Введение – во глубине сибирских руд.
Бытует мнение, что коли выпало в империи родиться, то лучше родиться в каноническом большинстве, гегемоном сильного пола, с серебряной ложкой во рту, и чтоб из твоего окна была видна – площадь, как минимум, цветами красна, и как максимум – просто Красная.
Дашке же повезло с точностью до наоборот. Родилась она в стране, где царила гегемония пролетариата, бурятской девочкой в учительской семье, в краю зеленых площадей, в маленькой сибирской деревне. И поскольку серебро, да и золото, и прочие семейные ценности канули, вместе с их носителями, в пучине 30-х и ранее, то ложки в доме на момент её рождения имелись только алюминиевые, что в середине третьего квартала 20 века, в отличие от века предыдущего, считалось уже совсем не комильфо. Даже можно сказать, что фраза «и ложки-то у них алюминиевые» была той самой распоследней, после которой спасти репутацию семейства было практически невозможно.
Впрочем, на ту часть Сибири, где родилась Дашка, сие утверждение не распространялось. Край был зелен и чист в помыслах и промыслах своих.
Цивилизация, то есть то, что мы понимаем под этим словом, его, конечно же, коснулась, но, к счастью ли к несчастью, не всеми гранями. Та грань её, что возводит на пьедестал алюминиевые ложки в эпоху их расцвета, и подвергает безжалостному остракизму, как только те становятся дешевле золота, оставив, тем не менее, саму ложку мерой всех вещей, – эта грань ещё не успела свершить экспансию в самые глубины сибирских руд. Народ тут был проще и естественнее в своих запросах и потому тянулся друг к другу, независимо от рода и вида своего, и своих занятий, что, при плотности населения в полтора человека на квадратную версту, было вполне объяснимо. Ложка была просто ложкой и служила людям по прямому своему назначению. Человек был человеком, а также другом, товарищем и братом для другого человека, и тоже служил, да и просто жил, даже в глуши, где нет порой ни дорог, ни сопутствующих им бед и прелестей цивилизации.
Дорога к деревне детства
К деревне, куда годовалую Дашку привезли, дорога пролегала. Хоть изнеженный горожанин и скажет категорически, что назвать её дорогой нельзя ни в коем случае, особенно после дождичка в четверг.
Но неправ неженка, дорога есть то, что может привести к цели. Даже если она каша размазня, сквозь которую можно продраться только на танке или «касемьсоте».
Дорога в наших краях, скорее, понятие метафорическое, и качество её всегда воспринималось как данность.
Малышку везли в кузове трактора «Беларусь», где, помимо юной тети, на руках которой она восседала, стояла группка девушек, ехавшая стоя, держась, как в популярном танце «летка-енка», за спину друг друга, и всю дорогу хохоча и распевая песни.
Кузов бы, наверное, согласился с тем неженкой, что отрицал наличие дороги. Его кренило то влево, то вправо. Его укачивало, почти тошнило, из одной обочины в другую и все-таки укатило так, что все стоящие девушки повалились на дно кузова. А тетя, на чьих коленях доверчиво восседала кроха, съехала к правому борту вместе с ней на руках.
Потом девушки повыпрыгивали из кузова и приняли лялечку на руки, да так и донесли до самой деревни, передавая из одних объятий в другие, поскольку Дашка была слишком мала, чтобы ходить по таким грязищам, да и ходить она ещё толком не научилась.
Она была в процессе освоения этого важного жизненного навыка, начатого в Баргузинской долине, и законченного в Харазаргае, что переводится с бурятского как «черный жеребенок», у подножия Гэрын-Хада, где прошло почти все её дошкольное детство и жили бабушка с дедушкой.
И поля и леса навеки остались в памяти девочки как изумрудная долина золотого детства.
Две речки Зун-гол и Барун-гол окаймляли деревню когда-то, но Барун-гол уже в то золотое время пересохла из-за безжалостной вырубки лесов выше по течению, как выражался папа – «из-за жадности человеческой», и представляла собой ручей, то уходящий в землю, то выныривающий из неё.
Зун-гол тоже обмелела. Казалось невероятным, что когда-то она была полноводной и на ней стояла мельница. Дашкино же поколение соревновалось в перепрыгивании речки без разбега или на одной ножке, а также в беге по кочкам, обильно сидящим вдоль русла и густо поросшим куриной слепотой.
*******
Говорить о детстве можно долго и счастливо, но в данном повествовании ограничусь лишь словами, что да, детство девочки было прекрасным. И повезло ей в том, что родилась она в Советском Союзе. Если на земле и был когда-нибудь Золотой век, то длился он недолго. Его хватило ровно на Дашкино детство, захватив отрочество и юность, которая была, на самом деле, затянувшимся детством. А потом были лихие девяностые.
***
Как корабль назовешь, так он и поплывет
Когда Дашка родилась, мама хотела назвать её Даримой. Красивое бурятское имя Дарима. Оно в любом языке звучит красиво — по-русски в нем слышится слово Дар, в английском оно созвучно слову dare.
Но в свидетельстве о рождении старательная девушка, заполнявшая документ, записала имя через букву «О», решив, видимо, что коли слышится А надо писать О.
А во взрослой жизни пришлось ей носить в основном имя Даша. «Дарима, значит, Дарья – будем звать тебя просто Даша». Поскольку любимую бабушку официально звали Дарьей Дардановной, то Дашка не сопротивлялась и даже сама со временем представлялась как Даша.
Папа совершенно не расстроился ошибке в имени, обнаруженной лишь дома, спустя почти месяц. Любой казус судьбы он умел представить таким образом, что даже сама судьба поражалась его жизнеутверждающему умонастроению и подкидывала эти казусы с таким постоянством, словно проверяла на прочность его оптимизм и чувство юмора.
«Ну и пусть будет Дорима! Чем тебе не нравится это имя? – сказал папа маме, – Послушай, как прекрасно звучит – «До Рима!» Да это же самое гуннское имя! Мы же все-таки, не забывай, потомки гуннов. Ведь по-бурятски как «человек» звучит? – Хун! То бишь гунн! Глядишь, и дочь твоя когда-нибудь до Рима доберется».
Мама сдалась и не пошла исправлять досадную описку. Так и осталась Дашка Доримой, гуннским потомком. А также Дорой, Дориком, Дорусей, Риком, Римом, и Д`Ором, и каких только обращений к себе не услышала она за свою жизнь. Велик и могуч был поток сознания её друзей, каждый из которых стремился придумать ей уникальное имя.
***
Как корабль назовешь, так он и поплывет. Эта премудрость была известна ещё до эпохи экранного капитана Врунгеля. Дашка же полностью соответствовала своему паспортному имени.
Была бы Даримой, может и сложилась бы её судьба по-другому, согласно слову Дар. Но досадная описка в метрике лишила её тихой прелести ровной жизни и папина шутка про гуннов оказалась чуть ли не пророческой.
Наверное, этим объяснялась поразительная способность девочки попадать в самые невероятные истории, не всегда приятные, порой мистические, иной раз романтические, или вовсе трагикомические.
А может, это объяснялось Дашкиным неистребимым любопытством и верой в то, что вон там, за поворотом, там, за горизонтом, – там, там-тарам – страна ОЗ. Самая настоящая, не просто «ноль-три», проезжающая мимо с громкой сиреной, а именно буквально прочитываемая как «ОЗ».
В которую она верила сначала всем своим наивным детским сердцем, затем остатками недовыдавленного детского сознания, а потом уже просто по инерции. И готова была бежать за ним, и не корысти ради, а просто, чтобы хоть одним глазком подивиться на чудо-чудное, диво-дивное, которое вон там, за тем поворотом.
Попытки попасть за горизонт предпринимались ею часто и безуспешно, в лучшем случае, она оказывалась по ту сторону сопки и на том все заканчивалось. Мир цепко держал её в своих объятиях внутри заданного горизонта до поры до времени.
А горизонт событий был предопределен воспитанием и образованием, полученным в семье и школе.
***
Математика – царица наук
В школе Дашка училась отлично, и после школы закончила мехмат одного из ведущих вузов страны. А поступила туда, поскольку не знала точно, чего ей хочется по жизни. Стать хирургом, как старший брат, она не рискнула, наслушавшись его красочных ужастиков и анекдотов про морг, где студенты проходят практику по анатомии.
Стать же педагогом, как родители, она не хотела, видя какую нагрузку, а также голос и нервы должен иметь простой учитель в школе, чтобы без подсобного хозяйства и сторонних доходов растить детей.
Мама Дашки, преподаватель математики, в одно время, когда отец боролся с шаманской болезнью, уйдя на годы в тайгу, каждый день вела полторы нагрузки в дневной школе, плюс полную нагрузку в вечерней и два шахматных кружка. Родные дети видели её только по воскресеньям и по утрам, когда она, нажарив утренних оладушек, поднимала их в школу, а вечером, когда она возвращалась к полуночи после вечерней школы, – дети, тоже загруженные по уши разными кружками и секциями, уже спали.
Не зря в народе говорилось, что дети учителей – фактически, беспризорные дети. Тут, в забытом смысле, то есть, незлым тихим словом, надо помянуть бдительное око государства, не дававшее детям оставаться без надзора.
«Не иди в пед, лучше в мед», - говорила ей мама все детство. В итоге она стала студенткой МехМата.
Выбор был предопределен ещё и тем фактом, что когда-то мама должна была ехать в аспирантуру в Академгородок, как краса и гордость физмата своего курса, но выбрала папу, который был распределен в тайгу Хабаровского края как замначальника охотоведни края. Мама любила папу, и это решило её судьбу.
А ещё большее влияние на Дашкин выбор оказал папа, который в юности мечтал поступить на мехмат МГУ, будучи математической звездой района. Но, поскольку он был сыном врага народа, то не мог и мечтать о поездке в Москву. Не потому, что въезд детей репрессированных туда был ограничен, а потому, что его мама могла дать ему только 200 рублей своей зарплаты орденоносного учителя, но вдовы пока ещё не реабилитированного врага народа, бывшего директора школы, но, увы, сына шамана.
Стоя на Иркутском вокзале, будущий Дашкин папа узнал, что билет на поезд до Москвы стоит 700 рублей, и это решило его судьбу. Походив по Иркутску, выбирая вуз, он увидел, что на охотоведню самый большой конкурс, просто на порядок выше, чем в другие вузы, поскольку на весь СССР оно было единственным заведением, обучающим на эту редкую специальность, имеющую прямое отношение к соболям и прочей пушистой валюте. И на спор поступил туда…
И закончил через пять лет. Много чего он делал на спор, и всегда не в свою пользу, хоть и выигрывал любое пари. Так и попал он в тайгу Хабаровского края, где его, честного комсомольца и витающего за облаками романтика, много раз пытались убрать обладатели теневых каналов сбыта пушнины. Но каждый раз, благодаря каким-то мистическим обстоятельствам, он выходил живым из любой ситуации, о чем впоследствии рассказывал детям долгими зимними вечерами.
В итоге, после открытого разговора с одним из местных воротил этого бизнеса, не желавшим или уже отчаявшимся, как шутил папа, замарать невинной кровью руки, он уехал домой и закончил заочно пединститут, получив специальность географа, к уже имеющейся – биолог-охотовед.
Школьникам, у которых он вел свой предмет, повезло, он водил их в тайгу с ночевкой, а когда подросли свои дети, то и собственных детей. Воспитанный в духе «если завтра война», он научил их стрелять из всех видов доступного оружия, бесшумно передвигаться не только по лесу, ориентироваться на местности по карте и без, совершать долгие переходы по тайге, без перекуса и костра, что для современных граждан покажется издевательством над гуманистическими ценностями. Да, для современного горожанина лес – разновидность шашлычной, и основная масса едет туда лишь для поднятия аппетита.
Дашка с малолетства знала, но, слава богу, только в теории, как надо выживать в тайге. Почему не надо питаться там ягодами и грибами, если вдруг заблудился летом, а есть березовую кашу, то есть, коричневую массу на обратной стороне бересты, и как не замерзнуть в 40-градусный мороз, если придется ночевать на снегу и прочие знания, которыми, не дай бог, пришлось бы воспользоваться в случае невесть чего.
И почему нельзя играть с медвежатами.
Однажды в семилетнем возрасте Дашка, как «будущий партизан», оказалась в лесу вдвоем со старшим 8-летним братом и одним ружьем на двоих. Двустволка была заряжена красным патроном, в который папа накануне вбил самый большой круглый шарик, диаметром с сам патрон.
Утром они втроем вышли в лес, как обычно, а через несколько километров отец оставил их вдвоем посреди необъятного зеленого массива, сказав: «Собирайте голубику тут, а я вечером заберу вас на обратном пути».
- А если звери, - спросила Дашка тревожно.
- Зверь вас не тронет. Самый страшный зверь в лесу – человек с ружьем. Но если увидите медвежат – не вздумайте играть с ними, как бы они не ластились. Бегите от них подальше.
- Почему?
- Потому что это значит, что где-то рядом медведица. Если вы попадете на тропу между ней и её детенышами – вас никто не сможет спасти, даже я, - сказал папа, - на, держите ружье и ничего не бойтесь.
После такого оптимистичного напутствия Дашка весь день бродила среди деревьев, не столько собирая ягоды, которой было навалом, сколько со страхом вглядываясь во все следы, среди которых были и медвежьи, и в огромные чернеющие пни, казавшиеся издалека большой медведицей.
Не тем созвездием, которое Дашка с малолетства привыкла выискивать в ночном небе, а более приземленной злой зверюгой, чучело которой она видела в Усть-Ордынском краеведческом музее.
Та медведица смотрела на посетителей музея маленькими злыми глазками и однажды, то ли показалось, то ли на самом деле, – качнулась в сторону Дашки, смотревшей на неё с жалостью и ужасом.
Потом она часто приходила к ней во сне со своими медвежатами — тоже чучелами из музея и знакомая с детства картина Шишкина с тех пор уже не казалась мирной и доброй.
И ещё несколько лет медведи снились ей по ночам. Они преследовали её в кошмарах. Всю ночь она убегала от медведицы, плутая по пустынным улицам, и когда, наконец, вбегала в дом и запирала дверь на крючок, повернувшись, она видела, как вся семья превращается на её глазах в медведей, и опять выскакивала на улицу и убегала, убегала, убегала…
Спокойствие, только спокойствие!
Трусихой Дашка была только во сне. А наяву – папа постоянно говорил своим сыновьям «будь мужчиной!», и Дашка, боготворившая отца, воспринимала его слова и на свой счет. И тоже училась презирать боль, делая исключение лишь для головы и стоматологического кабинета. Она росла как мальчик, не зная слез и жалости к себе.
Впрочем, у бурятской девочки слез не должно быть по определению, так уж заведено – никто не должен видеть, что творится в твоей душе. Смех вместо слез укрепляет нервную систему. И потому она у Дашки, как и у всех её предков, выживших в борьбе с суровой природой и историей, была суперпрочной. Мало кто подозревал, что за веселой улыбкой зачастую таится гримаса боли.
Как-то в юном возрасте наша Даша отдыхала в пионерском лагере Черемушки, на берегу Карасиного озера. Дивный лагерь! Он запомнился на всю жизнь как осколок страны ОЗ, – даже – «Оо-о-Зззз-з-з!!!» – много солнца, неба, воды и песка – сплошное празднество плоти. И там, в этой праздности, в ней впервые проснулась актриса, и навеки уснул музыкант.
Актриса проснулась во время постановки Золушки для лагерного смотра. Конечно, эта роль досталась не ей. Выбрали самую красивую девочку – почти натуральную Золушку из старого советского фильма. Дашке досталось быть мачехой. Зато, какой великолепной!
Во-первых, она сразу же выучила все слова. Во-вторых, магия сцены на неё действовала странным образом – обычно безголосая из-за дисфонии, сдержанно-непроницаемая из-за воспитания, на сцене – она царила как Раневская в этой роли, с её "Крошки, за мной!"
Дашка затмила собой даже Золушку, до конца сезона эти "крошки!" сопровождали её, где бы она ни появлялась. Но затмила она красавицу не столь силой искусства, сколько тем, что перед самым спектаклем у неё был сольный номер. Она играла на баяне «Полонез» Огинского. После второго класса музыкалки полонез исполнялся вполне сносно, а других инструментов, кроме баяна и горна, в лагере не было.
Опять-таки, не сила полонеза подействовала на зрителей, отдавших ей симпатии на весь сезон. Сработал тут основной закон шоу-бизнеса.
Итак, сидит на сцене девочка с большим баяном на коленях. Играет, никого не трогает. И тут ей на ногу садится оса. Самая настоящая оса! И пребольно кусает её пониже разбитого колена, в свежую ранку. Но сначала она долго ползает по ноге, по белому её парадному гольфику.
Черная оса по белому гольфику… Эх, жизнь-жестянка!
В момент её бесцеремонного «проползновения» по беззащитной коленке, по умолкшему залу пронесся шепоток ужаса. Первые ряды напряглись, превратившись не столько в слух, сколько в зрение. И затихли в сладострастном нервическом трансе.
Дашкина нога ощутила себя звездой. Оса, видимо, тоже. Она долго и нежно ползала по ноге, наслаждаясь вниманием зала и, возможно, полонезом, и только потом укусила, но так, что искры из глаз! «Оо-о-Ззз-з-звериный оскал бытия!»
Дашка – воспитанный бурятский ребенок, к тому же – ответственный пионер, баллы же ставили за каждый номер, – спокойно продолжает играть, не сбиваясь, благо идет часть стаккато.
Стаккато было таким яростным, что прилетело ещё несколько ос, и каждая приложилась жалом к «звездному» месту. "Озвездевшая и осссшалевшая" нога, уже ничего от болевого шока не соображавшая, стала ареной великой битвы – детского терпения против осиного озверения, – вот она, цена звездности! – и центром внимания всего лагеря.
Горе-баянистка все-таки не сбилась и доиграла. Встала, поклонилась и пошла за кулисы. И только там она взглянула на ногу. И поняла, как теряют гуманизм ...
Одна из этих гадин, то ли жалом там застряла, то ли просто опоздала на банкет... Дашка её раздавила пальцами! Хотя та её и в палец умудрилась укусить. Но это уже были мелочи. Зато, какая блистательная мачеха появилась на сцене через 5 минут!
С тех пор актриса в девочке периодически просыпалась, особенно, при появлении таких вдохновителей как ментальные осы или просто зловещие косы…
Таким было папино воспитание – аскета, стоика и «Диогена даже без бочки», как называла его возмущенно мама, черпая воду из фляги, с которой папа ходил по воду на ключ. И приносил её на одном плече, чем ещё больше возмущалась мама.
«Не эпатируй народ! Попроси лошадь у соседей!».
Просить папа не умел – и носил на плече то, что надо возить на колесах, ступал ногами там, где можно проехать и шутливо философствовал в тех случаях, когда все ругаются.
***
Папа был истиной в последней инстанции. Папа знал все и даже больше. Он мог вести в школе все предметы и читать лекции без подготовки – на любую тему, на учительских и прочих конференциях, когда его просили выступить вместо кого-то, кто заболел или опаздывал из-за жидких или заметенных, в зависимости от времени года, дорог.
И вести ему, действительно, приходилось почти все предметы, включая хор, в разных сельских школах, в том числе и математику, которую он так и не разлюбил, решая по вечерам задачки из сборника математических олимпиад, который периодически подсовывал дочери.
И вот, таким образом, несбывшаяся мечта обоих родителей предопределила её судьбу, да плюс сыграл свою роль и тот факт, что мечтательная девочка любила рассматривать небо – особенно ночью.
Тяга к астрономии свойственна потомкам кочевников, особенно тем из них, кто живет вдали от городов, в каменных утробах которых сильнее проявляется тяга к ближайшему гастроному, нежели к Проксиме Центавра, хоть расстояния до них примерно одинаковы, если измерять в соответствующих парсеках.
У сельских детей есть, как минимум, два неоспоримых преимущества перед городскими – они растут на природе и под звездным небом. Глянешь в ночное небо после прогулки перед сном, – и хоть до утра стой, разинув рот и бороздя взором просторы Вселенной.
Ночное небо над деревней гипнотизирует. Оно давит своим величием, превращает тебя в букашку, в песчинку мироздания, оно низвергает твоё эго в пыль, в прах. Оно втягивает человека в себя, – и вот уже кажется, что ты с неимоверной высоты смотришь вниз, в звездную россыпь.
В этот момент веришь, даже чувствуешь, что земля и впрямь, наверное, круглая, и ты находишься с той, обратной стороны, и вот-вот сорвешься – и уже падаешь в эту бездну.
Подгибаются коленки, и холодок бежит по нутру, но никак невозможно оторвать взгляд от грандиозной картины мироздания, еженощно потрясающей твои шестые, седьмые и миллионные чувства.
Теряется ощущение пространства, времени, личности – есть только взгляд, несущийся за миллион парсек отсюда – туда, где на самом краю Вселенной…
…на пыльных тропинках далеких планет …
Зачарованная «ухами и ахами» несущегося к далеким мирам взгляда, Дашка решила стать астрофизиком и подать документы на физфак, но в последний момент оробела, глядя на очередь подающих документы и надежды, с лицами юных гениев, среди которых не было ни одной девочки.
А поскольку у неё имелся олимпиадный сертификат на поступление в вузы математического профиля, то в последний момент бумага победила.
И документы были перекинуты на мехмат, куда она легко поступила, поскольку не было ни страха, ни страсти. Бесстрастный ум собран и не зажат, он побеждает там, где требуется холодная голова.
Учеба её не особо вдохновляла — в себе как в математике она разочаровалась довольно быстро. Решение занимательных головоломок или олимпиадных задач разительно отличалось от ежедневной рутины получения системного образования.
Рутину полюбить дано не каждому. В итоге она вышла из стен университета дипломированным молодым специалистом, не особо преданным выбранной стезе.
Траектория этой стези петляла весьма произвольным образом, в унисон лихим 90-м, перемоловшим многих, сделала пару мертвых петель, тройку неверных шагов, кипяток обожженных чувств и, наверное, поэтому, разменяв четвертый десяток лет, очутилась она в столице Родины, с тощим кошельком, небольшим чемоданом и неясными перспективами на будущее.
Одна перспектива, точнее, первейшая необходимость, все-таки была — побыстрее найти работу, и потом уже думать об остальном. Под остальным подразумевалась защита диссертации, поскольку Дашка все-таки никуда не делась от педагогической стези, по которой шагала уже третьим поколением, а старшему преподавателю вуза в её лице нужна была ученая степень.
Поиски работы в Москве.
Найти приличную, желательно высокооплачиваемую, работу в Москве оказалось не просто проблематично, а почти невозможно обладателю отнюдь не пылкого сибирского темперамента, отягощенного воспитанием «а я теоретик».
Ежедневно просматривая самые ходовые газеты «Работа и зарплата» и «Из рук в руки», Дашка выписывала телефоны наиболее приемлемых вариантов, куда, как ей казалось, могли взять без опыта работы и без прописки.
В основном это было или «помощник руководителя» или просто «сотрудник». На более внятные вакансии требовалась прописка в Москве или Московской области. Затем она шла звонить по таксофону.
Пара аппаратов висела в холле, на первом этаже общежития, и к ним всегда стояла сосредоточенно молчавшая очередь. Но это было по вечерам, а днем или утром можно было сделать несколько звонков подряд, не стесняясь читающего хвоста за спиной.
Первые звонки оказались однообразно отрицательными. Кто-то отказывал сразу, кто-то со второй фразы, а где-то все время просили повисеть на проводе под заунывную мелодию. Наконец, первый вразумительный голос приветливо пригласил на собеседование и начал диктовать адрес.
Когда дошло до момента как проехать туда на метро, в трубке прозвучало: «Садитесь в последний вагон и едете до станции Медведково». И тут Дашка впала в ступор. Её задело необычное предложение на другом конце провода.
«Странно, а почему надо садиться в последний вагон?» – закралась в голову нехорошая мысль. «Что за мракобесие? А вдруг это секта какая-то? Секта «Последнего вагона» или «Последнего дня». Куда и на что они вербуют? И зачем им помощник руководителя?
Тут же в самых ярких красках представив себя «руководителем последнего дня», она нажала на рычаг, прервав звонок, и набрала следующий номер.
И опять та же странность. Сначала вполне вменяемая девушка озвучила требования к соискателю вакансии, затем начала диктовать адрес. Бодрый голос в трубке снова проговорил, что ехать надо в последнем вагоне, а «после стеклянных дверей три раза повернуть налево».
Дашка расслышала «повернуться» и добавила про себя «А три раза плюнуть не надо? Опять эти средневековые замашки. Тоже мне, столица самой читающей страны. Куда катится мир?»
Но когда по третьему объявлению снова прозвучало «последний вагон», а по четвертому продиктовали «садитесь в первый вагон», до провинциального сознания стало доходить, что столичные суеверия имеют под собой вполне реальную и объяснимую почву.
Это же для удобства обозначения выхода! Свет истины, добытой эмпирическим путем, развеял тьму сгущающегося над Дашкиной головой столичного мракобесия и реабилитировал москвичей в её глазах.
После серии звонков она ехала на собеседования, помыв голову и надев свой лучший костюм, который помнил ещё советское время.
Сетевые компании – о многотомных страданиях на белом друге
Несколько раз Дашка попала на презентации различных МЛМ компаний, где похожий у всех сценарий, поразивший нежные уши сибирячки в самое сердце, выглядел примерно следующим образом.
Выходила на сцену вполне приятная дама весьма элегантного возраста и – «о времена, о нравы!» – радостно рассказывала во всеуслышанье о том, как она месяц не могла осчастливить своего бела-друга.
Говоря человечьим языком, дама, совершенно не стесняясь публики, говорила про свой нереально-долгий, длиною в месяц, запор и прочитанную в туалете «Войну и мир». Сострадательное воображение зрителя живо представило, как эта дама, тужась до посинения, читает Толстого и никак не может ни постичь, ни достичь органического хэппи-энда!
Тем временем дама бодро продолжала грустную историю своего «никак», перечисляя медицинские термины, незнакомые уху обывателя, но звучавшие довольно устрашающе на латыни.
Минут десять занимало это повествование о пошатнувшемся здоровье и зачитанном до дыр томе, и как всё и всем было плохо вокруг. И никакой надежды.
А потом, в самый отчаянный момент, случилось чудо! – Она встретила на своем пути другую даму, выплывающую при этих словах из-за кулис с распахнутыми объятьями и широкой улыбкой, которая тоже когда-то «ну, никак!», и тоже перечитала всю русскую классику в тщетной попытке обрести свое физиологическое счастье.
И у которой тоже не получалось, пока она не встретила на своем пути другую даму, тоже плывшую павой, а порой и не даму, который тоже плыл и никак…
В общем, «бабушки падали и падали», дамы плыли, и русская классика не могла осчастливить всех страждущих.
Но вот, наконец, случилось – все они встретили на своем пути тот дивный продукт, с дерзким жизнеутверждающим названием, – тут включалась громкая музыка! И тут же у всех страждущих немедленно случился «прокак», плюс ежедневное счастье в ЖКТ.
И потому они задернули плотной шторкой великую классику, ставшую теперь неактуальной, и пошли нести секрет своего счастья в массы.
В конце выступления у всех звучало, – если хочешь похудеть, заработать и так же радостно щебетать в микрофон про свои «никаки» – не читай классиков, а спроси меня «как».
Затем все дамы, пронзительно рассказавшие со сцены о своих многотомных страданиях, прямо на сцене целовались и обнимались, даже пели и чуть ли не летку-енку танцевали, непрерывно улыбаясь в зал.
А потом они спускались со сцены к народу – собеседовать всех тех, кто пришел сюда в надежде стать «помощником руководителя» и зарабатывать «от 1000 долларов в месяц».
