6. Перелыгино, гранит и судачки

Когда происходят события в романе "Мастер и Маргарита"?

НАЧАЛО ЗДЕСЬ - http://proza.ru/2024/06/03/1168

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ - http://proza.ru/2024/06/04/939
*********************************************

МЫ УЖЕ УПОМИНАЛИ НЕ РАЗ, что в «романе о дьяволе» то и дело встречаются взаимоисключающие реалии 20-х и 30-х годов. Выходит, казалось бы, совершенная путаница.

Вот вам ещё один пример. Многие булгаковеды отмечают, что под видом «дома Грибоедова» описывается Дом Герцена на Тверском бульваре, где до 1933 года размещались Всероссийский Союз писателей и различные литературные организации. До создания Союза писателей СССР все советские литераторы входили в различные литературные организации: РАПП, ЛЕФ, «Перевал», Союз крестьянских писателей и др.
Однако 23 апреля 1932 ЦК ВКП (б) постановил «…объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем»».

А в 1933-м в Дом Герцена уже въехал Литературный институт им. Горького, так что с этого времени никаких МАССОЛИТов здесь быть не могло.

На этом основании некоторые исследователи делают вывод о том, что под МАССОЛИТом Булгаков подразумевал не Союз писателей СССР, а именно одну из литорганизаций более раннего периода. Тот же Борис Соколов пишет в «Булгаковской энциклопедии»:
«В Доме Грибоедова Булгаков запечатлел так называемый Дом Герцена (Тверской бульвар, 25), где в 20-е годы размещался ряд литературных организаций, в частности, РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) и МАПП (Московская ассоциация пролетарских писателей), по образцу которых и создан вымышленный МАССОЛИТ».

Действительно, очень похоже – Московская ассоциация пролетарских писателей (МАПП) и Московская ассоциация литераторов (МАССОЛИТ).

Грех спорить против того, что один из прообразов МАССОЛИТа – именно литературные объединения 20-х годов, а Дом Грибоедова списан с Дома Герцена.
Но вместе с тем и это не даёт нам полного права отнести события «Мастера и Маргариты» исключительно к 20-м годам прошлого столетия. Есть серьёзные аргументы против.

Вспомним главу 5 – «Было дело в Грибоедове», где в ожидании Берлиоза в половине одиннадцатого вечера томились двенадцать литераторов:

«– А сейчас хорошо на Клязьме,– подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский посёлок Перелыгино на Клязьме – общее больное место. – Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной.

– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах невидно,– ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин.

– Это уж как кому повезёт, – прогудел с подоконника критик Абабков.

Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая своё контральто:

– Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две , и строится ещё только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.

– Три тысячи сто одиннадцать человек, – вставил кто-то из угла.

– Ну вот видите,– проговорила Штурман,– что ж еделать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...».

До Великой Отечественной войны существовал лишь один «дачный литераторский посёлок» – Переделкино. Именно он и выведен в романе как Перелыгино: «перелыгАть», по Далю – «перевирать, передавать чужую ложь; извращать и перевирать вести». «ПерелЫга» – «тот, кто перелыгает». Другими словами –«посёлок брехунов».

 Однако советское правительство выделило земли усадьбы под постройку городка писателей на правах безвозмездного и бессрочного пользования в Переделкине лишь в 1934 году по совету Максима Горького. Строить же дачный посёлок здесь начали годом позже. За несколько лет по немецким проектам было возведено 50 двухэтажных деревянных дач. Первыми обитателями переделкинских дач стали Александр Серафимович, Леонид Леонов, Лев Каменев, Исаак Бабель, Илья Эренбург, Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Лев Кассиль, Борис Пастернак, Илья Ильф, Евгений Петров.

 Таким образом, до 1935 года никаких дачных посёлков литераторов в Советской стране быть не могло.

КСТАТИ О КУПАНИИ. Помните, Штурман Жорж подзуживала писателей по поводу того, как хорошо на Клязьме? По поводу этой речки ничего не скажу, а насчёт Москвы-реки есть замечание. Помните, какими словами начинается сцена купания Иванушки Бездомного в Москве-реке:

"Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки".

