Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 50

Глава пятидесятая. День и ночь

Хронисты, излагая события 31 июля, настолько разноречивы, что возникает вопрос: можно ли им вообще доверять? Понятно, что приходится, и историки в этом вопросе поступают по-разному. Одни считают критерием достоверности наибольшую вероятность — военную, политическую, прагматическую с точки зрения интересов, просто хронологическую. Другие пытаются построить на основе имеющихся свою, «синтетическую» версию того, «как было на самом деле». Третьи агностически отказываются от суждения, ограничиваясь констатацией, к чему привели невосстановимые в деталях события.

Чтобы понять, кто такие хронисты, как они работали, какова цена их свидетельствам, полезно привести оценки Жака Кастельно, историка революционных эпох Франции. Аналогичные рассуждения находим и у Нины Мелик-Гайказовой. Хронист — продукт своего времени, о котором рассказывает, дитя своего сословия, и потому он раб своих вкусов, чувств, наклонностей, своей интерпретации событий. Иначе говоря, своей предвзятости. В отличие от современного историка, он не имеет в распоряжении библиографических инструментов и вынужден работать с текстами, мало заслуживающими доверия. Он зачастую лишён опыта и критической точки зрения, а просто компилирует попавшиеся под руку документы и свидетельства, делая это с большей или меньшей добросовестностью и вкусом. Иногда он подмешивает по неведению или легкомыслию небывальщину, пересказывает байки, иногда приукрашивает. Иногда о чём-то умалчивает. Это школяр, подмастерье исторической науки, и его вклад, хотя и заслуживает внимания, дискуссионен. Великая же сила его — выпускать в свет, пусть и в своей обработке, документы, ныне пропавшие без вести. Его значение — в донесении их до потомков, и не надо ждать от него большего. Но если научное значение труда летописцев ограниченно, то иные из хроник заявляют о себе литературными достоинствами. Таков, в частности, Фруассар.

В год битвы при Пуатье ему было восемнадцать, в год Жакерии и парижской эпопеи — двадцать. Он пересказывает то, что ему рассказали, в его текстах переплетаются разные интерпретации и разные темпераменты. О временах до своего зрелого возраста он повествует, полагаясь на Жана Лебеля, летопись которого фактически продолжает. И перенимает метод учителя: самостоятельно расследовать факты. Он основывает свою историю на том, что сегодня называют интервью. Он много путешествует и беседует со многими людьми. Он посещает Аквитанию, Англию, Шотландию, подолгу разговаривает с королями и графами. Он опрашивает одного бывшего оруженосца об обстоятельствах трагической гибели отца царствующего Эдуарда Английского. В Бретани, восстанавливая историю англо-французской войны, искажённую, по его мнению, «песнями и лгущими рифмами менестрелей», он задаёт вопросы сеньорам и герольдам, протодипломатам Средневековья, «о боях, трофеях, штурмах». Отправившись ко двору знаменитого Гастона Феба, графа де Фуа, он встречается с рыцарем по имени Эспань де Лион, выдающимся гасконским болтуном, осыпающим хрониста множеством анекдотов, которые тот старательно записывает.

Фруассара заслуженно упрекают в том, что он не защищает правду, если она противоречит его сословным — дворянским, рыцарским предпочтениям. Он «невыразимо легковерен», разделяя предрассудки общества, в котором живёт, стараясь изо всех сил угодить тем, кто обеспечивает ему комфортную жизнь. Иначе говоря, он одновременно и как бы журналист, и ангажированный пропагандист. Вопреки его декларациям о стремлении подняться выше описания событий и вскрывать причины происходящего, он ведёт свои расследования с некоторым легкомыслием. Жак Кастельно цитирует написанное о Фруассаре другим автором: «Он превосходно живописал свою эпоху, но он её мало понимал; он не раздумывал над фактами, повествовать о которых ему нравилось, как и над теми, которые ему передавали и которые были слишком запутанны, чтобы овладеть их пониманием; всё, что не относится к славе, знаменитостям, внешней стороне жизни, от него ускользало. Треск истории заглушал от него её смысл».

