Какой ценой?
«Как это получается? – думал Иван, истомлённый долгой бессонницей, – два сына в семье, а такие непохожие? Разница всего два года – один за другим на свет пришли, воспитывали их с Таней одинаково, жизнь после первенца ничем не ломалась, а вот… Неужели старший взревновал к младшему? Но ведь, что он понимал? Два годика ему было, когда братишка появился. Два сосунка кормились одной мамки грудью, одинаковая группа крови... Федюшке даже больше хорошего досталось: грудного молочка было у Тани тогда много, до рождения братца ему было всё внимание родительское, и одёжка вся новая… А вот ни в чём наши сынки один на другого не похожи. Феденька крепкий, кареглазый в меня, круглолицый в мамку, а Лёша личиком узок, а глаза-василёчки Танины. Старшенький напористый, голосистый, упрямый, Лёшенька тихий, терпеливый, послушный. Федя в свои три с половиной везде своего добьётся, выпросит, выкричит, Алексей второй раз не попросит, сразу отступится. И что лучше? Ох, не разберёшь… Поспать бы хоть часик – вся ночь мука мучительская. Вот началась эта боль в груди – прервала дрёму сладкую, полежал тихонечко – вроде бы послабела, а сна нет…»
В окне луна продвинулась слева направо и сползла вниз, чернота неба, ещё тёмного, немного разбавилась, как тушь водой, вливающейся незаметно в черноту слабым светом. Иван закрыл сухие глаза, подвигал зрачками, размазывая под веками скудную влагу, вздохнул неглубоко, поверхностно, боясь вернуть боль. Незаметно задремал. В тихой комнате различалось разнозвучное сонное сопение: ровное, с присвистом, намаявшейся за день Татьяны, прерывающееся глубокими вздохами, лёгкое, поверхностное, Ивана, с прихрапом Федюшкино и, еле уловимое, Алёшино.
Утром всё сразу завертелось, заспешило и понеслось!.. И так каждый день, пока Лёше не исполнилось три года, и Тане пришло время вернуться на работу. В год рождения Лёши вышел закон о выплате «материнского капитала» – очень значимой для молодых родителей суммы денег на второго ребёнка. Радость была нежданная и давала большую надежду на улучшение жизни семьи.
Приватизированную комнату в общежитии продали, когда квартира, взятая в ипотеку, была ещё не достроена: жили кое-как, без удобств, сами обои клеили, полы линолеумом застилали, последние копейки платили ремонтникам. Но, когда закончили, словно в рай попали, а тут… Иван, словно тормоза отпустил, начал быстро чахнуть, худеть, кашлем заходился, а к врачу Татьяна его не могла затащить, один ответ слышала: «Работать надо», ещё и курил без продыху. А работа адская – сварщик. Лучший в своём деле мастер – нарасхват.
Татьяна схватилась за грудь и упала бы, если бы подруга Ксюша не поддержала. «Как это – нет Вани? Как умер? Он утром на работу пошёл, прокашлялся, конечно надрывно, как весь последний месяц… Да! Упустила я мужа! Я, я виновата! Господи! Убей меня, проклятую! Не настояла, чтобы лёг в больницу!... А-а-а! Как это? Зачем?..» – так думала вслух с выкриками, рыданиями, болью невыносимой…
Её горькая жизнь продолжалась в «сладком», кондитерском цехе пекарни «Хлебница» рядом с домом. Так они с мужем радовались, что работа, вот она, в соседнем доме, а детский садик почти во дворе. Таня даже доверяла Феде водить братишку в младшую группу, самому идти в свою. Подросли мальчики, оба умные, развитые, только Федечка уж больно своевольный, неподвластный. И воспитательница жаловалась, и сама Таня еле управлялась с ним.
— Сынок, поиграл с машинками, убери их в ящик.
— Не буду. Пускай так стоят, я, может, ещё захочу играть.
— Ты видишь, они мешают ходить по комнате, можно наступить на какую-то, сломать.
— Смотреть под ноги надо!
— Но ведь каждый водитель свою машину ставит в гараж, и там, где много машин, все стоят в гараже!
— А у меня ящик – не гараж! Там они лежат, стоять им негде!
