Rodendron Rassolnikoff ч1 гл5

  «Действительно, я у Вразумихина недавно ещё хотел разузнать, где побырику можно было срубить бабла… – раздумывал Родик, – но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, можно ремонтировать чьи-то гаджеты, развозить жратву по городу предложит, мыть машины на автомойке, где-нибудь в колл-центре обзванивать лохов… гм…
 
   Ну, а дальше? Прожру эти деньги, заплачу старухе за хату? Мне кто судьбу такую обозначил? Нахрена я прусь к Вразумихину? Он рази мне бабок в мешок отсыпет? Да, конечно, он ворочает на халтурах бабосиками, но у него тоже есть проблемы и свои пожелания к Деду Морозу. Что ж, неужели, я всё дело хотел поправить одним Вразумихиным и всему исход нашел в чокнутом Вовке?» – спрашивал он себя с удивлением всю дорогу.
   Что-то тренькнуло в черепной коробке и он вдруг побежал; он хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало всё это вот уже более месяца, и он пошёл куда глаза глядят.
Нервная турбулентная дрожь его органов перешла в мандраж; он почувствовал куриный озноб на своей коже; в таком пекле мёрз кончик копчика. Как бы с туманной поволокой в башке, словно выпитую водку он занюхивал кокаином и закуривал марихуаной по рекомендации минздрава мухокакинса. Будто птица студент парил над грязным асфальтом. Навстречу ему катились дорогие иномарки с крутыми тёлками и пацанами; он провожал их с любопытством глазами и забывал о них прежде, чем они скрывались с глаз долой.
   Вдруг ему захотелось пожрать. Входя в кафе-бар, он заказал водки и кусок осетинского пирога на закуску. Быстро клюкнул рюмку, а доедал пирог уже по дороге домой. Он очень давно не пил водки, и она мигом подействовала на мозг, хотя выпит был всего один стопарь самой дешёвой огненной воды. Ноги его вдруг отяжелели, и он начал чувствовать сильный позыв ко сну. Он пошёл домой; но не дойдя до цели его вдруг развезло в зюзю и инстинктивно, спрятавшись в какие-то кусты от «ментов», Родик упал на землю и заснул крепким детским сном.
В возбуждённом состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию, яркостью и превращаются в 3D сноведения с чрезвычайной реалистичностью.
Слагается настолько убедительная картинка с высоким разрешением, что обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте видео подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сноглядельцу, будь он такой же художник, как Пупкин или Пустомелин. Такие суперсомнамбулические сны, навсегда врезаясь в память и производят сильное впечатление на возбужденный разум человека.

   Удивительный сон возник в мозге Родендрона Рассольникова. Приснилась ему не детство, как это бывает с людьми обыкновенными, а собственная старость. Он лет около семидесяти гуляет в праздничный день, под вечер, за городом по кладбищу. Смеркается, сверчат сверчки и стоит над кладбищем такой чудный долгобредский вечер, что прям петь аве Марию охота. Вокруг всё могилки с засохшими цветочками. А на могилках памятнички покойничкам чистые и нарядные стоят. Пригляделся он, а на памятничках всё знакомый люд, да надписи-эпитафии какие-то странные. Вот, пропитая рожа…и надпись вечная выдающемуся старому алкашу, пропившему всё, даже что пропить никому не удавалось. Под фотографией надпись: Чупачупсов Семён Захарович – местная пьянь. Рядышком ещё один деревянный «монумент» с надписью: счастливая жена великого алкаша и пропойцы Сени Чупачупсова Катька Чупачупсова, забившая своего любимого супруга насмерть. Ну, да «как здорово, что здеся мы все вместе собрались», рядом памятник с надписью: чудная дочура алкаша и стервы Сонька золотая (далее – замазанное краской слово) - жрительница любви.
Пройдя по тихой аллейке Родик не смотря на желание смыться с кладбища увидел деревянный момумент с медной пластиной, но которой была страшная надпись: Похерия Александровна Рассольникова никчёмная мать двух никчёмных разнополых ребятишек. Вдруг крест пошатнулся и заскрипел мертвяцким голосом: «Родик, дружок куда пошёл скушай за мамочку ложечку и за Дуню ложечку отвара белладонны».

