366 снов на Благуше. Часть 9

                Часть 9
                Ты знаешь путь, ведущий в Никуда?
                (Б.Т.)

Сон 66
Разбудил его невыносимый шум, раздававшийся совсем рядом. Истошные звериные вопли, брань, звон цепей, звуки ударов – все слилось в чудовищную адскую какофонию. Глаза слиплись так, что не открывались, и когда он попытался протереть их, почувствовал тяжелее оковы  на руках. Рядом кто-то говорил громко и раздраженно: «Ты как докажешь, что это твой брат? А сам ты кто такой? Как ты вообще сюда попал?» Потом голос стал тише и немного смягчился: «Мало. Давай еще. Я за пациентов головой отвечаю. А вдруг это не твой брат? А вдруг ты его сегодня зажаришь и съешь? Худой, говоришь? Не ври. У нас лучшая больница в городе. Каждый день гороховую похлебку даем, а по воскресеньям еще и с хлебом. Его сюда по большому блату взяли. Один важный господин за него попросил. Кто? Это не моего и уж тем более не твоего ума дело». Начавший вновь повышаться голос опять смягчился: «Ну ты и скряга. Ладно уж…Забирай его. А будешь болтать – окажешься на его месте. Проваливай».
С него сняли цепи, чьи-то сильные руки подхватили его, и он почувствовал, что его ведут, почти несут, потому что ослабевшие ноги совсем не слушались его. Сзади раздавались брань, улюлюканье и звон цепей.
Наконец они оказались на улице. Стало тише, но и здесь слух  наполнили всевозможные звуки, но они больше  не страшили его. Грохот экипажей по булыжной мостовой, крики разносчиков, и вдруг звон колоколов грянул со всех сторон и, слившись в один общий хор, захлестнул его, словно  сверкающая, оранжевая, теплая волна.  Но главное – воздух. Не затхлое зловоние, которое он прежде не замечал, настолько привык к нему, а теплый свежий воздух, напоенный медовым благоуханием липового цвета.
Он протер глаза и почти сразу закрыл их: яркий свет летнего полдня ослеплял. Его втащили в экипаж и куда-то повезли по тряской дороге. Здесь царил полумрак, и смотреть было уже не так больно. И тут он увидел рядом собой Кестутиса, который ободряюще кивнул ему и дал знак молчать. Экипаж остановился. Кестутис помог ему выйти и повел через какой-то двор. Наконец, он зашел в одну из дверей и стал подниматься по узкой, крутой, казавшейся почти отвесной, лестнице. «Эй, Кестутис, - раздался пронзительный женский голос,  - ты кого это тащишь?» - «Это мой брат. Поживет пока у меня». - «С тебя двойная плата», - крикнула женщина и захлопнула дверь.
Кестутис жил  в крошечной мансарде, в которой едва помещалась кровать, грубо сколоченный стол, табуретка, небольшой черный стенной шкафчик  с незамысловатой резьбой и сундук, покрытый лоскутным ковриком. Маленькое чисто вымытое окно выходило на черепичные крыши соседних домов.
«Барин, узнаешь меня?» - «Да, ты Кестутис» - «Ты ведь совсем нормальный. И почему они тебя держали в отделении для буйных?»
Кестутис вымыл его в огромном корыте, дал чистую одежду и принес от хозяйки большую миску горячей наваристой куриной лапши. Поев, он сразу заснул и проснулся утром следующего дня. Кестутис рассказал ему, что этим летом в П. разразился небывалый ливень,  пропал весь урожай, и ему пришлось идти в Вильно на заработки. И вот здесь от одного случайного знакомого, работавшего санитаром в больнице для умалишенных, он узнал, что в ноябре к ним принесли в бессознательном состоянии какого-то молодого человека в господской одежде. Поместили его в отделение для буйных, потому что в других отделениях мест не было. Молодой человек вел себя довольно спокойно, но непрерывно бредил, и бред его был настолько интересным, что послушать его приходили санитары из других отделений и даже студенты-медики. «И когда он кое-что рассказал о его содержании, я сразу понял, что это ты», - закончил свой рассказ Кестутис.
