Гл. 12. Москва, поезд

 гл  12  Москва

Поезд

  Люська сидела на нижней полке в купе плацкартного вагона и смотрела в окно. Поезд вот-вот должен был тронуться.  Утреннее  солнце  осветило вокзальный перрон, и заглянуло  в купе, скупо согревая его после холодной ночи. За окном, на перроне стояла ее заплаканная мама. На руках у нее  вертелся Влад,   и с любопытством  разглядывал вагон, прохожих, семафоры,   иногда поглядывая  и на мать.
  С головы поезда, как-то без предупреждения,  прилетел жалобный  гудок паровоза.  Такой протяжный, что пронзил Люську,  как жало,  до боли внизу живота. Поезд дернулся,  как  будто все оборвалось. До этого  она держала себя в руках.  А тут вдруг, как волной  накрыло. Еще какое-то время, пока ее мать бежала за поездом,  она   махала рукой  и  старалась улыбаться.  Но,  как только поезд уверенно обогнал  бегущую маму с внуком  на руках, а  вагон  спрятался   в холодную тень, какая-то тонкая ниточка оборвалась,  плечики ее дрогнули,  тут накатили  и  слезы.  Люська никогда не была плаксой, и теперь ей самой стало странно, что  она не только плачет, но еще и хочет завыть на весь вагон, а и остановиться не может.  Нет, она могла закатить истерику еще и в детстве, но не в слезах же, слезы это  скорее вторично, чтоб разжалобить маму! А больше было и некого.
   На  ее пустое купе, похоже никто не претендовал.  По коридору сновали еще не угомонившиеся пассажиры,  а  до нее никому не было дела.  Очень захотелось прижать к  себе  Владьку,  а и чтоб ее кто-то пожалел,  чтоб ее  к себе прижала мама, как когда-то давно, еще в Грозном, когда она была маленькая, а жили они тогда на чердаке, в доме чеченца,  Джамала.  Память   мгновенно  унесла ее в этот город, на тот чердак в один из самых запомнившихся дней.
   В тот день было холодно и очень хотелось  есть. Последний хлеб они с мамой съели еще утром.  Запивали чаем из сенной трухи, что набрали у Джамала в коровнике.   Они обе только что переболели жуткой ангиной и  не выходили на улицу.  Мама, из-за болезни  не успела  получить зарплату.  Дома  еда  закончилась. К обеду голод наступил на горло, а с ним она уже хорошо была знакома. С  улицы, через щели в оконной раме,  ветер периодически доносил сумасшедше вкусный запах дыма и печеного хлеба.  Люська потихоньку  хныкала, без слез, как она умела.  Тогда  Мама сказала: 
 - Не ной! Терпи!  Запали керогаз,  завари чай.
На что дочь вспылила:
 - Не буду я пить твой чай из коровьих какашек!
 - У тебя есть другой? – спросила мама.
Вот  тогда    Люська  «завыла»  во весь голос.
   Мама  какое-то время молчала, надеясь, что у дочери сейчас пройдет, но в конце концов  строго на нее прикрикнула:
 -  Терпи, развылась!  Стыдоба!  Сейчас всю улицу поднимешь на ноги, в жизни и не такое  приходится терпеть.
  Неожиданно, дверь тихо  распахнулась, и в дверном проеме  появилась  сначала каракулевая папаха, а за ней и сам  хозяин. Он остановился  на пороге,  огляделся по сторонам.  Под папахой черная  черкеска , плотно обтягивающая  руки   и грудь.  Темно-серый бешмет полностью закрывал высокое горло и  своим воротником доставал до подбородка, и это  подчеркивало его и без того широкие плечи. Через всю грудь  -  две косые газырницы   с патронами.   За  узким кожаным, с металлическими наконечниками,  поясом,  торчал кинжал. Хозяин  строго посмотрел на них холодным и безжалостным орлиным взглядом, сначала на нее, потом на мать. Люська запомнила этот взгляд на всю жизнь.  Потом, положив руку на кинжал,  спокойно,  стальным гортанным голосом сказал матери:
  - Если твой рэбенка  сэчас нэ замольчит – зарэжу тэбя и его!
  Она хорошо  помнила, как  одним прыжком,   оказалась на коленях матери,  а мать ее тут же крепко-крепко прижала к груди обеими руками. У мамы на груди  всегда тепло и безопасно, даже когда та сердится.
Мама тогда так же спокойно ответила Джамалу:
  - Рэжь! Только  по быстрее.  Я устала.
  - Ты что,  свой рэбенка савсэм  нэ лубишь? Зачем он у тэбя все врэмя арот?
   - Она замерзла, и хочет есть. 
   -А ти зачем мольчишь, што рэбенка голодний, у тэбя язык нэту? Мой рэбёнка из-за тэбя нэ спит.
  С этими словами он развернулся, и,  хлопнув дверью, грузно пошел вниз  по лестнице.
