Морошка Глава 40

            Когда чахлый газончик скорой помощи скрылся из виду, растворившись в ночи, то оба милиционера, не мешкая, тут же и приступили к своим непосредственным по службе обязанностям.

            - Вот што, мужики, – сказал, обратившись к ним, тот, кто был из них двух старший, – вы давайте расходитесь-ка все по домам.  Сейчас мы и сами без вас здесь управимся, но всё равно всем вам спасибо, – подвёл он коротко итог, – спасибо!

            - Да чё уж там, – кто-то ответил за благодарность из темноты.

            И разбуженные полуночники послушно начали потихонечку разбредаться по своим домам.  Разбулгаченные шумной дракой они с неохотой возвращались туда, где уж навряд ли отыщешь утраченный сон, а сонливые жёны, ворчливо встречая сбежавших из постели заступников, крыли своих суженых неласковыми эпитетами, уступая им нагретое место на супружеском ложе.  И та из них, что закричала в окно караул, лёжа спиной к месту второй своей половины, не поднимая головы, спросила, зевая, у него, когда тот пристроился к ней рядышком под бочок.

            - Ну как там, отец, разобрались мужики?

            - Разобрались, – накрываясь одеялом, неохотно отозвался тот.

            - Ну и чё?

            - Да ничё!

            - Как это ничё, – развернулась к нему лицом его неравнодушная половина, – я чё ж это по-твоему, зря ли чё ли глотку то свою на весь посёлок драла?

            - А чё ты её драла то? – устроился поудобнее разбуженный женой супруг.

            - Курила, стоя у окна, вот и поперхнулась, – недовольно съязвила та некурящая. 

            - Успокойся, не зря, – сладко зевнул многодетный родитель.
            
            - Ну вот чё ты за человек, Илья, – включила пилораму родная супруга,– вечно мне из тебя всё надо клещами вытаскивать, немтырь проклятый!  Чё случилось то хоть?  Скажи!

            - Да ничево особеннова, – ответил супруг, – подрезал кто-то какова-то бедолагу!

            - Живой? – охнула испуганно женщина, ночная крикунья.

            - Был бы мёртвый, вот тогда бы случилось, – успокоил её муженёк.

            - Старый, молодой? – с облегчением,зевнув, продолжила баба дознание.

            - Да вроде как, молодой, - ответила без зевка квартирная тишина.

            - Из наших, из поселковых?

            - Похоже, – обронил мужик, – чё у нас тут постороннему то ночью шастать?

            - Ты видел яво?

            - Каво?

            - Подрезаннаво то?

            - Видел!

            - Не узнал?

            - Не-е, – признался лежебока, – но мужики говорят, што энто какой-то Семён!

            - Малохольный, – осерчала жена, – у нас по посёлку, хоть с фонарём днём ходи да ищи, Семёнов то всего один и отыщется!

            - И чё?

            - А ничё, – обрезала дремавшего засоню благоверная.   

            - Ну не знаю я ево, – сдался на милость пилораме невыспавшийся работяга.

            - Не знаю, – с издёвкой передразнила его ненаглядная, – Семён – это же морячок из местных, што на соседней с посёлком улице живёт!  Ещё с год как обженился.  Не знаю!

            - И то правда.  Подрезанный то был в тельняшке, – подтвердил её слова угрюмый сосед по дому и по кровати.

            - Ой, Господи, – взвыла негромко мать и хозяйка в семье, – ведь у няво жа жёнка то беременна, отец, на сносях.  Вот-вот, ведь, должна опростаться девонька.  Горе-то какое, – жалеючи морячка, запричитала с придыханием простоволосая бабонька.

            - Спи ты, горе моё, – прикрикнул на заголосившую жену её муж, – санитарная ево в больницу увезла машина.  Чай, там то уж яму поможут.  А моряка я энтова не знаю.  Мы с нём в разных цехах робим, мать, и на улице пересекаться не приходилось, ясно тебе?

            - Ты у меня сроду ничево не знашь.  Ясно, – съязвила женщина, – пятый годок уже, как в ентом посёлке жавём, а он всё гнёт свою тугомотину, знать, не знаю!

            - А мне ни к чаму, – огрызнулся на упрёк полусонный мужик.