На первом собеседовании к Дашке подсел мужчина с суетливо бодрящимся лицом и несвежим дыханием, и начал рисовать кружочки, стрелочки и писать какие-то цифры и приписывать рядом проценты.
Пока он говорил, девушка рассматривала его пиджак, бывший когда-то «с покушеньями на моду» и не менее оптимистичный в те же времена галстук. Все казалось покрытым старой-престарой пылью, даже его складки и морщины на лице.
«Интересно, кем он работал до всех этих перестроечных сумятиц?» – думала Дашка, пока он втолковывал ей тонкости многоуровневого маркетинга, и пыталась представить его молодым, веселым и обаятельным.
Думал ли этот лысоватый и крысоватый на вид дядечка в свои кудрявые и полные надежд двадцать пять, что через пару десятилетий будет убитым голосом нести несусветную ахинею людям. И сам себя, наверное, стыдиться.
Спросить она не решалась и терпеливо слушала занудную речь про то, как однажды в студеную зимнюю пору она сядет в свой шикарный шестисотый мерседес, и все други и недруги, соседи и случайные прохожие будут ей завидовать черной завистью. А она с гордо поднятой головой поедет в дорогой бутик, затем в ресторан, а после сытного ужина можно и в казино шикануть.
Нарисованная им картинка была настолько абстрактной, ни одним боком ни разу не соприкоснувшейся с Дашкиной действительностью, что никаких эмоций не вызывала. Мало ли что творится в параллельных мирах, зазеркальях или на экране.
Мерседесы, как и вообще все колесные транспортные средства, дремучую её натуру не прельщали. Прав у неё отродясь не было, было только удостоверение тракториста-машиниста третьего класса, полученное в десятом классе. Не столько из любви к тракторам, конечно же, но из-за того, что директриса вместо уроков труда ввела в школе уроки машиноведения, где девочки старших классов вместо кройки и шитья проходили устройство трактора, за руль которого она села лишь однажды, во время экзамена по вождению, чуть не закончившегося сносом столба.
С тех пор осталось твердое убеждение, что водить машину она, если и сможет когда-то, то только в чистом поле. Возможно, потому её всегда тянуло в поля, подальше от городской суеты.
И если бы этот дядечка произнес что-нибудь про дом в чистом поле у речки, в бору у подножия гор, тогда душа его собеседницы мгновенно откликнулась бы, раскрывшись навстречу обещанным золотым горам.
Но тут перед ней разворачивалась картинка чужой мечты, запертой в тупиковом загазованном пространстве, из которого усталая соискательница мечтала вырваться на волю. И потому, слушая его вполуха, она просто рассматривала пришедших «гостей вечера», как их назвали в самом начале, и подсчитывала, на сколько ещё собеседований хватит её терпения и поездок на проездном.
Когда же дядечка, казалось, на мгновенье проснувшись и отряхнувшись от пыльного сна, воодушевленно произнес: «Представьте, как Вам будут завидовать все ваши друзья!» – Дашка довольно резко произнесла: «Если я разбогатею, мои друзья, в отличие от Ваших, за меня только порадуются».
Быстро покинув душный зал, она вышла на воздух и пошла к метро по хлюпающему снегу, оставлявшему белые разводы на сапогах.
Послевкусие – в общаге
До общаги Дашка добралась в одиннадцатом часу. Ксюша, уроженка Харькова, а ныне аспирант-биолог после МГУ, встретила вопросом:
– Ну как?
- Да никак, – ответила Дашка и нервно засмеялась.
- Ты чего ржешь?
- Да вот, представляешь, я больше часа в один конец добиралась, целых две поездки на метро угрохала, чтобы выслушивать, как дамочки запорами мучились, читая Толстого месяцами. И никак у них не получалось счастье! И села я, как назло, в самую серединку – неудобно было уйти.
- Да врут они все. Не читали они Толстого. Они только текст прочитали.
- А потом такой му-мущщинка меня собеседовал – ну, просто Киса Воробьянинов, в свои неполные 39, – и на лице то у него написано «же не манж па сис жур», а корчит из себя предводителя дворянства. Из такого даже предводитель дворняжек не получится. Кстати, как интересно ты сказала – не читали Толстого, только текст.
– Да просто кто-то им написал этот текст, вот они и шпарят по зазубренному. Я тоже слышала подобный бред. Потом они предлагают купить мешок этого чудо средства, которое их прослабило, исцелило и обогатило, и продавать всем подряд, таская сумки по офисам и тоже рассказывая про запоры и поносы, и про Толстого. Это у них дежурная фраза. Как же не помянуть-то классика. Мы это уже проходили. И правильно сделала, что свалила оттуда. Надо было тебя предупредить.
- Ксюх, ну как такое можно говорить перед народом, в микрофон. Вот ты бы смогла так?
- Захочешь продать, и не такое расскажешь. И всплакнешь, и спляшешь. И сам себе поверишь, и будешь таким же предводителем болонок.
- Не, я не смогу. Я или от смеха лопну, или заикаться начну, или прямо на сцене случится то, о чем эти тетки только мечтали. И классики не надо. Не для того она писалась, чтобы кто-то свое физиологическое счастье обрел, в местах не столь отдаленных – от кухни. Да ведь?
- Вот ещё недельку посидишь на овсянке, сможешь не только такое рассказать. Да ради красного словца – на что только не пойдешь. Проходили – знаем.
- Да уж лучше овсом питаться, как лошадь, и ржать при этом, чем допускать, чтобы ржали над тобой.
- Посмотрим, как через месяц запоешь.
- Ну, про физиологические особенности своего организма я уж точно распространяться не стану. Тем более, он пока, тьфу-тьфу, пашет исправно.
- Ой, ладно, не болтай, лучше чайник поставь.
- А у тебя как?
- Сегодня по четным домам прошлась.
- И как?
- Да почти никак. Мало кто открывал двери. В основном посылали подальше.
Ксюша подрабатывала в маркетинговой фирме разносчиком порошка новой марки. То есть, с полной сумкой образцов и анкетами, она ходила по квартирам указанных домов и, звоня подряд во все двери, предлагала людям попробовать новинку. Если кто-то соглашался, она оставляла пачку порошка и опросник, который надо было заполнить, и через неделю заходила снова. Оплата была сдельная. Каждая заполненная анкета стоила почти неделю пропитания в экономном режиме.
Заполненные на завтра пакеты с образцами стояли у двери. И благоухали как в магазине бытовой химии, став причиной аллергии на некоторые запахи.
Какое небо голубое!
Чуть позже Дашка чуть не стала «гурункулом». Женщина, предложившая это, догнала её в метро, представившись Светланой. Она была примерно такого же роста и возраста, может, чуть постарше, но выглядела на тридцать, неброской внешности, довольно элегантно одетая и совершенно без макияжа.
Девушка впервые видела такое: идеальное лицо – только нет цвета, или чего-то ещё, но невозможно на первый взгляд расставить на нем акценты, – ни одного пятна, – ни цветового, ни энергетического. Такие лица называются незапоминающимися.
Но при ближайшем рассмотрении глаз видит изумительно правильные черты лица, сияющую кожу и искрящийся в глазах интеллект, смеющийся и слегка с сумасшедшинкой.
«На таком лице можно сделать потрясающий макияж, – подумала Дашка, – оно может быть фантастически красивым и совершенно разным. Такое лицо – находка для визажиста».
– У меня к Вам дело. – Неожиданно мелодичным голосом произнесла она, приноравливаясь к её шагу.
- Какое? – Дашка чуть замедлила шаг.
- Я Вас вижу.
- В смысле?
- Ваш тотем, – за вами идет волчица.
- Да? А мне говорили, что пантера.
- Я вижу волчицу.
- Значит, пантера прикинулась волчицей. А за Вами лисица идет. – Со странными личностями Дашка общалась в зеркальной манере, но лисицу она действительно увидела внутренним взором, как реакцию на слово «волчица». Увиденная лисица заинтриговала её, и она остановилась.
- Хотите заработать?
- Как?
- Внешностью и харизмой.
- Как это?
- У Вас такая яркая внешность и стать. Какой на Вас роскошный соболь! Вы откуда – не из Сибири случайно.
- Да, оттуда.
- У Вас были в роду шаманы?
- У кого ж их не было?
- То-то я гляжу. У меня к Вам, как к кармической коллеге, есть предложение. Зайдем на чашку чая в кафешку?
Открытая всему новому, странному в том числе, Дашка провела полтора часа за чашкой зеленого чая с жасмином, слушая «кармическую коллегу».
Светлана была авантюристкой по зову души, чего не скрывала. Она искала достойную напарницу, владеющую эзотерической терминологией и прочими навыками, для «ощипывания столичных клушек», как она выразилась с презрительной улыбкой.
-То-то же за Вами лисица шествует.
- Да, я хищный лис. И люблю жирненьких клушек и буратинок, все же деньги страны тут крутятся, вот они и разжирели.
- И Вы мою пантеру на роль Кота Базилио приглашаете? Черная пантера в черных очках – в черной комнате. А вокруг – белые жирные куры… Так что ли?
- Мне нравится Ваш юмор. Им тоже понравится. Их же тут столько, - ищущих истину, шамбалу, силу космоса и вообще, куда бы потратить денежки. Я изучила эту публику. Ходят по всем этим семинарам, одни и те же несушки, – и несут, несут бабло всяким горе-гурункулам, у которых более-менее подвешен язык. Всем, кто у них на пути, нет – на Пути с большой буквы, – всем они денежки несут. Ну, разве можно такое пропускать мимо себя – да это же просто неприлично. Это, даже, я бы сказала, неуважение к ищущим. Они же нас ищут – денно и нощно. И денег хотят дать. Грех прятаться от них.
- А проблем с небесами у Вас не возникает на этом поприще?
- Есть категория людей, созданных, чтобы их за уши водили. У них это потребность душевная – мы просто их спрос удовлетворяем, не более. В итоге – и они счастливы, и мы при деньгах.
- То есть вы – продавцы счастья?
- Примерно да. А брать деньги за то, от чего люди чувствуют себя счастливыми – не грех.
- Наркобароны, наверное, так же мыслят.
- Нет, мы закон не преступаем, мы свято чтим его. Зачем нарушать, когда существует более четырёхсот способов, как говаривал незабвенный Ося, честного отъема денег у граждан. Сейчас столько народу в эзотерическую истерию впало. Мне нужна такая как Вы, но не только внешне. Вы же видящая?
- Ну, как сказать. Все мы видящие, в той или иной мере.
- Я вижу, что Вы видящая. Рыбак рыбака чует. Вас мы представим как потомственную шаманку супер-пупер уровня. Из Вас же просто прет эта энергетика, у меня аж мурашки по коже. Только приодеть надо Вас в какой-нибудь шикарный одегон, и тогда все вокруг будут ходить на цыпочках. А вы будете просто изрекать туманные сентенции, тем более у Вас взгляд такой и тембр голоса – на Вас, вообще, молиться будут при правильной подаче. Ещё парик Вам клеопатровский наденем и раскрасим – вообще конфеткой будешь. Твоя задача – побольше банальностей, но заумными словами. С твоим лицом это получится.
- О да, магия непонятного слова пленяет.
- Они же не думают, они хотят, чтобы кто-то готовое им что-то в голову положил. У тебя получится, вот увидишь! А я буду кассиром, или, как говорят сейчас – импрессарио. Сама увидишь – они принесут столько денег, что ты дворец себе построишь.
- Мне бы не дворец, а хотя бы несколько квадратов, но своих.
- Масштабнее надо мыслить, свои пару квадратов всегда успеешь получить. Пока жива, надо мечтать по крупному – о дворцах, а не о жалких квадратах. Ты в Москву приехала зачем – урвать свой пай счастья, так? Тут такие денежные потоки вокруг – надо только войти в этот поток, что я тебе и предлагаю.
- Счастье не тождественно равно деньгам.
- Не смеши меня. И выбрось эти советские штампы из головы. Конечно, счастье не в деньгах, а в их количестве, кто же спорит.
Мысль о деньгах затеплилась под кожей, Светлана же продолжала:
- Ты же умная, математик тем более. И при этом с такими внешними данными. Ты должна купаться в деньгах и во внимании. Пару формул напишешь, соединишь с парой слов про космос-осмос, по паре цитат отовсюду и – вперед. Сейчас такой бардак в умах этих «абырвалгов» – надо этим пользоваться. Я недавно впаривала такие зеркала народу, ну, просто обхохочешься – математически просчитанные. Одна контора делает. Зеркало называется «омолаживающее». Как его покупали, ты бы видела!
- Да, я видела такое. Мне тоже его впаривали. За бешеные деньги.
Действительно, на одной выставке эзотерических товаров Дашку заинтересовало зеркало, которое продающая дама назвала «линзой зазеркалья». Обычного вида, но тяжелое, в круглой оправе, оно стоило почти как мобильный телефон.
На вопрос «почему?» дама понесла какую-то околесицу о преобразовании четырехмерного пространства. «Вы понимаете, четырехмерного!», - благоговейно произнесла она с одухотворенным лицом. - «Наши оборонщики научились отражать его на наш мир. На него нанесена лазерная сетка, просчитанная новейшими математическими методами. И лучи, которые отражаются на Ваше лицо из этого зеркала, от этой сетки, по законам вот этой матрицы восстанавливают его оптимальную форму, и Вы хорошеете, смотрясь в него», - сказала дама, открывая проспект в виде журнала и тыкая пальцем в страницу с начертанными на ней формулами.
Там давалось витиеватое описание волшебства, завершающееся несколькими матричными преобразованиями, известными любому первокурснику.
«Вы не поймете, это очень сложно, тут вот это переходит в то, а тут, наоборот, то в это, и в вашей коже тоже старое заменится новым, как в этой формуле», - Дашка чуть не рассмеялась, но слова этой дамы пользовались успехом у женщин постбальзаковского возраста. Они подходили, смотрели, слушали и зачарованно покупали себе творения рук и умов «наших оборонщиков».
- Ну, вот видишь, как можно зарабатывать деньги. Мы с тобой вдвоем такого шороху наведем. Восток сейчас в моде, ты понесешь им свет истины, а я тебя обеспечу материалами.
- Такие вещи нельзя делать – небо наказывает.
- Ну, ты вроде образованная девушка, а туда же! Что такое небо наказывает? Гром поразит? Или молния? Вся эта хрень только в голове твоей. Выбрось ненужные мысли – и вперёд! Век прогресса на дворе. А ты туда же! Небо, небо… ты мне будешь сниться…
- А Вы, серьёзно, волчицу видели за мной?
- Пантеру я видела, пантеру, успокойся.
- Да нет, я про то, что Вы что-то вообще видите, или это просто повод остановить человека?
- А ты как думаешь?
- Где-то посередине. Я категорично не могу ничего утверждать. Может, Ваше зрение так устроено, или психика. Всякое же бывает.
- Я вообще могу предсказывать будущее, и прошлое увидеть.
- Да? Интересно. Ну-ка, что там у меня в прошлом было?
- В прошлой жизни Вы были шаманкой. Очень могущественной.
- Я не про прошлую жизнь, а про свое прошлое.
- Свое прошлое Вы сами знаете, а в прошлой жизни Вы были шаманкой, а перед этим воином, а ещё перед этим атлантом…
- Ну-у, так то я тоже могу. Да ещё и с такими подробностями, что Вам и не снилось.
- А знаешь, какие на этом можно делать деньги? Я тебя научу, мы с тобой горы свернем.
Дашка вспомнила, как в студенчестве друзья просили её погадать по руке или по картам, или просто предсказать будущее, глядя в глаза, что всегда удивляло её, относившуюся полушутя к подобным экзерсисам, которые она, тем не менее, проделывала с удовольствием и даже успешно. Иной раз словно кто-то за неё говорил или шла волна, на которой слова неслись сами собой непонятно откуда, но так складно и ладно, и, что самое удивительное, потом сбывались. И поскольку раздел астрологии в последние годы просматривался регулярно и с интересом, то она могла предположить, какой спрос данная тема имеет в умах или, точнее, в безумиях масс.
- Я не смогу так. Одно дело полушутя, друзьям, и совсем другое – всерьёз и за деньги.
- Не бойся, и, не пробуя, не говори, что не получится. Давай, а! Это же так интересно – суперигра – для умных и азартных, как мы с тобой!
- Не, я в такие игры не играю. Возраст не тот.
- А зря. Это такой адреналин! Я же вижу в тебе игрока – тебе же скучно быть среднестатистической курицей, которую все хотят в суп! Ты должна быть с нами, с лисами. А возраст у тебя, скажу я тебе, ещё не начинался.
- Да мне уже 31.
- Я в тридцать тоже считала себя старухой.
- А сколько Вам?
- Триста, а может больше, не помню точно.
- Извините, что спросила. Просто Вы очень молодо выглядите.
- Потому что я игрок в жизнь. Кто играет, тот вечно юный пионер в душе, - старость и тлен его не коснутся. Хочешь как я?
- А что надо конкретно делать? Лекции читать перед аудиторией? По Вашим материалам?
- Ну, у тебя, прямо, все так академично. Лекции, аудитории… для начала индивидуальный прием. К тебе будут входить поодиночке, уже подготовленные мной, и плакаться на жизнь, или вопрошать мудрости, или просто получить по мозгам, ты сама будешь видеть их насквозь. А что им говорить – оно у тебя само пойдет. Ты же в прошлой жизни была шаманкой, она тебе все и подскажет.
- А в этой жизни я атеист, к сожалению. Хоть и верующий, но атеист.
- Такого не бывает.
- Ещё как бывает. Так уж меня воспитали. Я бы и рада поверить, но к жизни у меня научно-популярный подход. И все эти лисицы, пантеры и прочая живность у меня просто ради красного словца, как фигура речи, не более. Увы и ах, но такова жизнь. И вешать людям на уши то, во что сама не верю – воспитание не позволяет. Пока ещё не позволяет, если быть точным.
- А я вижу, что твоя пантера уже приготовилась к прыжку. Она скоро тебя вывезет.
- Куда?
- Не буду говорить, сама увидишь, и очень удивишься. После этого ты позвонишь мне, у нас с тобой ещё есть дела. Я вижу тебя. Ты придешь. Даже если через год-два-пять лет – созреешь – звони. Я планирую в ближайшие годы оставаться в Москве.
- Я подумаю, - ответила Дашка, взяв номер телефона.
Биржа, ХоРеКа и Гурген.
Следующей однообразной чередой перед глазами пронеслись различные биржи, куда приглашали работать трейдером. Там симпатичные мальчики с умными лицами обещали выучить игре на курсах валют, и мехматовское образование встречалось на ура.
Но нужен был вступительный взнос, равный стоимости квартиры в Москве. И потому карьера трейдера не состоялась.
Далее была попытка стать специалистом ХоРеКа. Это загадочное слово всегда бросалось в глаза среди прочих объявлений, предлагая просто баснословные деньги и соцпакет.
Прорвавшись сквозь собеседование на одну из таких вакансий, предлагавшую не оклад, а лишь проценты, она разочарованно узнала, что ХоРеКа расшифровывается как «отели-рестораны-казино».
Должность предполагала знание вин, которые надо было продавать этим отелям-ресторанам-казино, для чего ей вручили красочный проспект с описанием темы. Из которого Дашка узнала, что «апелясьон контрол» не имеет отношения к апельсинам, Медок – к мёду, а сомелье с похмельем, хоть и созвучно, но нежелательно.
Прочитав проспект от корки до корки, выучив названия и характеристики вин компании, на следующий день она вышла в поле деятельности вместе с выделенным наставником и прошлась с ним по точкам. Точнее, по барам-ресторанам, куда надо было попытаться «впарить», как говорил опытный напарник, как можно больше вин.
Как правило, общаться приходилось с важными на вид барменами, скучающими за стойкой в дневное время и с удовольствием посылающими их, разумеется, в другие заведения, поскольку у них карта вин уже полна.
Проходив целый день впустую с человеком, который слыл лучшим продажником компании, Дашка решила, что уж ей-то здесь вообще ничего не светит, и поставила крест на этом разгаданном и весьма гонимом барменами направлении.
Но однажды её пригласили на собеседование в рекрутинговое агентство на позицию аналитик, от восьмиста долларов с соцпакетом. По телефону мальчик представился Гургеном. Вспомнилась знакомая с отчеством Гургеновна. Женщина с восточной внешностью, с традиционным разрезом глаз и скулами. Девушка обрадовалась, решив, что уж земляк точно поможет найти работу.
Приехав в агентство, она с удивлением обнаружила, что встретил её молодой человек совсем не азиатской наружности – волоокий красавец с римским профилем, впалыми щеками, благоухающий немыслимым парфюмом.
Он был в элегантном костюме и выглядел, словно сошедший со страниц глянца, который начинал потихоньку проклевываться на российской почве, пока ещё не совсем благоприятной для взращивания метросексуалов, как их позже назовут в том же глянце.
Изучив диплом и пару сертификатов девушки, Гурген спросил: «Так Вы с берегов Байкала? Мы в ваших краях были как-то раз, сплавлялись на байдарках. Что меня поразило больше всего, плывем двое суток и ни одного населенного пункта! Я никогда до этого не был в таких диких местах. Впечатляет!»
Дашка спросила: «А у Вас корни, наверное, бурятские, да?»
- Почему Вы так решили?
- Просто у Вас имя бурятское, я, когда ехала сюда, думала, что увижу земляка.
– Гурген – бурятское имя?
- Ну, да! Я его часто у наших встречала.
- Странно, но это чисто армянское древнее имя, удивительно, что у вас оно тоже встречается. Я расскажу нашим про это. Интересная история.
***
Надо заметить, что Дашка в раннем детстве наивно полагала, что такие редкие среди русских имена как Сократ, Платон, Мэлс, Октябрина, Ноябрина, Энгельсина, Вильгельмина, Лассалина, Мэри, Эдмонд и прочие заимствования и неологизмы являются исконными бурятскими именами.
Дело в том, что прибайкальские буряты не стеснялись давать своим детям имена совершенно редкие и даже порой неблагозвучные. В старину это делалось, чтобы обмануть злых духов, забирающих детей в раннем возрасте, а потом просто традиция свободного выбора имени прижилась сама по себе, и в ней, некоторым образом, выразилась степень свободы народного сознания.
Точно также, слова из русского языка с легкостью брались, «обурятивались» и использовались без ущерба, до некоторых пор, языку.
Западных бурят забайкальские соотечественники пародировали следующим образом «Кошка-мнэ стол-дэр прыгнуть-болот молоко-имнэ ху выпить боло, твоя-мать».
Впрочем, такие расхожие фразы как «пардон-вэ хун», что значило «беспардонный человек», тоже рассматривались как местный диалект. Западные буряты отличались мультикультуральностью, если можно так выразиться.
Исторически так сложилось, что народ оказался на том острие, где смыкались восток и запад. Если с запада шла русская православная культура, то с востока шел тибетский буддизм и народ впитал в себя понемногу того и другого.
Дашкино поколение было сплошь и рядом билингвами, хоть и в меньшей мере, нежели поколение её родителей, которые ещё застали изучение родного языка в школах.
Песнь о билингве
Впервые термин «билингв» Дашка услышала от англичанки, за глаза называемой Несси, на первом курсе университета. В начале года проводился тест на знание английского, и показатели её были настолько плачевны, что Несси после тестирования предрекла ей самый скорый вылет из универа. Со стаей таких же как она. Но в конце семестра, поставив чуть ли не единственный зачет автоматом, она спросила, заполняя зачетку:
-Вы кто по национальности?
-Я бурятка, - ответила Дашка.
- Вы билингв? - спросила она, повергнув её в замешательство. К стыду своему, девушка не знала, что значит это слово, и потому её уши расслышали фразу как:
- «Вы пингвин»?
- Что? - переспросила она ошарашено, мгновенно представив себя толстым птахом на льдине, дрейфующей где-то в Антарктике.
- У Вас два родных языка? - пояснила она свой вопрос, - то есть, Вы говорите на своем языке?
- До школы только на нем говорила, - ответила она, чувствуя пятками лёд.
- А читать-писать по-бурятски умеете? – продолжала Несси.
- Читать могу, - почти не соврала Дашка, краснея и чувствуя себя той глупой нелетающей птицей, что робко прячется в коробках и надеется, что никто не заставит её полететь ласточкой. То есть, перевести какой-нибудь – только не газетный! – текст с бурятского.
Но англичанка, к её облегчению, не стала требовать ничего подобного. Она сказала то, чему удивились все в группе:
- Знаете, у меня учились Ваши земляки, и я заметила, но это исключительно мой личный опыт, что бурятам как-то необъяснимо легко дается английский язык. Я думаю, это потому, что вы билингвы. Хотя, если сравнивать с другими билингвами, у вас есть какая-то природная, как мне кажется, склонность к языкам. Это, конечно, не более чем мое личное наблюдение, но мой стаж более 20 лет.
Затем она спросила, с какого возраста девушка начала изучать русский язык.
- С первого класса, – ответила она, почти не соврав опять. Имея в виду изучение дисциплины «русский язык».
На самом деле, Дашке, как многим из её поколения, русский язык начал вводиться в обиход родителями, в возрасте четырех-пяти лет. Поначалу в виде заучивания стихов. Все из Пушкина, что она знала наизусть, кроме письма Татьяны, пожалуй, появилось в её памяти именно в этом возрасте.
Затем, около пяти лет, бабушка научила её читать, и девочка стала поглощать книги все свободное время. Был в одно время парадокс, она могла декламировать стихи и читать книжки перед детьми в садике, это был уже русскоязычный детсад, в другом селе, но разговаривать с ними она не могла. Бытового владения языком ещё не наработалось.
Зато она могла выразительно рассказать, как «Муря мглою не бакроет», и «У лука-мури дубзи лёный» - её всегда пленяли эти красивые слова, особенно «мглою» и «лёный», загадочно звучащие из дальнего далёка, непонятные, кроме «мури», от слова «муу». Который вполне вписывался в «смысловое содержание», как позже выяснилось.
Ну да, ведь ясен же пень, что буря всегда «муря», коли мглою кроет вечное синее небо, и лук тоже – не лучше. А что такое «бакроет» или кто такая «дубзи», - это так и осталось неразгаданной тайной детства.
Таким образом этот «муря», то бишь «плохиш», и ему подобные, разрушая всю музыку сфер, опускали далекое небесное к земле, и позволяли трогать, ощупывать, мять и гладить слова, делая своими в доску – на полочке, где стояли Маршак, Барто и другие русские поэты.
Проза пришла чуть позже, подмяв под себя детское воображение, а повседневный русский язык ещё позднее прокатился на своем могучем велике по гибким извилинам серого вещества, заполонив их, «догнав и перегнав» первый язык по массе слов и конкурируя с ним по объему полученной информации.
В тот вечер, после зачета, Дашка, обнаружив себя в качестве новоявленного билингва, образ которого навсегда запечатлелся в памяти пингвином, стала исследовать себя саму на двуязычие.
А поскольку её назвали «БИ-лингвом», она внутренне разделилась на двух, как минимум, индивидов, которые начали осмысливать этот новый термин, в отношении неё употребленный.
И впервые задалась вопросом, какой из языков она может назвать действительно родным, если оба они, являясь основными для неё примерно поровну во времени, не являлись всеобъемлющими – ни один!
И вообще, что такое родной язык в глобальном смысле:
1.Тот, который ты знаешь в совершенстве,
2. На котором думаешь,
3. Или на котором твои предки говорили?
Первый «Я-голос» начал уныло: «В совершенстве знать язык – удел гениев и поэтов, меня ж сия чаша миновала, увы».
Второй «ТЫ-голос» добавил язвительно: «И думать – тоже, не каждому дано, эта чаша тоже, похоже, мимо».
И даже третий «ОН-голос» прорезался: «А про предков, – теоретически там может быть такое количество языков, что жизни не хватит изучить все. Вот, если прабабка полячка была, так что теперь – польский учить?».
