Моё холодно-хунвейбинское детство. Свердловск

Наверное, всё-таки весна. Я так ждала её и уже почти разуверилась, что когда-нибудь снег растает, а на кустике у дома вылезут котятки - серые и шёлковые вербочки.
А сегодня проснулась - небо голубое!
Не чёрное и продрогшее, как обычно, а смеющееся и зовущее!
Я сразу поняла, что жизнь меняется и пошлёпала к родителям, а они заворчали, что воскресенье и дай поспать, хоть раз в неделю. Ну и ладно, пойду к себе.
Я залезла назад в своё гнёздышко и стала разглядывать стенку – она вся была в трещинках. Это от этой зимы. Я даже вздрогнула от воспоминаний.

…Зима пришла после нового года. Пришла и села на нас снегами, схватила за горло морозом, да ещё каким!
Стена в моей комнате, та, которая была «угловая», как всем рассказывала мама, промёрзла. И знаете, что - насквозь! Я встала раз в школу, взяла ранец, а он ремнями прикипел к стене! Я испугалась и заревела. Папа отодрал ранец, и мы решили, что пока тут жить нельзя. Это разве жизнь, если в комнате дыхнёшь, то белый пар валит!
Но в школу я пошла, родители решили, что там теплее будет. Мама навертела на меня сто одёжек, и мы с папой потопали. Вернее, потопал он, приплясывая от мороза, а я покатилась колобком во всех своих шубах.
В раздевалке в школе дежурные сказали не переобуваться и ходить в валенках. Вот и замечательно!
Детей было мало и уроки так по-семейному прошли, что мне захотелось – пусть мороз простоит ещё месяц!
А дома мама с папой расправились по-своему. Мой матрас папа приделал на дверь в мою комнату и спать решили все вместе, как эскимосы! Я, конечно, вошла в раж и скакала по дивану, пока мне не пригрозили:
- В холодную!
А наутро поползли слухи.
-…десять домов взорвалось!
- Да не десять, а три в центре, знаете, сталинские!
На самом деле взорвался только один дом, но погибли люди. Мамины подруги, которые оказались такими морозоустойчивыми, когда дело дошло до «поговорить», абсолютно точно в два голоса, перебивая друг друга, поведали нам, что:
- От мороза газ сжижился и опустился в трубы подвала! А там, понимаете, трещинка!
- А мужчина пошёл посмотреть, а там темно, так он свечку зажёг!
- А оно ка-ак бабахнет!
- И подъезда целиком нет!
- И там на первом этаже были бабушка с внуком…
Тут на этом месте они увязли и стали усиленно буксовать в рассказах, поглядывая на меня.
Ага! Раньше бы мама сказала:
- Поди почитай, ну что ты возле взрослых трёшься? Мёдом тебе намазано?
А теперь моя комната закрыта и дверь матрасом забита! Так что не выгнать вам меня!
Но рассказывать про жуткие ужасы мама не позволила, так что я осталась в неведении.
На следующий день школу отменили совсем. С этой радости все дети вывалили во двор, играть! Ресницы на улице сразу стали длинные и пушистые инеем, мой капор из козочкиного меха оказался песцовым, но дышать было горячо и трудно. Вскоре нашлось занятие: мы стали рыть себе дом в сугробе. Сугробы расселись во дворе невозможно высокие, чуть не до второго этажа! Вру, конечно, но огромные! Кто чем горазд, мы вгрызаемся в подножие одного. Странно, но внутри сугроба вовсе не темно, рассеянный свет льётся отовсюду и даже жарко! Мы сделали вход и большую комнату, там вырезали из снежных стен лавочки, сели и примолкли…Тихо, тепло и совершенно волшебно! Так бы и жила тут. Но вот заголосили мамы, те, что во вторую смену. Пришлось вылезать и дуть домой.
Мне ещё надо было на рынок - баллоны поменять. У нас в маленькой газовой плитке на кухне вставляется маленький газовый баллончик, баллонишко, если по чести. Он чуть больше бутылки из-под молока и его ненадолго хватает, поэтому я несу в сетке заправлять сразу три. Один, полный, дома. Баллончики красные и звенят друг о друга. У ворот рынка я не вижу деду Степана – холодно, наверное, весь день сидеть на земле. Я отдаю пустые баллоны, получаю заправленные, расплачиваюсь и бегу домой.
Однако! Холодрыга какая!
А в горшочке под батареей у меня стала увядать рожь.
Она была уже высокая, стеблей семь, выпустила по три длинных листочка, а теперь стала обвисать и пожелтела. Я нашла колосок возле булочной, той, куда хлеб на санях привозила старая добрая лошадь, там её и кормили из торбы, вот колосок и выпал. Мы с папой дома выковыряли зёрнышки и пожевали на пробу – было безвкусно. Папа задумался и серьёзно предложил вырастить урожай.
- А что? Вон какая зима, снега, мороз, а у тебя дома будет лето, поля колосятся!
Я с воодушевлением принялась за дело. Сначала папа отколол мне во дворе кусок замёрзшей земли, мы его оттаяли дома и набили мою игрушечную пластмассовую кастрюльку, раскалённым в огне газовой конфорки гвоздём в днище у неё мы пропаяли несколько дырок для оттока лишней воды, если я через чур увлекусь поливанием. Папа подвесил импровизированный горшочек на бечёвке к трубе отопления рядом с окном:
- Вот так теплее будет!
Важно и торжественно я произвела посев, вспоминая и даже сама ощущая тот трепет, который испытывал Робинзон Крузо, сажая жалкие пару зёрнышек. Что пара, у меня их было восемь!
Через некоторое время я уже носилась по дому и требовала, чтобы все приходящие к нам взрослые и дети обязательно полюбовались этим невозможным чудом – у меня среди зимы вылезают беленькие палочки всходов! Потом они зазеленели травкой, потом был Новый год и масса веселья, потом пришли морозы…День стал ужасно коротким, и чёрная стужа забиралась во все щели окна, кололась ледяными иглами, делать уроки за столом стало невозможно. Вот тут моя рожь и стала погибать…Ничего ей уже не было мило: ни я с моей заботой, ни вода из стакана, ни свет синей лампы, которым я пыталась лечить ростки, памятуя, что при насморке и боли в ухе синий рефлектор – первое дело!
Скоро вместо летней зелёной травки в игрушечной кастрюльке под окном моталось желтое сено… Какая печаль…
Да, тогда и штукатурка у меня в комнате потрескалась. За компанию?