«И что же он рассказал?» - «Уже не помню. Главное, я тебя нашел. Поживи у меня, пока не поправишься и, смотри, никуда не выходи, тебя ищут: пропажа  больного из буйного отделения это не шутка. Если в мое отсутствие придет хозяйка и начнет расспрашивать, скажи, что ты мой брат, звать Августом, у тебя была белая горячка, и я случайно нашел тебя на пустыре. Ядвига ничего не заподозрит. Она женщина любопытная, но доверчивая».

Сон 67
Дни потекли за днями почти неуловимо. Он потерял счет времени. Поздно вечером со стройки приходил Кестутис,  сразу ложился спать на полу, а уходил на рассвете, когда он еще спал. Днем его навещала хозяйка с миской душистой жирной лапши с курицей и болтала с ним. Он отвечал односложно и невпопад, ссылаясь на головную боль. Заботу о себе он принимал, как должное, ибо от слабости почти не мог ходить. Голова кружилась, ноги дрожали, а многочисленные язвы и раны заживали очень медленно.
Раз сквозь дремоту, которая была естественным его состоянием, он услышал сердитый шепот доктора Люксембурга: «Он абсолютно здоров, хотя немного истощен, а что касается ночных криков и бреда, так здесь нужен психиатр». – «Господин Люксембург, тогда его снова заберут в дом для умалишенных, а у меня больше нет денег, чтобы выкупить его оттуда». – «Так ты его выкупил из психиатрической больницы? Из какой же?». – Ответ Кестутиса Эмиль не расслышал. – «Это лучшая больница в городе. Сам аббат возглавляет ее попечительский совет. Ты сделал глупость, и помогать тебе я не намерен. Тебе, видишь ли, показалось, что с твоим барином там обращаются недостаточно почтительно.  Это оттого, что ты никогда не был в подобных заведениях, а я на своем веку насмотрелся всякого. Впрочем, говорить нечего: что сделано, то сделано. Я пришлю к твоему так называемому барину моего ассистента Инго Арцта: он специализируется в психиатрии и будет рад испробовать на нем свой метод лечения».

Сон 68
 Студент-медик Инго Арцт сидел на табуретке у постели Эмиля и что-то тихо и монотонно говорил, внимательно глядя на него большими прозрачными глазами. Наконец Инго, прервав свое повествование, из которого Эмиль не понял ни слова, хотя слова были ему знакомы, взял его за руку худыми детскими ручками и улыбнулся доброй чуть виноватой улыбкой. У этого по-видимомму уже немолодого тощего коротышки с лицом недокормленного подростка были удивительно хорошие зубы: белые, крупные, ровные и выглядивашие вполне естественно, так что мысль о вставной челюсти даже в голову не приходила. Да, подарки природы могут быть довольно неожиданными…
«Ах, мсье де Томон, - прервал его размышления Инго, - простите, я так увлекся нашей увлекательной беседой, что забыл поблагодарить вас за бесценный дар, который вы  пожертвовали нашей синагоге. Ведь та рукопись, которую вы мне передали, оказалась неизвестной доселе поэмой великого Шломо ибн Габироля, поэмой, которая стала настоящим откровением не только для почитателей его таланта, но и…».
«Он сумасшедший, - с опаской подумал Эмиль, уже не слушая Инго и лишь наблюдая за его вдохновенным детским лицом с большим выпуклым лбом, на котором пульсировала лиловая жилка. – Он сумасшедший… Что ж, у психиатров это профессиональная болезнь, но мне от этого не легче. Счет за пластическую операцию принять за поэму древнееврейского философа…» Эмиль вспомнил, как когда-то он передал этому малышу, подрабатовавшему привратником в римской синагоге, счет от доктора Люксембурга, который надо было перевести с древнееврейского языка, а он, Инго, исчез со счетом да так и сгинул, покуда не повстречался ему  уже во сне в роли медбрата при докторе Люксембурге. Впрочем, что было сном – встреча у синагоги или в гостинице – или сном были обе встречи? А сейчас, в мансарде у Кестутиса в Вильно, - явь это или сон?