Люська, замолчала  и  вжалась в  мать.  Стало  тепло  и безопасно,   она едва слышно, но уверенно прошептала: 
   - Мам,  он нам сейчас принесет хлеба…
  Мама молчала,  и   что было сил,  прижимала дочь к груди. Она больше  не сердилась,   потихоньку  ее раскачивала, как бы баюкала.  Люська  быстро  успокоилась и почти  заснула.
  Джамал,  действительно довольно скоро  вернулся. В  одной его руке была круглая  домашняя лепешка, а в другой - только что обезглавленная курица, из горла которой еще капала кровь. Он положил лепешку на стол, а курицу бросил на пол, возле примуса, и уже спокойно сказал:
   - Кушай.  Нэ надо плакать.
   Мама,  никогда, ни у кого ничего не просила, и  редко  произносила слово «бог».  Но тогда, едва вздохнув, прошептала:
  - Спаси Бог, Джамал!
Услышав это, Джамал,  уже на пороге развернулся  и  почти так же тихо ответил:
  - Это,   твой   Бог тэбе  помогает, Его благодари…
   Он сделал ударение на слове «твой», и тихо закрыв за собой дверь,  на этот раз  почти бесшумно спустился вниз по лестнице. Он,  не смотря на свою могучесть,   ходил ,  бесшумно,  кошачьей походкой, а     мягкие,  кожаные  сапоги опускались на пол тише, чем домашние  тапочки.
  Люська,  как воробей спорхнула с маминых колен,  схватила лепешку и тут же вернулась к матери. Вопросительно стрельнула  в ее голубые глаза и протянула лепешку ей.  Мама крепко ее прижала к груди:
 -Клюй,  воробышек  мой! Ты первая.
  Люська жадно впилась зубами в еще теплую лепешку.  От нее безумно вкусно пахло хлебом, печным дымом и немножко коровником  .  И теперь у них есть еще и курица, на целую неделю…
 
  По вагону послышались твердые женские шаги,  Люська  вынырнула  из реки своей памяти,  и, обнаружив себя   в своем купе,  глубоко вздохнула,  Запах лепешки и тепло мамы остались.    Слез больше не было.  Подумалось, что ничего на свете нет, что бы пахло вкуснее хлеба,  и  нет на свете человека   теплее мамы.   На пороге купе появилась проводница в униформе, симпатичная толстушка, с виду  – на несколько лет, постарше ее.  Она  безучастно, не глядя на Люську,  спросила  билет.  Люська  кинулась, было его искать, но тут же вспомнила, что зажала его в ладони, и, разжав ее,  протянула проводнице и билет,  и маленький картонный талончик. Билет проводница  ловко вставила в гнездышко кирзового планшета-сумки, а вместо него   пассажирке протянула картонный талончик, и,  только теперь,  заметив ее красные, заплаканные глаза, тут же вопросительно протянула:
 - Эээээ, Розочка,  Да ты ревешь? У тебя что, болит что-то? 
 - Ничего не болит, - торопливо ответила Люська, и,   как бы спохватившись,  быстрой  ладонью, смахнув  еще  не просохшие слезы,    удивленно спросила: 
  - А почему Вы так меня назвали?  Меня называет так  только моя мама, и больше никто в мире этого  не знает!
  - Так мамка-то тебе и сказала:
  - Езжай, моя Розочка, и ничего не бойся, я знаю,  все будет хАрАшо-о-о-о!
  - Ой! Да, действительно, так сказала!
  - Так что  плакать-та-а-а?  Всё будет  хАрАшо-о-о!
 Проводница,   как-то  странно, немного нараспев, выговаривала буквы «а» и «о».   А  еще,  где надо было говорить  «о» у нее иногда получалось «а». 
 -  Уж, раз мамАчка сказала, значит,  все так и будет  - ха-ра-шо-о-о-о!  Я вот сейчас с билетами закончу и чайку тебе принесу гАряченького! Титан  уже  пАчти закипел.
Минут через десять она вернулась  с двумя стаканами чая в подстаканниках.  Улыбчивая,   симпатичная.   
– Не такая уж и толстушка,  -   подумала  Люська , - а  эта небольшая полнота  ее еще и удивительным образом  красит.     Проводница по хозяйски села :
 - Я тут с тАбой чаек пАганяю, если ты не против.
  Люське  в этот момент очень не хватало  именно этой  теплоты и участия, которых она никак не ожидала получить от  незнакомого ей человека, а еще и в поезде. Она  согласно кивнула головой,  но,   спохватившись,  сразу  спросила:
  - А-а-а-а? - не успела она выговорить, как проводница, нежно  тронув  ее  рукой,  почти  передразнила:
   - А-а-а-а,  чай-то  - Нюрка, напарница,  разнесет! Мы с ней меняемся,  одна билеты проверяет, другая чаи разносит.
  К чаю прилагалось по два кусочка рафинада. Сахар опустился на дно стакана и на глазах, он медленно  превратился в горку белого песка.  По всему вагону  мелодично зазвенели ложки.  Проводница,  подув на чай, немножко отхлебнула:
 - ПАгАди маленько, еще гАрячий.