Вторник 31 июля 1358 года стал последним днём Этьена Марселя в этом мире — факт, в достоверности которого хронисты, все, кроме одного, о чём будет сказано позднее, а также историки не сомневаются. Но как это случилось? Драму у Сент-Антуанских ворот описывают по-разному, называют разных действующих лиц, относят к разному времени суток. И хотя о некоторых версиях можно сразу сказать, что было «не так», всё же их стоит привести, поскольку в совокупности они передают атмосферу того распутья, когда сделан был судьбоносный выбор и история, образно говоря, спрятала проект Этьена в свой сундук, куда-то на самое дно, чтобы извлечь на свет через четыре с лишним столетия. Некоторые версии нарочито театральные, «шекспировские», как характеризует их биограф Марселя Ив Лефевр, но ведь и они — голоса, пережившие мир, в котором звучали, на века.

Первый вопрос: что происходило в кварталах правобережья, той ремесленной и торговой части Парижа, которую называли Городом с большой буквы, в те полчаса или чуть больше, пока Этьен Марсель с товарищами добирался от ворот Сен-Дени вдоль внешней дуги укреплений — его, старшины, детища — попытать счастья у ворот Сент-Антуан. За это время Жан Майяр, доскакав по широкой мощёной улице Сен-Дени от окраины до Шатле и завернув на минуту к Ратуше, чтобы взять там знамя, помчался на северо-запад, удаляясь от Сены, к Рынку, увлекая за собой толпу. По свидетельству Больших хроник, «Майяр остался на рыночной площади», и так оно, вероятно, и было: к воротам Сент-Антуан он оттуда, видимо, уже не поехал.

Жан Фавье в «Столетней войне» пересказывает почерпнутое у хронистов, придерживающихся «дневной», а не «ночной» версии событий: «На Рынке Майяр рассказал (народу) о том, что случилось. Наваррец намерен вернуться — тот самый Наваррец, по вине которого столько братьев и кузенов парижан пострадало от рук англичан в Булонском лесу. Весть, что купеческий прево, в свою очередь, изменил, пожелав наложить руку на бастилию Сен-Дени или на Сент-Антуанские ворота, возбудила толпу. Коль скоро Марсель направился к Сент-Антуанским воротам, манифестанты устремились по маленьким улочкам, которые на уровне Гревской площади сливались в «большую» улицу Сент-Антуан, самую широкую из артерий Парижа. Над толпой развевалось знамя с лилиями. Никто не знал, откуда некий Пепен Дезессар вдруг его извлёк».

Впрочем, если никто и не знал, загадки тут не было: как уже сказано — из Ратуши, «Дома на столбах», откуда и Майяр, в чём не сомневается, например, Жозеф Ноде. Весьма вероятно, в эти полчаса маршруты Майяра и оперативно оповещённого Дезессара где-то пересеклись, и они, перебросившись несколькими фразами, договорились о разделении функций: бдительный суконщик обратится с речью к народу, а доблестный рыцарь займётся преследованием уличённого в предательстве — какая удача для мятежников! — купеческого старшины. Когда Майяр завершил краткую речь, трудовой люд улочками потёк на соединение с толпой, которую возглавлял Дезессар.

Почему Майяр пренебрёг Гревской площадью и «трибуной» в виде распахнутого окна второго этажа Ратуши? Жан Фавье ищет объяснения в психологическом «переносе» недоверия к Марселю на Ратушу: «Все, кому надоела повседневная драма, побежали за ним (Майяром). Толпа росла. Вот и Рынок. Показательно было уже то, что эти добрые люди не направились по привычке, как столько раз в недавнее время, на Гревскую площадь. Собрание было настроено против Ратуши». Может быть, и так. Но не исключено также, что, сумев схватить одно из находившихся на видном и доступном месте знамён, суконщик не рискнул добираться до второго этажа, чтобы выступить у открытого окна: люди Марселя, служащие превотства, находившиеся в здании, могли Майяра из этого окна просто-напросто выбросить. Рынок же был местом нейтральным, людным и безопасным.
 
Исходя из сказанного, вполне возможно, Майяр, продолжая в режиме «нон-стоп» возбуждать вновь прибывающих на рыночную площадь парижан, у Сент-Антуанских ворот так и не появился; там инициатива целиком принадлежала его рыцарственному сообщнику. О его участии не говорят и Большие хроники, наиболее адекватный, судя по всему, источник: после того, как «находившиеся около крепости (бастилии Сент-Антуан) потребовали, чтобы он (Марсель) показал им эти письма (которые нёс в двух пакетах)», «началась ссора около крепости; некоторые из находившихся там бросились на Филиппа Жиффара, товарища старшины; он храбро защищался, будучи хорошо вооружён, но тем не менее он был убит. Вслед за тем был убит старшина и другой его товарищ, по имени Симон Лепанье; тотчас трупы их были ограблены (то есть обнажены) и оставлены распростёртыми на дороге».
 