Голоса множились и продолжали обвинять и оправдываться, и договорились до того, что у Дашки, вообще, нет родного языка, - так-то! Поскольку язык раннего детства практически остановился на уровне семи лет, и свободно изъясняться на нем на абстрактно-отвлеченные темы она не могла, а язык после семи лет, на котором получалось образование, становился слишком дискретным для описания иррационального мироощущения детства или же для написания стихов.
Особенно мучило то, что стихи не получаются – с раннего детства могла она быстро и много рифмовать все, что угодно – как угодно, хоть по диагонали, хоть задом наперед, – но стихи не получались. Что угодно, – куплеты, памфлеты, пародии, но не стихи. А хотелось. На каждом пустом листе, на каждой горизонтальной поверхности хотелось оставить бессмертные строки, от которых вскипает кровь и пылает душа. А не получалось.
Пенять на отсутствие таланта – обидно. Пришлось, уже в сознательном возрасте, выстроить теоретическую базу под отговорку, что, дескать, этот язык, на котором пытаешься написать что-то эдакое сокровенное – увы, не до конца родная стихия.
Бессознательная его часть лежит в младенческом сегменте памяти, где совсем другими словами описывался мир и отношение к нему. А поэзия ведь должна вызывать образы из бессознательного. Так и строчила она, сознавая, что «я поэт, зовусь Незнайка».
В итоге родным или, точнее, всеохватывающим получился некий гибрид из двух языков, визуально напоминающий мишень. – Черная сердцевина и белые концентрические кольца вокруг. Белого пространства больше, но одно попадание в десятку весомее двух попаданий в пятерку.
И это не только относительно поэзии. Таковым была сила слов, звучащих для Дашки на двух разных языках. Зато на белом поле она могла рисовать красками, а на черном, увы, только мелом.
И когда по этому поводу ей приходилось слышать «Ай-яй-яй!», «Тьфу!» или даже слово «манкурт», то, внутренне соглашаясь с первым, уворачиваясь от второго, на третий она обычно отвечала, что «бикультуральный билингв на фоне не самого культурного монолингва смотрится как «Одиссей с биноклем на бибике» – на фоне хромого циклопа c лупой. А манкурт – это бедняга циклоп после общения его с Одиссеем».
А когда возникал вопрос – определись, кто на свете всех милее, кто ты, с кем ты – выбирай! – девушка начинала чувствовать себя неким буридановым пингвином, который в сто раз милее циклопа, и не решается, на морозе-то, выдернуть из себя белые или черные перья свои – пытаясь стать полу-лысой чайкой или недощипанной вороной. – «Лучше потренируюсь и – ласточкой, ласточкой…».
Золушке нужно платье
Встреча с Гургеном закончилась не совсем впустую. Он деликатно посоветовал научиться выглядеть.
– Вот, к примеру, на мне костюм от «хугабосса, ч\ш пятьсот баксов»
– Ни фига се врет, – подумала Дашка.
– Галстук, рубашка, туфли из бутиков, не с рынка. – продолжал Гурген, влюбленно оглядывая себя, и даже ногу показал.
– Ботинок как ботинок, чем там размахивать, – мысленно удивилась девушка.
– Часы, тоже недешевые, а ещё, если пейджер, или даже сотовый телефон, но это уже из области фантастики, но тоже, случается, что и обладатели пейджеров и даже сотовых ищут работу.
– Да, я видела такого однажды.
– Но у них, сами понимаете, совсем другие запросы. В итоге – я одет почти на шестьсот баксов, и когда прихожу устраиваться на работу, мой потенциальный работодатель за полсекунды считывает по моему внешнему виду, сколько я зарабатывал на предыдущей работе, а это не меньше пятисот-шестисот долларов, коли я одет на эту сумму, и предлагает мне не меньше. То есть, жить уже можно. А можно повысить себе цену, по крайней мере, есть от чего плясать – от своей заявленной цены, выраженной во внешнем виде. А если я приду в полиэстровом костюме, в дешевой рубашке, туфлях и копеечном галстуке – то мне даже на двести баксов никто не предложит работу. «The tailor makes the man» - говорят англичане и они правы. Внешний вид – это все! Золушке нужно бальное платье, и только тогда ей что-то светит. Надеюсь, Вы это приняли к сведению и не обиделись. Это мегаполис, в нем нет времени разглядывать в человеке человека – это должна сказать за него одежда. За полсекунды ты оценен и взят или не взят в обойму. Желаю Вам успеха. У Вас все получится. До свидания!
Дашка вышла с чувством тоскливой безысходности: «Ну откуда взять эти совершенно нереальные пятьсот долларов на то, чтобы пустить пыль в глаза потенциальному работодателю, если даже пятьсот рублей – недостижимая сейчас роскошь. Какие-то несколько сот несчастных рублей, но это прожиточный минимум на пару месяцев в Москве, это почти двойная зарплата старшего преподавателя института. Неужели интеллектуальные способности человека увеличатся или уменьшатся от надетой на него тряпки? Ведь всегда гласилось, что не одежда красит человека, а человек – одежду».
«Нет, умом этого не понять, надо просто принять на веру, коли уж попала в королевство окривевших зеркал», – думала девушка, бредя к метро мимо киосков, откуда гремело «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под вас».
Эта песня всю осень неслась из всех ларьков, торгующих кассетами. Голос Макаревича был почти родным в этой холодной и чужой Москве, единственным узнаваемым якорем, напоминавшим о том времени, когда все моря были по колено, все дороги открыты, а мир лежал у ног.
Колл-центр – продажа островов мечты
Первая работа, на которую Дашку взяли, была работой в колл-центре фирмы, продвигавшей на рынке услуги по тайм-шеру. Деятельность фирмы крутилась вокруг некого мифического острова в океане или отеля на острове, которым можно было владеть «на шару» с другими гражданами из разных стран, то есть «to share it».
Каждый потенциальный совладелец должен был внести довольно круглую сумму, чтобы иметь возможность съездить туда в любое время года. Поиск таких счастливцев осуществлялся методом анкетирования случайных прохожих у какого-нибудь торгового центра.
Как правило, выглядело это следующим образом. Подходит к прохожему замерзшая девушка с кипой бумаг и синими дрожащими губами просит ответить на несколько вопросов.
Человек, понимая, что девушка эта, скорее всего, студентка, вынужденная таким образом подрабатывать, из чувства сострадания отвечает на несколько вопросов из серии «что и когда вы предпочитаете из указанного: чай-кофе-потанцуем».
Кто-то говорит свое имя и даже оставляет номер домашнего телефона. И целая группа телефонистов начинает вести прозвон-осаду каждого попавшего в базу номера, предлагая разделить счастье обладания дивным островом в синем океане, покрытом зеленью вдоль и поперек.
Работа «звоночника» болезненна для неокрепших ушей начинающего. Его задача – не просто сообщить, а фактически чуть ли не под ручку довести семейство в полном составе, мужа и жену, до вечерней церемонии супружеского «овладевания островом».
Дашка однажды побывала на такой презентации – много громкой музыки, столики с белой скатертью, бокалы с шампанским, девочка с нереальным загаром за каждым столиком, которая «вчера приехала с того самого острова» и «завтра туда же едет». Ведущие во фраке и декольтированном люрексе в пол, плакаты и ролик лазурного моря и белого пляжа. И бесконечные улыбки, улыбки, улыбки… Зубы, зубы, зубы... Оскал нарождающегося в стране капитализма.
***
Итак, в колл-центре, уже по сю сторону сказки об острове. Весь день звонки по списку. Весь день слышишь самые разнообразные ответы. От вежливо-интеллигентных до грубо-простонародных. Можно услышать в свой адрес весьма сомнительные комплименты. Иной раз открытым текстом посылали в эротический тур на этот самый остров.
Почти месяц она проработала на этом тайм-шэре телефонисткой, и в конце концов поняла, что компания не собирается платить за эти недели, потому что из прозвоненных семей «никто не пришел на собрание», несмотря на их горячие заверения. То есть время было потрачено зря.
Когда выяснилось, что денег никому не светит, смена на прощанье прозвонилась за счет конторы по межгороду. Каждый позвонил домой и бодренько отчитался, что все окей, и здоровье нормально, но Дашке не повезло, в её городе было уже далеко за полночь.
Казино – три пули в голову
Следующей обнадеживающей точкой стало казино. Дашка пришла на отбор крупье. На собеседовании два молодых веселых парня в белых рубашках стали задавать вопросы про владение английским, арифметикой, попросили умножить несколько двузначных цифр и удивились скорости выдачи результата. Поинтересовались, откуда у неё такой прекрасный русский, почти «флуэнт-инглиш» и просто невероятная скорость в устном счете.
Потом они спросили, умеет ли она ходить на каблуках и является ли совой. Работа предполагалась ночная, и потому надо уметь долго стоять на каблуках, мило улыбаться, говорить на двух языках и мгновенно вычислять в уме, по-прежнему мило улыбаясь.
По всем критериям девушка прошла на ура. Ученичество должно было пройти за несколько недель, с 10 утра до 6 вечера, с перерывом на обед.
В первый день учебы, стоя среди пятнадцати таких же новобранцев – будущих крупье, Дашка весь день училась чиповать. Это значит складывать фишки в стэк, то есть в столбик.
В идеале – элегантным движением рассыпать фишки в две параллельные дорожки и собрав их в стэк, как показывал ведущий, звонко щелкнуть друг об дружку не кончиками скукоженных пальцев, обхвативших стопку, а самыми последними фишками в стэке.
И так весь день – разложить дорожку и собрать её. Чем длиннее пальцы, тем проще. У соседки справа ладошка была почти детская, и ей просто физически не хватало длины пальцев, чтобы охватить все фишки. Они рассыпались и не хотели собираться в один столбик. После обеденного перерыва девочка не вернулась в зал.
А Дашке понравились её собственные успехи. И открывающаяся перспектива. Единственные минусы – не отпустили на семинар по специальности, и болела спина от долгого стояния. Зато, если пройти курс обучения, через несколько недель откроется другой мир – деньги, деньги, деньги. Богатые красавцы, смокинги и лимузины.
Что там ещё? – Меха, бриллианты, шампанское и снова деньги, деньги, деньги. Как-то примерно так рисовалось то будущее, ради прикосновения к которому надо было стоять по восемь часов за столом и чиповать до дрожи в пальцах.
Крупье Дашка не стала. Проучившись ровно пару дней, она забросила курсы. Возможно, на впечатлительную её натуру повлияла история о том, как однажды проигравшийся в пух и прах гражданин вернулся в казино и выпустил в голову девушки-крупье три пули, а потом застрелился сам. Такое случается не только в кино, увы, и потому карьера крупье закончилась, так и не начавшись.
В поисках света – в салоне люстр
Еще пару раз девушка попала на сеанс маркетингового исследования – более часа среди нескольких десятков человек надо было потратить на заполнение многостраничной анкеты, чтобы получить немного денег.
Маркетологи, эти юные полубоги новой эры, создающие потребности, о которых общество до них и не подозревало, в костюмах с иголочки и агрессивным парфюмом, проводили исследования довольно часто – в разных залах, у разных метро, и репрезентативную выборку из народа многие из них организовывали частично за счет знакомых и сарафанного радио.
Информация передавалась из уст в уста, и периодически, если совсем на мели, можно было попасть на подобное исследование и заработать нелишнюю копеечку.
У Ксюши, окончившей московский вуз, знакомых было море, и она частенько получала информацию о неплохих исследованиях с хорошим бюджетом – так, например, когда речь шла о марках автомобилей, могли за сеанс выдать и по триста рублей.
Иногда Ксюша направляла вместо себя Дашку, и это всегда оказывалось весьма существенным подспорьем.
Возвращаясь как-то домой после очередного подобного заработка на исследовании шоколадных пристрастий населения, с небольшой суммой денег, девушка, продрогшая до костей, решила зайти в ближайший магазин погреться, а также высмотреть укромное местечко с заветной буквой Ж.
Бесцельно блуждая среди отделов, рассматривая разные разности на предновогодних витринах, она случайно попала в отдел люстр. И застыла, как статуя зачарованного странника.
Это было фееричное зрелище – десятки самых разнообразных светильников висели над ней, сбоку, вдоль стен, прямо перед глазами. Огромные люстры из хрусталя, или бог весть из какого стекла, свисали с потолков. Изящные настенные бра, с детства ассоциировавшиеся с понятием уюта, усеивали стены. Напольные торшеры стояли прямо под люстрами.
Почти все они были включены, и этот мощный световой хор изливал свое стократ-стоваттное светоизвержение на всех, кто проходил мимо. То было сияние рая, праздник радостного света, несущего тепло и любовь в каждом своем фотончике.
Дашка, замерев, стояла посреди ликующей вакханалии света, всей кожей впитывая его энергетику, любуясь слегка подрагивающими подвесками, рассеивающими свет, дробящими его на тысячи лучиков и зайчиков, отражающихся от зеркал, от стен, друг от друга.
Они сверкали и слепили, и грели, и ласкали потоками согревающего душу света. Девушка простояла бы так целую вечность, ни о чем не думая, просто наслаждаясь выпавшим моментом. Ей, пригревшейся в лучах рая, совсем не хотелось выходить в декабрьскую темень.
Прикрыв глаза, она сквозь ресницы смотрела на мириады осколков, снопов, вспышек света, отражающихся от каждой хрустальной подвески, от зеркал, от витрин, – веселый свет, беззаботный свет раннего детства.
Такой интенсивный свет был только в июльский полдень, на земляничной полянке, куда её впервые вывез дедушка в 2 года, и это было так давно, что она не умела ещё искать ягоды, и только сидела на травке, у распряженной телеги, посреди залитого солнцем леса, пока все остальные собирали землянику.
А она, безмятежный младенец, жмурясь, подставляла солнцу то одну щеку, то другую, и слушала жужжание пчел и стрекот кузнечиков, рассматривая оранжевые крылатые создания, порхающие от цветка к цветку, и одинокие белые барашки облачков, невозмутимо плывущие по ярко-синему небу.
Эта любимая картинка из кладовой памяти всегда являлась Дашке, когда ей хотелось бежать от тоскливой реальности, и погрузиться в беспечную негу, как теперь, стоя в центре морозно-слякотной вечерней Москвы, она наслаждалась льющимся на неё со всех сторон светом. Закрыв глаза, подставляя то правую, то левую щеку навстречу земляничной полянке памяти, она почти впала в транс, стоя посреди зала, как сомнамбула, с легкой улыбкой и прикрытыми глазами.
В потоках света, сквозь полуопущенные веки, она увидела приближающийся силуэт со светящимся нимбом и крыльями за спиной. «Это ангел, – ангел света», – пригрезилось Дашке, и она шагнула навстречу распахнутым объятиям небесных крыл.
«Вас что-то интересует?» – спросил ангел дружелюбным голосом. Дашка, открыв глаза, увидела девушку с угасающим ореолом вокруг головы. Ангел на глазах превращался в земное создание, в менеджера зала с безучастно-внимательными глазами и бэйджиком «Анжела» на груди.
- Да, интересует, настольная лампа.
Конечно, она не походила на человека, выбирающего хрустальные гиганты, свисающие с потолка почти до самого пола.
- А какая лампа вам нужна конкретно? – не отставала менеджер.
- Ой, нет, мне нужна настенная. Бра – с хрустальными подвесками. – Ответила Дашка. Сама же подумала. – С бриллиантовыми тебе нужна, коза баянная! И всеми мушкетерами в придачу. Давай-ка делай отсюда ноги, пока не всучили какой-нибудь безумный торшер с бахромой.
- Все хрустальные в том углу, пройдемте, я покажу. – Девушка пошла вперед, и Дашка, с заплетающимися ногами, направилась за ней, внутренне борясь с собой.
- Действительно, а почему бы не купить и не повесить над кроватью красивую бра, право имею или тварь я дрожащая? Деньги эти все-равно в унитаз уйдут, а так хоть уютно будет. – Плаксиво заныл внутренний голос. – Долгими зимними вечерами буду я смотреть на хрустальные подвески и вспоминать поляны детства. А то в комнате слишком сумрачно. И настольная лампа только для работы за столом годится. И вообще в Москве сплошной ноябрьский депрессняк. – Света мне, света и побольше!
Дашке не хотелось выходить из зала. Но и делать вид, что выбираешь лампу, тоже было неудобно перед Анжелой, натренированным взглядом видевшей её мучительные борения духа с кошельком.
Обычно, когда в салоне всяких красивостей к ней подходил менеджер, Дашкин кошелек, воюющий за свою неприкосновенность, неизменно побеждал, обзываясь «баянной козой», и обращал в постыдное бегство.
Но иногда дух расточительства, выдавая себя за дух свободы и независимости, и вообще, прикидываясь духовным созданием, далеким от низменности кошелька, одерживал-таки обидные победы на самом, казалось бы, защищенном участке бюджетного лимита.
Однажды пришлось купить не предусмотренный статьей расхода флакончик туалетной воды «Трезор», при том весьма прозаичном факте, что Дашка никогда не была фанатом духов. Более того, она терпеть не могла дам среднего и юного возраста, поливающих себя как садовник куст сирени.
У неё даже выработалась аллергия на интенсивный парфюм, коим сплошь и рядом грешат российские гражданки, не стесняющиеся выливать на себя полфлакона зараз, что для обостренного нюха деревенского носа сродни пытке.
Душные, плотной стеной стоящие запахи, вызывали спазм где-то в глубине между бровями, и, если не убежать от источника сразу же и продолжать его вдыхать – дело могло закончиться сильнейшей мигренью.
В частности, всё сказанное выше относилось и к духам «Трезор», само название которых рычало и лаяло в уши, что, тем не менее, не спасло её от цыганского гипноза обаятельной дамы-консультанта в салоне.
Она Дашку фактически зазомбировала, и всучила бутылёк с туалетной водой ей в руки, улыбаясь и что-то рассказывая доверительным тоном, так что опомнилась она только дома.
Флакон долго стоял на самом видном месте как грозное предупреждение из серии «мементо мори». И, чтобы добро зря не пропадало, Дашка изредка наносила совсем капелюшечку за уши.
В микроскопических дозах Трезор ей нравился, к тому же, дамой было обещано, что шлейф этих знаменитых духов – привлечет к ней рой мужчин её мечты. Увы и ах! Напротив, со временем Дашка заметила, что при использовании духов из этого флакона с ней всегда случалось что-то из ряда вон.
И после той нелепой покупки ненужного ей флакона Дашка боялась ввязываться в разговоры с менеджерами в салонах. А они были порой так навязчивы, как охотники, казалось Дашке, они бродили по магазину и выискивали себе жертву, которую затем доводили либо до публичной истерики, свидетелем чего Дашка стала однажды, либо до кассы с товаром, который затем оказывался не нужным по большому счету.
Дашка вышла из отдела люстр с маленькой настенной лампой в форме колокольчика, внутренне приняв тот факт, что за состояние блаженства, охватившее её в этом зале, она заплатила и даже прихватила с собой в серые сумерки осколок светового счастья. И с тех пор, попадая в большой магазин, она первым делом искала отдел светильников и летела туда, словно бабочка к огню, помедитировать под сиянием вечности. Хотя бы несколько минут недвижного покоя под льющимися потоками света – и он словно смывал с неё всю коросту тоски и наполнял сердце искоркой предчувствия света в своей жизни. И даже когда ангел сияния, приняв обличье менеджера, изгонял её из рая своим появлением, ей хватало полученной порции света, чтобы не впадать духом в зимнюю спячку.
Новый образ – рукой мастера.
Во второй половине декабря Дашка попала на пробную стрижку к мастеру, который сдавал экзамен на место парикмахера в элитный салон в самом центре Москвы. Мастера звали Андрей, и он приехал в столицу за своей девушкой, поступившей в аспирантуру. На первых порах он подрабатывал только по знакомым, стриг клиентов, выезжая по звонку на дом. Когда знакомые закончились, он пошел устраиваться в элитный салон в районе метро Тверская, и ему срочно нужна была модель, на которой он смог бы показать свое мастерство директору.
Дашка стричься не собиралась. Её прическа вполне устраивала. Волосы были ниже лопаток, и утром надо было просто заплести косу и, уложив её на затылке узлом, заколоть шпильками. До самого вечера аккуратная голова и только челку она сама ровняла и филировала перед зеркалом раз в две недели.
Но тут надо выручать товарища и Дашка, скрепя сердце, поехала на стрижку. Андрей, так звали мастера, был известен в Улан-Удэ как мастер высшего класса. Дашке его имя ни о чем не говорило, но было интересно постричься у настоящего мастера.
Салон, куда они приехали с Андреем, показался Дашке воплощением райского уголка на земле. Да нет, на земле такого не бывает – на другой планете!
Впервые она столкнулась с высококлассным сервисом. Девушка-менеджер её обихаживала как сестру родную – и ненавязчивый комплимент ей сделала, и кофе с кексом принесла, и журнал со стильными прическами предложила посмотреть и даже видео с клипами включила. И улыбка девочки была совершенно искренней, и шелковая блузка ослепительно белой. И сама она выглядела как куколка, которую хотелось рассматривать бесконечно, чем Дашка исподтишка и занималась, испытывая поистине чувственное удовольствие. Идеальный маникюр, макияж, прическа, каблуки, помада, – от всего веяло потусторонним, относительно Дашки, миром, – красоты и богатства. Как же здорово быть клиентом такого салона!
Как это было далеко от промозглого декабрьского холода, чавкающего под ногами жидкого снега, обшарпанной нищеты общажной комнаты и тоскливой, тянущей свернуться калачиком и не просыпаться, холодной пустоты под-дыхом. Дашка почувствовала себя осколком взорванного черно-белого мира, который случайно залетел на разноцветный бал-маскарад. Перед глазами одновременно поплыли знакомые с детства документальные кадры блокадной хроники и параллельно с ним картины зажигательного бразильского карнавала. Боже, как захотелось на карнавал – туда, где музыка и фейерверки, теплые ночи и танцы, танцы, танцы – до упаду.
Минут десять Дашка нежилась, отогревшись душой перед экраном видео и попивая кофе, который она никогда не любила, но тут он был не кофе, а глоток роскоши в белой малюсенькой чашечке. И сама чашечка на блюдечке была словно сказочная, – изумительной формы и содержания, она грела пальцы, и пальцы пели от счастья. Затем Дашку пригласили в парикмахерское кресло, и Андрей принялся за работу.
Перед приездом он предупредил Дашку, что ей надо будет выдержать две стрижки подряд. Стриг Андрей скрупулезно-тщательно и долго. Первые полтора часа создавалось роскошное «карэ», потом перерыв на кофе и ещё полтора часа моделировалось нечто типа «шапочки». Все это время Дашка сидела с прямой спиной и наслаждалась случайно свалившимся на неё кусочком жизни в стиле люкс. Еще вчера она даже вообразить себе не могла, что сегодня её будут стричь в фешенебельном салоне, где обслуживаются звездные клиенты, и работают супер-мастера, где цены просто уму невообразимые.
Розовая дива в эфире
Так, с дамы, заехавшей в салон, по всей видимости, перед новогодним корпоративом, взяли 1700 рублей, (она дала две тысячи: «остальное на чай»), а это более 300 долларов (!!!), за обычный раскрас лица и покрытие ногтей лаком. На эти деньги здоровый аспирант смог бы прожить полгода без забот, если бы тратил только на самое необходимое: еду, метро, и разные гигиенические мелочи.
Дама же эта потрясла Дашкино воображение надолго.
Все в ней было «50+» – возраст, размер, и, скорее всего, самооценка тоже вытягивала на «50+» по пятибалльной шкале. Иначе, чем было объяснить это ярко-розовое трико циркового типа, с черной кружевной отделкой, обтягивающее её роскошные пантагрюэлевские прелести. Дама была миловидна, даже можно было бы назвать её «кустодиевской дивой», если бы не этот нелепый маскарадный наряд. Больше всего Дашку поразил не сам наряд, который был, на её взгляд, из серии «плевала я на ваши нормы приличия», а отношение персонала к её одеянию – никто и бровью не повел.
Дама после нанесения макияжа стала вертеться перед зеркалами и спрашивать: «Ну, как я вам?», на что весь салон влюбленно заныл: «Божественно!». Дашка пыталась углядеть в лицах мастеров хоть тень сарказма или иронии. Нет, ни грамма фальши не обнаружилось ни в одной улыбке, ни капли двуличия или лакейства, сплошная любовь и преданность ему — тому, кто платит. Клиент всегда прав, бесспорно. Столичные профессионалы, одним словом, перед столичными нуворишами.
Дашка представила себя на месте этой дамы. «Какой же это ужас, стоять в таком облегающем трико не в салоне, где вышколенный персонал тебе споет любой дифирамб за твои деньги, а на «Голубом огоньке» среди праздничной предновогодней публики. И ежу понятно, и ужу, что нельзя в таком виде появляться на людях, а эти молодые парикмахеры ей отвешивают комплименты. Втайне смеясь над ней?
Или не смеясь?
А может, есть такая степень богатства или внутренней свободы, когда ты настолько высоко воспарил в эфир, что тебе абсолютно до лампочки, что о тебе думают и как тебя воспринимают люди. Ну, вот, например, захотелось ей вспомнить школьные годы. Да, может, она всю жизнь мечтала о таком комбинезоне, будучи точеной куколкой в эпоху раннего «бониэма», но не было возможности. А когда возможность появилась – ну, и пофиг, что на четверть века позже, чем хотелось, – плевала она на всех из своего эфира! – и надела этот наряд, в котором была бы убийственна восхитительна лет сорок назад, в темноте школьной дискотеки. А ты, Дашка, со своей стыдливостью недалеко уйдешь по жизни. И вообще, может, она в новогоднем шоу участвует в роли суперменши. И напарник её в таком же синем суперменском трико. Может, номер у них такой шутливый или, скорее всего, она там клоун-заводящий. И вообще, нечего москвичей со своей провинциальной колокольни осуждать. Сибиряк, блин, суди не выше валенка! И вообще, не суди, да не судим будешь». Вот так примерно рассуждала Дашка, пялясь краем глаза на соседку по креслу.
Андрея взяли в салон. Дашка, отмучившись в кресле три часа, получила новый облик – помолодевший на десяток лет. И что-то ещё в придачу, не сразу понятое, но вдруг взглянувшее на неё из зеркала. Она и не совсем она. Совсем другое отражение смотрело на Дашку из зеркала – готовое подпрыгнуть и зависнуть в воздухе смеющейся Маргариткой из страны цветов, снов и маленьких венских вальсов.
***
Казалось бы, просто новая прическа и ничего более. Три часа молчаливого терпения в пыльце из собственных волос. Андрей ровнял как ювелир — микронной длины волоски покрыли Дашкину шею, щеки, нос, весь пол был усыпан волосяной крошкой. Но итог был превосходен — ему аплодировали мастера и сам директор салона. Больше такого мастерства Дашкина голова не встречала, даже когда стриглась у него же самого.
Директор сказал: «Какая красивая у Вас модель, конечно, на ней легко показывать свое мастерство». Дашке понравилось купаться в восхищенных взглядах. И отражаться в ярких зеркалах, тонуть в море света в мире возрождения чего-то чудесного – давно забытого ощущения из далекой, почти призрачной поры. Ожидание сказки, предвосхищения чуда – и опять – море света и добрых взглядов.
И впервые в жизни её назвали красивой! Конечно, даму в розовом тоже назвали божественной, но она ведь за это почти триста баксов заплатила и на чай дала. А тут не за деньги, а совершенно искренне, от души, она видела это по искрящимся взглядам, устремленным на неё.
Тут надо сделать лирическое отступление о Дашкиной внешности.
Внешность Дашки – эволюция не по Дарвину
Да, внешности Дашки надо посвятить отдельную песню, в два, а точнее в три куплета. Поскольку в детстве она сменила две кардинально отличающиеся по восприятию красоты общности. В первой – окружение было сугубо азиатским, точнее, бурятским, не тронутым ещё телевизионным прессингом из Москвы. А во втором случае, и далее, окружение было чисто европейским, точнее, русским.