Между тем краевед Георгий Андреевский в своей книге "Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху " пишет, что Москву-реку начали одевать в гранит лишь с весны 1937 года, когда был сооружён канал имени Москвы, соединивший её с верхней Волгой и превративший столицу в порт пяти морей. А до этого никаких гранитных берегов здесь не было, что доставляло немало неприятностей жителям:

"В двадцатые годы, когда у Москвы-реки не было высоких каменных берегов, от неё можно было ждать сюрприза. В апреле 1926 года река разлилась и затопила округу. Люди бросили свои дома. В клубах стало тесно, как на вокзалах: их заполнили пострадавшие. С крыш и из окон незатопленных домов любопытные глазели на дома затопленные, а между домами двигались плоты и лодки – они подбирали тех, кто не смог вовремя покинуть своё затопленное жилище... В Москве остались без жилья в результате наводнения тысяча триста тридцать человек".

Казалось бы, это обстоятельство должно свидетельствовать в пользу тех булгаковедов, которые относят время действия Мастера и Маргариты" к 1930-м годам. Однако я бы не стал торопиться. Дело в том, что фотографии 1920-х годов опровергают утверждение Андреевского: и высокие каменные берега были, и ступени, и береговые фонари, меж изломанных зигзагов которых наплавал Иван Николаевич Бездомный. Это отчётливо видно хотя бы на фотографии "Лодочная станция подле Кремля" Александра Родченко, сделанной в 1926 году. Кстати, на том же фото виден двуглавый орёл на кремлёвской башне (орлов на пятиконечные звёзды на башнях сменили в 1935 году). Правда, берег был "одет в камень" далеко не везде.

Действительно, на самом деле облицованные камнем набережные в Москве существовали ещё до 1917 года. Правда, их общая протяжённость составляла чуть более четырёх километров. А вот массовое строительство каменных набережных с гранитной облицовкой развернулось в столице и впрямь в 1930-е годы. Столичные гранитные набережные протянулись вдоль Москвы-реки на 37 км.
 
Что касается наводнений, то они прекратились вовсе не из-за искусственного повышения берегов. Причина несколько в другом. Её раскрывает автор сайта MOIARUSSIA Андрей Р. в комментариях к фотографиям 1920-х годов:

"...До строительства шлюзов, водохранилищ и гидроузлов уровень Москвы-реки сильно менялся в зависимости от сезона. Зимой и жарким летом, например, мог сильно понижаться, так что в некоторых местах можно было реку и пешком перейти. Зато каждую весну поднимался, порой выходя за края набережной". То есть действительно опасные разливы действительно сошли на нет после прокладки канала имени Москвы, и как раз, как справедливо указано выше, из-за строительства шлюзов, водохранилищ и гидроузлов.

И ВСЁ ЖЕ ИМЕННО ЭПИЗОД КУПАНИЯ Ивана Николаевича абсолютно точно свидетельствует о том, что дело могло происходить только в 1930-е годы, причём уже после уничтожения храма Христа Спасителя (1931). Заметим: в ранних редакциях романа Храм присутствовал: "Иванушка скакнул и выскочил на набережную храма Христа Спасителя". Но затем храм взорвали, а работа над романом продолжалась. И прямое упоминание о храме Христа Спасителя из рукописей исчезает. Вспомним эпизод, когда Воланд разглядывает Москву с крыши дома Пашкова. Он видит "необъятное сборище дворцов, гигантских домов и маленьких, обречённых на снос лачуг". Но храма он не видит. В 1931-м храм уже снесён, а строительство на его месте Дворца Советов ещё не началось. На месте храма возникли стихийные самовольные застройки, которые горожане называли "деревней Нахаловкой".

Однако след храма Христа Спасителя в романе остался. Вспомним сцену погони Ивана за нечистой силой. Читателю кажется, что все действия пролетарского поэта бессмысленны: вламывается в неизвестную квартиру 47 дома 13, потом бежит на Москву-реку... Но для начала обратим внимание на детали обстановки в доме:

"Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая – бумажная.

Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только, прежде чем выбежать на чёрный ход, он присвоил одну из этих свечей, а также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную квартиру...

В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца, но того нигде не было. Тогда Иван твёрдо сказал самому себе:

–Ну конечно, он на Москве-реке! Вперёд!

Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе в том, что спросить-то было некому. Омерзительный переулок был совершенно пуст.

Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки".

