День за днём

Посвящается моим родным.

«Бог же не есть Бог мёртвых, но живых, ибо у Него все живы».
Евангелие от Луки, 20:27.

1

Эта история произошла со мной довольно давно, лет десять назад, но я до сих пор в мельчайших подробностях помню тот ясный апрельский день, когда мне удалось отложить дела и выкроить время, чтобы свернуть с оживлённой трассы и посетить место, где прошло моё беспечное детство, которое я часто с теплотой вспоминаю, а оно, как бы в ответ на мои мысленные прикосновения, иногда мне снится. Это дом в деревне, где когда-то жили мои бабушка и дедушка. Когда я вижу его во сне, мне становится так отрадно, хорошо и светло, что, проснувшись, ещё какое-то время я молча лежу под одеялом, ощущая лёгкую радость и одновременно тихую грусть – в деревне, где я родился и вырос, осталась всего пара жилых домов. Да и многое изменилось с тех пор, как мои родные жили здесь, деля суровый быт и простые радости сельской жизни, а потом ушли в свои вечные обители, оставив всё, ради чего тяжело трудились на этой земле, и всех, кого любили и кем дорожили.
И вот, спустя шесть лет, шины моего автомобиля вновь катят по просёлочной дороге. Жёсткая зелёная трава монотонно шуршит по днищу, напоминая, что здесь свой уклад жизни и её ритм, который я, вторгаясь в неё так стремительно и бесцеремонно, обязан уважать и стараться вести себя потише. Справа от меня проплывают  серые узловатые яблони старого колхозного сада, чуть поодаль слева до самого горизонта раскинулось пшеничное поле, а далеко впереди, укрытая сенью высоких могучих деревьев с громадными, освещёнными солнцем, шапками облаков высоко над ними, виднеется окраина моей родной деревни. 
Я еду по её единственной улице, отмечая большое количество кустарника по обе стороны. Сквозь него справа виднеется когда-то крепкий дом – и воспоминания детства, нахлынув внезапно, заставляют моё сердце биться чаще: это здесь я бегал мальчуганом, снова и снова подбрасывая дорожную пыль и наблюдая, как ветер медленно уносит её прочь, а потом бабушка сетовала, что у меня вся одежда грязная и волосы в песке. По этой дороге каждое утро, гремя бидонами, следовала повозка молочника, собирающего белую дань с каждого двора. Здесь, зацепив у колодца в середине деревни большие вёдра коромыслом и немного расплёскивая студёную колодезную воду в такт ходьбе, ходила моя двоюродная бабушка Аня – родная сестра бабушки, которую все называли Антей. Она оглохла ещё в раннем детстве – одни говаривали, после того, как, съезжая на санках, врезалась в сарай и сильно ударилась головой, другие – что это произошло в результате осложнения менингита, которым она переболела ещё в детстве. Антя умерла в больнице, как и бабушка Лена, но её прикончила не опухоль, а второй инсульт подряд, случившийся с разницей всего в пару месяцев после первого.
Наш двор располагался на возвышенности, и, взревев мотором, машина резво вскарабкалась сквозь широкий проём в изгороди, где когда-то были ворота, остановившись посреди квадратной площадки, с трёх сторон образованной сараями, старой и новой хатами. В старой жили Антя и прабабушка Мария - мама моей бабушки, которую я почему-то называл Прапра, хотя все звали её Марылей, в новой - дед Мечик и бабушка Лена с детьми. Я заглушил двигатель и вышел наружу. Ласково пригревало весеннее солнце, ветер игриво шевелил мои волосы, где-то высоко в небе вовсю заливался жаворонок. Я осмотрелся, в который раз отметив про себя, что строения вокруг кажутся намного меньше, чем в моих детских воспоминаниях: они будто частично ушли в землю, отчего я чувствовал себя очень большим. Точно такое же ощущения я испытывал, когда шесть лет назад мы с женой (кстати, её зовут Маша) приехали сюда проведать деда – он жил здесь один с тех пор, как ушла бабушка. Дети разъехались кто куда, внуки наведывались крайне редко. Когда-то высокий и широкоплечий мужчина, а теперь маленький и сухощавый старик, он был так рад нашему незапланированному визиту и общению, а также знакомству с Машей. Он рассказывал про свой нехитрый быт, про то, как вот уже восемь лет тоскует по бабушке и каждый день её вспоминает. Я видел, как слёзы, появившиеся в его глазах, стекали по старческим щекам, омывая покрытое жёсткой седой щетиной лицо. У меня не нашлось слов, чтобы ответить, и, тщетно пытаясь проглотить ком, возникший в горле, мы лишь крепко обнялись и поцеловались на прощание, после чего сели с Машей в машину уехали. Ещё какое-то время на щеке ощущалось прикосновение колючей щетины, а в зеркале заднего вида можно было наблюдать одинокую фигурку деда, провожающую нас взглядом, пока, в конце концов, и она не скрылась за поворотом. Как оказалось, наша встреча была последней: буквально месяц спустя я узнал, что деда не стало – его остывшее тело обнаружили соседи в саду, под яблоней белого налива. Говорили, что он сидел, прислонившись к дереву, словно присел отдохнуть, а выражение его лица было спокойным и умиротворённым.
Двор выглядит заброшенным и неухоженным. Собачья будка пуста. Ноги легко ступают по мягкой траве, и я направляюсь в сторону огородов – точнее туда, где они когда-то были. Теперь на их месте ровное поле – не осталось даже намёка на ограждение. Чуть дальше ровными рядами стоят деревья яблоневого сада, а справа, где раньше дед выращивал картошку и кормовую свёклу, упрямо возвышается лес-молодняк. Ничто не напоминает места, где когда-то паслись телята и сушилось сено. Только ветер ласково шевелит мои волосы.
Вот покосилась и упала крыша дровника. Заходить туда бессмысленно и даже опасно – в любой момент конструкция может рухнуть, погребая под собой остатки дров и незадачливого посетителя.
Мастерская, в которой дед хранил инструмент. Моё внимание привлекает одна неприятная деталь. Подхожу ближе, так и есть: дверь взломана. Заглядываю внутрь. Мои опасения подтвердились – рубанки, фуганки, лобзики, молотки, киянки, коловороты – всё неимоверное количество инструмента, накопленного дедом на все случаи жизни, бесследно исчезло, было украдено и в спешке вывезено в неизвестном направлении мародёрами. Остался только мусор, тоскливая пустота и беспорядок. Забрали даже бабку, на которой дед клепал косу. Грустное зрелище.
Подхожу к проходу между хатами – старой и новой. Здесь тоже царит запустение, лишь окружённый молодняком и до неприличия разросшийся куст жасмина напоминает о том, что здесь когда-то текла размеренная сельская жизнь. Жаль, что он в это время года не цветёт. Я обожаю вдыхать аромат жасмина, особенно после дождя. Бабушка очень любила цветы, и они отвечали ей взаимностью – в палисаднике можно было насладиться благоуханием и прекрасным видом самых разных видов растений: астр, пионов, лилий, нарциссов, георгин, календулы... Это не считая того, что дом утопал в кустах сирени: белой, розовой, фиолетовой. Больше всего мне запомнилась дицентра – множество розовых сердечек, расположенных на одном стебле и разделённых белым язычком. Я долго пытался выяснить, как называется это растение, пока случайно не наткнулся на его изображение в интернете, а знающие люди в комментариях подсказали название.
Палисадник обильно порос многолетним бурьяном. Когда-то здесь был пожар, который, видно, удалось обуздать, но весь парадный вход и веранда полностью сгорели, сиротливо обнажив теперь одиноко висящую в воздухе входную дверь. Тут и там видны были вещи, уцелевшие во время пожара: кусок фарфоровой тарелки, присыпанный землёй, оплавленный корпус соковыжималки, старый валенок. С удивлением и большим трудом я узнал в куче тряпья у стены своего махрового белого медведя, с которым в детстве любил засыпать. Чёрная пуговица носа была с мясом вырвана и отсутствовала, а сам он был скорее не белым, а грязно-серым. Что-то ёкнуло внутри, отчего стали отчётливо слышны звуки летающих насекомых, время от времени садящихся на пепелище, нагретое полуденным солнцем. Ключ отсутствовал, как и желание войти в дом – вряд ли стоило омрачать светлые детские воспоминания видом интерьера умирающего дома, да и с похорон деда в нём мало что изменилось - унылое нагромождение столов и другой мебели для поминок. С меня хватило обгорелой веранды. Пройдя между домами и снова оказавшись во дворе, я прошёл вдоль новой хаты, мельком заглянув в кухонное окно, где находилась русская печь, но ничего не увидел – окно было плотно задёрнуто занавесками изнутри. Свернув за угол, я поднял голову и постоял, глядя на возвышающееся передо мной окно бабушкиной спальни – фундамент в этом месте был довольно высокий и доходил мне почти до пояса. Из этого окна я часто любил смотреть сквозь гроздья сирени на улицу, вдоль противоположной стороны которой росли огромные уже тогда липы, а за ними раскинулся ещё один сад, позади которого каждую осень из земли торчали тугие кочаны капусты. Чуть дальше до самого пруда колосилась посеянная дедом рожь. Туда же Антя водила бурёнок на выпас. Я бежал следом за ней по тропинке, но она каждый раз безошибочно угадывала моё появление и оборачивалась прежде, чем была мной настигнута, в связи с чем я высказывал ей определённые сомнения насчёт её глухоты, а она терпеливо мне объясняла, что чувствует вибрацию земли, когда я бегу.
Я смотрел теперь в это окно с другой стороны, уже будучи взрослым, и где-то глубоко внутри меня появилось щемящее чувство, будто тот, маленький я, всматривается в меня через толщу лет из прошлого. Мне стало трудно дышать, и я поспешил к машине. Дело близилось к вечеру, и у меня возникло непреодолимое желание выбраться отсюда до наступления сумерек.
Звук работающего двигателя вернул меня к действительности. Я включил заднюю передачу, и машина стала медленно пятиться, съехав со двора на улицу. Вскоре деревня осталась далеко позади, и трасса встретила меня привычным шумом проносящихся в обе стороны автомобилей.
За ужином я поделился с Машей моими впечатлениями о поездке, а потом мы долго сидели, обнявшись, на веранде нашего дома и смотрели, как догорает закат, делясь друг с другом детскими воспоминаниями, а когда совсем стемнело, пошли укладываться спать. Уснул я практически мгновенно, а перед моим мысленным взором стояло окно спальни бабушкиного дома, в которое смотрел маленький я: стоял и вглядывался в вечерние липы и яблоневый сад, сквозь неподвижные ветви которого догорающее закатное солнце ярко освещало красным светом его маленькое детское лицо.