И уже, по- деловому, почти официально, добавила:   
 - До Симферополя тебя никому не отдам - одна поедешь. А там к тебе подсядут,  уже  наверняка  до самой МАсквы.  В МАскву-то первый раз, что ли едешь?
 - Первый.
 - А есть где остановиться?  К кому едешь-то?
 - К мужу, к его родителям.  В отпуск.
  - Как звать-то?
  - Юра.
  - Ну, ты -  дуреха! Чего ревешь-то?  Радоваться надо! Встретит,  небось?
Люська, опустив голову, тихо и неуверенно  ответила:
 - Встретит.
 - Пассорились, что ль?
 - Нет.
 - А что же  тогда? Со свекровью  не заладилось?
 Люська  хотела было ответить, но  вдруг,  совершенно неожиданно для нее самой, из нее снова потекли слезы.
  - Эээээ,  Розочка, это уже никуда не годится!
  - Вообще-то я не  Розочка, –  чуть было не высморкавщись  в подол платья, но вовремя опомнившись  Люська  достала, из сумки  маленькое полотенце  и,  совсем не по-женски,  в него «стрельнув», добавила:
  - Я - Люся. Это меня только мама так иногда зовет. «Моя Розочка».  Но это,  когда я хорошая.
  -Да какая ты Люся? Ты – самая, что ни  на есть, Розочка.   Ты же  - еврейка!
 Люськины слезы,   так же неожиданно закончились, как и начались, и она,  как ни в чем не бывало, продолжила:
  - У меня мама - чисто русская, москвичка. Это отец был еврей. Но я никогда его не видела. Он исчез, когда я еще не родилась, а мама про него почти ничего и не рассказывала.
Проводница  поймала ее взгляд,  и,  улыбнувшись, сказала:
 - Да ты чай-то  пей, пока еще горячий, и внутри согреешься,  и  снаружи  обсохнешь. Рассказывай.
  Люська, на всякий случай подула, и торопливо  глотнула приятно горячего, но уже не обжигающего чая.   Ей захотелось очень много рассказать этой ,  открытой,  совсем не знакомой  женщине, лишь бы та  не уходила. Только  бы  не  остаться теперь одной.  И хотя Проводница   была  не сильно старше ее,  но  сразу расположила  своим  обаянием и теплотой,  может потому,  что  чем-то   напоминала ее,  еще молодую маму.
 Люська  быстро и сбивчиво, будто боялась не успеть что то сказать,  заговорила:
  - У  мамы  в Москве был жених, Савелий, и они должны были пожениться. Маме  было всего 15 лет, когда они начали встречаться.  Жила тогда мама   со старшим  братом  Володей у крестных, свои  родители рано умерли от чахотки.  Родители  Савелия,  с  женитьбой,  просили немного подождать.  Время тревожное.   Но,  неожиданно,  их  всей семьей сослали на Кавказ,  как сочувствующих  контре,  они  были  из купеческого  сословия.  А  моя мама - из рабочих.  Это было, наверно,  в двадцатом году.   Мамин старший брат  - Володя, незадолго до этого с  соседскими московскими   пацанами  сбежал на фронт.  Мама осталась совсем одна, сильно скучала и по Савелию и по брату. Когда маме  удалось  получить документы,  она  отправилась  Савелия   искать.  Крестные отговаривали, но у них    и своих  две девчонки.  Отпустили. Собрала вещи в котомочку, сухари, что насушила крестная, и  так и поехала, не зная,   ни  где  искать, ни куда ехать.  Говорили, что всех купеческих сослали на Кавказ. Просто, на Кавказ.  Туда и поехала.  Поехала с очередной партией ссыльных, без денег,  без билета. Добралась до Грозного.  Ночевала,   где придется, ела, что подадут. Тогда многие побирались. Бегала там по всем инстанциям, но не нашла никаких следов.  Вернуться   в  Москву,  денег нет.  Да и зачем? Там грабежи да разбой.  В Грозном оказалось спокойнее.  Все еще думала,  вдруг,  здесь Савелия, может случайно,  встретит.  Нашла работу  - устроилась   на нефтеперерабатывающий   комбинат помощницей бухгалтера.  Она закончила всего  четыре класса церковно-приходской школы,  но  очень хорошо считала. И писала без ошибок.  Получила от комбината даже комнатку в общежитии.   Поступила  на  бухгалтерские  курсы, и уже через год  работала бухгалтером.  Вот в  Грозном мама и познакомилась с моим будущим папашей.   Назвался  Николаем, тоже искал родных.  Вместе продолжили поиски.  Какое-то время  встречались,   подружились.   Но,  однажды,   он   внезапно исчез, а мама  вскоре узнала, что беременна.   Пыталась его искать. Ни каких следов, как в воду канул.  Савелия уж больше не искала….  Говорили, что  купеческих,  сразу, отправили дальше  по этапам.  Ни кто не знал  куда.
