпение я.
- Есть у нас такой… Зовут его Нудный Нос.
- Нудный Нос? Пожалуй, этимологию данного прозвища нетрудно установить.
- Очень нетрудно, - кивнул человек. - Он нудный. До остервенения. До сумасшествия. До какой-то первобытной дикости. Моя сестра-покойница говорила о таких: «Такому проще отдаться, чем убедить его, что ты его не хочешь!». А она знала в этом толк, моя сестра. А ещё она говорила про таких: «Спроси у него «как дела?» и он натурально начнёт рассказывать, как у него дела». Нуднее его только стоячее болото. Ну, и нос у него длинный. Я, пожалуй, пойду. Даже побегу, чего и вам советую, - уже шёпотом добавил человек и метнулся в сторону. Через минуту он же скрылся за поворотом.
А ещё через минуту я обнаружил этого самого Нудного Носа. Он шёл со стороны картинной галереи, размахивая правой рукой, словно пытался прорваться через толщу городского воздуха в какую-то свою вселенную. В левой руке он держал большую папку для партитур, какие я видел в детстве у девочек, семенивших в музыкальную школу, которая находилась недалеко от моего дома. Я наблюдал за ними из окна своей комнаты, искренне сочувствуя их жизни, регламентированной законами музыкального искусства. Они мне казались тогда полузадушенными, анемичными и насквозь пропитанными слезами тоски и отчаяния. «Куклы вуду» - так я их называл… Пока не услышал впервые симфонию «Из нового света» Дворжака. Мне было тринадцать. И тогда моя жизнь тоже стала регламентированной.
Нудный Нос шагал на своих длинных разболтанных ногах, путаясь в полах бежевого плаща, который был на пару размеров больше своего владельца и выглядел на нём нелепо, как шёлковые паруса на старом парковом катамаране. Его взгляд искал жертвы. И нашёл её. В моём лице. Он ринулся ко мне. Люди, прятавшиеся по кустам, выдохнули полуоблегчённо — полусочувственно. Их миновала чаша сия, меня — нет.
- Здравствуйте, мой незнакомый друг, - сказал, подходя ко мне, Нудный Нос. - Мы с вами ещё незнакомы. Вы ещё не убегали от меня, как все остальные.
- Я здесь всего несколько дней, поэтому не имел такой возможности, - попытался отшутиться я.
- Смешно, - засмеялся Нудный нос. Точнее, стал производить какие-то вовсе не знакомые мне звуки: нечто среднее между шипением разбуженной змеи и стрекотом испуганных воробьёв. - И куда же вы направляетесь, мой незнакомый друг?
- Очень хочу попасть в картинную галерею. Желательно до закрытия. Всего хорошего. - И я бодрым шагом направился в сторону назначенного пункта.
- Постойте, - крикнул Нудный Нос и бросился меня догонять на своих рассинхронных ногах. - Я имею желание вас туда сопроводить, хотя, если честно, я только оттуда.
- Тогда зачем вам опять туда, если вы только что оттуда? - удивился я.
- Я очень хочу поговорить с вами об искусстве.
- Почему со мной — об искусстве?
- Вы производите впечатление.
- Благодарю, конечно, но…
- Вы знаете, я ведь на арфе играю… - как-то по-детски, на вдохе, с опусканием ресниц похвастался Нудный Нос.
- Да что вы! - искренне удивился я.
- Правда! И очень прилично. Вам это все скажут. Хоть и бегают от меня всё время. Но про это точно скажут. Скажут, что нудный, но на арфе играю как небожитель.
- Так в вашей папке ноты для арфы? - поинтересовался я.
- В этой-то? - Нудный Нос вытянул руку с папкой вперёд и слегка покачал ею из стороны в сторону, как волшебным маятником. - Да нет. Никаких нот для арфы здесь нет.
- А зачем тогда она вам?
- Хотите посмотреть? - Он по-собачьи глянул мне в глаза. Я ветеринар. Нельзя по-собачьи смотреть мне в глаза. Я моментально сдаюсь.
- Ну, хорошо, - вздохнул я. Папирус вздохнул вместе со мной. - Только мне очень нужно попасть в картинную галерею. Сегодня.
- Уверяю вас, что вы именно сегодня там побываете, - закивал Нудный Нос так активно, что мне почудилось, будто голова его приторочена к плечам не шеей, а упругой пружиной.
Мы отошли к ближайшей скамье, Папирус спорхнул на неё и тут же завалился на бок, посматривая между досками на резвившихся в пыли воробьёв. Мы пристроились рядом. Нудный Нос возложил на колени папку для нот, медленно, с каким-то внутренним глубинным пафосом, словно ларь со старинными магическими свитками.
- Ну что, ж, смотрите…
Он осторожно, один за другим, начал доставать из папки предметы, к музыке, действительно, не имеющие никакого отношения. Это были осколок старого красного кирпича, корень жень-шеня, напоминающий танцующую гаитянку, большой круглый значок юного эколога, крохотная брошюрка «Соленья. Варенья. Маринады. Качественно и на скорую руку», календарь языческих праздников, и камея с изображением пленительного женского профиля. Сии артефакты он, любовно оглаживая большим и указательным пальцами, с трепетом и волнением расставлял на папке в неровный рядок, как это делают дети или старцы.
- Вот что это, как вы думаете? - взволнованным шёпотом спросил меня Нудный Нос.
- И предположить не берусь, не спрашивайте, - таким же взволнованным шёпотом запротестовал я.
- Вот это, например? - Он взял в руки осколок красного кирпича.
- Наверное, это оставшийся фрагмент исчезнувшего дворца Царевича?
Нудный Нос посмотрел на меня, как на потерявшего память отца.
- Это же осколок красного кирпича…
Я ответил ему взглядом, полным замешательства.
- А зачем вам просто осколок красного кирпича? Я думал, что эти вещи как-то связаны с вашим прошлым, настоящим или предполагаемым будущим… Нет?
- Нет… Это просто осколок красного кирпича… Лежал на дороге. Одинокий. И красный.
-Ладно. Ладно. - Я недоумевал. - Ладно. Тогда это — просто корень жень-шеня?
Нудный Нос посмотрел на меня, как врач, готовый подтвердить пациенту (то есть мне) неутешительный диагноз.
- Нет? А что же? Танцующая гаитянка? - очень осторожно предположил я.
- Точно! - Нудный Нос даже подпрыгнул на скамье. - Точно! Танцующая гаитянка как символ несбыточности моего счастья! Я всегда своё счастье связывал с Гаити, как только узрел первую картину Поля Гогена в «Атласе французской живописи». Этот Атлас всегда лежал на ночном столике моей тётки, почитательницы всего французского. Вообще-то она считала себя жителем всего мира, но хотела купить домик в Марселе. В своём воображении она его купила и жила там последние десять лет своего существования. В воображении жила, конечно… Она и мне завещала свою любовь ко всему французскому вместе с гаитянками Поля Гогена в «Атласе французской живописи». А как вы подняли? Как увидели? Как сообразили? Значит мы с вами одной крови, вы и я, цитируя известного автора!
- Да не дай Бог… - вырвалось у меня помимо моей воли. Нудный Нос сник. - Я не так хотел выразиться, - попытался извиниться я, но понял, что это бесполезно, потому что он уже обливал лучистым взором следующий артефакт своего нудного культурного пространства. Это был круглый тёмно-зелёный значок, разбрасывающий на солнце пучки изумрудных лучей. И если отойти подальше от нашей скамьи, я уверен, можно было бы предположить, что мистическое зелёное сияние расходиться из центра ладони Нудного Носа.
- А вот это…
-… остатки огромной семейной коллекции! Ваш предок был знаменитым на всю округу фалеристом! - отрапортовал я.
Нудный Нос даже не повернулся и продолжал поглаживать светящуюся поверхность своего зелёного сокровища.
- А вот это остатки огромной семейной коллекции. Мой предок был знаменитым на всю округу фалеристом…
Да ну его вовсе, подумалось мне. И Папирусу тоже, потому что он громко, почти по-человечьи, чихнул и утробно заурчал. Я поднялся, чтобы идти дальше, но Нудный Нос вцепился в меня таким жалостливым взглядом, что мне пришлось опуститься на своё место, а Папирус отчаянно заколотил хвостом по своим утиным бокам, затянутым в синий жилет с жёлтым георгином. Нудный Нос вернул своему лицу прежнее выражение «музейного изверга», исторгающего из закромов очередную сенсацию. Я застрял надолго.
- Да, мой предок был знаменитым на всю округу фалеристом. Именно этим значком он пришпилил к себе внимание моей бабки. Пришпилил… - Он тихонько, посвистывая и покрякивая, засмеялся. Видно обрадовался своей шутке, подумалось мне. - Бабка была организатором и бессменным руководителем кружка «Юный эколог». Она походила на лепрекона, говорю это вполне осознанно, не смущаясь, не стыдясь: маленькая, сучковатая, в вечно зелёном кардигане и вечно коричневых капри. Гетры у неё были крупной вязки, такой крупной, что между нитками можно было кулак просунуть. Она стрижом над землёй носилась и запросто могла сбить трактор, если бы он на её пути стоял. Вот такой увидел свою «воплощённую в пленительные женские контуры» мечту мой предок. Хотя я понятия не имею, что в таких вот контурах пленительного. Посмотрите на меня. - Нудный Нос привстал со скамейки, не выпуская из рук свои сокровища, и потоптался вокруг своей оси на полусогнутых ногах. Верно, для того, чтобы я смог оценить его контуры с всех сторон. - От такой вот пленительности не могло появиться этакое чудо природы, как я. - Он снова опустился рядом со мной. - Мой предок тоже не блистал мужским очарованием. Бабка в упор его не замечала, занятая только экологическими проблемами вселенной. Ну, куда ему тягаться с экологическими проблемами вселенной? Ни притягательности, ни неотвратимости, ни актуальности, ни перманентного зова для чьей-то вечно пульсирующей совести в нём, конечно, не было. Вот он и решил действовать сугубо с материальной позиции: заказал где-то штук пятьдесят значков экологического содержания и рассыпал перед застывшей в изумлении бабкой. Ну, и всё, дело было сделано. А после этого в нём проснулась страсть к собирательству. Теперь, помимо неприятностей, он собирал значки. Все они хранятся в местном краеведческом музее, куда я и определил его коллекцию. Но вот этот, оказавшийся потом на груди моей бабки и сыгравший центральную роль в истории вечной любви моих предков, я никому не отдам. Велю положить его в мой гроб. Куда-нибудь в изножье… Нет, лучше в изголовье… Или под ладони…
- Не будем о ладонях и изножье, - остановил его я. Иначе это продолжалось бы до бесконечности!
- А сие имеет беспрецедентное для меня значение… - И он прижал к груди брошюрку «Соленья. Варенья. Маринады. Качественно и на скорую руку». Как дурачок, с жалостью подумал я.
- А что может быть беспрецедентного в «Соленьях»? - осторожно спросил я.
- Да это не «Соленья», - почему-то вспыхнул Нудный Нос. - Главное ведь не то, что снаружи, а то, что внутри!
- Безусловно! - испугался я такому его волнению. Папирус утробно заурчал.
- Какой у вас ласковый котик, - улыбнулся Нудный Нос, как будто не было секунды назад его гневного выкрика.
- Это да, - тут же согласился я и с тоской подумал, что до галереи сегодня мы с Папирусом так и не дойдём.
А Нудный Нос с трепетом неофита-фаната растворил брошюрку, как если бы она была ларцом с магическими заклинаниями, и я обнаружил, что это обыкновенный фотоальбом, упакованный в переплётную крышку кулинарного издания.
- Согласитесь, такая вот «начинка» очень хороша для названия «Соленья. Варенья. Маринады. Качественно и на скорую руку»? - таинственно сверкнул глазами Нудный Нос.
Я понятия не имел, чего здесь хорошего, но, на всякий случай, мотнул головой в знак согласия и начал с глубоко увлечённым видом рассматривать портреты Нудного Носа, под которыми значились короткие цитаты из великих. Вот Нудный Нос на фоне артистического подъезда «Добровольного общества почитателей классической музыки». Подпись гласит: «Коль музыка ты пища для любви, играйте громче. Шекспир». Вот он рядом с причудливо изогнутой берёзой, напоминающей инопланетное существо с детского рисунка, и подпись: «Природа любит прятаться. Гераклит». Вот он у вывески «Столовая № 1. Единственная. В своём роде» - «Сбрось с себя все. Плотин». Вот Нудный нос в окружении резвящихся собак, спящих котов и вечно голодных голубей: «Человек — существо бескрылое, двуногое, с плоскими ногтями, восприимчивое к знанию, основанному на рассуждениях. Платон». Но один из портретов меня всё-таки по-настоящему привлёк: Нудный Нос нежно прижимался к компактной и очень изысканной арфе с позолоченным корпусом и сияющими, как стрелы Амура, струнами. И подпись: «Музыканты не выходят на пенсию; они заканчиваются, когда в них исчезает музыка. Луи Армстронг». Сорок шесть сияющих стрел Амура, контролируемых Нудным Носом, - это мне показалось крайне любопытно!
- Остановитесь-ка здесь, - я придержал его руку. - Очень интересно.
- А остальное, значит, не интересно? - снова обиделся Нудный Нос.
- Я просто не так выразился, - решил поправить ситуацию я. - Это очень неожиданно!
- А остальное, значит, ожиданно? - пробурчал он под свой нудный нос и совсем сник. Я понял, что сделал хуже.
- Да нет же! - ударил я себя по колену. - Это неожиданно не касательно вас! Это неожиданно касательно… вселенной!
Нудный Нос приосанился. Ну, слава Богу!
- Моя тайная страсть, моя нежность и любовь… - пролепетал он, поглаживая изображение арфы. - Моя Августа Полуэктова…
- Кто?
- Августа Полуэктова… Моя… Я так зову арфу. Она, собственно, не моя. Она Автора . И стоит его галерее. Но он разрешает мне на ней играть… Так сказать, прикладываться к сей святыне… К Августе моей… Полуэктовой… «Когда все вещи спят, и стихла суета, мой одинокий брат и неба тайнозритель, ты слышишь?» - Нудный Нос больно схватил меня за запястье, будто испугался, что я сейчас возьму низкий старт, исчезну за ближайшим поворотом и не услышу. - «… ты слышишь шепот ветра, чьи-то вздохи? О, звучите незримо арфы, чтобы отворить врата восходу солнца в грустную обитель».
- Ну, что ж… Это было… поэтично, - полураздавленным шёпотом произнёс я, выковыривая из его цепкой длани свою посиневшую руку.
- Конечно, поэтично! Это же Джеймс Джойс!
- Значит, вы играете на арфе?
- О неееет, - таинственно потянул она. - Арфа играет на мне. Я подхожу к ней, прижимаюсь к ней и начинаю чувствовать, как она расплетает во мне нервные узлы, закачивает в кровь свободу, переиначивает намерения, которые перестают быть основой всех моих нелепых действий! И я становлюсь сорок седьмой струной моей Августы Полуэктовой, её сорок седьмым сыном, сорок седьмой жилой, кровотоком, сосудом…
Бог мой, сейчас на меня низвергнется поток анатомических терминов!
- Да-да-да! Я понял! Вы плоть от плоти, кровь от крови Августы Полуэктовой!
Нудный Нос воззрился на меня, как на фаворский свет.
- Ах, как тонко и в тоже время могуче вы заметили… Подметили… Уточнили… Как же вы понимаете меня!
- Ни в коем разе! - насмерть перепугался я. - Куда мне до вас! Вот, пожалуй, Папирус мог бы сравниться… да и то не в вашу пользу… - Нудный Нос оборотил свой просветлённый взор в сторону задремавшего кота, тихо улыбнулся и молча согласился.
Немного покачавшись где-то в своём потаённом мире, Нудный Нос оживился, как только нащупал календарь языческих праздников, и от его просветления не осталось и следа.
- Вот ведь дурак наипоследний! Вот ведь осёл, лось, лопух, чугун, полено! Вот уже вторую неделю не могу дойти до Сосновой-улицы-дом-сорок-восемь! Ну, как не могу, могу, конечно, и доходил пару раз, однако что-то заставляло меня отходить в сторону!
- Да что стряслось-то?
- Понимаете, на Сосновой-улице-дом-сорок-восемь живёт некто Главнее всех, Сундук сокровищ, Книга рецептов…
- Кто? - я откинулся на спинку скамьи, Папирус пряднул левым ухом.
- Ну, я же говорю, что на Сосновой-улице-дом-сорок-восемь живёт некто Девчонка в возрасте, Королева кухни, Запасной аэродром…
- Слушайте, вы назвали полдюжины странных персонажей, объединив его одним «некто», - немного разозлился я. Нудный Нос совсем потерялся в своём запутанном глухоманном сознании и пытается туда втянуть и меня, как самого благодарного и, по всей вероятности, единственного своего слушателя. Но я-то туда не хочу! - Назовите одно имя и остановитесь!
- Средство Макропулоса, - мгновенно отреагировал Нудный Нос на мой приказной тон.
- Так, хорошо, - медленно ответствовал ему я, не понимая, при чём здесь пьеса Карела Чапека. - Пусть так. Во всяком случае, я теперь готов слушать, о том, что вы этому «некто» задолжали.
- Она уникальная старуха. Если у вас будет время, обязательно посетите Сосновую-улицу-дом-сорок-восемь. Причины не нужны, было бы время. Желание появиться, как только вы подойдёте к её дому.
- А почему столько прозвищ-то? Имеется же у Средства Макропулоса имя, данное при рождении?
- Её иногда называют Вечный огонь. Некоторые полагают, что она появилась в этих местах до начала времён, а посему и имени данного при рождении у неё нет, поскольку номинально и рождения не было.
- Вы сами-то верите во всё это? - осторожно поинтересовался я. Нудный Нос поднял на меня глаза и я понял, что он — верит.
- Она многолика и многогранна, а это значит, что развита всесторонне.
- Ой, не знаю, - тихо усомнился я. - Иногда многоликость и многогранность есть факторы... как это полегче-то… размножения личности.
- Может и так, - согласился со мной Нудный Нос. Странно, что согласился так быстро. - И вот эта размноженная личность является ходячей достопримечательностью нашего городка. Вам о ней кто-нибудь рассказывал?
- Нет, вы первый.
- Оооо, какое неслыханное счастье оказаться первым! Мне это, к сожалению, нечасто удаётся. Так вот, слушайте. Каков истинный возраст Средства Макропулоса никто не знает, но выглядит оно… она… не суть, выглядит превосходно для того, кто явно старше всех жителей Изумлянска. И,смею полагать, что именно я разгадал загадку её долговечности. Погружаясь то в мутные воды изучения человеческой психологии, то покидая берега реальности и уносясь на пентеконторе в историко-культурные дали, то зависая над дымящейся Этной, чтобы поглубже заглянуть в её зияющий кратер, то постигая основы фалекова гендекосиллаба, - во всём этом она доходит до самых глубин! В это время она становится совершенно помешанной! Маниакально жадной до любого носителя информации, даже если этим носителем был бы фантик из-под карамельки. Вот я и решил изучить её необыкновенную натуру, вследствие чего и появилась подобная гипотеза. Между прочем, я доказал её в своём исследовании, которое было в своё время опубликовано в городском издании «Изумлянск: вчера, сегодня, завтра», и получило много отзывов от неравнодушных читателей. Полюсность этих отзывов я не хочу обсуждать. Именно сейчас она штудирует труды, связывающие её беспокойную широкую натуру с языческой культурой славянских племён. А у меня завалялся календарь языческих праздников с автографом моего прадеда. И вот всё не случается мне сей календарь перенаправить в нужные руки.
- Что же вас останавливает? Вы же говорите, что несколько раз были в непосредственной близости Сосновой-улицы-дом-сорок-восемь.
- Ну… понимаете… Я же говорил, что полюсность отзывов о моём исследовании я не хочу обсуждать… Просто Средство Макропулоса тоже оставила свой отзыв…. Слушайте, - Нудный Нос повернулся ко мне всем своим нелепым туловищем, - а давайте вы ей занесёте календарь!
- С чего бы?! - немного испугался я.
- Вот только не говорите, что Средство Макропулоса вас не заинтересовала!
- Заинтересовала… Что уж скрывать… Ладно, давайте. - Я принял из трепетных рук Нудного Носа драгоценное подношение в виде небольшого тёмно-синего блокнота и осторожно сунул его в задний карман джинсов.
- Донесите в целости, - умоляюще глянул на меня Нудный Нос.
- Непременно. И в сохранности.
- Ну, а это… - Последним артефактом была небольшая изящная камея с изображением прелестного женского профиля. - Это… уникальная вещь… уникальная история… Хотите?
- Хочу.
- Лет, пожалуй, двенадцать назад проживал в нашем городке замечательный персонаж. Звали его… Впрочем, я давно вспоминаю его имя. Оно ускользает из моей памяти всякий раз, как только я приближаю её к тем самым событиям. Мне иногда кажется, что оно, имя, делает это намеренно. Ну, ускользает. Не хочет, чтобы я произносил его даже в мыслях. Так вот. Был этот персонаж одержим одной мыслью: ему необходимо сделать самую маленькую вещь, на которую способны его огромные руки. А руки у него были не просто огромные! Каждая из них была пятиглавым чудовищем! На окраине города он держал мастерскую, где выполнял всевозможные гигантские работы, в которых нуждалось население: заборы там всякие, ворота, тачки, надгробные плиты. Всё это у него получалось грандиозно, как и положено его рукам. Но стоило только дойти до декорирования, до лепнины какой-нибудь или виньеток, - всё. Мастерство покидало Мастера и он уходил в депрессию, которая сопровождалась потреблением непомерного количества дешёвого алкоголя. Тогда я привёл в его мастерскую свою сестру. Она была младше меня на восемь лет и знала, что умрёт под колёсами мотоцикла. И не то, чтобы ей в детстве напророчили эту зловещую ерунду, или какая-нибудь истеричная держательница сувенирной лавки заглянула ей в глаза, как в хрустальный шар, и выдала загробным голосом такую вот информацию, нет. Просто однажды она проснулась и сказала, что умрёт под колёсами мотоцикла. Никто не поверил её словам, разумеется. Только я. Я испугался и спросил, можно ли это как-то предотвратить, а она мотнула головой и ответила, что предотвратить неотвратимое нельзя. Можно только хорошо подготовиться к этому и привести в порядок личные дела. Какие личные дела она хотела привести в порядок, я понятия не имел, потому что по всему было видно, что никаких личных дел она не имела. Хотя, наверное, я мало, что в ней понимал. Вообще, почти все, кто знал её, мало, что в ней понимали. К слову, всё произошло именно так, как она и говорила. Когда она возвращалась домой из кондитерского магазина, её переехала Бимота1. Говорят, что остатками сливочного торта, который разбился вместе с сестрой, целый день объедались местные коты. Я думаю, что они ей были благодарны. Так вот. За несколько недель до её смерти она побывала в мастерской этого гиганторукого персонажа. Я посадил её в плетёное кресло, которое стояло у окна, и сказал ему, что нам нужен посмертный портрет в виде камеи. Он вытаращил на нас глаза, а она спокойно ему подтвердила всё то, что я ему сказал. А ещё я добавил, что она не умрёт, пока он не сделает как положено, качественно и изящно. Тогда он ещё пошутил: «Ну, значит, ей жить лет до трёхсот!». Я, откровенно говоря, именно на это и надеялся. Я любил её. И мне показалось, что смерть можно отсрочить, если тот, за кем она пришла, пока занят. А сестра была занята в мастерской с утра до вечера, пока огромные руки больших дел мастера пытались изобразить что-то миниатюрное из гипса. Позже, уже на её могиле, он мне сказал, что сначала был уверен в том, что она слишком маленькая и лёгкая для его огромных рук, но после многодневного общения с ней он понял, что она была слишком маленькой и лёгкой для этой жизни. «Она всё равно бы ушла, - сказал он мне. - Если не под колёса Бимоты, то в Реку или в рассвет. Она всё равно бы ушла». Очень быстро у него получился её портрет. Как-то сразу. Он ведь долгое время изводил себя за это. Ну, вот за быстроту и качество исполнения. Когда надо, всё из его огромных рук валилось, и работа затягивалась на неопределённый срок, а вот когда случилась нужда в их нерасторопности и неуклюжести, откуда-то взялось проворство… Одно время он даже был уверен, что повинен в смерти сестры. Но я его отговорил.