Так буднично, без эмоций и литературных украшений, сказано о гибели выдающегося лидера и недавнего кумира парижан, об окончании вместе с ним целой эпохи. Ещё короче подытожено в Нормандской хронике, но в ней фигурирует Жан Майяр, присутствие которого у Сент-Антуанских ворот сомнительно: «Здесь (у ворот Сент-Антуан) Жан Майяр потребовал у старшины перед народом, чтобы он показал письма, которые им послал регент, но он не хотел их показывать, потому что показания там для него были неблагоприятные, и пытался извиниться словами. Но многие поняли его измену, на него набросились, и он был убит, и звали его Этьен Марсель». Финал в стиле народных сказителей, их эпического лаконизма. 

Несколько иначе в «Хронике первых четырёх Валуа», летописи тоже нормандского происхождения. «Воистину, мы преданы и выданы этим прево!» — кричит один из толпы, заблокировавшей Марселя и его спутников у подножия Сент-Антуанской бастилии, когда старшина отказывается предъявить письма. «Что это значит?» — откликается другой. По мнению Жана Фавье, это была заранее приготовленная фраза, условный сигнал к началу расправы: «Заговор, тщательно подготовленный врагами Этьена Марселя, легко нашёл себе место в отчасти спонтанном выплеске чувств горожан, которые устали от треволнений и были готовы к ответной реакции». Едва прозвучал сигнал, несколько человек бросились на Филиппа Жиффара, друга Марселя, эшевена. Он «крепко защищался», «ибо он был крепко вооружён, и бацинет на голове; и всё-таки он был убит». За ним пришла очередь другого сподвижника старшины, Симона Лепанье, а потом безвестный надзиратель ворот Сент-Антуан нанёс первый удар и Этьену Марселю. И тот, будто в последнем акте трагедии, произносит монолог: «За что вы хотите причинить мне зло? То, что я делал, я делал на благо сословий (Штатов), и вы сами велели мне поклясться отстаивать их дело всею моею властью». Хронист прибавляет к монологу короткое заключение: «Так кончился старшина».

Несравнимо богаче рассказ Фруассара, даже два его рассказа, различающиеся героями, о чём уже говорилось. Обе его версии «ночные». Вот та, где действует Пепен Дезессар: «Итак, пришли названный мессир Пепен и некоторые другие, хорошо снабжённые доспехами и с хорошими товарищами, и взял названный мессир Пепен знамя Франции, крича “За короля и за герцога”, и их сопровождал народ; и пришли к воротам Сент-Антуан, где они нашли купеческого прево, который держал ключи от ворот в своих руках. Там был Жан Майяр, который в этот день имел спор с купеческим прево и с Жоссераном де Маконом, и присоединился к людям, которые были на стороне герцога Нормандского. И был тут названный купеческий прево крепко обвинён, осаждён, и отказали ему быть выслушанным, и пошла столь великая распря и крик народа, который там был, что нельзя было ничего расслышать, и говорили: “К смерти, к смерти, убейте, убейте купеческого прево и его сообщников, ибо они предатели”.
 
