Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 44

Глава сорок четвёртая. Мы не рабы

По окончании досадно смазанной мессы принцы попрощались друг с другом и с королевой Жанной и направились кто куда. Шарль, который герцог Нормандский и дофин Вьеннский, во главе звенящих оружием и доспехами колонн возвратился в шарантонский лагерь возле замка Конфлан, где ранее обосновался. Но Шарль король Наваррский и граф д’Эврё в Париж почему-то не поспешил, хотя соглашение принцев требовало одобрения, «ратификации», парижанами, и именно генеральный капитан, уполномоченный вести переговоры, должен был их с ним ознакомить. До Сент-Антуанских ворот не было и четверти часа езды, однако он в сопровождении восьми сотен кавалеристов своего «иностранного легиона» двинулся мимо парижского оборонительного вала на север, к своей военной базе в Сен-Дени. Маршрут вдовствующей королевы неизвестен, но вернулась ли она в Ланьи или предпочла свою резиденцию в столице, парижане всё равно могли кое-что от неё узнать об итогах переговоров.

Они и узнали, как выяснилось через два дня, во вторник 10 июля, когда Шарль Наваррский появился наконец в Париже. Почему такая задержка в столь неотложном вопросе? По мнению Раймона Казеля, генеральный капитан, отдавая себе отчёт, что договор парижанам не понравится, тянул сколько возможно. Рационального тут мало, разве что нежелание наслушаться упрёков, на которые ему нечего будет возразить. Упрёков он, однако, не избежал.

Когда стало известно, что он прибывает, навстречу ему к воротам Сен-Дени, к северной бастилии правобережного полукольца укреплений, вышла толпа, предводительствуемая купеческим старшиной и эшевенами. Но вместо обычного для его визитов энтузиазма Шарля встретили бурным негодованием, звучали обвинения в предательстве. Парижане знали уже содержание договора, а может быть, например, от королевы Жанны, знали и о секретной статье. Они не были готовы ни пожертвовать своими лидерами, ни купить прощение города за деньги, внеся часть выкупа за короля по лондонскому договору. Д’Оржемон в Больших хрониках формулирует так: «Дофин предложил парижанам уплатить в виде первого взноса по этому трактату шестьсот флоринов, но парижские руководители ответили, что они не дадут для этой цели ни одного денье».

Наваррец, ошеломлённый нерадушным приёмом, начал оправдываться, заверяя, что намерения его были чисты, что надо положить конец безысходной войне и что это в интересах парижан и всего королевства, но его не слушали, гул нарастал. Какой-то мясник то ли ножовщик могучей рукой ухватил узду его лошади; ещё немного, и другие лихие ребята вышибли бы его из седла ударом под стремя, как умеют пехотинцы поступать с конниками, и тогда бы ему вообще несдобровать. Спасли, вклинившись, его англичане; властный голос купеческого старшины пресёк инцидент. Шарль, едва отдышавшись, прибег к аргументу, с которого, вероятно, следовало бы начать; чтобы быть услышанным, ему пришлось, скорее всего, перейти на крик: соглашение недействительно, поскольку не скреплено Святым Причастием, и вообще он не заключит никакого договора, не заручившись прежде поддержкой парижан. Ему поверили или, иронично добавляет историк, сделали вид, что поверили, и переживший потрясение, какого давно не переживал, деблокированный своей свитой и гвардейцами Марселя, он смог наконец пообщаться с парижским руководством.

Для беседы, очевидно, проследовали в «Дом на столбах», а состоялась она несомненно, потому что именно в тот день приняты были важные решения, касавшиеся наёмного контингента Наваррского. Этьен и коллегия эшевенов приняли так называемых англичан на баланс города. Теперь они будут получать жалованье от парижан, и подтверждением тому — по крайней мере два рейса из Парижа в Сен-Дени пары ослиц, нагруженных мешками с пятью сотнями золотых экю, как свидетельствует Жан де Венетт. Вероятно, перемещение столь ценного груза через территорию, подконтрольную дворянам регента, осуществлялось под бежево-зелёным прикрытием цветов короля Наварры с золотыми французскими лилиями.