Я взял камею из ладони Нудного Носа. Она казалась невесомой и даже прозрачной. Наверное, как и та, которая была на ней изображена. Профиль едва выдавался на поверхности гипса и походил скорее на тень, забывшую дорогу к солнцу. Тень всегда стремиться к солнцу., потому что оно её родина. Я не помню, кто это сказал. Может быть, я сам… когда-нибудь во сне… И мне подумалось, что вот это злосчастное занудство случилось с Нудным Носом только полому, что его сестра умерла…
- Что это за грохот? - шёпотом спросил меня Нудный Нос.
Я дёрнулся, и мне стало грустно. Я всегда грустил, когда моё созерцательное настроение прерывалось. Но что-то определённо грохотало, клокотало и рвалось там, за поворотом. И что-то определённо знакомое слышалось мне в этом грохотании, клокотании и рёве. Папирус тряхнул головой, по-разбойничьи свистнул и сиганул под облака. Так он взлетал только когда ощущал присутствие дамы. Ну, конечно! Это она мчалась на Троцком, который сбивал дорожную пыль в столбы, напоминавшие самум, и попутно доводил до паники котов и голубей. Над вселенной вздымался всеми приливами и отливами мирового океана крохотный голосок Мари Лафоре. Только дама и Троцкий были способны на создание подобных метаморфоз.
- Стой, треклятый! - гаркнула дама на Троцкого и приглушила «La Tendresse”. Папирус впорхнул в кабину и приземлился даме на грудь. - Ты же мой сухарик сахарно-ванильный! Да какой же ты представительный в этой своей жилетке! Настоящий Наполеон кошачьего мира!
Папирус ткнулся лбом в переносицу дамы и оба замурлыкали. Оба.
- Мой дорогой, - обратилась она ко мне, совершенно игнорируя Нудного Носа. - Я всё время забываю, что вы всё время забываете!
- Что я забываю? - удивился я.
- Всё! - нетерпеливо застучала пальцами по рулевому колесу дама. - И время!
Она так страшно завращала глазами, что её испугался даже Папирус. Он прижал уши и утробно заворчал.
- Не бойся, маленький, - успокоила его дама, - я ведь это с намерением. С оп-ре-де-лён-ным на-ме-ре-ни-ем. - Последние слова были явно обращены ко мне. - Ну, вы как? Долго держать Троцкого на приколе я не смогу. Понимаете?
Я понимал, поэтому резко поднялся со скамьи и бодрым, пожалуй, даже слишком бодрым шагом направился к машине.
- Спасибо Вам, - услышал я за спиной и оглянулся. Нудный Нос громко вздыхал и громко ворочал свои воспоминания в гулкой отполированной памяти. - Со мной вот уже лет десять никто не был таким… распространённым.
- Ищи дурака, - буркнула в ладонь дама и извиняюще глянула на меня. - К вам это не относится. Вы — новичок.
- Может, мы как-нибудь продолжим наше плодотворное общение? - Нудный Нос потянул ко мне руку. Я почему-то отступил назад. Глупо и как-то по-детски.
- Не смейте ему обещать! - зашипела дама. - Вообще ничего ему не обещайте, и живо уже в машину!
- Как-нибудь… возможно… в лучшие времена, - пролепетал я и захлопнул за собой дверь кабины.
Над планетой вновь взвился крохотным нежно-розовым флажком голосок Мари Лафоре, а Троцкий встал на дыбы и помчался, не разбирая дороги, подальше от места, где остался стоять самый одинокий человек в Изумлянске.
Бесогон Апокалипсис
- Как вы однако неосторожно! - кричала во все свои недюжинные силы дама, чтобы я смог расслышать её через оглушительный рёв, которым заполнял вселенную Троцкий. Сегодня он был в ударе. Я кричать не мог, поэтому на все её реплики я отвечал жестами. - Вас что, не предупреждали?
Я так активно кивнул, что у меня заломило в затылке.
- Нудный Нос — это почти навсегда: завязла птичка в болоте, не выбраться! - продолжала кричать дама. Троцкому нравилось над ней издеваться, а ей, судя по всему, нравилось, что он в это верит. Дождётся он от неё вечером! - Вы думаете, разговор бы закончился?
Я пожал плечами.
- Как бы не так! Он нашёл бы тысячу причин задержать вас возле себя. Даже если бы вы просто молчали, он нахваливал бы вашу мудрость и неспешность в суждениях, и продолжал бы нудить! Вы ведь в галерею хотели?
Я снова активно кивнул.
- Нудный Нос частый гость галереи, но сегодня он туда, слава Создателю, не пойдёт, потому что уже был, а если заявиться снова - получит по своему нудному носу. Правда, уж очень он на арфе хорошо играет. Уж очень хорошо. Мастер просто. Хозяин галереи, он же Автор, выносит ему на обозрение только что законченную картину, а тот раз — и сочинит к ней на арфе что-нибудь особенное, только для неё подходящее. Нудный Нос большой охотник до таких вот «перформенсов». Но расспрашивать о том, как он это делает, нельзя ни в коем случае!
Я повесил на лицо вопрос.
- Его хочется убить сразу после того, как он зачехлит арфу и раскроет свой рот, - пояснила мне дама. - И он это знает!
Минут через десять тряски по ухабам (а может, Троцкий это специально делал, с него станется, с гада!) и вселенского грохота, даме удалось припарковать машину возле двухэтажного исторического здания густо-бежевого цвета. Несмотря на некоторую обветшалость и унылость, сие архитектурное сооружение было занимательным. На него хотелось смотреть и соглашаться с его обветшалостью и некоторым унынием: так всё это было гармонично и естественно. Как пожелтевшая листва в октябре. Или лицо красивой пожилой женщины. Капители невысоких колонн, обрамлявших широкую тяжёлую дверь, походили на увядшие лилии, очаровательные в своём умирании. Сама дверь, крашеная, должно быть, лет двадцать назад морилкой под орех, теперь имела явный лимонный оттенок. Ручка в виде вставшего на дыбы коня, бликовала от солнца, как зеркало, - так она была отполирована дланями любителей художественного и музыкального искусств (напомню, на втором этаже этого заведения располагалась единственная в Изумлянске музыкальная школа).
Мы вывалились из Троцкого, переполненные жаждой тишины. Дама ткнула кулаком в его правую фару, прошипев, что ещё отольётся ему нынешняя дорожка, поправила на плече размякшего Папируса, и мы вошли в галерею.
Меня захлестнул аромат бархатной пыли, горячего песка и свежескошенной травы. Всё это было таким далёким и родным, что моё внутреннее существо заскулило. И я ясно вспомнил, как когда-то в детстве, лет в восемь, на спор с соседским оболтусом по кличке Подлива (ему было около тринадцати) проник в полузаброшенный особняк на окраине города, чтобы выведать, что прячет в одной из заколоченных квартир знаменитый на всю округу бесогон Апокалипсис. Это был огромный старик с какой-то щербатой бородой, косматыми бровями и маленькими, почти девичьими руками. На правом мизинце он носил длинный острый ноготь, что делало его ещё более маргинальным, хотя казалось бы куда ещё? Среди обывателей ходила легенда, что этим ногтем он вспарывает жертве живот, вынимает прямиком оттуда душу, опускает её в серебряную купель, выполаскивает как следует, высушивает на ивовых прутьях, а потом вкладывает её обратно, зашивая живот всё тем же ногтем. Говорили, что люди, прошедшие эту процедуру, становились совершенно другими. Не говорили: «хуже» или «лучше». Говорили: другими. И вот Подливе страшно захотелось узнать, что же прячет в своём логове этот самый бесогон. Сам-то он был трусоват, как выяснилось много позже (перед мелюзгой, вроде меня, он всегда ходил гоголем), но болезненно любопытен. Всю бездонную жажду своего любопытства он утолял за счёт всё возрастающих детских амбиций таких малолеток, как я. В детстве амбиции — более мощный рычаг к действию, чем в годы дееспособности. Но я в тот момент уже проявлял некоторый интерес к понятию «душа», хотя связывал это понятие исключительно с миром братьев наших меньших: фраза, брошенная старшей сестрой моего приятеля своему бой-френду: «Тварь бездушная!», отозвалась во мне всем звоном размашистой пощёчины. Человек — тварь бездушная! А тут такое! Бесогон Апокалипсис вынимает душу, потом вкладывает её… Значит, встречается она в людях-то! Ну, вот я и полез в логово бесогона Апокалипсиса, понукаемый не столько глупыми амбициями, сколько выпавшей возможностью увидеть, или хотя бы почувствовать человеческую душу. Надо ли говорить, что вышел я из пропылённого и какого-то вечного, как гербарий, мира Апокалипсиса «другим». Подлива был грандиозно напуган моим новым обликом и суммой молниеносно накопленных эмоциональных знаний и отвалился от моей жадно ищущей земных привязанностей души, как замороженная жидким азотом бородавка. Демонстрировать своё превосходство человеку, изменившему строй своих мыслей и чувств, бессмысленно. Пусть даже человеку этому нет и десяти лет. Бесогон этот оказался удивительным стариком! Он был отпрыском одной из самых состоятельных фамилий нашего города, не пожелавшим продолжить свой род после того, как девушка, к которой он в юности питал необыкновенно глубокие чувства, «покинула сей бренный мир за невозможностью дышать воздухом мести и злорадства». Тогда для меня эти слова излучали самый загадочный из всех ароматов — запах нафталина. Просто Апокалипсис разговаривал исключительно нафталиновыми словами. Мы пили чай из листьев смородины и берёзовых почек, который он разлил в пластиковые стаканчики, и он разговаривал со мной, восьмилетним мальчишкой, нафталиновыми словами. Став старше, я осознал всю глубину его ко мне уважения: в нашем длительном разговоре он не снизошёл до моих глупых лет, он возвысил меня до мудрости своего возраста.
- Понимаете, мой юный друг, - вкрадчивым и очень грустным голосом говорил он мне. - Она была Лорелеей, Русалочкой, которой больно ходить по камням.
- Так зачем — по камням? - недоумевал я. - Есть же трава. Мох ещё есть. Мягкий такой. Одно удовольствием.
- Мох на камнях растёт, дорогой мой, - печально улыбался Апокалипсис. - А трава бывает острее лезвий.
- Ну, не всякий мох растёт на камнях, - с видом знатока возражал ему я. Я страшно увлекался ботаникой. - Сфагнум, например. Кукушкин лён. Есть ягель. Он красивый очень. Разноцветный. Всякий. Ей бы по ягелю ходить. А трава, которая острее лезвия, это ж осока! Куда она в осоку-то полезла!
Апокалипсис гладил меня глазами и слушал. Ему нравилось слушать меня.
- К сожалению, ягеля поблизости не было, - вздыхал он. - Вокруг одни голые камни да осока. Она все свои ножки ободрала. И умерла.
- Вам надо было увезти её куда-нибудь, где почва помягче, - продолжал умничать я. Он позволял мне это со всей щедростью умудрённой души. - Или лучше, где песок, чтоб совсем мягко.
- Она могла бы жить только на другой планете, - качал косматой головой бесогон. - Или на звезде какой-нибудь. Она ведь и меня не очень хорошо видела, потому что я жил вот в этом мире камней и осоки.
Возлюбленная бесогона Апокалипсиса умерла от сердечной недостаточности. Он готов был пожертвовать ради неё всем. Но не успел. Вечная проблема взаимоотношений человека и времени. Она была дочерью бедного художника, который перебивался случайными заработками, и не хотела становиться частью семьи, где любыми способами ей указывали бы место. Ведь им невдомёк, что место её — другая планета. Или звезда. И что она выше по рождению и предназначению любого человеческого статуса. Но доказывать это тем, кто жил среди камней и осоки, было бы совершенно бесполезно. Это я много позже понял.
После чая Апокалипсис предложил мне осмотреть его жилище и все несметные сокровища, до которых так охоча местная ребятня и падки любопытные обыватели.
Сам дом, в котором обретался бесогон, располагался на северной окраине города, на берегу полувысохшей реки Немощи. В былые времена река эта разливалась так, что под её зеленоватые воды уходили все небольшие населённые пункты, гнездившиеся по обеим её сторонам. Но то ли люди, вместо того, чтобы договориться с рекой, нещадно начали укрощать её волю, то ли сама река вдруг осознала смысл своего имени, но за пару десятилетий она превратилась из полноводного потока в едва заметный ручей, застенчиво прячущийся за частоколом могучих рогозов. Удивительным образом именно там, на глиняных берегах Немощи, сохранилось наибольшее количество строений, представляющих хоть какой-то архитектурно-исторический интерес. Поговаривали, что в этих местах шесть столетий назад расположился лагерем благородный разбойник Головуся. Как и положено всем благородным разбойникам, он грабил богатых и поддерживал бедных. Впрочем, по архивным документам, среди последних было гораздо больше тех, кому благодетельство Головуси ничего, кроме разочарования, обиды и разора не принесло. Головуся был непоседливым благородным разбойником и, прожив на берегах Немощи несколько месяцев, отправился на поиски дальнейших приключений, которые, по всем законам жанра, закончились виселицей. Покинутый им лагерь, очень, кстати говоря, добротный, тут же был заселен местными жителями, так и начался мой город. Однако печальная слава сего места, где, по открывшимся историческим данным, происходили вещи, которые трудно совместить с благородством, коим а с лихвой наделял себя Головуся, каким-то образом сказались на тех, кто нашёл здесь пристанище. Характеры их портились, души мельчали, а образ жизни стал походить на тот, что вёл благородный разбойник Головуся. Правда, надежды на то, что сии продолжатели его дела когда-нибудь покинут берега Немощи, предоставя остальным влачить своё скучное и тривиальное существование в насиженных местах, не было. Поэтому честные обыватели перебирались на другой берег реки, объединяясь в посады и обнося новые жилища высокими заборами, что помогало в борьбе с местечковыми наследниками разбойничьего промысла. В скором времени подражатели Головуси рассеялись, так как остались в меньшинстве, а их вотчина потихоньку начала чахнуть. Пока, лет триста спустя, не явился сюда, уже в небольшой торговый городок, потомок Головуси, богатый и респектабельный купец. Он решил возродить память своего предка, чьё имя тогда обросло жирным слоем мнимых побед и высоких деяний. Именно тогда и началось большое строительство на Разбойничьем берегу Немощи, как его окрестили честные жители. Там были построены особняки для многочисленных родственников и друзей новоявленного наследника, магазины, небольшая лодочная станция, музей истории города (огромное строение для очень скромной экспозиции), а также возведён завод по производству пеллет.
Некоторое время Разбойничий берег был центром торговли и развлечений, хотя географически центром и не являлся. Однако начали всплывать душераздирающие подробности о натуральной деятельности Головуси, ведь под небом этого городка жил не только наследник разбойника, но и потомки тех, кому от него досталось. Началась тяжба, длившаяся без малого восемьдесят лет , в результате которой респектабельный район города начал терять статус. К середине прошлого века он приобрёл статус мистически опасного места, однако всё же насчитывал почти сотню жителей. Это были отпрыски «благородных семейств», всё ещё отмеченные некоторым благосостоянием на фоне общего, отнюдь небогатого уровня жизни. И тем не менее браки с ними по-прежнему считались «удачной партией». Их боялись, проклинали, считая, что они уже рождаются с кровавыми руками и клыками и неуёмной жаждой наживы, но за право стать частью их семей велась настоящая охота. Странный народ, эти люди! К началу века нынешнего от красот Разбойничьего берега почти ничего не осталось. Заколоченные полуразвалившиеся особняки, реставрировать которые у города не хватало средств, разбитые дороги, захламлённый парк. Это место, когда-то блиставшее роскошными фонарями, зачахло, заглохло, умерло.
Семейство бесогона Апокалипсиса было одним из последних представителей рода Головуси. На момент его страстного любовного увлечения, он был ещё наследником довольно сносного состояния. К тому же счастливый лёгкий характер, обходительность и умение поддержать разговор упрощало его жизнь. В голове его носились грандиозные планы реконструировать Разбойничий берег, сделав его активной частью городской инфраструктуры. Он стыдился кровавого прошлого своего рода и решил во что бы то ни стало отработать все фамильные долги. Он уже вёл переговоры с экономистами и строителями, исполненный надежд, что его возлюбленная оценит эти стремления и будет вдохновлять его на свершения во благо родного города. Но девушка умерла, нося в сердце своём неизлечимую болезнь. Личное горе полностью меняет ориентиры. Кто-то становится одержимым в исполнении мечты в память о почившем любимом, кто-то осознаёт тщету всего сущего и выбирает стезю «доживания». Бесогон выбрал второй путь. Он тайно раздал всё своё богатство на городские нужды, а сам остался жить в собственном особняке, который постепенно разрушался и в скором времени превратился в чахлую тень бурного прошлого. Городская управа совсем махнула рукой на Разбойничий берег Немощи, а в скором времени подписала указ о сносе всех строений за нерентабельностью реставрационных работ для устроения на этом месте огромного городского парка. Указ был подписан, а работы так не начинались. Поэтому мы, любопытные мальчишки на свой страх и риск бегали на Разбойничий берег, перебираясь по почти высохшему руслу Немощи, «поискать славы и денег». Бесогон Апокалипсис к этому времени был уже одной из главных достопримечательностей города. Его никто не видел, громыхающим своими родовыми кандалами где-нибудь на привокзальной площади или у центрального универмага, он не расхаживал шатающейся походкой по цветущим аллеям и скверам, он не пил воду из жестяной кружки, опуская её в городской фонтан. Он жил на первом этаже полуразвалившегося особняка и привечал всех, кто к нему заглядывал, пожираемый любопытством и мистическим страхом. Боялись его огромности, замшелости и спокойствия. А ещё всех пугало отсутствие характерного запаха, непременно исходящего от заброшенного, неухоженного человека. Напротив, от него исходил аромат бархатной пыли, горячего песка и свежескошенной травы. А ещё многих настораживало сияние в глазах. Тихое, ровное сияние. Те, кто приходил к нему с тайной агрессией, уходил с явным покоем. Говорил он нафталиновым языком, старинным, томным и непонятным, обволакивая его дымным и душистым голосом. От него ожидали одного, а получали другое. Поэтому и уходили — другими. Так и заимел он своё прозвище — бесогон Апокалипсис. Как звали его по-настоящему, никто не знал. Да и он, наверное, забыл.
Я не спеша оглядывал место обретания Апокалипсиса. Это был архив сердечной деятельности необыкновенного человека: макеты, плакаты, брошюры, картины, исследования, расследования, богатейшая геммологическая коллекция, пробы почвы в пробирках, карты местности, схемы! Всё это находилось в безупречном порядке и состоянии. Было видно, что всем этим богатством не пользуются, но бережно за ним ухаживают. Меня это потрясло. А ещё - практическое отсутствие мебели. Вместо стульев Апокалипсис использовал посылочные ящики из толстой фанеры, огромная сосновая чурка, непонятно какой силой сюда внесённая, заменяла стол, кроватью служил мешок, набитый соломой. Электричества в доме давно не было, поэтому Апокалипсис в неограниченном количестве жёг стеариновые свечи, которые крутил сам. Где он добывал столько стеарина, никто не знал.
Я бродил, как зачарованный, между колоннами выцветших полуистлевших папок, трогая их кончиками пальцев с трепетом, какой возникает, пожалуй, только при соприкосновении со струнами Гварнери дель Джезу, и тонкой струйкой вдыхал этот пыльный, немного сенной-песочный-полынный воздух, который шурша и поскрипывая двигался вместе со мной. Он был живым, этот воздух, как и всё здесь.
- Я ведь, мой юный друг, грезил преображением этого места, - говорил бесогон Апокалипсис, ступая за мной, чтобы осторожно поддержать папку, готовую упасть мне под ноги или поднести к моим глазам картину, к которой я тщетно тянулся, так как она весела на уровне его глаз, а не моих. - Надобу я в себе обнаружил к такому вод виду деятельности. Надобу для очищения собственной совести, собственной памяти…
- Память от чего очищают? - Я мало, что понимал из того, о чём говорил мне бесогон. В разговорах он вообще не заботился о возрасте собеседника, он сообщался с ним, как с равным, как с таким же мудрым, неизбывно страдающим бесогоном. Мне бесконечно нравилось слушать его мягкий низкий голос.
- Ох, мой невинный послушник неба! Память-то это оборот совести, её изнанка. Очищать-то её нужно от назолы1, от сухмени2 сердечной.
- А чем очищают? - Я потрогал картонный макет какого-то дворца и запачкал руки пылью. Ей ведь, наверное, сто восемьдесят с половиной лет, пыли этой, подумал я и восхитился.
-На-ка, мой светлый пришелец, возьми потиральце3, запачкался совсем, - улыбнулся бесогон и снял с гвоздя тряпицу неопределённого цвета. Я спокойно взял её, хотя был достаточно брезгливым ребёнком, и вытер руки. - Чем очищают-то? Да простотой. Простым нужно быть. Жить нужно просто. Дышать просто, ходить, говорить.
- А сами воооон как сложно говорите! - возразил я.
- Да где же сложно? - снова улыбнулся он. - Где же? Разве ты меня не понимаешь? Разве слова мои со вторым дном? С тройным смыслом? Тебе душно стало бы здесь, если было бы сложно. - Вдруг он загрустил. - Как же это трудно — жить просто. Просто — жить… Был у меня дружок один, - снова оживился Апокалипсис. - Он всем врал. Всем!
- Врать — это ведь… не очень… - Я понимал, что не мне читать нотации людям, которые на триста миллионов жизней старше меня.
- Врать — это нельзя, - согласился бесогон.
- И всё равно — дружок? Врун, а всё равно дружок?
- Всеми силами души — дружок, всей землёй под ногами и небом над головой! Я сейчас расскажу, как он врал. Дщерь одного завсегдатая винного погребка, что обретался на Северной улице, была очень несчастным одиноким ребёнком. Отец её, обворожительный пройдоха и дошлый торговец ахатин, редко заботился о внутреннем состоянии своей наследницы. Матери девочка не помнила. Родитель, уезжая в дальние края жир1 добывать, оставлял дщерь на доброхотов. Кто вызовется за плату походить за хорошенькой и послушной девочкой, тот и становился на время отсутствия отца главой семейства. Сам понимаешь, не все шли на это из великой любви к ближнему своему. Естество-то2 у всех разное. Кто с душой ходил за «убогонькой», как прозвали девочку, те и денег просили немного, а кто и с намёткой, с выгодой. Так тем до ребёнка как до того фонаря. А бедняжка по отцу убивалась. Очень уж любила его, хоть и бестолковым он был. Видела она в нём свет звёздный. Тихий звёздный свет. И вот дружок мой однажды разговорился с ней, когда она отправилась посидеть на берегу Немощи. Присматривал за ней какой-то отставной солдат, слепой на один глаз и туговатый на ухо после контузии. Не уследил за девочкой, да и махнул рукой. Мол, что на роду написано, то и будет. Утонет, так утонет. Пропадёт, так пропадёт. Да и отцу не особенно нужна. Так вот. Видит мой дружок — сидит девочка на берегу, прижимает к груди цветок шафрана — редкость несусветную в наших краях.