Там была между ними большая битва, и купеческий прево, который был на ступеньках бастилии Сент-Антуан, охотно спасся бы бегством, если бы смог; но за ним поспешили, и он не смог; ибо мессир Жан де Шарни нанёс ему удар секирой в голову и свалил его на землю; и затем получил он удары метра Пьера Фуаса и других, которые его не оставляли до тех пор, пока он не был убит, как и шестеро из его секты, среди которых были Филипп Жиффар, Жан де Лилль, Жан Пуаре, Симон Лепанье и Жиль Марсель; а некоторые другие изменники были схвачены и отправлены в тюрьму. И затем начали бегать розыском по улицам Парижа и приводить город в добрый порядок, и держали великий дозор всю ночь». Во вторую редакцию своей хроники Фруассар внёс изменения, сделав главным героем Жана Майяра, поддержанного братом Симоном и другими добрыми людьми, которых братья привели с собой, оповестив «в разных местах» города по «божьему внушению». Придя «незадолго до полуночи к воротам Сент-Антуан, чтобы узнать, что они должны предпринять», бдительные горожане «нашли там названного купеческого прево с ключами от ворот в руках. Первое слово, с которым обратился к нему Жан Майяр, было то, что он спросил его, назвав по имени: “Этьен, Этьен, что вы делаете тут в этот час?” Прево ответил ему: “Жан, что вам взбрело в голову это знать? Я здесь для того, чтобы принять охрану ворот и жителей города, которым управляю”. — “Ей-богу, — отвечал Жан Майяр, — дело обстоит вовсе не так, вы здесь в этот час не ради какой-то пользы; и я сейчас покажу вам, — сказал он тем, кто был возле него, — что он держит ключи от ворот в своих руках, чтобы предать город”. Купеческий прево приблизился к нему и сказал: “Вы лжёте!” — “Ей-богу, — отвечал Жан Майяр, — это вы лжёте, предатель!” — и тотчас нанёс ему удар и сказал своим людям: “Смерть, смерть всякому человеку его стороны, ибо они предатели!” Тут произошла битва большая и суровая; и купеческий прево легко спасся бы бегством, если бы смог, но к нему подступили так поспешно, что он этого не смог. Ибо Жан Майяр нанёс ему удар секирой по голове и свалил на землю, хотя тот был его кумом, и не отставал от него до тех пор, пока не были убиты он и шестеро из тех, кто там был; остальных схватили и отправили в тюрьму; а затем стали подымать и будить людей, проходя по улицам Парижа. Так пришли Жан Майяр и люди его согласия к воротам Сент-Оноре и застали там людей названного прево; их обвинили в измене, и никакие их оправдания не имели цены. Многих из них схватили и отправили в разные места по тюрьмам; те же, кто не позволил себя взять, были убиты беспощадно. В ту самую ночь было их схвачено более шестидесяти в их домах (не из-за тех ил крестов, которыми накануне эти дома были помечены?); всех их обвинили в измене и в участии в деле, из-за которого был умерщвлён названный прево, ибо те, которые были схвачены, признались во всём злодеянии».

Эти, по словам Ива Лефевра, «волнующие и трагические сцены, достойные Шекспира», описывает по тем же источникам и Жозеф Ноде, с той разницей, что если для Лефевра Этьен Марсель и его товарищи — герои революции, павшие жертвами контрреволюционного переворота, то для Ноде они преступные заговорщики против законной власти доброго и милосердного регента, которые волею Божией понесли заслуженное наказание. Версия Ноде интересна тем, что он привлёк «для точности своего рассказа», как пишет в примечании, текст доклада, отмеченного «эрудицией и проницательностью», «прочитанного в Академии надписей и изящной словесности господином Дасье в 1778 году», то есть ещё до Великой революции и до рождения самого Ноде. Он утверждает, что в этом докладе исправлены заблуждения «вульгарной традиции», искажавшие передачу событий 31 июля в трудах почти всех историков, ранее о них писавших.

Бон-Жозеф Дасье — действительно серьёзный учёный, через несколько лет после упомянутого доклада ставший постоянным секретарём Академии надписей, публикатор рукописей Парижской библиотеки, позднее избранный и во Французскую академию «бессмертных».

Версия Ноде «ночная», в отличие от Оржемоновой «дневной», вероятно, более достоверной, однако, не следуя Фруассару, историк начинает с эпизода у ворот Сен-Дени. В ночь заговора к этой бастилии с внешней стороны якобы подошёл король Наварры со своим войском, в молчании и с потушенными факелами. Туда же из города направился Марсель с несколькими буржуа, одни вооружённые, другие без оружия, чтобы выпроводить охрану ворот, заменив её верными людьми, и передать бастилию Наваррцу. Буржуа, которые дежурили на воротах, удивлённые приказом уходить, заподозрили недоброе и потребовали у Марселя объяснений. Разгорелся спор. Жан Майяр, кум прево, один из его сообщников, который, однако, по версии Ноде, именно в тот день разорвал с ним дружбу, командовал кварталом, где вспыхнула распря. Он прибыл на шум со своим братом Симоном и несколькими друзьями. Далее Ноде слово в слово приводит диалог Марселя и Майяра из второй редакции Фруассара. Однако обмен обвинениями во лжи не заканчивается ударом секирой по голове, а сюжет развивается теперь уже по д’Оржемону. Майяр со знаменем и криком «Монжуа» объезжает улицы, затем отправляется ненадолго на Рынок, чтобы собрать там побольше народу. Так как на дворе ночь, поднятые с постелей уличными криками парижане в растерянности, вряд ли они понимают, что происходит и куда надо бежать. К тому же ночной Париж погружён во мрак, только на перекрёстках его рассеивает восковая свеча или масляная лампадка перед скульптурой Девы или святого, и знамя в руке Майяра становится в этом мраке видимым хотя бы вблизи, лишь если его сторонники зажгли факелы.

