Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 49

Глава сорок девятая. Тучи над городом

Фруассар, желая быть не только хронистом, но и аналитиком, по словам Владимира Шишмарёва, «стремится подняться выше обстоятельного и точного описания и превратиться в историка, вскрывающего причины происходящего». Он пытается понять чувства и мотивы, уловить тенденции и усматривает «большую тревогу и большое волнение» не только у рядовых парижан, но и в верхнем эшелоне: «Да будет вам известно, что купеческий старшина и те, которые сознавали себя преступниками, чувствовали себя неспокойно; они хорошо видели и соображали, что такое положение вещей не может долго продолжаться, ибо парижане начали уже охладевать в своём расположении к купеческому старшине и его единомышленникам и дурно говорили о них, как это было им (прево и компании) хорошо известно. Парижский купеческий старшина и его приверженцы часто тайно совещались между собой о том, что им делать, ибо никакими способами они не могли получить помилования или снисхождения от герцога Нормандского, который от души их ненавидел».

Фруассар знал не всё или опускал известные ему подробности. В своей хронике несколькими строками выше он написал очень коротко: «герцог извещал их (парижан), что не заключит с ними никакого мира до тех пор, пока они не передадут в его распоряжение двенадцать человек из парижан, которых он указал». Тут явный намёк на письма, в которых регент, по договорённости с тайно посетившими его буржуа, излагал свои условия прощения Парижа. Вряд ли делегация дожидалась, пока Шарль напишет или надиктует эти письма, вернее, одно письмо, а писцы его канцелярии изготовят несколько копий. Скорее всего, письма не были вручены делегатам, а отправлены вдогонку, спустя какое-то время, с гонцом, при соблюдении согласованных с буржуа мер предосторожности. И — надо же! — попали-таки в руки Этьена Марселя, чего заговорщики опасались больше всего. Из текста парижские руководители поняли, что, цитируя хрониста, «никакими способами они не могли получить помилования или снисхождения», а также прочли конкретный список приговорённых. Это и побудило их лихорадочно искать выход, «часто тайно совещаясь между собой». Вероятно, разгадали они и план заговорщиков, по которому запалом к взрыву социального пороха стало бы повсеместное оглашение писем.

Закономерен вопрос: как письма или одно из них оказались у Марселя? Ясного ответа нет, можно лишь строить гипотезы. Жозеф Ноде, ссылаясь на так называемые «Наваррские мемуары» своего предшественника, историка восемнадцатого века Дени-Франсуа Секусса, впервые изучившего большой массив соответствующих документов, считает, что письма были «перехвачены» купеческим старшиной. Иначе говоря, был задержан курьер из Мо, от регента, — выслежен или попался случайно. Если так, то письма до адресатов вообще не дошли. Но это в случае, если гонец был один. Не исключена, однако, подстраховка: копии важнейшего документа доверили нескольким курьерам. Тогда оппозиционеры могли документ всё же получить.

Кстати, как он был оформлен? Вполне возможно, ради вящей убедительности к каждому пергаменту с собственноручной подписью был прикреплён на ленточке кусочек зелёного воска с оттиском печати регента.

Другая гипотеза выглядит конспирологично, но нельзя исключить и её: в канцелярии герцога мог служить клирик, внедрённый туда Робером Лекоком в бытность его членом Совета, чуть ли не главным. Верный своему патрону, агент снял копию документа и сумел переправить в Париж. В этом случае заговорщики не знали, что их информационное оружие оказалось в руках врага. Но, так или иначе, был ли перехвачен курьер или информация пришла от разведчика, Марсель и его друзья знали, что в Париже есть адресаты ценной посылки, а может быть, узнали и их имена.

Вероятно, заслуживают доверия подробности, приводимые Жозефом Ноде, опиравшимся на материалы Секусса, как он сам пишет, наиболее для него полезные. Не вызывает сомнений, что он черпал факты не только из более популярных «Наваррских мемуаров», то есть «Воспоминаний, служащих историей Шарля Второго, короля Наварры и графа Эврё», но и из опубликованного одновременно, сразу после смерти Секусса в 1754 году, «Сборника документов, используемых в качестве доказательств для “Воспоминаний”». «Сборник», как и «Воспоминания», содержит изложение языком, менее архаичным, чем в первоисточниках, документов из «сокровищницы хартий»; историки обращаются и к «Наваррским мемуарам», и к «Сборнику» до сего дня.

Вот что пишет Ноде. Регент «принял с добротой мольбы и раскаяние парижан (то есть тайком посетившей его в Мо делегации нотаблей) и велел им (прочим парижанам) передать слова мира. Но он требовал по-прежнему голову Марселя и виновников бунта». Видимо, кто-то из «виновников» сомневался в своей обречённости, уповая на Шарантонский договор. Письмо внесло ясность. Понятно, что едва оно оказалось у Этьена («весть была перехвачена купеческим прево», как пишет Ноде), он немедленно созвал «тайный совет». Заседание проходило не в «Доме на столбах», а, учитывая особую конфиденциальность вопроса, на своего рода «конспиративной квартире», каковой уже не первый раз служил дом одного приходского священника. Историк продолжает: «Тотчас он (Марсель) собрал в доме Жана де Сен-Лё, кюре Сент-Женевьев-дез-Ардан, эшевенов Шарля Туссака, Филиппа Жиффара, Жана де Лилля, Жоссерана де Макона, (к тому же) казначея короля Наварры, (а также теолога) Робера де Корби; Тома де Лади, канцлера упомянутого государя; Пьера Жиля, рыцаря (вообще-то, бакалейщика, но крупного военачальника парижан); двух адвокатов, Пьера де Пюиссе и Жана Годара (это адвокат Шатле, королевского превотства Парижа), и ещё некоторых других, которые, как и он (Марсель), больше не могли быть спасены ничем, кроме ниспровержения государства. Он им вслух прочёл письмо регента».