Когда на комбинате узнали , что она беременная, ее попросили  комнату  освободить .   В общежитии   не  разрешалось  проживать  ни  семейным,   ни  беременным. Приютил ее   чеченец,  Джамал, по просьбе своей жены, она  тоже работала на комбинате.   Дом Джамала   стоял на окраине   Грозного, и до революции  у него было  большое хозяйство.  Джамал  предложил маме  поселиться в голубятне, что была на крыше его дома.  Голубей там уже не было, их съели в   голод .    Зимой  в этой голубятне был холод собачий, а  тепло шло только от дымохода , и немножко от пола,   зато    быстро нагревалась.  Потом также быстро остывала  и   до утра этого  тепла  едва хватало.
 Проводница   сочувственно слушала  и  согласно кивала  головой,  ни разу не   перебив.
 - Вот в этой голубятне я и родилась, в самые голодные годы.   Это уже потом,  Джамал  опять потихоньку обзавелся хозяйством, во время НЭПа.
  Люська  глубоко вздохнула, чтоб,  как бы отрезать это давнее прошлое,  и  набраться сил,    сказать что-то главное, сегодняшнее. Воспользовавшись образовавшейся паузой, проводница спросила:
 - А как в Севастополь-то попали?
Люська ответила не стразу. Задумалась, как бы вспоминая.
  - Школу закончила  Грозном.  Когда началась война ,  нас эвакуировали в  Пермь.  Мама там быстро  устроилась, опять  бухгалтером. Ее на работе любили.
   Всю войну там  и прожили, там я  и университет,  закончила , педагогический факультет,  диплом,  « с отличием»  между прочим.   В  партию вступила.  После Университета  меня   распределили в Севастополь,  сразу  на должность заведующей детским садом. Севастополь восстанавливался  после войны,  и были нужны специалисты.  Обещали устроить на работу и маму.        Правда, предупредили, что первое время придется  пожить в бараке, но  уверили, что   непременно,  будет и квартира.  Мы с мамой визжали  от радости! Из пермяцкого холода, да в Крым, да еще своё жильё.   О таком   мы даже не мечтали.
Люська  опять остановилась, как бы что-то вспоминая.  Толстушка ее не торопила, понимая, что главное еще впереди.
  Поезд тем временам  проехал «Инкерман»  и теперь  часто нырял  в тоннели,  в кромешной темноте которых так грохотали колеса,  что  голос был  почти  не слышен.  Через равные  промежутки времени эту тьму разрывали редкие  вспышки   ламп,  освещавших  и тоннель,   и  купе  с  грустным лицом проводницы,  буквально на секунду. Казалось,  ей тоже хотелось  чем-то поделиться с неожиданной знакомкой..
   В момент  очередной вспышки,  Люська поймала  и свое лицо  в зеркале напротив,  поправила  волосы, а  когда поезд вырвался  из  тоннеля, уже совсем спокойно продолжила:
   -Так вот,  это «потом»  и  длится  до сих пор.  Так и живем в бараке. Работу мама получила,   как  только приехали.  В  строительном  тресте и уже старшим бухгалтером, в каком-то из отделов.  Я - заведующая детским садом, а мой муж – старший лейтенант,  после   авиаучилища.   Служит  в морской авиации   в Севастополе. Вообще, я даже не знаю, где он служит, его никогда не бывает дома.  Просто живем  мы в Камышовой  бухте в военном городке, в  офицерском бараке. Кто бы видел этот офицерский барак!  А и мама  в бараке, только, что в Севастополе в Палаточном городке.   Мужа почти не вижу. То Кача, то Волгоград, то  Москва, то Загорск, то Ленинград,  а то, вообще,  какие-то  задрипанные  Сартовалы под Ленинградом. Их начальство обещало тем, у кого дети, выдать квартиры в первую очередь. Ну и  дают.  Только тем,  у кого уже больше двух детей.  Я больше так не могу! Я устала ждать! Рожать еще двоих детей, живя в этом занюханном  бараке,   у меня  нету сил. А и второго не хочу! Уйду к маме. У нее в Палаточном городке   пусть маленькая, но своя комнатка. Да и барак у нее кирпичный.
Толстушка  пристально посмотрев  на собеседницу, охнула и хлопнув  себя по коленям, как открытие сделала:
   - Розочка! Да ты же вторым беременная! Как  я сразу не догадалась? Смотрю  у тебя на лице,  вроде,  как   веснушки, да  не весна теперь, а и животик наметился!.
Люська согласно вздохнула и опустила голову, не решаясь,  однако,  продолжать.
   - Розочка! – Толстушка пересела рядом с пассажиркой,  обняла ее за плечи. -  Теперь  «это» запрещено! Даже и не думай в эту сторону!  Потом никогда себе не простишь.  Всем сейчас тяжело, но живут - же люди,  и  у вас со временем все наладится.
 - Не могу! Я устала. Я хотела в Севастополе «это» сделать, у бабки, бывшей акушерки, но она мне сказала, что  поздно, и можно попробовать только в Москве, в больнице.
 - Розочка, так как  это, в больнице-то, ведь им запрещено?! 