Итак, в первой общности, вплоть до десяти лет, что же она видела в себе, смотрясь в зеркало.
Рассматривая себя в нем по частям, что в корне неверно по отношению к истине, она отчетливо видела весьма непривлекательную картину. Каждая её черточка была либо неправильна, либо не вписывалась в принятые каноны, либо просто не нравилась ей самой в силу указанных выше причин. Зеркала во весь рост, увы, встречались не везде, а правильное освещение перед зеркалами – ещё реже. И потому Дашкино самомнение никогда не превышало уровня плинтуса, даже уровень тараканьей пятки был выше её самооценки и топтал её чувствительную душу самым безжалостным образом.
Итак, при ясном свете дня, Дашка, стоя вплотную к зеркалу, встроенному в шкаф, стоявший торцом к окну, видела невыразительно-бледные желто-карие глаза. Точнее, левый глаз, дальний от окна, был карим, а правый, ближний к окну, на который прямо падал солнечный луч – был янтарно-желтоватым. Глаза были почти без ресниц, особенно правый, без черной молнии, полыхающей у бурятских красавиц во взоре, без всего того, что сама Дашка считала красивым. Это самое что-то менялось с годами, постоянным было лишь недовольство своим несовершенством.
Далее на лице она видела чахлые бесцветные волосики вместо одной брови, а второй почти не было. Это так жестоко дневное солнце высвечивало все её недостатки. Не верить солнечному свету Дашка не осмеливалась. Бунт не был её стихией. Она философски покорялась действительности и несла свою «квазимордовскую» участь без внутреннего ропота. В жизни есть место не только красоте или отсутствию её, но и многим другим вещам, более интересным или, как минимум, полезным, чем терзания по поводу собственной внешности. А солнце она так и не полюбила. И вообще, при солнечном свете она всегда чувствовала себя хуже, чем в лунном сиянии.
Продолжу описание её лица: над верхним веком неутешительно прорезалась какая-то огромная несуразная складка, разрушая тем самым отточенную чистоту линии глаза. В народе она называлась «дабхаряшкой» и у многих такая же морщинка над глазом появлялась с возрастом, как и все морщины. А тут она прямо лет с шести прорезалась, а может и раньше. Губы у Дашки были толстые-претолстые, а зубы – как говорила мама, прямо-таки лошадиные. Апофигеем всего была жуткая бордовая родинка на лбу, казавшаяся со стороны то ли расковыренным прыщиком, то ли раздавленным клопом, как однажды заметил одноклассник, и которую приходилось всегда закрывать челкой. Перечисляя Дашкины несовершенства далее, нельзя не отметить, что волосы её не были кудрявыми, как у двоюродной сестры, а ниспадали вниз гадко-гладкой завесой. Без единого обнадеживающего извива. Всегда выбиваясь из резинок и бантиков. Да ещё и не совсем черные. И кожа её не принимала загар, даже если весь день провести на солнце – немного покраснеет, пошелушится и опять становится цвета «туухэ». (Это было не что иное, как наследие рыжей прабабушки.)
А ещё Дашка была коровой – самой настоящей, большой-пребольшой, потому что стояла первой по росту в классе. А поскольку вторая по росту девочка была не просто толстой, а даже тучной, и её некоторые школьные злючки обзывали коровой, то, стоя рядом с ней, Дашка себя видела ещё большей коровой и тихо страдала от своей неподъемной никаким принцем биомассы. Потому-что самый красивый мальчик класса, который сказал про клопа на её лбу, был на полголовы ниже и на переменах гонялся за более миниатюрными девочками. Как же Дашке хотелось стать маленькой, щупленькой и голосистой. Голоса у Дашки тоже, разумеется, не было, и все школьные годы её преследовала фраза: «Даша, говори громче». Да, ещё была шея как у жирафа, как ехидничали подруги, плечи как у дровосека, как печалилась мама, челюсти как у тираннозавра, которые «видны из-за спины», по наблюдениям братьев, и масса прочих мелких недостатков, перечислять которые можно до бесконечности.
Что же касалось второй общности, в которую она попала в десять лет, там прошел не один год, прежде чем она смогла полноценно увидеть себя новым взором.
Новый взор, глядя на неё прямо из зеркала, висевшего так, что солнечный свет падал опять-таки сбоку, видел уже не отдельные недостатки внешности. А один большой и непоправимый ужас. Она была буряткой. В семейском селе!
Слово «бурят», (не говоря уж про «налим», как обзывали всякие несознательные элементы немногочисленных бурятских детей в школе), было табуированным среди её школьного окружения. Никто и никогда не осмеливался произнести его вслух при ней. Тот, у кого оно случайно срывалось с уст, даже в самом нейтральном ключе, подвергался немедленному остракизму. На него шикали и делали страшные глаза, показывая тайком в сторону Дашки, которую так не хотелось обижать её ровесникам, потому что она была не просто отличницей, но и спортсменкой, комсомолкой, активисткой и вообще, прекрасным товарищем, преданным другом и любимым вожатым подшефного класса. Ну, просто не повезло ей, чего уж греха таить, родиться не в том месте и не в той ипостаси. Что нисколько не мешало танцевать на сцене местного Дома Культуры, выступать в агитбригадах перед колхозниками, быть гордостью школы и дружить с ровесниками, не ценя в полной мере того, как трогательно они оберегают её от любого упоминания её принадлежности к «…» - ой, слово-то табуированное, нельзя его произносить.
В итоге, у Дашки к окончанию школы развился устойчивый комплекс Квазимоды, который даже не стремится стать нормальным человеком, поскольку вполне сносно обжил свою жизненную нишу, смиренно неся свой воображаемый горб. И не надеется не то, что на принцев, а даже на просто заинтересованный взгляд со стороны противоположного пола в свою сторону. Школьные первые любови, в седьмом и девятом классе, обрушившиеся на неё вопреки бесполому самовосприятию, старательно затаптывались и скрывались от глаз даже самых внимательных, благо невозмутимая сдержанность бурятского ребенка позволяла скрыть сей постыдный факт от внимания друзей и родных. Внутренний пожар заливался чтением энциклопедий, романов и стихов, безудержным написанием своих собственных перлов, тут же уничтожаемых ради конспирации. И этот загашенный до поры до времени внутренний огонь тлел под пеплом до 18 лет, до того рокового момента, когда на неё впервые обратил свой взор тот, с кого срисован демон Врубеля. Демон и «Квазимода» – конечно, не могли разминуться на узком жизненном пространстве. Как могли два таких уникума встретиться? Либо теория вероятности так сработала не в её пользу, либо все гораздо проще – это «Квазимода» превращает всех вокруг в демонов. Какое уж тут счастье в личной жизни. Вся внутренняя её поверхность была утыкана острыми осколками разбитой радуги, торчавшими, как у ёжки-дикобраза, наружу и издававшими разноцветный звон. В общем, сплошные рыдания...
Ах, да, ещё же третий куплет о внешности…
Прошел ещё не один год, когда она смогла посмотреть на себя ещё одним новым взором – в студенческой среде, чуждой всяческих предрассудков и условностей. Взор этот был страшен, в нем зияли бездны, – а в них летали демоны, чертики, бабочки-ёжки, и одегоны.
Физико-лирическое отступление.
Дашкин прадед по отцовской линии был великим шаманом, которых сами буряты называют «Боо», поскольку нет в бурятском языке слова «шаман». Прадед был могущественным человек, к тому же ясновидящим — он видел будущее. Ещё в начале 20-го века он предвидел революцию, колхозы, войны, запуск в космос и возможно, даже интернет, и потому агитировал людей не приумножать богатство в виде скота, золота и прочего имущества. «Все равно придут и отнимут те, кто придет к власти. Лучше учите своих детей. То, что вы вложите им в головы, никто не сможет забрать» - говорил он своим современникам и соплеменникам. Сам же он дал своим детям самое лучшее по тем временам образование, которое могли себе позволить в царской России богатые инородцы. Сыновья его получили гимназическое образование в Иркутске. Далее учились в Казанском и Cаратовском университетах. За это их репрессировали в 30-е годы 20-го века.
А с маминой стороны одна из далёких пра-пра-пратоодэй (тоодэй=бабушка бур.) была легендарной «одегон», то есть шаманкой. Предания старины, глубокой и не очень, об их деяниях, слышала Дашка с самого раннего детства как от матери с отцом, так и понемногу ото всех, поскольку эти рассказы и байки были известны в округе.
Но поскольку отец был не просто ярым атеистом, а ещё и энциклопедически эрудированным человеком и педагогом вдобавок, то все эти рассказы, красочно им же самим рассказанные, непременно сопровождались последующим идеологическим «разбором полетов», т.е. разоблачением чуда с позиций диалектического материализма.
Вот одна из многих историй, которые Дашка слышала с самого раннего детства.
Она гласит, что однажды Дашкин прадед, будучи почетным гостем на чьей-то свадьбе, уснул прямо за столом. Поскольку он был лицом очень уважаемым, никто не осмелился его будить или делать замечание, кроме одного старика. На что прадед ответил тому: «А я вовсе не спал. Мой дух летал над землей. Когда я пролетал над Енисеем, я увидел, как в воду упал ребенок, и его понесло сильное течение. Он тонул на глазах у всех. Я, войдя в березу, наклонился и схватил его ветвями. Так и держал, пока не подбежали люди и не вытащили его на берег». Через некоторое время в газете, привезенной из Иркутска, прочитали заметку о том, что чудеса случаются даже средь бела дня. И далее излагался рассказ про дерево, на берегу Енисея, в безветренную погоду склонившееся над мальчиком, уносимым течением.
Обязательное отцовское «разоблачение» этой истории перед собственными детьми звучало следующим образом:
- «Ну, вы же умные и грамотные современные дети. Не то, что раньше, когда во все эти сказки верили. Вы должны понимать, как рождаются такие легенды. Вот представьте, вы уважаемый всеми человек, вам все верят, вас чтят, а вы уснули на виду у всех в неположенный момент. Это оскорбительно для хозяев, и это позор на вашу голову, потеря репутации, уважения и влияния в обществе. И что вам делать? – Наверное, плести небылицу про то, что вы не просто там постыдно уснули и проспали пол-свадьбы, а совершали великий подвиг во имя спасения жизни человеческой, в то время как остальные просто ели и пили. В итоге вместо порицания, вы получаете ещё большее уважение, потому что вам верят. Теперь представьте, что газеты в деревни тогда привозились редко, не то, что сейчас – каждый день свежая газета. В те времена и грамотных людей было мало. А прадед ваш ведь грамотный же был человек и газеты-то уж сам, наверное, читал постоянно. И ту заметку прочел, наверное, про дерево, задолго до свадьбы. И когда ему надо было объяснить свой позор, он вспомнил эту заметку и выдал людям её в качестве оправдания. Люди тогда ещё были темные и верили в чудеса, ну и приняли это за чистую монету. А потом он, наверное, сам же и подослал эту старую газету к ним. Вот примерно так оно, скорее всего, и было».
Истории про мамину прапрапра-тоодэй, великую одегон, тоже разоблачались подобным образом. Про неё самая известная в округе история звучала настолько фантастично, что осталась в народе поговоркой.
Одегон – предание старины очень древней
Значит, давным-давно в Иркутской губернии царской России жила-была одна умная и красивая женщина. Она была знаменитой на всю округу Одегон, повелевающей стихиями и человеческими душами. В те времена у бурят главные шаманы были женщинами и назывались они одегонами, но во второй половине 19 века им на смену стали приходить мужчины и захватывать власть на стыке миров. А одегонов они начали преследовать и даже убивать, не в физическом смысле, конечно же, а в метафизическом.
Однажды пригласил её к себе один богатый человек, которому надо было совершить некий обряд. Но произошла между ними ссора, переросшая в драку. Точнее, в избиение.
Как гласит народная молва, она выбежала из его дома, он следом, с плетью или с палкой. И начал избивать её на глазах у людей, а потом схватил её за косы и стал окунать головой в бочку, стоявшую под желобом для дождевой воды. Возможно, кто-то пытался заступиться за неё, или же она сама вырвалась, тут первоисточники расходятся в изложении фактов, но в результате она все-таки вырвалась и побежала.
Поскольку дело происходило летом, то во дворе стояли сани со связанными оглоблями, в которые она взбежала, махнула рукой, что-то выкрикнула и сани поехали. Богач тут же вскочил на своего коня какой-то редкой масти, который был лучшим скакуном в его табуне, и помчался следом за ней. И вся деревня наблюдала невероятную картину, оставшуюся в памяти многих поколений. Едет одегон в пустых санях со связанными оглоблями и с издевкой говорит своему преследователю, который на коне, да ещё и редкой масти: «Ты на своем лучшем скакуне не можешь меня, безлошадную, догнать!» (По-бурятски слова жеребец – азарга, и сани – шарга – рифмуются и поговорка звучала очень складно). Так она и уехала, дразня его прилюдно. И осталась в народе поговорка про быстроногого жеребца, который не может догнать безлошадные сани.
Разоблачения отца по поводу этой легенды выглядело более витиевато и романтично, нежели про дерево.
Разоблачение чуда современным языком
- «Поскольку вы умные и современные дети, грамотные и образованные октябрята, то не должны верить во все эти байки и мифы дословно. Конечно, нечто похожее, наверное, было на самом деле, коли столько народу это пересказывает, но, во первых, у любой истории есть свойство, что каждый рассказчик добавляет от себя что-нибудь. У кого-как фантазия работает. Пустишь одно слово на ветер — вернется к тебе ураган баек вокруг твоего слова. Так работает народная молва. Поэтому надо искать рациональное объяснение всей этой истории.
Значит, первое, ясно же, что сани без коня не могут ездить. Что могло остаться в памяти народа как сани без коня? — Автомобиль, конечно. Вы сейчас, глядя на машину, не удивитесь же — для вас это нормальное явление, повседневность. А представьте, что вы живете в мире, который не знает, что такое автомобиль. Значит, поразмыслите сами, коли этот богатей посмел поднять руку на одегон, что было немыслимо в пору их расцвета, то, значит, дело происходило, когда на смену одегонам приходили мужчины-боо`ги. Значит, прикидываем, что это вторая половина 19 века, а в конце 90-х в России уже ездили первые машины и даже гонки устраивались в Петербурге. Дальше, смотрите, Иркутск — не просто рядовой губернский город, а крупный узел великого чайного пути в самой мощной империи того времени. Сколько чайных миллионеров жило в нем! Думаете, они не могли себе позволить автомобиль? И уж, наверное, в Иркутске должны были быть хоть несколько машин, тем более мы не знаем точно, когда все это случилось, скорее всего, в начале века, тогда одегоны ещё оставались кое-где, а машины уже вовсю разъезжали в крупных городах.
Второй момент — одегоны были очень красивые, по крайней мере, они считались красавицами, как помнит народная память, они могли одним взглядом человека на всю жизнь привязать к себе, так старики говорили, или убить, ну это уже метафора, конечно. Я, помнится, таких девчонок видел, глянут, как молнией ударят. Да, взгляд одегон — страшная вещь, ни в коем случае нельзя шутить с ней, и не дай бог прогневить её по-настоящему. Говорят же — красота — это страшная сила. А ведь это буквально так. Ведь красота — это что? — это генетическое совершенство, то есть оптимальное сочетание генов. И в таком сочетании у человека могут проявляться скрытые силы. Скрытые от человеческой массы, но бесконечно разлитые в пространстве. И эти силы могут и убить и покалечить, если не умеючи ими пользоваться. Вот потому они и скрыты от большинства. Представьте, что люди могли бы друг друга запросто взглядом убивать — первое же поколение людей вымерло бы, причем за один день. Чтобы к этим силам иметь доступ — ты должен быть не просто генетически или эволюционно, может быть, выросшим, но и иметь высокую душевную культуру, чтобы не начать ею как оружием пользоваться. Это удел далекого будущего, когда человек разовьется до такого состояния, чтобы не стремиться убивать ближнего своего. В обозримом будущем такого не предвидится, конечно же. Человек погряз в процессе набивании живота своего в самом широком смысле этого слова.
То есть те способности, которыми обладали «боо`ги» и «одегоны», должны быть доступны человеку как виду вообще, но пока проявлялись только в некоторых, гены которых наложились таким удачным образом. То, что они считались красивыми — просто следствие их оптимальной энергетики. И это, наверное, в одном из сотен, если не тысяч человек. Возьмите любое сообщество людей — в каждой деревне есть полуграмотная бабка, которая лечит лучше врачей. В каждой деревне был обязательно свой дурак, свой умник, свой Емеля на печи, что-то типа Кулибина да Винчи. И «боо`ги» и «одегоны» тоже рождались в народе один на тысячу. И коли они были такие — значит, у них все человеческие качества должны были быть развиты по максимуму — то есть зрение, слух, обоняние, осязание, и прочее, и ум, и обаяние, и умение двигаться. Одегоны, говорят, танцевали по настоящему, а не просто «делай раз, делай два». И это, скорее всего, умение направлять потоки энергии в пространстве или ловить их, используя свое тело как биофизический прибор, и насыщаться, как бы заряжаться ими. Танец одегон — это её зарядка. Даже тот, кто видит этот её танец, того будет тянуть посмотреть на него ещё раз, потому-что он подсознательно уловил эти потоки энергии. Почему талантливых танцоров всегда видно из любого кордебалета? — От них идет этот поток. А гениальные танцоры — они могут покорить своим танцем весь космос. Причем танцем можно назвать любое человеческое деяние». (Отца, когда он разглагольствовал, уносило порой в такие сферы, что разговор мог начаться с шаманов, а закончиться каким-нибудь синхрофазотроном или космическими биополями, — и говорил отец всегда так вдохновенно и складно, что слушатели могли впасть в транс, когда он входил в раж).
«Значит, эта одегон была редкой красавицей, или очень умной. Даже, скорее второе. И наверное, у неё были богатые поклонники и друзья в Иркутске, в том числе среди русских богатеев. Они, хоть и относились свысока к местному населению, но все-таки, смотрите, как перемешались крови у местных сибиряков, они же гураны повсеместно, копни почти любого с карими глазами — обнаружишь бурятского прадеда или прабабку. То есть — народ смешивался, они частенько женились или выходили замуж за местных. Русские в этом плане открытый народ. «Очи черные» - прямое тому доказательство. Вот представьте такую картину: наверное, у красавицы одегон был какой-нибудь богатый друг, который и привез её на машине на обряд. А ей же по статусу было положено всем пыль в глаза пускать, и машина по тем временам — это как раз такая золотая пыль в глаза — думаю, она не могла пройти мимо такого соблазна показаться перед народом на этом чуде. Так вот, наверное, она вскочила в машину к своему другу, и он поехал. Наверное, он и вмешался, чтобы спасти её. Ну, примерно так, оно, наверное, и было. По крайней мере, разумно это можно объяснить только через автомобиль».
- Какой автомобиль! Это за сто лет до автомобиля было. Моя бабушка это ещё в младенчестве слышала как давнюю историю! – Встревала в разговор мама.
- Не забивай детям голову средневековьем! – возмущался папа.
- А ты не выдумывай небылиц. Не оскорбляй её память! Да ещё деда своего родного как расписал перед детьми. Нельзя такое говорить!
– Я хочу, чтобы мои дети росли со свободным сознанием! Без всяких суеверий и предрассудков прошлого! 20-й век на дворе, а она верит, что в санях можно без лошади уехать. Объясни, как выпускник физмата, мне, темному человеку,– как? Как физически такое возможно? Такого, в принципе, не может быть! Если только это не массовый гипноз, что, кстати, тоже похоже. Или это зимой происходило, а у неё была белая лошадь, или вообще альбинос, масти «сап-саган», которую на фоне снега не заметно. Так ещё похоже на правду.
- В мире много непознанного. А ты, прямо, как у Чехова – не может быть! Никогда! Потому-что никогда! Мир шире, чем твои представления о нем. Древние были не глупее тебя! А может, гораздо умнее.
- Не можешь объяснить, лучше, вообще, молчи. Не надо нам тут мракобесие разводить.
- Кто ещё мракобес из нас – вопрос.
***
О слонах, на которых держится Земля.
Вот такими распотрошенными легендами кишело Дашкино сознание и подсознание юного пионера, отличника и книгочея.
Верил ли сам отец в свои разоблачения до конца, неизвестно, но детей своих он научил отличать мух от слонов, слонов от котлет, а котлеты от мух. В этой цепочке отличий самым крупным звеном был, разумеется, слон. Он затмевал собою тучи мух и кучи котлет, потому-что был размером с тех слонов, на которых держится Земля, и потому именно он остался в памяти, топча прочие несущественные мелочи. И могучая тень его всегда маячила на горизонте. А иногда он слонялся по тем же путям и дорожкам, что и Дашка, пересекаясь с ней в самых неожиданных местах, как правило, в самых безнадежных тупиках, и хоботом за шкирку вытаскивал её из самых плачевных ситуаций.
Одной из таких плачевных ситуаций было чуть не случившееся падение с балкона. Как-то в студенчестве Дашка с подругами вернулась с Обского моря поздно ночью, когда входная дверь уже была закрыта, и вахтерши не было на месте. Обычно запоздавшие обитатели общаги стучались в любое окно на первом этаже и таким образом попадали внутрь. Но на этот раз все окна были темными, а будить народ не хотелось. Дашка, как самая спортивная из девочек, решилась залезть в комнату на четвертый этаж через балкон, и открыть дверь остальным, благо комната была угловая и все нижние балконы располагались прямо друг под другом. Труда особого это не составило, и вот она уже ногами стоит на перилах балкона третьего этажа. Закинув правую ногу на бетонное основание своего балкона, левой рукой держась на железный прут, соединяющий верхнюю и нижнюю перекладины, она делает рывок, подпрыгнув на левой ноге и подтягиваясь на левой же руке, чтобы правой рукой схватиться за верхнюю перекладину своего балкона. Тут надо заметить, что тот железный прут, за который держалась левая рука, был выломан снизу, о чем Дашка знала, но в темноте не заметила, что схватилась именно за него. И в момент рывка рука соскользнула с открытого конца железяки, в то время как другая рука ещё не успела схватиться за верхнюю перекладину. Падение головой на асфальт было неизбежным, оно уже начиналось, Дашка уже затылком видела приближение последнего каменного квадрата в своей жизни, но тут она отчетливо почувствовала, что чья-то незримая рука подтолкнула её снизу и какая-то неведомая сила перебросила её через перила внутрь. Все случилось настолько быстро, что опомнилась Дашка, только стоя на своем балконе. С дрожью она взглянула в, разверзшуюся было, черную бездну внизу и, не успев даже осознать случившегося, сразу помчалась открывать двери. Только перед сном всплыл вопрос, как это случилось, и что это была за сила, если руки и одна нога находились в свободном полете, а другая нога опиралась только на пятку и чисто физически не могла служить точкой опоры для рычага, чтобы перекинуть шестьдесят кило, висящее вниз головой, через перила балкона. – «Это он, это он – мой любимый синий слон» - такая поговорка венчала все необъяснимые жизненные ситуации с благоприятным исходом, каковых было достаточно для того, чтобы синий слон стал неотъемлемой, как синий небосклон, частью сознания.
Отвергая его здравым смыслом, но, все-таки, осознавая подкоркой, кто он есть на самом деле, этот метафорический слон, Дашка, подобно четырем слепцам из притчи, периодически пыталась изучить — как же он устроен. И также не видела его целиком, да и по частям он не брался, в отличие от интегралов. Которых пришлось брать немеряно, и не только их, но и все, что было вокруг. А вокруг было столько всего интересного — друзья-товарищи, КВНы и капустники, физики-лирики, самиздаты и рукописи, выкладки и конспекты, и много чего ещё...
Гуру в дымчатых очках
А главное, в годы учебы она встретилась с Толей Грачевым, загадочно смотревшим на мир сквозь стекла дымчатых очков, общение с которым «официально» раскрыло ей потустороннюю область бытия и приблизило на шаг в постижении своего метафорического слона. Толя был психотерапевтом в студенческом медпункте по совместительству с чем-то, чего Дашка не прояснила для себя в полной мере, но подозревала, что он был одним из тех, кто официально, или не совсем, исследовал человеческие возможности за пределами официально допустимых. Сам он развил в себе такие потрясающие Дашкино воображение сверхспособности, казавшиеся просто волшебными, что стал для неё чем-то типа гуру на долгие годы.
Впервые Дашка попала к нему в середине второго курса в связи с сильными мигренями, мучившими её с устойчивой периодичностью без всяких видимых причин, поскольку здоровье у неё было просто космическое, или, как говорилось в те годы – крепкое сибирское здоровье. Но головные боли, сопровождавшие её с детства, были настолько выбивающими из колеи на несколько дней, и это продолжалось целый семестр после неудачно начавшейся личной жизни, что после одной из вызванных неотложек, её направили к нему на собеседование.
Толя Грачев открыл Дашке новый взгляд на себя, кардинально отличавшийся от медицинского заключения и обрадовано воспринятый ею в качестве достойной альтернативы опостылевшей к тому времени математике. Связано это было с шаманской наследственностью, проявлявшейся в Дашке параллельно с головными болями.
Нечто, отрицаемое самой Дашкой в силу воспитания, типа спонтанного ясновидения, памяти раннего детства о кратковременном левитировании или «вживлении» себя в другие сущности типа домашних, и не очень, животных и птиц, и прочие нереальные подвиги, - всё это требовало вмешательства психолога, психотерапевта или просто психиатра, до чего, слава богу, все-таки не дошло.
Расскажи, как ты «видела глазами кошки или птицы», - спрашивал Толя во время сеанса и Дашка погружалась в детство, картинки из которого не просто где-то маячили в памяти, а постоянно присутствовали перед глазами, стоило лишь внутренним оком изменить угол зрения. Память у неё была феноменальная, многомерная, со всеми тончайшими нюансами вкусов, запахов, углов видения, словно машина времени, в которую она садилась и отправлялась в путешествие.
Вот она, младенец, сидит на травке и смотрит на кошку – «становится кошкой» в её теле – видит её глазами, поворачивается и уходит вместе с кошкой, чувствуя «её шерсткой» как травка касается «моих боков», как её подошвы чувствуют камешки «моими пяточками», видит уже «моими глазами», что под амбаром притаилась мышка, и там же курица снесла целую кучу яиц, надо бабушке сказать, и – тут лает цепной Бобик, вырывая её из кошки и мгновенно помещая в противную собачью голову, из которой Дашка тут же вываливается, зажав уши и ... всё такое прочее.
Удивительная вещь — у памяти был фильтр, через который те воспоминания о детстве, которые с точки зрения взрослеющего индивида, отрицались, в силу его атеистического воспитания, - те воспоминания словно покрывались пеленой, это Дашка заметила ещё в начальной школе, когда мир становился дискретным, научно-популярным и тд. Именно в ту пору воспоминания о том, чего не может быть, потому что не может быть никогда — стали погружаться на дно памяти и зарываться там в ил. Оставляя милые сердцу земляничные полянки, дедушкин дом, бабушкины хлеба и все выемки и трещинки на стене спальни, где она впервые увидела человечков, живущих на плоскости отполированных бревен стены и играющих с ней перед сном, пока бабушка занята вечерним хозяйством.
Разумеется, это были не настоящие человечки, а просто так природой устроено, что первым зрительным навыком человека является распознавание лица матери. И в дальнейшем, человек в любом объекте способен увидеть лицо – у всех облаков, что смотрят на тебя с небес, у всех деревьев, трав, камней – у всего живого и неживого есть лица, эмоции и память душ, смотревших на них до тебя.
Волчья погоня – быстро и весело.