Место конспиративного совещания находилось недалеко от дома Этьена, на острове Сите, близ церкви Святой Женевьевы Пылающих: вряд ли кюре жил вдали от своего храма. Совсем рядом возвышался собор Нотр-Дам; он был на несколько десятилетий моложе церкви. Откуда такое странное название — Пылающих? Нет, Женевьева, святая покровительница Парижа, почитаемая и в католичестве, и в православии, не подверглась сожжению, а благополучно прожила восемьдесят лет; было это в пятом веке, во времена зарождения Франкского государства. Ещё при земной жизни она прославилась как чудотворица, продолжая совершать чудеса и из своего посмертия. Одним из посмертных чудес, в честь которого и была сооружена церковь, стало в начале двенадцатого века прекращение эпидемии, названной «злой горячкой». Это было не что иное, как «антонов огонь», по-научному эрготизм, массовое отравление спорыньёй, которое в тот год унесло жизни, как полагают, четырнадцати тысяч парижан. Эпидемии эрготизма преследовали людей Средневековья задолго до чумной пандемии, и причиной были не бактерии, а грибок — спорынья, поражавшая пшеничные и ржаные колосья в сырые и холодные годы, особенно благоприятные для развития вредоносной плесени. И люди вместе с основным продуктом питания принимали яд — алкалоиды, азотистые соединения, содержащиеся в спорынье. Для примера: к числу алкалоидов относятся стрихнин, никотин, морфин, кокаин, но также и менее одиозные кофеин и хинин.

Алкалоиды спорыньи вызывают судороги — «ведьмину корчу», гангрену из-за сжатия капилляров и прекращения кровоснабжения тканей; в больших дозах убивают, в малых расстраивают психику, повышая агрессивность. «Антоновым огнём» злую горячку стали называть тремя столетиями раньше, когда отшельники Дофине смогли заполучить из Константинополя мощи основоположника самоизоляции и обнаружили их целительную силу в борьбе с недугом. Близ Вьенна, того самого, владение которым позволит старшему сыну короля Франции именоваться дофином Вьеннским, основали монастырь в честь святого Антония — Сент-Антуан-Вьеннуа, где упомянутые мощи пребывают и поныне.

Впрочем, данный экскурс в предысторию — лишь горестный вздох Средневековья и не имеет отношения к тайному противоборству конца июля 1358 года.

Фруассар, упомянув о том, что «парижский купеческий старшина и его приверженцы часто тайно совещались между собой», приводит вывод, к которому пришли, вероятно, именно под влиянием зловещего письма: «В конце концов они решили, что лучше им и их друзьям сохранить жизнь и благоденствие, чем погибнуть, и лучше самим убивать, чем быть убитыми». В самом деле, на войне, готовой разгореться в стенах Парижа, выбор только таков.

Осведомлённый автор Нормандской хроники подтверждает, что письма попали в руки Этьена Марселя, и теперь он и его друзья точно знали, чего им ждать от регента. Хронист, как толкует его, например, Сергей Пумпянский, вроде бы даёт понять, что письма стали последней каплей, переполнившей чашу и бросившей Этьена в объятия Наваррского. Правомерно, однако, усомниться, что это так. Даже после заключения Шарантонского мира парижане не пожелали принять регента и его людей, а его казначей, проникший в город и не представлявший, конечно, никакой военной угрозы, был выдворен по личному распоряжению старшины. Так что гораздо вероятнее, решение о смене династии было принято Марселем значительно раньше и, разумеется, горячо поддержано Робером Лекоком и эшевенами, особенно давними наваррцами Туссаком и де Маконом. Правильнее будет сказать, письмо запустило «обратный отсчёт» операции «династический переворот». Ждать было больше нечего, промедление же стало, как говорится, смерти подобно ввиду назревавшего мятежа.

И тут между хронистами, не говоря уже об историках, интерпретирующих каждый на свой лад скупые строки старинных текстов, начинается состязание версий. Какой план был у Марселя? Какой у его врагов? Существовали ли планы вообще? Если существовали, кто кого опередил? Велики расхождения и в деталях.

Даже у одного и того же Фруассара в двух редакциях его хроники две разные версии. Обеим предшествует идентичная преамбула о злокозненности купеческого старшины и его сообщников, которые, как пишет хронист несколькими строчками выше, «сознавали себя преступниками», так что терять им было нечего и семь бед — один ответ. Постановив, что «лучше самим убивать, чем быть убитыми», «они остановились на таком решении и вошли в тайные сношения с англичанами, которые воевали против парижан; между обеими сторонами было заключено условие: купеческий старшина и его приверженцы должны были находиться вполне готовыми и в полном порядке между воротами Сент-Оноре и Сент-Антуан; около полуночи (очевидно, это был «час Ч» в какой-то заранее назначенный «день Д» по плану Марселя) туда должны были прийти англичане и наваррцы, действуя в полном согласии, снабжённые всем необходимым, для того, чтобы совершить нападение на Париж и его разрушить; они должны были найти ворота открытыми; и не должны были названные нападающие щадить ни мужчин, ни женщин, какого бы сословия они ни были, но всех предавать мечу, за исключением некоторых, которых враги должны были признать по знакам, которые будут помещены на их калитки и окна».

Нормандская хроника подтверждает рассказ Фруассара: «Тогда король Наварры и его люди потребовали, чтобы он (Этьен Марсель) явился следующей ночью и открыл бы им все ворота, и тогда можно было бы убить всех недовольных… Купеческий старшина и его сообщники сделали свои приготовления и не хотели, чтобы в эту ночь охранялись ворота и стены города». Примерно то же говорит «Хроника первых четырёх Валуа», составленная нормандским клириком из окружения архиепископа Руанского, о чём однажды уже сказано, обобщившим чужие хроники и устные рассказы современников: «Коли придёт в Париж названный король Наварры и также его вооружённые люди, будет город Париж порушен, разграблен и изгажен».