- Это шафран, - сказал он ей, присаживаясь рядышком. - Редкость несусветная в наших краях. Где ты его нашла?
- На дорожке в саду, - ответила она. - Даже и не знаю, как он там оказался. У нас его и правда не встретишь.
И тут мой дружок понял, что пришло время врать.
- А я знаю, как он оказался на дорожке в твоём саду. Это твой отец прислал тебе его через почтового голубя по имени «Повезло».
- Повезло? Странное имя для птицы. Вообще странное имя… Как? Как?! Это мне мой отец?!. Через Повезло?! Повезло знает, где мой отец?!
- Твой отец и Повезло — огромные друзья. Он только этому голубю доверяет отправлять тебе маленькие подарки, хотя под его началом есть ещё Тыква, Арахис, Сахар, Приятель и Негодяй. Вот вспомни, когда он в прошлый раз уезжал, ведь тебе попадались в руки маленькие странные предметы?
Девочка наморщила лоб и он стал похож на воду Немощи в ветреную погоду.
- Да, кажется, я вспоминаю… Серебряная пуговка на подоконнике, лазоревая атласная тесёмка на спинке стула, крохотная книжечка о перелётных птицах в беседке на столе. Это всё не мои вещички, но они странным образом попали в мои руки.
- Воооот! - поводил перед лицом девочки указательным пальцем мой дружок. - Всё это — пометы отцовской любви к тебе.
После этого разговора мой дружок начал подбрасывать девочки разные мелкие вещички — те самые пометы: то грифельный карандаш для рисования, то моток ниток для вышивания, то булавку с перламутровой жемчужинкой. Она собирала это в жестяную коробку из-под сливочной помадки и с трепетом ожидала приезда отца.
И он приехал. Только сначала попал в крепкие руки моего дружка. Тот хорошенько встряхнул его для того, чтобы «сердце заработало в нужном месте», а потом, за кружкой пива в том самом погребке на Северной улице, рассказал ему, как всё это время врал его дщери о «пометах отцовской любви»…
Бесогон задумался. Я не мешал ему, потому что мне нравилось не только слушать его слова, но и наблюдать его мысли.
- Мой дружок-врун был великим подарком небес для всех нас, живущих в тени от его большого умного естества…
- А вот эта дщерь-то потом как с отцом-то? - тихонечко спросил я, хотя ответ на свой вопрос уже знал.
Апокалипсис улыбнулся и потрепал меня по затылку могучей дланью:
- Маленький хитрец! Ведь ответ на свой вопрос ты уже знаешь, да?
Я качнул головой
- Многих он своим враньём привёл к миру в сердце, к покою в душе, к тихой радости в глазах. Врал он всем напропалую. Одному соседу на другого, что тот похвалил розовый куст, который один из них выращивал долго и с самозабвением (а до этого момента соседи враждовали с давних пор без намерений помириться). Сестре врал на брата, что он, мол, немножко завидует её красоте и покладистости, а вовсе не видит в ней глупую гусыню, как говорил последние десять лет… Причём врал он так умело, через третьих лиц, что все его вранью верили и становились счастливее…
- А что же было по правде?
- А по правде было то, что было: одному соседу было совершенно всё равно, какая роза выросла в саду «этого вечно журливого1 безмозглого дурня», а сестра действительно являла собой образец королевы глупых гусынь. Но это было уже неважно, потому что все верили вранью моего дружка, а не правде, которую они придумали себе сами.
- Так что же?… Врать хорошо?
- Врать плохо.
- А ваш-то дружок… он же врал!
- Врал.
- Но делал хорошо!
- Просто превосходно!
- Так значит врать — хорошо?
- Врать плохо.
И вот тогда я понял своим маленьким, но любопытным умишком, почему люди выходили от бесогона Апокалипсиса другими: говоря им всё, что он думает, он не говорил им - ничего. Но это «ничего» не было выжженной пустыней, оно было тем самым началом нового, потому что новое — это ничего. Конечно, это я сформулировал несколько позже. Но подумал об этом тогда, в восемь лет, после посещения бесогона Апокалипсиса. Подлива тогда сказал мне, что я стал блаженным, а с блаженными он не общается. Ну, и правильно.
Всё это молниеносно пронеслось в моей голове, когда я оказался на пороге художественной галереи Изумлянска и вдохнул аромат бархатной пыли, горячего песка и свежескошенной травы.
В мастерской Автора
Мы вошли в крохотную прихожую, место в которой хватало только на старинное зеркало в тяжёлой чугунной оправе в виде пузатых амуров, развязывающих узелки на упругих побегах неизвестного растения, и бежевого пуфика на кривых ножках.
- На пуфик не садитесь, - звонким шёпотом предостерегла меня дама. - Он для красоты.
Сама галерея встретила нас тишиной. И только через пазы и трещинки старого потолка, кое-где прокрашенного в глубокий терракотовый цвет подтекающей водой, доносились звуки Сен-Санса, Дворжака, Чайковского.
- Музыкальная школа работает без перебоя, - откомментировала мой взгляд вверх дама. Папирус на её плече эмоционально отреагировал на Девятый ноктюрн Шопена. Он пряднул ушами, запыхтел, как престарелый ёж, а потом протяжно вздохнул. Папирус очень любил Шопена. - Это, можно сказать, кузница талантов Изумлянска. Вы бы знали, какие дарования выходят из стен сего заведения! «Добровольное общество почитателей» слюной исходит от зависти, когда на пятничных концертах играет оркестр музыкальной школы.
- Пятничные концерты? То есть каждую пятницу? - серьёзно заинтересовался я. Мне стало страшно любопытно послушать юные дарования Изумлянска. Ведь если подумать, то значительная часть города здесь по-настоящему играет классическую музыку: «Добровольное общество» собирает под свои знамёна немалое количество взрослого населения, и вот теперь ещё детский оркестр!
- Почти каждую, - почесала затылок Папируса дама. - Потому что в пятницу у нас ещё устраиваются представления Общества шекспиролюбов. «Чтения с выражением».
- Всё интересней и интересней, - развёл руками я. - Члены этого общества читают с выражением только Шекспира?
- В основном, - подтвердила дама.
- А если он, Шекспир, закончится?
- Начинают читать его снова.
- В этом есть смысл?
- Скрытый. Первая и третья пятницы месяца отходят оркестру музыкальной школы, а вторая и четвёртая - «Обществу шекспиролюбов».
- А можно нам с Папирусом посетить сии мероприятия?
- Если вы их не посетите, можно сказать, что жители Изумлянска так и останутся для вас закрытой книгой.
- А где проходят эти мероприятия?
- На площади «Культурный перекрёсток».
- Площадь — перекрёсток?
- Лет пятьдесят назад на этом самом месте делили сферу влияния Еврейское культурное общество «Ковчег» и Общество любителей венгерской кухни «Сиасток», что значит «Привет». Делили основательно: с кровоподтёками, выбитыми зубами и сломанными конечностями.
- Кто победил?
- Общество армянской письменности «Арарат».
- Господи! На один крохотный городок столько обществ!
- А вот и Автор.
Я обратил взгляд в сторону узкой двери за дремучей тёмно-зелёной портьерой, которая слегка дрогнула, а потом растворилась на подобии страницы древнего фолианта. И тут уж я дал волю эмоциям.
- Нет, - мотнул я головой для начала. - Этого просто не может быть!
- Чего не может быть? - вслух удивились дама и Автор.
- Всего, что сейчас происходит… - Я ещё раз мотнул головой, потому что одного раза оказалось не достаточно. Передо мной стоял бесогон Апокалипсис! Причёсанный, в робе, выпачканной масляными, акриловыми и акварельным красками, с длинной кистью за ухом и пустой трубкой в зубах.
- Это нормально, - похлопал меня по плечу Автор. - Во мне постоянно кого-то узнают. Кто-то даже приписывает мне колдовство, ну, что я, мол, намеренно так делаю. Но я не делаю ничего такого! Здесь я чист перед человечеством. Вообще, у меня есть теория на этот счёт, но о ней позже. Проходите, я как раз закончил новую картину. Вот думаю, куда её повесить, чтобы она заиграла всеми гранями. Это портрет, который называется «Грандидьеритовый перстень с мужчиной в тёмном».
- Грандидьеритовый? - насторожился я.
- Ну, вы же понимаете? - подмигнул мне Автор. - Я и моя модель решили, что он грандидьеритовый. От этого нежного вымысла не погибнет ни одна орхидея в вашем саду.
- В моём саду нет орхидей. А почему тогда такое название? «Грандидьеритовый перстень с мужчиной в тёмном». Куда логичней было бы несколько наоборот: «Мужчина в тёмном с градидьеритовым перстнем». Нет разве?
- Совсем нет!
- То есть?
- Ну, смотрите. Есть же «Девушка с жемчужной серёжкой». Будь я на месте Вермеера, то назвал бы портрет «Жемчужная серёжка с девушкой». Всегда то, что уточняется, и является краеугольным камнем. Нет разве? Если бы жемчужная серёжка была неважна, вряд ли художник её бы обозначил. Но важна здесь именно жемчужная серёжка, иначе зачем же на неё делается акцент! Поэтому вполне возможно, что истинным названием этого портрета является тот вариант, который я вам озвучил.
- Но это как-то обидно… для девушки… - несколько усомнился я.
- Ой, бросьте! - широко махнул рукой Автор. - «Обидно — не обидно»! Нет таких категорий в живописи. Вот моя модель сама предложила мне быть антуражем для перстня, который мне страшно понравился! Предложил… - Автор вдруг отошёл от меня на пару шагов, наклонил голову к плечу и прищурил глаза. - Странным образом вы мне напоминаете кого-то, молодой человек…
- И я — вам? - Я спросил это на вдохе, оттого вопрос мой получился болезненным и почти неслышным.
- А ну-ка возьмите кота у этой замечательной женщины.
Дама зарделась, потупила вздор и кокетливо хмыкнула: «Замечательная женщина». Но Папируса всё же отдала. Автор ещё тщательнее принялся рассматривать меня с котом на руках. Тот чувствовал себя свободно, поглядывая на Автора, как на сложившего у подбородка тонкие руки неофита. Папирус был баснословно хорош в синей жилетке с жёлтым георгином на спинке!
- Как величать сие гордое животное?
- Папирус.
- Превосходное имя… Превосходное… Определённо вы мне напоминаете кого-то… - Звонкий шлепок по лбу (а лоб у Автора являл собой совершенное анатомическое чудо, как и длань, которой этот шлепок воспроизвёлся. Из-под такой длани по такому челу должен был прозвучать как минимум «Восход» из Рихарда Штрауса!)1. - Ну конечно! Вы — мой будущий портрет «Папирус и его человек»! Как всё, оказывается, просто! Вы согласитесь мне позировать? - Последний вопрос был адресован отнюдь не мне.
Папирус что-то мурлыкнул и откинулся затылком к моему подбородку.
- Он у вас спрашивает, составите ли вы ему компанию, - улыбнулся мне Автор.
- Он спрашивает? - улыбнулся я в ответ. - Вот это новость! Подобные вещи не обсуждаются.
- Ну, пойдёмте скорее, а то я утомил вас пребыванием в прихожей, - засуетился Автор, отворяя перед нами тёмно-зелёную портьеру, как страницу фолианта. - Скорее! На свет, который дарит искусство! Да и Махфуз заждался.
- Махфуз?! - радостно воскричали мы, все трое. Да, все трое: дама, я и Папирус. Папирус воскричал, пожалуй, радостней всех.
- Естественно, - пожал плечом Автор. - Он же и есть «мужчина в тёмном», который с «грандидьеритовым перстнем».
Минуя узкий коридор, на светлых стенах которого в шахматном порядке располагались копии офортов Джорджо Моранди («Мои», - тихо заметил Автор. «Гордится», - улыбнулся я. И было чем. Копии были, действительно, недурными), мы вышли в большой светлый зал с тремя колоннами по центральной линии. Между колоннами почти до моего затылка спускались люстры, напоминающие клубок из плюща и дикого винограда, а по стенам с математической точностью («для максимально качественного восприятия») были развешаны полотна разных размеров в добротных рукотворных рамах. В правом углу стояла зачехлённая арфа. Я узнал её по силуэту. «Арфа Нудного Носа», - подумал я.
- Вы, пожалуйста, причаститесь, - восплеснул дланью Автор, указуя на картины, - а я доделаю положенную на сегодня работу, и мы с Махфузом к вам присоединимся.
Не дождавшись нашей реакции на своё предложение, Автор растворился за почти незаметной дверцей, расположенной в простенке между окном и полотном необыкновенного содержания. Посадив Папируса на подоконник, я направился к нему. На нём был изображён вулкан, когда-то могучий и грозный, позволявший себе извергать своё всепожирающее пламенное эго с регулярностью осеннего дождя. Но во время последнего выхода из себя этого тектонического монстра что-то, по всей вероятности, пошло не так, что-то внутри самого вулкана случилось наперекор его гневу. Лава, которая по всем законам всех наук должна была похоронить всё живое у подножия разбушевавшегося великана, взметнулась к небу и замерла в форме крутой волны над бездной кратера. Очевидно, что прошло немало времени, поскольку эта каменная волна поросла травой, над которой поднялись деревья, бережно закрывающие от лучей палящего солнца маленький хорошенький домик с крошечным садиком и прелестными хозяйственными постройками. Вулкан как будто изумился этому тихому, нежному и немножко детскому безрассудству и оцепенел. И этот вид прочного уюта и мира над бездонностью открытого жерла внушал ужас и любовь. Я склонился к нижнему багету рамы и прочитал название: «Внутри меня».
Я отправился дальше и остановился у полотна под названием «Путь Незабудки». На холсте была изображена водная долина, необыкновенно лазурная и сияющая. Кое-где из неё поднимались невысокие горы, похожие на миниатюрные плато, поросшие изумрудной травой и невысоким кустарником. Каждое плато делила пополам ровная дорога, которая туманной лентой продолжалась и над открытым водным пространством, тем самым соединяя все кусочки суши в этом мире воды и солнца. Причём это именно дорога, а не мосты с перилами и устойчивыми конструкциями!
- Незабудка — это ушедшая по радуге кошка Автора, - шепнула дама, незаметно стоявшая всё это время за моей спиной. - Обожаю эту картину.
- Ушедшая по радуге… Да… А сколько было Незабудке?
- Семнадцать. Прекрасный возраст для прогулки по воздушной дороге. В восемнадцать её лапкам трудно бы давалась земля. В шестнадцать — можно ещё побить хвостом по бокам: и хвост ещё пушист и бока ещё не осели.
- Мудро.
Третье полотно, к которому я подошёл, носило имя «Голодная память». Это был портрет очень привлекательной молодой женщины со светлыми волосами, прозрачной кожей лица и длинными египетскими глазами цвета скандинавского неба. Она тихо улыбалась из-под полуопущенных ресниц. Но контуры её загадочного, немного потустороннего лица с правой стороны распадались на фигурные частички, напоминающие пазлы. Как будто северный ветер решил разметать, вычеркнуть из сознания этот нежный образ, не оставив от него даже тени. Памяти не совладать со временем, и если её не подкармливать, она начнёт пожирать саму себя, сведя на нет даже саму возможность воспоминания… Это мне рассказал сам Автор. Уже потом, когда провожал нас до гада Троцкого.
Я вздрогнул, когда на моё плечо легла большая мягкая рука с роскошным перстнем на указательном пальце. Перстень украшал необыкновенной синевы камень правильной прямоугольной формы.
- Я бесконечно рад видеть вас, мой юный друг, - вкрадчиво сказал Махфуз, и вся щедрость Нила заполонила светлый зал почти до потолка. - Хорошо, что вы заглянули сюда. Я люблю появляться здесь не только в качестве друга Автора, но и как модель многих его творений. Да и вообще, честно говоря, просто здесь появляться. Без видимых или невидимых причин. Как хорошо что-нибудь делать — просто.
Что-то происходило с моим внутренним миром, когда в него вкрадчивым голосом просился Махфуз. Передо мной словно вырастала могучая гора со своей собственной экосистемой, такой мягкой и комфортной, что хотелось выбить вид на жительство в каком-нибудь тенистом гроте и навсегда забыть о суете этого мира.
Папирус уже тыкался своей мордой в татарские усы Махфуза, а дама, с лицом человека, достигшего просветления, растворялась в тщетных попытках снять несуществующую пылинку с его плеча. Всем было хорошо рядом с этим большим человеком.
- Ещё пару сеансов и новое полотно займёт своё место в этом зале, - подытожил Автор, вытирая руки какой-то фланелевой тряпицей.
- Пусть оно будет висеть рядом с арфой, - предложил Махфуз. - Хочу Нудному Носу приятное сделать.
Дама фыркнула.
- Не могу обещать, - цокнул языком Автор. - Картина ведь сама выбирает место. Но даю тебе слово, что в первую очередь предложу ей именно ту стену. А сейчас, - Он обратился ко всем нам, - милости прошу в мастерскую на чаепитие! Махфуз принёс такой чайный сбор! Будто знал, что будут дорогие гости.
Пройдя сквозь таинственную, едва заметную дверь, мы вошли в мастерскую. В ней было меньше света, но почему-то больше воздуха, того самого, с ароматом бархатной пыли, горячего песка и свежескошенной травы. У меня закружилась голова.
- Скажите, а вы знаете бесогона Апокалипсиса? - обратился я к Автору, понимая всю нелепость задаваемого мною вопроса.
- Бесогона Апокалипсиса? - переспросил Автор, ничуть не удивившись, и поднял глаза к высокому купольному потолку, как это делают дети, выискивая несуществующие в голове ответы. - Хм… Бесогона Апокалипсиса… - Теперь глаза Автора шарили по каменному полу.
- Да не знает он никакого бесогона Апокалипсиса, - ответила за него дама и первой опустилась в плетёное кресло возле плетёного стола.
- Молодой человек жаждал интриги, жаждал событийности в поисках моего возможно положительного ответа, а вы взяли и поставили точку там, где велика вероятность многоточия… - явно огорчился Автор. Я улыбнулся этой его детскости. Со мной иногда нужно быть беспощадно лаконичным, особенно в этом городе. Я с благодарностью перевёл взгляд на даму. Она уже разливала чай по стаканам, чашкам и кружкам.
- Никакого единообразия в посуде, - проворчала она.
- В этом есть доля артистизма, - шепнул Махфуз и все остальные расселись вокруг стола. Мне достался гобеленовый пуфик. Папирусу — барный табурет. Махфузу… На что бы не опустил Махфуз своё царственное тело, оно смотрелось бы царственно.
Я осмотрелся. Нет, мне часто приходилось бывать в мастерской художника, поскольку мой друг серьёзно увлекался живописью и снимал, вкупе с другими живописцами-любителями, лофт в старом доме на окраине города. Но было в мастерской Автора что-то особенное, странное и зовущее. Просто зовущее, отсюда и тревога в душе сродни вдохновению. Кто зовёт, куда зовёт — уже никакой разницы. Неведомый зов в душе — это и есть, пожалуй, то самое начало начал на пороге создания какого-нибудь шедевра. Неважно в масштабе чего — шедевра. Да хоть в масштабе вот этой крохотной мастерской, где помещается только плетёный стол, стеллаж с холстами и зона работы у пришторенного окна. В мастерской главное — воздух. А он здесь был насыщенным, как в детстве.
Над столом заструился несказанный аромат чая.
- Если бы мне не сказали, что этот чай составлен вами, - обратился я к Махфузу, - я бы всё равно угадал.
- Все угадывают этот чай, - подтвердила дама.
Папирус на барном табурете лакал козье молоко.
- Ватрушка пасётся на Горячем лугу, - ответил мне на молчаливый вопрос о козьем молоке в мастерской художника Автор. - Я каждое утро прихожу к ней с букетом клевера.
- Ватрушка — это коза, - уточнила дама. - Вообще-то к Автору она не имеет никакого отношения. Однако козы по какой-то причине любят творческих людей. Зачем ей букет клевера, когда на Горячем лугу этого клевера как омутов в Озере?
- Как мало вы понимаете в козах… - вздохнул Автор.
- Это да, - согласилась дама. - В козах я понимаю мало.
- А над чем вы будете работать, когда портрет Махфуза будет закончен? - задал я банальный вопрос. Хотя меня действительно интересовало, что Автор будет делать дальше.
- У меня есть мечта…
- Цель, - поправил его Махфуз. - Цель, мой дорогой.
- Ну, пусть, - кивнул Автор. - Я хочу воссоздать дворец Царевича. Хотя бы макет. Для начала. А может быть, просто — макет, потому что представляю себе поток туристов, которые непременно наводнят улицы Изумлянска. И Изумлянск погибнет.
- Вы уверены? - спросил я.
- Совершенно. От него ничего не останется. Вот от этого Изумлянска, с тихими мощёными переулками, холмами, заводями, старинными фонарями и всей его атмосферой…
- Об этом можно спорить, - осторожно возразил я.
- Безусловно, можно, - обрадовался моему возражению Автор. - Но можно не сейчас?
Я согласился.
- Махфуз помогает мне во всём.
- Да брось, мой друг…
- Да-да! И он, и этот его грандидьеритовый перстень!
- На счёт перстня, - насторожился я. - Грандидьерит… Ведь он же оказался… мистификацией…
- Всё в нашем мире — мистификация, если не присматриваться, - медленно заметил Махфуз. - Иногда и самые рядовые вещи кажутся нам упавшими с неба, необоснованными или чудовищно несправедливыми. Но если дать миру возможность разговаривать с нами до конца, до последней, самой значимой мысли, то окажется, что мистификация — это мы со своими глупостями, мнительностями, переживательностями.
- Махфуз прав, - согласился Автор. - Как же часто мы перебиваем мир на полуслове, полумысли, полудействии, не зная, что он в конечном счёте намерен нам предложить… Нам всем чудовищно не хватает терпения.
- А грандидьеритовый перстень — вот он, - Махфуз покачал перед моим лицом дланью, на указательном пальце которой покоился легендарный перстень в оправе из чёрного серебра. - Это не туман и не грёза. Вы же хотели бы увидеть грандидьерит?
- Бесконечно! - заволновался я.
- Ну, так вы его и видите! А он видит вас! Вашу удивительно трогательную, немножко детскую натуру, оттого и не прячется.
- Спасибо за натуру. А если бы она была другой?
- Тогда на моём пальце вы увидели бы жужелицу или суматранского таракана.
- Что, кстати, и бывало не раз, - подтвердил Автор, - когда мы выбивали разрешение на постройку макета. Прихожу я в местный Департамент парков и прочих насаждений…
- В Изумлянске есть такой департамент? - удивился я.
- В Изумлянске есть и не такое, - махнула рукой дама. - У нас есть Управление по маркировке чёрных дроздов, есть Совет по чаю, глава которого присутствует за нашим столом, - Махфуз изящно склонил голову к правому плечу, - есть Комитет по поощрению добродетели и удержанию порока, а вы удивляетесь Департаменту парков и прочих насаждений!