2

Мне снилась пробуждающаяся деревня, укутанная в низинах влажным ночным туманом, над которой поднималась заря, Рассвет мягко, но настойчиво золотил застывшие в неподвижном утреннем воздухе кудрявые верхушки деревьев, из крон которых всю округу заливали задорные трели птиц, изредка дополняемые мычанием коров и приглушённым пением петуха, доносящимся из закрытого курятника. Где-то в полумраке летнего доильного навеса тонкие струйки парного молока с весёлым и металлическим звуком ритмично разбивались о стенку ведра, образовывая густую и тёплую пену. Из будки показалась голова Вулкана – дальнего родственника западно-сибирской лайки – которую он аккуратно положил на скрещенные лапы, как бы таким образом держа ситуацию под своим полным контролем. Какой-то дребезжащий звук, постепенно становящийся громче, вернул меня к действительности, и я медленно проснулся. Лёжа с закрытыми глазами, я потянулся и прислушался к происходящему за окном.
Со стороны улицы доносилось ритмичное поскрипывание телеги, перемежаемое негромким ржанием лошади и громыханием бидонов. «Точь-в-точь, как деревенский молочник», - подумал я. Послышалось негромкое жужжание, и мне на нос уселась муха. Я мотнул головой, прогоняя её. Настырное насекомое взлетело на мгновение, но только для того, чтобы тут же усесться на прежнее место. В носу защекотало. Я громко чихнул и открыл глаза. И тут же закрыл, поскольку увиденное настолько поразило моё воображение, что во рту у меня моментально пересохло. Сглотнув, я снова открыл глаза и огляделся вокруг.
Я находился в большой светлой комнате с четырьмя окнами, по два на каждую сторону. Они былы аккуратно занавешены тюлем, за которым на каждом подоконнике виднелись живые цветы в горшках. Некоторые из них я узнал: алоэ, герань, фиалки, огонёк. С противоположной стороны находился тёмно-коричневый платяной шкаф, стоящий рядом со столбиком отопительной печи-голландки, облицованным белыми глянцевыми изразцами. С другой стороны шкафа, по диагонали от моего дивана, в углу под окном стояла кровать, накрытая золотистым покрывалом. Почти весь пол в комнате покрывал большой жёлто-коричневый тканый ковёр. Четверть комнаты занимали фикус Бенджамина, огромная монстера и пальма в толстостенной керамической вазе, над которыми с большой иконы, окаймлённой белой бумагой тишью и расположенной под потолком в углу, сердито смотрел седобородый Господь Саваоф. Сомнений не было – я находился в зале бабушкиного дома. Но как такое вообще возможно?! Я точно помнил, что уехал вчера домой, не заходя в дом, так что никак не мог в нём уснуть. К тому же, вид домашних растений придавал гостиной явно обжитой вид, и это разительно отличалось от того запустения, которое я видел вчера.
По светлым обоям по своим делам бежал небольшой паук, не обращая никакого внимания на две чёрно-белые фотографии, висящие на стене между двумя окнами. С одной из них, в клетчатом платье и с лицом, обрамлённом кудряшками, задорно улыбалась молодая бабушка. С другой, одетый в военный китель, серьёзно смотрел дед. На вид им обоим было лет двадцать, не больше. Звенящую тишину прерывало лишь жужжание мух, бьющихся о стекло, да тиканье маятника настенных часов над большим трюмо, украшенном ажурной вязаной салфеткой, на которой аккуратно лежал немного пожелтевший томик из серии «Библиотека приключений и фантастики», на обложке которой красовалась надпись: «Кир Булычёв. «Ржавый фельдмаршал»».
Ошеломлённый, я встал с дивана, почувствовав ступнями жёсткий ковёр, подошёл к широкой белой двери с круглой чёрной ручкой и, толкнув её, оказался в полумраке спальни. Я вспомнил, как иногда мне снилось, что я проснулся, но на самом деле это пробуждение было частью другого сна. Эффект матрёшки. Всё верно – я продолжаю спать и это мне снится.  Ощущая босыми ногами приятную прохладу покрытого коричневой краской деревянного пола, я прошлёпал в сторону кухни, приоткрыл дверь и тут же прищурился – в помещении было очень светло. Глаза постепенно привыкли к яркому свету, и моему взору предстала залитая  утренним солнцем часть кухни: белые оконные занавески, русская печь, накрытый клетчатой клеёнкой стол с большой белой эмалированной миской, в которой привычными движениями замешивала тесто моя бабушка. Над её рукой, ловко орудующей ложкой, в золотых лучах солнца невесомо кружились пылинки муки. Ошарашенный, я невольно восхитился, насколько реалистично может выглядеть сон, уставившись на бабушку. Она заметила меня, застывшего в дверях, и улыбнулась:
– Глядзіцё, Віталічак прачнуўся. Трэ было яшчэ крыху паспаць, я толькі-толькі бліны расчыніла. Але добра, хадзі вось, малачка папі,  – и налила из большой, наполовину наполненной трёхлитровой стеклянной банки целую кружку молока. – Ранішняе, Анця надаіла.
– Добрай раніцы, - ответил я, усаживаясь на стул прямо напротив печки. Из горнила доносился ощутимый жар. Огромные языки оранжевого пламени с тихим, но мощным гудением неторопливо растекались по своду, раскалённый полупрозрачный дым переливался через металлическую полоску устья и исчезал в чёрном, покрытом жирной сажей, хайле дымохода. Молоко было свежим и вкусным. Всё это было совсем не похоже на сон. Я незаметно себя ущипнул и сразу же почувствовал боль.
Я сидел на стуле с кружкой молока, подмяв одну ногу под себя и подтянув к груди колено другой, и смотрел на огонь в печи; на тесто, с громким шипением неторопливо растекающееся по раскалённой сковороде, на бабушку, ловко орудующую чепелой на длинной деревянной ручке. "Как такое возможно?" - задавался я вопросом. Её не стало пятнадцать лет назад. Я хорошо помню день, когда приехал в столицу и шагал в сторону больницы мимо старых заводских пятиэтажек, заваленных метровыми сугробами, чтобы навестить бабушку. Дежурная медсестра отделения спросила, кем я прихожусь пациентке, и куда-то ушла. Минут через десять она вернулась и сообщила, что бабушка умерла сегодня утром. После этого девушка продолжила заниматься своими делами на посту, а я ещё какое-то время стоял, ошарашенный и сбитый с толку, пытаясь осознать услышанное. Потом бесцельно брёл по скользким тропинкам дворов, курил сигареты одну за другой в попытке свыкнуться с новой, не очень гостеприимной, действительностью. По-прежнему гудели автомобили, ездили троллейбусы, сновали по своим делам пешеходы, но мир вокруг словно лишился чего-то важного. Вернее, кого-то важного: в нём больше не было бабушки. А теперь я сижу на кухне и смотрю на её спокойное лицо с едва заметной сеточкой морщин вокруг глаз и лёгким румянцем на щеках, на привычно слегка поджатые от повседневных забот губы с уголками, загнутыми вниз. "Моя дорогая, родная, замечательная бабушка, как же я рад тебя видеть!" – успел подумать я, а на глаза сами собой навернулись слёзы.
– Любка мая, ты чаго? – вывел меня из оцепенения ласковый, но с явными нотками беспокойства голос бабушки. Она погладила меня по волосам, а потом потрогала лоб. – Ці ты не захварэў, часам, га?
– Н-нічога, усё нармальна. Проста мне прыснілася, –  я поднялся со стула и ухватился за бабушку, крепко обняв её, – мне прыснілася, што ты памёрла! – я хлюпнул носом, уткнувшись в её застиранный фартук.
–Ты мой харошы, дык жывая ж я, жывая! - бабушка прижала меня к себе, отчего мне сделалось спокойно и уютно. – Няхай ідзе сон, куды пайшла ноч, усё будзе добра! Кажуць, калі відзіш ува сне, што хтосьці памёр - значыцца, ён будзе доўга жыць.
Потом бабушка рассказывала мне, как вчера прошёл её день, как приходил почтальон и принёс газету, как она подготовила семена и рассаду и снова легла спать в два часа ночи, а я внимательно слушал и ел восхитительные блины из печи с румяной корочкой, которые попадали на стол прямо с раскалённой сковородки - ароматные и негнущиеся от жара и, лишь немного остыв, становились привычно мягкими и переставали ломаться, принимая форму тарелки.
Я думал о том, как много раз мне хотелось хоть на один день оказаться здесь, где прошло моё незабываемое детство, как я скучал по временам, когда были живы мои любимые и дорогие сердцу бабушка Лена, дедушка Мечик, Антя и прабабушка Мария. И вот, каким-то непостижимым образом, моё желание осуществилось: я снова был маленьким. Не знаю, сколько было времени в моём распоряжении, но внутреннее ощущение подсказывало, что не так уж много, и я твёрдо решил не упустить ни минуты.