Что за знаки, которые предполагалось помещать на дверях, воротах или калитках, в зависимости от вида жилища, а также на окнах? В другой редакции Фруассара уточняется: это кресты, которыми будут помечены «особняки и дома» избавленных от расправы. Речь, понятно, о зажиточных горожанах.
 
Историки обращают внимание на несуразности у знаменитого хрониста: «лишь дома, помеченные крестом (или иным знаком на дверях и окнах), нельзя было трогать, все прочие были приговорены. Но подобное вряд ли было возможно, учитывая количество недовольных парижан». И Сусанна Цатурова права, поскольку целью операции, если парижские руководители действительно её задумали, была, надо думать, не массовая резня парижан, а превентивная ликвидация организаторов готовившегося мятежа, которая вселила бы страх в рядовых активистов и прочих «недовольных». И другие летописцы действительно приводят противоположную версию: пометить предполагалось жилища главных врагов Марселя, которые, вполне возможно, были к тому моменту точно известны. Такой вариант кажется более логичным и правдоподобным, однако и у Фруассаровой версии есть своя правда. Можно ли заранее нанести некие достаточно заметные знаки на дома врагов, которые, безусловно, настороже, не вызвав их подозрений? Лучше, без риска разоблачения, обезопасить таким способом своих, а прочих, как говорится, пусть Бог бережёт. Фруассар тем более прав, если заговорщики готовили мятеж с соблюдением строгой конспирации, а имена адресатов писем при их перехвате, иначе говоря, буржуа, побывавших в Мо, установить не удалось. Обстоятельства перехвата или утечки из канцелярии регента неизвестны, тут остаётся только гадать.

Ещё одна несуразность у Фруассара — топографическая. Находиться между воротами Сент-Оноре, крайними западными, близ берега Сены, и воротами Сент-Антуан, крайними восточными, вверх по течению, означает находиться где угодно у внешней пятикилометровой дуги укреплений на правом берегу. Желательно бы уточнить, где именно следовало «купеческому старшине и его приверженцам» ждать «англичан и наваррцев». Наваррцами названы здесь, как о том не раз уже говорилось, не подданные короля Наварры из далёкого испанского королевства, которые, впрочем, в его отрядах тоже наверняка были, а разноплемённые, помимо англичан, рутьеры — ландскнехты под его командой.

Хроника Маттео Виллани предлагает версию, поддержанную архивными изысканиями Дени-Франсуа Секусса, раскрывающую совместные планы парижского руководства и Шарля д’Эврё после успешного завершения ночной операции по вводу войск. Эти планы отличаются от намечавшихся договорённостей с представителями короля Англии в Сен-Дени, что не должно удивлять. Наваррец верен себе: заключая договор, уже обдумывал способы его нарушения. На другой день после ночи «железа и крови» Шарль был бы прямо здесь, в Париже, а не в Реймсе, коронован в качестве короля Франции епископом Ланским Робером Лекоком. Разумеется, без особой торжественности и пока без миропомазания — так сказать, в рабочем порядке, но что поделаешь: обстоятельства. Кстати, подобным фарсом, иначе говоря, профанацией священного королевского титула, Наваррский повязал бы себя с Марселем, что последнему и требовалось. Марсель тоже верен себе: повязывать — его практика.

Наваррец обманул бы Эдуарда, водрузив руками верного Лекока корону Франции на себя, а не на Плантагенета. Войны же с ним намеревался избежать, видимо, с помощью вассальной присяги: король Франции отныне (до лучших времён) приносил бы её королю Англии как своему сюзерену, и французское королевство формально становилось бы вассальной территорией королевства островного. По сути, это не сильно отличалось бы от заявленных Шарлем в Сен-Дени территориальных претензий. Что и говорить, хитроумный план, достойный политического гения епископа Ланского: Шарль д’Эврё осуществлял мечту, которую лелеял, но никогда не высказывал открыто, лишь обиняками; Эдуард же получал лучшее из того, что вообще мог получить во Франции, ибо давно убедился, что французы не желают видеть у себя на троне англичанина.

А как же Валуа, король Жан Добрый, пребывавший в английском плену? Согласно упомянутым источникам, Эдуард по некоему договору с Наваррцем, возможно, по секретной статье основного договора, брал на себя обязательство устранить Доброго, приказав, ни больше ни меньше, отрубить ему голову. На каком основании? Это уже вопрос технический, придраться к поведению пленника всегда есть возможность. Эдуард и так без стеснения менял условия его содержания с лучших на худшие. Сначала, после перевода из Бордо в Англию, предоставил ему роскошное поместье на дороге из Лондона в Вестминстер, даже посвятил в рыцари своего ордена, но потом, по мотивам политическим, посуровел, заключил под стражу и угрожал отправить в какой-нибудь отдалённый донжон, о чём пишет в своей «Столетней войне» Эдуард Перруа, обстоятельно изучавший жизнь короля в плену по его многочисленным сохранившимся письмам, составившим бы «солидный сборник». Дофин Шарль, номинальный регент, бессильный и безвластный, договаривающимися сторонами в расчёт и вовсе не принимался.

План династического переворота из приведённых версий, если не забывать, что это всего лишь версии, а не протоколы, вырисовывается с достаточной ясностью и даже в деталях. А какие планы строила противная сторона? Именно тут повествование Фруассара раздваивается, называя одних действующих лиц в одной редакции и других в другой. Объединяет же две версии то, что прорегентские силы никаких планов не строили вообще, их лишь посещали озарения свыше. Вот как выглядит вариант, где героями два доблестных рыцаря, близкие, как подробно говорилось ранее, кланам парижских буржуа, не чужие и большой семье Марселей:

«Именно в ту самую ночь, когда это (нападение англо-наваррцев) должно было случиться, наставил Бог и пробудил некоторых из буржуа Парижа, которые были в согласии, и в нём всегда пребывали, с герцогом Нормандским, из которых мессир Пепен Дезессар и мессир Жан де Шарни сделались вождями; и были оные по божественному внушению, как это следует предполагать, осведомлены, что Париж должен был подвергнуться набегу и разрушен. Тотчас они вооружились и велели вооружить всех людей их стороны, и раскрывали тайно эти новости в нескольких местах, чтобы иметь больше помощников».