Люська одним махом допила оставшийся, уже совсем холодный чай и заговорщически произнесла:
   - Говорят,  в Москве все можно. Найти легче, и безопаснее, а и адрес есть опытной акушерки, на дому..
  - А что муж?
 - Что-о-о  муж, он- то хочет оставить, но ему, что ль,  рожать? Да я его и вижу только по ночам.  Все одна и одна, а он  -  вечно по своим  командировкам…
   -Э-э-э,  Розочка, ты теперь  совсем не одна,  вон  тебя какой богатырь в Севастополе ждет!  С братом или с сестрой и ему веселее будет! Это наше дело - рожать  и ждать,  и семью сохранять, а их дело – деньги зарабатывать, на войну ходить,  и нас от врагов  защищать!
Толстушка задумчиво посмотрела в окно.
  - «Макензиевы»  мы с тобой промчали, сейчас будет «Сирень», а потом – «Бахчисарай».  В Бахчисарае постоим  маленько,  ты хоть сходи,  продышись, мАроженого возьми!  А я пойду к  Нюрке, совсем ее бросила. В Бахчисарае будут еще пассажиры,  но я тебя им не отдам.  Матрасик вот только-то скинь, я тебе бельишко принесу, пока никого нет,  расстелишься.
  С этими словами, захватив  стаканы ,  Толстушка довольно проворно поднялась, а   Люська  вдруг ,  спохватившись ,  спросила  ее уже на выходе из купе:
 - А-а-а как…
Но Толстушка  опять  ее опередила:
 - Катя меня зовут! 
  - Ой! И мама моя - тоже Катя!  -  обрадовалась Люська.  Ей совсем не хотелось, чтоб  Толстушка уходила, но та уже проворно удалялась от   купе.  Люська, как-то судорожно вздохнув, неожиданно почувствовала, что ей  гораздо легче.  И сама себе удивилась, что  так легко открылась совершенно не знакомой ей женщине.   
 - Ну да,  подумала,  знакомой точно бы не сказала.
  Москва еще далеко, что там  будет, пока неизвестно, и лучше об этом не думать вообще. Поезд замедлил ход, и вскоре за окном показался перрон  небольшой станции.  Казенный,  стальной,  женский голос  из громкоговорителя сообщил:
   - Внимание! Граждане пассажиры, будьте осторожны!  Поезд Севастополь-Симферополь-Москва  прибывает на  первый путь.
  На перроне, кроме пары служащих,  никого.  Но зато прямо перед окном вагона вывеска с названием станции  - «Сирень». Однако сирени нигде не  видно.   «Зима,  – подумала  Люська,  усмехнувшись только уголками губ,  - какая сирень зимой?»
  Со всего поезда вышло несколько человек. Поезд стоял, может минуты три,  и  вскоре,  все тот же стальной голос из громкоговорителя сообщил, что поезд отправляется.
  Паровоз протяжно свистнул,  весь состав  дернулся.  Волна клацанья вагонных сцепок,  как по позвоночнику пробежав от головного вагона до самого хвоста поезда,  звучно дернула последний вагон  и  обратной волной   вернулась к паровозу.  Поезд,  с  трудом  тронулся,  и,  тяжело  постукивая  колесами,  пошел набирать скорость.  Медленный стук колес превратился  в  незатейливый ритм  - та-да-да- дам, та-да-да-дам, таты-дых, таты-дых…
  Думать не хотелось,  а  в голове, кроме «ты-дых-ты-дых»,  больше ничего не было.  Люська стащила с верхней полки матрас с подушками и одеялом.   Прислонила все это хозяйство к  стенке  возле окна.   Скинула  ботиночки, забралась на полку и,  прислонившись к матрасу и поджав ноги под себя,  решила:  - я только немножко так посижу. Так решила,     но тут же,  задремала .
  Очнулась, когда услышала в вагоне звонкий  женский голос: «Бахчисарай, стоим всего семь минут, не прозевайте, кому надо,  выходим!»
  - Наверняка это и есть Нюрка, – решила  Люська.   Подумала, что ей  опять  хочется только на минутку закрыть глаза.  Мороженое  -  в другой раз.  Но, как только глаза закрылись, она опять,  буквально опрокинулась в какой-то чудной, умный  сон.  Она понимала, что спит, но,  слышит,  собственное   дыхание  и даже чуток  прихрапывает.  К  ее собственному  дыханию  добавился медленный, убаюкивающий  перестук  колес.  Потом  стук колес  исчез, и пришла  внутренняя тишина.  Она очень ясно понимала, что спит,  и, продолжая   спать,  каким-то  образом,   не только ощущает, но и продолжает  видеть, как дышит ее тело, как плывут  ее мысли.  Потом  мысль осталась  совсем  одна. «Странно,  -  думала она, - обычно их много,  и они лезут одна на другую, не знаешь какую и подумать, а тут одна, но какая-то  непонятная, верткая,  пытается ускользнуть, и ее никак не ухватить».  А ее зачем-то непременно надо поймать и додумать.  Но с другой стороны мысль кажется очень страшной, и открывать её боязно.