3

После завтрака я ополоснул лицо у вкопанного во дворе столбика с умывальником, вытерся пушистым махровым полотенцем и решил пойти осмотреться в сторону верхнего сада. Миновав сарай и погреб, который представлял собой самый настоящий дом из натурального камня, сложенный прямо в земле – над её поверхностью лишь метра на два возвышалась его  двускатная  крыша, покрытая шифером – я поравнялся с огромным стогом жёлтой соломы, возле которого в пыли мирно копошились куры. Чуть поодаль на лужайке молодой чёрный телёнок пощипывал сочную травку. Я прошагал вдоль серого штакетника огорода по направлению к саду – издалека моё внимание привлекла яблоня белого налива, обильно усыпанная большими сочными плодами так, что ветви ощутимо прогибались под их тяжестью. Немного дальше виднелась крепкая фигура деда с косой в руках, широкими размашистыми движениями и с характерным свистящим звуком срезающего траву. После каждого взмаха слева от него легко укладывались ровные ряды только что скошенной травы, создавая обманчивое впечатление, будто дед не прилагал для этого совершенно никаких усилий. 
Тараня листву, немалых размеров яблоко с глухим стуком ударилось о землю в нескольких метрах от меня, следом за ним ещё одно, поменьше. Подойдя ближе и опасаясь, что следом может прилететь ещё парочка, я наклонился и поднял оба. От них исходил ни с чем не сравнимый аромат. Стараясь не подлезать под косу и дождавшись, когда дед поставит её на землю древком, чтобы потом, наклонившись, взять небольшой пучок скошенной травы и, зажав им тёмное и узкое, блестящее от влаги полотно, протянуть по всей длине для очистки, я шагнул к нему и протянул ему яблоко побольше. Трава была мокрая от росы, мои ноги и сандалии - тоже.
– Касі, каса, пакуль раса! Раса далоў – каса дамоў! – щурясь, глубокомысленно изрёк дед, энергично вытерев яблоко о рубаху и с аппетитом вгрызаясь в него. Я последовал его примеру, и некоторое время мы не могли произнести ни слова – просто наслаждались восхитительным вкусом плодов, иногда брызгая соком в случайном направлении и мыча от удовольствия. Потом дед кивнул на вилы, воткнутые в землю неподалёку, и попросил помочь раскидать скошенное, чтобы быстрее высохло. Я с радостью взялся за дело, а дед ловко извлёк из кармана точильный брусок, и время от времени правил косу, пока я управлялся с вилами, разбрасывая по меже тяжёлую душистую траву. Мой дед всегда был немногословен, но его молчаливая любовь никогда не нуждалась в подтверждении слов. Я вспомнил, как однажды, когда дед ещё работал водителем в колхозе – мне было тогда лет пять, не больше – он совершил настоящий подвиг, привезя в кузове своего служебного "зила" двенадцать бидонов горячей воды, чтобы потом ею доверху наполнить большую чугунную ванну, установленную во дворе на кирпичах, и дать мне возможность искупаться в ней. От воды поднимался пар, солнце отражалось от её поверхности и белого дна ванны, бросая на лицо деда быстрые блики, зеленела трава, а он стоял и улыбался, глядя на то, как я, мокрый и счастливый, весело плескаюсь и смеюсь от восторга…
Я с радостью смотрел на деда, на его сильные плечи и мелькающие руки, на мясистый нос в форме картошки, который по очереди сменяет коротко стриженный затылок, выглядывающий из под кепки – и этого было достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым.
После того, как дед закончил косить, он, пользуясь черенком косы, помог мне управиться с остатком травы, затем мы двинулись в сторону дома. Солнце уже пригревало вовсю, и роса практически ушла. Небо было чистое, высокое и голубое. Откуда-то сверху запоздало донёсся низкий гул пролетавшего самолёта, хотя сам он уже был далеко впереди – крохотная белая точка, медленно ползущая прочь, в сторону горизонта. 
Я отстал от деда, завидев в огороде бабушку. При помощи нити и лопаты она умело формировала из земли красивые и ровные грядки, а затем торцевой стороной металлических грабель делала на них параллельные канавки, в которые сажала семена, которые потом поливала. Свежие углубления были тёмно-серыми, почти чёрными, но по мере высыхания земли приобретали обычный, графитовый оттенок. Под бабушкиным руководством вместе мы посадили морковь, лук-севок, репу, огурцы, красную свёклу, произвольно разбросали по грядкам семена укропа. От сидения на корточках ноги и шея часто затекали, приходилось периодически вставать и разминаться, и за пару часов мы отлично управились. Результат порадовал обоих. Бабушка пошла в дом, забрав с собой пустое ведро, лопату, грабли и упаковки от семян, а я ещё какое-то время наслаждался сладкими душистыми ягодами малины, густые заросли которой росли вдоль всей внутренней части огорода.
Потом я лежал на спине на волнистом скате крыши погреба, закрыв глаза и подставив лицо солнцу. Сквозь циркулирующую под веками кровь было видно яркое оранжево-красное пространство, а ветер ласково трепал мои волосы. Я вслушивался в жужжание пчёл и проносящихся мух, шум деревьев, крики пролетающих над головой птиц и доносящееся откуда-то издалека негромкое блеяние овец. Из дровника возле мастерской доносился отчётливый и ритмичный стук молотка – это дед клепал косу. Один сильный удар и два коротких, послабее. Время от времени ритм нарушался – дед смачивал молоток в кружке с водой, а затем возобновлял процесс. Мне не было необходимости видеть это – я знал его наизусть.
Стало жарко. Я медленно открыл глаза и, подняв голову, огляделся. От лежания под солнцем с закрытыми глазами все цвета немного поблекли и приобрели слегка зеленоватый оттенок. Я слез с крыши и направился в сторону двора. Тени стали короткими, солнце палило вовсю. Во дворе никого не было, даже Вулкан спрятался от зноя в будку. Будто игнорируя законы физики, мимо меня неспешно и легко пролетела огромная, размером с одуванчик, пушинка с крохотным семечком в центре. Она опустилась почти к самой траве, долетела до колодца под раскидистым каштаном в углу двора, затем стремительно взмыла вверх и, поднявшись над его пышной кроной выше лип и клёнов, уносилась всё дальше и дальше, пока, в конце концов, не скрылась из виду, а я ещё какое-то время стоял неподвижно и смотрел ей вслед. Затем подошёл к каменным ступеням старой хаты, взялся за ручку и, нажав большим пальцем язычок клямки, открыл двери, перешагнул высокий порог и оказался в сенях. С обеих сторон от меня с потолка свисали золотые ароматные вязанки репчатого лука. Закрыв за собой щеколду, я аккуратно прошёл вперёд через ещё одну дверь, за которой ощущалась приятная прохлада. Зелень в глазах от яркого солнца категорически не давала