Интересно проверить слова летописца, оценив вес перевозимого золотого груза. В своих постановлениях Штаты предполагали платить воинам десять су в день, то есть ливр за два дня. Один экю в расчётной монете — это примерно ливр. Есть сведения, что в каждую ходку отправляли недельное жалованье; на тысячу наёмников получается три с половиной тысячи экю, которые весят примерно пуд, поскольку вес одного экю — четыре с половиной грамма. Для пуда хватило бы и одной ослицы, так что, вероятно, «англичан» было существенно больше тысячи или же платили им больше десяти су в день. Пятьсот экю, о которых пишет де Венетт, — это, очевидно, содержимое всего одного мешка, вернее, мешочка.
 
Изменение источника финансирования означало, что отныне наёмные воины должны исполнять не любые приказы Наваррского, а только в его качестве «генерального капитана Парижа», согласованные с Марселем, новым хозяином, и участвовать в боевых действиях против дворянской армии вместе с парижскими ополченцами как их ударный, опытный в военном деле отряд. Мечта Этьена о своей профессиональной армии, чего ему всегда не хватало, наконец-то осуществилась.
Объяснять смысл переподчинения можно по-разному, что историки и делают.
Для Раймона Казеля это те оргвыводы, которые прево и эшевены сделали из ненадёжности союзника, продемонстрированную на переговорах, как бы он ни оправдывался. Иначе говоря, это знак недоверия Наваррскому, хотя идея смены династии актуальна как никогда, и отказ политически активных парижан, весьма грубый, от примирения с регентом и платежа в счёт королевского выкупа тому доказательство. Наваррец для них по-прежнему безальтернативный претендент. Что же касается его нестойкости и легкомыслия, не было ли это наилучшим вариантом для проекта «буржуазной федерации», который с твёрдостью, вопреки всему и «против всех» осуществлял Этьен? Хороший король — слабый король, не так ли?

Жозеф Ноде истолковывает договорённость о наёмниках как коварство принца и излишнюю доверчивость прево, цитируя при этом Фруассара. Парижане попрекали Наваррца тем, что, отстаивая его интересы, навлекли на себя бедствия войны, а он едва их не предал. Наваррец же, сладкоречивый мошенник, им отвечал: «Сеньоры и друзья, нет такого бедствия, которого я не разделил бы с вами. Пока вы владеете Парижем, запаситесь золотом и серебром, они вам пригодятся. Вы можете довериться мне и смело посылать деньги в Сен-Дени, где я надёжно их сохраню и буду тайно оплачивать вооружённых людей, которые будут вам служить и оборонять вас против ваших врагов». Результатом и стала поставка в Сен-Дени тысяч золотых монет. Наваррец просто-напросто запустил руку в городскую казну. Ноде пишет об отправке «два раза в неделю двух вьючных животных, нагруженных флоринами».

По версии Ива Лефевра, парижане опасались примирения между принцами и в своих последующих вылазках за городские стены выставляли наёмников, перешедших к ним на службу, в авангард своих сил, демонстрируя регенту, что Наваррский по-прежнему их верный союзник и даже передал им своё воинство. «Англичане» использовались как средство поддержать и углубить конфликт двух Шарлей.

Продолжение военной активности парижан делом доказывало их отказ принять соглашение от 8 июля. Что же касается какого-либо ответного документа, регент такового не получил. Просто он весь день 10 июля прождал короля Наварры, который привёз бы ему ратификацию сделки Марселем и его друзьями, но не дождался ни короля, ни ратификации. Может быть, все версии, почему Париж принял на довольствие военные компании Наваррского, а он на это согласился, соответствуют в той или иной степени действительным причинам, но главная, видимо, сводилась к нежеланию союзника парижан напрямую сталкивать в сражении собственное войско с дворянским войском регента. Сословная солидарность была для «народного принца» на первом месте, как бы он ни старался её замаскировать. Он разгромил жаков, своих объективных союзников. Он во главе большой армии ополченцев отказался от сражения с малочисленным отрядом регента в походе на Компьень. А теперь Шарль Наваррский не хотел платить наёмникам, которые не смогут отсидеться в Сен-Дени и которым придётся, защищая парижан, убивать дворян. Пусть парижане и платят за пролитие дворянской крови, но не он, «первый дворянин мира», «первый по благородству», каковым и хотел остаться.