«И вот корабль отплыл на юг, в Норвегию», - раздался как будто издалека голос Инго, вероятно, вернувшегося к длинному своему повествованию, которое Эмиль не слышал.
«Он сумасшедший», - снова подумал Эмиль.
«Вы только не подумайте, что я сумасшедший, - словно прочитав его мысли промолвил Инго. – Рассказ о себе от третьего лица отнюдь не свидетельствует о диссоциативном расстройстве идентичности. Просто я не вполне уверен, что это случилось именно со мной. Не исключено, что это мне приснилось. Но скорее всего… это просто отрывок из какого-то романа, который я нашел в книжном шкафу моего благодетеля. Тогда я был еще не совсем здоров, память моя была немного расстроена, и я в мельчайших подробностях запоминал все прочитанное, причем все так ярко представлялось мне, что я впоследствии уже не мог отличить собственные воспоминания от чужих фантазий…»
«Вот ты и выдал себя, малыш, - злорадно подумал Эмиль.
«Понимаю, я выражаюсь немного странно, но дальше  все будет гораздо проще. Детская сказка или что-то вроде романа воспитания. Так на чем же мы остановились?»
«И корабль поплыл на юг, в Норвегию…» - повторил Эмиль последнюю запомнившуюся бессмыслицу. – «Браво! Вы идете на поправку», - воскликнул Инго, широко улыбнувшись.

Сон 69
Когда корабль причалил к пристани, Инго сошел на берег и, не оглядываясь, стал подниматься в гору по каменистой дороге. Никто не окликнул его. Люди на корабле избегали Инго, не зная, как с ним обращаться – как с ребенком или как со взрослым – и заговаривали с ним лишь когда хотели достать какую-нибудь еду из большой корзины, которую ему дала в дорогу Хельга. Впрочем, вскоре корзина стала общим достоянием, и все забыли о ее маленьком хозяине.
День был воскресный, впереди раздавался колокольный звон, и Инго шел на него, потому что для движения нужна была какая-то цель. На холме высилась белокаменная церковь. Инго вошел и спрятался в самом  дальнем и темном ее углу. Через некоторое время храм наполнился народом, и началась месса. Инго не понимал богослужения, но хор пел так прекрасно, что он вновь вспомнил свой полет к свету, и слезы выступили у него на глазах. А потом сон сморил его, и проснулся он, когда уже стало смеркаться. В темном храме не было ни души, а снаружи выл и рвался ветер с моря.
Инго сидел, не шевелясь, прислонившись спиной к холодной стене, и едва дышал, боясь обнаружить свое присутствие и встретиться глазами с изваяниями, наполнявшими храм. Но особенно страшен был распятый Бог, который, как помнил Инго, страдал и умер за людей. Но если все эти страшные мучения не могут помочь Гуннару, то что должен претерпеть он, Инго, чтобы спасти его?
Вдруг тяжелая дверь со скрипом отворилась, и в храм вошел священник – тот самый, который утром проводил богослужение. Он преклонил колени и стал молиться. «Господи, – расслышал Инго его слова, – спаси меня, я теряю веру. Я не чувствую больше твоего присутствия в этом страшном мире, я не вижу во мраке твой взгляд, я не чувствую направляющей меня руки. Яви себя хоть на миг, дай один единственный знак, и ты удержишь меня на краю пропасти отчаяния».
Бог молчал. «Что он хочет от него? – думал Инго. –  Он и так мучается. Зачем же жаловаться и просить у того, чьи руки и ноги пригвождены к кресту?»
Священник продолжал что-то говорить и вздыхать, и от его голоса Инго чувствовал боль во всем теле, как будто это его, а не Христа вывели из забытья и заставили вновь пережить притупившуюся боль.
Священник встал и пошел к выходу. Инго овладел ужас. Остаться здесь одному на всю ночь? Нет, он этого не вынесет. Священник уже открывал дверь. «Не уходи!» – крикнул Инго. Священник вздрогнул и оглянулся. «Кто здесь?» – испуганно спросил он. Инго молчал. Но священник понял, откуда донесся голос. Вскоре он был рядом с Инго. «Благодарю тебя, Господи, – воскликнул он. – Ты вернул мне веру».