Одна из картинок, которую она описывала Грачеву, была волчья погоня. Примерно в возрасте до трех лет Дашка, жившая у дедушки с бабушкой, постоянно сопровождала дедушку в его поездках по делам. Кататься в санях сластена-Дашка любила даже больше, чем конфеты. Дедушка укутывал её в доху, надеваемую поверх тулупа во время дальних поездок в сильные морозы. В один из декабрьских дней они поехали в лес за елкой. Поскольку рубить деревья можно было только в специально отведенных местах, и только после определенного обряда, испрашивающего разрешение на это действо – «у духа леса», – то от деревни они отъехали на приличное расстояние.
Вообще, сам факт того, что дедушка решил срубить елку на новый год, нетипичен для коренного сибиряка, жившего по принципу «не бери из леса больше, чем можешь съесть, и не ешь больше, чем тебе нужно, чтобы жить». Не бери лишнего, не истребляй живность, не оскверняй воду, не жги костров в лесу, не рви цветы всуе, береги и почитай природу, – свой зеленый дом. Свод этих правил, выработанных веками, вплоть до середины прошлого века соблюдался неукоснительно. А тут, видимо, дедушка решил, по- современному, порадовать внучку наряженной елкой, и они вдвоем поехали выбирать новогоднюю лесную диву.
Но возвращаться пришлось без дерева, поскольку в тот момент, когда они выбирали место, где можно остановиться и срубить маленькую красивую сосенку, лошадь вдруг напрягла уши, фыркнула и пошла как-то боком. Дед, соскочивший было в снег, повалился в сани, прямо на Дашку, сидевшую под толстым укрытием дохи. Сани чуть не перевернулись, пока лошадь делала разворот, проваливаясь в сугроб. Дашка не понимала, почему такая кроткая и умная лошадка вдруг пошла не туда и каким-то необычным было её прерывистое ржанье. Дедушка спешно выправил сани на более укатанную часть лесной дороги, всучил Дашке конец веревки, привязанной к передку саней в качестве «игрушечных вожжей», которыми она «рулила» параллельно с дедушкой, и сказал: «Держи крепче!». Сам привстал на одно колено и погнал лошадь. Дашка сидела, держась рукой за веревку, и с любопытством всматривалась в темнеющие кусты и деревья. Вскоре они выскочили на тракт, выходивший на открытое пространство, и понеслись во весь опор. Дашке это ужасно понравилось. Такой быстрой езды она не помнила ни до, ни после этой поездки. Дорога не петляла, и они почти летели над ней, даже полозья совсем не скрипели по снегу. Только дедушка почему-то не смеялся, как обычно, и даже не улыбался, когда бросал взгляд на Дашку. Его губы были сжаты, а лицо почти злое, какого Дашка никогда не видела у него. Он больно хлестал лошадь кнутом и иногда поглядывал назад. Дашка тоже решила посмотреть, что же там творится.
Позади чернела, в ранних сумерках, стена леса, от которого они отъехали уже довольно далеко. Но вот от неё отделились черные точки и стали приближаться к ним. Одна из точек приближалась быстрее остальных и, наконец, Дашка разглядела, что это просто собака, бегущая по снегу за ними.
Собак Дашка разделяла на две категории — лающих, которых она не любила за то, что их лай больно отдается в ушах, и нелающих, полных достоинства сибирских лаек, которые молча смотрели умным взглядом и позволяли гладить себя.
Эта же собака совсем не лаяла, она молча бежала за ними и почти догоняла. Остальные поотстали от неё, но тоже приближались, и их бегущая масса казалась подергивающейся черной массой на вечереющем снегу.
Это воспоминание, в более поздние годы, рождало волну холода по спине, но тут же Дашка была в том возрасте, когда детям ещё неведом страх, особенно, когда рядом взрослый человек, прошедший всю войну, и от которого не исходят волны ужаса. И потому она внимательно рассматривала приближающуюся собаку. В момент, когда собака подняла голову, они встретились взглядом. И тут произошло то, что взрослая Дашка безуспешно пыталась понять рациональным умом – она на миг превратилась в зверя, одновременно бегущего следом за санями и сидящего в санях. Холодное бесстрастное небо смотрело на неё отовсюду – только небо, а, может, просто пустота, в которой черной точкой впереди маячило существо, «часть меня», тянущая соединиться с собой. И в то же время бутузистый человеческий детёныш, совсем не любивший бегать, осознал себя в шкуре несущегося зверя и запнулся, запутавшись, вероятно, в четырех ногах.
Так ли это было на самом деле или это уже более поздние наслоения памяти, обыгрывающей ситуацию и ужасающейся задним умом, - этого уже без глубокого гипноза не воссоздать. Но факт в том, что волки, а это были именно волки, отстали именно из-за того, что вожак стаи словно наткнулся на невидимое препятствие, (на её «храбрый взгляд»), а может, издалека услышал гул мотора едущей навстречу машины, и устремился, резко сменив направление, в сторону леса. А Дашка ещё долго чувствовала в себе «волчье дыхание» и сбой в ноге в момент засыпания. Нога словно спотыкалась на бегу или на лету – в страну снов, и – сон улетал напрочь – без неё...
Бессонная Дашка научилась видеть интересные явления, созерцая стену, по которой «от одной трещинки к другой бегут собаки, много собак, и та самая, что «взглядом прыгнула в неё», и унесла с собой часть её души. И это она в ней скитается сейчас по холоду зимней ночи, и иногда приходит к ней под окно или на опушку леса, и смотрит на Дашку сквозь темноту, и они связаны с ней незримой, но прочной нитью», которую неспящая в ночи девочка чувствовала всей своей сущностью. Вплоть до того момента, когда в округе был произведен отстрел волков и одну стаю уничтожили полностью, о чем дедушка радостно сообщил дома, а Дашка заболела так, что пришлось вызывать врача из районного центра.
***
Общение с Грачевым послужило толчком к многолетним шатаниям в области потустороннего анализа посюсторонним сознанием и ничего явного, кроме пошатнувшейся психики, не принесло. Но, благодаря знакомству с ним, Дашка ещё в середине 80-х увлеклась Кастанедой, ходившем в самиздате в кругу посвященных, и НЛП, тоже ещё неофициальным аспектом психологии.
Начитавшись самиздата, Дашка рьяно кинулась развивать в себе парапсихологические аспекты своей личности, с разбегу встав на «путь воина», но заметила со временем, что все, что ранее получалось спонтанно, без усилий, при попытке проанализировать и поставить на «техно-рельсы сознания» - все исчезало на корню. Все эти «как это происходит» - разрушали то самое «это», изучаемое в себе, которое после аналитического вторжения уже не происходило никак. Зато расшатывалась устойчивая основа мировоззрения, превращая в зыбкую трясину то, что вчера ещё казалось бетонно-прочным монолитом. Сознание утопало в осколках разваливающегося мира и не могло связать воедино фрагменты новой реальности. «Шиза косит наши ряды» - таков был вынесенный себе вердикт по результатам внутренней работы по развитию личности.
Получив по мозгам за попытку проникновения в область запретного, а также получив от родни эпитет «сумасшедшая», Дашка всё-таки не забросила тему, но затаилась, отложив её в дальний ящик сознания. И стала просто жить путем «ничегонеделанья» в том мире, почти «по-кастанедиански», но периодически делая «обломовские привалы» в мире этом, и попутно пытаясь все-таки стать нормальным членом общества, и почти даже преуспела в этом, но, увы.
Как все вышеизложенное связано с красотой?
Итак, несмотря на вышесказанное, Дашка не стала красивее. Нет. Никто по-прежнему не называл её красивой, по крайней мере, в глаза. Даже говорили, что «ты некрасивая, но есть в тебе что-то». Дашку это никак не расстраивало, она никогда не рассматривала себя сравнимой с экранными Настеньками или Машеньками, которые были совсем на Дашку не похожи. Впрочем, отдельные позиции в ней были-таки названы красивыми. Очень неожиданные позиции.
Во-первых, тренер по каратэ, увлекающийся также рефлексотерапией, сказал, что у Дашки на редкость красивые уши — совершенной формы. Уши были доверчивыми, и приняли утверждение за истину.
Во-вторых, на одном из исследований УЗИ врач поразилась: «Ах, какие у Вас красивые почки!». - «Как это, красивые почки?» - «Ну, такие, как в учебнике рисуют, правильные здоровые почки. Я впервые вижу такие. Какая красота! Хоть на стенку вешай». Увы, больше никто не смог полюбоваться их формой, кроме врача.
Ну, кто-то ещё называл красивой её степную осанку, а кому-то нравилась её походка. Вот и весь небогатый перечень «показуемо-доказуемых» элементов красоты в Дашке.
Вывихухоль с прекрасными почками
Уши долго были предметом «селфетиша», оберегаемые от сквозняков и прокалывания. Несмотря на это, одно из них она в дальнейшем отморозила, а второе умудрилась вывихнуть, по её собственным взволнованным уверениям. Если кто спросит, как можно вывихнуть ухо, единственный ответ будет таков — видимо, надо родиться Дашкой. В один прекрасный день, пытаясь пальцем вытрясти воду из ушей, она слегка согнула мизинец, и какой-то хрящик внутри сказал «хрусть» и встал дыбом, потом боком, потом чуть примялся, но стал подвижным, причиняя не столько физическое страдание, сколько ментальное, даже, нет, монументальное — все-таки последний оплот красоты кренится, черт знает, в какую сторону.
Помчавшись к ухо-горло-носу с вопросом «Вывихнула ли я ухо?», она обогатила медицинский мир словом «вывихухоль», и получила заключение специалиста: «Все у вас замечательно, прекрасные у вас уши». - «!!!» - Это неожиданно высшая степень признания их статуса от компетентного знатока ушей водрузила их с тех пор на такую недосягаемую другими частями тела высоту и оставила их там в гордом одиночестве с невидимыми простому смертному почками, что низвергнуть их оттуда и поныне не представляется возможным.
Все же остальное было неклассическим, не совсем правильным или не соответствующим принятым нормам и критериям. Зато все эти неправильности в общей картине образовывали такую «бездну чертовского обаяния», что она могла затмить любую писаную красавицу без особых усилий. Что всегда поражало, в первую очередь, её саму.
И в этом Дашка усматривала исключительно влияние шаманской, точнее, одегонской силы. А что ещё может очаровывать молодых людей в девушке, не блистающей красотой или нарядами?
Взгляд одегон – гипотез не измышляем
Действительно, что очаровывает молодых людей в ней? - «Наверное, взгляд одегон». - Эту версию Дашка выдвинула как рабочую гипотезу, после одного случая, когда она физически ощутила некую субстанцию, летящую из её зрачков.
Сидя как то в уютном одиночестве в студенческой комнате, она созерцала небо, полностью растворившись в его глубине своим расфокусированным взглядом. «Любимое занятие бездельника», - как сказала бы одна её тетя, никогда не сидевшая без дела. Но тут никто не отрывал её от этого блаженного времяпрепровождения, и она чуть ли не впала в транс, уже почти слившись с синей бесконечностью.
В этот момент в комнату вошел Витек — друг соседки по комнате. Дашка повернула голову к двери, все ещё не выходя из «состояния бесконечности». Отчетливо в этот момент она ощутила два упругих шарика, величиной и плотностью с дробину, прокатившихся по нерву из глубины глаз и полыхнувших голубой молнией в сторону вошедшего. «Ого! Какие мы молнии умеем метать!» - растерянно произнес вошедший, с тех пор переключивший свое внимание, выросшее со временем чуть ли не в преклонение, на Дашку. Чего ей было совсем не надо. Но удивление осталось. С обеих сторон.
Попытки повторить такой взгляд не получались. Случайные спонтанные проблески, более или менее выразительные — да, но так, чтоб молния летела — увы, никак... Точно такую же голубую молнию она видела ещё раз от незнакомой девушки, примерно в такой же ситуации. Теперь уже она сама вошла в один сельский магазин на берегу Лены, и молоденькая девушка с черными глазами, убиравшаяся там, в момент её захода тоже созерцала небо и тоже метнула на неё взгляд «оттуда».
Сама Дашка пыталась разложить по полочкам свои ощущения — «Так, значит шарики — это резкое сжатие зрачков при переводе взгляда из света в темноту. А молния — это просто расслабленный глаз более увлажнен и потому отражение его поверхности так сверкает. Входящий фиксирует сначала белок глаза, отражающий свет, а потом темная радужка повернувшего взор глаза закрывает этот просвет и возникает иллюзия, что сверкнула молния». Как-то так объясняла Дашка эту молнию. Но почему она сама видела её? «Ну, видимо, так работает зрение — унося с собой кусочек неба в темноту».
Но параллельно с таким объяснением феномена, она внутренне чувствовала, что не только оптическая иллюзия, но и «личное чертовское обаяние» превалирует в метании «взгляда одегон». И это чертовское обаяние проявлялось только в те моменты, когда она включалась в игру, чувствуя себя актрисой на сцене. Надевая личину «самой обаятельной и привлекательной», она действительно становилась ею. В игре нет невозможного. В игре случаются чудеса. С этим постулатом Дашка впервые столкнулась в детстве, бегая-прыгая вдоль и поперек высыхающих рек. Ибо правила игры были таковы – бежать, перепрыгивая с кочки на кочку, не замочив ног – либо наперегонки, либо в догоняшки. А воды вокруг было столько, что провалиться можно было и взрослому по пояс. Дашка же обладала способностью на бегу оттолкнуться от ложной кочки, представлявшей собой просто пучок травы, или даже от самой воды, словно под ней была твердь, а бегущий следом мог угодить в этот пучок «по самое буль-буль». Уже повзрослев, Дашка задавалась вопросом, как же это удавалось, ведь это противоречило законам физики, как и спонтанная левитация, пару-тройку раз случившаяся с ней в осознанном возрасте во время полусна, полубодрствования, напугав однажды ночью соседок по палате в пионерском лагере. Поскольку это противоречило всем догмам современного атеистического воспитания, ярым адептом которого был отец, то Дашка такие случаи просто списывала на «показалось» или «ложная память». И когда ей случалось повторить осознанный пробег по кочкам раннего детства, метафорическим или самым настоящим, то ноги, по известному физическому закону, погружались до самого дна. А в игре порой и по вертикальной стенке можно было пробежаться, с кем в детстве не случались подобные чудеса?
И вот, периодически Дашка играла в одегон, конечно, понарошку, полушутя, но, тем не менее, включалось в сознании нечто, что выносило её на другую волну бытия, и на этой волне она чувствовала себя потомком той самой знаменитой «прапрапра-тоодэй». И когда взгляд её упирался в чей-то открытый взор, то она чувствовала обратную связь на уровне солнечного сплетения, из которого могла досылать по открывшемуся каналу мегатонны энергии, свивая из них завихрения в какую угодно сторону, каким угодно узором и вонзающиеся в самую сердцевину человека. А если «открыть в себе бездну», то есть как бы «разлиться в пространстве» и смотреть «из космоса» - то тут «вааще кранты» стоящему перед тобой молодому человеку.
Это были интересные ощущения, и Дашка их коллекционировала и сортировала по различным критериям, экспериментируя, довольно успешно, на друзьях и товарищах, прощавших всех «весело беснующихся тараканов в голове». Все это было игрой, никем всерьёз, да и ею самой, не воспринимавшейся. Реальная тренировка «защитного взгляда одегон» предоставилась на четвером курсе, в немыслимом противостоянии с юными и дерзкими. И в Москве Дашку догнал ответный взгляд.
Запоздалая встреча на вечере выпускников
В один прекрасный день Дашка получила приглашение на землячество выпускников своего университета и побежала на вечер, любопытствуя, кого же из однокурсников она там встретит. Мальчишек с курса было несколько, и они уже давно нашлись для общения. Дашка влилась в ряды ребят, каждый из которых казался тут, в Москве, почти родным. Все радостно чокались шампанским и обменивались информацией – кто-где-кем работает. «Дашка, небось, шаманишь где-нибудь?» - спросил один из них - «Помним, помним, как ты всем нам будущее предсказывала. Как в воду глядела». Действительно, Дашка на первом курсе вдохновенно несла все, что язык мелет, своим однокурсникам и, что самое удивительное, все её пророчества всегда сбывались. «Ты их запрограммировала» - сказал бы Грачев. Много позже, одногруппница нашла её в социальных сетях и спросила: «Как ты в 83 году могла знать, что я буду жить в Канаде?» - Дашка помнила этот вопрос и свой ответ про Канаду, после которого ей стало неловко,– после этих слов в аудитории воцарилась оглушительная тишина, и все поспешно сделали вид, что смотрят в свои конспекты – в эпоху железного занавеса слово Канада звучало не просто как «Марс», а гораздо хуже – как махровая антисоветчина. Но Дашка брякнула, как всегда, не подумав, и потом сама удивлялась, кто за неё понес эту ересь вслух.
Пока все пили и чокались, к Дашке подошел молодой парень приятной наружности: «Меня зовут Костя, я тоже закончил мехмат, Вы меня не помните?» - «Увы!» – «Вы были старше на несколько лет, мы приходили к вам в общежитие, рядом с вашей комнатой, были даже у Вас в гостях, но Вы ушли», – краска бросилась Дашке в лицо и мысли холодно констатировали: «Да он из той троицы, тот, самый румяный. Но я уже их давно простила, сейчас это вызывает не более, чем умиление».
Мысли унеслись в далекое прошлое.
***
«Повадились эти мальчишки ходить». - Дашка шла по длинному коридору общаги и опять чувствовала себя мишенью. В том конце, где обычно курили студенты, у батареи сидели на корточках эти наглые создания, в упор весело рассматривая приближающуюся Дашку. Их было трое, иногда четверо. Дашка никогда не смотрела им в глаза, только поверх. «Интересно к кому они приходят – кто-то из друзей на первый курс поступил, наверное».
Это были местные подростки, каким-то образом проникавшие в общагу через вахтершу. Было это на четвертом курсе. Дашка тогда представляла собой далеко не банальный продукт эволюционного развития «гадкого утенка». Конечно, в птицу белую она превратилась, но птица эта была породы редкой и нетривиальной. Она называлась «павлин-утка-ёж» - снаружи первое, всё остальное - внутри. И такое порой случается. И теперь этот нетривиальный павлин, грациозно раскрывая веером свой белый и пушисто-игольчатый хвост, гордо «вышагивал по штабелям», крякая от удовольствия.
Конечно, прекрасен павлин белоснежный…
При свете рассвета, под катом заката...
И Дашка тоже была хороша, в новой своей ипостаси белого и прекрасного творения божьего.
Но эти ужасные мальчишки одним своим видом возвращали ее в то время, когда она с тоской смотрела в зеркало, пытаясь обнаружить в нем хоть что-нибудь приятное глазу, но зеркало категорически отказывало ей в праве на нормальную жизнь, и она отходила от него в полной безнадеге, с чувством стыда за надежду, все еще не умиравшую в ее живучем воображении.
И в который раз это продолжалось. – Дашка уже раздражалась при одном виде их голубых джинсовых курток. Как-то она поплакалась на ситуацию Грачеву, на что тот посмеялся и посоветовал смотреть на них «по-шамански», то есть «из космоса», что на самом деле означало – «сколько ж можно жаловаться». С тех пор, увидев этих подростков, она стискивала зубы и шла «по-королевски, как истинная одегон», была у нее такая фича. Это – абсолютно балетная спина, легкая надменная улыбка, взгляд в пространство поверх их голов и – не замечать! «Посмотрим, кто победит на этот раз».
Лишь в конце этого многострадального пути, перед тем как открыть дверь в свой блок, она одаривала всю троицу взглядом, вложив в него все выжатое из себя «цельнокосмическое презрение» к этой мелюзге. Холодная отстраненная полуулыбка и – гордо вносим свое «одегонское величество» в спасительную темноту блока. И каждый раз в момент, когда за ней закрывалась дверь, в коридоре раздавался громкий хохот. От которого стыла кровь.
Продолжалось это довольно долго. Причиняя Дашке незаслуженные страдания: «Ну, что я им сделала?» А еще иногда они пробирались на студенческую дискотеку и сидели рядком в углу, опять нагло рассматривая ее и тихо переговариваясь друг с другом. Дашка спиной чувствовала их кривые ухмылки и смешок, конечно же, в ее адрес направленные, но природа и тут дала ей фору – танцевать она любила и уже не стеснялась. И то ли детство на сцене сказалась, то ли гены, но смотреть на неё было завораживающим зрелищем. А эти подростки... И тут они ухмылялись…
В конце концов, к любому раздражению можно привыкнуть. Даже к этим мальчишкам. Их присутствие было в ее жизни той ложкой дегтя из преисподней, которая периодически выплескивалась на неё, покрытую медом, елеем и воздушными поцелуями.
Однажды Дашка увидела их в своей комнате – Жанка пригласила их на чай и они мило разговаривали, а один даже сидел на ее кровати, такой симпатичный мальчик, с ясными серыми глазами и неестественно ярким румянцем на молочно-белом лице. Впрочем, он был даже очень симпатяга, если бы не из этой жуткой троицы. Дашке нравились такие типажи – интеллигентные мальчики из хороших семей, свою застенчивость, в отличие от друзей, не пытавшиеся скрыть за маской развязности. Именно такие типажи были в ее вкусе, ранимо-мальчишеского вида, тайные поэты и явные отличники. Возможно, это было попыткой отыграться за подростковую отверженность. И всю жизнь только эти типажи ее волновали по-настоящему. А он был именно такой - юный «сероглазый король», в какого она лет 5 назад влюбилась бы без оглядки и, возможно, на всю жизнь.
Но он был из того кошмара, преследовавшего ее последние недели. И Дашка, сняв пальто, ушла из комнаты на другой этаж. Вежливо-прохладно поздоровавшись. И унося на спине их смеющиеся взгляды.
Еще долго эти противные мальчишки были одним из самых досадных моментов в светлом воспоминании о студенческих годах.
***
И вот теперь один из них стоит перед ней – выросший, возмужавший и не помнивший, скорее всего, как они хохотали, нет – как они ржали как кони, как молодые жеребцы – над ней, одиноко идущей навстречу их беспощадному смеху.
- «А вы помните Диму Ш?», - «Да, его помню». - Далее пустой светский треп, Дашка вежлива и даже мила. Нет, он не испортил ей настроения, нисколько. Молодой человек отошел. Минут через десять подошел ещё раз, уже подвыпивший и произнес грустно: «Я предполагал, что Вы примерно так и должны были выглядеть. Я всегда думал о Вас». - Дашка просто онемела. Шампанское попало не в то горло, и она закашлялась. Он отошел. Через некоторое время он подошел снова, – и опять слова, и ещё.
Подходя с каждым разом все пьяней и смелей, он произносил совершенно неожиданные фразы, и отходил. С каждым подходом – все грандиознее была открывавшаяся картина. В течение вечера перед глазами ошеломленной Дашки разворачивалась история одной мальчишеской любви, - неузнанной, непринятой и осмеянной друзьями.
И эти фразы, видимо, сотни раз говорились им все эти годы – ей, – далекой, надменной, «шагающей по штабелям» с космическим взглядом беспощадной одегон...
***
С вечера встречи она фактически сбежала, чтобы остановить мгновение и спасти прекрасную картину, не требующую более слов, которых становилось все больше и больше, и все бессвязнее, с каждым выпитым бокалом вина.
Больше она его не видела ни разу. Даже когда ходила на эти встречи в последующие годы. Порой мелькало сожаление, что она так бездарно сбежала с этой встречи, может, это была её судьба, настигшая через столько лет. Да и мальчик очень даже ничего и умница, коли тот же факультет закончил. Зря, конечно, он напился на том вечере. Дашке не хотелось видеть новоявленного героя такой романтической истории в непотребном виде, к чему все и шло, судя по скорости накачивания. «А может он для храбрости, чтобы высказаться раз и навсегда — столько лет носить в себе такое бремя — конечно, напьешься тут», пыталась оправдать его Дашка в своих глазах. Но «фарш невозможно провернуть назад» — как пелось в одной студенческой песенке, и она скоро забыла, нет, такие вещи не забываются! — она перестала думать о нем, просто иногда вспоминала с легкой грустинкой — где же ты сейчас, милый мальчик.
***
Терра инкогнита – иди по ней сама
Грачев все Дашкины исследования самой себя поощрял, подкидывая то Кастанеду, то ещё что-нибудь из этой же серии в огромных самиздатовских фолиантах, проглатываемых по диагонали. Сам он не давал никаких пояснений, считая, что может только подсказать, чего не надо делать.
А что и как надо делать, чтобы овладеть шаманской силой, или силой своего подсознания, как он называл это научно, то это «терра инкогнита» и каждый идет по ней в одиночку. Свершая свои собственные открытия и терпя собственные поражения.
Главным Дашкиным препятствием в постижении этой силы Грачев считал разницу «языковых кодов активации личности», то есть языковую преграду.
- Вот ты же уже фактически полностью русскоязычный человек, хоть и считаешь себя билингвом, ведь с семи лет ты только на русском языке получаешь формирующую тебя информацию. - Говорил он ей. - А в понятийном аппарате русского человека уже тысячу лет как христианские понятия, преследовавшие любое язычество типа шаманизма. А та сила, которой владели настоящие шаманы...
- У нас не шаманы — у нас их называют Боо, если это мужчина, и Одегон, если женщина.
- Ну, какая разница, мне привычнее называть их шаманами. Кстати, в Библии есть строки про горчичное зерно, помнишь, читала, наверное? Это сила веры, современным языком выражаясь — та самая сила, про которую мы с тобой говорим — сила подсознания — и есть направленный пучок намерения по Кастанеде. А то, в каком виде это у вас, наверное, из той же серии, только в другой терминологии... Кстати, если у вас шаманы назывались словом «боо»? - это же фактически с русским «Бог» созвучно. Наверное, у этого слова не столько происхождение, но сила слова имеет ту же природу. Даже если они независимо друг от друга произошли. Ведь древний человек, называя что-то, не просто от фонаря дает имя — он чувствует его силу, в слове «бог» для русского — вселенская мощь, а в слове «боо» у вас, наверное, то же самое мироощущение. И у вас оно было в полной мере почти до современности. Даже твой прадед был полноценным шаманом-боо, вливающимся сознанием в ноо или биосферу, как ты рассказывала. Если бы ты жила в его условиях, описывая весь мир на том нетронутом языке, хранящем для подсознания его силу — ты бы тоже была шаманкой или, как ты говоришь, одегоном? Просто, мне кажется, все это застряло у вас на средневековом уровне, а если бы ты этим на современном уровне овладела... И у отца твоего был же дар? Он тоже мог видеть и что-то делать? И у его поколения какой язык был родным — бурятский? У него ещё был шанс, в отличие от тебя, прийти к той силе естественным путем.
- Ну, да, - соглашалась Дашка, - когда он был студентом, его просили об этом старики рода, даже приезжали к нему в Иркутск. Но он отказался, потому что был комсомольцем и не верил в это. И дед тоже отказался, вроде как считал себя с университетским образованием, которое отрицало это явление, считая его темным прошлым человечества. Но я же не пытаюсь стать шаманкой, я просто хочу понять, как это устроено. Это же все заложено во всех нас и надо научиться им пользоваться. Этим горчичным зерном. Как его сфокусировать и не рассеять. Понятно, что надо остановить внутренний диалог, но как, остановив его — дать себе установку — словесную? Ведь как только произносится слово — да любое — то там целая мусорная куча слов начинает беситься автоматически. Да ещё эмоции подключаются, которые к каждому слову такой каскад картинок прикрепляют, что просто ужас. К любому слову — его антоним, к любому образу — его отрицание. Хаос, короче. И что делать? Мне просто очень интересно. Тем более интересно, что многие вещи получаются иногда спонтанно — притяжение какой-то картинки — вообразила не специально, как бы влилась в неё, или натянула на себя, если точнее попытаться описать ощущение, - а она, вот взяла, и нарисовалось тут в реальности. Причем, не всегда понятно, сама ли я нарисовала эту картинку или просто увидела её. Когда моя одноклассница умерла от рака, я увидела в её день смерти эту картинку и озвучила перед подругой, с которой писали конспекты по физике перед экзаменом. Та испугалась, а потом говорила, что я накликала. Но в тот момент я вообще не думала про неё, я писала билеты по физике и думала над задачей. И вот таких совпадений по жизни было так много, что я хочу понять, как они получаются и изучить этот феномен.