Так или иначе, во всей этой мутноватой истории с передачей англичан и прочих иноземцев от короля Наварры парижанам, в которой многие видят акт государственной измены Этьена Марселя (Наваррец изменник с давних пор), неоспоримо одно: она произошла по обоюдному согласию и в интересах обеих сторон.

Сразу после 10 июля Наваррец убыл из Парижа в Сен-Дени, уведя туда часть англичан, которые были теперь не его солдатами, а просто его друзьями. Другая часть наёмников, войдя в Париж, осталась в нём для участия в вылазках против регента. Они получали деньги прямо здесь, от городских военных казначеев. Наконец, ещё один контингент дислоцировался в тылу по отношению к главному угрожаемому направлению, восточному, в полутора-двух льё к западу, в излучине Сены, в местечке Сен-Клу возле обширного Булонского леса, называвшегося также лесом Сен-Клу.

Вылазка с участием англичан (это слово уместно, ибо, несмотря на интернациональный состав, англичане всё-таки составляли большинство) была предпринята на следующий же день, в среду 11 июля. Задумывалась важная операция крупными силами ополченцев, и важность её видна хотя бы из того, что её возглавлял сам Этьен Марсель. Появление у парижан воинов, искушённых в военном деле, с боевым опытом, пришлось как нельзя кстати. Их присутствие подтолкнуло к немедленному проведению операции, намеченной, судя по всему, ранее и связанной с доставкой продовольствия в осаждённый город.

Но прежде чем говорить о ходе этой операции и её итогах, надо упомянуть ещё одно событие, не на поле боя, а в тиши кабинета, произошедшее 11 июля. Именно этим днём датировано послание городам Фландрии, которое называют «письмом Этьена Марселя», хотя написано оно от имени не одного лишь прево, но и эшевенов и даже мастеров ремёсел. Более того, Этьен вряд ли мог работать над ним в тот день, поскольку руководил военной экспедицией. Поэтому писалось оно, очевидно, в предыдущие дни либо часть текста принадлежит кому-то из парижских руководителей, не участвовавшему в походе. Так это или нет, но напористый стиль апрельского письма регенту в июльском письме проявляется в полной мере.

Послание описывает зверства контржакерии, трагедию разорённой и обескровленной дворянскими мстителями «равнины» — сельской местности Лангедойля. Этот раздел письма ранее процитирован, но не менее важен другой, где затронуты вопросы общеполитические. Его можно назвать «кратким курсом» истории парижской революции. Марсель знакомит фламандцев с этой историей, известной им, возможно, только понаслышке, даёт свои оценки, анализирует. В то же время это образец обличительной публицистики.

Вероятно, учитывая опасности, подстерегавшие курьеров, доставлявших экземпляры письма из осаждённого города, оно попало во Фландрию не напрямую, а «зигзагом» через дружественный парижанам Амьен, жители которого присовокупили к нему и своё послание фламандцам.

Ив Лефевр, используя свой метод погружения в историю «закрыв глаза», изображает Этьена Марселя в большой комнате — так называемой зале на первом этаже его дома на Старосуконной, позади лавки, где на длинных полках теснятся рулоны разнообразных тканей на любой вкус и кошелёк. В комнате камин под вытяжным колпаком с трубой, но огня в нём нет: жарко, июль. Поздний вечер, и за стёклышками окна, вставленными в многоячеистую свинцовую раму, темнота. Горят свечи, Этьен стоит за конторкой и поскрипывает пером, временами останавливаясь в задумчивости. Рядом, на стуле с подушечкой, Маргарита занята вышиванием. Иногда её взгляд, нежный и тревожный, украдкой останавливается на суровом лице мужа. Дета, семеро, на втором этаже, где небольшие уютные комнаты с паркетным полом и тканевой обивкой стен. Наверно, уже улеглись, младшие под присмотром старших, почти подростков. Может быть, с ними няня или какой-то воспитатель; как и положено в доме богатого буржуа, есть и горничная, и служанка, помогающая Маргарите по хозяйству.