- Да, - улыбнулся я. - На минутку я забыл, что нахожусь в Изумлянске.
- Так вот, - решил продолжить Автор, - прихожу я в Департамент парков и прочих насаждений и спрашиваю: «Знаете меня?». Они там отвечают: «Знаем. Вы же единственный Автор Изумлянска и содержатель художественной галереи». Содержатель! Ну, да Бог с ними. Я им говорю: «Мне необходим крошечный участок земли, вполне достаточно одного квадратного метра». Они мне: «Зачем это вам?». Я им: «Хочу воссоздать макет Дворца Царевича». Они мне: «Зачем вам это?». Я им: «Какой-то однообразный у вас набор вопросов». Они мне… Впрочем, я не буду пересказывать наш диалог, тем более он лишён изящества и лингвистической грации. Скажу одно: мне отказали. Отказали, несмотря на то, что я добился возможности продемонстрировать им всё, что заготовил: презентацию, теоретическое обоснование, историческую необходимость! Мой поток мыслей и слов прерывался одним и тем же вопросом: «Зачем вам это?».
- Он пришёл ко мне в «Печи, камины и коты» совсем потерянный, - продолжил Махфуз. - Всем в Изумлянске известно, что нельзя Автора обижать, ибо обидеть его может каждый, а помогать, как правило, отказываются.
- Почему? - спросил я.
- Чтобы помогать творческому человеку, нужно согласиться на творчество в самом себе, - пояснил Махфуз. - А это, знаете, как дать согласие на прививку от неизвестной болезни. Вы бы позволили такой эксперимент на самом себе?
Я пожал плечом.
- Не думаю. Хотя… - Махфуз оглядел меня так, словно увидел впервые. - Может быть, вы и решились бы под некоторым давлением.
- Под некоторым давлением? - удивился я. - Под чьим, интересно, давлением я бы согласился на такое?
- Вы бы отказали Папирусу?
Папирусу я бы не отказал.
- У каждого человека есть тот, кто обладает магией «некоторого давления», - качнул головой Автор. - Ему стоит просто поднять глаза, улыбнуться или... мурлыкнуть.
- Или напеть что-нибудь из репертуара Мари Лафоре, - улыбнулся Махфуз в сторону дамы.
- Вы о Троцком? - фыркнула она. - Ох, дождётся он у меня. Спою я ему как-нибудь песню Нудного Носа про здоровый образ жизни китайского речного дельфина.
Махфуз и Автор дружно замахали руками.
- Ни при каких условиях нельзя слушать песни Нудного Носа, - сказал Автор. - Он приносит их мне каждую неделю и заставляет их слушать! «Брачное ложе яванского носорога», «Ночная скорбь шлемоносного казуара», «Ревность горной гориллы»…
- А у него все песни связаны с редкой фауной? - спросил я.
- Это последние, - отмахнулась дама. - В прошлом месяце он забрасывал всех сочинениями о внешних торговых отношениях со странами третьего мира.
- Не понял, - действительно не понял я.
- «Дайте квасу Гандурасу», «Я посажу виноград для страны под названием Чад», «Выведу томатов много и отправлюсь с ними в Того»… Надо ещё перечислять? - уточнила у меня дама.
- Думаю, что нет, - решил я.
- Да… Тексты и Нудный Нос - это что-то несовместимое ни в одном из миров вселенной… - печально подытожил Махфуз. - Но на арфе он играет божественно.
- Ну, так я продолжу о своём макете, да простит меня арфа Нудного Носа, - сказал Автор. - Я пришёл к Махфузу совершенно опечаленный. Рассказал ему о крахе, который претерпел в департаменте парков и прочих насаждений, а он достал из ящика комода шкатулку, из шкатулки извлёк грандидьеритовый перстень и сказал…
- ...что через неделю у Автора будет место для установки макета, - улыбнулся Махфуз, поглаживая перстень, как если бы он вдруг превратился в кота.
- Так и случилось! - кивнул Автор. - Мы пришли с Махфузом в Департамент. На его пальце уже красовался перстень.
- Было забавно наблюдать, как реагировали на него местные чиновники, - усмехнулся Махфуз. - Но ещё забавнее отреагировал на него гад Троцкий.
- Да уж, - цокнула языком дама. - Я ведь тогда подвозила их. Как только Махфуз махнул мне рукой, на которой был этот самый перстень (а я как раз выходила из кабины Троцкого), этот юродивый (я о Троцком же) такой фейерверк изобразил из своей выхлопной трубы, что просто святых выноси! Я уж часом подумала, что у него парашют сзади вырос или винт, как у лайнера. Сначала запыхтел, а потом успокоился и стал таким покладистым, что мне ни разу не понадобился голос Мари Лафоре, чтобы привести его в чувство. И главное, до этого момента карданчик стучал, а тут вдруг раз — и тишина! Я бы сказала — песня! В общем, долетели мы до Департамента как на эфировых крыльях.
- Значит, ваш Троцкий не такой уж и гад, раз получил эфировы крылья, пусть и на некоторое время, - улыбнулся я. Троцкий мне очень нравился.
- Ну, наверное, - пожала плечом дама и густо зарделась.
- Когда мы зашли в Департамент, - продолжил Автор, - и Махфуз протянул руку для пожатия тому, кто должен был решить проблему с участком для моего макета, тот взвыл. Словно увидел индийскую болотную гадюку. «Вы не имеете права травить меня хладнокровным аспидом!», - завопил он умопомрачительным тенором!
- Я даже имел в мыслях пригласить его солистом в «Добровольное общество почитателей классической музыки», - добавил Махфуз.
- Да, - задумался Автор. - А ведь нам сейчас очень нужен Самсон… Мы как раз разучиваем «Самсона и Далилу» Сен-Санса…
- Вы кем в «Добровольном обществе»? - спросил я его.
- Контрафаготом.
- Ему посчастливилось, - горестно вздохнул Махфуз, и я вспомнил его мытарства относительно попадания в главный оркестр города.
- А почему вы не хотите Нудного Носа завербовать? Он же божественно играет на арфе! - вдруг осенило меня.
- Никогда! - возопили все трое, а Папирус оскорблённо зашипел.
- Так вот, - продолжил Автор, когда возмущения по поводу моего необдуманного предложения улеглись. - Отголосив, заведующий Департаментом сказал, что подпишет любую бумагу, лишь бы не видеть в своём Департаменте «это страшное животное»! Он ткнул пальцем в сторону Махфуза, имея в виду, разумеется, его перстень. После этого нам нужно было обойти ещё несколько кабинетов, заручившись какими-то подписями, печатями и устными заверениями. И в каждом кабинете перстень вёл себя в духе присутствующего там чиновника.
- То он оборачивался суматранским тараканом, то миниатюрной версией росянки, то полосатым листолазом! - улыбнулся в свои татарские усы Махфуз. - Иными словами, вся ядовитость этого мира оказалась в тот момент на моём пальце.
- Только однажды перстень явил себя тем, чем он был на самом деле, - сказал Автор. - Когда мы зашли в кабинет Отдела по озеленению и охране культурных насаждений окраин города.
- Есть такой кабинет? - удивился я.
- Есть такой Отдел, - хмыкнула дама. - Отдел, численность которого ограничивается одним человеком.
- Зато каким! - воскликнули в один голос Махфуз и Автор.
- Человек, который собственноручно закапывает ямы и разгребает мусорные кучи на вверенной ему территории, высаживает флоксы, пионы и космеи, огораживает их заборчиками собственного изготовления, - потрясая пальцем у виска торжественно прошептал Автор.
- А ещё если учесть, что это — женщина! - качнул головой Махфуз.
- Мы зашли тогда в её кабинет, крохотный, похожий на норку мыши-полёвки, - светло улыбнулся Автор. - Она сидела за огромным столом в тёмно-синем джинсовом комбинезоне и что-то подписывала своими маленькими детскими руками с тёмными от земли ноготками. «Они не отчищаются», - сказала она. - «А я не смущаюсь! Работа у меня такая. Какой красивый перстень. Что за камень?» - «Грандидьерит», - ответил Махфуз. - «А-а-а-а», - протянула она и уважительно склонила голову.
- Она поставила последнюю подпись и мы втроём отправились на место, где в скором времени будет отведён участок под макет Дворца Царевича. По дороге она читала нам стихи Пьера Ронсара и Жоашена дю Белле, а мы едва поспевали за её маленькими ножками в больших резиновых сапогах.
- И теперь я, после того, как закончу «Грандидьеритовый перстень», займусь Дворцом Царевича. Теперь есть земля. Всегда хорошо, когда есть земля как основание для строительства.
- Здесь он фигурально выражается, - склонился к нам Махфуз. - Речь идёт не просто о земле и не просто о строительстве. Смотрите, какими стали его глаза.
- Не делай из меня бездонную бочку афоризмов! - замахал на него руками Автор. - Этак всё можно воспринимать фигурально! Что-то ведь должно буквальным остаться! Иначе люди перестанут понимать друг друга.
- Неееет, - потянул Махфуз. - Понимание станет глубже и правильнее. Будут скорее отыскиваться люди одного состава крови.
- Бедный Нудный Нос, - почему-то вспомнил о нём я.
- С чего это — бедный? - подняла бровь дама.
- Тогда он совсем заброшенным будет. Ну, когда все начнут собираться по составу крови.
- Он и тогда будет самым счастливым, - махнула рукой дама. - Для него вряд ли что измениться. Вообще, зануды — это те, кто прекрасно уживается при любых изменениях, потому что сами они неизменны в своём занудстве.
Должно быть, это верно, подумал я, и почему-то громко и внятно произнёс «Дайте квасу Гондурасу!». Папирус чихнул, а мы все разразились сокрушительным хохотом.
Средство Макропулоса
Только к вечеру я вспомнил поручение Нудного Носа: тёмно-синий календарь языческих праздников, который должен передать из рук в руки Средству Макропулоса. В галерее я забыл расспросить о ней даму, Автора и Махфуза, да и не досуг было, если честно. Ну, значит, завтра поутру направлю стопы свои на Сосновую-улицу-дом-сорок-восемь.
Утро обрушилось на меня внезапно, как извержение спящего тысячу лет вулкана. Что-то подо мной рушилось, настигало, спасалось и захлёбывалось в молчаливой борьбе. Я вскочил и ринулся вниз, на кухню, пролетая через три-четыре ступени. Под мои ноги бросился ощеренный Папирус, а на плечо опустилась необыкновенной красоты бабочка. Папирус смотрел на бабочку глазами леди Макбет и бил хвостом по своим утиным бокам. Внутренний голос подсказал ему, что утренняя охота на этом закончилась, потому что бабочка на моём плече, а он уважал мою суверенность, частью которой теперь стало и это летающее существо. Папирус немного подосадовал и завалился на бок, демонстрируя «зачехлённость боевых знамён». Пришло время досадовать мне.
- Слушай, - сказал я назидательным тоном, до которого коту было как до того фонаря, - я тебя считал вполне приличным котом. Взрослым. Упитанным. Но даже если и это взять под сомнение, то ты всё-таки летающий кот! Нельзя охотится на тех, кто живёт в том же режиме, что и ты! В том же пространстве, в системе тех же приоритетов! Ну, честное слово…
Я вышел в сад, осторожно снял бабочку с плеча, немного подержал на ладони, потом поднял руку над головой и почувствовал, как тонкие ножки спружинили и оттолкнулись от моей ладони, словно от земли, ощутил, как краешки невесомых крыльев коснулись моих пальцев, и радужная тень исчезла в струящихся потоках утреннего солнца. Маленькая мечта полетела домой. Я улыбнулся.
- Папирус, - внятно и строго произнёс я. - Сегодня нас ждёт.
Папирус, поднял голову, подкарауливая окончание моей фразы, но вскоре сообразил, что здесь, в Изумлянске, нас всегда что-то ждёт, поэтому вознёс над полом своё тело и повлёк его к миске, в которой надеялся обнаружить хорошую порцию густой жёлтой сметаны. Папирус любил неожиданности, несмотря на свою лень.
Неторопливо позавтракав (кот с важностью стареющей примадонны откушал сметаны, я состряпал себе фруктовый салат, насушил тосты и запил всё это холодным каркаде), мы направились на Сосновую-улицу-дом-сорок-восемь.
Вышеозначенный адрес располагался в западной стороне городка. Для того, чтобы выбраться на Сосновую улицу, нужно было миновать Шкодный переулок, проезд Морса и Коротышки, пересечь сквер Потухших Фонтанов, выйти на площадь Поэтической Баталии, оставить справа здание самодеятельного театра миниатюр под очаровательным названием: «А что вы хотели?» и прошагать метров пятьдесят по крохотному тупику имени 150-летия городского хорового общества «Изумлянские запевалы». Табличка с начертанным названием тупика была размером с мемориальную доску. И вот там, в закутке между двумя домами, замаскированный шикарным жасминовым кустом, располагался узкий проход на Сосновую улицу. В народе этот проход назывался Выходом. Вчера дама, когда объясняла мне маршрут на Сосновую, хмыкнула: «Вот видите, у нас даже из тупика есть выход!». Весь этот путь мы с Папирусом отшагали под проливным дождём, слегка задержавшись возле Выхода: кот категорически не хотел ограничивать своё вольное пространство стенами двух старых изумлянских домов даже на короткое время. Он был очень свободолюбивым котом. Преодолев это препятствие, окончательно мокрые и вымазанные столетней штукатуркой, мы оказались на пороге дома сорок восемь на Сосновой улице.
Сам дом и его угодья я рассмотреть не смог: ливень стеной стоял между мной и визуальным постижением места, куда мы с Папирусом попали. Хотя я охочь до первых впечатлений от человеческих жилищ. Они, первые впечатления, в данном случае истинны. Но звонок, который раздался за дубовой дверью из морёного дуба, поразил моё не особенно музыкальное нутро. Это был «Полёт Валькирий» Вагнера. В отличие от обычного хронометража стандартных звонков, этот звучал до тех пор, пока перед нами, ошалелыми от мощи и эпичности бессмертной мелодии, не открылась дверь.
- Старый бездельник! - крикнула мне в лицо особа в вязаном длинном жилете цвета горького шоколада, надетом на ажурную блузку с подобием розового бутона на глухом, под самый подбородок, воротником. Её светло-русая чёлка немного прикрывала густые дугообразные брови, а изящно подведённые глаза неимоверных размеров изливали на меня скорбь всех непризнанных гениев на планете. На вид ей можно было дать слегка за пятьдесят. - Толоконный лоб! Олух царя небесного!
- Когда я успел? - Моей растерянности не было предела.
- Да не вы, - махнула она рукой и — ею же — схватила меня за локоть, втащила в полумрак прихожей и всё также выразительно заметила: - У вас превосходный кот на плече. Жилетка у него изумительная и сам он весь какой-то… целый.
- Да, целый, - согласился я с ней. - Было бы не очень удобно разгуливать по городу с половиной кота.
- Совершенно верно, - энергично кивнула она. - Полукот — это как-то не практично и не эстетично. Вполне достаточно полудурков! - На последнее слово она так надавила своим громоподобным голосом, что я тут же согласился с «Полётом Валькирий» на звонке сей воинственной женщины.
В это минуту из глубины гостиной, куда меня затаскивала хозяйка дома (Папирус вцепился в мою руку как ребёнок, которого отдирали от матери), я услышал сиплый кашель, чихание и другие характерные звуки человеческого недомогания. Издавал их бурно лысеющий пожилой человек с щёткой густых усов под простуженным носом. Эти усы делали его похожим на старого упрямого моржа. Одет он был совершенно не по сезону: в длинный неопределённого цвета плащ и мохеровый шарф, скрывающий его шею до самого подбородка.
- Колченогая вобла! - попытался он перекричать свой кашель, сип, который сейчас заменял его голос, в очередной раз не дал ему этой возможности.
- Недоумок! - рявкнула на него особа. - Вобла — это вид лучепёрых рыб семейства карповых! Она по определению не может быть колченогой!
- Простите, - воспользовался я минутной передышкой, так как и особа и Старый Морж застыли в поисках более распространённых эпитетов в адрес друг друга. Оба резко повернули головы в мою сторону, словно удивляясь, что я всё ещё здесь. - Простите… Мне бы увидеть… Не знаю, имею ли я право так называть… Иными словами, мне нужна… Средство Макропулоса.
Особа и Старый Морж пару секунд оценивали сказанную мной информацию, внимательно изучая моё лицо, затем посмотрели друг на друга и разразились таким раскатистым хохотом, что перепуганный Папирус зашипел, как встревоженная змея, и распушил свой гладкий хвост, что случалось с ним в минуты крайнего душевного расстройства.
- Чего только обо мне ни наговорят! - хлопнула себя по коленям особа. - Кем я только ни была!
- Да, но мне сказали, что вам… очень много лет… - стушевался я.
- Да? - подняла она бровь. - Ну, и сколько мне лет на ваш юный взгляд?
- Мне сказали…
- Да чихала я на то, что вам сказали, - махнула она рукой, а Старый Морж гулко и дремуче чихнул.
- Я бы дал вам…
- Ну, не стесняйтесь, молодой человек! Я совсем не против расспросов про мой возраст. Это глупая выдумка жеманниц, что у женщин возраста нет. Не хотелось бы мне оставаться похожей на лупоглазого младенца с розовой кожей на безмозглых щеках!
- Безмозглых щеках? - переспросил я. Мне ещё ни разу не доводилась видеть как безмозглые, так и мозговитые щёки.
- Всё, на чём нет отпечатка времени или страданий, - безмозглое! - отрапортовала Средство Макропулоса. - Ну, так сколько вы мне назначите?
- Уффф, - выдохнул я в затылок Папирусу. Он закатил глаза. Ему было бы значительно проще назначить человеку возраст. Он равнодушно относился к биологическому летоисчислению. В его глазах плескалась вечность. Это было моё стойкое убеждение относительно всех котов, а Папируса — особенно. - Нууу… Предположим, следующей весной вам исполнится пятьдесят… два.
- Как! - в один голос отреагировали на моё заявление Средство Макропулоса и Старый Морж.
- Что — как? - засомневался я про назначенный мною возраст.
- Как вы угадали, что весной? - проскрипел Старый Морж и запрокинул голову, чтобы гулко и дремуче чихнуть.
- Будь здоров! - щёлкнула его по простуженному носу Средство Макропулоса. - Я подогрею тебе вина. Лучшее средство от простуды.
- Ты опоила меня своим горячим вином до самой макушки! - начал заводиться Старый Морж, и его усы под простуженным носом затанцевали тарантеллу. - От меня несёт, как от прожжённого пьяницы!
- Наглец! - встала на дыбы Средство Макропулоса. - Да то вино, котором я тебя лечу, было девятилетней выдержки! Мне его подарил на Рождество зеленоглазый испанец из Валенсии, который хотел меня увезти в… Валенсию!
- Да видел я того испанца! - завращал воспалёнными глазами Старый Морж. - Он проживает в соседнем городе и работает на заводе по изготовлению туалетной бумаги!
- А тебе завидно, да? - бросилась на него с кулаками Средство Макропулоса, - тебе завидно! Он-то всё ещё работает, а ты? Где же твой дивный драматический тенор? Ухнул в небытие, как и твои мозги!
- Прооо-стиии-теее! - попытался я продраться через человеческие вопли и кошачье шипение. Папирус тяжело переносил разлуку с тишиной. Меня потрясло мгновенно наступившее за моим молением молчание. - Простите…
- Да, - энергично качнула головой Средство Макропулоса. - Мне уже далеко не пятьдесят два. Следующей весной мне стукнет восемьдесят четыре.
- Сколько? - не сдержался я. И мне показалось, что вместе со мной не сдержался Папирус.
- Восемьдесят четыре, - повторила она, на удивление изящной походкой подпорхнула к стенному шкафу зелёного цвета, распахнула створки, как если бы это были врата в мир покоя, счастья и старого чёрно-белого кино, и я обнаружил удивительное пространство, напоминающее зал какого-нибудь маленького магазинчика дорогого богемского стекла, в котором потихоньку приторговывали статусным алкоголем, а заодно выпекали пышные ватрушки. - Восемьдесят четыре! И это надо отметить.
- Почему сегодня? - спросил я.
- А почему бы нет?
- Здесь она хранит свои слабости, - улыбнулся Старый Морж, мотнув больной головой в сторону распахнутого зелёного шкафа.
- Грамотно подобранные и правильно хранимые слабости - это часть личного обаяния, оболтус, - хмыкнула особа, достала с полки бутылочку Божоле и разлила его по хрустальным рюмкам. Именно рюмкам.
Мы молча выпили. Папирус растянулся на столе. Он вежливо отказался он бокала молока.
- Садитесь в кресло, - сказала мне Средство Макропулоса, после того, как я молча оценил винный букет. Старый Морж сел в кресло напротив.
- Как только меня на называли, - хихикнула Средство Макропулоса. - Это из-за старости, разнообразия научных интересов и многогранности личного обаяния.
- Она даже конкурс устроила на лучшее прозвище лет восемь назад, - кряхтя и перекатывая в горле клокочущий кашель, засмеялся Старый Морж. - У неё есть целая коллекция табличек, которые горожане оставляли на пороге её дома. Но закрепилось прозвище «Средство Макропулоса».
- Не мудрено, - согласился я.
- Покажи, покажи ему, - превозмогая свой кашель, сказал Старый Морж.
Средство Макропулоса достала из выдвижного ящика небольшого бюро, пристроившегося тут же, в пространстве необъятного зелёного шкафа, длинную узкую коробку, похожую на браслетный футляр для ручки какой-нибудь Глюмдальклич, и, подмигнув мне озорным тёмно-зелёным глазом, загадочно произнесла:
- Только не подумайте, молодой человек, что всё это — она скользнуло взглядом по коробке, - демонстрация размножения моей личности. Это всё я. Всё — я.
Средство Макропулоса осторожно положила коробку на стол и открыла её с таким трепетом, словно собиралась сделать вселенной предложение руки и сердца.
- Эту дощечку принесла мне внучка колбасника, который живёт на другой стороне моста.
- На какой стороне моста? - поинтересовался я, принимая из её рук тонкую полоску ясеневого дерева.
- «Другая Сторона Моста» - это название улицы, - засипел в кулак Старый Морж. - Одна из самых старых улиц городка.
- Именно, - подтвердила Средство Макропулоса.
- «Нет дороже» - прочитал я на дощечке. - Очаровательно.
- И я о том же, - улыбнулась Средство Макропулоса. - Она иногда приходила ко мне рассматривать карты таро. Я тогда увлекалась… всяким таким…
- Всякими такими… - тихо хмыкнул в мокрые простуженные усы Старый Морж. Средство Макропулоса намеренно не отреагировала. Намеренно, конечно.
- А вот ещё.
Я принял из её рук отполированное палисандровое дерево. Там значилось: «Фея харизмы».
- Очень дорогой экземпляр, - откашлялся Старый Морж и дёрнул плечом. - И зачем было так раскошеливаться?
- Много ты понимаешь, - фыркнула на него Средство Макропулоса и обратилась ко мне с обволакивающей весь мир улыбкой. - Это же был нотариус из конторы «Последний шанс». Мы оба понимали, что я слишком хороша для «Последнего шанса». Ну, в смысле для того, чтобы стать женой владельца «Последнего шанса». Он стойко перенёс мой отказ, который я постаралась окрасить в нежные тона летнего заката на веранде кафе «Тет-а-тет». Странное кафе. Ни одного столика на двоих. Мне пришлось говорить ему «нет» в присутствии престарелой пары. Она обильно пахла нафталином, а он «каплями Датского короля».