Что ещё вспомнить, пока родители уютно ловят воскресный сладкий сон?



…Однажды ночью меня разбудил странный и тревожный… гул океана и визг ветров? Я слезла с кровати и босиком на цыпочках пошла в большую комнату.
Папка стоял на коленях перед деревянной громадой полированного жёлтого дерева и крутил ручку верньера шкалы настройки. Массивный радиоприёмник подмигивал ему зелёным глазом и ужасающе хрипел, скулил и завывал. Папка старательно настраивал его на новости о Китае. Вдруг через пелену какофонии диких звуков прорвался тонкий и взволнованный девичий голосок, очень странно выговаривающий русские слова:

- От восторга я не спала всю ночь! Все девушки общежития приходили поглядеть на меня! И поздравить! Великий! Председатель! Мао! Пожал мне руку!!!

Не выдержав накала эмоций, звук уплыл в сторону, растаял в помехах, и в комнате снова затрещали электрические разряды и завыли небесные сферы.

Я знала, что в Китае живут китайцы, и у них есть великий вождь Мао Цзэдун. Так как я тогда вчитывалась в Фенимора Купера, то всех вождей представляла не иначе, как спокойными мудрецами в головном уборе из орлиных перьев и с трубкой мира в руках, любящими и понимающими зверей и птиц:
- Хао, белый человек, Соколиный Глаз будет говорить с тобой.

- А почему она плачет? – пожаловалась я папе.

Он обернулся и увидел меня в дверях комнаты.

- Ты что встала? Иди, спи. Я новости слушаю.

Иногда лучше внешне подчиниться, чем бесполезно спорить, доказывая своё право. Я послушно пошла в свою комнату, но до кровати не дошла, притаилась за растворённой для тепла дверью.
Сквозь космические шумы и всплески отец набрёл на мужской голос с тем же странным для уха акцентом. Голос поведал нам о том, что все беды на этом свете происходят от воробьёв. Они воруют урожай у крестьянина. Вот как! Поэтому их можно и нужно безжалостно истреблять! Именно так через атмосферные помехи кричал странный голос.