  В дверном проеме появилась   Катя, а с ней  молодая  неухоженная девица, тоже в униформе проводницы. Это же  Нюрка!  Нюрка   положила  комплект белья на край сиденья. Катя  улыбнулась и тихо, шепотом  сказала напарнице:
  - Надо было мне сразу выдать ей  постель, а я с ней ля-ля. Наплакалась, Розочка, теперь спать крепко будет. Легла бы хоть,  а то прям  сидя!  И, схватив Нюрку за рукав, потащила ее дальше раздавать белье пассажирам.
  - Интересно, - очень ясно подумалось  Люське ,  - я  сплю,  и глаза закрыты,  а слышу, как  потихоньку  храплю,  это  не должно быть слышно самому.  И как  это я так ясно  увидела Нюрку?  Я  ее до этого никогда не видела?! Да и Катю! Я же сплю?!
  Эта мысль ее так удивила, что она  вдруг  открыла глаза, чтобы проверить,  сон  это или не сон, и  на самом деле  проснулась. На пороге уже никого,  комплект белья действительно на краю  полки  и   ясно слышны удаляющиеся голоса проводниц. Значит,  это был не сон.  Но я -то знаю, что спала!
 Такое с Люськой  и раньше случалось, но в этот раз это получилось  особенно ярко. 
  Как проснулась, тут же и вспомнила,  зачем отправилась в это путешествие.  Вот и она,  эта страшная мысль, что  во сне даже не захотела раскрыться!  От нее  захотелось спрятаться подальше, и заодно  ото  всех, например, зарыться с головой под одеяло и крепко заснуть. Она быстро-быстро раскатала матрас, кинула на него простыню, кое как сунула одеяло в пододеяльник, а на подушку уже не осталось сил, и она ее просто прикрыла наволочкой, а сверху кинула  полотенце. После этого, не переодеваясь,  буквально прыгнула под одеяло и зарылась в него  с головой. Она больше не слышала  ни своего дыхания, ни названий станций, ни того, что происходит в вагоне. Только  перекличка  стука колес с далеким эхом  - ты-дых-ты-дых-ты-дых-ты-дых-ты-дых…
   Однако  когда поезд останавливался, она просыпалась,  но слышала только то, что он стоит, и ждала, когда же он наконец, тронется и опять убаюкает размеренным перестуком колес. На некоторых станциях поезд стоял подолгу и она незаметно опять засыпала.
  Поезд остановился в очередной раз и,  похоже,  надолго.  Люська окончательно проснувшись,   выглянула  из-под одеяла.  В купе горел  свет,    за окном  уже   стемнело.  На нижней полке,  напротив,  сидела дама средних лет, в теплом домашнем халате,   помятых  шароварах,  толстых носках и мохнатых тапочках, хотя в купе было  не холодно.
 - А почему - темно?  -  посмотрев за окно и ничего не понимая, удивленно спросила Люська.
 - Так уж солнце давно село. Зима ведь,  и день совсем короткий, милочка  – как-то ехидно  заметила соседка.
 - Я  Вам не милочка,  – холодно ответила Люська   и, после  небольшой паузы,  уже спокойно добавила:  - Я - Людмила.
Дама, похоже,  решила не заводиться, и, почти  равнодушно, но  всё же с некоторой издёвкой,  добавила:
  -Тут,  Ваша приятельница, Катерина,  все за Вас волнуется,  а Вы все спите и спите. Хотела Вас будить, да я ей говорю:  - Спит ваша Розочка, да так крепко, что еще и храпит на весь вагон! На чай вот Вас звала, когда  проснетесь.
  -Вот МЕГЕРА, - подумала Люська.  Но промолчала,  по тому как,  ужасно хотелось в туалет,   пить и  есть . Чуть было не вскрикнула:  - Пирожки!!! Мамины пирожки!!!
  Заглянула в зеркало, что  было напротив, и,   обнаружив  там мало знакомую ей Люську – помятую от  спанья, резко вскочила с полки, кое как натянула ботиночки и помчалась в конец вагона.  Когда вернулась,  стало гораздо легче,  и в  зеркале напротив она увидела, что не такая уж и помятая, а очень даже ничего.  Люська  мельком, но довольно внимательно, еще раз  рассмотрела свою попутчицу,   и поняла, что с этой мегерой  делиться пирожками  никак не хочет. Рука на ощупь  нырнула в сумку, где сразу наткнулась на   аккуратно  завернутый в  полотенце бумажный пакет  с мамиными пирожками.   Вспомнила про кошелек и документы, но это все было упаковано  в чемодане, стоявшем  под полкой, на которой она проспала целый день. «В чужой чемодан  эта мегера, пожалуй,   не полезет,  в плацкартном вагоне, да   у всех на виду!»   
 - А и схожу  -  бросила она попутчице, которая  не без  вожделения,  якобы невзначай, таки пялилась на Люськин сверток с пирожками.