ничего увидеть, и я двигался почти наощупь. Нос учуял приятный густой запах ржаной муки и зерна. Поморгав глазами, я смог различить слева в полумраке лестницу, ведущую на чердак, где через щели в крыше пробивались солнечные лучи, видимые благодаря пылинкам, неторопливо плавающим в воздухе. Глаза постепенно привыкали к полумраку, и постепенно стали стали видны ещё две двери. Выбрав ту, что была прямо передо мной, я оказался на кухне. Дневной свет из единственного окна напротив тускло освещал стоящие возле него чугунки, деревянное корыто с секачом для измельчения овощей, закопченную до оттенков коричневого русскую печь, доски обеденного стола с двумя лавками по обе стороны и одинокую лампочку, неровно свисающую с покрытого сажей голубого потолка. В печи гудел огонь и потрескивали поленья. В воздухе неподвижными слоями застыл дым. Вместо обоев стены были обшиты плотными полосками картона из-под коробок, куда обычно упаковывают технику и оптовую продукцию. На одной из них, крепящейся под самым потолком между столом и входом в подсобку виднелась большая тёмно-синяя печатная надпись «PEASE MONIMPEX». Пол под ногами выглядел земляным. Во влажном тёплом воздухе чувствовался запах варёной картошки, перловки и чего-то ещё.
Дверь справа от меня со щелчком отворилась, и в образовавшемся проёме появилась голова Анти. Её волосы были собраны сзади в аккуратный узел. Увидев меня, она улыбнулась и закрыла дверь, но через несколько мгновений вошла в кухню уже в туго завязанной светлой косынке, жестом пригласив меня к столу. Антя сама кроила и шила себе сарафаны и платья, и на ней как раз было одно из них, из светлого ситца с мелким цветочным узором. Как я уже упоминал, Антя оглохла ещё в детстве и понимала собеседника, лишь читая по его губам, а сама по этой же причине довольно громко разговаривала, как если бы пыталась перекричать грохот движущегося грузового поезда. Не раздумывая, я подошёл ближе и крепко обнял её. Она пошатнулась от неожиданности, потом рассмеялась и поцеловала меня в макушку.
– Хадзі за стол, Віталічак, панцак ужо гатовы. Будзеш? - спросила Анця, открывая заслонку печи и вытаскивая из неё ухватом средних размеров чугунок, накрытый крышкой. Из него на под выплеснулось и с громким шипением испарилось небольшое количество жидкости, наполнив помещение ароматом перловой каши.
Я сказал, что с удовольствием буду – я обожал панцак – и, юркнув на лавку, уселся за стол. Вскоре передо мной появилась глубокая алюминиевая миска, наполовину наполненная ароматной вязкой смесью, состоящей из перловой крупы, кусочков резаной картошки и бобов, от которой вертикально вверх высоко поднимался густой пар. В неё Антя добавила свежего молока из банки, в результате чего образовался суп. Поставив локти на стол и подперев шершавыми ладонями подбородок, она удовлетворённо смотрела, как я управляюсь с небольшой деревянной ложкой и, жмурясь от удовольствия, медленно и с наслаждением ем.  У неё был высокий красивый лоб, из-под косынки выглядывали тёмные прямые волосы, а возле козелка правого уха росла большая бородавка. Широкое малиновое лицо украшали серо-голубые глаза, один из которых смотрел на меня, а другой немного в сторону, придавая взгляду немного рассеянное выражение.
Я закончил с супом, поблагодарив и поцеловав Антю в щёку, и сполоснул миску, в то время как она сняла с полки над печкой маленькую баночку гусиного смальца с широкой закручивающейся крышкой, посыпала солью и завернула в полотенце пару ломтей ржаного хлеба и, сложив всё это на дно оцинкованного металического  ведра, сказала, что собирается идти на выгон доить коров. Она спросила, не хочу ли я составить ей компанию, и я охотно согласился. Мы покинули прохладу старой хаты, окунувшись в раскалённое безветрие послеполуденного зноя и, некоторое время спустя, проведя нас через старый яблоневый сад и вдоль ржаного поля, узкая протоптанная тропка вывела нас на выгон, где лежала в траве блестящая чёрная бурёнка, встряхивая время от времени головой и лениво помахивая хвостом в попытке отогнать насекомых. Вторая, полностью рыжая, паслась чуть поодаль. Увидев нас, чёрная радостно замычала и поднялась, продемонстрировав большое розовое вымя, набухшее от молока. Рыжая чихнула и продолжила жевать траву, меланхолично глядя на нас из-под длинных мохнатых ресниц.
Антя вынула из ведра и развернула полотенце, взяла на ладонь половину ломтя посыпанного солью хлеба, и подойдя ближе, протянула его чёрной корове. Та приняла лакомство, предварительно обнюхав его огромным мокрым носом, и дала себя погладить. Приговаривая, какая бурёнка хорошая, Антя предложила мне вторую половинку хлеба, и я с волнением и трепетом повторил её действия. Я почёсывал пальцами холку животного, короткую жёсткую шерсть переносицы, белое пятнышко между глаз, а тем временем Антя уселась на корточки, поставив перед собой ведро, и принялась гладить вымя. Затем, зачерпнув из баночки немного смальца, она бережными и лёгкими движениями нанесла его на коровьи соски, и вскоре белые струйки, вылетая из-под натруженных рук, с весёлым журчанием направлялись в ведро.
Закончив с чёрной, Антя вытерла руки полотенцем и сказала, чтобы я погулял, потому что рыжая корова – с норовом и может боднуть. Мне не хотелось проверять, так ли это на самом деле. Отойдя немного в сторону, я растянулся на зелёном травяном ковре и, сделав ладонью над глазами козырёк, щурясь от яркого солца, стал смотреть в высокое синее небо, рассматривая редкие облака и пытаясь отыскать глазами жаворонка, который выводил свою заливистую трель где-то там, в вышине. Глаза стали слезиться и сами зажмурились, а я лежал, вслушиваясь в звуки вокруг, и размышлял. Как такое вообще возможно?! Это было со мной много лет назад, и вот я снова здесь. Нахожусь ли я в своём прошлом, или в каком-то другом, альтернативном мире? Как может созревание малины и белого налива совпадать с весенней посадкой грядок? Ответов на эти и другие вопросы я не находил, но это отнюдь меня не расстраивало. Ведь если с тобой происходит чудо, глупо тратить время на выяснение, как оно устроено – нужно успеть им насладиться, не так ли? У меня не было сомнений по поводу того, что я жив: я дышал, чувствовал, разговаривал. Слышал, как Антя ведёт коров к пруду, как они долго и жадно пьют, ощущал подрагивание земли подо мной, когда Антя большим камнем забивала колик, перевязывая бурёнок на другое место - с травой посвежее. Я определённо был жив и находился в мире моего детства. И что-то внутри настойчиво подсказывало: времени на пребывание здесь мне отведено не так уж много.