— Сынок, надо маму слушаться. Убери игрушки!
— Нет, нет, нет, не уберу!
И так каждый раз. Что с ним делать? В старину секли непослушников розгами, теперь другое время: вон, в иных странах за подобное наказание отбирают детей у родителей. Битьё по попе насилием называется. Она размышляла, а Лёша уже собрал братовы машинки, молча, в ящик сложил. Федя ухмылялся и пальцем показывал то на одну, то на другую. «Господи! Откуда у него такой характер? Мы с Ваней мирные, покладистые, уважительные, а он… В моего батю, что ли?»
Отец у Татьяны был крутой, властный, не запойный, но регулярно выпивающий. Маму не бил, но пинал и толкал, а мальчишкам всып`ал ремнём за малейший проступок. Старшие братья со временем научились вовремя гасить отцовский гнев, а Таня с измальства была послушной и покорной, так и не попробовала отцовского ремня, в девять лет осиротела. «Ох, и мама недолго пожила потом, после гибели отца в аварии. А ведь папка был хорошим водителем, так другой, дурак, врезался в его машину… Вот как бывает: мамочка моя овдовела, и я, как она, одна детей буду растить… Надо вторую, да нет же, третью работу брать!» Она в пекарне ещё и уборщицей прирабатывала, а теперь наклёвывалась работа дворником в своём-то дворе, вот так удача!
Федя заканчивал девятый класс. Учился неважно. Учителя на каждом собрании говорили, что он способный, на лету схватывает материал, а уроки не делает, не приучен трудиться. В последний год совсем малый развинтился: стал часто школу прогуливать. Татьяна стыдила его, брата Лёшу в пример ставила, тот учился хорошо, отличником был, но скоро она поняла, что ошибку допустила: Фёдор возненавидел брата, издевался над ним, высмеивал его доброту и покладистость. Лёша был у него чуть ли не слугой: подай, принеси, убери, замолчи… Мальчик терпел и, Татьяна ясно это видела, любил брата, мучителя своего. Однажды на её глазах Фёдор ударил Алексея, когда тот не туда положил его смартфон. Эту вещь Федя купил за деньги, отложенные на тёплые куртки для ребят. Таня ужаснулась: как он посмел взять такую сумму без спроса! Её месячный заработок! Но сын дерзко выкрикнул: «Плевал я на куртку! Мне смартфон нужен. Я хуже всех в классе! У всех есть, а у меня нет!» Такая злобная обида вылилась из его слов, из его глаз!.. Татьяна испугалась, казалось, сын может поднять на неё руку. Но она, хоть и тихо, спросила: «А почему же брат должен мёрзнуть из-за твоей игрушки?» И тут Лёша, выступил вперёд, заслонил её собой и необычно громко для него, с нервным дрожанием в голосе проговорил: «Мама! Мне ничего не надо, я в старой Фединой куртке буду ходить! Федя мой старший брат, ему нужно!» Татьяна вдруг увидела, что её младшенький, с его ломающимся голосом, с небольшой сутулостью худой подростковой фигуры, такой красивый, такой… прекрасный, стал её опорой в жизни! Любовь переполнила её глаза слезами.
— Что ты, мамочка, не плачь! Я скоро смогу работать, заработаю на одёжку!..
А Фёдор ухмыльнулся и ушёл. Это тогда… А потом при ней ударил брата, сразу, с размаху врезал по затылку. И тут мать не выдержала, бросилась на парня и стала колотить его кулачками по спине! Фёдор повернулся, поймал её руки и отбросил её к стене. Татьяна ударилась спиной о стену и сползла на пол. Алёша, не успевший понять намерений брата, на мгновение замер, поражённый, подскочил к маме, стал её поднимать.
— Ничего, Лёшенька, сыночек, я сейчас, я сама…
Тяжело встала, опираясь на сыновнюю руку, шагнула, присела на диван. Увидела взгляд Алексея на брата: в нём больше не было любви, синие глаза горели и страдали. Фёдор повернулся и вышел, хлопнула входная дверь.