            - То-то и оно, што ни к чаму.  Токмо и знашь, свои любимые чекушки кажный день за ужином опорожнять, – уколола под руку сгоряча разошедшаяся, семейная клушка.

            - Ты опять за своё? – стиснул зубы любитель за уженом выпить с устатку. 

            - Чё опять то за своё, – не собиралась сдаваться брыкастая коза, – ужо от соседей за тебя мне стыдно!

            - С чево энто вдруг? – засопел обиженно заводской работник.

            - Да с таво, што уже наш младшенький Лёньчик в магазине орёт, штоб я и ему, как и тебе, его отцу, купила цекуцецку!

            - Вот стервец, – усмехнулся довольный смышлёным сынишкой родитель.

            - Весь в тебя!

            - Да чё ты на ночь то завелась, пила? – урезонил бабу полуночник.

            - Да то и завелась, – не отступала доморощенный критик семейных устоев, – што в край, как мне надоели эти твои цекуцецки!

            Потеряв терпение, хозяин дома вылез из-под одеяла, встал с кровати в одном своём исподнем белье, подошёл с другой стороны супружеской койки и начал мирно разъяснять, перегнувшись вдвое, своей занудной пилорамщице, не повышая голоса, чтоб не разбудить спящих своих детей.

            - Я на эти цекуцецки, – передразнил он ту, которой стыдно, видишь ли, за него, – в цеху своим трудом, посменно, как все на заводе, горбатясь, зарабатываю.  И милостыню я здесь не хожу и по соседям не собираю.  И у детей последний кусок изо рта не тащу.  Вот и запомни, моя дорогая жена, – на целый тон повысил вдруг голос семейный кормилец, – мой дом – моя кобыла!  Хочу – пасу, хочу – еду.  А Лёньчик, – снизил он свои децибелы в голосе, – энто всего лишь малый ребетёнок, чё с него взять то? 

            - Понять то я поняла, – откинула одеяло осерчавшая супруга, – тольки кто ж енто у тебя твоя кобыла такая, которую ты как хошь, так и имешь?  Уж не я ли, – приподнялась в постели, встав на колени возмущённая таким сравнением женщина с норовом, уперев себе в крутые бока заголённые полные руки.

            - Была бы кобылой, бегала бы под кнутом с хомутом на шее, – осадив назад, тихо и миролюбиво ощерился взбрыкнувший было супружник.

            Пожилая и неработающая женщина, хоть жена и мать, она боялась остаться одна со своим длинным хвостом на руках, рассорившись до развода с мужем.  И кто ж будет после этого её оголодавшую без отца ораву кормить, кому нужны то чужие дети, да и она сама?  Умом и сердцем она понимала это и знала, что в городе, как и по всей стране, мужиков то, первостепенный для баб дефицит, дербанят на разрыв оголодавшие в кроватях вдовые, да и молодые засидевшиеся в девках холостячки.  Так что не трудно будет ему, её мужику и отцу их пятерых детей, оказаться обласканным в чужой постели.

            - Вот погоди ужо, – пригрозила, сдаваясь, вторая осерчавшая половина, – полезешь ты ко мне, я тебе твой хлыстик то живо обкорнаю!

            - Я и лезть к тебе не буду, корнай, чей хошь.  Подвинься, – намылился прилечь уже её сосед по постели, – и без тебя в цеху так навихоришься, хоть тут же и вались у станка с ночевьём, до того сил никаких нету ти, што даже жрать не охота.  Хлыстик она обкорнает!

            - Да тише ты, ребят разбудишь, Ерихон, – прошипела уже несколько игриво, не без намёка подобревшая заноза.

            - А Лёнька наш всё равно ещё малец несмышлёный, – оставил за собой последнее слово глава семейства.

            - То-то и оно, што ребетёнок, – подлезла под бочок к мужику его благоверная.

            - А раз ребёнок, то сама должна понимать, – устыдил её критикуемый ею, – какой с нево могёт быть спрос?  Он, ведь, чё крестьяне, то и обезьяне!

            - Так в ентом то вся и соль!

            - Какая там ещё соль?

            - А такая, – поучительно вставила жена, – ежели дети повторяют за отцом, требуя у матери, купить и им злосчастную чекушечку, то чё тогда после этого люди, наши соседи о нас подумают?

            - И чё они могут подумать? – спокойно отреагировал поглотитель чекушек.