4

Когда мы вернулись на подворье, нас встретили рыжевато-белый кот и кошка-трёхцветка. Они явно учуяли белую жидкость в ведре и, задрав хвосты и громко мяукая, нарезали восьмёрки вокруг ног Анти, по традиции рассчитывая получить свою дневную порцию молока. Антя немного плеснула из ведра в большую консервную банку из-под сельди, и маленькие тигры с удовольствием принялись лакать. Немного постояв, Антя ушла в дом цедить молоко, а я уселся на деревянный порог старой хаты и стал смотреть на котеек. Расправившись с угощением, они по очереди подходили ко мне и выгибали спины, давая себя погладить и мурлыкая. Откуда-то между домов появилась третья и замерла, подняв лапу и пытливо уставившись на меня большими красивыми жёлто-зелёными глазами с чёрной обводкой, вокруг которой в дополнение имелась подсветка в виде более светлой шёрстки. Голову, туловище и хвост покрывал густой буро-зеленоватый мех, перемежающийся чёрными полосками разной ширины и длины, а кончики задних лап украшала чёрная шерсть в виде элегантных гольф. Моё сердце ёкнуло.
– Жоржета, ты? - тихонько позвал я кошку, протягивая руку для приветствия. Она меня узнала и, подойдя поближе, принюхалась к моим пальцам, потом изящно запрыгнула на колени и с мурлыканьем принялась жмуриться и тереться о меня. Я гладил её с упоением, улыбаясь и вспоминая шутку о нескольких километрах неглаженного кота. Жоржета – сибирская кошка, которую я очень любил и до сих пор люблю, и она всегда отвечала мне взаимностью. По крайней мере, до тех пор, пока была жива. Её история вполне достойна отдельного повествования, скажу лишь, что в силу печальных и неумолимых обстоятельств она попала из городской квартиры в деревню, где прожила всего около полутора лет, но увы, так и не смогла адаптироваться. С каждым моим приездом бедняга выглядела всё хуже, потом я с прискорбием обнаружил, что она совершенно ничего не видит, ориентируясь лишь на запахи и звуки – вероятно, последствие какой-то перенесённой кошачьей инфекции. Я продолжал любить её слепую, не в силах ничем помочь, приезжая и проливая над ней слёзы, пока не узнал, что она исчезла во время осенней уборки урожая. Говаривали, что Жоржету могли увезти комбайнёры, которые приходили набрать воды и восхищались красотой кошки. Но, вероятнее всего, она умерла, а бабушка с дедом, видя, как я страдаю, придумали эту историю с комбайнёрами, чтобы сильно меня не расстраивать…
Из потока мыслей меня вывела Жоржета, привставшая на задние лапы, а передние поставив мне на грудь и щекоча моё лицо своими длинными белыми усами. Зажмурившись, она лизала мне своим розовым шершавым язычком щёки, губы, подбородок, ухо, шею. Я ласково сжал ладонями её мордашку и поцеловал прямо в нос. Она облизнулась, широко зевнула и, тарахтя, словно трактор, томно посмотрела на меня. Я заграбастал её  и ласково прижал к груди. Затем она выпрыгнула из моих объятий на землю, давая понять, что сеанс кошачьей терапии окончен. 
Потом мы с Антей ходили на межу ворочать сено, которое дед накосил утром. Солнце заметно подсушило его, но оно всё ещё оставалось тяжёлым из-за высокого содержания влаги. Вечером предстояло сложить его в снопы, чтобы ночью трава не отсырела и не потеряла свой аромат, а утром снова продолжить сушку, при условии, что будет хорошая погода и не случится дождя. Антя захватила старые покрывала, и по дороге обратно мы, нагнувшись, тащили на сеновал тяжёлые узлы, плотно набитые полностью сухим сеном. Его было довольно много, и нам пришлось сделать несколько рейсов, отчего я вспотел и раскраснелся, майка прилипла к телу, а волосы - к мокрому лбу.