В защиту ночной версии правомерно предположение: а что, если светила луна, да ещё полная и с безоблачного неба, так что было светло как днём? За разъяснениями надо обратиться к лунному календарю на 1358 год и, конечно, не забыть восьмидневную поправку, которую для четырнадцатого века следует вносить в датировки этого календаря, выдержанного в современном, «григорианском» стиле. Что же говорят зрящие сквозь века астрономы о той ночи? Облачность не имела значения, ибо полнолуние было в позапрошлую субботу 21 июля, а в ночь на 1 августа луна превратилась в узкий месяц на полпути между последней четвертью и новолунием. И восходила она поздно, незадолго до рассвета, поднимаясь над домами лишь на утром. Так что луна на ночную версию не работает: мрак действительно царил.
 
Вообще, суматоха в темноте, к которой неизбежно сводится ночная версия, никак не соответствует зрелищной картине народного восстания, которую рисует версия дневная. В ночных условиях убедительнее выглядят действия небольших ударных групп, а не толпы, направляемой вожаками. Возможно, именно так и было, и небольшие сплочённые группы решали исход дела. Привлекательность ночной версии — в её драматизме, когда роковая ночь не предстоит, а уже наступила, враг у ворот и мгновения решают судьбу города.
 
Жозеф Ноде от ночной версии не отступает, но «сшивает» Фруассара с д’Оржемоном и, сверх того, сводит в единый рассказ обе редакции Фруассаровой хроники. Трудно сказать, в этом ли состоит исправление заблуждений предшествующих историков, о котором он говорит. От ворот Сен-Дени группа Марселя, присоединяя свои голоса к общему «Монжуа», впрочем, вряд ли долетавшему из разбуженного города до внешнего крепостного вала — ну да что за придирки? — направляется к бастилии Сент-Антуан. Идут со всей поспешностью, а королевский клич призван обмануть тех, кто мог бы их задержать. Правда, остаётся неясным, где в это время войско Наваррского? Если оно всё целиком у ворот Сен-Дени, его необходимо через бревенчатый частокол и ров оповестить об изменении диспозиции, либо же англо-наваррцы отдельными рутами подступили ко всем воротам.

Одновременно с передвижением Марселя развиваются события в глубине ночного города. В момент ссоры Марселя с Майяром «сир Пепен Дезессар и сир Жан де Шарни по божественному внушению (в этом Ноде с Фруассаром согласен) получили откровение о готовившемся ударе». Получили они его во сне и были им разбужены или ещё не ложились, неизвестно. «Не будучи в сговоре с Майяром», оба рыцаря и брат Пепена Мартен Дезессар вооружаются и «присоединяются к храбрецам». Их призыв, утверждает Ноде, тут же «собрал большое число их друзей и буржуа, оставшихся верными королю и дофину». Первым делом они врываются в дом Жоссерана де Макона, эшевена и казначея Наваррца. Их надежды обмануты: Жоссеран подле Марселя. Тогда друзья бегут к Ратуше, где рыцарь Дезессар хватает королевское знамя, и вся компания «отправляется в погоню за прево и его сообщниками», крича «Монжуа Сен-Дени королю и герцогу; смерть предателям!» В один миг они оказываются у ворот Сент-Антуан, захватив врасплох Марселя, «держащего в своих руках ключи Парижа, и резко с ним заговаривают. Здесь, как на бастионе Сен-Дени, начинаются бурные прения: умы ожесточаются взаимными оскорблениями». Однако вопрос: какие прения, когда «смерть предателям!»? Впрочем, Шекспир так Шекспир. «Майяр уже прибыл, — продолжает Ноде, — и разделял с этими верными опасности и почёт». Очевидно, успев кратко разъяснить народу на рыночной площади суть происходящего, он прискакал верхом, по каким-то признакам безошибочно узнав, что драма продолжается у ворот Сент-Антуан.

Друзья Марселя обороняются, «бьются в беспорядке. Народ, собравшийся в толпу, испускает (столь же) беспорядочно крики: “К смерти, к смерти; убейте, убейте прево и его союзников, ибо они предатели”. Филипп Жиффар, эшевен, был хорошо вооружён и имел шлем на голове; он дорого продал свою жизнь. В момент, когда Марсель, поднявшись на ступени бастилии, собирается бежать, сир де Шарни отвешивает ему удар секирой по голове и валит его, умирающего. Пьер Фуас и другие буржуа, возбуждённые жаром битвы и полные злости против предателя, бросаются на него и добивают ударами мечей и алебард. Симон Лепанье и многие из его (Марселя) спутников, с тысячей нанесённых им ран, в то же самое время испускают дух вокруг его тела более благородно, чем подобало таким людям». Историк отдаёт должное окружению старшины, досадуя, однако, что они погибли достойно, в бою, а не подверглись позорной экзекуции. Впрочем, экзекуции, похоже, впереди: «захватывают других и отправляют в различные тюрьмы».