- Ну, ты как та сороконожка, которая хочет понять, как надо ногами двигать. В тебе это заложено генами, ты просто должна пойти и не задаваться лишними вопросами. А ты разучилась, так как тебя в детстве вырвали из той среды, где ты могла бы топать всеми сорока ногами, и поместили в среду, где все на двух ногах ходят. В итоге, ты просто научилась маршировать левой-правой половинами и страдаешь от головной боли, да ещё и терзаешься вопросом, почему же в области балета ты не впереди всея планеты, вместо того, чтобы думать, как стать бабочкой.
- А разве сороконожки становятся бабочками? Хотя, балериной её труднее представить.
- Да я же образ привел в пример. Не воспринимай буквально. Любую гусеницу можно назвать сороконожкой, мы же с тобой не зоологи на зачете. Или, если не нравится, есть такой хороший пример у психологов — если бы шмель изучал аэродинамику — он бы не смог летать. Отношение его массы к размаху крыльев и прочим летным характеристикам не дает ему никаких теоретических шансов полететь. Но он, слава богу, никогда даже не слышал о ней и летает так, что будь здоров. Так и в русском языке — шаманизм не воспринимается серьезно в силу того, что христианством это изгонялось почти тысячу лет. Любой теоретик скажет шмелю — ты слишком тяжелый, чтобы лететь, вот пчелы — это да, а шмель — нет, нет и ещё раз нет! И про шаманов также — «ненаучно, опиум для народа, пляшущие с бубном человечки, дурят голову» - вот и все эпитеты. И в твоей подкорке это записано уже, к сожалению, хотя в более глубокой памяти нет этого «нельзя».
- Ну, вообще-то, не так. Я видела в детстве обряды — никаких бубнов, никто не пляшет. И вообще, говорю же, нет у нас шаманов — у нас бооги! Шаманы — это совсем другие народы, северные, если не ошибаюсь. У нас, вообще, тэнгрианство, в форме бурханизма, это монотеистическое мировоззрение, а не пантеизм. Шаманами их только по-русски называют — смешав в одну кучу всё и вся.
- Тем не менее, в массовом восприятии это так. И, если, несмотря на все эти массовые выпады со стороны теоретиков «шмельного полета», ты сможешь прийти к этой, сейчас почти забытой, силе, которую знали твои предки, то путь твой будет длинным и трудным. Представь, что ты из Академгородка едешь на Бердский радиозавод купить «Вегу-109», например. Причем едешь не напрямик, а через Москву, Париж и так вокруг земного шара. В итоге ты, конечно, когда-нибудь доберешься до Бердска, потому-что Земля круглая. Но, что более вероятно, ты по пути можешь застрять в Париже, например, на какой-нибудь модной улице. Встанешь перед витриной и забудешь про Бердск. Или в Токио тебе синтезатор какой-нибудь понравится и ты вместо «Веги-109» купишь какую-нибудь Ямаху. Это я к примеру. А в жизни можешь вообще сойти с ума, или умереть от головной боли, которая тебя останавливает на этом пути, и, может, правильно делает. Боль же не просто так — это защита твоего подсознания от тебя же самой — рано ещё знать некоторые вещи или вообще их знать не нужно. У тебя может случиться разлад со средой, отрицающей сам факт существования того, о чем ты грезишь.
- И что делать?
- А ты сможешь вот так? Щелк пальцами и — не верь в эти «не может быть, потому что никогда». Вспомни, как все было у твоих предков и без всякой теоретизации, только без неё, пожалуйста, без этой своей математической логики, пробуй — и обрящешь. Стань мохнатым и лохматым, раскудрявым шмелем, и лети на свой цветок.
- А что, шмелю, правда, закон аэродинамики не позволяет летать? Может и людям тоже так... Действительно, и отчего люди не летают как птицы. Оттого, что аэродинамику знают? Мне в раннем детстве казалось, что я могу запросто внедриться в птицу и став ею, летать и видеть с высоты птичьего полета все окрестности. А потом всё стало казаться просто поэтикой и детской фантазией, не более. Хотя тогда так не казалось. Я специально проверяла себя сто раз. Например, разглядывала некоторые полянки и потом бежала туда, чтобы убедиться, что теленок именно туда убежал или овраг там какой-нибудь интересной формы. И все всегда совпадало. А мне говорили, что у меня просто фантазия богатая.
- Богатая фантазия тоже хорошо. Но – вот как я, например, могу проверить что то, что ты говоришь, не есть плод твоей фантазии, да и ты сама тоже не веришь в свои воспоминания до конца. А поскольку ты не можешь уже вернуться в свое детство и в ту культуру, которая это хранила до сих пор, потому что сейчас везде уже телевизоры понатыканы и нет уже той среды, в которой это было естественно, то и изучать этот феномен тебе придется, как и мне — с позиций современной западной психологии. Ну, разве что у тебя есть смутная память детства и более мощная — генная, если можно так выразиться.
…
«Квазинуачные», как говорили други-товарищи, исследования привели Дашку однажды в тайгу, в самую мистическую точку максимума в её жизни. Но перед этим случилась одна незабываемая встреча.
Любая мистика в её жизни сопровождалась сильной головной болью, и оттого она не любила погружаться в неё, хоть и жаждала познать. Но жажда познания часто просто сводилась к тому, что она обожала слушать всяческие байки и расковыривать их содержимое в особых точках. Таким образом, и волки были целы, и барабашки сыты.
Самая большая, как ей казалось, Дашкина беда была в том, что с раннего детства её мучили головные боли. Страшные, неотвратимо преследующие с частотой раз в месяц, и вырубавшие из жизни на пару дней. Говорили, что это шаманские боли, которыми страдал и сам отец. Нелогично начинавшиеся, без видимых причин и пускового механизма. В эти дни не помогали ни таблетки, ни душ, ни свежий воздух. Чувствуя приближение очередной мигрени, Дашка старалась не быть в это время в публичном месте. Дома, у своей кровати, в тишине и темноте, с открытой форточкой. Боль выносила её в другое измерение. Перед глазами появлялось нечто – которое она пыталась рассмотреть с самого детства и понять, что же это такое. Иное ли существо, пытавшееся выйти на контакт, или просто движение крови в глазном дне рождало картинку, одну и ту же каждый раз.
Нечто стояло перед глазами, похожее на крутящийся с бешеной скоростью вихрь. Он был массивен и заполонял все пространство перед глазами и в то же время он был бесплотно-невесомым и тонким, как узкое веретено. Дашка превращалась в маленькое существо, стоящее перед этим громадным вихрем, который крутился перед глазами, и, в то же время, она сама была этим вихрем. Он двигался вокруг своей оси с бешеной скоростью, и, в то же время, он стоял недвижно. Он казался странным воплощением оксюморонов — огромным и в то же время маленьким, шумным до боли в ушах, но одновременно тишина стояла оглушительная. И главное — он смотрел на неё. Причем, единственно, что она всегда четко ощущала, так это то, что это непостижимое движение и застывший покой одновременно как бы образовывали «взгляд», а по-другому она не знала, как это можно назвать, на неё. И то, что она была как бы и субъектом и объектом взгляда — находилась с обеих его сторон. В повседневности такого нигде не встречалось, кроме как однажды в летнем лагере «Энхалук» на берегу Байкала она впервые обратила внимание на струю воды из рукомойника, «смотревшую на неё» похожим образом.
Умывальник тот представлял собой желоб с кучей висящих железных сосочков. Когда Дашка умывалась одним погожим утром, железный шпунтик застрял в верхней позиции и вместо порции воды из отверстия полилась струя, причудливо извиваясь. Обычно струя воды видоизменяет свою форму, пока льется, а тут этот перелив был настолько застывшей формы, словно стоял, и глаз, наблюдавший одновременное движение и застывший покой воды — не мог оторваться от этого зрелища. Оно словно гипнотизировало Дашку, глядя ей в глаза, и втягивало её взор, а вослед и саму её куда-то в другое измерение. Глаза в глаза, где чьи глаза?
Как то самое видение из мира головной боли, которое также недвижно застыло в бешенном движении и также смотрело на неё. Почувствовав в этот момент привет из потустороннего мира и ужас всем своим посюсторонним существом, Дашка закрыла струю воды и поспешно пошла прочь. Так она поступала всякий раз, когда что-то в окружающем мире вдруг напоминало ей о том состоянии меж мирами.
Но с тех пор она стала вглядываться в воду, пытаясь поймать её взгляд, который чаще ловился где-нибудь в потоке родника, бьющего из-под корней какого-нибудь дерева в лесу. Они были живыми, эти родники, и каждый по-своему смотрел на неё, и говорил с ней на прозрачном языке воды, и снимал головную боль просто одним своим взглядом, если Дашка приходила с болью.
***
Любимая игра деревенских детей – найти самый вкусный ключ в лесу, называемый аршаном. И испить из него. И послушать, как он поет. Есть ключи-хубуны – они веселые мальчики, их журчанье задорно, их вода дает силу богатырскую, испив её, ты готов подпрыгнуть выше дерева. Есть родники-басаганы, в их нежном девичьем пении переливаются радостно-удивленные голоса, их влага дарит чуткость необыкновенную – испив из него, ты начинаешь видеть и слышать острее, проникаться всем живым вокруг тебя, чувствовать материнское объятие леса. Ты носишься по её хвойному покрову, радуясь упругой земле под ногами и вдыхая свежесть утра жизни, как Дашка, чье золотое детство прошло в изумрудной долине, среди лесов, полных пения жизни.
Но, по мере взросления, все меньше и меньше родников встречалось ей в лесах детства, куда она приезжала на каникулы к бабушке. Они высыхали, их уже почти не осталось поблизости. И голоса их, напевно-смеющиеся, переливчато-тинькающие, самые прекрасные в лесу голоса – раздавались уже только в памяти – за пеленой тумана, который обволакивал тело прохладной свежестью даже в моменты мысленного погружения в него. И, блуждая в своих ностальгических туманах, она слышала печально-хрустальные голоса ушедших в землю ключей детства, их тихое пение, растворяющее своей живительной влагой любую боль.
Встреча с черным человеком
В тот вечер Дашка мучилась мигренью. Боль не отпускала всю ночь, и к утру она, находившаяся в состоянии болезненной полудремы, решила встать и выйти на балкон. В комнате было темно, лишь в окно лился лунный свет, и были видны очертания предметов. При попытке встать обнаружилось, что тело оцепенело. Голова болела, но была кристально-ясной как никогда. Оценив ситуацию, что не может даже шелохнуться, и даже обнаружив, что глаза у неё закрыты, но при этом она как-то видит все вокруг, Дашка начала исследовать, что она может в таком состоянии сделать. Думать — причем отчетливо, хладнокровно, аналитически выверено. Мысли текли ясно и логично, и привели к выводу, что рывок изнутри не поможет — чтобы проснуться, необходимо внешнее воздействие. Пробуя привстать, изо всех сил напрягая руки и ноги, она поняла, что конечности могут двигаться — совсем чуть-чуть.
«Коли есть хоть небольшое, но движение, значит, я смогу потихоньку повернуться, дюйм за дюймом, и упасть с кровати. Тогда удар об пол должен меня разбудить», — подумала Дашка и начала претворять свою мысль в действие. Голова понемногу начала поворачиваться, и вот уже она почти на краю кровати — но тут, прямо у изголовья, напротив её лица, сидел кто-то.— Сидел на полу с вытянутыми ногами, прислонившись спиной к шкафу, и смотрел прямо на неё. В жуткой тишине.
Присмотревшись, Дашка поняла, что это был не человек. Это было нематериальное создание, принятое ею за человека, поскольку глаз наш так устроен, что стремится всему, с чем сталкивается, придать форму.
Вглядываясь внимательнее, она увидела, что это клубилась темнота, образовывая форму человека. Дашка, отчетливо осознавая, что у неё закрыты глаза, и видит она как-то иначе, не органами зрения, тем не менее, рассматривала его довольно пристально, и убедилась вконец, что существо не материально. Некто или нечто находилось прямо напротив её закрытых глаз, а справа над ним светился предмет, похожий на лунный диск. И это нечто обращается к ней.
Тут произошел странный момент — она ощутила в себе границу — словно раскололась надвое, ровно-ровно, и даже четко ощутила линию границы, вдоль всего тела, словно бритвой полоснули. И правая половина — дальняя от этого некто — стала с ним беседовать, а левая, ближняя к нему, вдруг ощутила смертный ужас и начала панически соображать, как проснуться.
Точнее, одна часть её мыслила о чем-то и общалась с черным человеком, а вторая часть вдруг поняла, что сейчас умрет, если не сможет проснуться. Именно она, левая её половина, удивилась тому, как разделилась тонкой линией на две части. Именно она ужаснулась, как будет на глазах у этого смотрящего на неё черного человека звать на помощь девчонок, открывая ближнюю к нему половинку рта. И это она начала изо всех кричать: «мама!», отчетливо чувствуя, что движется ровно половина рта, движется с трудом и звук издается еле слышный. Поскольку никто в комнате не просыпался.
Раз десять она крикнула — никакого эффекта. Тогда Дашка совершенно здраво рассудила, что надо звать кого-то из девчонок по имени — на имя свое человек откликнется и проснется, если повторять его часто и на пределе громкости. Кричать левой половиной рта было странным ощущением. Когда она в третий раз позвала «Жанна» - то увидела, что Жанка в своей голубой ночнушке вскочила и подбежала к ней. И как только она коснулась её рукой, Дашка тут же выдохнула, словно после выныривания из воды, и сказала «Спасибо, ты меня от смерти спасла!». Оцепенение спало в мгновение ока, как в сказке. Черный человек превратился в сгусток темного тумана и, описав дугу, всочился в линию потолка справа, и Дашка, пока благодарила Жанку за помощь, видела краем глаза, как последний хвостик тумана улетает в линию стыка потолка и стены. Головная боль прошла, но осталось тянущее чувство где-то в области затылка, что надо вспомнить то, о «чем говорило мое правое полушарие с этим человеком».
Во сне, по всей видимости, этот человек появлялся, причем неоднократно, но просыпаясь, Дашка чувствовала, что опять забывает то важное, о чем он говорил ей, и опять оно словно уходит в стык потолка и стены, и она, взлетая, пытается ухватить ускользающие в стену слова и просыпается окончательно.
В моменты перед самым засыпанием она также постоянно силилась вспомнить нечто важное, что ей говорил этот человек. Правое полушарие, возможно, знало этот секрет, но делиться с левым не собиралось.
Черный человек оставил в ней то ли вопрос, то ли зов. Впервые явно обнаружив свое присутствие. Зов этот был услышан только правым полушарием и, возможно, поэтому Дашка впоследствии никак не могла дать рациональное объяснение своему поступку, почему она поехала в ту нелепую экспедицию, ставшую для неё роковой. Свои впечатление о той поездке она занесла в дневник.
Итак, обратимся к событиям тех дней.
Путешествие в бездну зрачка
….Было это в январе. К моей соседке по комнате приехала мама-геодезист. И весь вечер за чашкой чая она рассказывала нам про свои экспедиции – про работу на свежем воздухе и массу незабываемых впечатлений. Про цветущие сопки, живые родники, поющее эхо. – И много чего другого мы услышали в тот вечер.
Я – натура впечатлительная, – слушала, разинув рот, куда, видимо, и ворвался ветер странствий, снеся мою крышу напрочь. И вот уже я бегу, лечу, мчусь куда-то – в джунгли, в пампасы, в саванны! – (Сдавалась последняя сессия!)
И тут же мне пригрезилось вслух романтическое путешествие с этой необыкновенной женщиной. В ответ – «А хочешь, возьму тебя с собой, заодно на каникулах подзаработаешь». – «Урра!!!» – Поговорили и забыли.
А через пару недель входит подруга со словами: «Мама все устроила. Ждет тебя вечером на вокзале». – «Но я не собираюсь никуда!»- «Ты же обещала! Сама ведь напросилась! Уже нет времени искать кого-то вместо тебя!».
Ну, что ж, дал слово – держись, воробушек! За полчаса я покидала в одолженный кем-то рюкзак вещи. Валенки, почти моего размера, дала мне соседка, полушубок искусственный где-то нашёлся. Еще была роскошная соболиная шапка, сшитая мамой к 5 курсу. Так и поехала я в экспедицию.
Поселенье, куда мы приехали, было небольшое. Местные жители, в большей массе, – уже почти настоящие сибиряки. Не совсем, возможно, по своей воле. Но зато почти на воле. Хоть выезжать из села им никуда не разрешалось.
Да и зачем куда-то надо было выезжать? Благодать вокруг была просто неземная. Просторы, просторы, просторы – во все стороны – вдаль, вширь, ввысь. Далекая линия горизонта, над которой победно синело бездонное небо. И ослепительно белоснежные поля, и уютнейшая дремучая тайга. – Физически ощущаешь, как расправляется душа, вырываясь из застенков мирской суеты и ликуя, вглядывается в бесконечную красоту божьего творения…
Там в лесу намечалась какая-то стройка, и нужна была топографическая съемка местности. Девушки наши работали с теодолитом и нивелиром. А моя задача заключалась в том, что я бегала с 3-метровой линейкой, (через неделю ее заменили на 4-метровую), и по команде устанавливала её – то там, то сям. Прямо на землю и строго вертикально, – ведь по этим цифрам создается карта!
Все это казалось совсем нетрудным, – да, действительно, – работа на свежем воздухе, масса позитивных впечатлений поначалу. Солнце, снег, синее небо – что еще надо для счастья?
Первый день показал мою профнепригодность к такому труду. Тесные валенки протерли новые шерстяные носки и окровавили мне пятки уже к полудню. К тому же было очень холодно. До 40 градусов по утрам. Еще ветер и огромные сугробы, которые приходилось разрывать до земли, чтобы воткнуть туда эту линейку. А местность была – просеки да перелески, где разного рода кустарники стремились зацепиться и выдрать из моей соболиной шапки добрый клок. Измучившись за день, еле добредя домой, я рухнула в постель, не найдя сил даже поужинать.
Второй день начался с похода в магазин за валенками, – оказались в наличие только 45 размера. Еще там же я купила себе несколько пачек косметических карандашей «Ярославна», - ура-ура-ура! А Елена Викторовна раздобыла для меня настоящие охотничьи лыжи.
Снега в эту зиму выпало немерено, и карабкаться по сугробам без лыжных палок оказалось трудно. Наст проваливался самым непредсказуемым образом. Чуть не так поставил ногу – равновесие теряется, и падаешь, стараясь не сломать трехметровое казенное добро. А специфика работы была такова, что все эти неровности надо было показать, – каждый пригорок и овражек. Линейка же только мешалась, цепляясь за все вокруг, да еще и тяжелела час от часу.
Что может быть хуже падения в огромный сугроб на лютом морозе? Наверное, падение в берлогу. Эта мысль утешала меня всякий раз, когда я пыталась подняться из могильно холодной зыбучей массы, похожей на трясину при попытке на нее опереться, – рука проваливалась, и я еще глубже погружалась в этот леденящий тело кошмар. Сильнее всего страдали запястья.
Хотелось вздрогнуть и очнуться от этого гибельного наваждения в теплой студенческой компании. Не получалось…
…Вот так и ползешь себе по этой пригрезившейся однажды сугробной саванне, мечтаешь о теплой ванне, и думаешь почти вслух, – «Ну как же меня так угораздило-то. Вроде и не совсем малахольная, – почти даже образованный человек, меры-нормы-пределы проходила. – И что я тут делаю!!?» – Мозг хладнокровно констатирует левым полушарием – «из сугроба выбираешься, дорогуша». Далее, пылкой правой половиной он пытается рифмовать «сугроб» со словом «июль» и живописать земляничные поляны и голубые лагуны с белым песочком, а в центре всего этого – я, солнышко, большое и жаркое. Мне все теплее и теплее…
Увы, аутотренинг не помогал. Сознание-левша не хотело обманываться. Оно трезво оценивало расстояние до знойного пляжа – длиной в вечность с копейками. И погружалось от этого в тупое отчаяние. Хотелось утопиться в ближайшем сугробе. И уснуть в нем, придушив все правое в себе снежной подушкой.
Человек – существо живучее. В этом я убедилась окончательно и бесповоротно. Он может приспособиться ко всему, ну, или ко многому. Особенно, если некуда деваться. По-моему, это называется «принятие участи» или «полное присутствие». Первое классически точнее, хоть и режет слух отсутствием «я», но второе мне понятнее, выстраданное теми долгими зимними прогулками по снегу. (Интересно, можно ли снег считать сухой формой воды?).
Когда помещаешь сознание внутрь ситуации, вольешься в нее, – растворишь свое «я» в «здесь и сейчас», тогда понятия «хорошо-плохо» измеряются от центра этой ситуации. И все становится не так уж и невыносимо. Даже жуть становится веселее. В данном случае: стоишь на лыжах – это хорошо, свалился в сугроб – быстренько смещаешь центр приятия – хорошо, что не в берлогу + в сугробе ветра не бывает. И так далее. Глядишь – и день прошел, – ура, без обморожения. И завтра будет – тоже хорошо... А главная радость – нет волков поблизости… (Только белые полярные лисицы – полные во всех отношениях.)
Через пару-тройку дней я научилась ходить, практически не падая. Раз в 15 минут почти не считается. Через неделю мне уже можно было бы выступать в цирке в жанре эквилибристики.
Мне было проще – я двигалась, даже жарко иногда бывало над сугробами – румянец пылал на ветру, а девушки наши синели у теодолита с нивелиром целый день да чечеткой время коротали.
Автобус забирал нас на закате. И только в его салоне мы расслаблялись, тепло растекалось по телу, и жизнь уже казалась прекрасной, когда я любовалась уносящейся в сумерки тайгой из протопленного ладонями окошка на замерзшем стекле.
Жили мы в гостинице, где, помимо нас, еще разместились строители, которые в километре от нашего участка что-то возводили. Как-то в автобусе я краем уха услышала от них про «гиблую поляну». Решила, что это, скорее всего, болото. Но зимой оно не страшно. А вообще, я ужасно боюсь болота, в любом его проявлении. Эта фобия преследует меня с момента просмотра фильма «А зори здесь тихие». Сцена, где одна из героинь тонет в трясине, врезалась мне в память навсегда, и даже сейчас, представляя эти кадры, я содрогаюсь.
К середине февраля морозы пошли на убыль. Мы вышли, наконец, из леса, и перед нами открылась огромная поляна, в центре которой стоял заброшенный дом с хозяйственными постройками. Какое счастье после всех мытарств по чащам и кущам выйти на простор и знать, что это почти финишная прямая.
Тот день был восхитительно хорош – ветра не было. Ясное небо, снег сиял, птички, кажется, пели. Сугробы хорошо держали меня, и катиться по ним было одно удовольствие. Довольно быстро мы покрыли почти всю поляну. Наступил черед построек.
Дом был занесен снегом до самой крыши. Интересно, почему такое добротное когда-то хозяйство покинули люди и куда они делись? Подъехав поближе, я увидела, что сама изба была построена без учета розы ветров. Вход был сделан сразу в жилую часть со стороны основного ветра, и, скорее всего, зимой дверь всегда заваливало снегом. Если такое случалось, проблему обычно устраняли пристройкой крыльца, развернув вход. Здесь, похоже, не успели.
Дверной проем зиял чернотой и втягивал взгляд прямо в глубину дома. Снеговая масса неплотно примыкала к стене, – ветер продувал это пространство, образовав что-то типа смыкавшейся по краям расщелины, шириной около метра напротив двери и высотой чуть больше двух. Оценив взглядом ситуацию, я поняла, что надо спускаться вниз. Сняла лыжи, прислонила линейку к кровле и скатилась вниз на животе, прямо к порогу, по почти отвесной снежной стене.
И вот ноги уже коснулись земли, руки еще едут вбок, я сама смотрю в небо, вспоминая, что из колодца видно звезды даже днем – при такой ясности. В этот момент за спиной раздался грохот… Рывком повернув голову, я вижу краем глаза, как из черноты дверной пасти летит жуткое Нечто – прямо на меня – и горизонт схлопывается над головой… Так вот она, гиблая поляна! И некуда бежать…
(Некуда бежать? — Лети!)
…Значит, я лечу. Уже давно и долго, видимо... Времени нет. Чернота и хаос вокруг. Земля — бесконечно внизу. Даже мысль о ней — мнимая точка. Абсолютное спокойствие. Я умерла? Нет же, нет! Ведь кто тогда думает? Я мыслю, следовательно, существую. Существую — значит живу? Надо понять, где я и куда меня уносит. Надо осмотреться вокруг. Вокруг чернота и хаос. Пришла спасительная мысль — надо найти точку отсчета — надо взглянуть вверх — если звезды на месте, то тогда я жива. Поднимая взгляд вверх, я вижу, что мир перед глазами распадается, растворяясь в черноте. То есть, боковым зрением я вижу звезды надо лбом, но при попытке поднять глаза мой взгляд поглощает их, растворяя во мгле. Звезды гаснут — мой прямой взор превращает их в темноту, точнее, я, сливаясь с пространством, пожирающим свет, несусь вверх-вперед с чудовищной скоростью, которую ощущаю только потому, что настигаю звездный свет и развоплощаю его. Я — тьма, превращающая мир — мой мир, мою личную вселенную, в распавшийся хаос, теряющий связи и очертания. Так вот она какая — смерть!
Но в какой-то момент справа-вверху забрезжил легкий луч. Словно в темном туннеле, который вот-вот повернет вправо, в конце которого выход в свет — и я вижу предвосхищение этого света — краем глаза. Только не поворачивать голову и не смотреть прямым взором на него, чтобы не поглотить и его! Это предощущение света, видимого правым боковым зрением, явственно чувствуется солнечным сплетением, которое у меня невесть где сейчас. Я понимаю, что луч света — вылет из этой тьмы на волю — в пространство невообразимой лазури, несущей блаженство и полную свободу — ожидаемое как выныривание из глубин на исходе дыхания.
Тут на меня налетел и смял вселенский вихрь, - я попала в воронку своего ужаса и смотрю в его недвижное око — застывшее в движении, втягивающее меня в свои глубины, внутрь меня самой же. Тот самый вихрь, что постоянно являлся мне в глубинах боли. Некуда деться от его взгляда, но голова не болит, не ломит, её напросто нет, как и меня самой — я бесплотна, я чистое развоплощенное сознание. Но я падаю вниз — вниз — вниз — по натянутой нити в пульсирующую точку на дне Вселенной. Лечу, сжимаясь из пространства в точку, отпуская свет возгорающихся звезд, уносящихся от меня светящимися полосками...
Тут вырвана пара страниц.
…Лечу я, значит. Уже давно и долго. Неведомо, сколько Вселенных успело родиться и сгинуть в потоке времени. Кто я, где я, что тут делаю? Вижу впереди – свет в конце тоннеля. И там кто-то стоит – спиной ко мне. Я с лету вонзаюсь промеж лопаток и от удара прихожу в чувство… И вижу звезды в далеком небе…
Ой, что это было?
…В моменты, когда обрушившийся страх настолько силен, что не выдерживает психика, он улетучивается, вместе с эмоциями. Мозг начинает работать очень ясно и хладнокровно. Начинается мгновенный разбор полета и его коррекция. – Вижу, что за спиной упала линейка. А в полной тишине этот удар прозвучал грохотом. И звуковая волна вызвала глюк в мозгу, коснувшись осязательных центров, которым «примерещилось», что промеж лопаток что-то влетело и разлилось, заполоняя меня.