Из этого фрагмента видно, что божественное вдохновение снизошло на хорошо подготовленную почву: был канал связи с регентом, была организация со своими вожаками, была сеть сторонников, готовых мобилизоваться по первому же призыву даже ночью, была система оповещения, была система подчинения, по которой передавался приказ вооружаться, были агитаторы, готовые взбудоражить народ, опять-таки, даже ночью в разных частях города. Посредниками Божьего наставления могли выступить наблюдатели, дежурившие по периметру обороны независимо и втайне от ночных дозоров Шатле и Марселя. Информатор мог оказаться и в аппарате превотства, и в вертикали городского управления, и среди капитанов ополчения. Историки справедливо пишут об этих предгрозовых днях как времени отречений и предательств. Этьен понимал и знал из многочисленных донесений, насколько тяжела для него ситуация, насколько силён, сплочён и мотивирован враг, и, вероятно, уже не надеялся своими силами, силами своих гвардейцев, с зыбкой опорой на свой подорванный авторитет, справиться без военной помощи Наваррского. Его план был не злой волей диктатора, а единственным выходом для него и его друзей.

Один из «прозревших» в дни переоценки ценностей, высокопоставленный приверженец Марселя, стал героем второй версии Фруассара, почти слово в слово, за исключением имён, повторяющей первую:

«В ту самую ночь, когда всё это должно было произойти, Бог внушил некоторым парижским буржуа, которые были между собою единодушны и держали сторону герцога Нормандского и во главе которых стояли Жан Майяр и Симон, его брат, и по божественному внушению, так нужно предполагать, им стало известно, что Париж должен подвергнуться нападению и разрушению. Они тотчас вооружились сами и вооружили всех своих сторонников; они тайно сообщили об этих новостях в разных местах, чтобы иметь на своей стороне больше пособников; Жан Майяр и его брат, хорошо вооружённые и с хорошими и решительными товарищами, пришли незадолго до полуночи к воротам Сент-Антуан, чтобы узнать, что они должны предпринять».

Какая из версий Фруассара верна? Сопоставление с хроникой д’Оржемона, заслуживающего больше доверия, поскольку получал информацию из первых рук и фактически вёл мониторинг событий, показывает, что ближе к истине, по крайней мере, в начальный период скоротечной драмы, версия с Жаном Майяром. Однако антураж был совершенно иным.

Наступил последний день июля. Вовсю светило солнце, до ночи, к которой поэт и беллетрист Фруассар относит своё повествование как к самому таинственному и благоприятному для заговоров времени суток, было ещё далеко. О событиях этого дня, решающего, как уже понимали и главные игроки смертельной игры, и вовлечённые парижане, рассказывают без лишней риторики, но не пропуская важных деталей, официальные Большие французские хроники:

«Во вторник, последний день июля месяца, купеческий старшина и с ним ещё несколько человек, в полном вооружении, пошли перед обедом в крепость Сен-Дени (надо понимать: бастилию, накрывавшую двумя башнями северные ворота и входившую во внешний оборонительный вал). Старшина приказал людям, хранившим ключи от этой крепости, передать их в руки Жоссерана де Макона, казначея Наваррского короля (следует добавить: и одного из четырёх эшевенов Парижа). Хранители ключей сказали, что они не передадут их никому. Старшина был этим очень разгневан, началась ссора у крепости между старшиной и хранителями ключей, так что один горожанин по имени Жан Майяр, которому была поручена охрана одного из кварталов города, того именно, который находился около этой крепости, услыхал об этой ссоре, пошёл к старшине и сказал ему, что ключи не передаст Жоссерану. По этому поводу были сказаны резкие слова старшиной и Жоссераном, с одной стороны, и Жаном Майяром — с другой».

Как осмыслить эту словесную пока что стычку в плане противостояния, до сего момента подспудного, двух группировок, Марселевой и прорегентской, причём обе можно считать заговорщическими? Целью одной, лояльной Валуа, было поднять восстание и через него свергнуть парижскую власть; целью другой, вольно или невольно наваррской, — купировать мятеж внезапным вводом в Париж войск, недружественных парижанам. И вот у ворот Сен-Дени, от которых прямая дорога вела к штаб-квартире Шарля д’Эврё и его англо-наваррского воинства, два заговора столкнулись и из тайных сделались явными.

Очевидно, Этьен, направляясь к воротам, полагал, что без проблем получит у стражников ключи, заранее обеспечив беспрепятственное вступление воинского контингента Наваррца в город в ходе ночной операции. Он не сомневался, что на воротах верные ему люди, но можно ли поручать им ночью отпереть ворота англичанам, впустить в город полчище врагов? Понятно, что ключи у них следовало забрать. И тут выяснилось, что эти стражники себе на уме и подчиняться высшему начальству не желают. Гнев Марселя понятен: в первый момент он, видимо, не сообразил, что столкнулся не с упрямой бестолочью, а похоже, со звеном враждебного заговора. И тут, как по заказу, появился начальник этих привратников, квартальный северного сектора Жан Майяр. Не исключено, Этьен не знал о его нелояльности и счёл возможным какое-то время с ним препираться, надеясь добиться повиновения.