С этого всё и началось: парень стал пропадать по вечерам, в школе почти не появлялся, соседка сказала Татьяне, что в соседнем дворе настоящая шайка подростков под командой Сашки Мороза, что Федя в их компании. Страшно стало Татьяне, так страшно, что в глазах помутилось, сердце замерло, дыхание остановилось. Она ничего не ответила, заглянувшей якобы за стаканом сахара Антонине, села в кухне на табурет, махнув соседке рукой, так и замерла. Ни о чём не думала, только встала в глазах телевизорная картинка: мёртвый парень на дорожке парка, лицо какое-то жёлтое, изо рта пена вытекла, руки распахнуты ладонями вверх, а изнутри от запястий до локтевых сгибов – исколотые, синие. Тогда она возмутилась: «Зачем такое людям видеть? Ещё и на ночь глядя!» Теперь поняла, зачем.
Когда удалось добрести до кровати, повалиться на неё, включилось сознание – стала, как ледяные глыбы в зимнем дворе, ворочать мысли. «Пропадает мой сын, мой мальчик родной! Пропадает! Что делать? Как спасти? Говорить с ним невозможно, сразу смеётся в глаза и уходит. Только хуже становится, где-то блуждает до поздней ночи. Вот через неделю Алёша в лагерь уедет. И Фёдору путёвку бы дали, да он наотрез отказался. Без Лёшеньки мне совсем невмоготу будет. Господи, научи, вразуми меня, глупую! Помоги, Боже! Не хожу в храм, к родительским могилкам дорогу забыла. Всё одно – работа, работа, нищета безденежная! Потеряла кормильца, а милостыня государственная разве прокормит, оденет, квартиру оплатит, вылечит?.. Жить не хочется, а надо. Как мальцам без матери? Так их жалко, так душа за них болит!» Заныло её сердце, как никогда. Кое-как поднялась, добрела до аптечки в коридоре, валидол под язык положила, вышла на балкон. Полная луна лила масляный свет на тёмный двор, казалось, деревья, кустарник вдоль тротуарной дорожки, все снаряды на детской площадке и дом напротив – всё было словно вырезано по контурам и наклеено на сплошной чёрный фон. «Как декорации в театре», – подумалось мельком. Вечер благоухал ароматом отцветающего жасмина, слышались далёкие голоса, резко протрещал летящий по трассе мотоцикл. Надо бы уснуть, но обида на жизнь, унылая тревога не давали успокоиться.
Назавтра – пришёл Алёша, порадовал успехами в школе: снова год закончил отличником! Рада Татьяна, но радость её однобокая: звонила классная руководительница, просила как-то воздействовать на Фёдора, чтобы выпустить его из школы с аттестатом о неполном среднем образовании, не скрывая, что мечтает расстаться с этим «дорогим» учеником. Старший сын пришёл за полночь, Таня встала, вышла в прихожую, заглянула Фёдору в лицо и ужаснулась! Глаза у него были бессмысленные, какие-то белёсые, словно подёрнутые плёнкой тумана. Попыталась заговорить с ним, – отмахнулся и пошёл в туалет, защёлка лязгнула. Татьяна постояла немного и ушла к себе, не закрыв дверь спальни. Долго прислушивалась, а сердце стучало в груди, отдаваясь в ушах. Казалось, время затормозилось, сочилось по тягучим, словно мёд, каплям мгновений. Услышала, как сын, неровным, волочащимся шагом, прошёл в их с братом спальню, рухнул на кровать.
Лежала Татьяна до прибывающего по толике рассвета без сна. Думала, что делать с парнем? Как правильно поговорить, чтобы услышал её, не разозлился, не наделал бы чего хуже! Ничего не придумала, стала молиться. Все, что знала, прочитала молитвы и, как с горы в пропасть, провалилась в сон.
Будильник старался, как мог, еле дозвонился до Татьяны. Надо идти работать – двор убирать, пока народ досыпает, досматривает сладкие утренние сны. Не смотрит дворник этих снов, не знает. Детские давно забыты, а материнские – все младенцами, заботами отобраны. Она крадучись вошла в спальню сыновей. Алёша спал, обняв подушку, сладко, как для поцелуя, сложив по-детски пухлые губы, а Фёдор лежал на спине почти одетый, только рубашка снята и джинсы спущены. Руки раскинуты, как… нет, нельзя вспоминать ту телевизионную картинку! Но вспомнилось, и мать склонилась над сыном, осмотрела вены на руках. Немного отпустил страх – не было следов от уколов. Но дыхание изливало крепкий запах перегара, и спал сын мертвецки.