5

В сарае, где хранилось сено и вкусно пахло сушёной травой, а под крышей водились огромные, с мою ладонь, пауки-крестоносцы, я отыскал свой раскладной велосипед «Аист». Он был как новый и словно дразнил меня хромированным рулём и рамой, окрашенной в тёмно-зелёный перламутр. Я не смог устоять перед возникшим сильным желанием срочно прокатиться, и уже несколько мгновений спустя нёсся по грунтовой проселочной дороге дороге, оставив деревню позади и с восторгом слушая,  как в ушах свистит ветер. Отъехав на довольно приличное расстояние, я остановился, чтобы перевести дух и осмотреться. Впереди виднелся гостинец - гравийная дорога, по бежевой ленте которой ежедневно, поднимая огромное облако пыли, два раза в день курсировал пригородный автобус. Я оглянулся и посмотрел назад, на утопающую в зелени деревню – отсюда она казалась совсем крошечной, и мне на ум пришли строчки популярной когда-то песни, которую я много раз слышал по радио:

«Я буду долго гнать велосипед,
В глухих лугах его остановлю,
Нарву цветов, и подарю букет
Той девушке, которую люблю».

Мне показалось, что букет - это отличная идея и, положив велосипед на землю, я стал увлечённо срывать колокольчики, васильки и ромашки, которых здесь было в изобилии. Пахло чабрецом и клевером. Где-то через четверть часа букет был готов, и я, немного подумав, добавил в него жёсткий стебель люпина, усыпанный вдоль красивыми фиолетовыми соцветиями. Откуда-то издалека протяжно и тонко доносился свистящий атональный звук непонятного происхождения, напоминающий волынку, и я не сразу догадался, что его издавала полая рукоятка моего велосипеда, в отверстие которой время от времени дул ветер. Солнце всё ещё стояло высоко, когда я развернул велосипед и, неспешно нажимая педали, направился в сторону деревни.
Ещё проезжая мимо поля с картофелем и кормовой свёклой, я увидел впереди на скамейке возле бабушкиного палисадника маленькую ссутулившуюся фигурку, которая одиноко сидела под пышными гроздьями белой сирени, прислонившись спиной к штакетнику и молча глядела вдаль, в сторону гостинца. Поравнявшись черёмухой, я с наслаждением вдохнул её горьковатый аромат, и мне вспомнились слова бабушки, которая говорила, что если делать это достаточно долго, может разболеться голова, из-за чего она не разрешала ставить букеты из этого растения в доме. Проехав ещё метров пять, я остановился, прислонив велосипед к ограде цветника старой хаты, за которым колыхалось оранжевое море высоких веснушчатых лилий, и подошёл к скамейке. Осторожно сел, положив рядом с собой букет. В метре от меня зависла большая зелёная стрекоза, рядом с ней появилась ещё одна жёлтая, а через мгновение обе они улетели так же стремительно и бесшумно, как и появились. Я повернул голову – женская фигура на скамейке сидела неподвижно, крепко сжимая клюку узловатыми длинными пальцами, и продолжала безмолвно глядеть вдаль, глубоко погружённая в свои мысли и не замечая моего появления. Она была одета в старомодный вязаный коричневый свитер с кожаными заплатами на локтях, надетый поверх длинного чёрного сарафана в пол, из под которого выглядывали кончики тёмно-серых фетровых бурок. Узкая полоска губ, бледная кожа лица испещрена глубокими морщинами, анемичные щёки без намёка на румянец, немного слезящиеся водянистые серые глаза. С кончика носа свисала прозрачная капля, которая совсем не торопилась падать. Снятый с головы бежевый платок с большими цветами лежал на коленях, его края по обе стороны свисали вниз. Длинные пепельно-седые волосы, собранные на затылке, фиксировал изогнутый синий гребень.
От радости и лёгкого волнения я почувствовал, как каждый удар моего сердца отдаётся во всём теле. Подавшись немного вперёд, я улыбнулся и произнёс негромко:
– Прывітанне, Прапра!
Мой голос вывел её из долгой задумчивости, но прошла ещё долгая минута, прежде чем она медленно повернула голову в мою сторону своё старческое, но хранящее следы былой красоты лицо. Ей было лет девяносто, не меньше. Метрики были утеряны во время войны, и никто не знал точной даты её рождения. Ещё несколько мгновений прабабушка рассматривала меня, словно узнавая, потом улыбнулась и ласково погладила меня шершавой ладонью по щеке.
– Прывітанне, Віталёк, унучак мой залаты! – прошамкала она, обнажив наполовину лишённые зубов розовые дёсны. Я хотел возразить, что я не внучок, а правнук, но не стал. Вместо этого придвинулся ближе, и мы поцеловали друг друга в щёки, а потом крепко обнялись и некоторое время молча сидели так. Я чувствовал запах сирени, слышал, как над старой хатой монотонно шумит листьями огромный клён, и мне было спокойно и хорошо. А ещё мне вспомнилось кое-что важное и совсем не приятное: когда-то давно я совершил некрасивый, даже, скажем прямо, отвратительный поступок, который запомнился мне на всю жизнь, и за который до сих пор стыдно. Как-то Прапра пришла к нам в новую хату, чтобы поболтать на кухне с бабушкой, как она это часто делала, и стояла, опёршись на палку, возле входной двери. Мне тогда было лет семь или восемь – так что не помню, из-за чего начался весь сыр-бор, но в какой-то момент прабабушка одёрнула меня, сделав замечание. Оно мне не понравилось, и я огрызнулся в ответ. Слово за слово, и в маленьком сердце мальчика, возомнившего себя взрослым, вскипел нешуточный гнев. Не в силах сдерживаться, я подбежал и что было силы толкнул прабабушку Марию, вложив в это действие всю свою ярость. Палка выпала из её рук, она потеряла равновесие и, беспомощно взмахнув руками, упала в угол, где на полу стояла обувь, которая смогла смягчить падение. Придя в себя, я испугался того, что натворил, потом мы с бабушкой помогли Прапре подняться и, к счастью, обошлось без травм, но через всю жизнь я несу стыд и память о той обиде, которую тогда нанёс человеку, которого люблю. Я посмотрел прабабушке в глаза и сказал:
– Прапра, а помніш, як я моцна раззлаваўся на цябе з-за нейкай дробязі і так піргнуў, што ты звалілася на падлогу і не магла падняцца?
Она внимательно посмотрела на меня, и взгляд её сделался серьёзным:
– Помню, унучак, як не помніць. Я тады падумала, што памру зараз на гэтых ботах, - помолчав немного, добавила: - Старая я ўжо, мне нічога ня трэба. А табе б прыйшлося з гэтым жыць.
Я представил это и почувствовал спазм в горле. Очертания окружающих предметов размылись из-за навернувшихся на глаза слёз, а рука непроизвольно нашла и сжала лежащий рядом на скамейке букет. Я вынул его из-за спины и протянул прабабушке, попутно оросив двумя крупными горячими каплями слёз, отчего фокус сразу улучшился.
– Пра, гэта табе, – сказал я каким-то высоким и сдавленным, почти срывающимся голосом. – Даруй мне, калі можаш, - я сглотнул. – Мне вельмі сорамна… Я вельмі цябе люблю, але ўсё роўна чую сябе пачварай, бо той, хто любіць, так бы ніколі не зрабіў, – я опустил голову.
Она бережно взяла цветы и положила к себе на колени, поверх платка, где какое-то время задумчиво их изучала. По стеблю одной из ромашек ползла по своим делам божья коровка. Затем прабабушка Мария легонько сжала своими сухими и холодными ладонями мою, вновь посмотрела на меня и ласково произнесла:
– Я табе даўно ўжо даравала, Віталёк, – её слова звучали тихо и искренне. – Не трымаю на цябе зла, бо ты быў малы і дурны. А ў жыцці здараецца ўсякае, і трэба ўмець выбачаць, - я кивнул в знак согласия. – Не кожны можа пахваліцца чыстым сумленнем, – она слегка закашлялась, потом немного наклонилась в мою сторону. – Але я вельмі хачу, каб у цябе атрымалася.
Прапра улыбнулась и обняла меня свободной рукой. У меня вдруг возникло сильное желание поцеловать её раскрытую ладонь, которую я держал на своих коленях, что я и сделал, а прабабушка нежно и неторопливо гладила меня по голове и спине. Так мы и сидели, думая каждый о своём. Постепенно звуки окружения вернулись, а со стороны дома послышались приближающиеся шаги Анти, которая звала нас есть печёные яблоки, приготовленные в печи – отчасти по причине того, что прабабушка была не в состоянии разжёвывать твёрдую пищу. «К тому же, – подумал я, – печёные яблоки - это вкусно». Прапра осторожно поднялась со скамейки и медленно направилась домой, захватив с собой букет и намереваясь поставить его в вазу. Я сказал, что приду позже, а пока посижу ещё немного здесь.
Вскоре шаги удалились, и я посмотрел вверх, где на конце высоченного шеста находилась телевизионная антенна, представляющая собой четыре длинных стержня, расходящиеся в стороны. Покачивание клёна и движущиеся облака на её фоне создавали иллюзию, будто конструкция падает, хотя на самом деле это не было так. От неё к столбу в заборе тянулась бечёвка для сушки белья, на которой, наполненная, словно парус, дуновением тёплого ветерка и удерживаемая двумя деревянными прищепками, висела цедилка – так назывался марлевый отрез для процеживания. От неё пахло молоком и солнцем. Я встал со скамейки и пошёл вдоль палисадника. Солнце постепенно клонилось к горизонту, вот-вот готовое спрятаться за верхушками деревьев, растущих вдоль улицы. За симпатичным деревянным забором, окрашенным в тёмно-зелёный цвет, моему взору открылось множество цветов, окружавших веранду. Уж в чём-чём, а в них моя бабушка знала толк. «Люблю, каб усюды былі кветкі, - всегда говорила она, - калі іх многа, яны цешаць вочы, і я чую сябе, як у раі».
Я любовался астрами, нарциссами, тюльпанами, огромным разнообразием пионов и не находил одинаковых. А вот и мои любимые выглядывают между штакетин – я аккуратно поднял руку, и на мою ладонь легла гроздь розовых сердечек, как бы разделённых пополам белой ножкой внизу – дицентра. Я опустил руку, и сердечки вновь повисли на ветке. Направляясь в старую хату, я задержался у куста жасмина, нежный аромат которого всегда будил во мне воспоминания о детстве. В этот раз он не вызвал чувства горечи и печали, как вчера, когда я стоял на этом же месте и смотрел на сгоревшую веранду. Теперь я чувствовал радость, как в детстве, и отраду. Потому что я и был в детстве. И веранда была на месте.