Что касается противника, заговорщики были настороже, и слова хроники, что Майяр «услыхал об этой ссоре» и «пошёл к старшине» означают, что кто-то из подчинённых квартального оперативно доложил ему ситуацию и тот, находился ли в своей суконной лавке или где-то ещё, немедленно отреагировал, почувствовав, что «началось». Очень возможно, заговорщиков до этого момента ещё не посетило божественное озарение об операции Марселя именно грядущей ночью, и моментом истины как раз и стала ссора у ворот Сен-Дени. Маркёром «наваррского» умысла Марселя послужило присутствие подле него Жоссерана де Макона, которому и надлежало передать ключи, так что Майяру мгновенно стало понятно дальнейшее.

И получается, Этьен, сделав первый шаг в осуществлении плана, сам подал сигнал мятежникам, в напряжении ждавшим своего часа.

Остаётся вопрос, почему свита старшины была «в полном вооружении»? Тут нет ничего удивительного. Марсель передвигался по городу с вооружённой охраной ещё во времена «монетного кризиса», уже такие далёкие. Тем более нелишней была охрана человеку в статусе диктатора в городе, где бушевали политические страсти и сохранялось фактически военное положение с конца весны. Немногочисленность подошедшей к воротам группы Марселя не говорила о какой-то немедленной военной акции средь бела дня. Однако смысл «полного вооружения» мог заключаться не столько в обеспечении охраны первого лица, сколько в чём-то другом. В чём? Соответствующая гипотеза в своё время будет рассмотрена.

После описания скандала у ворот Сен-Дени, в ходе которого старшина натолкнулся на неожиданный афронт и ключей так и не получил, д’Оржемон, автор Больших хроник, тут же, без всякого перехода разворачивает массовую сцену общегородского масштаба:

«Майяр вскочил на лошадь, взял знамя французского короля и стал кричать: “Монжуа Сен-Дени королю Франции и герцогу!” Так что каждый, кто его видел, шёл за ним и кричал то же самое. То же самое сделали старшина и его товарищи. И пошли по направлению к крепости Сент-Антуан (к бастилии крайних восточных ворот внешней дуги укреплений). Жан Майяр остался на Рынке (то есть на рыночной площади). Один рыцарь, по имени Пепен Дезессар, ничего не знавший о том, что сделал Жан Майяр, взял другое французское знамя и стал кричать те же самые слова, что и Жан Майяр. В то время как всё это происходило, старшина подошёл к крепости Сент-Антуан, держа в руках два пакета с письмами короля Наваррского к нему, как говорили. Находившиеся около крепости потребовали, чтобы он показал им эти письма».

На этом месте надо прервать д’Оржемона, текст которого, как всегда, исключительно ёмок и требует комментариев и обстоятельного разбора. Его манеру изложения можно назвать «дискретной»: он скачком переносит действие из одного места и времени в другое, не давая никаких пояснений, и у современного, не средневекового читателя, привыкшего к более плавным и обоснованным переходам, создаётся впечатление, что всё происходило почти одновременно и на маленькой сцене, хотя это, конечно, не так. Достаточно сказать, что от ворот Сен-Дени до Сент-Антуанских не менее получаса пешего хода, неближний оттуда путь и до рыночных кварталов. Специалисты по архаической ментальности отнесли бы дискретный «хронотоп», если использовать научный термин, к особенностям средневекового мировосприятия. Впрочем, здесь не место углубляться в эти проблемы. Важно попытаться «раскодировать» текст летописца.

Итак, после обмена «резкими словами» со старшиной и эшевеном «Майяр вскочил на лошадь». Значит, он на ней прискакал, иначе откуда бы ей взяться к его услугам? А раз не пришёл пешком, стало быть, торопился к месту конфликта, о котором его оперативно проинформировали свои люди: оценил важность момента.

Затем он «взял знамя французских королей», голубой стяг с золотыми лилиями. Откуда же он его взял? Знамёна хранились в Ратуше, их использовали на церемониях, при въездах в город короля и принцев крови, а ополченцы отправлялись с ними в походы. Следовательно, Майяр от ворот Сен-Дени должен был сперва доскакать до Гревской площади, а уж оттуда, под знаменем, своим видом и возгласами поднимая народ, проследовать на Рынок, практически на другой конец правобережной половины города.

Почему «каждый, кто его видел (Майяра на коне со знаменем), шёл за ним и кричал то же самое»? Неужели парижане вмиг и настолько массово, словно по мановению волшебного жезла (или знамени в руке Майяра), отреклись от всего, чему так долго верили и за что порой отдавали жизнь? Неужели «друзья регента» за немногие дни открытой агитации успели подготовить почву для такого отречения? Весьма уместно замечание Сусанны Цатуровой по поводу выдвигаемых хронистами маловероятных и противоречивых версий, призванных «скрыть затруднение при описании диаметрально противоположного поведения парижан, за десять дней до того отказавшихся оплатить полное прощение некоторой суммой в счёт выкупа короля из плена, а теперь дружно стекавшиеся под штандарт короля по боевому кличу “Монжуа”».

В самом деле, загадка, но уж такая ли неразрешимая? А может быть, просто парижане разных сословий и разного достатка, исстрадавшиеся от всевозможных нехваток, выбитые из колеи, разочаровавшиеся в лидерах после недавней кровавой «английской» истории, потерявшие кто работу, кто ренту, кто прибыль, а кто и близких, дорогих людей, утратившие цель, ради которой стоило терпеть лишения, мгновенно откликнулись на вспыхнувшую надежду? «Монжуа королю и герцогу Нормандскому» прозвучало как лозунг мира, конца мучениям, возвращения нормальной жизни. Пережившие тяжёлые времена такое поймут. И, не менее важно, люди в двух шагах от себя увидали человека, который не боится Марселя, бросает вызов, в отличие от многих и многих в городе, скованном диктатурой. И у молчавших прорезался голос.
 