Эта воображаемая сцена служит историку поводом вспомнить о супругах парижских лидеров, в большинстве, как явствует из позднейших документов, людей семейных. Однако мы не знаем об их жёнах почти ничего, ибо «время уничтожило мало-помалу в этих далёких трагедиях тысячу деталей, которые были их жизнью». «Мы не знаем, были ли эти женщины честолюбивы или робки и осторожны, какова была их роль в судьбах мужей, поощряли они или же сдерживали их суровую волю».

К этому, если сослаться на историка средневекового Парижа Симону Ру, надо добавить, что не только детали быта и движения души парижан четырнадцатого века, включая незабвенных, как Этьен Марсель, но и их жилища оставили чрезвычайно мало следов. Кое-что историкам удаётся узнать в ходе раскопок. В частности, именно так были обнаружены остатки соседствовавшего с внешним полукольцом укреплений особняка Робера де Лорри, снесённого его властным свояком в интересах обороны. На принадлежавшем камергеру участке в тысячу квадратных метров дом занимал треть площади; двор между двумя крыльями особняка выходил к правому берегу Сены недалеко от Лувра. Исследовательница отмечает уникальность и исключительную ценность находок — фрагментов внутренних настенных росписей, керамики, стеклянных изделий, монет, «поскольку в Париже уже не осталось зданий той эпохи» и парижская гражданская архитектура известна плохо, а в текстах мало описаний богатых домов.

Что касается Этьена Марселя, вряд ли он работал с документами в зале, в этом Лефевр неправ. Зала с плиточным полом, по которому летом разбрасывали свежие пахучие травы и цветы, служила гостиной, в ней стояла самая дорогая, резная мебель, на полках сервантов красовалась серебряная посуда, стены покрывали деревянные панели и яркие узорчатые ковры. Семья собиралась здесь обычно зимними вечерами погреться у камелька и отдохнуть в доброй беседе. У коммерсанта, тем более богатого, как Марсель, имелся свой кабинет, комната позади залы либо на втором этаже. Там проходили деловые переговоры, у стен стояли шкафы с расчётными книгами и архивом, сундуки со звонкой наличностью, там же находился письменный стол или конторка, за которыми составлялись тексты договоров и прочих важных бумаг. В своё отсутствие хозяин кабинет запирал. Трудно сомневаться, что Этьен держал у себя документы конфиденциальные, к числу которых относились распоряжения административного и военного характера, а также некоторые письма руководству других городов, которых написано было гораздо больше обнаруженных историками.

Именно уединившись в кабинете, Этьен, очевидно, и создавал документ, «дивные страницы» которого одновременно «защитительная речь и завещание», как говорит о нём Лефевр, ибо мужественный старшина не мог не сознавать, как близка от него смерть. И вот свидетельство из первых уст, как понимали революцию те, кто стоял у её истоков, развивал её, а ныне отчаянно сопротивлялся надвигавшемуся поражению:

«Весьма дорогие сеньоры и большие друзья, вы хорошо знаете, как в добром городе Париже после захвата короля, нашего государя, совершённого при Пуатье, по приказанию монсеньора герцога Нормандского был осуществлён созыв трёх сословий королевства Франции — духовенства, дворян и добрых городов, дабы иметь нашему названному сеньору совет по делу об освобождении короля и по защите королевства и подданных и доброму управлению оным, которое в течение долгого времени лживыми и бесчестными советниками и продажными чиновниками убого управлялось и коего самые большие беды, которые каждый видел, из-за названных причин и некоторых других с королевством и с подданными случились, а также дабы иметь надлежащие финансы по согласию всех для дела войны; но сколь бы названные сословия (Штаты) ни были в названный день велики и значительны числом, о лекарствах от всех названных проблем и также помощи ни были все в согласии, тем не менее дело было противодействуемо, разжижено и скомкано кознями и лживыми выводами названных советников и чиновников, к мнению которых монсеньор герцог склонялся более, чем ко всякому доброму совету, который дан был ему всеми сословиями названного королевства, из чего большое зло проистекало и большие утраты страны; и для этого созваны были другие ассамблеи ради названных дел. Священные ордонансы, вначале объявленные и (затем) письменно изложенные, были всеми похвалены и одобрены, обещаны и скреплены клятвой и монсеньором герцогом лентой шёлковой и воском (зелёным) (способ прикрепления печати к грамоте) утверждены, и он их обещал и поклялся, и в сих (ордонансах) имеется пять главных пунктов:

во-первых, чтобы правосудие было реформировано, сохранено и охраняемо; (во-вторых) масса дурных и коррумпированных чиновников, которые истребляли народ, снята; (в-третьих) большие отчуждения, сделанные из достояния королевства лицам недостойным в большой убыток королю и королевству, были возвращены и в достояние снова включены; (в-четвёртых) особа монсеньора герцога добрыми особами мудрыми и верными, добрыми, правдивыми и преданными советниками была бы окружена и (советами) хорошо снабжена, и извергнуты из его общества некоторые малой пригодности и малого рассудка, что, он считал, было (якобы) только его делом, каковые (из его окружения) были и есть дурной славы и репутации; (в-пятых) добрая и надлежащая оборона воинским подвигом против врагов была бы подданным королевства дана и предоставлена, (но) изъятия (реквизиции), которые совершались у народа безо всякой оплаты, кои народу наносили весьма сильный ущерб, были бы совсем исключены.
 
Кои ордонансы во всех их вышеуказанных пунктах были монсеньором герцогом и некоторыми дурными (особами), находившимися около него, скомканы и признаны недействительными, и большие порождены расколы между сословиями, ибо некоторые из дворян от вещей, ими согласованных, пожалованных, обещанных и (скреплённых) присягой, а также из духовенства, отказались и совсем от добрых городов отделились, и ничего из согласованных вещей себе не позволили и по воле монсеньора герцога вовсе не придерживались того ради, чтобы у них ни на их землях, ни у их подданных не была никакая вещь (из согласованных) ни принята, ни устранена; и именно из-за этого, весьма дорогие сеньоры и весьма истинные друзья, мы и некоторые другие добрые города, вышеназванные ордонансы, нами и всеми другими, как сказано, согласованные и присягой (скреплённые), желавшие соблюдать и исполнять неукоснительно, видим мы из-за сих ошибок и некоторых других королевство в состоянии погибели.

И потому, что часто делали мы монсеньору герцогу ходатайства об устранении этого, навлекли мы зело на себя неблаговоление его и названных дворян, ставящих нам в большую вину, что мы (якобы) хотели бы иметь управление королевством, и сколько бы монсеньор герцог на них (ходатайства) ни отвечал и ни давал обещаний, ничего из них не выполнил, но (делал) всё противоположное, и против нас и тех, кто следовал нашему мнению, была храбрость его столь сильно приведена в движение, что многими путями добивались и заставляли добиваться нашего уничтожения, и старался (он) поднять в городе Париже в мелком люде против нас большое волнение. Ради каковых вещей и никаких других некоторые дурные из его советников в очень малом количестве по справедливости преданы были смерти, кто в эту и в некоторые другие великие беды его (герцога) ввели и вовлекли…»

Речь, понятно, идёт о событиях 22 февраля, жертвами которых стали трое приближённых дофина, причём «запланированно» смерти был предан только маршал Нормандии, агрессивно настроенный враг парижан, другой же маршал, Шампанский, погиб, очевидно, ненароком, бросившись наперерез гвардейцам Марселя. Третий, адвокат д’Аси, связной с Лондоном, был растерзан уличной толпой. «Бедами», в которые вовлекли дофина дурные советники, Этьен считает невыполнение клятвенных обязательств провести реформы, действия по расколу сословий и злоумышления против лидеров парижан. Поражение реформаторов он объясняет не объективными причинами, а кознями власти.

Главное во всей апологии, пожалуй, не тяжеловесное, с назойливыми повторами и плеоназмами в стиле эпохи изображение длиннейшими фразами столкновения добрых и злых намерений, а сквозящий в этих фразах дух. Создаётся впечатление, что Этьен не понимает или демонстративно не желает понять регента. Что, впрочем, взаимно. Марсель из семейства Марселей, буржуа не в первом, не во втором и не в третьем поколении, мыслит отношения в государстве и с государством как договорные. Коммерческий договор буржуа, скреплённый присягой, — закон. Но это похоже не только на «буржуазно-прогрессивный» подход с верховенством закона, но и на старофеодальный, если вспомнить оммаж: вассал вправе порвать с сюзереном, если тот не соблюдает обязательств по договору.