Что же летело на меня? – Нет, это не «летело», а мой резкий поворот головы вызвал иллюзию движения, на ходу придав ей форму. Это всего лишь работа страха с его глазастыми безднами. Если дать ему волю, он не только нарисует жуткую картину, но и материализует ее. В долю секунды это пронеслось у меня в мозгу, и мир восстал из хаоса.
Даже если и было по-другому, – левое полушарие заткнуло вопли правого, по-принципу «не может быть, потому что никогда», и вообще, «работай давай, солнце еще высоко».
Замерив все углы построек, я покатила к нашим. «На тебе лица нет, что случилось?» - «Да нет, ничего», – я была спокойна, даже слишком. Только дыхание никак не восстанавливалось. Вечером началась горячка, и меня отправили домой…
...Это путешествие повлияло на меня странным образом. – Я стала рисовать. – Теми купленными косметическими карандашами, – лица же на мне не было.
И так до сих пор...
До сих пор бывает, что иной раз засмотришься на звёзды, днем ли, ночью ли, вздрогнешь и думаешь, – «Кто я, где я, что тут делаю?». И всплывает из глубин правого полушария – «Эх, дорогуша, ты всё ещё идёшь и грезишь – по тому сугробу, – и будешь идти так всегда, падая и отжимаясь, вставая и подтягиваясь, стараясь не сломать казенную линейку, и рисовать – ту карту, на которую поставлена твоя жизнь».
...
Далее начинаются всякие домыслы и размышления по поводу того, «ой, что это было» и вывод «я вернулась набекрень». Результатом была потеря жизненной силы, точнее, интереса к жизни, на много лет. Страх открытого пространства за плечами. Страх темноты. А после просмотра фильма «Чужой» ещё появился страх, что из неё вот-вот вылезет этот чужой. Дашке казалось, что в том сугробе в неё вселился некто или нечто, смотревшее на мир её глазами, не узнавая его. То есть встроенная в мозг система распознавания образов, непрерывно взращиваемая с младенчества, в момент стресса, видимо, дала сбой. Это заподозрила Дашка по тому, как в момент возвращения в студгородок её поразили огромные серые коробки со светящимися квадратиками, которые она не узнала в первый момент, даже как явление – что это? – И простояла в ступоре несколько минут, пытаясь понять, откуда исходит этот вопрос. Иной раз она могла застыть на полушаге, пытаясь вспомнить «как я сюда попала?» или «кто же я, как меня зовут?»
Такие мимолетные фокусы сознания, отчуждавшегося в самый непредсказуемый момент, вкупе с провалами в памяти, настораживали Дашку, но особых хлопот, впрочем, не доставляли. Ноги автоматом несли её в назначенное место, руки на автомате делали привычные вещи, жизнь автоматически продолжалась, и никто не подозревал о том, что внутри неё идет ожесточенная битва своего и чужого, «война миров», помноженная на «войну и мир». Относила это Дашка ещё и к тому процессу «развоплощения человеческого сознания», которое нужно проделать над собой, чтобы стать магом по Кастанеде. Распадавшаяся от буквального прочтения фрагментов целого, личность Дашки впала в зону весьма некомфортной повседневности, чувствуя, что катится в какую-то бездну, или, наоборот, отползает от неё – но близость её постоянно давала о себе знать, особенно перед сном. И оттого усугубились бессонницы. Инстинкт самосохранения пытался вывести её с этого зыбкого пути магического дилетантства. И придумывал ему всякие бытовые задачи для решения.
Память можно восстановить, чем Дашка и занялась в свободное от работы время, решив, что лучше всего для этого подходит изучение иностранного языка. Рьяно взявшись за дело, она преуспела в нем довольно неплохо. Единственно, остался невосстановленным отрезок той памяти, о которой осталась тень воспоминания как об огромном опыте знания, полученном то ли от черного человека, то ли в глубине падения в бездну. Где-то в недрах нейронов и извилин он лежал огромным куском, покрытым пеленой мрака, из которого на неё смотрело жуткое око вихря, не давая приближаться к нему вплотную.
Поняв бессмысленность, да и опасность затеи проникновения под эту пелену, грозившую шизофренией или паранойей, или целым букетом психических расстройств, Дашка развернулась на 180 градусов и решительным шагом пошла от него в другую сторону — по круглой, как утверждает наука, земле.
***
Итак, вернемся в Москву, — к зависшей перед зеркалом Дашке, ушагавшей от мира боо`гов и одегонов в такие дали, что даже горизонты этих далей не соприкасались с миром её юности. К Дашке, получившей новый облик, улыбнувшийся ей из волшебного мира грез, алых роз, наверное, даже ОЗ и напомнившей нечто, давно забытое.
Объявление – следующая ступень метаморфозы
Новая прическа стала первой ступенью к дальнейшей Дашкиной метаморфозе.
Буквально на следующий день Ксюша встретила Дашку, вернувшуюся с очередного собеседования, вопросом:
- Ты какой размер носишь?
- Чего – сапог?
- Одежды. Сколько у тебя по груди?
- Не знаю. Давно не измерялась. Обычно «эмку» беру. А что?
- Тут по твою душу объява. «Дизайн-центру требуется женщина 46 размера, рост 164-170». Ты же 170 ростом? Иди и звони!
- А 46 размер – это сколько и где?
- Ну, ты прямо как вчера родилась! 46 – это полуобхват груди.
- Я просто уточняю, как математик. Потому что обхват груди – величина переменная, она ж постоянно меняется, когда дышишь. В какой из моментов надо измерять – на вдохе или выдохе? Наверное, по бедрам логичнее измерять. Они же не дышат.
- А, может, и по бедрам. Но раньше всегда по груди мерили.
- Хотя, помнится, в студенчестве одна наша курсовая красавица все носилась с идеальными размерами. Что-то вроде сплошных шестерок надо иметь 96-66-96. По её мнению, грудь и бедра должны быть одинаковыми по обхвату. То есть, получается, 92 по груди и столько же по бедрам.
- Давай, тебя измерим.
- А у тебя лента есть?
- Сейчас попросим у кого-нибудь.
Ксюша вышла на пять минут и вернулась с сантиметром в руках.
- Ну, давай. Я тебя сама измерю. Не дыши!
- Ну, сколько там?
- Так, кажется, тебе не повезло, у тебя меньше 92.
- А ты правильно измерила?
- Как полагается, по выступающим точкам. Тебе надо лифчик другой – типа «пуш-ап». Сразу доберешь недостающие сантиметры. Или набьем ваты в твой.
- Не, вату заметят. Неудобно получится. Давай лучше я вдохну глубже, а ты ещё раз измеришь.
- Так, теперь получилось 95. Сдуйся немного. А теперь 90. Давай ты потихоньку вдыхай, а я тебе скажу «Стоп».
Дашка начала вдыхать и замерла на «стопе».
- Теперь запомни это состояние и когда будут измерять, вдохни ровно столько, и смотри, не переборщи.
- А вдруг надо окружность не по выступающим, а под грудью измерить? Сколько там у меня?
- Ну, тогда тебе придется лопнуть на вдохе. 75 с половиной.
- А я, между прочим, свою грудную клетку могу так раздуть, что и на 48 потянет. Я ж бегом занималась. И йогой.
- Ну, давай посмотрим.
На всякий случай отработали вдох при измерении окружности и под грудью.
- Давай, теперь по бедрам посмотрим. Ты, знаешь, как их измерять надо? Там какая то хитрость есть. Измеряют не параллельно полу, а по каким-то точкам особым и потом прибавляют ещё два сантиметра на свободное облегание. Вот что-то такое мне говорила моя соседка в студенчестве, когда мы шили мне юбку.
- Бедра чуть больше получились. Но я тебе просто посередине измерила. Может, неправильно. Надо тебе побегать. Или поголодать. А ещё лучше – завтра позвони им и спроси точно, какие бедра им нужны. И про талию спроси. А то мы тут намерили с тобой от фонаря.
- Ну, талию можно всегда плюс-минус пять сантиметров без напряга выдать. Ноу проблем.
- Чтобы выдать, надо знать, что выдавать. Какой должна быть талия у 46 размера?
- Идеальная талия, как я читала где-то, была у Венеры Милосской, и равнялась 66 см.
- А у Венеры Палеолита, наверное, столько же, но в дюймах.
Дашкина талия легко могла бы вписаться в какие угодно параметры. Её родной обхват был 68, но 66 было изобразить не так уж сложно, просто чуть напрячь пресс, а если понадобится больше – просто чуток вдохнуть впалым животом.
- Как ты думаешь, Ксюх, зачем им нужна женщина такого размера?
- Наверное, на стенде где-нибудь надо постоять, на какой-нибудь тематической выставке. Скорее всего, униформа компании сшита в таком размере. У меня однажды был такой вариант – стояла на выставке пять дней – по сто рублей в день, между прочим. Плюс шведский стол. Месяц потом горя не знала. Но там просто нужно было фейс-контроль пройти.
- По сто рублей в день – вот было бы здорово! Даже если по пятьдесят! А если ещё и кормить будут – тогда просто сказка! Все, завтра с утра бегу звонить!
Утром Дашка позвонила по объявлению, и приветливый женский голос пригласил её на примерку в 14-00. Дашка срочно помчалась в душ. Потом она подкрасила глаза и губы, посушила волосы, надела джинсы, свитер. И поехала по указанному адресу, который был, кстати, совсем недалеко от её института, где она числилась проходящей стажировку.
Первый раз в Дизайн Центре – ходоки у Ленина
Дизайн-Центр разместился в одном из институтов РАН. Девушка, вышедшая встретить Дашку, оказалась платиновой блондинкой с лицом ангела, в облегающем синем костюмчике, сидевшем как влитой, на её точеной, словно песочные часы, фигурке. В левой руке ангела был блокнот-органайзер, а в правой она держала трубку телефона. Мобильные телефоны у простых смертных ещё не водились, и потому девушка сразу приобрела в глазах Дашки статус запредельного небожителя, хотя телефон оказался просто дистанционной трубкой от обычного стационарного телефона.
На ногах её, открытых взору от самого основания мини-мини-юбки, красовались изящные туфельки на высоченных шпильках, которые вонзились прямо в Дашкино сердце. Вонзились глубоко, по самую пятку. Сердце заныло и скуксилось, когда Дашка внутренним взором оглядела себя с ног до головы глазами этого нереально прекрасного создания. То, что она увидела, было почти как у классика – «в больших сапогах, в полушубке овчинном, в больших рукавицах». В общем – ходоки у Ленина. «И что я тут делаю?» – захныкало в мозгу. – «Бежать отсюда подальше, пока остальные ангелы не увидели. – В джунгли, в пампасы, в саванны! И спрятаться там в зарослях, среди диких обезьян Бразилии – страшнее меня только они, наверное. И никогда больше не соваться в такие места, где белокурые херувимы рассматривают тебя, букашку в затертых джинсах, с высоты своего ангельского полета!»
Да, Дашка была живописна. Бочкообразная турецкая дубленка, сшитая с явным горбом на спине, с куцым капюшоном, не налезавшим на голову (зато дешевая!). Джинсы поверх полушерстяных рейтуз, надетых поверх колготок, как обычно носят в сибирские морозы, были заправлены в сапоги. Поверх джинсов был надет черный свитер на черную футболку, поверх которого бежевая шерстяная кофта, и черный вязаный шарф вокруг талии, потому как под дубленку поддувало снизу и приходилось обматывать спину, чтобы спасти свои красивые почки от переохлаждения. Кутаться Дашке хотелось постоянно, это было хроническое замерзание, скорее даже психологического свойства, преследующее Дашку после той неудачной зимней экспедиции в тайгу. Сапоги, хоть и видавшие уже не пару-тройку зим, были добротные, на толстом меху, почти до колена, фирмы Саламандер, которая была обувной мечтой советских студентов 80-х. Главным достоинством их было то, что они не скользили в гололед, и скорость в них можно было развивать почти первую космическую. Еще один шарф, намотанный поверх открытого шалькой воротника (Руки бы пообрывать тем, кто шьет дубленки на зиму с разрезом почти до пупа!). И завершал Дашкин образ черный берет, купленный на рынке взамен роскошной соболиной шапки, непригодной для Москвы из-за метро и нахлобученной сейчас на настенную лампу-колокольчик вместо Дашкиной головы. Берет был натянут так, чтобы закрывать уши и щеки от ветра.
Ангел на шпильках произнес бесстрастным голосом Снежной королевы из известного с детства мультфильма:
- Вы к нам? Паспорт охране предъявите.
Записав Дашкины данные, охранник уткнулся в кроссворд, от которого его оторвали, а девушка повела её по обшарпанному коридору к тем дверям, за которыми ещё совсем недавно дружными коллективами изгрызался гранит науки, а ныне там сотворялась, как выяснилось, красота по-русски.
У главного конструктора – в далеком созвездии Тау Кита
- Куда мы идем? – спросила Дашка.
- К главному конструктору. – Ровным, почти механическим голосом ответила ангел.
При слове «конструктор» у Дашки благоговейно похолодело в душе, и аж мурашки, с гулким топотком пробежавшись вниз по спинке, застыли где-то под коленками. Сразу представился необъятный космодром, зовущее сияние призрачных лун «в далеком созвездии Тау Кита», залитая светом площадка для запуска ракеты, и скафандр 46 размера, то есть «рост 46, вес 46, и 46 зубов из 46 элемента», для которого ищут бесстрашного испытателя. Тут же она увидела себя, ужавшуюся в необходимые габариты, с полувывихнутой палладиевой челюстью, впихнутую по самое не могу в тесный скафандр, застегнутую на все лямки, замочки и пуговки, и, наконец, запущенную на орбиту эдаким тугим попискивающим комочком. А там-то, в вакууме и выясняется, что тут жмет, там давит, здесь вот-вот лопнет по шву, и кислород в скафандре на исходе, то есть, вытеснен из скафандра Дашкой, точнее, её расправившимся из «ужатости» телом. И до туманности Андромеды ещё далеко… А надо, дорогая наша самозванка, – надо улыбаться из космоса и, желательно, бессмертной улыбкой. По крайней мере, пока телескопы способны отличить тебя от межзвездной пыли.
Пока Дашка в своем воображении уже пересекала кольца Сатурна, задыхаясь от нехватки кислорода, они подошли к дверям – самым обычным дверям, самого обычного советского вида, без табличек с золоченой надписью и прочих наворотов. Алина открыла дверь и вошла, жестом приглашая Дашку последовать за ней.
***
Кабинет, в который они вошли, был небольшой удлиненной комнатой, с парой окон, столов и шкафов, несколькими манекенами и огромными креслами напротив длинного черного стола, заваленного кипой коричневых лекал из почтовой бумаги, нанизанных на одну веревочку. Женщина, сидевшая за столом, говорила девушке, склонившейся над одной из этих выкроек:
- Тут надо срезать треть миллиметра. Видишь, не сходится в этой точке.
- Но это же почти совпадает! Все равно швеи на производстве эти микроны не соблюдают, они запросто могут и на пару миллиметров спортачить за милую душу. Ирина Петровна, разве треть миллиметра так важна?
- Ты думаешь, что коли мы шьем одежду, то точность не играет роли? Плюс минус сантиметр правее-левее? Нееет, дорогуша, мы конструкторы. Кон-струк-то-ры! – Видимо, в прошлом Ирина Петровна тоже где-то преподавала свой предмет и потому речь её была и познавательной, и наставительной. – Любая конструкция, будь то самолет или жакет – должна быть точной. Скрупулезно точной! Вот ты допустила этот мааасенький, как ты думаешь, грешок, затем при раскрое, тоже обязательно будет погрешность небольшая, это неизбежно! Там же сколько слоев режется одновременно, ты представляешь – до 50! И точность чуточку сбивается, так всегда бывает, особенно если ткань сложная. Затем на потоке, когда отшивают, тоже по чуть-чуть, и так ещё и ещё, по крохе, по треть-миллиметра, все линии сместятся, и на выходе будем иметь рукав на попе. Вот они, твои треть миллиметра куда заведут. А мы не можем такого себе позволить. Мы должны держать уровень. Иди и промерь все стыки. Семь раз отмерь! Не меньше.
Девушка забрала связку выкроек и вышла. Алина тоже вышла следом за ней. Женщина за столом взглянула на Дашку и улыбнулась. Дашке понравилась её улыбка. Ей вообще, нравились такие жестко-умные лица у женщин. Стальная леди с пронзающими серыми глазами, в сером пуловере с у-образным вырезом. Все в ней казалось тонким и острым – нос, подбородок, губы, брови, взгляд и даже простой карандаш за ухом был безжалостно острым. И только тонкие, как детский пух, волосы, намагниченным облаком вырывавшиеся из короткого карэ, почти как у рассеянных гениев с картинок, плюс опущенные на кончик носа очки, в тонкой черной оправе, придавали её облику вполне человеческий вид. И улыбка была живой и приветливой.
- Проходите и раздевайтесь, вон вешалка. Вы же у нас на вакансию модели? Как Вас зовут?
При слове «модели» у Дашки внутри что-то оторвалось от чего-то, и обрушилось в ледяную бездну пяток. «Как модели? !!! Какой модели? Почему модели? Господи, позорище-то какое! Разменяв четвертый десяток, прийти на вакансию модели?!! Вот, блин, идиотка! Надо было уточнить по телефону, что это за вакансия. И что теперь – задний ход? Или и так выпнут через пять минут. Ну, уж нет, голубушка, коли ввязалась в драку – ныряй до дна, даже если придется наглотаться ила. Хватит пятиться раком по жизни – позади Москва!» И Дашка решительно произнесла:
- Меня зовут Даша. Но в объявлении не было сказано, что это вакансия на должность модели. Я бы не стала звонить. Мне просто нужна работа. Любая работа.
- А мы специально так написали, чтобы нас не тревожили амбициозные девицы, рвущиеся повилять задом на подиуме. У нас немного другое. Нам нужна девушка для примерок одежды, обычного стандартного вида. Типичного такого, среднестатистического, вот как у нас с Вами примерно, а не эти тощие двухметровые вешалки. Вы чем занимаетесь?
- Я математик, прохожу стажировку в РАНе.
- Отлично, если пройдете по параметрам, будет замечательно. Работа не пыльная и мозги не нагружает, запросто можно совмещать с математикой. И ещё столько по-женски интересного увидите. Вам это лишним, наверное, не будет. – Взгляд её молниеносно описал замысловатую траекторию по Дашкиному облачению, начиная с правого сапога, вверх до берета, и вниз по левой стороне, задержавшись на сумке, относительно новой на фоне всего остального.
Дашка сжалась под её оценивающим взглядом, опять почувствовав себя в роли ходока в больших рукавицах. – Конечно не будет, – подумала она, – мне сейчас никакая работа не будет лишней.
- Сейчас мы Вас измерим. Одежду – на кресло. Туфли с собой принесли?
- Нет, а надо было?
- В принципе, у нас есть на складе, для моделей. Сейчас Алине скажу, а пока раздевайтесь. У Вас какой размер?
- Всегда носила 46. Но сейчас, не знаю точно. А сколько надо по талии и бедрам?
- Я про обувь спросила, Вам надо подобрать туфли. На вид вы примерно подходите.
- 37 с половиной, можно 38.
- Сейчас посмотрим. Хотя, все модели нынче пошли большелапые, меньше 40 размера почти не бывает. Но, может, завалялась парочка, девчонки же разные бывают. А грудь-талия-бедра – это 92-70-96, и ещё куча других мерок нужна – и обхват шеи, и длина руки, и ширина плеча – сами увидите.
- А как надо измерять бедра? Параллельно полу? – спросила с пересохшим горлом Дашка, у которой при измерении бедра выдавали максимум 94 или около этого.
- Ну уж, во всяком случае, не перпендикулярно – ни полу, ни потолку. Не беспокойтесь, мы знаем свою работу. – Нам нужны туфли, – обратилась она к вошедшей опять Алине, – посмотри там в коробке, может, найдешь 38 размер.
Алина вышла и вернулась через 5 минут с парой черных туфель – на шпильке и с открытой пяткой.
- Самые маленькие 39 размера нашла. Может, сойдут, у них пятка регулируется.
Манекены – вторая производная от Создателя
Дашка к тому времени все ещё стояла в нерешительности, сняв только дубленку и расстегнув сапоги, и рассматривала ряд манекенов, вместо голов у которых из черной шеи торчали хромированные металлические стержни.
Было непривычно, даже жутковато смотреть впервые на безголовые манекены, острым спазмом болезненно сжало горло, словно его проткнули этой блестящей палкой, и невольно захотелось отвернуться. Затем страх сменился вспышкой жалости к искалеченному себеподобному. И только потом, исчерпав весь свой рефлекторный спектр человеческих чувств, глаз осознал кто-есть-что и начал с любопытством рассматривать, какие красоты надеты на эти безголовые божьи создания. Впрочем, почему же Божьи? Человечьи это были творения, созданные по его образу и подобию, только без головы, рук и ног. Эдакая вторая производная от первого Создателя. Эти образы и подобия были водружены на вертикальную ось и закреплены снизу. И вся разноцветная шеренга стояла от угла вдоль стены, почти доходя своим безглавым рядом до Дашки.
Она живо вообразила в таком обличье себя, нанизанную на хромированную палку и выставленную в этом ряду следующей жертвой моды. Мысленно сплюнув через левое плечо, «не дай Бог», она, наконец, сфокусировала взгляд на том, что было на манекенах.
На каждом из них было надето что-то. На одном красовалось безумно фешенебельное платье, из чернильно-синего бархата, с вырезом типа лодочки. На другом – салатового цвета пиджачок, точнее, жакет из шершавой на вид ткани, казавшийся игрушечным из-за изящных отстроченных кантиков, формирующих талию, словно корсет. У него была замысловато-красивой формы горловина, отстроченная и выглаженная настолько идеально, что казалась Дашке невозможным, нерукотворным шедевром. По крайней мере, никогда до этого момента она не видела ничего подобного в шаговой доступности от себя, поскольку гулять по московским бутикам ей ещё не доводилось. Только мимо, только сквозь стекло витрины можно было кинуть взгляд на подобный шик, приводящий психику в шок, и на гламурный блеск, озарявший, точнее, высвечивающий нищету её московского бытия. Впрочем, те витрины, мимо которых она проходила, были в основном заполнены черно-серыми костюмами – в мире царил гламурный минимализм. А в метро столичные девушки сплошь и рядом вышагивали в армейских ботинках с рюкзачками за спиной.
Третий манекен был обмотан красиво переливающейся, наподобие шелковой парчи, сложнофактурной тканью, заколотой булавками сзади. Еще был изящный жакет цвета топленого молока, и красный, с пристегивающимися обманками в виде воротника блузки и манжет, – это было видно по тому, как один конец воротника был вынут и откинут назад за плечо, видимо, для сравнения с другой половиной костюма, а второй манжет не был пристегнут и болтался на металлическом стержне, выходящем из шеи манекена. Еще были два полужакета, точнее, просто их лицевые половинки, отстроченные и приколотые булавками на манекен, с разным вырезом горловины, и на каждой стороне мелом было нарисовано несколько возможных вариантов выреза. От всего этого веяло совершенно нереальным, фантастическим миром – моды и гламура, - мира, с которым Дашке, до этого момента, никогда не случалось пересечься.
***
Мода в СССР – великая сермяжная и кондовая.
Врут злые языки, утверждающие, что мода в СССР была подобна той связи, о которой говорилось в народе «связь есть, но она не работает», или, будто бы вовсе даже её не было. Мода, конечно же, существовала. В самом метафизическом её смысле, — великая сермяжная мода, которая, согласно классику, «и кондовая, и посконная, и домотканая». И не только в Прибалтике, откуда привозились журналы «Рига-Мода», но ещё и в Ленинграде, Москве и прочих городах и весях нашей необъятной родины. В каждом городе, поселке, селе, в любой человеческой общности, где существует хотя бы пара конкурирующих особ – мода не может не появиться! И неважно, какого рода мода – на одежду, прическу, метод интегрирования или просто завязывания шнурков. – Любое непустое множество индивидуумов порождает законодателей моды и подражающих.
Дашкиным законодатем моды в студенчестве, самой энергетически насыщенной поре нашей жизни, была соседка по комнате – рыжекудрая красавица Жанна, родом из Ферганской долины. Её «одобрямс» было путеводной звездой на небосводе Дашкиных устремлений казаться хоть чуток «как все» или хотя бы «не хуже», в противовес отцовскому кредо «достоинству всё идёт!», с которым он отправил свою дочь в большой мир, наивно полагая, что хоть и встречают по одежке, но провожают-то ведь по уму. Ему было невдомек современное толкование этой пословицы, «чтобы было кому провожать, надо сначала встретить, а встречают по одежке».
Жанна была художественной натурой и направляла Дашку в её попытках выглядеть как подобает. Все её «шмотки» были подвергнуты тщательному осмотру и снисходительному заключению – «савийское». Почему савийское, а не советское, и почему это достойно презрительного искривления губ, Дашка не понимала. Она полностью доверяла мнению тех, кто умел напустить на себя вид знатока и уверенно нести свою точку зрения в люди. Жанна владела этим искусством с пеленок, и Дашка беспрекословно вверила свою неопытную по части превращения из лягушки в принцессу, натуру, в её заботливые руки. Но из лягухи нередко можно превратиться и в жабу, которая денно и нощно душит всех и вся. Эта часть не рассматривалась в силу молодости и оптимизма, и наверное, потому она миновала нашу Дашу.
Первой её попыткой соприкоснуться с миром моды, под неусыпным руководством Жанны, было вязание шапочки и шарфика нежно серого цвета, с голубоватым оттенком. Поскольку в магазине шерсть, если и продавалась, то это была чистая шерсть сумрачных оттенков по цене 10 рублей за моток, что было неподъемно по студенческим нормативам со стипендией в 40 рублей, то Жанна повела её в отдел мужских носков, копеечной стоимости и вполне пригодных расцветок... «Как?!! Ты не знаешь, что уважающие себя девушки сначала должны добыть себе нитки нужного цвета? – Либо в отделе детских товаров либо в отделе мужских носков?»
Как детские товары – кофточки, колготки и прочие веселые шарфики и шапочки могли превратиться во взрослый свитер – осталось для Дашки в теории. Жанна объяснила, что кофточка детская, поскольку она не цельновязаная, а резаная, то требует особой сноровки и терпения, так как, распустив один ряд, надо было связать узелками отрезанную нить с нитью последующего ряда. Дашка на такой подвиг не была способна, также как и на «вырост детских колготок», где надо было надрезать в нужном месте нужные нити и пущенную стрелку довести до самого основания, что разрежало петли, превращая наивно-веселые рейтузики в колготки-вамп в сеточку, и удлиняло детскую вещь до сколь угодно большого размера. И получившиеся шерстяные колготки были вполне пригодны для носки хоть под штанами, хоть самостоятельно.
Дашка попробовала было, благо цветовая гамма детства намного приятнее для глаз, но запуталась в нитях, и вместо вампа у неё получилось нечто затейливо-дырявое, и пришлось плюнуть на это дело. Зато в области роспуска мужских носков все было проще – носок надрезался у основания мыска и распускался до самой пятки, где отрезав пятку и соединив нитки, можно было распустить до самого верха. И цвета мужских носков были, в принципе, вполне носибельны не только на мужественных ногах, но и на женственной головке, тем более на шейке. Стоили носки буквально копейки, чистый «п\ш», то есть полушерсть, самого большого 46 размера было вдосталь. Нескольких пар хватило на шапочку, шарф и маленький клубочек про запас.
А потом Жанка сказала: «Вяжем свитер!» - «Зачем?»- «А затем, что короля делает свита, а королеву – свитер – ручной вязки!» - «Я же не довяжу прижизненно!» - «Глаза боятся – руки делают!»