- Престарелой парой были вы со своим нотариусом! - зашёлся в кашле Старый морж.
- Помолчи! - рявкнула на него Средство Макропулоса. - Он хотя бы попытался со мной составить пару!
- А я?! Я — нет?! - задохнулся от возмущения Старый Морж.
- Да все твои попытки заканчивались ангиной, простудой или геморроем!
- Я не виноват, что мои методы тебе не никогда не нравились!
- Виноват!
Папирус утробно заурчал. Средство Макропулоса начала потихоньку остывать.
- Этот кот знает, что сказать в нужный момент.
- Это да, - согласился я, а Старый Морж длинно и судорожно вздохнул.
- А вот ещё, смотрите, - достала из коробки следующую дощечку Средство Макропулоса.
- «Здесь не кусаются», - прочитал я вслух. Это подарил мне Автор, когда отдал Махфузу «Печи, камины, коты», а сам поселился на заднем дворе вместе с бездомной живностью Изумлянска. Он пришёл тогда ко мне за советом по изготовлению «берлинской лазури» и «французского ультрамарина». Пришёл с подобранным только что галчонком, которого назвал Калошей. Так вот, этот Калоша нагадил мне на подарочный экземпляр «Скандальной правды о сексуальной жизни растений» Майкла Аллаби. Я хотела свернуть Колоше голову, но заглянула в его фиолетовый глаз, второй был затоплен бельмом, и поняла, что могу поднести этому несчастному созданию для комфортной фекализации ещё и «Иллюстрированный атлас» того же сочинителя. Автор получил от меня советы по изготовлению надлежащих красок, Калоша — кулёк отборной перловой крупы, а я вот эту дощечку.
- Знаю Автора, - улыбнулся я.
- Автора знают все, - улыбнулась Средство Макропулоса, достала следующую табличку и насупилась. - А вот теперь посмотрите, что наваял этот представитель противоположного мне пола. - И она толкнула голову в сторону угрюмо косившегося на неё Старого Моржа. - «Женщина мечты»! Каково?
- Прелестно, по-моему… - смутился я.
- Воооот! - взвился на дыбы Старый Морж.
- Да что тут прелестного! - возопила Средство Макропулоса и Папирус возопил вместе с ней. - Не сердись на этих двуногих, - потрепала она кота между ушами и снова обратилась ко мне: - Что тут прелестного? Где индивидуальность адресата? Где индивидуальность адресанта? Где отражение направлений моих увлечений? Где жизнь, где путь? В конце концов, не обозначен даже масштаб этой самой мечты! У дождевого червя тоже может быть женщина мечты!
Старый Морж сопел, пыхтел и надрывал жилы на шее, чтобы сдержать рвавшийся наружу кашель.
- А чем вы тогда увлекались, - не без интереса спросил я.
- Патологоанатомией! - крякнул Старый Морж и развёл руками. - Вот как я должен был отразить направление этих её увлечений?
Я призадумался.
- Ну… Я бы написал… Например…
Старый Морж и Средство Макропулоса замерли в ожидании моих предложений. Папирус склонил голову на бок и ухмыльнулся в белые усы.
- Ну… Например… «Вечный огонь».
- О! - тряхнула головой Средство Макропулоса. - Вот это прелестно!
- Или «Волшебная таблетка бессмертия», или просто - «Всегда».
- Ну вот же! - распахнула она мне свои широкие объятья и выдохнула с облегчением. - Не все вы одним мирром мазаны! - Потом она медленно повернулась в сторону потухшего Старого Моржа. - Ты всегда был старым моржом. Даже сорок лет назад. Несмотря на то, что ты моложе меня на восемнадцать годов, ты всегда был старым моржом. Нет, прав был акушер-гинеколог Шимон Фейг, живший когда-то со мной на соседней улице: «Стариков надо убивать в детстве».
- Это тот, кто подарил тебе дощечку с надписью «Бабозойский период»? - спросил Старый Морж и раскатисто чихнул.
- Да, тот! Потому что тогда я увлекалась палеонтологией!
Старый Морж снова раскатисто чихнул.
- Укройся пледом, - скомандовала Средство Макропулоса. - Я подогрею тебе вина.
Она подошла к маленькому изящному примусу, поставила на него жестяную мисочку и налила туда вино. По комнате распространился аромат жаркого лета в Провансе.
- А вы, молодой человек, какую надпись оставили бы для меня?
- «Любимица богов», - не задумываясь ответил я. Она даже не плечом не повела. Значит, угадал.
- С чем вы ко мне пожаловали? - ласково спросила меня Средство Макропулоса, когда Старым Моржом было выпито горячее вино, а его плечи и впалая грудь укутаны тёмно-зелёным пледом.
- Меня прислал к вам Нудный Нос.
Наступило молчание. Папирус шумно вздохнул.
- Я понимаю, что это звучит непривычно, но я действительно говорил с Нудным Носом, и он просил передать вам календарь языческих праздников, уверяя меня, что вы сейчас находитесь в фазе увлечения этим пластом культуры.
Старый Морж скрипуче засмеялся.
- Положи таблетку под язык и прекрати смеяться над чужим неведением. Нудный Нос… Он опоздал со своим календарём. Я уже очень давно не увлекаюсь разными пластами.
- А чем вы увлекаете сейчас?
- Резьбой по мылу.
Я от неожиданности коротко по-кошачьи чихнул.
- Вы даже представить себе не можете — а уж Нудный Нос и тем более, - сколько сосредоточенности, терпения и точности движений требует это занятие! Я могу сравнить его разве что со сбором космического шатла.
- Не сомневаюсь, - качнул головой я. - И тем не менее я отдаю вам этот календарь.
- А давайте-ка посмотрим, какой сегодня день отмечали бы наши языческие предки, - потёрла руки Средство Макропулоса, и в её глазах вспыхнул огонёк былого азарта. «Не, - подумалось мне, - разными пластами она всё-таки увлекается».
Средство Макропулоса пошуршала страницами календаря и ткнула пальцем в необходимое число.
- Что же это я! - всплеснула она руками. - Сегодня же один из самых значимых праздников в нашем городе, не смотрите, что он — совершенно и бесповоротно языческий! Это всё ты, - воткнула она свой острый беспощадный взгляд в мокрый лоб потеющего под действием горячего вина Старого Моржа.
- Я-то тут при чём, - развёл руками несчастный и зашёлся в кашле.
- Ты всегда при чём, - отмахнулась она от него.
- Так что за день-то? - переспросил я.
- День сныти, - прочитала Средство Макропулоса, с тайным вожделением поглаживая большим пальцем пожелтевшую страницу календаря. - Дивный праздник. Главный праздник Изумлянска. В этот день на утренней заре собирают сныть обыкновенную, которую я по его вине, - опять острый взгляд в мокрый лоб, - собрать не смогла! Слава Богу у меня есть две баночки прошлогодней, засушенной. Правда теперь этот праздник носит другое название: День Булчонки Безкудышной. Это выдумка одного из самых почитаемых жителей Изумлянска.
- День Булчонки Безкудышной, - проговорил я, словно проверяя эти слова на истинность. - Хорошо. Ладно. А сныть-то зачем собирают?
- Замешивают с ней тесто и выпекают крохотные булочки в форме цветка папоротника…
- Так его же нет… - забеспокоился я. - Папоротник же не цветёт.
- Мой вдумчивый юный друг, - улыбнулась Средство Макропулоса. - Именно. Значит, какой формы эти крохотные булочки?
- Любой, - выдохнул я.
- Любой, - согласилась она. - А потом эти совершенно мерзостные по вкусу изделия раскладывают на пни. Это тоже выдумка почитаемого изумляннца. Кто какой пень увидит, тот туда эту булочку кладёт.
- Зачем?
- Пни — это мозги леса. Их кормить нужно. Это сосредоточие старых знаний, на которых основываются новые. Нельзя, чтобы пни становились трухлявыми. Это плохо. Трухлявый пень — гнилое место. Поэтому день Булчонки Безкудышной это, своего рода, день лесной мудрости.
- Я не знал о таком празднике, - признался я.
- О нём мало знают. Только у нас, в Изумлянске. Здесь он самый значимый из всего календаря. И не только языческого. Его сделал таковым ещё один почитаемый изумлянец. Сегодня в полночь будет большое торжество на Западной Поляне. Папирус оценит. Там будет обряд торжественного возложения котов на гору свежескошенных «пяток жаворонка».
- На гору чего? - не понял я. Папирус утробно зарычал.
- На гору свежескошенной живокости, - уточнил Старый Морж. - Ну, или дельфиниума. Это часть большого обряда.
- А в чём смысл этого обряда? - поинтересовался я.
- А ни в чём, - махнула рукой Средство Макропулоса. - Во всём, что связано с котами, смысл искать бесполезно. Безкудышно! Просто в этом обряде есть доля некоторого изящества и бесподобного эстетизма. Почему бы человечеству себя не потешить ещё одной возможностью просто получить наслаждение без поисков смысла? Эти вечные поиски смысла! Как они утомляют!
- Действительно, - согласился я. Папирус глубоко и с удовольствием вздохнул. Мы с ним бесповоротно решили к полуночи заглянуть на Западную поляну, чтобы принять участие в обряде возложения котов на гору свежескошенных «пяток жаворонка».
Праздник Булчонки Безкудышной
Домой я вернулся в пять часов по полудню, немного уставший от пережитого под крышей «Сосновой-улицы-дома-сорок-восемь». Странный всё-таки народ эти люди, как часто, должно быть, думает о двуногих Папирус. Сегодня так подумалось и мне.
Очень хотелось есть, но готовить то, что хотелось есть, не хотелось вовсе. Я заглянул в холодильник. Там остался вчерашний салат, жаренный по-азиатски рис и ветчина. Еда для Папируса занимала верхнюю полку холодильника и всегда поражала разнообразием, в отличие от того, чем утолял свой обычный человеческий голод я.
Ели мы молча, тщательно пережёвывая всё, что должно было нас напитать до полуночи, так как мы вознамерились посетить праздник на Западной Поляне под странным названием День Булчонки Безкудышной. Но только я налил себе в кружку кофе, как раздался звонок.
- Папирус, - выдохнул я, - ну ты же летающий кот. Почему ты так мало пользуешься этой своей очень полезной функцией?
Папирус, конечно, ничего мне не ответил, потому что глупо отвечать на глупый вопрос, и я пошёл отпирать калитку. За ней стояла молоденькая девочка-почтальон, тоненькая, как былинка, сопротивлявшаяся объёму несусветно огромной сумки, кренившей её субтильное тело вправо и вниз. Когда я видел её, мне становилось страшно за её острые колени, которые, по моим расчётам, непременно должны были выгнуться в обратную сторону. Но она всегда отклоняла мои горячие предложения помощи, говоря всегда одну и ту же фразу: «Я занимаюсь своим делом».
- Вам приглашение, - сказала она звонким и не по ситуации громким голосом, из чего я понял, что под тяжестью «своего дела» она превращалась из былинки в стальной прутик.
- Благодарю, - так же звонко и громко ответил ей я и она мне улыбнулась.
Ещё в саду я заглянул в приглашение и снова удивился тому, что в Изумлянске всё происходит так, как запланировано Изумлянском.
- Папирус, нас официально приглашают на празднование Дня Булчонки Безкудышной и ждут к десяти часам вечера в «Печи, камины, коты». Подписано Махфузом. Вопрос только в дресс коде, о котором здесь ничего не говориться...
Я подумал, что, скорее всего, праздник откроется какой-то очень официальной церемонией, которая будет руководиться самим Махфузом, раз его именем подписано приглашение. Степень моего уважения к этому человеку находилась далеко в небе, поэтому я решил облачиться в самый приличный костюм, который взял с собой: тёмно-синий джемпер и брюки цвета топлёного молока. Праздничный облик Папируса был замыслен с самого его рождения кем-то более основательным и глубже понимающем кошачью красоту — природой. Поэтому он наблюдал за мои сборами с присущим ему недоумением: надо же сколько суеты и только ради того, чтобы всех поразить своим внешним видом! Странный народ эти люди!
Приведя себя в порядок, я посадил Папируса на плечо и в начале десятого вышел за калитку. То, что я увидел, ввело меня в некоторый ступор. Мимо моего дома шла процессия изумлянцев с котами на плечах. Коты эти были разных размеров, раскраски и, должно быть, способностей. Они плыли на людских плечах, как на лайнерах, покачивая своими головами в такт человеческому шагу, и совершенно очевидно понимали свою особую важность в мероприятии, которое стало для них традиционным и не внушающим опасений. Мой Папирус пару раз громко мяукнул. На его призыв отозвалась пара рыжих котов и очаровательная дымчатая кошечка с бархатным ошейником.
Люди беспечно разговаривали о погоде, некоторой духоте и возможном предрассветном тумане, о том, что в этом году котов будет значительно больше, так как по последним подсчётам прирост кошачьего поголовья на одну среднестатистическую человеческую семью составил в полтора раза больше, чем в прошлом. Вероятнее всего из-за ранней весны и комфортного лета. Что касается пней, то на Южной Окраине города из-за зачистки леса от больных и старых деревьев, образовалась целая их делянка, а в конце мая местный дом престарелых, что располагается на левом берегу в Берёзовой Роще, пополнился двумя комнатами вновь прибывших насельников. Никто не может достоверно определить причины их появления, но, конечно, их тут же занесли в реестр «почётных пней Изумлянска». Теперь их насчитывается около тридцати. К тому же недавно выяснилось, что в некоторых домах в разных районах города остались одинокие старые пни, так как их более молодые родственники разбрелись по свету. На плечах, помимо царственно качающихся котов, люди несли спортивные сумки и рюкзаки, содержимое которых, естественно, для меня осталось загадкой.
Я мало, что понял из происходящего и, в отличие от общего направления этой многолюдной процессии, пошёл в обратную сторону, к дому Махфуза.
Мой почтенный друг был ослепителен. На его круглых плечах возлежал длинный белоснежный балахон, из-под полов которого царственно оглядывали этот мир знаменитые туфли; внушительную талию удерживал в необходимых размерах красивый зелёный кушак с жёлтыми кисточками по краям; венчал весь махфузов образ элегантный тёмно-синий в серебряную искорку галстук, надетый на голую шею.
- А это?… - кивнул я сторону галстука, пытаясь выяснить его назначение.
- Мой юный друг! Перед самим праздником состоится официальная часть с необходимостью всевозможных приветствий и благодарностей. Как-то невежливо приветствовать и благодарить без галстука… Позволите? - А этот вопрос относился уже не ко мне, а к Папирусу. Махфуз протянул к нему руки, и кот, мягко ему улыбнувшись (несомненно и бесповоротно!) направил упитанное тело в раскрытые ладони своего двуногого друга.
Наверное, я должен был почувствовать укол ревности, поскольку ко мне на плечи Папирус забирался с видом выполняемой рутинной работы. Нет, не надоевшей, а именно рутинной. Здесь же в глазах кота я увидел нечто, похожее на вдохновение, которое всегда наступает при возможности общения с особенным человеком. Меня Папирус особенным не считал. А вот Махфуза — без сомнений. Однако никакой ревности я не испытал, потому что в данном вопросе я был полностью на стороне моего мудрого кота. Ревновать к Махфузу тоже самое, как ревновать к разлившемуся в августе Нилу.
Вслед за Махфузом, нёсшим на руках Папируса, я направился на кухню, где нас уже ждал только что заваренный чай.
- Сегодня я вас попотчую любимым сбором моей матери, - торжественно произнёс он и посадил кота на высокий трёхногий табурет рядом со столом, плетёным из ротанговой лианы. - Здесь иссоп, кипрей, сныть…
- Та самая, из которой булчонка безкудышная? - оживился я.
- Именно, - медленно качнул головой Махфуз. - А ещё чага, спорыш и яснотка. Удивительное дело. Вот ведь прелестное название — яснотка. Есть в нём что-то от ясноглазой красотки, не находите?
- Вполне, - согласился я.
- Но второе название этой травы - «глухая крапива». Глухая крапива — и от ясноглазой красотки ничего не остаётся. Почему люди дают одному и тому же природному явлению противоположные по значению и эмоциональной наполненности имена?
- Ну, наверное, потому что людям не свойственна закончившаяся сама в себе гармония, - предположил я. - Им трудно поверить в совершенство, даже если оно цветёт прямо у них под окном.
- Да… - задумчиво ответил Махфуз, разливая по фарфоровым чашкам душистый напиток. - Людям свойственно сеять вокруг себя смуту, отсюда вечное усложнение всего...
- Как это верно подмечено, - сказал я и потянул носом. Аромат из чашек был восхитительным.
- Ну, что же… - немного помолчав после первого глотка произнёс Махфуз. - Вам, должно быть, не терпится узнать, что это за праздник такой — День Булчонки Безкудышной, и почему я весь в белом, как та женщина Уилки Коллинза.
- Некоторую информацию я уже получил из, как мне кажется, достоверного источника, - качнул головой я, оторвавшись от золотистой каймы фарфоровой чашки.
- Средство Макропулоса, - улыбнулся Махфуз. - Да, это — достоверный источник. Но не полный. Полным источником — и буквально и в фигурально — являюсь я, так как когда-то именно я предложил проводить сие мероприятие ежегодно.
- Почётный изумлянец. - выдохнул я и в ответ на чуть дрогнувшую махфузову бровь тряхнул головой: - Нет-нет, ничего...
- С тех пор я являюсь Зачинателем, - продолжил Махфуз, не требуя от меня объяснений. - Не путать с заклинателем. Никаких заклинаний и вообще чего-то сверх-магического или кромольно-ритуального в этом мероприятии нет. Сегодня вы сами в этом убедитесь. К тому же я не случайно пригласил вас заранее и не прямо на Западную равнину, где и будет проходить основное действо. Сначала я должен попросить Папируса принять участие в самом захватывающем эпизоде праздника — Возложение котов на на гору свежескошенных «пяток жаворонка».
- Да-да, именно об этом самом «возложении» мне говорила Средство Макропулоса! Но тут уж исключительно желание Папируса. Я за него не решаю.
- Никто за него не решает, - улыбнулся в усы Махфуз. Его примеру последовал и Папирус: он тоже улыбнулся в усы. И мы поняли, что кот согласен.
- А в чём суть этого самого возложения? - спросил я, с удовольствием подставляя чашку новой струйке ароматного чая (Махфуз молча предложил — я не посмел отказаться).
- Ну, наверное, нужно с самого начала, пока у нас ещё есть немного времени. - Махфуз медленно закинул ногу на ногу. - Само понятие «Булчонка Безкудышная» было изобретено Пнём. Был у нас такой уникальный житель, изумлянская достопримечательность.
Ах, вот кто был ещё одним почётным изумлянцем! Я, конечно, знал о Пне из рассказа моего приятеля.
- Он страстно любил выпекать крохотные булочки из сныти и угощать ими всю наполненную небесным светом органику. Когда он выныривал из своей Норы, на всех пенёчках, протоптанных тропинках, лопухах и кочках оставлял по несколько таких булочек для тех, кто случайно забредёт в эти места, почувствует усталость, голод и одиночество. Каждую свою булчонку он нарекал по имени. Столько их было, этих дуклидий, евтропий, соснандулий и рипсиний! Положит какую-нибудь Дорофею на пенёк, погрозит ей пальцем и скажет: «Ты уж там давай, шоб на высоте, как грится!» - и дальше пойдёт. Животин много от голода спас, особенно зимой и ранней весной. Почему на нынешнюю дату праздник приходится? Потому что как-то Пень собрал вокруг своей Норы Великое Собрание - это событие так до сих пор и называется и входит в состав ритуальных действий, - именно в этот день, на закате. А ведь никто даже и не заподозрил, что сие событие происходит аккурат на День сныти по языческому календарю. К Норе пришли те, кого он пригласил. Приглашения были традиционными, то есть в стиле самого Пня: всё те же булчонки бескудышные, только внутри оказалась крохотная записочка с указанием места и времени собрания. Кое-кто из приглашённых всё-таки проглотил это послание и за ним приходилось посылать, но остальные сообразили, что пирожок с «начинкой». Среди приглашённых оказался и ваш покорный слуга. - Махфуз ненадолго замолчал. Папирус звонко зевнул и положил голову на лапы. - Пень ведь прекрасно понимал, что наш городок в ближайшем будущем превратиться в обычный населённый пункт с необычной историей, в которую очень скоро перестанут верить даже его жители. История эта станет легендой, и практичные собиратели старины, коих уже сейчас предостаточно в Изумлянске, начнут лихо торговать ею, забывая, чем она на самом деле является этой земле. Это нормально, наверное… в некотором роде. Чем дальше от нас события, даже если их содержание потрясает воображение, чем меньше становиться их прямых свидетелей, тем неизбежнее их преображение в яркую картинку на страницах учебников по краеведению. События перестают дышать, они перестают пониматься, как живое течение времени, живое, понимаете? Как течение крови в жилах, как биение сердца, как чувство голода. Поэтому очень важно хотя бы моделировать эти события в пространстве нового поколения жителей, в локациях изменившегося города, чтобы почувствовать пульсацию этой земли, память которой, в отличие от человеческой, глубже, шире и объёмней. Вот мы и решили ежегодно на Западной равнине, которую специально оставили для подобных мероприятий, собирать тех, кто хранит в памяти зов легендарной правды Изумлянска. И надо сказать, что таких желающих оказалось приличное количество. Сначала мы думали, что получиться камерное событие, и наши усилия по сохранению статуса Западной равнины как места памяти окажутся бесплодными, поскольку муниципалитет города (а он у нас ничем не отличается от муниципалитетов прочих городов) выдвинул условие: массовость! Но массовость побила все ожидаемые предположения. Программа праздника никогда не менялась, поскольку это - древние традиции Изумлянска. Но, несмотря на постоянство праздничных эпизодов, участников из года в год становиться всё больше и больше. Теперь это общегородской праздник, который собирает на Западной равнине почти всех жителей города. Но — только жителей. Вы — первый из приезжих, кого оргкомитет одобрил в качестве официально приглашённого гостя.
- Это огромная честь… - проговорил я и почувствовал, что, действительно, тронут.
- Да, - улыбнулся Махфуз, и Нил заблагоухал и заискрился. - Это огромная честь. И это впервые в истории нашего праздника. Я пригласил вас не для того, чтобы наставлять и поучать на предмет поведения. На Западной равнине каждый ведёт себя как… каждый.
- В смысле? - не понял я.
- Открывается человеческая натура. Снимаются шоры. Расправляются крылья. Обновляется этикет, что является прямым следствием обновлением этики. Это со всеми. Впрочем, сами почувствуете. Я пригласил вас, чтобы немного познакомить с историей праздника, чтобы вы на информационном уровне понимали, куда идёте. Всё остальное постигните там.
Махфуз шумно поднялся. Я последовал его примеру, только менее шумно из-за разницы в комплекции. Папирус взлетел и приземлился ко мне на плечи. Я с благодарностью прижался щекой к его макушке.
- Да, и никакого костюма вам не понадобиться, - кивнул Махфуз в ответ на мой взгляд, который остановился на его белой тоге. - Вы пока ещё официально приглашённый гость, не официальный участник. А Папирус и так хорош. Ещё этот его жилет… Очаровательно.
Папирус что-то прожурчал в ответ на комплимент.