Позиция Шарля совершенно иная. Закон — это не что-то над государем, закон — это государева воля: «Почему так? Потому что такова моя воля». Этьен не приемлет, не понимает, считает злым умыслом, результатом нашёптываний скверных советников неподчинение Шарля согласованным предписаниям трёх сословий. Шарль, в свою очередь, не понимает, как вообще кто-либо может что-либо предписывать государю, ибо это не что иное, как мятеж. Если же всё-таки волю государя ограничивают с помощью силы, он вынужден на время притвориться покорным, но его месть посягнувшим будет жестокой. Напрашивается парадоксальный вывод: регент представляет точку зрения, которой принадлежат будущие столетия. У него в голове живёт и крепнет абсолютный монарх, не феодал среди феодалов, а предшественник тех, что завладеют европейскими престолами, создадут, опираясь на финансовых магнатов, империи и раздвинут свою Европу от неведомой пока Америки до загадочной Индии.

Разорванная на драматическом эпизоде первой крови, за которой через три месяца последуют её потоки, фраза письма продолжается, прослеживая логику неизбежного государева возмездия: «…после каковых вещей названный монсеньор герцог с великим множеством дворян, желая нашего, людей добрых городов и всей равнины, повсеместного уничтожения, берутся за оружие и собираются в войско для нашего истребления возле доброго города Парижа; и были в Мо, где граждане с добрыми намерениями их приняли и где они уничтожили город и всех граждан и сотворили несколько ужасных бед, соответственно тому, что об этом и о вещах вышеуказанных и о некоторых других вы сможете более полно судить по нескольким описям (спискам, реестрам), каковые мы вам посылаем опечатанными под печатью города Парижа. И вас просим и умоляем столь горячо, как только можем, чтобы, всех ваших простых людей собрав, соблаговолили вы названные описи вниманию их представить и читать вместе с настоящим письмом и ясно изложить вашим простым людям вещи, которые там содержатся».

Что это за описи? Логично предположить, фламандцам посланы списки ценностей, награбленных дворянами в ходе контржакерии. Ценностей, надо полагать, не пустячных, а взятых из разгромленных и сожжённых домов богатых буржуа и зажиточных крестьян, но также драгоценной утвари из опустошённых церквей. Поскольку на зов братьев по сословию откликнулись и дворяне Фландрии, Этьен полагает, что какие-то вещи утекли в это графство, где могут быть обнаружены, силами горожан у грабителей отобраны и возвращены уцелевшим владельцам или их семьям во Францию. Если же вещей не найдётся, «простые люди» после публичного зачтения письма лучше поймут, кто такие дворяне, если ещё не поняли.
 
Рассматривая вышеприведённый фрагмент, можно согласиться с Лефевром, что в риторике Марселя, оправдывающего революцию, «мы чувствуем ум юриста столько же, сколько сердце крупного буржуа» — тот «политический дух», «который остаётся достоянием и украшением Франции». Однако трудно согласиться с историком относительно «безукоризненной честности» купеческого старшины. В этом письме, как и во многих других случаях, он выступает как пропагандист, а пропаганда — сфера если не лжи, то модифицированной правды. Преступлениям дворян в Мо, «где они уничтожили город и всех граждан», нет оправдания, однако «добрые намерения» горожан вызывают сомнения, если вспомнить, что всё началось с неудачного штурма рыночной крепости, где укрывались знатные дамы.

От повествования о реформах, продиктованных разумом, противодействие которым дофина и его озлобленных советников породило насилие, автор письма переходит к полному горечи описанию дворянской реакции. Эта часть текста уже приводилась, когда речь шла о терроре, воцарившемся на землях Лангедойля и учинённом полчищами дворян, «этих убийц, грабителей и злых врагов Бога и веры», в «великом множестве» слетевшихся со всех концов Франции и даже из-за границы. При этом Марсель, опять же как пропагандист, отмежёвывается от эксцессов Жакерии и указывает на действия парижан, посланных руководством в десятки селений с «целью положить конец неистовствам» жаков. Не упоминая об экспедициях по разрушению замков, в значительной мере инициировавших «войну недворян против дворян», он говорит лишь о предостережении по деревням и городкам, «чтобы никто, под страхом потерять голову, ни детей, ни жён дворянских не убивал».