            - Чё у их отец пьяница!

            - Ну, ладно.  Хватит, – дал понять, что устал от разговоров работяга, – тоже мне тут прокурор нашёлся.  Спи давай, пьяница!

            - И прокурор, – загнула своё, вновь распаляясь, сварливая баба.

            - Спи, говорю, – не на шутку рассердился мужик, – а то, ведь, ты знаешь сама… – смолк многозначительно хозяин в доме.

            На этом ночной диалог на одре семейных отношений и закончился.  Норов у своей терпеливой половины пилорама ведала не понаслышке.  Вот и притихла, развернувшись к нему снова спиной, и стала обиженно натягивать на себя одеяло, кутаясь в него с головой.  Характер то у её мужика был далеко не сахар: тихий, тихий, а выведешь его из себя, знай – фонарь тебе под глазом обеспечен.  Отвернулся и тот, кого назвали алкоголиком.  И ему тоже не хотелось с бабой скандалить, и он попытался было заснуть, но въедливую жёнку уже во всю разбирало внутренне негодование. 

            - Чё то уж больно часто, – как все женщины думала она, прикладывается к рюмахе её разлюбезный, а это обидно ей, и горько её материнскому сердцу, – на работе хвалят её мужика, и поощряют часто.  Премии там всякие выписывают, – про себя рассуждала под одеялом раздосадованная супруга, – дома отец, как отец.  Не бушуянит зря и понапрасну.  И чаво ему окаянному спокойно не живётся? – возмущалась её душа, – с какова ляду он у неё водочку свою зараза привечает? – засопела бабонька, провалившись в омут утренних сновидений.      

            Окаянный же, засыпая, подумал о том, что надо бы ему узнать на работе, кто же он такой то, энтот самый найденный мужиками подранок, Семён – морячок из соседней с его посёлком то улицы. 
            
            А подранка этого везли и везли осторожно, не раскачивая, а куда везли, он лежал и не понимал куда, да и было это для него не так уж важно.  Главное, что у него ещё совсем недавно расколотая на части, как глиняный горшок на черепки, отяжелевшая тыковка кем-то снова была заботливо склеена.  Боль в этой собранной в единое целое голове немножко, поутихнув, отступила, и лишь там, куда пришёлся удар, ещё тупо холодил, саднея, лёгкий морозец.  Сознание плыло, раскачивалось, закручиваясь в зыбкую спираль, будто рубашка при выжимке, всё туже затягивая в неразрывный узел раненые тело и мозг, выдавливая из
них обильный пот и разжиженную пелену неразборчивых мыслей.   

            - Ну-с!  Давайте ка сюда вашего героя, – донеслась до опухшего сознания раненого автора праздничного банкета в забегаловке, как из подземелья непонятная фраза.

            - Чё это за герой, и куда это его надо давать, – бултыхались в склеенном балдахине, как ложечка в стакане с киселём тягучие мысли.

            Не знал он ещё совсем недавно счастливый папашка родитель, что это его везут на каталке и ни куда-нибудь везут, а по коридору той самой больницы в операционную, где и работала до родов его любимая на днях разрешившаяся сынишкой Капелька.  Не ведал он, подрезанный бедолага, что ему предстоит перенести сложнейший и многочасовой ремонт своего расстроенного механизма под названием бренное тело.  И уж тем более не знал он и того, что ремонтировать его будет тот, кого они с Капитолинкой к себе на свадьбу так и не дождались, а именно Гущин Юрий Петрович.  Но вдруг острая, как кинжальный укол, нестерпимая боль, не дав окончательно разрешить, то ли в голове, то ли, где-то там ещё в пространстве возникшие неясные вопросы, пронзила в хлам разобранные мощи.

            - Осторожно.  Осторожно перекладывайте его, – снова возник, как из склепа чей-то приглушённый голос, будто знакомого, но незнакомого мужчины.

            - М-м-м! – застонала флотская душа.

            - Кладите его на бок да поживее, – продолжал распоряжаться всё тот же голос, – ко мне спиной.  Вот так, – удовлетворённо заключил он.