- Была бы Радуль, перевела бы, - улыбнулся я.
- И без Радуль понятно, что он доволен, - улыбнулся Махфуз. - Радуль будет на празднике. На празднике будут все, кого вы встретили в этом городе. Нам пора.
Мы вышли во двор, обогнули дом и с его восточной стороны вышли на довольно широкую дорогу. По её обочинам высились фонари в виде стеклянных амфор, затянутых чугунными прутьями. Их недавно включили, поэтому свет казался каким-то новорождённым, неровным в своём горении, подрагивал и трепетал. На дороге было почти безлюдно. Впереди нас шла пожилая пара с котом в корзине, который истошно орал свою кошачью песню, а чуть поодаль — семейство с двумя очень прыгучими детьми, девочкой постарше и мальчиком помладше. Над ними, насвистывая Испанский танец Мануэля де Фальи, кружилась трёхцветная молодая кошечка. Все они, как и мы, направлялись к Западной равнине.
Чем ближе мы к ней подходили, тем ярче разносился гул человеческих голосов, кошачьих песен и мерного рычания моторов. Минут через восемь мы вышли к этому заветному месту.
Западная равнина представляла собой невероятное зрелище: обрамлённое молодым березняком пространство гудело и сияло человеческими голосами и светлыми одеждами; развешанные на гибких берёзовых ветвях гирлянды напоминали стайки гигантских светлячков, решивших довериться внезапному людскому благодушию, а кошачья разноголосица, вероятно, достигла верхних слоёв атмосферы и запечатлелась там, как уникальное явление планетарного масштаба. Кто-то мудрый сказал: легко собрать стадо из баранов, невозможно собрать стадо из кошек. Даже здесь, собравшись в огромном количестве, кошачье сообщество казалось конгломератом отдельных суверенных личностей, вежливо соглашающихся на человеческое присутствие рядом. И двуногие, осознавая эту их особенность, с глубокой тихой радостью принимали сию вежливость как проявление дружеской привязанности.
Люди в светлых одеяниях бродили между высоких стеблей дикого левкоя и люпина, кошки, украшенные бантами и колокольчиками, бродили между людей; за невысокими холмами слева от Западной равнины, дремали разнокалиберные транспортные средства, среди которых я тут же обнаружил Троцкого. На душе потеплело, как от встречи со старым приятелем.
Папирус на моём плече заволновался, прижался к моему виску головой и утробно зарычал.
- Да, брат, - почесал я его за ухом. - Такого мы с тобой ещё не видели.
Вдруг Папирус взвился к ближайшему от моей головы облаку, свистнул, как заправский подранок с городских рабочих окраин, и метнулся в сторону куста калины, украшенного жёлтыми фонариками в виде новогодних ёлочных звёзд.
- Ты куда? - только и успел крикнуть я.
У калины стояла дама в нежно-сливочном балахоне, перехваченным на округлой талии широким мужским ремнём.
- Ах, ты же моя бусинка, горчичное зёрнышко, персиковый росточек! - услышал я знакомое воркование и улыбнулся. Папирус растянулся на её груди и завёл свою кошачью песню. - Значит, и вы сподобились приглашения? - подмигнула она мне. Я подмигнул ей в ответ. - Так и должно было случиться. Должно было. Мы все знали, что так и должно было случиться. Я очень рада. Мы все рады. Я познакомлю Папируса с его местными сородичами, а вы пока пройдитесь по равнине, погуляйте, поосмотритесь. Здесь все, кого вы знаете, все, кто хотел вас видеть на нашем празднике.
Громко и протяжно вздохнув (огромная, но тихая радость переполняла меня), я отправился к невысокому, поросшему молодым осинником, холму. Там собралось небольшое сообщество, в основном женское, в балахонах всевозможных светлых оттенков, которое кого-то очень внимательно выслушивало. Подойдя поближе, я узнал голос. Диктор, поедатель всех возможных сортов роз! Его голос мерно покачивался среди коротких всхлипов и шумных междометий. Он сшивал пространство земли с пространством неба — он читал Гарсиа Лорку:
- «Сбился с дороги вечер
и запахнулся в ветер.
В окнах остатки света
ловят ребячьи лица —
смотрят, как желтая ветка
сделалась сонной птицей.
А день уже лег и стихнул,
и что–то ему не спится.
Вишневый румянец вспыхнул
на черепице".
Диктор замолчал. Замолчали звёзды. С последним словом к ним отлетел Гарсиа Лорка. И Диктор. Хотя нет, Диктора вернул на землю огромный букет тёмно-бордовых роз, преподнесённых ему невысокой женщиной «субреточного типажа», как сказал бы один мой знакомец — режиссёр небольшого провинциального театра.
- Мой любимый вкус, - всплеснул он руками, но тут же смутился и добавил: - И цвет.
Женщины вокруг него приняли это за шутку, заулыбались, засверкали глазами, а Диктор, всё так же естественно смущаясь, казался немного удовлетворённым сложившимся впечатлением.
Я с трудом пробрался к нему, обходя воркующих над ним поклонниц.
- Мой юный друг! - воскликнул он, став активно-радостным. - Я бесконечно счастлив вашему здесь появлению! Мы все бесконечно счастливы. Честно говоря, вы здесь единственный не-изумлянец, но мы все так настаивали на вашем присутствии!
- Мне очень приятно, - ответил я на его короткое, но крепкое объятие. - Махфуз мне сказал, что это чуть ли не единственный случай в истории города.
- Махфуз прав, - улыбнулся Диктор. - Но наши традиции хороши тем, что, в основе своей оставаясь стабильными, они позволяют нам себя корректировать.
- Они позволяют? - удивился я.
- Безусловно! Если человек думает, что это он создаёт традиции, то человек ошибается. Это они создают нас. Но поскольку они лучше понимают человеческую природу, чем сам человек, то проявляют к нам некоторую лояльность и позволяют время от времени чувствовать себя главными. В Изумлянске помнят это и чтут, поэтому к традициям такое бережное отношение.
Я молча согласился. Да и как тут не согласиться!
- До начала праздника есть немного времени, - заметив мои любопытные взгляды по сторонам, сказал Диктор. - Пройдитесь, осмотритесь, вас здесь ждут и вам рады.
Мы ещё раз коротко, но крепко обнялись. Мою руку слегка царапнул букет тёмно-бордовых роз.
Пройдя чуть дальше и обогнув холм с правой стороны, я увидел Существо. Она стояла на почерневшем от времени и дождей пне и смотрела в небо. Оно было ей ближе, чем земля, даже такая невероятная, как земля Изумлянска. Мои глаза пытались задержаться на её высокой стройной фигуре, на волосах, густых и тяжёлых, как болотный туман в сентябре, на её руках, повисших вдоль тела, как ветви плакучей ивы, но мои глаза были слишком мужскими, слишком необъективными, а оттого не способными ко многому, что касалось таких женщин. Как же ей тяжело. Как же с ней тяжело. Существо, и без того высокая и тонкая, как неоплавленная стеариновая свеча, казалась выше и невесомей в нежно-голубом одеянии, перехваченном тонким верёвочным кушаком. Рядом с ней, понимая и не понимая её натуру, клубился в дыму своего неперспективного вожделения содержатель кафе «Засим», он же главный дирижёр оркестра «Добровольного общества почитателей классической музыки». Его балахончик цвета топлёного молока окружал его лёгкой льняной пеной, а отсутствие пояса делало его ещё больше похожим на сошедшее с неба кучевое облако, безобидное для забывших зонт людей и бесполезное для жаждущей влаги земли.
Я затаился в тени высоченных дельфиниумов (тех самых «пяток жаворонка», на гору которых обещали возложить моего Папируса), так как посчитал своё появление сейчас безосновательным и лишним. Однако почему-то не счёл безосновательным и лишним послушать, о чём пойдёт разговор. Ни капли стыда!..
- Как сказал Бенедикт Спиноза: «Даже в прекраснейших своих грезах человек не может вообразить ничего прекраснее природы», - опрокинув голову почти между лопатками, чтобы вознести свой взгляд к лицу Существа, трепетно произнёс он.
- Это сказал Альфонс де Ламартин, - спокойно ответила она и погладила глазами его лысеющий круглый затылок.
- Ну, пусть, пусть, - согласился он и ласково улыбнулся. - Хорошо сегодня. Тепло. Радостно.
- Так всегда в мире, - ласково улыбнулась в ответ она. - Главным носителем суеты, холода и отчуждения является человек, к сожалению.
- Но не у нас, в Изумлянске, - несмело запротестовал руководитель лучшего в Изумлянске оркестра.
- Вы - патриот своей земли, - продолжала ласково улыбаться она. - Это хорошо. Тепло. Радостно.
- Как сказал Сенека: «Радость заключена не в вещах. Она в нас самих», - воздев палец к виску, сказал он.
- Это сказал Рихард Вагнер, - тихонько засмеялась она.
- О, эти великие… - надулся заведующий кафе «Засим». - Вечно всё перепутают и заставят краснеть перед любимой женщиной…
Существо спрыгнула с пня на землю, поправила круглый воротничок балахончика, клубившегося вокруг её незадачливого компаньона, и шепнула ему в лысеющий круглый затылок:
- Как сказал Антон Павлович Чехов: «Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой».
- Это правда сказал Антон Павлович Чехов?
- Можете не сомневаться. Кстати, а вот и он!
Самый успешный ресторатор Изумлянска вздрогнул, и я вместе с ним, и мы оба посмотрели в ту сторону, куда глядела Существо. По направлению шагал Чехов-Мураками. Его широкий шаг купался в необъятных полах светло-пепельной хламиды, перехваченной чёрным тонким ремнём, который торжественно и вызывающе возлежал на начинающих полнеть чреслах. Кем же сейчас он себя являл? Мне стало это до такой степени интересно, что я шагнул ему навстречу из тени дельфиниумов и сразу оказался в его огромных и мягких руках.
- Как я рад тебе, дружище! - воскликнул он уже более внятно, когда прекратил меня вращать, как подопытного мышонка в центрифуге, и поставил на землю. Меня страшно обрадовало, что он перешёл в общении со мной на «ты». - Я знал, что ты придёшь! Мы все знали!
- Все? - деланно удивился я. Я ведь это тоже знал.
- Определённо! На собрание оргкомитета праздника многие стразу поставили вопрос о твоём присутствии на Западной Поляне и тут же проголосовали «за». Воздержавшихся было только трое, потому что они с тобой не успели познакомиться. Мы их подняли на молчаливый смех.
- Зачем?
- Ну, не могли же мы рассмеяться им в лицо. Это как-то неэтично, не находишь?
- Нахожу, - улыбнулся я.
- Где же Папирус? - спросила Существо, приветственно потрепав меня по плечу.
- Пошёл по рукам, - немного смутился я. Пожалуй, только Чехов-Мураками не тушевался рядом с ней. - Он не расстаётся с той жилеткой, которую вы ему связали.
- Она несказанно подходит к его глазам. Жёлтый георгин на фиолетовом поле, - качнула головой Существо. - Мы его увидим на «Возложении»?
- Непременно! Я думаю, тот, кто будет его возлагать, проявит к нему немалую долю уважения и трепета. - Я так и представил, как дама, с нежной улыбкой прижимая лицо к кошачьему затылку, возлагает Папируса на гору свежескошенных «пяток жаворонка». - А ты сегодня — кто? - обратился я уже к Чехову-Мураками.
- Рикардо Элиэсер Нефтали Рейес Басоальто, - скороговоркой произнёс он.
- Кто? - спросили мы с держателем кафе «Засим», который притаился в дельфиниумах, глодаемый ревностью и обидой.
- Пабло Неруда, - махнула рукой Существо и обратилась к Пабло Неруде: - Не куражься.
- Буду. Настроение у меня сегодня такое. Я разбил фарфоровый подстаканник с букетами незабудок по богам. Его края напоминали трепетные волны нашего Озера в мягкие майские дни, а ручка — побеги остролиста в августе. «Белой, пьяной от мёда пчелою жужжишь у меня в душе и изгибаешься в плавных спиралях дыма, ах, молчаливая!» - Пабло Неруда бухнулся коленями в лютики и начал раскачиваться перед Существом, как обездоленная кобра. Она звонко засмеялась, не пытаясь остановить хореографический пароксизм своего приятеля, только время от времени ловила его руки, чтобы они не своевольничали.
- Чилийский сладкопевец, изумлянский болтун, - буркнул под нос дирижёр оркестра «Добровольного Общества почитателей классической музыки» и очень выразительно посмотрел в мою сторону, ожидая от меня безоговорочной поддержки. - Как сказал Омар Хайям «Пыль мёртвых слов пристала к тебе: омой свою душу молчанием».
- Это сказал Рабиндранат Тагор, - шепнул я ему на ухо. Откуда мне это известно?
- Однако… - только и услышал я, но не обратил внимание на обиду, звучащую в этом слове, так как всё моё внимание обратилось в сторону живописной группы. Ко мне навстречу шествовала Саломея, ставшая ещё более значительной в своей светло-розовой хламиде, которая делал её похожей на неизведанный остров в лучах восходящего солнца, в левой руке она держала крохотную корзиночку с витой ручкой. По правую руку от неё семенил Гриб в пепельном балахончике, препоясанном светло-розовым витым шнуром в тон одеяниям Саломеи. На его плечах возлежал сухопарый Амфибрахий с бабочкой под белым подбородком. Рядом, блестя зеркально-лысым черепом, пританцовывал Голова. Не узнать его было невозможно. Он накручивал на палец плетёный кушак, а полы его хитона развивались в такт выделывающих под ними кренделя неустойчивых нижних конечностей.
- Ну, вот же, - вместо приветствия произнесла Саломея, и я уткнулся в душное, мягкое плечо, пахнущее лавандовым мылом и вечерней зарёй. - Наконец-то я обрела вас! Мало мне двоих плешивых в окружении, - она легко щёлкнула рукой по затылку Гриба и подмигнула Голове, - я притащила ещё и третьего. Вывела на прогулку Доницетти.
- Так он же оброс и ушёл на свободу? - изумился я.
- Оброс и ушёл, - согласилась Саломея, вручив мне корзинку с дремлющим Доницетти. Он был прекрасен в своём глубоком сне: его нос подрагивал, а иглы источали здоровое сияние. - Чудо, правда? - шёпотом страстной любовницы спросила меня Саломея и втёрла большим пальцем случайную скупую слезу во внутренний угол глаза.
- Чудо, - кивнул я. - Так какими же ежовыми путями он снова у вас? А как же - свобода?
- Нуууу, мииилый мооой, - протянула Саломея. - Свобода хороша, когда ту свободу кто-то оплачивает. А кто будет оплачивать свободу одинокому ежу, избалованному и самодостаточному? Никто, кроме меня и вон его, - Саломея качнула головой в сторону Гриба. Тот в знак согласия коротко ответил мне кивком. - Видимо, почуял запах той свободы, который оказался не таким уж и сладким, каким описывают его ничего не смыслящие в свободе лысые мужчины.
- Вот интересно, чем же, в конечном итоге, пахнет свобода? - улыбнулся я.
- Сточной канавой и перегаром после дешёвого тёмного пива, - пожала плечом Саломея.
- Не самый изысканный аромат…
- А я о чём! Даже ёж это понял. Поэтому явился, отгуляв положенные три дня. Голодный, как стая гиен, но иголочки — одна к одной!
- Что ж вы его плешивым-то назвали?
- По старой памяти.
- Старая память — это комод, который она таскает за собой повсюду, - полушёпотом вмешался в разговор Гриб.
- Это единственное, что осталось мне в качестве развлечения. - гаркнула на него Саломея. - Страшно люблю наблюдать, как мой комод наезжает на твои любимые мозоли!
- Любимые мозоли — это мой комод, - улыбнулся Гриб и прижался щекой к круглому плечу Саломеи. Она закатила глаза, тщательно пряча в уголках губ ответную улыбку.
- Вычепка, вычепка! - вдруг крикнул Голова и указал детским пальцем в сторону живописного круга старых берёз. Оттуда, из самого центра берёзового хоровода, выступала процессия во главе с Махфузом, который нёс широкий поднос, накрытый светлым полотном. За ним с такими же подносами вышагивали Особа, Человечек, Кобра (Кобёр шёл рядом, неся торжественно-печальную Маслинку). Отставая на пару шагов, но крепко держась за свой поднос, семенила Радуль, её волосы источали баклажанное сияние. Опять переборщила с краской, подумал я и улыбнулся. Далее гордо выступала дама, на плечах которой возлежал совершенно умиротворённый Папирус. Немалый вес кота и, судя по всему, нелёгкий поднос заставили меня дёрнуться в сторону процессии в горячем желании помочь ей с этой без сомнения почётной, но определённо тяжёлой ношей. Могучая рука Саломеи меня остановила.
- Поверьте мне, она ни за какие ваши прелести не отдаст вам ни то, ни другое. Это почётное право. Не каждый удержит кота на плечах. Не каждый удостаивается чести нести торжественный поднос. Дайте ей насладиться моментом.
Я отступил. И правда, лицо моей дамы выражало крайнюю степень гордости, несмотря на раздувающиеся от напряжения щёки.
За ней тащился Нудный Нос, вываливаясь из шествия то вправо, то влево. Свой поднос он держал как драгоценный трофей, добытый в жесточайшем бою с самым оголтелым коллекционером. Замыкала шествие Покатуха на своём розовом самокате. Ей, судя по всему, подноса не доверили. Она медленно и важно катилась за Нудным Носом и громко читала Маяковского:
- «Земля!
Дай исцелую твою лысеющую голову
лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот.
Дымом волос над пожарами глаз из олова
дай обовью я впалые груди болот».
Никто на неё не шикал, хоть и читала она громко и где-то навязчиво.
- Вычепка, - уже тише повторил Голова.
- Это что? - шёпотом спросил я у Саломеи.
- Выпечка. Торжественный вынос Булчонки Бескудышной. Как только водрузят её воон на тот пень, - Саломея указала в сторону реденького осинника, на пороге которого красовался широкий и круглый, как старомодная танцплощадка, пень, - сразу начнётся торжество.
Едва подносы с Булчонкой Бескудышной были разложены на пне в форме правильной пирамиды, Махфуз зычным голосом провозгласил:
- Так начнётся же праздник!
Шквал аплодисментов и приветственных криков гигантской волной накрыл всю Западную Равнину, и Бог знает почему я вдруг ощутил такой прилив безотчётного детского счастья, что вместе с остальными запрыгал и забил в ладоши, как дошколёнок на своём первом в жизни цирковом представлении.
- Ну и прыткий же вы! - прокричала мне в спину дама. Я только что с воплем осчастливленного ламантина приземлился на землю после затяжного прыжка. Папирус на её груди ворочался, как скрытое желание только что разбуженного вулкана. Но его физиономия выражала полный восторг. - Пойдёмте, я покажу вам всё по порядку. У нас здесь целая праздничная программа. Сначала по булчонке. Обязательно запаситесь парочкой, вдруг увидите по дороге обделённого, нужно будет осчастливить.
- Разве здесь может быть кто-то обделённый? - спросил я, наблюдая за интенсивно работающим челюстями населением Изумлянска.
- Здесь — нет, - качнула головой дама. - Но Изумлянск это не только люди. Как, впрочем, и весь этот мир. Я бы даже сказала — ни столько люди. Трава, кроты, лужи, дома, скамейки, память.
- Память?
- О, эта, как правило, самая обделённая. Может, её и придётся подкармливать.
Мы пробрались к пню, где высилась пирамида «вычепки», потерявшая свои прежние очертания, и взяли по паре круглых ароматных булочек.
- А вдруг кому не хватит, что тогда? - поинтересовался я.
- Хватит всем, - чётко ответила дама.
- Ну, а вдруг?
- Всем хватит.
Я сунул в рот булочку и откинул голову, захлёбываясь слюной, восторгом и тоской. Ничего подобного до этого момента я не вкушал. В лоб и затылочную часть ударили ароматы детства - преющее на солнце сено, мокрый асфальт, дымящийся после проливного дождя, печёная на углях картошка, крапивные щи с густой, жёлтой от умопомрачительной жирности сметаной, а потом вдруг резко — малина в молоке, «Дунькина радость», вечно слепленные в бесформенное нечто конфеты, которые мама выгружала из карманов моих шорт перед стиркой, старые книги и новые шахматы, резиновые сапоги с войлочной подкладкой и сухой прошлогодний гербарий, зацелованное темечко месячного котёнка и аквариумная вода… Все эти запахи бились в моей взрослой черепной коробке, выколачивая из неё моменты безотчётного и не требующего расплаты счастья, потому что счастье это рождалось в сердце десятилетнего мальчишки.
- Ну как? - шёпотом спросила меня дама. - В первый раз всегда немного… странно.
- Немного, - мотнул головой я, еле сдерживая слёзы.
- Плачьте, - почти приказала мне она. - Вот сейчас надо плакать, а то тоской захлебнётесь.
Не замечая шума, толчеи и радостных песнопений, я опустился в траву, уткнулся лбом в колени и закачался в беззвучном, но неистребимо желанном плаче. Плач - это то немногое, что может отдать внутренний человек внешнему миру. Мысли не всегда находят слова, способные их вместить, и осыпаются на пороге любого действия, чувства слишком сложны и многоплановы, вернее, люди слишком сложны и многоплановы для простых чувств, чтобы не стесняться делиться ими, смех может быть натужным, искусственным, механическим. Слёзы — это потрясение естества, это результат борьбы согласия с несогласием, поскольку сам человек является вечной ареной этой непрекращающейся борьбы, которая не гнушается форматами и этической разнополярностью, поэтому слёзы — то немногое, что может отдать внутренний человек внешнему миру. Именно этим я сейчас и занимался.
Дама мне не мешала. Папирус у неё на плечах вежливо притворился спящим. Я встал на ноги, вытер ладонью лицо и улыбнулся.
- Вот вы и поделились самым сокровенным с нашим Изумлянском, - тихо сказала дама. - Слёзы всегда сокровенны. Текут, как кровь из глубокой раны. Как-то давно Пень сказал, что люди рождаются глубоко ранеными. Раны — это глаза. Они первыми идут в атаку на этот мир, а потому истекают кровью — слезами.
- Ну, что ж. Теперь я каждому изумлянцу слёзный брат.
- Точно. Мы все через это прошли. А теперь идёмте.
Она схватила меня за рукав и поволокла сквозь радостную толпу куда-то к берегу ручья. Этот ручей звался Жимолость. Его неширокое, но неровное русло пролегало по северному краю Западной Равнины. Поговаривали, что ручей этот коварен и капризен, как горная река. Название своё он получил по понятным причинам: его берега почти сплошной стеной заросли жимолостью. В нескольких шагах от невысокого ската к воде расположилась платформа из какого-то лёгкого дерева. Перед ней рядами, образующими полукруг, стояли стулья, вынесенные из «Добровольного общества почитателей классической музыки». Большая часть их была занята публикой в характерных для нынешнего праздника одеяниях.
- Ну, и что здесь ожидается? - спросил я, с интересом разглядывая собравшихся (я заметил Нудного Носа, Существо с Пабло Нерудой и неизбежного там, где бытийствовала Существо, держателя кафе «За сим»).
- Мне очень нравится эта часть праздничной программы, - ответила дама, пристраиваясь на ближайший стул. Папирус присвистнул и перелетел к ней на колени. - Садитесь скорее, сейчас начнётся. Это называется «Объять Жимолость».
- Хотелось бы уразуметь смысл предстоящего действа, - немного опешил я и присел рядом.