А на работу во двор спешить надо, потом бежать в цех – на основную успеть вовремя. Кружку воды выпила залпом и пошла.
Эту свою работу Татьяна и любила, и ненавидела, что зависело от повседневных обстоятельств. Любила в хорошую погоду эту утреннюю рань, тишину двора, шелест листьев, ещё молодых, крепко держащихся на ветках, чириканье воробьёв и урчание голубей. Казалось, мир и покой лечат душу, бодрят надежду. Ненавидеть было за что: осенний холод, дождь и грязь, мусор, нагло наваленный и летающий по ветру, обледенение, сугробы… И унылые, тягостные мысли, мучительные своей неразрешённостью. Сегодня работалось споро, но не весело. Споро оттого, что много было в душе яростных сил, вливающихся в движения метлы, в таскание тяжестей, а невесело… Господи! Какое уж тут веселье! То ком в горле проглотить, то слёзы рукавом утереть… Думала-думала, а решить ничего не могла.
Уехал Лёшенька. Дай Бог, отдохнуть ему счастливо, поесть вовремя и досыта! А Федя совсем задурил, как с цепи сорвался. Да, понаставили ему троек в свидетельстве об образовании, натянули кое-как четвёрку по поведению, а теперь парню вольница!
«Слышат ли нас силы небесные? Долетают ли до Бога молитвы людские? Нас во-о-н сколько! Мы сами – неслухи Господни и потомство наше непослушное. Не все, правда, есть хорошие детки… Ох», – так думала Таня, моя пол в магазине, вдыхая смешанный запах хлорки, ванили и лука. Девчата продавщицы сложили на стеллаж на колёсиках остатки продукции, увезли в подсобку, вышла директриса, обвела хмурым взглядом магазин. Татьяна отнесла ведро и швабру в подсобку. Пошла домой, замирая от тревоги: что там, как сын, дома ли?
Окна были тёмными. Нет парня. Еле живая от усталости, Татьяна пошла в соседний двор. Ещё войдя в арку, она услышала голоса ребят, хохот, мат, девчачий визг. Ватага разместилась на двух скамейках, сидя не на сидениях, а верхом на спинках, разобрать, что выкрикивают, было трудно, какая-то бессмыслица, вперемешку с руганью и смехом, изливалась в пространство. Но тут один из подростков заметил Татьяну.
— Эй, братва! Гляньте-ка! За Федоткой маманя пришла! Щас за ручку домой уведёт!
Хохот поднялся дружный, издевательский. Фёдор соскочил на землю, подбежал к матери:
— Чего припёрлась? – дыхнул в лицо алкогольным угаром, – иди отсюда, не позорь меня! Зеваешь, как рыба на суше! Нечего сказать? Молчи, уходи, говорю!
Татьяна повернулась и пошла домой, роняя слёзы. Тут бы посидеть у телевизора, поспать усталому человеку, да разве отключишься от страха за ребёнка, разве уснёшь, когда он не дома, а там, в дикой, звереющей с каждым мигом, компании? «Вот оно – непослушание. Как не согнуть моей слабой рукой железный лом, так и парня не подчинить порядку, не исправить. Что же делать?» – нескончаемо думалось, рвало сердце.
