Вечен тот, кто вечному внимал

День памяти Кайсына Кулиева.
«Жил человек, и устал человек,
Ушел, жить перестал человек,
Нет продолженья, исчез человек.
А что же осталось?
Самая малость:
Только камень, да лес, да снег.
К этим словам Кайсына Кулиева я возвращаюсь вновь и вновь. Даже в ряду его последних, прощальных, прощающих стихотворений они стоят обособленно.
Он ушел. Устав от веры и безверия.
От всматривания бездну и завороженности жизнью.
От ненаписанных строк и молчания, когда « другие были немы».
Ушел. «Что же осталось?»
Какое безмолвие, одиночество и печаль охватили его в ту минуту, когда он вдруг поверил в возможность исчезновения.
Дети, книги, люди, прошедшие рядом, – продолжение?
Такой был час, что и в этом он не был уверен.
В его поэзии спор со смертью, отрицание и согласие с ней сопровождают его представления о бессмертии.
«Земля отцов, прости мое несчастье,
что смертна каждая моя строка.»- сокрушался он и аналогичных предположений, сомнений в его творчестве много.
Степень истинности в самооценках у художников всегда условна. Зачастую крайне условна и честность. Кулиев искренен безусловно.
Рефлексии, резкие, оценочные знаки себе – естественное приложение к творчеству.
Это – память о словах, произнесенных другими, это сомнения требовательного и честного художника.
Думается, что он, как каждое природное дарование, внутренне всегда был уверен в своем призвании. От этого растерянность перед бездарностью, ликование от встречи с подлинным талантом. Но настойчиво повторяемая в стихах мысль – «от смерти избавят меня не стихи» – приоткрывает его веру в то, что его уход не заденет того, что было для него священным.
Будет жить то, что он оберегал и к чему взывал, что любил. Эта простая мольба заложена по¬чти в каждом стихотворении, написанном и в состоянии, когда все в нем металось над уровнем вообще речи.
Нарушая оцепенение в себе, он повторял эту надежду и в последних стихах.
Удивленно и жадно любил он в жизни все настоящее. Красоту мастерства, молчание, мужество.
 Умытые окна. Бабочку над рекой. Открытое, живое слово. Музыку и краски бытия.
В аду имел уголочек рая – дышал любовью.
Соглашался с контрастами – отрицал бесцветность.
Любил утро. Начало любви, дороги, работы.
Был собеседником, «полномочным представителем» наглядного бессмертия – природы. Не колеблясь, не оглядываясь, отказался бы от всего, что любил, если это было бы нужно его народу.
«Мы можем лишь немногое – мы сами. Остаться можем в памяти людской».
Извечное, простое, непреложное.
О не исчезновении, его невозможности и стихотворение «Встреча» Булата Окуджавы, посвященно Кайсыну Кулиеву
«Встреча
Насмешливый, тщедушный и неловкий,
единственный на этот шар земной,
на Усачевке, возле остановки,
вдруг Лермонтов возник передо мной,
и в полночи рассеянной и зыбкой
(как будто я о том его спросил)
– Мартынов – что... –
он мне сказал с улыбкой. –
Он невиновен.
Я его простил.
Что – царь? Бог с ним. Он дожил до могилы.
Что – раб?.. Бог с ним. Не воин он один.
Царь и холоп – две крайности, мой милый.
Нет ничего опасней середин.
Над мрамором, венками перевитым,
убийцы стали ангелами вновь.
Удобней им считать меня убитым:
венки всегда дешевле, чем любовь.
Как дети, мы все забываем быстро,
обидчикам не помним мы обид,
и ты не верь, не верь в мое убийство:
другой поручик был тогда убит.
Что – пистолет?.. Страшна рука дрожащая,
тот пистолет растерянно держащая,
особенно тогда она страшна,
когда сто раз пред тем была нежна.
Но, слава богу, жизнь не оскудела,
мой Демон продолжает тосковать,
и есть еще на свете много дела,
и нам с тобой нельзя не рисковать.
Но, слава богу, снова паутинки,
и бабье лето тянется на юг,
и маленькие грустные грузинки
полжизни за улыбки отдают,
и суждены нам новые порывы,
они скликают нас наперебой...
Мой дорогой, пока с тобой мы живы,
все будет хорошо у нас с тобой...
Известно, что у Булата Шаловича посвящений во имя ритуала вежливости, внешнего интереса, альбомного жанра – нет. За каждым – отголосок пересечения, закрепление значимого эпизода в духовной биографии. Так же известно, что близкой дружбы между ними не было. Была встреча. Разных людей, единых в усилиях отразить «высшее начало» в человеке и в себе, в неизменности нравственного стержня во всем.
 Это стихотворение – один из поэтических шедевров в наследии Окуджавы. Помимо поэзии, в нем мощный, глубинный контекст, пространство для интерпретации биографических данных с постижением Кулиева, что не может не удивлять, ибо речь может идти об интуитивном угадывании. Так,
«Другой поручик был тогда убит», – скажет ему Окуджава и, увлекшись, попросит: «Нам с тобой нельзя не рисковать». Подхваченный новыми порывами, возможной волей, он, даже на своем опыте зная, что середина не самое страшная и опасная категория, а в выпавшем им времени – отсутствующая, он соблазняет энергетикой крайностей. Такой неизменной и избыточной в жизни Кулиева.
Счастливое братство Окуджавы полно и не осознавало, какую память и какие обязательства перед ним нес в себе Кулиев до конца своих дней…
Свою книгу о нём я назвала: « Вечен тот, кто вечному внимал».
Вечен Кайсын.