- Да всё просто, - махнула рукой дама. - Наша Жимолость — ручей особый, со своей отдельной историей, со своей душой и воспоминаниями. У нас много таких вот интересных природных объектов.
- Да, у вас таких природных объектов много, - согласился я, вспомнив Реку, в которую меня окунула Существо.
- Надо же поблагодарить их, воспеть, выразить как-то свою любовь и уважение. В этом году мы решили воспевать Жимолость. Также воспетыми у нас уже были Берёзовая Роща, Смоляная гора, Набекребень…
- Это что-то из лексикона Головы? - улыбнулся я.
- Точно! Это такой небольшой холм на Кедровом острове. Он напоминает сбитый на бок хохолок молодого петушка, такого повесы, знаете ли. Вот Голова и означил этот топоним Набекребнем.
- У него тоже своя история?
- А как же! Здесь даже у стула, на котором вы сидите, своя история.
- А если все природные объекты будут почтены и воспеты?
- Это не может быть.
- Ну, а если?
- Будем воспевать стул, на котором вы сидите. Неужели он не достоин?
- Всё в этом мире достойно быть воспетым.
- Вы становитесь истинным изумлянцем, молодой человек, - сказала дама и мягко похлопала меня по колену.
А тем временем представление началось. Публика заволновалась, послышались первые аплодисменты, которые, впрочем, быстро угасли в потоке тихих, но настойчивых воздыханий. Через мгновение я понял, кому они адресовались. На платформу поднялся Нудный Нос. В длиннополом и как-то косо скроенном балахоне сливочного оттенка он напоминал зачехлённый канделябр.
- Я люблю нашу Жимолость. Позвольте мне попытаться сегодня её объять.
- Именно сегодня не позволить ему никто не может, - шепнула дама и окунула лицо в ладонь. Папирус на её коленях забил хвостом.
Нудный Нос выставил ногу, облитую волнующейся тканью несуразного облачения, тут же превратившись из канделябра в циркуль, достал из глубокого кармана балахона сложенный вчетверо лист бумаги, не спеша, но взволнованно развернул его и начал декламировать, при этом крайне выразительно моргая и склоняя голову то к одному плечу, то к другому :
- Мы, люди, склонны по своей природе
К прожорливости и прожирливости,
А в общем должны быть склонны, как вроде,
К объятию струйной Жимолости.
Нигде, ни в Габоне, ни в Буркина-Фасо,
Нет вод вот таких живительных,
И только у нас, в Изумлянске прекрасном,
Есть место Жимолости удивительной.
Нигде, ни в Науру, ни в Сингапуре
Ни там, где хвалятся ветвью канскою,
Не протекает в закатном пурпуре
Диковина изумлянская!
Ни там, где Гвинея, ни там, где Лаос…
- Так, пора заканчивать, - с шипением оторвала ладонь от взмокшего чела дама. Она мучилась стыдом, как и все остальные. Папирус уже давно обретался под её стулом. Переживать стыд всегда легче там, где меньше свидетелей. Других котов на «Объятии Жимолости», слава Богу, не было. - Я подозреваю, с чем он срифмует несчастный Лаос.
- Да уж, - согласился я, а в моём воображении пронеслась вереница вероятных вариантов тех лексем, с которыми «несчастный Лаос» максимально рифмовался.
Мы с дамой вскочили со своих мест и начали бурно аплодировать, как новоявленные неофиты явившейся миру примадонне. Нашу инициативу мгновенно подхватили все зрители, и Нудной Нос погряз в овациях, каких в Изумлянске, должно быть, не было с премьеры «Фауста», поставленного в концертном исполнении силами «Добровольного общества почитателей классической музыки» и местной вокальной студии «Латунная семья». Нудный Нос покидал сцену победителем.
- Да и слава Богу, - вздохнула дама, - пусть думает про себя, что хочет, только — про себя.
Папирус, не отойдя от культурного шока, осторожно озираясь, занял место на её коленях.
Далее на сцену поднялась крошечная старушка с полупрозрачным нимбом взбитых куделек на головой. Вообще, всё, что было выше её анорексичных ключиц, являло собой откровение последнего рабочего дня Всевышнего: чрезмерно, выпукло, объёмно, метафорично. Её глаза, затопившие половину широкого лица, выражали готовность Жанны Д'Арк. За её спиной суетились два здоровенных детины, каждому из которых она поместилась бы на ладонь.
- Это Эсфирь, - таинственным шёпотом дыхнула мне в висок дама.
- Что, та самая? - попытался пошутить я.
- Нет, - серьёзно отреагировала дама, но Папирус хрипло по-кошачьи захохотал. «Шутка удалась», - с облегчением подумал я.
- Она — изумлянский художник, - продолжила дама. - Самый крупный изумлянский художник. Крупнее Автора.
- Ну, я бы не сказал, - снова пошутил я, намекая на совсем незначительные габариты местной Эсфири.
- Вся её «крупность» исключительно в масштабах создаваемых её полотен. - Дама словно не обращала внимание на мои шутки. - Кстати, эти двое — её сыновья.
Я остолбенел. Эсфирь была не только самым крупным художником Изумлянска, но, судя по всему, и родоначальницей изумлянских титанов.
- Она всю жизнь стремилась к большому. Прыгала с парашютом, уходила в подводное плаванье, занималась спортивным скалолазанием, однажды оседлала самого темпераментного и рослого быка в округе, который под её крохотным весом тут же и присмирел.
- Даааа…. - только и смог вымолвить я.
Между тем эсфириевы сыновья установили на эстраде огромный мольберт, на который водрузили полотно в резной раме из морёного дерева. Этим полотном можно было бы накрыть половину Изумлянска! Картина была несказанно красочной и какой-то отчаянной в сочетаниях чистых цветов без оттенков и полутеней.
- Это правый берег нашей Жимолости, - молодым задорным голосом оповестила присутствующих Эсфирь. Этот голос казался значительно больше, чем тонкое горло, из которого он выплёскивался. - Посмотрите, как она ярится и бушует. Такой я видела нашу Жимолость позавчера. Такой её и изобразила.
- Она что, создавала этот пейзаж в течение двух дней? - ужаснулся я.
- Она и детей своих вынашивала в течение семи месяцев, - пожала плечом нисколько не удивлённая дама. Я оглянулся вокруг и понял, что удивлялся только я.
- Когда я наблюдала за нашей бурлящей Жимолостью, - продолжала своим большим голосом крохотная Эсфирь, - я представила, что на её правом берегу вполне можно выстроить маяк, а рядом — жилище того, кто выполняет нелёгкую, но такую важную и очень романтичную работу — подаёт сигнал заблудшим кораблям.
- Подождите, - не унимался я (моя чудовищная черта характера!) - Какие заблудшие корабли? Какой маяк? Это же ручей?
- Вам что, жалко? - заглянула мне в глаза дама, и я понял, что с этого момента моё вечное желание «дойти до самой сути»1 уходит под воду «нашей бурлящей Жимолости».
- Именно поэтому, - продолжала велеречить Эсфирь, - я изобразила на моём холсте вот эти постройки. Кто знает, может быть, когда-нибудь и случиться в Изумлянске маяк на правом берегу Жимолости. Именно так я хотела её сегодня объять.
Бурные, искренние, в отличие от предыдущего выступления, аплодисменты я воспринимал уже спиной, поскольку дама, сразу после низкого, слишком большого для почти незаметного тела Эсфири поклона, стащила меня со стула и поволокла в сторону другого мероприятия, включённого в праздничную программу. Папирус, посвистывая, летел над нами, время от времени кивая головой пролетающим мимо котам и кошкам.
Пока я нёсся за неутомимой дамой по довольно широкой, запруженной счастливыми шумными изумлянцами, дорожке, прорезающей всю Западную Равнину, обнаружил несколько палаток с должно быть сувенирной продукцией.
- К чему здесь сувенирная продукция, если она рассчитана исключительно на туристов, которых в Изумлянске не так много, а на празднике и нет никого, за исключением меня? - слегка задыхаясь от скорого шага спросил я даму.
- Это вовсе не сувенирная продукция, - резко остановилась дама. Я перевёл дыхание. Папирус плавно опустился ей на плечи. - Этот праздник — возможность подешевле продать свои товары. В обычные дни торговцы не могут себе это позволить. Сами понимаете, экономическая политика и всё такое. А здесь — пожалуйста!
- А почему бы тогда просто не раздавать их бесплатно? - несмело поинтересовался я.
- Бесплатно их никто не возьмёт, - фыркнула на меня дама. - Эти товары делались чьими-то руками, это — труд. Он должен быть оплаченным. Вы как ребёнок, честное слово.
Сейчас я поклялся самому себе больше ни о чём не спрашивать.
- Ну, вот смотрите, - кивнула дама в сторону тёмно-синей палатки с красной крышей. Над её входом было начертано; «СКИДКА НА БЫТИЕ 30%». - Здесь вы можете приобрести чудесный литературно-художественный журнал «Бытие».
- А почему тогда Бытие без кавычек? - шепнул я в сторону старого клёна с левой стороны от меня. Почему я так часто нарушаю клятвы?..
- А есть разница? - хмыкнула дама. Услышала мой вопрос. Ну, естественно…
- Нет, - жёстко остановил я самого себя. - Нет, нет никакой разницы!
- Прекрасная полиграфия, изумительные иллюстрации, полный обзор новинок из мира литературы, театра, живописи, кино, критические статьи на актуальные темы. Это издание делается вручную, клеится, сшивается. В обычные дни он стоит дорого, так как средства от его продажи идут на выплату гонораров авторам, ну, и на поддержание материально-технической базы нашего издательства «Изумлянский вестник». Сейчас вы сможете приобрести этот журнал с очень хорошей скидкой.
- Правда можно приобрети? - засуетился я, хлопая себя по карманам в поисках наличных.
- Угомонитесь уже, - махнула на меня рукой дама. - Вам сегодня всё бесплатно. Как новоявленному изумлянцу.
Я прослезился.
- Или вон, - дама мотнула головой в сторону палатки нежно-бирюзового цвета. На ней значилось: «ХОМТЕКСТИЛЬ».
- «Домашний текстиль», - улыбнулся я. - С небольшой неточностью…
- Никакой неточности здесь нет, - возразила дама. - Это текстиль для хомяков. Для кошек-собак нашито-навязано огромное количество забавных и нужных вещичек: от боксёрских трусов с дыркой для хвоста до пинеток на жиденькие ножки русского той-терьера. А вот для хомяков никакого текстиля никогда не было. Да и нет, наверное, нигде, кроме нашего Изумлянска. А здесь вы найдёте и боксёрские трусы и пинетки, только для хомяка.
- Как же это шить-то можно? - ужаснулся я. - Под лупой разве…
- А вы откуда знаете? - подозрительно глянула на меня дама.
Я развёл руками.
- Ну, или вон. - Я проследил взглядом за рукой дамы, которая указывала на разноцветную палатку, означенную так: «КОТОКОЛЬЧИКИ».
- А это что такое? - округлил глаза я.
- Котокольчики, - пожала плечами дама. И поволокла меня дальше. Только потом я узнал, что котокольчики — это особый вид бордюрных насаждений, выведенных местными цветоводами. Это пышные серебристые цветы, бархатные на ощупь, которые полновесно цветут от середины апреля до конца октября. По форме их соцветия напоминают выгнувшую спинку молодую кошечку. Отсюда, собственно, и название.
Через несколько минут бега трусцой (Папирус при этом повизгивал от удовольствия на пышных плечах дамы), мы оказались у невысокого холма, поросшего кожистым горицветом. У его подножия толпились изумлянцы в своих долгополых одеяниях и что-то бурно обсуждали:
- Это непременно должен быть сторож винного склада Капыт;к, - настаивал коротенький человечек с глубокими залысинами и мефистофелевским носом. Он энергично взмахивал полной рукой, которую обволакивал дивный муслин нежно-сиреневого оттенка.
- Это заведующий винным складом по прозвищу Голиаф, - шепнула мне дама.
- Нет, ну, непременно должен быть Капыт;к, - нежно-сиреневый муслин струился подобно сокровенному горному водопаду. - Нет, ну он заслужил, заслужил без сомнения! Это ж двадцать пять лет и ни одного разбитого бутыля! А о выносе продукции за пределы склада и речи не ведётся!
- Никто не спорит, Капыт;к, действительно, достоин, - степенно согласилась с доводами Голиафа высокая смуглая женщина с фантастической причёской под лёгким ситцевым капюшоном крылатой накидки цвета утренней зари.
- Это директор спа-салона «Быть красивой не грех», - качнула головой в сторону говорящей дама.
- Ох, - только и сказал я, памятуя о данной клятве ни о чём не спрашивать.
- Капыт;к, если уж быть честным, наше всё. Но ведь не только наше всё — Капыт;к! Вот возьмём Ласкадригу…
- Пойди-ка, возьми Ласкадригу, - хохотнул розовощекий детина лет тридцати пяти. Лазоревый балахон смотрелся на его тучном теле девственно и нелепо.
- Это лущильщик шпона 6-го разряда, - шепнула мне дама. - Знатный лущильщик, я вам доложу. С пятнадцати лет работает на нашей мебельной фабрике «Золотая фанера». Ей, между прочим, в следующем году исполниться сто двадцать пять лет со дня основания!
Я глубоко кивнул.
- Ласкадригу так просто не возьмёшь, - продолжал хохалиться лущильщик шпона шестого разряда. - Я как-то попытался, да не тут-то было!
- Да вот хотя бы за это нужно, на ряду с Капытк;м, рассмотреть и её кандидатуру, - директор спа-салона с нескрываемым презрением фыркнула в сторону лущильщика. - Но, кроме всего прочего, я считаю Ласкадригу лучшей педикюршей нашего города! Ведь что такое сделать педикюр? Это вам не какой-то шпон лущить! Это прежде всего работа с душой клиента...
- Которая при виде Ласкадриги в пятки уходит, - снова загоготал лущильщик. - То-то она и с пяточными шпорами справляется на раз-два!
- Стесняюсь спросить, - действительно испытывая мучительное стеснение, шёпотом обратился я к даме. Она почёсывала Папируса за ухом, а тот посвистывал в ответ на ласку. - А что здесь должно произойти?
- Выборы.
- Куда? В кого? В смысле на какую должность?
- На должность счастливца, кому в этом году надлежит быть выкупанным в липовом цвете.
Я улыбнулся и развёл руками.
- Не поняли?
Я снова улыбнулся и развёл руками.
- У нас в Изумлянске не так много лип. Берёз, осин, тополей, каштанов много, а лип — нет. К празднику заготавливают целую гору липового цвета и купают в нём самого достойного. А поскольку достойных много, то, в конечном счёте, купаются все.
- А зачем же тогда вот эти прения?
- Ну, какие же выборы проходят без прений? - в глазах дамы мелькнуло недоумение. - Смешной вы, ей-богу!
Я согласился.
- А где же эта гора липового цвета?
- За холмом. Я больше, чем уверена, что пока тут соблюдают протокол, хорошенько выбирая достойного, на той стороне холма уже вовсю купаются и Капыт;к, и Ласкадрига, и множество других кандидатов, до обсуждения которых дойдут дай Бог к рассвету. Идёмте, скоро будет кульминация.
- Звучит немного… зловеще…
- Звучит прекрасно! Скоро будет вершина праздника - «Возложение котов на гору свежескошенных «пяток жаворонка»», где Папирус будет принимать участие. А его нужно ещё подготовить.
- После этого вашего «подготовить» мне стало не по себе.
- Что так?
- Ну, это прозвучало как прелюдия к жертвоприношению…
- Типун вам на язык! - всерьёз разозлилась на меня дама, а Папирус на её плечах укоризненно на меня посмотрел. - Огромный и болючий типун! В жертву здесь мы можем приносить только вирши Нудного Носа, да и то после длительного раздумья и с последующим поминальным столом.
- Простите, - искренне испугался я своей неделикатности. - Иногда я не ведаю, что говорю.
- Идёмте!
И я вновь понёсся по едва различимым в траве следам моей дамы.
Пробегая мимо небольшой ровной лужайки, поросшей водяной змейкой, я заметил лёгкие светлые палатки, поставленные умелой рукой, образующие крохотную улицу.
- А это что за поселение? - пыхтя от скорого шага спросил я.
- А, это… - не потеряв ровности дыхания, ответила дама. - Это один из самых росных участков Западной равнины. Здесь будут ждать раннего утра, чтобы до первого луча солнца собрать росу в грибные шляпки, чтобы потом отнести их местным выдрам. Их семейка обретается на берегах реки Жмуровки.
- А что делают выдры с росой? У них же вон, целая Жмуровка…
- А мы откуда знаем, - улыбнулась дама. - Мы им росу в грибных шляпках доставили, а уж что они с ней потом делают, это выдрина приватность.
Я снова молча согласился.
Через десять минут перекрёстного бега по кочковатой поверхности «Горечавкиной полосы» мы добрались до невысокого холма, где уже собралось немало изумлянцев. У его подножия высилась гора дельфиниумов, и мне показалось что ажурный и лёгкий небесный клин после недосмотра каких-нибудь заоблачных сторожей мягко опустился на Западную равнину для того, чтобы люди на земле не забывали о небе. Я оторопел. Это было величественно и спокойно. Сердце забилось громче, но не чаще. Невероятно, подумал я. В этом празднике всё — правильно…
- Всё - правильно, - улыбнулась мне дама. Я не удивился. - Стойте здесь. Я пойду приготовлю Папируса к церемонии.
Я отошёл к старой рябине и присел на выгнутый, как спина касатки корень. Люди у горы дельфиниума (или тех самых «пяток жаворонка») спокойно беседовали о погоде, а ценах на ржаной хлеб в лавке, что в Южном переулке за белой часовней, которую построил недавно умерший местный поэт на деньги, высланные ему бывшей женой из Остунии. Они говорили о половодье в прошлом году и резком увеличении популяции чёрных дроздов, о начале репетиций Добровольным обществом почитателей классической музыки неизвестной оратории неизвестного композитора семнадцатого века, о моде на узкие юбки и широкие брюки, а я думал, что всё это время жил внутри себя как в заколдованном доме. Словно призрак человека, нашедшего смерть в пределах границ тесной усадьбы и по этой причине потерявший возможность покинуть её навсегда. Кто-то огромный и родной отпел мою приунывшую душу и она вырвалась на свободу. И теперь даже вот такие томные банальные разговоры, замешанные на чём-то житейском и слегка мещанском, грели мне душу, как часть огромной жизни, где всё имеет статус нужности, необходимости.
- А теперь только попробуйте отказать Папирусу в самом изысканном комплименте, - услышал я над собой. Я поднял голову и увидел даму, держащую на руках моего кота, на голове которого покоился сногсшибательный веночек из незабудок, тимофеевки, тысячелистника и пижмы, с чудодейственно вплетёнными в них ягодками остролиста. Папирус был величав, мудр и трогателен, как пятилетний наследник престола.
Я поднялся с корня и распахнул руки навстречу его великолепию.
- Мой дивный друг, я потрясён. Ты великолепен.
Папирус глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Комплимент был принят.
К этому времени у подножия холма собрался весь город. На руках доброй половины жителей вылизывались, дремали или просто в задумчивости смотрели внутрь себя коты и кошки разных мастей, возрастов и размеров. И у всех на головах покоились веночки их местной лесной флоры.
- Наш-то не хуже других, - подмигнула мне дама.
- Ни коим образом, - согласился я, взглядом погладив кота по макушке. - И вот ведь удивительно, - всё-таки не смог удержаться я от вопроса: - Почему все они с таким равнодушием отнеслись к тому, что на их голову водрузили…
- Не путайте равнодушие и достоинство, - перебила меня дама. - Хотя… Как часто люди путают равнодушие и достоинство. Отсюда все недоразумения.
- Это да, - тихо согласился я.
- Смотрите, все пришли посмотреть, как Папирус будет возлагаться на гору свежескошенных «пяток жаворонка».
Я оглянулся и увидел, что к нам подходили церемонно раскланивающаяся со всеми женщинами, мужчинами, детьми, котами, деревьями, зарослями папоротника и бересклета Саломея в сопровождении Гриба; едва касаясь ногами травы, скользила Существо с Чеховым (впрочем, кем он теперь был, не знал не только я, но и эта вселенная); держась за руки, даже не как возлюбленные, а как дети, только что обнаружившие своё родство, приближались к нам Особа с Человечком, а замыкал эту дорогую моему сердцу процессию Махфуз, пряча в своих татарских усах всё сияние египетского Нила на рассвете.
- Ну что ж, - сказал он мне, тихо и по-родному, - ещё несколько мгновений и вы станете первостатейным изумлянцем. Как только вы увидите церемонию возложения обратного пути уже не будет. В вас будет течь густая и горячая кровь сына этой земли. Вы готовы?
Я, конечно, не был готов, как и ко многому в моей жизни: к самым важным решениям, к одиночеству, которое на меня обрушилось своей космической мощью, к собственной вине, к стыду, снедающему меня после регулярного понимания собственной вины, к бессилию, наступающему после адских мук стыда за собственную вину, и так далее, и так далее. Поэтому я шумно вдохнул, со свистом выдохнул и в тон Махфузу, тихо и по-родному, произнёс:
- Безусловно я готов. Вне всяких сомнений.
Махфуз улыбнулся и в этот момент к горе «пяток жаворонков» вышла статная рыжеволосая женщина средних лет в нежно-салатовой хламиде. В её больших руках отражением божественного клинка сверкала тонкая длинная флейта, напоминающая древнегреческую суравли, только из металла.
- Лагопедчица Вареньевна, - шепнула мне на ухо дама. - Она у нас всегда возложение проводит. Она в этом хороша. Ну, не только в этом, конечно. Но и в этом тоже.
- Не гоже нам в этот час прозябать в бездействии и ленности душевной, - возопила зычным голосом в небо лагопедчица Вареньевна. - Не за этим явились мы к подножию назначенного холма, где целительной возвышенностью тянутся к верхушкам елей, каштанов и падубов «пятки жаворонка». Воспряньте духом, хранители сей благословенной земли, да взыграют в ваших сердцах авлосы и суравли…
Я щёлкнул пальцами: всё-таки не ошибся на счёт суравли!
- … и запоют в ваших душах зяблики!..
- Почему — зяблики? - не выдержал я.
- Только это вас взволновало? - пристально посмотрела на меня дама. - А вот всё, что она сейчас несёт, - не «почему»?
- А зачем тогда?
- Каждый должен проявить себя, как может, - горько вздохнула дама. - Вот Нудный Нос, например… Лагопедчица Вареньевна…
- А почему её не зашикают, как Нудного Носа?
- Она — не Нудный Нос.
Этого объяснения мне показалось достаточно.
- А что она, с позволения сказать, декламирует?
- Да Бог её знает, - пожала плечом дама. - Она ведь и простыми словами хорошо говорит. Вот избитыми. Но ей почему-то нужно не избитыми.
В этот момент Саломея что-то шепнула на ухо Махфузу, тот кивнул и улыбнулся.
- Вашему велеречию позавидует и Анаксимен Лампсакский, - произнёс Махфуз, склоняя голову перед Лагопедчицей Вареньевной. Та застыла в позе, вопрошающей небо о чём-то сокровенном. Взгляд её выражал крайнюю степень изумления. - Среди нас есть новичок, - ещё более деликатно продолжил Махфуз, - которого может в конец смутить ваш изумительный ораторский талант.