Сон 70
Утром следующего дня Инго сидел в светлой просторной комнате и пил молоко со свежеиспеченным хлебом. Спиной к окну сидела Мария и пряла. Ее светлые вьющиеся волосы, озаренные солнцем, подобно нимбу, обрамляли нежное смуглое лицо. Да, это была Мария, Дева Мария, Богоматерь. Он сразу это понял, потому что именно ее видел в церкви с Божественным Младенцем на руках.  У Марии в доме, как и у Марии в церкви, было серьезное, немного замкнутое лицо; она говорила мало, и большие светло-карие глаза ее были почти всегда опущены. Синее широкое платье, скрывавшее фигуру, подчеркивало сходство живой Марии с ее деревянным изваянием.
Напротив Инго сидел священник (его звали Христиан) и тоже с аппетитом завтракал. Он был молод, румян, рыжеволос, высок и несколько полноват. Христиан производил впечатление здорового, жизнерадостного и довольноо самоуверенного человека, и Инго, хоть и был невыразимо благодарен своему спасителю, немного досадовал на него за малодушие и недостойное поведение в церкви. Зачем этот розовый крепыш мучил своим нытьем несчастного страдальца? Его раны болят и кровоточат больше тысячи лет, он не может двинуть ни рукой, ни ногой, а этот свободный и сильный мужчина приходит к нему и клянчит: «Дай! Помоги!»
С этого дня у Инго началась новая жизнь. Священник учил его грамоте и латыни, рассказывал истории из Библии. А Мария – Мария, словно коконом, окружила его своей теплой и светлой любовью. Она мало говорила с ним, редко ласкала, но жить с ней под одной крышей было все равно что находиться под покровом Богоматери.
Инго никогда не спрашивал Христиана о Марии: зачем спрашивать об очевидных вещах? Ясно, она не жена его – разве может Дева Мария быть замужем за священником? Она не сестра его – у нее не было братьев. Поэтому зачем задавать лишние вопросы, вроде – «почему Мария живет у тебя?» Это также глупо, как спрашивать, почему сегодня светит солнце.
Инго был бесконечно счастлив, но нередко грусть и тревожные мысли посещали его. Ему казалось, что их дом – это крошечный островок добра и любви среди бушующего моря горя и зла, и в любой момент волна захлестнет и разрушит его. И он понимал, что так должно произойти, что это будет не трагическая случайность, а необходимость, ибо он, Инго, вторично заброшен в этот мир не для покоя и счастья, а для страданий, которыми он искупит преступления брата и свое предательство.
Наступила осень. Свинцовые тучи, словно толпы великанов, плыли по небу, и редко когда сквозь них пробивался робкий луч солнца. Однажды Мария шепнула Инго: «Скоро у тебя будет братик». Инго возразил: «Но до Рождества еще далеко». Мария удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала.
Несколько дней спустя  Инго сидел в задней комнате и повторял молитвы, которым  научил его Христиан. Вдруг он услышал страшный крик Марии. Инго кинулся вон из комнаты, но на пороге столкнулся с Христианом. «Оставайся здесь и никуда не выходи», – тихо приказал он и запер дверь.
Закат, как огромная зияющая рана, полыхал над морем, и казалось, все рыдания и стоны мира  слились в один кроваво-красный крик, прорвавший небеса и заглушивший пение ангелов у престола Творца.
А потом пришла ночь, и наступила тишина.
На пороге появился бледный Христиан. «Мария умерла, – глухо произнес он, - и… ребенок тоже».
Казалось, утро не наступит никогда. Инго и не ждал его: как могло взойти солнце, если умер Бог?
В церкви на отпевании, глядя на изваяние Марии с жизнерадостным младенцем на руках, Инго первый раз в жизни ощутил гнев: какая ложь! Мария умерла, не сумев дать жизнь Сыну Божьему, и осиротевшие ангелы погибли от холода во мраке Вселенной, ибо никто ее больше не согреет и не осветит. Небеса опустели навсегда, и осиротела Земля, и люди остались одни. Что с ними будет, бредущими во тьме детьми, занятыми своими игрушками и не замечающими бездны под ногами? Что с ними теперь будет?