  - Фигушки! –  подумала Люська про попутчицу, и,  прихватив сверток, и «вильнув хвостом»,  отправилась в головную часть вагона.
  Катерина  одна,  о чем-то задумавшись, смотрела в окно, хотя там было так темно, что кроме ритмично пролетающих фонарей, совершенно ничего не было видно. Проводницы ехали  в  половинке  купе, зато с занавеской на входе, которая, впрочем, была отодвинута до края.   Напротив купе,  титан  пылал угольным жаром    и призывно сопел  кипятком .
   - Добрый вечер!  - почти прошептала Люська,  поставив одну ножку  внутрь купе.
   - Розочка! Да ты, никак, выспалась!  -  радостно  обернулась Катерина, а я уж думала, ты  до Москвы спать собралась! Заходи, садись, Нюрка  к соседям ушла. А ты и проголодалась,  небось?
 Поезд слегка качнуло,  Люська  потеряла равновесие и, не найдя за что ухватиться,   плюхнулась на  нижнюю полку, рядом с Катериной. 
- Ой! А у меня вот - мамины пирожки, -  она развернула полотенце и   выложила  на столик  пакет с   пирожками. 
 - Только они уже не горячие. 
 - Ой, какие  толстенькие и румяные!  – обрадовалась Катерина.
– С рисом и с яйцами, , мама в дорогу напекла! И это первый раз в жизни! Соседка научила. Теперь  это мои любимые.
 - Ой-ой! – повторила Катерина – а  я сто лет не ела пирожков с рисом и с яйцами, да еще какие красивые!  А  ты - вовремя! Титан  разошелся, сейчас  и чай  заварю.
  - Так вам же, наверно, надо будет чай разносить по вагону. Я подожду.
  - Не надо ничего ждать, это мы первый  чай разносим, а потом  все сами подходят,  кто,  когда  хочет.
  Катерина  звякнула  граненым  стаканом   о подстаканник,    налила  кипятку и бросила в него заварку. Тут же, на звон стаканов, подтянулись несколько пассажиров, некоторые даже со своими чашками. Получив кипяток, заварку  и сахар,  и оставив по 3 копейки,  разбрелись по  своим купе.
  Катерина откуда-то из- под  лавки выудила пачку печенья «Мария» и раскрыла ее рядом с  горкой  пухлых пирожков.  Чай,  тем временем,  вполне заварился. Они заговорщически переглянулись,  схватили по пирожку, и только лишь надкусив,  одновременно  «застонали»  от удовольствия.
 - М-м-м-м-м!
-  Мама у тебя – чудо  - добавила Катерина -  я  тебе открою секрет,  вкусные пирожки могут только толстушки выпекать. Мама-то у тебя,  совсем не худенькая. Я вот тоже люблю пирожки печь, видишь, я совсем не худенькая, да  особо печь  некому.
  Катерина глубоко вздохнула,  и обе сразу поняли, что с одной стороны,  пирожки они любят одинаково,  а с другой стороны,  время и Катерине рассказать свою историю. Люська вопросительно заглянула ей глаза. Подумала – вот чудо, через такие глаза можно смотреть прямо в сердце. Катерина с нескрываемым удовольствием откусила еще  от пирожка  и  запила чаем. Появились еще несколько пассажиров,
Катерина им выдала заварку и сахар, собрала мелочь,  присела, подула на чай:  - Люблю гарячий,  да когда с дымком,  из самовара.
  -Мы с мамой, тоже.  А наш  самовар  с нами путешествует еще из Грозного. В войну здорово  выручал, когда света не было.
   Катерине в свою очередь, тоже непременно захотелось поделиться с нечаянной подругой, и она начала без предисловия:
  - А и у нас в госпитале,  в каждой палате по самовару было. Хочешь – кипяточку,  хочешь руки погрей, а иногда и инструменты в них стерилизовали.  Я   всю войну во Владимире  «воевала».  У меня и родители  - владимирские.  Правда, слава Богу, немцы до нас не достали, наши им под Москвой  хорошо по зубам надавали.  Но всю  войну  просидели на военном положении.  Слава богу,  нас не бомбили, но по ночам над нами летали,  гады. Летели через нас на Горький, там заводы, а у нас только госпитали.
  Госпитали у нас появились с самого начала войны.  Раненых было очень  много, особенно когда фронт к нам совсем близко подошел.  Я не выдержала,  в военкомат пошла,  говорю:  – Хоть санитаркой на фронт, а возьмите!  На фронт не взяли.  Сказали:  - И здесь работа найдется. Так  вот, я санитаркой почти всю войну в нашем госпитале и проработала. Это и спасло, нам  паек давали, чтоб в обмороки не падали.  Нагляделась…   Да и санитарила  я   в основном  так -  полы мыла, убирала,  бельё да бинты перестирывала.  До сих пор не могу видеть кровь на живом человеке. Не смогла привыкнуть.
 - Зато муж, - она запнулась, немножко задумалась, тяжело вздохнула: – Эх,  Гусь-Хрустальный…
 - Это какой-такой Гусь?  - недоуменно перебила ее Люська.