Несмотря на то, что мятежники фактически уже победили, напряжение в городе, подсвеченном хаотичной пляской всё новых факелов, не спадает. «Враг угрожает всем воротам, — пишет Ноде, — миг опоздания может ещё погубить столицу». Вероятно, Наваррский разделил свои силы между воротами, но историк не знает, когда и под влиянием каких «вводных». «Мессир Пепен Дезессар, сир де Шарни, Майяр и их доблестное войско всюду поспевают со стремительностью. Они мчатся к воротам Сент-Оноре (а это западные ворота, противоположные Сент-Антуанским, путь туда через весь город), размахивая, в знак военного сбора, королевскими знамёнами. И рыцари, и буржуа, и масса, которые движутся по их стопам при свете факелов, повторяют вместе с ними: “Монжуа Сен-Дени королю и герцогу; смерть предателям”. Везде, где бы они ни проходили, шум прерывает внезапно сон жителей». «Весь народ был на ногах; и молва о событии тотчас распространилась по всему городу; страх или недоброжелательство преувеличивали или искажали повествования, всякого наполняя смятением. Некоторые из сражающихся сами растолковывали то, что произошло. Народ присоединялся к их начинанию и, в силу обычных своих легкомыслия и горячности, переходя от восторга к ненависти, с остервенением преследовал приверженцев прево». Историк с грустью констатирует: «Таков народ, всегда скорый на кровавые расправы без понятия о деле и скорый на месть за свои заблуждения вчерашним своим идолам».

Опасения за ворота Сент-Оноре оказались ненапрасными, сторонники Марселя оказали там сопротивление, но, благодаря «храбрости и энергии сира Дезессара и его спутников», были побеждены. Те, кто не сдался, лишились жизни, других препроводили в тюрьму. «Этой же ночью захватили самых крупных мятежников, и все они сознались в своём преступлении».

Любопытно, что реконструкция ночных — тоже ночных — событий с 31 июля на 1 августа в «синтетической» версии Ива Лефевра, идейно-политического антагониста Ноде, схожа событийно, притом что Лефевр преследует цель реабилитации Этьена Марселя перед историей, освобождения его от клейма национального предателя. «Таким образом, — резюмирует историк, — должна быть исправлена эта часть истории Франции». По его предположению, к Парижу подошли не англо-наваррцы, а какие-то силы, верные регенту (хотя, вообще-то, его армия уже десять дней не существовала, а сам он, отправив багаж в Дофине, собирался с супругой, дочкой и небольшой свитой пуститься в дальнюю дорогу). Согласно этой гипотезе, старшина стремился заполучить ключи, чтобы не допустить открытия Сент-Антуанских ворот перед сторонниками то ли наёмниками дофина. При этом о посещении ворот Сен-Дени не говорится, как и о загадочных пакетах в руках Марселя. О них не упоминает и Ноде.

Несмотря на очевидные неувязки, Лефевр интересен обычным для него вниманием к «человеческому» аспекту событий. Он называет погибших, имена которых известны: Филипп Жиффар и Жан де Лилль — два эшевена из четырёх, Симон Лепанье — ремесленник, Жиль Марсель — секретарь купеческого превотства. Арестованы по месту жительства эшевены Шарль Туссак и Жоссеран де Макон, капитан ополченцев Пьер Жиль, иногородний адвокат Коляр Лекоштёр — активный деятель Штатов, адвокат Шатле Жан Годар. Это лишь малая часть из тех «шестидесяти и более», которых схватили в их домах, обвинив в измене. Историк не совсем точен: не все названные оказались в руках заговорщиков именно в ту ночь. Однако вряд ли он неправ, пытаясь воссоздать атмосферу ночных арестов своим методом «воображения закрыв глаза»: «Почти все эти люди имели жену, детей или старых родителей. Можно, таким образом, вызвать в представлении скорбь разлуки, последних поцелуев; можно услышать их прощания, рыдания, которые разрывали ночь, и голоса этих неустрашимых людей, ремесленников и буржуа, которые утешали и ободряли дорогих существ, которых покидали. Там, в доме прево, Маргарита Дезессар, его супруга, ждала рассвета среди своих маленьких детей, и улица время от времени приносила ей, вместе с отдалённым рокотом боя, эхо какого-то тяжкого оскорбления, крик ненависти или смерти. Ночи хватило, чтобы обеспечить успех государственного переворота и победу приверженцев дофина. Когда занимался день, друзья прево были мертвы или арестованы».