Сон 71
После смерти Марии мир перевернулся с ног на голову. Христиан превратился в боязливое неразумное дитя, а Инго стал взрослым, который был в ответе за него.
Христиан по целым дням сидел неподвижно, в полном оцепенении или тихо плакал; он не говорил, не молился, никуда не выходил. Несколько раз являлись люди и требовали священника, но Христиан всякий раз посылал Инго сказать, что он тяжело болен. Инго, как мог, вел домашнее хозяйство, подражая действиям Марии, но постепенно дом приходил в упадок, и запасов в погребе становилось все меньше.
Наступила зима. Отныне почти постоянно была ночь, прерываемая на короткое время серыми сумерками. Инго и Христиан давно потеряли счет времени, да и зачем им это было надо? Считать дни до Рождества, которого никогда не будет?
Просветы между ночами становились все короче и темнее, а потом исчезли совсем. Вечное холодное черное безмолвие окружало жилище священника, которое все более и более растворялось в нем. Печь, давно требовавшая починки, почти не грела; запас свечей иссяк; ветер дул изо всех щелей. Враждебный беспощадный мир врывался  в казавшееся некогда надежным убежище, и невозможно было от него ни спрятаться, ни спастись.
В довершение всего Христиан сошел с ума. После длительного, почти полного молчания он стал говорить, и его речи были бессвязным и кощунственным бредом. У Инго сжималось сердце от сострадания к несчастному, но он понимал, что спорить и убеждать бесполезно, это только ожесточит безумца. Поэтому он внимательно слушал, сочувственно вздыхал и не возражал. «Время лечит», – вспоминал он некогда слышанную фразу.
А Христиан говорил ему дикие, немыслимые вещи. Якобы родителей Марии убили христиане за то, что они евреи, а он спас ее и увез в Норвегию. Христиан выдавал Марию за свою сестру, но жил с ней, как с женой. Обладая даром ваяния, он вырезал из дерева изображение Марии и поместил его в церкви. Кто-то, прикоснувшись к нему, выздоровел, и с тех пор новая статуя Богоматери стала почитаться чудотворной. По большим праздникам тысячи паломников  приходили к ней на поклонение, отдавая ей свои скорби и болезни.
«Бедная Мария, – говорил священник, – покуда я делал это несчастное изваяние, я заставлял ее стоять перед собой, держа на руках какую-то куклу. Она мне как-то сказала, что лучше бы ей  поклоняться кумирам – тогда бы она просто повторила грех, который в древности совершали ее предки. Но она сама стала кумиром, и это во сто крат хуже. А я только посмеялся над ней: «Скажи спасибо, я не заставляю тебя креститься». Да и как я мог ее заставить? Она бы лучше погибла, как все ее родные, да и если бы согласилась, как мог я совершить обряд, не выдав ее происхождения? Что я  сделал с ней! Я исторг Марию из ее народа, по моей вине она не разделила смерть со своими родными и превратилась в кумира, вбирающего  в себя всю людскую боль; своей преступной любовью я убил ее и нашего сына. И что теперь с ней? Ее не примут души предков, и двери Царства Небесного навсегда закрыты перед ней».
Ну что можно было ответить на подобные речи? А Христиан все говорил и говорил, и в конце концов Инго понял, что молчать больше нельзя, что священник ждет от него ответа и утешения.
«Ты ни в чем не виноват, Христиан, – сказал он неожиданно для себя твердым и спокойным голосом. – Ведь даже Иуда был только орудием в руках Божиих, необходимым для искупительной жертвы Христа. Так что не терзай себя понапрасну, а лучше подумай, какова цель случившегося с тобой».
Христиан замолчал и долго сидел задумавшись.
«Мальчик мой, – вдруг сказал он своим прежним спокойным благодушным голосом, – ты дьявольски, прости, божественно умен! Ты прирожденный философ, но в наше время лучше выбрать иную стезю…».