 -Да ты что, разве не знаешь? Это вообще-то у нас под Москвой   есть город такой, знаменитый,  между прочим! Там  хрусталь ручной работы  лучший в мире делают. Так и называется «Гусь Хрустальный».
 - Не знала. А что муж?
 - Гусик мой? Вообще-то, он Олег. Да я почти с ним и не жила вовсе. Познакомились во Владимире, он  к нам  свои вазочки возил с Гусеевского завода. Красивые-е-е-е! Сам выдувал и обрабатывал! У него и родители хрусталь дули. Немного мы с ним встречались, в основном письма писали. Он такие письма красивые мне писал, это еще до войны, будто узор на вазочке выводил. Все хотел, чтоб я к нему на завод пошла. Руки, говорит у тебя нежные, хрусталь такие любит. Вот я к нему и поехала. Родители сначала не пускали,  Но я, когда своим-то письма его почитала,  они и растаяли. Пустили. От нас всего-то семьдесят километров на поезде.  Там и совсем сошлись. Свадьбу у его родителей справляли в  Хрустальном. Там на свадьбе и с родители познакомились.  Да, собственно, как справляли?  Расписались, и с родителями вечерок посидели. 
Вечер посидели, а на утро война!
  Он сам-то только год что после армии, как на завод вернулся. А тут опять!  В военкомат  сразу и побежал.  Поплакали с его родителями, да и проводили. А не побежал бы, так все равно бы взяли. Вот и все мое замужество. Даже деток не успели сделать.
  Тут мама  моя заболела, и я к своим во Владимир вернулась. К его родителям,  как могла, наведывалась. Олег  воевать не сразу  пошел, не смотря, что после армии. Какое-то время в какой-то «учебке»,  а потом,  уже осенью,  на фронт  отправили,  и прямиком сюда, к нам, в Подмосковье, на Ленинградское  шоссе. За полгода всего два письма было.  А когда погнали немца назад, к  границе, мы все надеялись, что теперь быстро война закончится. Никто не думал, что так долго будет.  Но письма были. До сорок пятого года. И я писала. Одно время письма хорошо ходили. А потом перестали.  И война кончилась, а его все нет и нет. Похоронки не было,  и писем не было. Все военкоматы обегала и у нас,  и в  Хрустальном.  Нигде,  ничего. А я  верю, что  он  жив. Только  не пойму,  почему не едет, почему не пишет?  Ни мне, ни родителям.  Они тоже измучались. Ждут. Уж что только не передумала. Вот, чтоб с ума не сойти, пошла в проводницы.
  Люська задумалась,  перестала жевать.  Потом посмотрела Катерине прямо в глаза, да так, что Катерине показалось, что она и не в глаза ей смотрит, а куда-то через ее глаза, и видит что-то очень далекое.  Даже по спине мурашки побежали.
 - Кать! А Вы… 
Катерина ее неожиданно перебила : - Да что ты Вы,  да Вы, мы ж с тобой почти ровесницы, ну старше  я может на пяток лет, да какое это имеет значение.
 - Кать! Ты верь. Он точно жив. Я по твоим глазам вижу. Что-то ему мешает приехать, но он очень хочет к тебе! Я так чувствую.
  Катерину очень удивил Люськин  взгляд, а еще больше удивил ее голос, когда она это говорила, как будто это  вместо нее произносил кто-то другой.  Катерина  несколько испуганно и удивленно спросила:
   -Что мешает-то, или может кто?
И опять услышала какой-то далекий  холодный  и чужой,  совсем не Люськин  голос:
 -Нет у него,  кроме тебя, никого. Может не получается  по службе, кто их,  военных знает?  А может,  был сильно ранен, и теперь боится, что ты его не примешь,  или  не дождалась.
   -Да как же не приму? Я его любого приму. Лишь бы жив был. Я с его письмами спать ложусь, уж чуть не до дыр их зачитала. А родителям-то своим, что не пишет?
   - Да потому же не пишет и родителям.
Катерина замолчала и как-то бессмысленно посмотрела за окно, будто там можно было ответ увидеть. Потом тихо добавила.
 - Любого приму, и до конца жизни любить  буду. Только бы приехал. Знаешь, мне иногда кажется, что вот он стоит где-то неподалеку и на меня смотрит. А вдруг,  я ему теперь не понравлюсь, я теперь -  не такая стройненькая, какой он меня брал, потому и не подходит.
Катерина,  глядя в  окно, было,   грустно  замолчала, но вдруг,  неожиданно,  радостно вскрикнула:
 - Люсь, гляди! А за окном-то - снег! Я  только вот  смотрела -  еще и не было.
  А за окном действительно падал  снег.  Насколько  хватало света от пробегающих фонарей, теперь все было покрыто снегом.   Снег круживший   вихрем вокруг  фонарных столбов,  испуганный  пробегающим поездом ,  шарахался в стороны, но тут же опомнившись,  сердитой  вьюгой бросался за ним в погоню…