Как сильный аргумент в пользу непричастности к Жакерии приводится пребывание в Париже тысячи дворян, укрывшихся от восстания. Не забыт и «монсеньор Наваррский», в заслугу которому вменяется разгром жаков под Клермоном, превозносится его умеренность и справедливость. Письмо фламандцам писалось уже после соглашения 8 июля, но Марсель, какие бы подозрения ни зарождались в его душе, не может допустить ни намёка на критику драгоценного союзника.

Рассказ о бедствиях, постигших в прошедшем месяце «равнину», Этьен увязывает с вопросами, непосредственно касающимися фламандцев:

«Весьма дорогие сеньоры и весьма добрые друзья, все вышеизложенные вещи мы вам пишем потому, что мы знаем несомненно, что добрый город Париж и добрых купцов доброго города Парижа и добрых городов, добрых простых людей и добрых пахарей вы любите и всегда любили и с тремя целями их (эти вещи) вам пишем: первая, для того, чтобы вы видели добрый мотив и правоту, которые мы имеем, и великую вину, вероломство и несправедливость, которые имеют к нам и к народу; вторая цель, для того, чтобы получить ваш совет и помощь, ибо дела наши суть велики, тяжки и опасны, и не только для нас и для областей, коим нанесён ущерб, но также для вас и для других областей, там, где надлежит пустить во весь опор торговлю, и там, где надлежит иметь у себя (получать) съестные припасы зерна и вин (из) областей, которые они (дворяне) разорили без причины, и можете хорошо видеть, что если разорили область Лане (вокруг города Лан) так же, как разорили область Бовези, (то) и вся область вверх по Уазе, которая подаёт на стол вино доброй стране Фландрии, Эно (Геннегау), Камбрези, была разрушена, (так что) великий убыток им вытекает из (разорения) названной области; третья цель, ибо некоторые дворяне из названной страны Фландрии, которые совершили названные разбои и которые названными разбоями награбленное унесли в вышеуказанные места, (то) чтобы все имущества, которые вы найдёте находящимися в вашей земле и власти, вы бы у них наличествующие отняли и поместили в свои руки как в руки надёжные».

Следующая фраза, невероятно длинная, как и все фразы письма, вносит полную ясность, что же за описи или реестры посланы фламандским друзьям в качестве приложения. Это «чёрные списки».

«И потому, что вышеуказанные (люди) находятся ещё, делая названные беды, войском около доброго города Парижа для того, чтобы уничтожить нас, которые не причинили им никакого вреда, и поскольку всех их мы не знаем вовсе, (но) некоторые имена мы вам посылаем в списке, закрытом и опечатанном печатью названного города Парижа, о каковых или некоторых из них властью, которую Бог вам дал, мы вас умоляем со всею возможной силой, чтобы об их телах и их имуществах, к чести и спасению нашему, вы у себя пожелали бы позаботиться таковым способом, который усмотрят личные ваши произволы, как (с ними) поступить, дабы не имели бы они больше дерзостно власти причинять нам зло, ибо по вашей просьбе таким образом (и) вам мы это сделаем в подобном случае».

«Позаботиться об имуществах», приобретённых грабежом и перечисленных в описи вместе с именами грабителей, известными парижскому руководству, очевидно, из опроса потерпевших, означает конфискацию — возможно, не только награбленного, но и имущества вообще. О том, как можно «позаботиться о телах» этих личностей, остаётся только догадываться, но в результате они уже не смогут причинять зло. Намёк зловещий, тем более что в письме упоминается распоряжение щадить жён и детей дворян, однако не их самих. В завершение обещано за услугу в розыске и наказании преступников отплатить подобным же, если такая нужда возникнет у фламандцев. Воистину, официальный хронист прав: парижане всё ещё полны гордыни и высокомерия. Мужичьё не желает знать своего места. И в заключительной части письма этот тезис раскрывается в полной мере:

«Весьма дорогие сеньоры и добрые друзья, соблаговолите нас простить и извинить, что столь поздно написали вам о названных вещах, ибо дороги очень опасны и малонадёжны, и дворяне все местности и все дороги заняли. Тем не менее соблаговолите знать, что сколько бы некоторые дворяне и вооружённые люди в очень большом числе (ни) были возле доброго города Парижа с монсеньором герцогом, но мы и все наши простые люди заодно и в доброй решимости обороняться, и имеется, благодарение Богу, очень хороший распорядок и большой рынок продовольствия в весьма большом количестве; и чтобы честь доброго города Парижа защитить и избежать того, чтобы мы, которые всегда были свободными, обратились бы в рабство, в которое нас хотят загнать те дворяне, которые больше гнусны, чем благородны, мы рискнём нашими телами и нашими имуществами и скорее все умрём, будучи убиты, чем потерпим, чтобы они ввергли нас в рабство. Ибо о нас и о других они похвалялись, что лишат нас всего до «беленькой» (просторечное название мелкой монетки), которую они нам оставят, а нас заставят тянуть лямку плуга вместе с их лошадьми. Но с помощью Божией и вашей, наших добрых сеньоров и друзей, и весьма отменного государя монсеньора Наваррского, у которого мы находим очень большую поддержку и очень большую помощь и который горячо любит добрые города и добрых простых людей, мы их надёжно обережём.

Весьма дорогие сеньоры и добрые друзья, мы вверяем нашу судьбу в ваши руки, и мы предлагаем вам всё то, что мы умеем и можем делать, и вас просим, чтобы вышеуказанные списки и данное (письмо), после того, как вы их увидите и прочтёте, угодно бы вам было послать в какие-то из добрых городов названной страны Фландрии, добрым людям и простому люду оных, которых просим и умоляем, как и вас, сделать вещи вышеуказанные.

Святой Дух милостью своею да восхощет вас спасти и сохранить. По всем вещам, о которых мы вам пишем, мы зело желаем получить новости от вас и ответ. Столь же вас умоляем, чтобы угодно вам было сделать это как можно более поспешно и искренне.

Писано в Париже в XI день июля года LVIII.

Всецело ваши купеческий прево и эшевены и мастера ремёсел доброго города Парижа».

Когда автор или авторы письма говорят о «рабстве», имеется в виду состояние личной крепостной зависимости, в которой пребывало большинство жителей «равнины» до знаменитого ордонанса, изданного ровно сорок три года назад, в июле 1315 года, Луи Сварливым, дедом Шарля Наваррского. Горожане, в отличие от сельчан, были исконно или с очень давних времён свободными. Ныне крепостные на селе ещё оставались, но в малом количестве. Однако смелые умы собравшихся у стен Парижа дворян, раззадоренные контржакерией, желали бы, вопреки всякой экономической выгоде, вернуть крепостничество и распространить его на всех простолюдинов вообще. Проект, конечно, неосуществимый, но высказывался и дошёл до ушей парижан.

Анализируя документ, Раймон Казель замечает, что «прево не хвастается в этом письме присутствием английского корпуса в Париже». Историк видит причину не в том, что контингент принят на жалованье города только со вчерашнего дня. Главное в другом: подобный акт противоречит прежней позиции Марселя, настаивавшего на необходимости оборонять королевство и против английских интервентов, и против наваррских наёмников, и против блуждающих бригандов. Теперь же он взял под крыло вторых, в составе которых изрядная доля первых. Конечно, он всего лишь принимает эстафету у Наваррца, практикующего это давно, но осознаёт риск быть обвинённым в предательстве королевства. Однако, считает биограф, «из всех опасностей, которым он подвергается, Этьен Марсель эту считает наименьшей». Недалёкое будущее покажет, прав ли он.
 
Пока же добрые англичане за добрую плату готовы служить доброму городу Парижу, и военные успехи, которые будут достигнуты с их помощью на текущей неделе, в эту среду и в субботу 14 июля, окажутся впечатляющими, если не решающими.