Ну, раз Бездомный не ответил на этот вопрос о «профессоре», попробуем ответить мы. Ещё как-то понятно, что в доме на Остоженке поэт прихватил иконку и венчальные свечи, чтобы обеспечить себе защиту от "нечистого". Но Москва-река при чём? Да при том, что этот самый гранитный амфитеатр – не что иное, как ступени лестницы, которая спускалась от Храма Христа-Спасителя к реке, где находилась иордань – символическая купель, у которой отмечался праздник Крещения Господня. Это – то немногое, что осталось после взрыва храма. Фактически Иван неосознанно принимает крещение, делает первый шаг к своему духовному обновлению.

Но если из романа Булгаков изъял всякое упоминание о храме, однако оставил иордань, стало быть, это – "маячок" 1930-х годов.

ВОЗНИКАЕТ РЯД ВОПРОСОВ И К РЕСТОРАНУ при Доме Грибоедова – тому, каким он изображён в романе Булгакова.

Многие булгаковеды утверждают, что прообразом булгаковского ресторана послужил ресторан при Доме Герцена. К сему почти всегда добавляют – и ресторан Клуба театральных работников, который располагался в Старопименовском переулке.
Оба эти заведения объединены фигурой Якова Даниловича Розенталя, с 1925 года возглавлявшего «герценовский кабачок», а с 1930-го – ресторан Клуба театральных работников (открытие клуба состоялось 25 февраля 1930 года). Посетители называли его «Борода»; именно Розенталь послужил прототипом знаменитого "флибустьера" Арчибальда Арчибальдовича.
 
Надо заметить, оба ресторана разительно отличаются от того, который изображён Булгаковым. И «герценовский», и «театральный» размещались в подвальных помещениях.

«Внизу, в подвальчике, помещался ресторан, в котором всегда можно было встретить многих писателей и который был открыт до поздней ночи», – рассказывает Вацлав Скальский о кабачке в Доме Герцена («Независимая газета», 31 марта 2000 г.).

А вот отрывок из мемуаров «Век одной семьи» журналистки Елены Мушкиной, двоюродной внучки Розенталя-Бороды(события относятся к началу 30-х годов):

«Однажды мы с бабушкой зачем-то ходили к Бороде домой, на Миусскую улицу. Несколько раз – в клуб, в Старопименовский. Узкий проход, крутая лестница вниз.

– Даже вывески нет, – удивлялась бабушка.

Вывески не требовалось: посторонние сюда не заглядывали. Клиентура своя: артисты после окончания спектаклей. И клуб, и ресторан начинали работать поздним вечером».

Впрочем, далее Елена Романовна уточняет:

«Летом ресторан переезжал в филиал – уютный садик на Страстном бульваре, во дворе дома N 11. Там находился "Жургаз" – журнально-газетное объединение, возглавляемое Михаилом Кольцовым. В "Жургазе" работали и мама, и Катя».

И всё же в суровую эпоху 30-х годов советские писатели не могли пировать «у Грибоедова» столь роскошно, как описано в романе. Нет-нет, вкусно поесть у них была возможность и в 30-е – но не на открытых верандах, не на виду у всех. Даже летний «театральный» ресторан располагался обособленно. Сибаритствовала «новая аристократия» преимущественно в закрытых помещениях.

Да и меню, судя по всему, было несколько скромнее. Вместо «порционных судачков а-ля натюрель» и супа-прентаньер посетителей баловали несколько иными блюдами.
Мушкина вспоминает:

«Среди постоянных посетителей трое друзей – лётчик Валерий Чкалов, артисты Иван Москвин и Михаил Климов. Говорят, Климов – единственный, кого Борода допускал на кухню: артист был великолепным кулинаром. Благодаря ему в ресторане появилось фирменное блюдо «биточки по-климовски». А сам Борода изобрёл «селёдку по-бородински».

Дело в том, что уже в начале 1929-го года власти страны стали пожинать печальные плоды бездумной коллективизации и вынуждены были ввести карточную систему во всех городах СССР. Первым был нормирован хлеб, затем и другие дефицитные продукты — сахар, мясо, масло, чай и прочее. В 1932-1933 годах карточки ввели даже на картофель. Какие уж тут дупеля, гаршнепы и бекасы…
 
Правда, продовольственные карточки были отменены в 1935 году, то есть за пять лет до завершения последней редакции романа. Кстати, это событие отметила в своём дневнике жена писателя, Елена Сергеевна Булгакова: «26 сентября. У М. А. грипп, сильнейший насморк и кашель. Приехал Коростин. Подписали соглашение. Сегодня в газетах постановление об отмене карточной системы».