6

Потом мы с прапрой и Антей ели печёные яблоки, сидя за столом в просторном зале старой хаты, где из красного угла на нас смотрела Казанская икона Божией Матери. Окна, балки и потолок были голубого цвета, а оранжевое закатное солнце, пробивающееся сквозь листву и занавески, рисовало причудливые узоры на платяном шкафу со стоящей возле него прялкой и старинных изразцах отопительной печи. День догорал.
Незаметно пришло время "аглядацца", как говорили в деревне. Вместе с Антей мы привели с поля и поставили под летний навес коров, потом пригнали и закрыли в хлеву телят и овец. Куры к тому времени уже расселись по шесткам и издавали оттуда уютные сонные звуки. Я помог деду сложить сырое сено в стоги и завёл велосипед в сарай. Когда совсем стемнело и на небе показалась луна, дед включил мощную ртутную лампу над домом, которая минут десять давала слабый фиолетовый свет, но потом разгорелась и ярко освещала весь двор. Не знаю почему, но от этого я почти всегда чувствовал прилив энергии и возбуждения, желания что-нибудь делать или хотя бы просто носиться по двору. Так было и в этот раз. Кухня старой хаты наполнилась паром, когда я измельчал секачом варёные овощи, которые Антя вывалила в корыто из большого чёрного чугунка, отчего пришлось настежь открыть все двери, чтобы выпустить влагу. Мы раскладывали овощную массу по вёдрам, мешая с водой и мукой грубого помола, и кормили хрюшек в хлеву, где они с аппетитом чавкали. Потом я стоял, смотрел на Антю, доящую коров под навесом и слушал, как стрекочут цикады. Когда все дела были сделаны, а все двери, сараи и калитки - заперты, я крепко обнял её, поцеловав и пожелав спокойной ночи, а сам зашёл в сени новой хаты, где зачерпнул из большого запотевшего бидона полную кружку воды, которую дед успел наносить из колодца. Вода была холодная и вкусная, она капала на пол, стекая по подбородку, и я пил с удовольствием, чувствуя себя уставшим и абсолютно счастливым. Захватив полотенце и мыло, я вымыл возле умывальника во дворе руки, лицо, шею и ноги до колена ещё днём нагретой солнцем водой. Потом ещё раз поднялся по широким бетонным ступеням крыльца и, снова оказавшись в сенях, закрыл за собой дверь и щёлкнул выключателем лампы уличного освещения. Свет во дворе погас, и стало темно. Подумав немного, я приоткрыл дверь, снова оказавшись на крыльце. Луна была позади дома, её мягкий бледный свет тихо струился, освещая крыши сарая, старой хаты и траву во дворе, которая влажно блестела вокруг того места, где я умывался только что. Из-под навеса доносился мерный хруст пережёвываемого сена, в будке во сне тихо шевельнулся Вулкан. Я поднял глаза на ночное небо. Оно было обильно усыпано звёздами. Сотнями, миллионами, мириадами звёзд. Я смотрел на Млечный Путь, ковш Большой Медведицы, размышляя о бесконечности космоса и о том, как мало мы знаем о мире, в котором живём. О кусочке реальности, в котором мне посчастливилось побывать, и который очень скоро придётся покинуть…
Из задумчивости меня вывел голос бабушки, которая беспокоилась, куда это я подевался, и звала в дом. Заперев входную дверь и воспользовавшись внутренней, я оказался на ярко освещённой кухне, где бабушка продолжала свою кипучую хозяйственную деятельность. Дверь в проходную комнату была открыта, в ней тоже горел свет, который давала большая люстра, состоящая из прозрачных хрустальных висюлек, похожих на фигурные сосульки, каскадами свисающих вниз. Дед сидел за обеденным столом, устремив взгляд в небольшой прямоугольник зеркала, прислонённого к эмалированной металлической кружке с тёплой водой, и с хрустящим звуком сосредоточенно соскребая опасной бритвой остатки щетины и белой пены, покрывавшей нижнюю часть лица. Большой красный тюбик с кремом, как и вертикально стоящий помазок, находились рядом, на белой резиновой скатерти, которой была накрыта столешница. Чуть поодаль лежала сложенная пополам свежая газета, от которой исходил приятный и сильный аромат типографской краски, который смешивался с запахом пены для бритья, и это было восхитительно. Раз за разом дед окунал бритву в тёплую воду, чтобы очистить лезвие, делая это изящно и осторожно – так, чтобы не уронить ни капли на стол – и ему это отлично удавалось. Зеркало с обратной стороны покрывало что-то вроде мастики, защищавшей амальгаму. Я вспомнил, как мне нравилось ходить по дому, поднеся его к лицу и глядя на отражение, отчего создавалась полная иллюзия хождения по потолку. Я обходил люстру, казалось, торчащую из белого пола, перешагивал через высокие белые пороги между комнатами, снизу оклеенные обоями, выходил на наклонный пол веранды (она имела односкатный потолок), открывал дверь на улицу, за порогом которой внизу зияла голубая пропасть неба, отчего дыхание замирало – мне казалось, что ещё шаг – и я упаду в эту бесконечную синеву, проваливаясь всё дальше и дальше, а большие белые облака, проплывающие глубоко внизу, не смогут остановить моё падение. Я убирал зеркало – и снова видел крыльцо с травой, растущей между металлическими прутьями решётки перед ним.
Когда дед закончил, я предложил ему сыграть в настольную игру «Кругосветное путешествие», которая публиковалась в нескольких номерах популярного когда-то детского журнала «Весёлые картинки». Мы бросали кубики и двигали фишки, и один раз дед попал в кораблекрушение, а второй – на извергающийся вулкан, отчего был вынужден возвращаться назад, в результате чего я пришёл к финишу первым. Мне захотелось дать деду возможность отыграться, и предложил сыграть ещё. Он согласился, и во второй раз ему повезло намного больше: самолётом он долетел до Африки, а потом на дирижабле – до Сибири и с большим отрывом закончил победителем, в то время как моя фишка попала на рифы, и мне пришлось начинать игру с самого начала. Счёт был один – один, и на этой радостной ноте я поблагодарил деда за игру, после чего мы обнялись, пожелав друг другу спокойной ночи, и разошлись по комнатам. Через плечо деда было видно, что свет на кухне больше не горит.