Однако тут же возникает вопрос, почему, как пишет хронист, «то же самое сделали старшина и его товарищи»? Почему, торопясь от северной бастилии к восточной, подхватывали долетавший, возможно, до них из окраинных кварталов лозунг, им враждебный? Жак Кастельно полагает, что Марсель и его спутники кричали «Монжуа» в знак присоединения к общему порыву, но иронически замечает, что не все слышали, чтобы они к «Монжуа королю» добавляли «Монжуа герцогу». А Раймон Казель сомневается, что купеческий прево по дороге к Сент-Антуанским воротам вообще что-либо кричал, и лишь на месте, когда его нагнали и обложили с его небольшой группой приверженцы регента, ему пришлось подчиниться и повторять звучавшее повсюду, чтобы спасти свою жизнь. Пожалуй, Казель прав: старшина ничего по дороге не кричал, да и крикунов близ внешнего оборонительного вала не было. Неверная трактовка летописи связана с разорванностью, спрессованностью и даже перетасовкой её повествовательного времени, с упомянутым выше дискретным хронотопом средневековых текстов.

Жозеф Ноде считает поддержку Этьеном общего клича военной хитростью: «Прево не приходит в замешательство и, обманывая коварством тех, кто мог бы его арестовать, издаёт, как и его люди, тот же самый возглас: “Монжуа Сен-Дени королю и герцогу!”; и они в спешном порядке идут к воротам Сент-Антуан». Очевидно, имеется в виду, что Майяр и стражи ворот Сен-Дени начали кричать «Монжуа», завершая дискуссию.

Вероятно, у Ноде правильное понимание Марселя как личности, хотя он через столетия ненавидит злокозненного бунтаря: Этьен, со свойственной ему быстротой, мгновенно сориентировался и подстроился под зловещий для него хор, лишь бы осуществить задуманное. Другое дело, что у ворот Сен-Дени они пока ничего не кричал.

В Оржемоновой хронике появляется ещё один персонаж: рыцарь Пепен Дезессар из клана Дезессаров, слишком хорошо знакомого Марселю. Пепен, в чём трудно сомневаться, был одним из главных конспираторов и застрельщиков восстания, но «о том, что сделал Жан Майяр», он якобы ничего не знал. Впрочем, саморазоблачение Майяра в полемике с Марселем и последующий взрыв активности действительно были вынужденной импровизацией, но Дезессара наверняка тут же оповестили связные, и он понял, что надо действовать независимо от намеченного плана, что на кон поставлено всё. Как говорится, вчера было рано, завтра поздно.
 Знамя он, скорее всего, раздобыл там же, где Майяр, в «Доме на столбах».
 
В чём же состоял замысел Марселя и его штаба на этот день? Что попытка забрать у стражников ключи была заблаговременной подготовкой к операции, а не её началом, очевидно хотя бы из отсутствия свидетельств о приближении англо-наваррцев в дневное время к стенам города. Да и неразумно было бы начинать днём, когда город на ногах, а не в постелях, и «друзья регента» вмиг взбаламутят улицу.

В цитированных Больших хрониках привлекает внимание странная деталь: «два пакета с письмами», которые купеческий прево держал в руках, подойдя к Сент-Антуанским воротам. Если бы удалось понять, что это за письма, о чём, от кого или кому и что Этьен собирался с ними делать после получения ключей, — тогда, может быть, с полной ясностью раскрылся бы и его замысел. Однако ответа на эти вопросы ни у хронистов, ни у историков как не было, так и нет, а гипотезы сомнительны или даже нелепы. Как, впрочем, нет ответа и на вопрос, зачем Марселю нужны были ключи. Ведь если рассуждать непредвзято, ключами от ворот можно их перед кем-то отпереть, но можно также этому помешать, если забрать их у желающих впустить кого-то неуместного.

Как и следовало ожидать, не склонный к категоричности Раймон Казель предлагает сразу оба варианта. Этьен «опасается, зная, что Майяр не является больше его другом, как бы тот не велел открыть ворота друзьям регента. Но Майяр, со своей стороны, имеет ещё более справедливые основания думать, что купеческий прево намеревается впустить в город короля Наварры, раз он доверяет ключи казначею этого последнего (Жоссерану де Макону)». Следуя летописи, историк упоминает о двух коробках с письмами, содержание которых захотелось узнать надзирающим за воротами Сент-Антуан, когда старшина туда добрался, однако никаких комментариев к этому не даёт и с темой ключей не увязывает. Ситуация же на данный момент складывалась в пользу подозрений Майяра. Как лаконично пишет Жан Фавье, «из Мо начали вывозить скарб: регент уезжал». Об этом, конечно же, знали и его друзья, и враги. В этот самый день обоз тронулся. Шарль уезжал в своё Дофине, в изгнание. Стоило ли опасаться налёта на Париж его войска, которого у него не было?

Итак, всё как будто становится на свои места. Угроза со стороны дофина отсутствует, ключи нужны Марселю, чтобы в ближайшую ночь впустить в столицу Наваррского, который с некоторых пор перестал быть для парижан не только «генеральным капитаном», но и желанным гостем. И потому вступить в столицу безопасно для жизни он может только с внушительным эскортом своих «псов войны». Стало быть, что: полная ясность, а содержание и назначение писем в руках Марселя интересно лишь для особо любознательных? Ничуть не бывало. Никакой ясности теперь уже, когда регент сброшен со счёта, нет в отношениях между Марселем и Шарлем д’Эврё, и именно письма позволили бы в них разобраться.