Однако даже после этой отмены роскошь нэповских времён была уже невозможна.

Страна жила более чем скромно. Хотя в магазинах не вывешивался официальный список продуктов и нормы их отпуска, купить больше 2 кг мяса и 0,5 кг сливочного масла за один раз было нельзя. Если власть предержащие и пировали, то уж никак не на глазах у полуголодных пролетариев за столиками на веранде.

Да и карточки были упразднены лишь на словах. Вот что пишет о «послекарточном» периоде коллекционер документов советского времени Виктор Павлович Крайнов:

«Продуктовые карточки… Эти карточки в советское время существовали почти всегда. Даже тогда, когда официально они отрицались! Назывались они по-разному – талонами, списками. На крупных предприятиях рабочих дополнительно снабжали продуктами и там такие дополнительные продуктовые карточки назывались "квитками". По квитку можно было получить полкило комбижира и две банки консервов. У меня есть образцы этих квитков 1939 года.

Это тот год, когда в стране звучал лозунг "Жить стало лучше, жить стало веселее"... В сентябре 1939 года Молотов выступил по радио и сказал: "Наша страна обеспечена всем необходимым и может обойтись без карточной системы в снабжении".

Как же! Уже через несколько месяцев с прилавков магазинов стали исчезать хлеб и мука. В сельскую местность и вовсе направлялись директивы о запрете продажи муки и хлеба. В начале 1940 года подорожал сахар, в полтора-два раза подскочили цены на мясо, рыбу, жиры, сыр, молочные продукты, картофель и овощи. Сами нормы отпуска основных продуктов питания уменьшились в два раза. Но самое интересное, что официально продуктовые карточки в СССР были введены лишь в июле 1941 года, когда вовсю уже шла война».

И всё же литературная элита любила погулять и в 20-е, и в 30-е годы. Так, Максим Горький в статье «Литературные забавы», написанной в июне 1934 года, описывал нравы «кабачка Дома Герцена» и указывал на «разлагающее влияние некоторых "именитых" писателей из среды тех, которые бытуют "в кабачке имени Герцена"».
«Многие из "именитых" пьют гораздо лучше и больше, чем пишут. Было бы ещё лучше, если бы они утоляли жажду свою дома, а не публично», – отмечал Горький. Он также выражал беспокойство по поводу дурного влияния писателей старшего поколения на «молодых литераторов»:

«В результате этой «дружбы» многие из них, начиная подражать им, усваивают не столько мастерство, сколько манеру поведения, отличавшую их в кабачке Дома Герцена!».

ХОТЕЛОСЬ БЫ ОБРАТИТЬ ВНИМАНИЕ ЕЩЁ НА ОДНУ МАЛЕНЬКУЮ, но важную деталь. В черновой редакции 1932 года «востроносая баба в ситце» поясняет после гибели Берлиоза:
«– Аннушка… Аннушка, говорю тебе, Гречкина с Садовой, рядом из десятого номера… Она… она… Взяла на Бронной в кооперативе постного масла по второму талону… да банку-то и разбей у вертушки…».

А теперь сравним с окончательным вариантом:

«– Аннушка, наша Аннушка! С Садовой! Это её работа! Взяла она в бакалее подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и разбей!».

Почувствовали разницу? Я имею в виду не исчезновение фамилии Аннушки. И не то, что банка обрела конкретный вес. Это, конечно, тоже не случайно. Но интереснее другое: в первом случае писатель счёл нужным указать на то, что Аннушка приобрела масло по талону! То есть тем самым привязал действие к конкретному времени действия продовольственных карточек (с 1929 по 1935 годы). В последующем Булгаков убрал привязку. Видимо, она ему показалась лишней. Наверняка и «постное» масло не случайно превратилось в «подсолнечное». Постное служило как бы «маячком», косвенно указывающим, что действие происходит во время Великого Поста (хотя в разговорной речи подсолнечное масло называют «постным» и до сих пор). А к тому времени, когда создавалась последняя редакция романа, Булгаков отказался от точного обозначения времени действия.

Подобных примеров удаления бытовых реалий в окончательном тексте по сравнению с черновиками немало. Михаил Афанасьевич убирал мелкие «маячки» времени, но при этом оставлял те несоответствия, которые были важны ему для решения художественных задач.