Какую же версию, однако, выбрать: «дневную» или «ночную»? Несмотря на все возражения против последней, отбрасывать её не стоит. Две версии совместимы. Реально «государственный переворот» был растянут во времени и занял, судя по всему, половину дня и целую ночь, что неудивительно для такого огромного, разноликого и густо заселённого города. Начавшись с перепалки у ворот Сен-Дени «перед обедом», если следовать д’Оржемону, и распространившись на кварталы правого берега, мятеж, возможно, набирал силу не так стремительно, как описывают хроники, если не забывать о свойственном им и упомянутом ранее «хронотопе». К бастилии Сент-Антуан мог прибыть не только летучий отряд рыцарей Дезессара и де Шарни, но и сторонники старшины, ремесленники из числа его гвардейцев, связавшие с ним судьбу и не ждавшие пощады от его врагов. Бой у восточных ворот оказался, вероятно, серьёзным и затяжным. Говоря словами Фруассара, «там была между ними большая битва», причём независимо от того, оставался ли ещё жив Этьен Марсель: в городе, в штабе, находились другие авторитетные лидеры.
 
В это время в другом месте правобережья, на Рынке, Майяр и его люди прилагали усилия к мобилизации парижан на поддержку своего дела. Им наверняка мешали волны противоречивых слухов, перекатывавшиеся по Парижу: где Марсель? Жив или убит? Где другие, тот же Туссак? Почему славный оратор молчит, не выступает? Что делает епископ Ланский? Где англичане, если действительно собирались напасть?

И хотя, как полагают историки, заговор был тщательно подготовлен, инициатива исходила в этот день не от заговорщиков: Марсель их упредил, они лишь реагировали.  Трудно себе представить, что масштабный и радикальный переворот совершился за час то ли за немногие часы и при незначительном противодействии сил, которые ещё вчера были хозяевами города. Легко усомниться и в многочисленности людских потоков, которые увлекал за собой Майяр со знаменем и со своим «Монжуа герцогу». Да, настроения изменились, но охватило ли изменение существенную часть парижан — или только «горячих», которые есть всегда и везде?

Театральность трагического финала в рассказах Фруассара соблазнила некоторых историков доискиваться: кто убил Этьена Марселя? Майяр, Дезессар, де Шарни? Или ни тот, ни другой, ни третий, а безвестный надзиратель ворот Сент-Антуан, нанёсший первый удар, как сказано в другой хронике? Или же один из рыцарей, подтянувшихся к воротам следом за Дезессаром, притом что добивали раненого многие, желая «поучаствовать»? Или вообще в сумятице рукопашной, в которую могли включиться подходившие приверженцы обоих лагерей, среди лязга и воплей, момент гибели прево ускользнул от внимания даже тех, кто был поблизости? Строгий, скупой на риторику д’Оржемон ограничивается тремя словами: «был убит старшина» — и никаких имён и подробностей. То же и в Нормандской хронике: «на него набросились, и он был убит, и звали его Этьен Марсель».

Стремление знать имя убийцы естественно и порождено архетипом противоборства героя и антигероя. Миф, вторгаясь в историю, требует, чтобы оппонент героя был если не равновеликим ему, то хотя бы не безликим и безымянным. Если же имя назвать невозможно, летописец, а за ним порой и историк смело дорисовывают картину.
 
Смешивает карты и обесценивает все домыслы хронист, известный как «буржуа из Валансьена», города в имперском Эно, или Геннегау. Он согласен с другими летописцами в том, что Марсель решил впустить Наваррца, когда понял, что «его жизнь в опасности», поскольку парижане стали от него отворачиваться после столкновений с англичанами. Согласен этот буржуа и с ночной версией: действительно, Этьен и его друзья были застигнуты ночью на попытке открыть ворота англо-наваррцам. Однако ни старшина, ни кто-либо из «парижской дюжины» убиты не были, а лишь арестованы, и их дальнейшую судьбу заговорщики предоставили решать регенту.