            И сразу наступила вязкая и осязаемая глухота, в которую изредка гулким отзвуком прорывался, нарушая тишину, неразборчивый человеческий говор и вместе с ним слабый перезвон каких-то металлических предметов.  Это шла неторопливая, но поспешающая во благо дела подготовка к предстоящей операции, исход которой был крайне неясен даже и для самих врачей.  А не ясен он был потому, что никто из них не знал, как глубоко вошёл нож со спины в его правый бок, раненому пациенту, задел он или нет ему позвоночник да как сильно нарушил другие его жизненно важные органы?  Не знали они и того насколько слаб или силён организм у этого с виду крепкого телом мужчины, но надежда жила.

            - Доктор!  Всё готово, – прозвучала как выстрел дуплетом хлёсткая фраза.

            - Прекрасно, – бухнул басом одиночный ответ и добавил вдогонку, – наркоз!

            Это было то последнее, что успело уловить из внешнего мира закрученное в тугую спираль расстроенное сознание лежащего на операционном столе изувеченного человека.  И приложенная к его лицу прохладная маска позвала разбитого гулёну куда-то в дальний поход по закоулкам разбуженной памяти.


            Незадолго, перед самой отправкой в детский дом собрались уличные кореша, те из них, что постарше, залезть в сад-огород к одному мужику.  Урал край суровый и мало там чего такого растёт, чтобы было чем полакомиться растущей поросли всласть, если учесть, что местные ягоды и грибы их собирателям не в диковинку.  Но всё равно, в те годы то на среднем Урале слаще морковки ничего не росло.  А у этого мужика, куда так нахально, со всей пролетарской храбростью, подбились проторить дорожку пацаны, росла не северная дичка, яблочки которых были не крупнее ягод шиповника, а какие-то совсем уже другого, незнакомого вида и с довольно-таки крупными плодами.  Но вот ведь беда – росли то они, эти заветные яблочки в окурат возле самого дома с южной его стороны, где и были два из кухни окошка, да и сами деревья, что супротив окон росли были ограждены ещё и вторым низеньким, как тын заборчиком, не считая главного препятствия для достижения цели, по всему периметру огорода высокого, в два с лишним метра из неокромленного горбыля да внахлёст сколоченного крепкого и на совесть поставленного хозяином забора.   

            Так что добыть запретные плоды у этого прижимистого садовода, понимали и сами бесстрашные экспроприаторы чужого добра, будет не так-то уж просто, да и сам владелец сада, поговаривали между собой в городе пацаны, со слов тех, кто уже попытался когда-то залезть и попробовать вожделенных фруктов, крут на расправу и глаз не спускает со своих по статусу несеверных саженцев.  Но уж так хотелось хорохорящейся проказе ещё разочек рискнуть, узнать какие же они на вкус эти самые яблоки – спасу нет.  Вот и решили лихие спартанцы местного разлива испытать на удачу себя и отведать, не спросясь у хозяина, его выращенный им результат.  Яблоки то эти этот садовод, поговаривали горожане, на базаре в три дорога по осени продавал, что не всяк сможет купит за назначенную им цену! 

            - И себе, наверно, старый сквалыга, ничего не оставляет, – злорадно рассуждали во дворе между собой подрастающие завистники чужому успеху.

           Откуда им было знать послевоенным огольцам, что мужик этот вовсе не старый, да и не сквалыга он, а фронтовик, имеющий награды, и у него большая семья и саженцы этих яблонек он привёз на Урал к себе домой из освобождённой уже от фашизма Европы после окончания войны, чтоб развести их в суровом для них климате на пробу.  Рискнул хозяин в сомнениях посадить у себя в огороде эти нежные саженцы, а они на удивление взяли, да и прижились.  Прижился и он, преодолев с годами последствия тяжёлых своих ранений, в частном секторе, с размахом разросшегося за войну городка, под названием «Хохлы», как раз рядом с пристанью возле городского пруда, обосновавшись.  А там всё лето напролёт с утра и до вечера проводила, купаясь, вся местная недоросль.  И, когда мокрые и голодные устало плелись домой с этой пристани до синевы накупавшиеся оглоеды, краснобокие да с большой подростковый кулак шарики, что виднелись повыше забора, манили часто к себе поджатые то за день животы, дескать, сорвите нас мальчишки, мы ждём вас, хотя им и не известно было спелые они уже или нет ещё, но манить то манили, приглашали точно.   