- Недаром, - подумала я, - недаром их и зовут так странно – «вора бей»!

Только мне сразу вспомнились те воробьи, что я кормила булкой по дороге из школы домой, как они мёрзли, как радовались крошкам и суетились так весело, вовсе ничего не воровали, только чирикали. И тут мне сделалось грустно, тревожно, отчего-то на глаза навернулись слёзы, и я залезла в самое безопасное и уютное место на свете – в тёплую родную кровать.

Наутро среди привычных слов, которыми обменивались за завтраком мама и папа, появилось и одно новое, тяжёлое, как удар дубиной – «хунвейбины». А что оно обозначает, мне было неведомо. Но вряд ли что хорошее, так решила я тогда.

Но сейчас родители наконец встали, и поднялась обычная воскресная суета на кухне под самые любимые на свете слова:
- Начинаем нашу воскресную радиопередачу «С добрым утром!»
С добрым утром, с добрым утром!
И хо-ро-шим днём!

На дворе и вправду потеплело, и погода решительно стала соответствовать весне, что уже значилась в моём школьном дневнике звенящим и солнечным словом «апрель». Мама отпустила меня погулять.
- Только во дворе. До гаражей. Дальше не ходи. Запрещаю. Помнишь, что было зимой?

Я помнила. Все помнили.
Зимой четвёртый класс из соседней школы пошёл в лыжный поход с учителем физкультуры. Пошли недалеко, по лесам у города. Один мальчик сильно отстал от группы, у него расстегнулось ремённое крепление лыж. Он присел на пенёк, поправить дело. А с сосны, прямо ему на спину, спрыгнула рысь! Исход оказался страшен. Эта новость обежала весь город, и теперь все матери разрешали гулять только во дворе, и никаких лесов!
Я кивнула. Зачем говорить маме, что голодная и холодная зима и тёплая весна – для зверей в лесу совершенно разное дело. Рысь тогда к городу выгнал голод, а теперь её и след простыл! Мама всё равно волнуется.
Я пошла вниз по лестнице во двор. Да только двор был пуст!
Ну никого нет!
Что за чудеса? Где же все? Где ребята?
В отдалении я услышала вскрики. Лес начинался сразу за гаражами, фактически у нас во дворе. Шум шёл оттуда.
Я вспомнила, что до гаражей мама разрешила.
Так. Я побежала.
Вот новые гаражи, вот кусты, сосны… Да! Все с нашего двора собрались в лесу за гаражами. Собрались и орут друг на друга.

Я ворвалась в круг ребят, когда всё уже было сделано.
На чёрной земле лежали крохотные разноцветные, серенькие и коричневые тельца. Глазки мёртвых птичек были открыты, как и их клювики. Пёрышки в крови, головки свёрнуты набок, а над ними стояли наши мальчишки с рогатками в руках…

Кто-то из них предложил пострелять в цель по живым мишеням. Мальчишки вошли в жестокий азарт и теперь около десятка птичек лежало на земле. Девчонки визжали и плакали, ругались на мальчишек. А те смущённо вертели рогатки в руках. Молчали. Дикарский азарт прошёл, пришло запоздалое понимание и раскаяние. Да содеянного уж не вернёшь.
Не оживить этих и разноцветных, и простецких щебетунов, не извиниться перед ними, не сказать, что больше не будешь…
Остаётся стоять, потупившись, сглатывая слёзы стыда за то, что был ты ослеплён жестокостью, смеялся, когда твои пульки попадали в цель.
А птички… что же, они за зиму привыкли получать корм в кормушках из тех же самых детских рук, которые принесли им теперь смерть, вот и не улетали от своей судьбы.

Тяжёлое и огромное горе повисло над нами. Мы все впервые осознали окончательность смерти, необратимость её.
Все замолкли.
Постояли.
Потом я взяла у гаража, оставленную кем-то лопату, и мы зарыли птичек в общей могиле. Я сказала надгробную речь о том, что в этом году маленьким пернатым уготована, видно, тяжёлая судьба. То в Китае за воробьями гоняются, то вот тут, в нашем дворе вот это!
Все шмыгали носами.
Домой весь двор вернулся зарёванным. Но родителям ничего не рассказали. К чему? Так это и осталось нашим детским горем.