Какие же гипотезы существуют об этих письмах? Одна уже упомянута и принадлежит д’Оржемону, правда, высказанная неуверенно: «два пакета с письмами короля Наваррского к нему (Марселю), как говорили». Сергей Пумпянский по этому поводу задаёт справедливый вопрос: если Марсель собирается вскоре встретиться с Наваррцем, зачем у старшины его письма? Правда, задавая этот вопрос, историк исходит из «ночной» версии посещения Этьеном городских ворот, скорее всего, ошибочной. Ночью Наваррец действительно должен был бы стоять поблизости, но днём, «перед обедом», как пишет д’Оржемон, и вскоре после, когда разворачивался мятеж, англо-наваррцев под стенами не наблюдалось. Исследователь находит ответ в особо ценимой им Нормандской хронике, где прямо сказано, что в пакетах Марселя были письма не короля Наварры, а регента, те самые, в которых он требовал смерти купеческого старшины и его товарищей, «парижской дюжины», приводя список, и которые Марселю удалось перехватить (вероятно, сразу все экземпляры). Пумпянский, полагая, что эта гипотеза правдоподобнее прочих, поясняет. Во-первых, понятно, почему Этьен держал их при себе: боялся огласки, ибо письма эти, как уже говорилось, представляли бы собой оружие в руках заговорщиков, называя ту скромную цену, за которую парижане могут купить прощение и возвращение к законному порядку. Во-вторых, старшина нёс эти письма, желая показать принцу как документальное подтверждение невозможности по-хорошему договориться с дофином. Встреча, считает историк, должна была состояться у Сент-Антуанских ворот. Действительно, Большие хроники утверждают, что «старшина подошёл к крепости Сент-Антуан, держа в руках два пакета с письмами». Но они, вероятно, были при нём и раньше, у бастилии Сен-Дени, хотя об этом в летописи не говорится. Иначе откуда бы они вдруг появились? Таким образом, гипотеза о назначенном месте встречи Марселя с Наваррским не выдерживает критики; рассыпается она и по причине явного отсутствия поблизости упомянутого принца.

Ещё одно предположение о письмах сделал известный историк Ролан Делашеналь, в первой четверти двадцатого века выпустивший фундаментальный многотомный труд об эпохе короля Шарля Пятого. Это тоже «наваррская» гипотеза: пакеты содержали «прокламации» короля Наварры, то есть некие не то грамоты, не то листовки, призванные успокоить парижан после ввода войск. Логично предположить, что прокламации были составлены и размножены в секретариате парижского превотства и подлежали отправке с курьером в Сен-Дени, чтобы люди Наваррского, имея их на руках, распространяли и публично зачитывали по вступлении в столицу.

Как ни удивительно, противоречивые гипотезы о «наваррском» или же «регентском» содержании пакетов совместимы: ведь пакетов было два, почему-то именно два, и об этом сказано в предельно сжатом тексте Больших хроник. Нормандская хроника говорит о письмах регента недвусмысленно. У Сент-Антуанских ворот, когда Жан Майяр со своими активистами нагнал группу Марселя, «он потребовал у старшины перед народом, чтобы он показал письма, которые им послал регент, но он не хотел их показывать, потому что показания там для него были неблагоприятные, и пытался извиниться словами». Чем содержание писем регента могло быть неблагоприятным для Марселя и кому «им» они были посланы? Неблагоприятны, очевидно, тем, что в них перечислялись лица, которых регент не желал видеть живыми, когда всё-таки вступит в Париж, и в этом была взрывная сила писем. А кому письма адресовались? Неужели купеческому прево и его коллегам, названным в качестве жертв? Конечно же, дофин писал заговорщикам, но письма, суда по приведённому отрывку летописи, до них не дошли: все экземпляры «пакетом» были перехвачены людьми прево. Этим восполняется существенный пробел в истории антимарселевского мятежа: его противники не получили информационного оружия, им нечего было оглашать на площадях, подстрекая народ к восстанию. И действительно, речи в этот бурный день произносились, но о зачтении каких-либо посланий в хрониках не сказано ничего.
 
Вышеизложенное позволяет с большой вероятностью утверждать, что письма регента у Марселя с собой всё-таки были. Но только в одном из пакетов. А второй, в чём также трудно сомневаться, был «наваррским». Не упомянутые ли прокламации в нём лежали? Тут полезно взглянуть на события, слегка отстранившись. Исходила ли инициатива ввода войск в Париж с целью упредить мятеж и нейтрализовать его организаторов от Шарля д’Эврё? В самом деле, цитируя Нормандскую хронику, «король Наварры и его люди потребовали, чтобы он (Марсель) явился следующей ночью и открыл бы им все ворота и тогда можно было бы убить всех недовольных». Как нетрудно догадаться, требование в форме секретной депеши, доставленной гонцом из Сен-Дени, поступило в парижское превотство накануне рокового 31 июля. Но это был лишь итог обмена мнениями через послания в предыдущие дни.

Учитывая, как проявлял себя Шарль с человеческой точки зрения в предыдущих приключениях своей жизни, привлекала ли его идея учинить резню, пусть и ограниченную, в городе, который он вряд ли ненавидел? В этом городе его ещё недавно любили, всегда встречали с восторгом как спасителя и желанного государя. Непоколебимой суровости ради великого дела можно было ждать от железного Этьена, но не от Шарля. Он, как психологически точно замечает Фруассар, «охладел» к парижанам, ревнуя их к герцогу Нормандскому после заключения Шарантонского мира, а затем переживая «обиды», нанесённые ему и его людям во время «английского погрома». Он тяжело переживал душевный дискомфорт от недружелюбия к себе, он привык быть любимым. Этот характер, надо повторить, рисуется из всего, что о нём известно. В политическом плане это выражалось в непостоянстве, половинчатости, что можно воспринимать и как склонность к изменам, в вечном «ни то ни сё», в желании сидеть сразу на двух стульях, а если действовать, то исподтишка, — вот его стиль! Наконец, он просто боялся. Не случайно в злополучном воскресном походе он поспешил скрыться из поля зрения парижан в своём Сен-Дени, чтобы не пожинать плоды того, что подведомственные ему и предупреждённые им головорезы устроили на дороге между Булонским лесом и воротами Сент-Оноре. Он был обижен на неблагодарных парижан, считая справедливым возмездие им за погром, но понимал также, что и сам немножко им напакостил, и всё это вместе было его тонкой натуре чрезвычайно неприятно. Да, несомненно, Шарль был именно таков.
 