            Вот и решили мальчики, эти родные, отважившись, уличные брательники, что пора бы им уже нанести свой визит, к этому мужику, навестить, так сказать, этот фруктовый на севере оазис в таёжном краю и откушать, попробовав на зуб, запретного плоду.  А вдруг и в самом деле яблочки то окажутся сладкими?  И увязались следом за подросшей братвой и два закадычных друга – Сенька с Вовкой.  Но у Сеньки то в тот момент образовался после долгого пребывания в прохладной воде при купании здоровенный чирей на одном весьма деликатном месте: на левой булке его ягодиц, вот и ковылял он, ранее по долгу из воды не вылезавший ныряльщик, пока Илья пророк в воду не помочился.  Уже вторую неделю как
заметно припадал на левую ногу простудившийся водяной.

            - Рупь-пять, рупь-пятнадцать, – дразнили его улично-дворовые кореша.

            - Ты куда это со своим чиряком то собрался, лазутчик? – удивились они.

            - Я с вами, – безбоязненно прокашлял хромой гусак. 

            - А если хозяин проснётся? - щерились уличные приятели.

            - Ну и чё? - не сдавался хромая нога.

            - Мы-то все, Бог даст, убежим, – попытался урезонить Сёмку Родька Шестак, – а ты то как убежишь, безнадежная ты кандыба?

            - И я убегу, - гнул своё Сёмка.

            - Да ну… – оскаблились во весь рот ночные воровайки.

            - Останься, Сень, – попросил его, своего друга, Вовка, – ежели у нас получиться, то я тебе принесу этих чёртовых яблок!

            Но дело то было вовсе не яблоках, а в самом факте участия.  Разве мог он, шустрый пострел, позволить себе остаться в стороне от такого знаменательного события?  Трусом и хлюпиком он себя никогда не считал, и поэтому все уговоры на хромого гуся действия так и не возымели.  Уступив его настойчивости, отважная когорта, из желающих проверить на вшивость себя и сад на доступность скоро тронулась в путь.  Шли ночные партизаны тихо по городу, но ходко, не скрываясь, иногда останавливаясь, чтобы, дожидаться отстающего хромоножку.  У пристани свой ход осторожные налётчики сбавили и замолчали.  Посёлок Хохлы, погасив в домах огни, мирно спал, не ожидая задуманной экспроприации.  Фонари на столбах, как и везде, там так же давно уже были разбиты.  Тьма кромешная встретила в посёлке на улице дерзких недорослей грабителей.  Жутковато идти на дело, струхнувшей немного шалой братве, но сообща то, как уж известно, боязни тои меньше.  Крадётся тихо неслышно по-над прудом по улице огородная банда, сопит себе в нос опасливо, прикусив языки, ожидая подвоха.

            - Тише вы, – остудил порыв оглоедов Витька Кузьма, – не у себя в огороде!

            Возле намеченного дома затаившиеся решительно настроенные народовольцы всем кагалом присели и шёпотом принялись сообща обсуждать дальнейший план своих ночных действий.  Основной забор сада возвышался выше двух метров – никак не меньше.  Если в нём начать выламывать дыру, то хозяева проснуться от возникшего шума.  Делать подкоп – только зря время терять.  Хоть и светает в августе на Урале не так уж скоро, как в начале июня, но всё, же ночь в это время довольно короткая.  Оставалось только одно.  Отыскать тут какую-нибудь доску или полено, чтобы приставить их к забору как трамплин, и потом уже с помощью этой затеи, оттолкнувшись с разбегу, прыгнуть вверх, ухватится руками за край забора, подтянуться и через кувырок, перекинув ноги, молча оказаться на месте, но и по улице шастать, шарашиться тут всем гуртом тоже небезопасно, понимала орда.  Здесь у всех во дворах собаки имеются.  Стоит только взлаять одной из них, как все остальные ей тут же громким хором отзовутся. Тогда пиши – всё пропало.

            - Слушай, Фома, – зашептал ему в ухо Родька Шестак, – а где у энтово мужика его лохматая здоровенная то сучка?

            - Сдохла, – прошипел в пустоту Фома, – то ли старая была, то ли отравил её кто-то.  А щенок её пока ещё мал.  В доме, видать, обитает.  Вырастет волкодав – тогда хрен тебе, а не яблочки будут.  Пошли ли чё ли, - сделал он знак, всем следовать за собой.

            - Куда? – оробела слегка воровская ватага.