Федя пришёл после часа ночи совершенно пьяный. Мать вышла навстречу из своей спальни, молча, смотрела на него. Непроизвольно, осуждающе покачала головой. Вдруг сын схватил со столика в прихожей толстую стеклянную пепельницу (память об отце) и швырнул в голову матери. Пьяный не пьяный, а в голову и попал. Таня упала, оборвав с вешалки старую куртку. В квартире застыла, будто замёрзла, тишина. Сердце парня словно остановилось. Он, почти не владея телом, вдруг совершенно прояснился разумом и оцепенел. Из-под упавшей на лицо матери куртки послышался стон. Фёдор рванулся к ней, ноги подкосились, и он упал рядом, больно ударившись об угол столика, но боль только взбодрила его. Он подполз к Татьяне и, трепеща от страха, сдвинул куртку в сторону. Бледное лицо матери было, что показалось особенно страшным, совершенно спокойно, под головой, пульсируя, наполнялось кровью пятно. Но через пару секунд гримаса боли исказила черты этого помертвевшего лица, и вдруг открылись глаза. Фёдор, как в первый раз, заглянул в синие мамины глаза и, вместе с робкой надеждой на благополучный исход, почувствовал такую боль внутри себя, где-то в середине груди, словно острый скол разбитой пепельницы вонзился в тело. Два стона слились в один – раненой женщины и потрясённого подростка.
— Мама, мамочка! Ма-а-ама! – больше не было ни слов, ни мыслей.
— Ой, голова… Вызови «скорую», – прошептала Татьяна.
Он почти неосознанно действовал, но делал всё правильно: позвонил в «скорую», достал из аптечки свёрток марли, приложил к ране на Таниной голове. Она успела предупредить: «Скажем, что пепельница стояла там, на полке, дверь хлопнула, и она упала на меня. Пойди, прополощи рот».
Молоденькая врач «скорой помощи» делала перевязку и приговаривала:
— Надо, надо ехать в больницу! Вдруг сотрясение! Никто там здоровую вас держать не будет: обследуют и всё. Парень с нами поедет, я, сами видите, одна вам не помогу, санитаров не хватает. Хорошо, лифт у вас.
Федя сидел в коридоре перед приёмным отделением, сжавшись в комок. Он видел, как привезли избитого парня («А я мать избил!» – ужасался его разум, и трепетало сердце), потом старушку доставили, стонущую от боли («А сын её так бережно с ней обращается, видно, что любит», – сглотнул он горечь), а вот девчушку несут на носилках, шепчут что-то сестрички, плохое с малолеткой случилось…
Он дождался. Врач вышел, сказал, что утром дообследуют маму, но, похоже, всё не так плохо, обойдётся, и парень может идти домой. Утром можно позвонить, узнать, что да как – протянул бумажку с номером телефона.
Фёдор шёл пешком полтора часа по ночному городу. В висках стучало в ритме его шагов и мысль, короткая, но чёткая не оставляла ни на секунду: «Я гад, я дрянь, я гниль, я падаль!», и снова, и опять, к шагу шаг. Стало жарко от движения, он дома встал под прохладный душ, почувствовал, что вода словно смывала с него липкую кору. Он долго принимал остужающие струи, вдруг вспомнив отца. «Как это я так долго не вспоминал его? – поразился он. – Батя любил меня, и я, вроде, любил… Не помню. Курил папка сигарету за сигаретой, с ней в зубах обои клеил, глаза от дыма щурил. Смотрел на меня так… по-доброму. Такие же глаза у него были, как у меня. Рано так умер, совсем рано!» – вдруг заныло на душе, от струй на лице слёз не видно.
Наступал рассвет, зазвонил будильник маминого мобильного телефона (забыл сын положить ей его в сумку с наскоро собранными вещами). «Надо отнести, всегда можно будет узнать, что маме надо», – неожиданно радостно подумалось ему.. Пять тридцать утра. Фёдор глотнул горячего чаю и пошёл из дома – убирать двор. Он мёл тротуар у подъездов и чувствовал, что растёт, взрослеет, что другая сторона жизни открылась ему, предлагает пойти по новому пути. «И пойду! И стану мужиком, как батя! Мать никогда не обижу и в обиду не дам! Брату помогу, чем смогу. Я, точно, теперь не тот, другой! Но… какой ценой? Какой ценой! Господи! Прости меня!» – подумал, потом негромко повторил вслух, знакомую с младенчества, мамину молитву.
Свидетельство о публикации №224060400835
Но боюсь, что Вы показали слишком благостную картину.
Куда вероятнее другое:
"Мать сама виновата: чего, дура на меня пялилась!"
Сергей Столбун 12.06.2024 18:51 Заявить о нарушении
Людмила Ашеко 13.06.2024 12:16 Заявить о нарушении