Что касается авантюры с вводом войск, она тем более могла его страшить. Даже у регента с его сорокатысячной армией ничего с Парижем не получилось. Не перебьют ли парижане его англичан в уличных боях? И тогда сам он едва ли ноги унесёт в случае жестокого, кровавого сражения внутри города. Такие мысли не могли не занимать Шарля, и Марселю, возможно, приходилось проявлять настойчивость, склоняя его к действиям. В конце концов он согласился, но потребовал, чтобы не было никаких проблем с воротами, то есть свободным был доступ в город, «а купеческий старшина и его приверженцы должны были находиться вполне готовыми и в полном порядке», иначе говоря, встречать его своим, парижским воинским контингентом, что зафиксировано и у Фруассара, и в Нормандской хронике. Другими словами, не лучше ли, чтобы парижане сами разбирались с парижанами, а он лишь поприсутствует? Вполне его стиль.

Что же, исходя из такой психологической реконструкции, можно заключить о содержимом двух пакетов в руках Этьена Марселя, безусловно, предназначенных к отправке в Сен-Дени? Хотя это всегда оставалось и продолжает оставаться тайной, надо всё-таки попытаться «взломать» эту засекреченную почту исходя из логики событий и характеров. В одном из пакетов содержалось послание старшины, вероятно, по обыкновению, от имени своего и эшевенов. В нём Марсель старался подвигнуть Наваррца на решительный шаг, если он всё ещё колебался. Сильным аргументом, чтобы уломать-таки принца, служили письма регента во втором пакете. Знакомя с ними Шарля, Этьен достигал сразу двух целей. Во-первых, убеждал его, что не ведёт двойную игру и не может уже надеяться заключить полюбовное соглашение с монсеньором герцогом, ибо тот непоколебим, как явствует из писем: мосты сожжены. Во-вторых, показать серьёзность угрозы, нависшей над парижским руководством, без поддержки которого любые планы Наваррского относительно собственного места во Франции рухнут. Видимо, со всей определённостью писал о мятеже, на подготовку которого косвенно указывали письма регента, эти своего рода подстрекательские прокламации. И писал также о том, что не рассчитывает справиться своими силами, поскольку измена пустила корни даже в верхушке ремёсел. Одним словом, эти два пакета были призывом о помощи, подкреплённым весомыми доказательствами критичности положения, — призывом, надо думать, не первым, ибо обсуждение наверняка уже некоторое время шло, но окончательным и едва ли не отчаянным.

Очень вероятно также, письмо Марселя содержало инструкции вводимому контингенту. Этьен не планировал, надо полагать, массовую резню, в чём его наперебой обвиняют хронисты, но понимал неизбежность эксцессов и предупреждал, что помеченные крестами дома, где обитают его верные сторонники, неприкосновенны. Что до врагов, имена некоторых парижскому руководству, возможно, были известны, их жилища предполагалось указывать англо-наваррским капитанам по ходу дела с целью интернирования или иного способа нейтрализации. Обезглавленный мятеж угаснет, не начавшись. Не будет ли вообще достаточно для этого просто устрашения присутствием тысяч профессиональных солдат, без всякого насилия? В качестве информационной составляющей операции — и тут стоит довериться Делашеналю — предполагалось оглашение в публичных местах обращения короля Наварры к населению Парижа, подготовленного Марселем, но исходящего как бы от самого короля. Экземпляры этого документа прилагались и придавали весомость пакету с письмом Этьена Шарлю.

Если всё так, права Нормандская хроника, объясняя отказ Марселя показать письма и вообще внутренности пакетов «народу»: «он не хотел их показывать, потому что показания там были для него неблагоприятные». Что верно то верно.

Кто должен был доставить королю Наварры в Сен-Дени эти пакеты с документами особой важности? Вероятно, не рядовой гвардеец Марселя, а лицо ответственное, высокого ранга, оно же дало бы нужные пояснения и при необходимости оказало добавочное психологическое давление на неустойчивого принца. Судя по всему, таким лицом назначили эшевена и двоюродного племянника Марселя Филиппа Жиффара. Может быть, именно на эту его роль указывает особо отмеченный Большими хрониками при описании событий у Сент-Антуанских ворот факт, что Жиффар был «хорошо вооружён». Зачем бы, если с Марселем шла небольшая группа, неспособная к серьёзному военному столкновению? Но вот для поездки в Сен-Дени лучше было подстраховаться на случай нежелательных встреч. Более того, курьеру такого уровня и такой важности требовалась надёжная охрана. И она находилась в боевой готовности, чтобы эскортировать посланника. Не упомянутые ли это д’Оржемоном «несколько человек, в полном вооружении», сопровождавшие старшину? Делегации в Сен-Дени не обязательно было скакать на лошадях: ведь туда не более двух часов неторопливого пешего хода, а указанное в хронике время выхода — «перед обедом». До недолгой июльско-августовской ночи было ещё очень далеко.

Роли остальным эшевенам тоже, наверно, были расписаны. Де Макон отвечал за ключи и открытие ворот. Туссак и де Лилль находились не возле старшины, а где-то в городе. Не в штабе ли предстоявшей операции? Но только не в «Доме на столбах», месте слишком очевидном для врагов и уязвимом.

Потерпев неудачу у ворот Сен-Дени, отправление гонца через которые вызвало бы сильные подозрения недружелюбных стражников, решили повторить попытку у ворот Сент-Антуан. Гонец, возможно, Филипп Жиффар со свитой, выйдя здесь за пределы города, мог быстро, описав двухкилометровую дугу перед внешней линией укреплений, оказаться на дороге, ведущей на север, к Сен-Дени.

Такой видится разгадка, не слишком простая, тайны двух пакетов в руках Этьена.