            - Доску искать, - шикнул, сплюнув, организатор похода.

            И все расползлись вдоль по берегу пруда в поисках необходимого приспособления, а Сеньку с его чирием оставили караулить забор.  Безопасность такого мероприятия – это первое дело.  Никто из ребят, по сути ещё детей, не мечтал попасться под тяжёлый кулак  крутого хозяина, но и яблок им сорванцам, страсть как, хотелось.  Торговые предприятия победившей страны в то послевоенное время вначале пятого десятка двадцатого века пока не шибко то баловали вкусовым разнообразием уральский регион.  Выкинут на продажу в один прекрасный день на недельку – с полторы, создавая бесконечные очереди, под конец сентября то, что ещё сумели довезти, и на том, бывайте здоровы, обласканные вниманием обитатели таёжного Урала со своим неудовлетворённым желанием полакомится сладкими плодами с южных в стране благодатных земель.   Зато чеснока и лука было предостаточно у всех, ешь – не хочу, сохраняй свои зубы, чтобы было чем хрумать морковку.

            Наконец то, все поисковики собрались в кучу, принеся с собой откуда-то метровую дряхлую мокрую доску.  И собаки при этом ничего не почуяли.

            - Где раздобыли то? – встретил приятелей охранник чужого забора.

            - Там уж нас нету, – хихикнул в ответ тихонько Фома, инициатор похода.

            Приставили полусгнившую древесину, уперев его одним концом в землю, а другим в забор и начали сигать по одному, подзадоривая друг друга.

            - Тише вы, – шипели снизу, – громыхалы чёртовы!

            За забором пластуны, перебравшись в сад, залегли в картофельных грядках и тихо, как тати под прикрытием высокой ботвы, дожидаясь последнего, нюхали влажную землю, зорко высматривая, нет ли поблизости хозяина или кого-то другого стоящего в дозоре по охране родного владения.  А караульщика забора специально оставили с чирием на пару у того же забора одного.  Надеялись приятели, что без посторонней помощи он через ограду эту высоченную сам не перелезет.  Но последний из пришлых лиходеев оказался уродцем настырным.  Надыбав возле забора случайно ржавый кусок проволоки, он, хромой калека, сделал из неё крючок, зацепился им за край забора и не без труда, почти на одной ноге, но взобрался наверх.  Но там и застрял бедолага, барахтаясь и раздражая приятелей, что не в силах перекинуть свою, скованную неприличной болячкой то ли ногу саму, то ли то, что у него было ниже спины.  Чирей не позволял сему верхолазу, делать резких движений, вот и пыхтел он, потея, повиснув вверху на заборе, неуклюжий гнойник, не зная, как бы осилить это злосчастное на его пути возникшее препятствие.

            С трудом пополам, но таки, взял на абордаж упёртый пират это высокое древесное ограждение, проклиная себя и забор, и всех вместе с ним на свете.  Вниз уже скакучему то в раскоряк кузнечику тихо спускаться уже не было сил, тогда он, отважный корсар, чтобы и не ободрать тощий живот, оттолкнулся руками от заострённых досок высокой изгороди, да и спрыгнул на землю, растопырив ноги, злобно чертыхаясь.

            - Ой, – громко дёрнулся от резкой боли прыгун, – ой, – повторил он, но уже тише, получив радушно увесистую вслед затрещину от Шестака.

            - Разбудишь, гадёныш, всю хохловскую округу! 

            - Нафик мы его взяли, – пожалел кто-то в ночи.

            - Это всё Фома, – поддержали упрёк остальные, – пожалел дурака на нашу голову!

            - Заткнитесь, – обрубил один из зачинщиков похода возникшую было смуту, – а те, кому, если чё-то здесь не ндравится, могут двигать обратно домой, – пригрозил Шестак, – а остальные тихо пошли за мной, но чтоб ни звуку!

            И все, включая и утлого кандыбу, начали, крадучись, осторожное передвижение по чужому саду-огороду, стараясь не мять картофельную ботву, чтобы громким шелестом её не выдать себя.  Возле второго заборчика снова присели на корточки и огляделись.  Но всё было тихо вокруг, и в доме тоже никакой возни не слыхать.  Значит, пора им сухопутным разбойникам, уже брать на абордаж увешанные плодами заморские яблоньки.