- Если бы вы только знали, как проявляется её ораторский талант, когда она чихвостит своего племянника, - шепнула мне дама. - Орёт так, что угомонить её может только Саломея.
- Да? - удивился я. - А выглядит вполне себе пристойной.
- Естественно пристойной, - пожала плечом дама. - У нас в Изумлянске нет не пристойных.
- Безусловно, - согласился я.
- Давайте начнём завершающую часть нашего праздника, - воскликнул Махфуз и горожане с котами на руках заволновались.
- Ну, что, Папирус, вот и твой звёздный час, - сказала дама, приложившись устами к бархатному затылку кота. Он что-то прожурчал в ответ. Радуль поняла бы, подумалось мне.
К нам подошла девушка в розовой накидке. Она прижимала к груди серую кошечку в очаровательном малиновом палантинчике.
- Здравствуйте, Муза, - расцвела ей навстречу дама. Девушка зарделась и стала напоминать розу в рассветный час. - Как поживает ваша Рассолька? - Дама почесала кошечку в палантинчике за ухом. Та коротко мурлыкнула.
- Сегодня у Рассольки премьера, - восторженно шепнула Муза.
- Ни у неё одной, - намекнула дама на Папируса. - Вместе полетают.
- Далеко не улетят? - встревожилась Муза.
- Никогда, - качнула головой дама. - Наши коты никогда далеко не улетают. Они же несут за нас огромную ответственность.
- Перед кем, - встрял я в разговор.
- Он не здешний, - извиняющимся тоном произнесла дама и посмотрела на меня с укоризной.
- Я понимаю, - снисходительно улыбнулась Муза.
В это время к холму свежескошенных «пяток жаворонка» вышел седовласый старец с римским профилем. Его бежевый балахон скрывал тщедушную сутулую фигурку, что не мешало старцу с гордостью носить на ней большую гордую голову. Он метнул вперёд маленькие руки, цепко держащие скрипку и смычок, обвёл гордым взглядом собравшихся и заиграл. Это была «Последняя роза лета» Генриха Эрнста. Впервые я услышал её в зале городского музыкального училища, куда повела меня мама против моей воли. Мне едва исполнилось шесть и я хотел шоколадного мороженого. Но мамина подруга, преподаватель по классу скрипки, выпускала тогда одарённого мальчика «с руками Яши Хейфеца и с сердцем маленького принца». Так она сама сказала. Она пригласила маму, а та взяла меня с собой, потому что бабушки, которая время от времени присматривала за мной, не было в городе. Я страшно не хотел идти в «узилище», как мне послышалось из маминого телефонного разговора с подругой, но мне было обещано шоколадное мороженное и я скорбно согласился. Как только мы разместились в зале на неудобных креслах, мама мне шепнула, что юное дарование сейчас изобразит на скрипке «Последнюю розу лета». Мне страшно понравилось название. Я представил себе что-то изысканно-неспешное, трепетно-нежное и крайне трогательное, такое, которое можно пожалеть и над которым пролить порцию чистых детских слёз. На секунду я забыл о лакомой награде и в ожидании перестал ёрзать в неудобном кресле. Юное дарование вышло на сцену. Это был высокий субтильный мальчик с длинным подбородком и полными губами. Его голову венчала шапка пепельных волос. На кадыке прыгала тёмно-синяя бабочка, и я испугался, что она сейчас спорхнёт с него и будет летать по залу в поисках другого кадыка. Я схватился за горло. Мне не хотелось, чтобы тёмно-синяя бабочка юного дарования выбрала мой кадык. Мальчик возложил скрипку на плечо, нахмурился… Я тоже нахмурился, потому что в этот момент понял, что играть будут не про моё представление о «Последней розе лета», а что-то другое. И не ошибся. Когда мальчик кинул смычок на струны, я громко разревелся. Какими-то правдами-неправдами меня заставили замолчать, но я до сих пор помню чувства полного разочарования. Сейчас я могу это объяснить более толково. Я ждал томления и слёз. Мне выдали фантастическую виртуозность и космическую чистоту исполнения. И всё. Эрнст, на мой взгляд, спокойно мог назвать это произведение, допустим, «Ураган над Цюрихом» или «Пляска святого Витта». На «Последнюю розу лета» это витиеватая, трудно исполнимая и трудно слушаемая музыка совсем не похожа. Тогда я ещё не понимал, что у разной музыки разные задачи. Тогда же меня мучила обида: зачем это буйство звуков называть — так? Это то же самое, как нашу соседку, тренера по спортивной ходьбе, резкую, шумную, мускулистую, с ногам, напоминающими огромные кегли, Зою Николаевну назвать Эсмеральдой! Совершенно несовместимо!
И вдруг здесь, в Изумлянске, я услышал «Последнюю розу лета». Старец играл её старательно и по-деловому, боясь остановиться или сфальшивить, потому что если он это сделает, ему не найтись в потоке флажолетов, аккордов, октав. И ему это удавалось. Он заливался п;том от старания, слушатели — от сострадания.
- Хорошо работает? - с напряжением в голосе спросила меня дама.
- Работает хорошо, - кивнул я ей, ещё раз восхитившись её способности говорить не в бровь, а в глаз.
- Мы его иногда называем «Человек со страшной фамилией».
- Да бросьте.
- Ей-богу! Он — Подмогильный. Густав Подмогильный. Могильный-то уже слишком, а уж Под…
- А кто он? - спросил я, сражённый мистическим трепетом относительно сего старца.
- Ножи точит, спокойно ответила дама.
- То есть? - опешил я.
- Буквально. У него лавка есть рядом с магазином «Канцтовары и другие принадлежности для семейного отдыха». Там он и точит ножи. А ещё ножницы, топоры, косы. Лавка называется «Росчерк пера».
- С чего бы это?
- Сами спросите, если желание будет.
- Воздержусь, пожалуй.
Как только Густав Подмогильный, точильщик ножей и первый скрипач в Изумлянске, оттерзал «Последнюю розу», под небо взмыли воздушные шары. Вынырнули они откуда-то из кустов жимолости и сирени.
- Это местная детская волонтёрская бригада «Будь начеку», - пояснила дама, увидев моё томление. - Попасть туда непросто, стать членом — почётно. Племянник моего племянника там подвизается. Активист-песенник.
- Это как?
- Ну, как… Активный очень. И петь любит. Да воооон, самый вихрастый, с вечно обглоданными ногтями.
Я вытянул шею и обнаружил рыжую лохматую голову поверх жимолости. Она слегка запрокидывалась назад, когда руки выбрасывали вверх очередной воздушный шар.
- Вдохновенно трудиться, - с уважением сказал я.
- Вчера весь вечер шары надувал, - махнула рукой дама. - Домой пришёл с синими губами. Отец затрещиной наградил.
- Зачем?
- Думал, что тот снова промышлял в саду Регины Тихой заводи.
- Кого-кого? - Я понимал, что выгляжу тоскливым и глупым со своей единственно возможной формой ведения диалога. Поток односложных вопросов в моей голове превращался в водопад.
- Регины Тихой заводи, - спокойно повторила дама. Спасибо ей за это. - Просто она содержит салон гидромассажа под названием «Тихая заводь». У неё в саду роскошная черника, крупная, сахарная, ароматная! Вот члены Детской волонтёрской бригады «Будь начеку» частенько торчат там, объедая кустики черники что твои скворцы. После них, как после специально обученной машины: ни ягодки! А кустики ровные, не помятые, будто черника сама растворилась в воздухе.
- Профессионалы, - уважительно протянул я.
- В некотором роде.
В эту самую минуту вперёд выступил Махфуз и, взмахнув рукой в обширном рукаве, воскликнул:
- Да начнётся возложение!
К горе «пяток жаворонка» двинулись люди с котами в руках, на плечах, на загривках. К ним присоединилась и дама с Папирусом. У меня защемило сердце от торжественности момента и таинственности его результатов. Папирус был мудр, спокоен и грациозен в своей синей жилетке с жёлтым георгином на спинке. Дама несла его как сокровище всей своей жизни. Наверное, таковым он и был.
Через некоторое время я увидел, как коты, отбарахтавшись в душистом мареве «пяток жаворонка», стали не спеша, каждый по своей траектории, подниматься к начинающему рассветать небосводу. Они почти не взмахивали лапками, только их хвосты слегка раскачивались в такт какой-то тихой кошачьей песне, ещё не рождённой, но определённо творящейся в таинственной душе этих необыкновенных созданий. Взлетел и мой Папирус. Я несколько раз видел, как он летает, но в прежних полётах не было такого величия и тишины. Он словно соединился в себе — с собой. Соединился прочно и навсегда, обретая внутренний покой и вечную гармонию, которой потом будет делиться со мной, как взрослый с ребёнком, немножко снисходительно к моему недопониманию.
А затем раздался тонкий и чистый свист. И ещё. И ещё. Воздух задрожал от этого мягкого свиста и обдал меня тёплой волной рассветного воздуха. Парящие в небе коты встречали восходящее солнце. Этот свист напомнил мне звук бреющего полёта стрижей над нашей крышей перед грозой, звук отступающей речной волны с каменистого берега, звук поющей осоки у заброшенного сарая возле молодого болота на окраине моего города, звук больших садовых ножниц, которыми мама срезала засохшие ветки бузины, звук закипающего чайника на веранде, - напомнил то, как звучало моё детство, моё счастье, то, что навсегда ушло, но никогда не уйдёт.
Я смотрел в небо, которое надо мной стало пушистым и разноцветным, и глотал сладкие детские слёзы. Рядом стояли люди и тоже плакали. И смотрели. А небо над нами тихонько рассветало и свистело.
- Пойдёмте, - нежно сказала мне дама. Я не слышал, как она подошла и почувствовал её рядом, только когда она погладила меня по плечу, как это делала мама. Она всегда гладила меня по плечу. - Им нужно дать полетать. И посвистеть.
- Он летал и свистел в нашем саду.
- Ну, вы же понимаете, что сейчас — другое.
- Да, сейчас другое. Тогда это был порыв. Сейчас — делание.
- Всё верно. Порыв разнуздан. Делание полно достоинства и мучительной радости. Это трудно переносить. Поэтому сейчас они работают. Пойдёмте.
Я плохо осознавал дорогу домой. Прошла ночь, а мне показалось — жизнь.
- Так всем кажется, - качнула головой дама. - Всем. Не только вам, который всё это наблюдал впервые. Сейчас вам нужно поесть и лечь спать. Давайте я вам что-нибудь приготовлю на скорую руку.
- Спасибо. Я сам.
- Доброе утро.
- Доброе.
На веранде, около горшков с петуниями и анемонами, дремали воробьи. Лягушка лениво ворчала у бака с водой, в которой плавали листья рябины и жасмина и носились от одного края к другому суетливые водомерки. Из лилового соцветия ириса сонно выбирался шмель. Он пока не гудел, а только кряхтел и жаловался, как будто кто-то толкнул его в полосатых мохнатый бок. В мире жила тишина. Мир жил в тишине. Эту необъятную тишину сейчас я нёс в своей душе. Но если быть точнее, это тишина сейчас меня несла — над землёй, над памятью, над жизнью. Она тревожила и обновляла. И звенела. И сейчас я соединялся в себе — с собой. И это было делание, которое полно достоинства и мучительной радости.
Пятая женщина кота Папируса
Папирус прилетел к полудню. Грязный, мокрый и счастливый. Он приземлился на крышу веранды, потоптался на ней, как молодой нетерпеливый голубь, и скатился по водосточной трубе к трепетному табунку незабудок.
Я встретил его объятиями, из которых он начал выбираться, как пятилетний сын, который вот уже год пребывал в совершенной уверенности, что «взросл и мудр».
- Пойдём обедать, - шепнул я в его гладкий утиный затылок. - Да и помыть бы тебя следовало. Хоть бы жилетку снял, когда в ветвях кувыркался.
Я ворчал, как счастливая мать. Кот это понимал. Поэтому обмяк в моих руках и позволил внести себя на кухню.
- Папирус, нам пора собираться, - объявил я ему, когда вторая порция творога была умята, а миска до скрипа вылизана шершавым языком. - Я чувствую это, Папирус. Наша история здесь закончилась. Надо ехать обратно, чтобы там она продолжилась, понимаешь?
Кот тяжело плюхнулся на пушистый зад и поднял на меня глаза. Он снова меня понял.
- Я и вещи собрал. Почти все.
Это было правдой. Как только я вернулся, я почувствовал, что Изумлянск отпускает меня. Что теперь я тоже «взросл и мудр». Не в такой степени, как мой Папирус, но всё же. Что теперь я уже без его воздуха, реки, озера смогу кое-что наладить в своей душе. Часам к десяти утра почти все вещи были уложены. Мне осталось дождаться Папируса. Прощаться с людьми, с которыми меня свёл этот город, я не хотел. Просто потому что не хотел — прощаться. Удивительным образом они оправдали для меня очень деланное, механически созданное, выпавшее из какого-то куцего подросткового сознания слово «навсегда». Они для меня — навсегда. А прощаться с тем, что навсегда, - верх глупости и недальновидности. Потому что оно — везде.
Папирус мылся молча и как-то лениво. Вообще, в пятничные вечера он любил понежиться в большом розовом тазу. Обычно он ловил ртом пузыри, разлетавшиеся разноцветным крупным бисером во все стороны, пока я драил место, скрываемое под упругим жгутообразным хвостом. Но сегодня Папирус мылся молча и лениво. Затем, приняв облик сурового викинга, он в течение пятнадцати минут отдавался горячим волнам воздуха, рождаемого в жерле старенького фена. Жилетку пришлось упаковать в отдельный целлофановый пакет, потому что ждать, пока она высохнет, не было времени.
Возложив кота на плечи, я торжественно начал последний обход дома, который врос в мою душу всеми своими балками, гвоздями, пазами, углами, плинтусами, крючками, притолоками, косяками… Удивительно. Когда мне было холодно, он согревал меня, когда становилось жарко, он одаривал меня прохладой, когда на душе становилось муторно и темно, он озарялся тихим неярким светом, когда хотелось скрыться и стать незаметным, он обволакивал меня нежной туманной тенью. Он знал, когда мне весело, когда грустно, когда я хочу людей рядом, а когда хочу одиночества.
Из окна спальни я увидел, как к дому подошёл Махфуз. Душа моя омылась водами священного Нила. Махфуз потянулся было к калитке, но отвёл руку и пошёл в сторону художественной галереи своей мягкой струящейся походкой. Он был велик, как полководец во всём, кроме своей походки. В ней он был велик, как пилигрим. Не успел он завернуть за угол, как с другой стороны улицы показались Саломея и Гриб. Он семенил у её правого плеча и пытался что-то доказать ей, но потихоньку улыбался, потому что знал, как ей нравится, когда он пытался что-то ей доказывать. «Вот чего ты пыжишься, как лысый барсук по весне, - рычала она на него. - Ты же всё равно знаешь, что права - я, а неправ — ты!». «Конечно, знаю, - склонял он в ответ голову. - Но как же мне угодить тебе, если снова не показать твою вечную добродетель — быть правой». Саломея фыркала на него («Сентиментальный идиёт») и украдкой вытирала повлажневшие глаза. На несколько мгновений замерев у моего порога, они также энергично попешешествовали в направлении «Добровольного общества». Там уже неделю репетировали «Сомнамбулу» Беллини. Затем полупрозрачной тенью промелькнула Существо в чём-то небесно-голубом. За ней промчался озабоченный Чехов-Мураками-Неруда… Думаю, кого он носил в себе сейчас, он и сам не ведал… Затем, звонко хохоча, пробежали Особа и Человечек, затем прошёл Нудный Нос, понукаемый Средством Макропулуса, затем просеменила Радуль, которой снова не удался цвет волос. За её пазухой кто-то ворочался и мяукал…. Вот так мимо моих окон прошли все, кто был рядом со мной. Ни один не открыл калитку, ни один не нарушил моего одиночества, потому что все понимали, что именно теперь оно было мне необходимо. И только когда вдоль забора, убивая полдневную знойную тишину, протарахтел гад Троцкий, моё сердце ударилось о грудную клетку. Я понял, что оставаться дольше мне нельзя. Иначе я ухну в густую вязкую тоску, от которой крайне трудно отделаться.
Заперев дом и хозяйственные постройки, я ещё раз обошёл сад, положил букет незабудок и лютиков на холмики Гаргоны и Бульдозера и затворил калитку. Бак моего отдохнувшего автомобиля был полон бензина. Погрузив вещи и усадив Папируса в корзине на переднее пассажирское место, я вдруг так громко и отчаянно свистнул, что мне отозвались коты с самых отдалённых окраин Изумлянска, а Папирус посмотрел на меня с уважением и радостью.
- Теперь мы на равных? - улыбнулся я ему.
Он фыркнул в ответ. Но потом всё же улыбнулся. Почти незаметно. В усы.
Ехали мы молча. Редко я спрашивал мнение кота относительно пейзажей за окном. Он высказывал его крайне лаконично, но выразительно, поэтому я без особого труда понимал, что ему понравилось, а что осталось за пределами кошачьего внимания.
- Папирус смотри, коровы какого интересного окраса. Палевые, нарядные. Вон там, у рощи. Смотри, какие бока. Как тебе?
- Мррррр.
- Нет, домой мы никого из них не возьмём. Моих квадратных метров хватит только на нас с тобой… Ну, и на аквариум с чёрными телескопами. Двумя. Как мы их назовём? Ты не против, если они будут Аделаидой и Мефистофелем?
- Фффффф.
- Ты против Мефистофеля? Не вопрос. Будет Ульрихом. Аделаида и Ульрих. Как, годится?
- Мрррррр.
- Папирус, смотри, какая река. Сколько камыша по её берегам. Ой, да там, в камышах, уток немерено! Папирус, смотри, какие селезни красивые. Важные, как ты.
- Ффффффф.
- Нет, ну ты, конечно, важнее. Это я не то ляпнул, прости меня сердечно.
- Мрррррр.
- Папирус, городок замечательный какой, да? Чего молчишь? Ааааа, ну спи.
Тогда я включал Мари Лафоре. Папирус шумно спал, охая и постанывая, а я окутывался мягким бархатом небольшого, но гипнотического голоса, и сердце моё становилось... шёлковым. Вот такие «мануфактурные» отношения у меня складывались с голосом Мари Лафоре.
Время от времени мы останавливались в небольших придорожных кафе. Я заказывал себе курицу с картофелем по-деревенски,а Папирусу сметану и творог. В кафе на нас смотрели с любопытством. Редкие дети просили погладить кота, я предлагал им спросить его самого. Они неловко спрашивали, а он молча подставлял им свой утиный затылок. Они несмело ковыряли его указательным пальцем и уходили довольными. Папирус оставался безучастным к этим проявлениям посторонним и, в общем, эмоционально незаряженным ласкам. Папирус мог отличить настоящий интерес от праздного любопытства. Праздного любопытства в этих прикосновениях было значительно больше. Поэтому краткосрочные отношения с детьми скорее напоминали ритуал. Впрочем, однажды случилось нечто обратное. В одном из придорожных отелей мы решили «испить кофею», как сказал бы Чехов-Мураками. В на удивление уютном обеденном зале звучал Крис де Бург. Я заказал капучино и яблочный штрудель, а для Папируса попросил молока. Столик у окна был свободен. Я посадил кота на подоконник, и он ловко заработал языком: миску с молоком ему выделили убедительную. Я преспокойно попивал свой капучино, похрустывая превосходным (надо отдать должное) штруделем, как вдруг почувствовал, что кто-то стучит по моему колену. Я опустил глаза и увидел девочку лет трёх, крохотную, как дитя одуванчика, беленькую и почти прозрачную.
- Здравствуй, Солнце, - сказал я ей.
- Он — кот, - ответило мне Солнце, и всем своим существом подалось вперёд, навстречу Папирусу. Кот остолбенел от такого могучего в своей непререкаемости аргумента.
- Да, - качнул головой я. - Подтверждаю, что он — кот. Самый настоящий. Это определённо.
- Мяу, - улыбнулось Солнце. - Мяяяяу.
- Ответь ей что-нибудь, - обратился я к Папирусу. - Ты же приличный кот.
А Солнце потянуло навстречу Папирусу крохотные ладошки, сложенные лодочкой, потянуло с таким трепетом и неумолимостью, словно от этого зависела степень их теплоты. И Папирус пошёл к этим лодочкам, пошёл через весь стол, что никогда не позволял себе, пошёл с широко раскрытыми глазами, как на зов крови. Он спрыгнул на мои колени и уткнулся пушистым лбом в белый лоб Солнца. Вот так они и стояли под песню Криса де Бурга «A woman s heart”, лоб в лоб, молчанье в молчанье, душа в душу. Я не мог пошевелиться. Вернее, не смел.
- Солнце, вот ты где!
К нашему столу подошла молодая женщина, тонкая и болезненная.
- И всё-таки — Солнце, - улыбнулся я.
- Простите, вечно она с котами, - улыбнулась в ответ она. - Ей нельзя быть с котами, а не с котами она не может. Ей с людьми сложнее, чем с котами. Но с котами — нельзя.
Я не стал выяснять, почему Солнцу с котами нельзя. Наверное, аллергия. Однако в течение часа Папирус тяжело вздыхал и не смотрел в окно машины даже тогда, когда пейзажи были в его вкусе.
- Папирус, смотри, какая лошадь остановилась на обочине дороги. А рядом с ней - пёс. Уши у него до земли, Папирус. Ждут, наверное, кого-то...
- ……….
- Папирус, смотри, какое поле. До самого горизонта - поле. А за горизонтом-то что? А вдруг какая-нибудь гора, заросшая какой-нибудь... осиной, а с горы виден наш Изумлянск....
- ………
- Папирус, тебе Солнце приглянулось?
- Мррррррр.
- И мне.
К городу мы добрались около десяти часов вечера. Слева небо алело, справа собиралась гроза. А прямо над головой качалась белёсая, совсем не ночная луна. Как будто кто-то кружку с молоком перевернул, а я заглянул в неё — снизу.
- К другу завтра зайду. Поблагодарю его за честность. Он обещал, что после этой поездки моя голова впустит мою душу. Так и случилось. Душа забила весь мозг. Да и с тобой его нужно познакомить.
Папирус согласился.
Я припарковался у подъезда (место нашлось. Сосед с четвёртого этажа всё-таки осуществил мечту юности: укатил на своём стареньком авто в северном направлении), вышел из машины, водрузив кота на плечи, и достал из багажника вещи.
- Теперь это твоё гнездо, - качнул я головой в сторону дома. - Летать можно везде, но туалет я устрою внизу, так что при необходимости отдать дань природе всё же приземляйся. Свисти сколько хочешь, но после девяти вечера - под сурдинку. За стеной капризный младенец. Не Солнце, увы. Ну, пойдём.
Я поднял глаза к окнам своей квартиры и отступил на шаг. Потом ещё. И ещё Потом обвалился на бордюр, отделяющий подъездную парковку от детской площадки.
Папирус вцепился когтями в мои плечи, чтобы на обвалиться вместе со мной, и недовольно заклокотал. В кухонном окне горел свет. Ровный, тихий, как будто горел там всю жизнь.
- Ну, что, Папирус… Вот и пятая твоя женщина. На шестую не рассчитывай.
Я нажал на кнопку домофона и услышал:
- Да?
- Да, - ответил я. - Да.
Изумлянск. Пять женщин кота Папируса. Книга вторая
© Copyright: Александра Калугина, 2024
Свидетельство о публикации №224060401309
Свидетельство о публикации №224060401309
Рецензии