Войдя в зал, я увидел бабушку, которая к этому времени уже закончила хлопотать на кухне. Она стояла, преклонив колени перед образом Господа Саваофа и, сложив руки на груди, тихо молилась. Среди шёпота я мог разобрать отдельные слова и имена, в том числе – моё. Постояв немного, я подошёл ближе и, стараясь не производить шума, опустился на колени рядом с бабушкой. Осенив себя крестным знамением, я взглянул на лик, изображённый на иконе. Его взгляд был строгим, но больше не казался мне сердитым. Я медленно прочитал молитву «Отче наш», которой когда-то научила меня именно бабушка, потом стал прокручивать в голове события сегодняшнего дня. Где-то в области сердца я ощутил светлое щемящее чувство, которое стремительно росло и расширялось, целиком заполняя грудь, с дыханием поднимаясь всё выше и выше, затуманивая глаза, чтобы слезами благодарности пролиться по моим щекам. Я стоял на коленях и благодарил всемогущего Бога за чудо сегодняшнего и радость каждого нового дня, за разговор с прабабушкой, за прошлое и будущее, за любовь ко мне и всем живущим и жившим когда-либо людям.
У вас могло сложиться впечатление, что я только и делал, что постоянно обнимался со всеми и плакал, но это не так, хотя бабушка решила, что я просто перегрелся на солнце. Она уложила меня головой на подушку и дала обнять моего белого махрового медведя, потом пошла в проходную комнату, где у неё в шкафу хранилась аптечка, а через пару минут вернулась с пузырьком валерианы, столовой ложкой и водой в стакане. Зачерпнув ложкой воду, она накапала в неё валерианы и заставила меня выпить. Потом выключила свет и, сев у изголовья, долго гладила мои волосы. Я сказал, что люблю её, и бабушка ответила, что тоже меня очень любит, и что нужно спать, потому что завтра будет новый день. Её слова действовали убаюкивающе и вскоре слились в один монотонный звук, после чего я провалился в глубокий сон. Мне снился дед, который учил меня косить; Антя, разворачивающая подол платья, в котором желтели собранные ею в лесу лисички; Жоржета, которую я гладил по всей длине, а она жмурилась от удовольствия и напирала на мою ладонь, как бы прося не останавливаться.

7

На вершине холма дул лёгкий ветер. От его основания до самого горизонта, словно бескрайнее море, покрытое рябью, раскинулось нежно-зелёное поле ячменя. По высокому небу медленно проплывали огромные белые облака, напоминая многоэтажные круизные лайнеры. Иногда они заслоняли солнце, ласково пригревающее плечи, и становилось прохладно, а по полю пробегала гигантская тень. Я обнял Машу, сняв с себя ветровку и аккуратно накинув ей на плечи. Она благодарно поёжилась и положила голову мне на плечо. Ветер трепал завитушки её светлых волос, собранных на затылке.
– И всё же эта история совершенно невероятна, – произнёс я, нарушив молчание наконец, – хоть в ней и не было перестрелок, погонь и зелёных человечков. Не думаю, что стоит кому-то об этом рассказывать – в лучшем случае, не поверят, а то и вовсе запишут в сумасшедшие.
– По-моему, из этого мог бы получиться отличный рассказ, как думаешь? – Маша вытянула перед собой ладонь, по которой бодро ползла божья коровка. – То, что с тобой произошло, смело можно назвать чудом, – божья коровка доползла до кончика указательного пальца и остановилась. – А чудеса, особенно такие, не должны храниться в тайне, ведь они касаются не только тебя одного, правда? – Маша посмотрела на меня. Я пожал плечами.
– Согласен, но ведь это не значит, что нужно выйти на площадь и приставать к прохожим, довольно быстро снискав себе репутацию местного дурачка, – пятнистый жучок расправил крылья, но почему-то передумал лететь.
– Конечно, нет. Но если опубликовать его в интернете, это сможет прочесть гораздо большее количество людей.
– И гораздо большее количество людей сможет покрутить пальцем у виска, – в шутливо-ироничной форме заметил я.
– Каждый имеет на это право, - Маша подняла указательный палец выше, и божья коровка, оттолкнувшись, полетела вдаль, – но найдётся много тех, кому эта история добавит сил радоваться и жить. Когда-то ведь у всех было детство? – она посмотрела на меня. Я согласно кивнул.
– Знаешь, прошло совсем немного времени, а мне уже кажется, что это был просто сон. Пускай яркий и необычный, но всё же. Да и не цветут никогда одновременно черёмуха, сирень и жасмин.
– Допустим, – парировала Маша. – Но как ты тогда объяснишь вот это? – солнце выглянуло из-за тучи, тёплой ладонью опустившись на плечи, и ярко осветило белую махровую игрушку в её руке. Медведь был чистым и почти новым, глаза и нос были на месте. – Или ты забыл, как проснулся с ним в обнимку? – она с улыбкой шутливо подвигала бровями вверх-вниз.
На это мне было нечего возразить. Я прижал Машу к себе и поцеловал в кончик носа. Потом мы не спеша спустились по мягкой траве с пологого склона и, взявшись за руки, направились в сторону дома, а высоко над нами, дополняя пронзительную и вечную лазурь безмятежного неба, величаво проплывали золотые громады облаков.

02 июня, 2024

 #vitali_pazdniakou #проза #настальгія #вёска #дзяцінства

Иллюстрация: Wuzur | Wikimedia.org