   На могиле из чёрного камня в чёрной одноразовой пластиковой тарелке стояла чёрная кутья на чёрной салфетке. Кутья была сахарная из рису с конопушками изюма, вдавленного в рис крестом. Рядом с кутьёй стоял чёрный-чёрный пластиковый стаканчик с белой-белой водкой и кусочком чёрного-чёрного хлебушка. Рассольников залпом опустошил стаканчик, занюхал чёрным хлебушком, когда черпанул ладонью кутью, то изюминки превратились в рыжих тараканов и бросились в рассыпуху с криками «Родик - ворюга, душегуб, палач, извращенец, маньяк…»
- Э, рыжие козявки, чо обзываетесь, ужо сейчас я вас растопчу за такие наезды, - бурчал Рассольников, ощущая как от выпитой водки мозги начал обволакивать чёрный-чёрный туман, как от травы-дурман, который похож на обман.
Один здоровенный таракан забрался под рубаху на грудь и стал щекотать усами.
– Отстаньте, братцы по-хорошему! – закричал Родендрон.
– Защекочу до смерти! – кричит тараканище, – на то пошло. Защекочу!
– Да, что на тебе креста, что ли, нет, рыжий! – истерит Рассольников.
– Какие кресты на тараканах, ты полный придурок?! – верещат тараканы.
И со всех могил потянулась рыжая орда. Так страшна она в свём зловещем шуршании. Они через штанины лезут, туда куда неприлично называть в приличных книжках. Они усами, как шокерами начали искры пускать, да так, что из ширинки дым пошёл.
– Нелюди, что творите! – орёт Родик.
– Песню, братцы! – кричит кто-то из-под земли.
- Парень денюжку должон, кошелёк нам не нужон - раздается разгульная песня тараканьего племени, цокают стридуляциями звонкие подкрылки, в припевах свист.
Ужасные насекомые вгрызаются в жизненно важные отверстия. Голос Родика от боли сорвался и он шипит, как ядовитая гюрза.
– Во, обдолбаи, что творите?! – раздаётся громобасый голос с неба и сверху обрушивается потоп, гром, молнии.
Рассольников очнулся весь холодном поту в поту, с мокрыми волосами, задыхаясь, и в цепенящем в ужасе.
«Слава богу, это только сон! – раздавалось из машины.
«Ни хуху себе хаха!» - сказал он, садясь в кустах и глубоко переводя дыхание. – Но что это? Уж не ковид ли во мне начинается: такой богупротивный сон!»
Всё тело его было, как бы новорожденно; на лице проступала благодать. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову. В глазах мыслителя сверкали искорки победителя кошмарных снов.

  Он был румян, глаза его возбуждённо горели, дрожь была во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя лишнюю грязь и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! – глянул он в потолок, – не смеши мои шершавые пятки!»
Он тихо и спокойно смотрел на широкую реку Голву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен словно страус в небесах, от колдовства, сглаза, от наваждения во имя отца он забыл что значит крах!
Впоследствии, когда он припоминал эти девятнадцать мгновений лета и всё, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя в сущности и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то судьбоносным знамением.

  Именно: он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, заряженный избыточным оптимизмом, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путём путлял, как пьяный заяц по Долгобреду.
У самого Квантового переулка ему встретилась младшая сестра Алэны Делоновны Елизавета Делоновна. Как все её дразнили, «у Лизаветки уши, уши в клетку». Это была плотная, неуклюжая, сисястая бабёнка, прибабахнутая на голову, сорока с лишним лет, бывшая в полном рабстве у старшей сестры своей, работавшая на неё двадцать пять часов в сутки, трепетавшая перед ней и терпевшая от неё даже трендюлины, подзатыльники и пендели. Она стояла в раздумье с узлом перед каким-то растыкой, толстой бабой и внимательно слушала их. Те что-то ей с особенным жаром тёрли в уши. Когда Рассольников вдруг увидел её, какое-то странное ощущение, похожее на глубочайшее изумление, охватило его, хотя во встрече этой не было ничего изумительного. Она трещала с каким-то лопоухим мужиком.
– Ты бы, Лизка, завтра приходила на кастинг с холодным шампанским часикам к семи. Можешь подружку каку-нибуль с собой захватить, - говорил ей этот мужик.
Рассольников тут уже прошел мимо и не слыхал больше, кроме Лизкиного обещания быть на завтрашней скромной оргии. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной её сожительницы, дома не будет и что, стало быть, Алэна Делоновна, завтра в какой-то момент останется дома одна. Вот, он, начинается фарт!

   До его квартиры оставалось только некоторое количество шагов. Он вошёл к себе, с возбуждённым мозгом. Ни о чём он не рассуждал и совершенно не мог совладать с сумбуром в голове; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать, наверное, на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас спасательным кругом в глубоком омуте. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностью и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится финразвёрстка с сюрпризом, будет дома одна-одинехонька.