В разноголосье повествующих о событиях того дня или ночи — или тех дня и ночи? — самый твёрдый голос принадлежит официальному хронисту, владевшему недоступной многим достоверной информацией и к тому же лицу ответственному, тексты которого просматривал, если не диктовал, его шеф герцог Нормандский. Вот что рассказывает сир Пьер д’Оржемон о происходившем после гибели Марселя и его товарищей у бастилии Сент-Антуан, когда «трупы их были ограблены (надо понимать: обнажены в порядке поругания) и оставлены распростёртыми на дороге. Сделав это, возбуждённая толпа отправилась искать других, чтобы поступить с ними так же; им сказали, что в отель (этим словом обозначались особняки знатных людей, а не гостиницы) Гокан близ ворот Бодуайе вошёл Жан де Лилль младший». Тут необходимы пояснения. Ворота Бодуайе находились в восточной части стены Филиппа Августа, в направлении внешних ворот Сент-Антуан, ближе к центру города. Возможно, эшевен оказался в этом особняке, а не у себя дома, чтобы собрать какие-то силы для сопротивления. «Младшим» летописец, хорошо знакомый с миром парижских буржуа, называет его, чтобы отличить от носящего то же имя старшего брата. Оба Жана — сыновья Симона де Лилля, золотых и серебряных дел мастера, поставщика двора и покровителя поэтов. Братья заняты ремеслом отца.

Проведав, в какой дом видели входящим упомянутого эшевена, преследователи «вошли туда большой толпой и нашли там Жана де Лилля и Жиля Марселя, купеческого клерка в Париже (то есть главу секретариата превотства, дальнего родственника Этьена; его присутствие подкрепляет гипотезу, что в этом особняке размещался какой-то координирующий центр), которых и предали смерти. Их так же ограбили (раздели), как и первых, и волокли голыми по улице перед отелем и там их оставили. После этого толпа ушла и в возбуждении искала новых жертв. В этот день в крепости Сен-Мартен (защищавшей ворота, к которым вела улица Сен-Мартен, немного восточнее улицы Сен-Дени) был убит Жан Порре младший. Позднее все пять трупов (не уточняется, чьих именно: трупов было к этому времени больше) поволокли во двор церкви Святой Екатерины (Сент-Катрин-дю-Валь-дез-Эколье, Святой Екатерины в «долине школяров», вне стены Филиппа Августа, между воротами Бодуайе и Сент Антуан), там их положили совершенно голыми и распростёртыми во дворе, у всех на виду, совершенно так же, как это было сделано с маршалами Шампанским и Клермонским. Многие полагали, что такова была воля Божья, ибо они умерли такою же смертью, какой они предали упомянутых маршалов».

Да, пропагандист д’Оржемон знает своё дело. Вероятно, его заказчик счёл оценочную вставку в событийное повествование необходимой, ибо рана февраля в его душе не заживала. В подобном поругании видится мстительная рука дворянских «друзей регента», а не просто линчевание разъярённой толпой «черни». Не указывает ли это на ключевую роль в перевороте именно «летучих отрядов» при настороженной безучастности массы парижан, вовсе не «отвернувшихся» вмиг и скопом от давешних вожаков?

Описание дня 31 июля хронист заканчивает арестом двух главарей, наиболее зловредных: «Во вторник были захвачены и посажены в тюрьму Шарль Туссак, эшевен города Парижа, и Жоссеран де Макон, казначей короля Наваррского. Сопровождавшие (конвоировавшие) их люди громко выкрикивали вышеприведённый возглас (“Монжуа о руа э дюк де Норманди”, удобный для скандирования), и у каждого в руках был обнажённый меч».

Тут уместны два замечания. Первое: не уточняется, где и как их задержали. В центре противодействия мятежу? В штабе ночной операции по вводу войск Наваррского? У каких-то ворот — например, Сент-Оноре, которые тоже собирались открыть англо-наваррцам и где, по Фруассару, тоже было столкновение? Или же во главе одной из импровизированных групп сопротивления? И второе: мечи в руках каждого из конвоиров говорят не о стихии «народного гнева», а о действиях отряда боевиков.

Карл Маркс, интересовавшийся событиями «первой французской революции» и её предысторией, записывает в своём конспекте: «Шесть недель спустя всё было кончено. Парижанам был отрезан подвоз; торговля и промыслы были парализованы. Марсель предложил Злого из Наварры в главнокомандующие. Марселя обвинили в том, что он хочет тайно впустить его с англичанами в город. Ночью 1 августа 1358 Марселю размозжил голову его помощник Жан Мальяр».