Сон 72
«Так это Христиан посоветовал вам заняться психиатрией?», - спросил Эмиль, которому изрядно надоело лежать молча и прислушиваться к тихому монотонному голосу коротышки.
«Нет, - ответил Инго. – В те времена о такой специальности даже не слышали. Души пытались лечить только священники, однако Христиан прямо скаал мне, что я не смогу им стать – из-за моей внешности: люди просто засмеют меня и не будут слушать. Единственный путь для меня, по его мнению, - удалиться в монастырь. Он и сам хотел после смерти Марии стать монахом, так что после Пасхи  мы отправились в путь.
Был чудесный апрельский день. Ярко-синий небосвод ласково склонился над пробуждающейся землей, а она, блаженно раскинувшись, улыбалась ему, и слезы радости лились из ее невидимых глаз тысячами прозрачных потоков и ручьев.
Бесконечным казался ковер синих и желтых первоцветов среди замшелых валунов; бесконечна была дорога, вьющаяся вдоль извилистого края моря, и бесконечен был наш путь. Во всяком случае, мне не хотелось, чтобы он кончался, а потому ни о чем не спрашивал Христиана. Неспешный поток жизни, неторопливое движение вдаль – это всегда благо. Тихий полет к мерцающему во мраке свету, жизнь с Марией – какое это было счастье… И вот, кажется, я опять слился с потоком бытия, и не  нужны мне более воля и рассудок. Море вздыхало, охало и говорило само с собой. Иногда мне казалось, что я понимаю отдельные слова и даже фразы, но, едва разобрав, я их сразу забывал. Искры заходящего солнца резвились и плескались в перламутровой воде, а потом море как-то сразу потемнело, и они исчезли  в его глубине. И солнце исчезло. Небо побледнело, стало совсем прозрачным, и сквозь него вселенский мрак хлынул на землю.
Христиан развел костер и стал варить похлебку. Вздохи ставшего невидимым моря заполняли, казалось, весь мир. Костер, подобный оранжевому цветку, вырастал из земли и исчезал во мраке, и это рождение, переходящее в смерть, – темную Праматерь всего сущего – завораживало и не отпускало. Инго сидел, оцепенев, созерцая бесконечное рождение и бесконечную смерть костра, покуда Христиан не окликнул его: «Вернись, Инго! – сказал он. – Ты опять уходишь. Но ты там ничего не найдешь: слишком рано». – «А здесь? Здесь я разве что-нибудь найду?» – спросил Инго. – «Не знаю. Мы ведь здесь не для того, чтобы находить, а для того, чтобы быть найденными.  А это от нас не зависит. Надо просто бодрствовать, молиться и ждать».
«Вы монах?» - спросил Эмиль, мысленно удивляясь тому, как это Инго в таком случае мог устроиться привратником в римской синагоге. – «Нет, я не монах и даже… - тут Инго вздохнул и понизил голос, - я даже не крещен. Христиан хотел меня окрестить, но не успел, а теперь уж лучше не надо, ведь тогда придется отвечать на слишком много вопросов… А жаль: мне бы лучше монахом стать, Христиан был прав». – «Зачем? – изумился Эмиль. – Вы можете сделать карьеру и в психиатрии, и в пластической хирургии, ведь вы, как я помню, помогаете доктору Люксембургу во время операций». – «Все так, я делаю кое-какие успехи, но вы даже не представляете, с каким трудом мне все дается.  Я  слаб и немощен. Я не в состоянии защитить ни себя, ни других. Но дело даже не в физической слабости. Как будто кусок льда лежит у меня в груди и не тает. Холод пронизывает мое тело и душу. Я не могу ни любить, ни ненавидеть. Я не способен на зло, но во мне нет ни любви, ни сострадания, ни нежности. Ко мне обращены слова Бога: «Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».
«Да тебе самому психиатр нужен», - подумал Эмиль, а вслух спросил: «Что же помешало вам тогда стать монахом?»
Инго рассеянно улыбнулся: «Меня похитили».