На свитер пришлось морально готовиться целый семестр – вещь все-таки эпическая, в некотором смысле – на века. (Дашкин свитер пережил и миллениум!) Носков надо было закупить пар двадцать, если не больше. В одном отделе одного магазина могли сразу не дать все требуемое количество, пришлось вместе с Жанкой совершить вылазку в несколько заходов, и в несколько магазинов. Советские продавщицы настораживались и запросто могли отказать, когда кто-то чего-то запрашивал больше пары-тройки «в одни руки».
Зато свитер получился огромный, цвета «синий-синий иней», по кругу цельновязанный на спицах, соединенных леской. Экономически удобная модель, благо на них не надо заранее точно просчитывать количество пряжи, так как, связав реглан и рукава, (рукава провязываются на 5 дополнительных спицах, пока перед-спинка нанизаны на леску), весь остаток затем пускается в подол. Дашкин свитер получился почти мини-платьем и стал её визитной карточкой, необходимой и достаточной вещью на многие годы и после учебы. Ибо на второй «рукоделический сеанс» во имя прекрасного Дашка до конца века так и не отважилась.
А Жанна виртуозно комбинировала разные цвета и фактуры, смешивая и чередуя и получая в итоге почти вязаные картины. Долгими осенними вечерами она придумывала узоры и фасоны и воплощала их с завидной стойкостью, чтобы потом, в разгар весны выйти в народ, неся на себе либо «творения импрессионистов», либо «кубические подсолнухи», либо «это же Кандинский».
Но в основном народ в студгородке одевался скромно, — лучшим украшением человека считался интеллект, а все остальное — если есть, то хорошо, а на нет и суда нет.
Глядя на наряженные манекены, Дашка вспомнила свою любимую подругу, которая частенько использовала её в качестве своего живого манекена, когда творила свой феерический «от кутюр» и надо было отсмотреть посадку очередного шедевра или его пропорции.
И где сейчас, интересно, Жанна? Последнее письмо от неё Дашка получила уже в Москве, в котором подруга юности спрашивала её о женских буддийских монастырях, есть ли таковые в Бурятии, куда она намеревалась то ли уйти, то ли совершить там ретрит.
Обмер – русский стандарт фигуры
И теперь, стоя перед нарядными манекенами и посылая мысленный привет Жанне, которая в этот самый момент, возможно, уже унеслась ввысь или вдаль, в своем ретрите, от всего земного, от моды в частности, – Дашка думала, что идеальное место Жанне было бы тут, среди таких же гениев кутюра.
«Вот бы ей сейчас сюда – посмотреть на все это! Жанка бы оценила точность посадки пиджаков».
Но некому было разделить с Дашкой вздох восхищения перед рукотворными чудесами московской дизайнерской мысли. Эх, до чего же не хотелось отрывать взгляд от красоты, царящей перед ней на паре квадратных метров!
Дашка ощутила себя как совсем недавно в магазине люстр – вся женская её сущность всколыхнулась – хотелось полностью раствориться в этом воздухе. Каждой клеточкой сознания ей хотелось красоты и счастья, чувства причастности к этому миру, – создавать красоту и носить её, и пленять ею, и жить в этом недосягаемом мире красных помад, точеных шпилек, бархатных платьев. Принцесс и принцев… Единорогов и волшебников... Мечты, мечты…
Алина подошла к Дашке и протянула ей пару туфель. Надо было теперь пройти обмер и, если посчастливится, то – дальше воображение отказывалось рисовать, что будет. Минут пять Дашка раздевалась, снимая с себя все наслоения одежды и складывая на одно из пары кожаных кресел, стоявших напротив стола главного конструктора, на другое же было наброшено несколько разноцветных костюмчиков на вешалках. И вот уже сложилась «могучая кучка» Дашкиных вещей и продолжала прирастать новыми деталями её многослойного одеяния. Да, куча была внушительная – «словно он на полюс едет, где во льдах живут медведи – да!».
Алина и Ирина Петровна, терпеливо смотревшие на нескончаемый процесс Дашкиного раздевания, не отпустили ни одной шутки вслух. Наконец, оставшись в одной футболке и колготках, она надела туфли и затянула ремешки на пятках. Каблуки были не совсем устойчивые, но ходить в них было можно. Ирина Петровна открыла какую-то книгу и Алина начала измерять Дашку. Сначала обхват груди. Дашка приняла положение «грудь-92»,
- 91 с половиной, – произнесла Алина в сторону Ирины Петровны.
- Блин, мимо, – подумала Дашка и чуть привдохнула.
- Нет, 92 и пять, – поправилась Алина.
- Так и запишем – 92, – записала Ирина Петровна.
- Талия 68, нет, 70, – отрапортовала Алина.
- Стандарт 70-72. Сойдет. Дальше.
- Бедра 96, – продолжала Алина.
- Так, хорошо, 96 – это первая полнотная группа, евростандарт. У наших женщин все-таки, мне кажется, должна быть вторая группа, 98 сантиметров, но мы по первой работаем. Все-таки в области моды Европа рулит. Будем придерживаться европейских стандартов, как любят у нас в России. Тем более у нас же в Париже открывается именной бутик и там не поймут, если низ будет отличаться на пару сантиметров от их размеров.
- Интересно, откуда взялись недостающие сантиметры, – подумала Дашка. – Наверное, выступающие точки на разных уровнях или же 2 сантиметра на припуск закладывается сразу.
- Ширина плеча пятнадцать.
- Интересно, откуда они плечо начинают измерять? От какой точки. – Сама Дашка всегда затруднялась с ответом на вопрос, где же у неё заканчивается шея и начинается плечо – линия перехода была плавной и видимой границы здесь не наблюдалось. Только в том месте, где начинается рука, плечо горизонтально выпрямлялось и даже образовывало, как говорила сама Дашка, нечто типа набалдашника. Это было удобно при ношении всего, что имеет лямочки, поскольку сей набалдашник не давал им соскользнуть с плеча и, таким образом, он был полезен чисто в утилитарном смысле, на зависть подругам. Но в эстетическом плане, особенно после просмотра известных портретов красавиц, кисти Брюллова или Гау, с покатыми плечами, сие счастие было совсем не комильфо.
И это было одним из бесконечного множества заклейменных Дашкой недостатков в себе, смиренно-забытых и давно уже не причинявших внутренних страданий. Скорей, наоборот. А тут оно вдруг выплыло на обозрение, непонятно в каком качестве.
Впрочем, ширину плеча Дашка тоже могла чуть-чуть регулировать, достаточно было просто по-балетному развернуть и опустить плечи назад. И чуть вжать их в себя. Но она не знала, какое плечо нужно было изобразить.
- Надо 13 с половиной, – сказала Ирина Петровна и сама подошла к Дашке, уже втянувшей лишний сантиметр, с лентой. – Так, значит, трапеции у нас хорошо развиты, это красиво. Но при такой шее не сразу разберешь, откуда брать точку отсчета, она же не нарисована тут, да? Дайте, я сама посмотрю. Можно и отсюда измерить. Ну, пишем 14 плюс-минус на утряску-усушку. Сойдет. Современные женщины более спортивные и плечи у нас шире в среднем, чем полвека назад, когда эти стандарты отмерялись. Надо шагать в ногу с эпохой, иначе растопчут. Вчера мне сын рассказал анекдот, как колобка все дружно растоптали, а потом говорят ему: «Ну, ты блин, вааще!» Это я так, к слову. Нравится мне колобок. Катится-катится, впереди прогресса. Я от бабушки ушел и от дедушки ушел. Вот и мне пришлось когда-то быстро укатиться из Баку с одним чемоданом и сыном в охапке... Первое время тоже пришлось помотаться по Москве. До сих пор не могу привыкнуть к тому, что я маасквичка. – Ирина Петровна подмигнула Дашке при слове «маасквичка».
Потом Дашке измерили высоту груди, длину руки, спины, переда, обхват под грудью, длину седловины, ног, обхват кисти и прочие размеры. Дашка сбилась со счета и просто отдалась на волю мастерам, которые поворачивали и разворачивали её так и сяк.
Заполнив таблицу, они отпустили Дашку. Пока она одевалась, вошла высокая изысканно-сутулая девушка в очках и сказала, по-московски растягивая гласную в обращении: «Ииир, пойдем покурим, у меня есть пара мыслей обсудить с тобой!» Потом она заинтересовано взглянула на Дашку, натягивающую кофту поверх свитера и сказала: «Ой, а без кофты было лучше». – «Без кофты холодно» – ответила Дашка, тоже удивленно взглянув на вошедшую. У той было худощавое интеллигентно-красивое лицо, типажа «зимняя вишня», короткая «вишневая» стрижка на обесцвеченных волосах и свежий загар. На вид ей было около тридцати и, что ужасно поразило Дашку, в левом ухе была не одна сережка, а несколько гвоздиков сверкали по всему контуру ушной раковины, и на мочке было несколько дырок, в которые были продеты колечки, серебряные на вид. И на длинных красивых пальцах каждой руки их было много, самых разных – и колец, и пальцев, которых казалось больше, чем есть на самом деле. И маникюр на них был роскошный, разноцветный.
Уходя покурить, Ирина Петровна сказала Алине: «Назначь ещё просмотр. Пусть художницы посмотрят и конструкторы. Вместе примем решение. А пока – самые лучшие данные. Но надо просмотреть всех».
Они вышли с многопалой девушкой и Алина, дождавшись пока Дашка оденется, проводила её на выход, сказав напоследок дату и время следующего просмотра и добавила: «Только туфли захватите с собой».
После первой примерки – гебен зи мир битте!
Ксюша, сидя с ногами на кровати и заполняя какую-то таблицу, встретила вернувшуюся Дашку вопросом:
- Ну, как, влезла в их униформу? Нигде не треснуло по швам?
- Ты только не падай. – Сказала Дашка, снимая и вешая дубленку. – Я, оказывается, на вакансию модели ходила. Прошу любить и жаловать потенциальную модель.
- А там никто к тебе не приставал, не предлагал ничего «антиреснава»? Не бойся, я никому не скажу.
- Пока нет. Пока просто измеряли. Так долго, что я просто задрыгла вся, пока стояла в одной футболке. – Дашка переоделась в домашние трико и шлепки, и тоже уселась на кровать, в позу полу-лотоса, подложив к стенке за спину свою подушку.
- Не хочешь говорить, и не надо. Все и так на лице написано. Ты, надеюсь, дышала правильно, как мы с тобой отрепетировали?
- Почти попадала, с точностью до сантиметра, но там же не только грудь-талию-бёдра измеряли, а до фига всего – и руки, и ноги, и даже от пупа до спины через пах. Дыши-не дыши, ноги-руки длиннее не станут, или тоньше.
- И что, хочешь сказать, что ты по всем параметрам прошла? – Ксюша оторвалась от таблицы и посмотрела на Дашку скептически-оценивающим взглядом.
- Не знаю, я вообще не знаю, какие они должны быть. Их там столько, что даже они сами не все помнят – с таблицей сверялись. Но, вроде сказали, что теперь надо художникам показаться.
- Ну, художники заставят тебя догола раздеться. Знаем- знаем. У них натурщицы голышом сидят часами, или лежат, если повезет. У меня была одна такая знакомая, натурой зарабатывала. И мне тоже предлагали. Красивый такой мальчик, художник из Строгановки. Представь, ты лежишь в позе Данаи, вся в синих пупырышках или в розовых, если повезёт, а вокруг тебя куча одетых мужиков. Я бы лично на такое не пошла.
- Да нет, вроде там не должно быть такого. Сказали, что нужно будет примерять одежду зачем-то. Но если одежда такая, какая у них на манекенах, то я с руками и ногами за.
- А что за одежда?
- Женская.
- Ну, понятно, что не мужская, а какая?
- Краси-ивая. – Дашка глубоко вздохнула. – Ты не представляешь, какое платье там было – темно-синий бархат, цвет такой обалденный – просто рвущий душу, весь такой с переливами, приталенное и вырез лодочкой. Мне всегда такие вырезы нравились. На втором курсе все такие лодочки себе на лето шили. Я бы за такое платье, да просто чтобы примерить его – сама бы доплатила. Только куда надеть его в нашей жизни?
- Да уж найдем куда, нам только принеси. – Тоже вздохнула Ксюша и отложила таблицу.
- Не поверишь, там у них манекены стоят без голов. Фу, такое жуткое зрелище. Представляешь, безумно красивое бархатное платье и – отрубленная голова! Бедная Мария Антуанетта! Только штырь торчит из шеи… И тишина… Аж мурашки по коже. Бр-р-р. Тьфу-тьфу-тьфу. Сразу инквизиция на ум приходит и мертвые с косами. И эта палка торчит у неё, бедняги, из горла, так и хочется вырвать её оттуда, или из себя. Ночью, блин, такое приснится – не проснёшься. Но зато – какое платье! – Боже, неужели суждено мне умереть, ни разу не облачившись в такую красоту. Это несправедливо, Господи! - Дашка воздела руки к люстре и изобразила страдальческое лицо.
- Будет и на нашей улице праздник. Когда-нибудь обязательно будет!
- Эх, явись мне дьявол с чернильницей – я бы не колебалась ни минуты – дала бы ему автограф за милую душу. За милую мою распрекрасную душу!
- Продала бы душу за кусок тряпки?
- Да, представь, за кусок тряпки ценой в пол-сребрика, я бы продала ему не только душу, и не только свою, между прочим, но и – что там важнее души-то у нас сегодня на ужин? – овсянку, сэр! Давай пожрем чего-нибудь. А то после созерцания красоты аппетит повышается.
- А не старовата ли ты для модели? – Ксюша критически осмотрела её с ног до головы. – И видон, у тебя, конечно, зашкаливает, по московским-то меркам. Представляю, как они потешались, когда ты раздевалась.
- Ну, видон у всех нас зашкаливает. Что поделать. Это примета времени. Да к тому же не одежда красит человека, а ум, честь и совесть, как учили нас в школе. Ты что-то имеешь против школы?
- Да кто сейчас про ум, честь и совесть помнит. Сейчас умом другое называют – умение делать бабки, бабки и ещё раз бабки, заглушив и честь, и совесть, и все остальное. Так ты возраст им сказала свой?
- А там не в возрасте дело, не подиумная, сказали, это модель. Надо ещё раз прийти на отсмотр всему коллективу. И туфли с собой прихватить.
- А туфли-то у тебя есть приличные, коли собралась стать моделью? Не абы что, а какие сейчас модные москвички носят.
- Ты думаешь, я слежу за тем, что сейчас в Москве носят? Да и носят сейчас, между прочим, все, что угодно, только не туфли – в метро все в ботинках или сапогах. У меня пара «хёглей» есть, почти ненадеванных, на выход. Мамин подарок. Такие удобные туфли, не шпильки и не копыта, не низкие, не высокие, самый девке огурец. Мода приходит и уходит, а такой каблук всегда будут носить. И плевать я хотела, что они там носят – мне удобны эти каблуки, и точка!
- Правильно, я тоже люблю невысокие рюмочки.
- Вот, терпеть не могу зрелище, когда идет мадам на вот-такущих шпильках и – как королева без «ле» – на полусогнутых ногах, спина колесом и взгляд только под ноги направлен, чтобы не споткнуться и свой моднючий каблук не сломать. – Дашка изобразила комичную походку и потешную рожицу. – Нет уж – лучше я буду ходить вот в этих и смотреться королевой. – Дашка достала из шкафа пару туфель и, надев их, подошла к зеркалу, висевшему справа от двери. Повертевшись перед ним и отступив назад на достаточное расстояние, она стремительным движением вскинула ногу в канкане, схватив себя за лодыжку правой рукой, и постояла так, любуясь то ли стойкой, то ли черной «хёглей». Затем, улыбнувшись, послала поцелуй своему отражению.
– Настоящие королевы не по одежке видны! И вообще, я не монархист. Я бывший советский человек, ищущий работу для оплаты крова и пищи. Подайте работу на пропитание человеку с высшим образованием. – Сняв туфлю с ноги и протянув её своему отражению, она продолжила дрожащим голосом. – Же не манж, господа, – же не манж па сис жур! Гебен зи мир бите … айн-цвай-драй бакс. И побольше… побольше, я сказала! – Замахнувшись туфлей на зеркало, произнесла она, и обе засмеялись.
- Вот так и встань перед ними – покажи растяжку – сразу возьмут. Особенно, если мужики будут. Сейчас умение делать шпагат, особенно поперечный, приветствуется. – Съязвила Ксюша.
- И покажу, если надо будет. Только растяжка у меня каратэшная. Запросто могу каблуком в челюсть заехать. Второй взрослый был в студенчестве. И стреляю я на второй разряд. Так что я опасный человек, со мной лучше не связываться. – Опять корча рожицы зеркалу, произнесла Дашка. – Представляешь, одного потенциального работодателя мой разряд по стрельбе заинтересовал. Нет, сначала его моя подруга заинтересовала — она вообще шикарная такая, с модельной внешностью – покруче любой «мисски». Он её выцепил в метро, представился кем-то и чем-то, и она попросила нас поехать, в качестве моральной поддержки, на встречу с ним. А он, гад такой, показал альбом с фотками девушек и предложил ей, и всем нам тоже, пополнить собой галерею див — которых по этому каталогу выбирают богатые клиенты. Одним словом — сводник, или, как их сейчас называют, сутенер. Да ещё говорит, что девушки, чтобы попасть к нему в альбом, чуть ли не в очередь записываются. Мы, конечно, дружно отказались, и тут он начал с другого боку подкатывать. Что не только такое он может предложить, но и другое. Спросил какие навыки, разряды, корочки у нас имеются. Я, возьми и брякни, что у меня по стрельбе, он аж возбудился, когда узнал, что я ещё и каратэшкой занималась. И говорит: «Отлично, Вы нам подходите!». А я ему говорю: «Вам что, киллеров не хватает?». А он – «нужна телохранительница ориентального типа с каратэками и прочими навыками». Денег наобещал море и клиента богатого.
- И чего ты отказалась? Из тебя такая шикарная Кевин Костнер в юбке вышла бы. «And I will always love you» – пропела Оксана.
- Ага, вот и я представила себе, как на руках выношу из-под обстрела какого-нибудь стопудового Уитни Хьюстона. А он меня при этом лапает. Ой, нет, спасибо.
- Зато как романтично – вокруг пули свистят, а у вас любовь на ходу. Прям хоть новую серию снимай.
- Да ладно тебе ржать. Какая романтика, скорее всего, в ту же каталожку, на те же условия, только поменяв название слегка, вроде как телохранительницей звучит солиднее, нежели содержанкой или проституткой, а суть та же самая. Я ему говорю, что не потяну эту ответственнейшую вакансию в нашу эпоху сплошных покушений и разборок, так как не мастер, а всего лишь второй разряд имею. Не ахти что, хотя на самом деле, в тех соревнованиях просто не было выхода на первый, вот из ста хоть сто выбей – выше второго не дадут. На первый надо из трехсот 298 выбить. А я больше не стреляла официально нигде. А так, реально, я, вообще, может мастер спорта. Нас папа с детства учил стрелять. На случай войны. Чтоб в партизаны взяли. И ножи мы метали в мишень.
- Ножи? Врешь!
- Да, ножи. Я, между прочим, всегда в яблочко попадала, хоть и не тем концом. У меня точность врожденная, даже в баскетболе запросто могу три из трех выдать из трехочковой зоны. – Тут Дашка заливала, конечно, но остановиться, когда речь заходила о себе, любимой, она не могла и продолжала заливаться соловушкой, словно заполняла CV перед невидимым работодателем.
– Что ещё я на второй разряд делаю? В шахматы играю. Хотя, и в шахматы я тоже только пару раз играла официально, и тоже выше второго не давали. А так, мама перворазрядница, и я примерно на её уровне играю. Просто мне шахматы не нравились никогда.
- А как ты научилась, если не нравились.
- Ну, как, как — дома с братьями. В дурака же все умеют. А у нас в шахматы народ режется. Помню, в сказках часто встречается такой эпизод — там три брата идут свершать подвиги и встречают по пути двух стариков, играющих в шахматы или в шатру. Двое мимо проезжают, а третий остается рядом с ними. А в конце он выигрывает у чудовища три партии и добро побеждает.
- Никогда бы не подумала. Даже у нас не все играют, я, вот, почти не умею.
- А у нас в деревне был дом, там жила одна бабушка, мне про неё мама рассказывала, что в молодости та была такой азартной, что проиграла чуть ли не половину отцовского состояния. А она была единственной дочкой богача — и он, рассердившись, выдал её замуж за самого бедного человека в деревне, в качестве наказания. И тут грянула революция. Всех раскулачили и отправили по лагерям, а её не тронули, как бедную. И отец успел ей передать семейное золото, которое она зарыла где-то, но никто не знал где. У неё муж и сын погибли на войне, и она жила одна, всю жизнь очень скромно. А после её смерти, в 1973, это золото нашли, и там оказалось около полумиллиона рублей, в переводе на советские деньги. Вообще, такие клады до сих пор находят. Когда народ репрессировали и ссылали, то многие пытались спрятать ценности, чтобы потом, вернувшись, забрать их. Но вернулись единицы... У меня по отцовской линии почти весь род выкошен, да и по материнской тоже наполовину — всех бабушкиных братьев в 38-м расстреляли, хотя они были комсомольцами... Вот почему плотность населения у нас полтора человека на квадратную версту...
- Да, печально... Наших тоже раскулачивали и к вам отравляли эту плотность повышать.
- Да уж... повысили... Что-то мы, как говорится, начали за здравие, кончили за упокой. Представляешь, играла в последний раз за кафедру, прошла турнир без поражений, а в конце против меня играла мастер спорта, маститая такая, пожилая. И вот мы сидим, все вокруг нас сгрудились, и я затылком чувствую, что все мужики за меня болеют, не только наши, а за неё — все женщины.
- И как? Кто кого?
- Ну, конечно, побеждает тот, за кого болеют женщины, то есть — она меня. А меня наши решили поднатаскать немного. У нас на кафедре такой дядька есть классный, добрейшей души человек, готов был тренировать. Кстати, он мехмат МГУ закончил, одногруппник Зорича.
- Он, небось, по специальной квоте для малых народов учился?
- Ну, во-первых, буряты – не малый народ, ты слышала, что основатель московской школы математики, академик Лузин – бурят по матери. Во-вторых, на мехмат квоту делать бессмысленно. А история его поступления — почти комедия, как он рассказывал. Он главный экзамен написал на пять, а среди четырех тысяч — только две пятерки — и одна из них у него. А сочинение он завалил, так как по-русски писал не очень. «Ну, - говорит, - сдал я постель и ключи кастелянше, оставил чемодан у вахтерши и пошел напоследок по Москве погулять, попрощаться. Возвращаюсь поздно вечером, а там женщины из приемной комиссии сидят в холле. Увидели меня и говорят: «Где Вы шляетесь, весь вечер ждем. Ещё бы мы теряли пятерочников! Завтра узбеки пишут изложение, пойдешь с ними напишешь». - Я пошел и завалил опять. - Опять пошел гулять по Москве, опять вечером за мной из комиссии прибежали и говорят - «Завтра один эфиоп диктант пишет, пойдешь и с ним напишешь!» - Ну, меня аж зло взяло, думаю — неужто я хуже негра напишу? И написал, и поступил». Вот такая история, — а потом он на Байконуре всю жизнь работал и потом уже приехал в Улан-Удэ. Я с ним несколько раз в шахматы сыграла — монстёр дядька, конечно. Мне аж неловко стало его время на себя забирать. Я же до этого нигде особо, кроме дома, не играла. И потому второй разряд у меня чисто домашний, любительский уровень. Я, вообще, много чего на второй разряд делаю. У меня даже корочка тракториста третьего класса есть.
- Серьёзно? Ты училась на тракториста?
- Училась! Вместо трудов в школе. Так что, с таким набором умений остаться без работы стыдно, батенька, стыдно. – Обратилась она опять к своему отражению, погрозив ему туфлей.
- Москва любит мастеров, а не второразрядников. Ты, кстати, первый тракторист, с которым я имею честь разговаривать. А в таксисты не пробовала податься? Тебя бы, может, взяли с этой корочкой-то.
- Да я за рулем только раз сидела, на экзамене по вождению. Таким, как я, нельзя за руль садиться. Во имя блага окружающих, так мне наш препод сказал, но поставил пятерку – за теорию. Я, вообще, по жизни юный теоретик. И, кстати, ещё садовод-теоретик до кучи.
- Как это, интересно? Полевод-теоретик ещё понимаю. Все-таки теория поля, говорят, самое крутое средство от бессоницы. А про теорию сада я ничего не слышала.
- Да, ещё в школе это было. Наша биологиня как-то летом прибежала к нам домой и говорит мне – «надо ехать на олимпиаду по каким-то профессиям – типа полеводы, лесоводы и прочие». Дала мне книгу о садоводстве – «посмотри за ночь – утром едем». Вот и поехала. А там все такие же, за ночь предупрежденные. Ну и звезданула я там по тому, что успела прочитать по диагонали и додумать на ходу. А на другой день все должны были ехать на эксперименталку, то есть на опознавание кустиков и сортов по почкам да ранним листикам. Что такое эта ваша теория поля супротив эмпирического садоводства — оно и рядом не лежало! Я же за всю свою жизнь не полила ни одного кустика во саду ли в огороде и до сих пор черную смородину от малины не смогу отличить без ягод. А в начале лета – какие тебе ягоды.
- И как ты выкрутилась?
- Я вызвала дождь.
- Как это?
- Ну, все-таки в моих жилах течет одегонская кровь.
- Что значит «одегонская»?
- Ну, одегонами у нас называют шаманок. Вот я и повелела дождю пойти. Что мне ещё оставалось? Вызвала я страшную грозу, – последние слова Дашка произнесла зловещим полушепотом, расправив руки как зловещие крылья, и продолжила сипящим завыванием, – Три дня и три ночи лил дождь. Обрушились на грешную землю хляби небесные, и мир погрузился в воду…
- Врёшь!
- Вру. Но дождь пошел. Видимо, мой страх опозориться был так силён, что небо приняло сигнал и решило смилостивиться. С утра так ливануло, да ещё и с градом, для вящей убедительности, что чуть потоп не случился, и выезд наш отменили.
- Дуракам всегда везёт!
- Ну да. В итоге мне присудили первое место по результатам теоретического тура. Стыдно, конечно, но весело – папа так смеялся. Тогда и прозвал меня пожизненным теоретиком. – Дашка вздохнула. Потом с вызовом произнесла, – Но это же, согласись, лучше, чем быть старым метеоретиком, с вечным запором, как у тех теток на прошлой неделе. Не хочу быть как они. – Она выпятила живот и изобразила торжественную улыбку, затем пропела: «Как они, как они, кака, как они», – на мотив «jingle bells», и подошла к приоткрытому окну. – Вот уже новый год скоро.
- Ещё пара лет и миллениум. Дожить бы.
- Вот и я о том же – второе пришествие миллениума на носу, а мы ещё не ужинали.
- Давай, иди, ставь чайник, неметеоретик ты наш юный.
- И чего это сигнализация завыла, вроде же ещё не ночь? Она ж обычно по ночам орет. И под утро. Ужель машину угоняют?
- Да там, наверное, просто кошка прыгнула на капот и вот она включилась. А по ночам, так это угонщики таким образом пытают народ на крепость нервов. Когда владелец тачки ломается и отключает сигнализацию, чтоб дать соседям поспать, в этот момент они тихо угоняют машину.
- Меня так эта еженощная сирена достала — это ж какие нервы надо иметь, чтобы по полчаса слушать её. Наверное, весь квартал по ночам молится, чтобы её поскорее угнали. Интересно, это у одной и той же машины кошки пасутся или у всех машин одинаковая сигнализация?
- Да кто их знает? Может, одну так пасут, а может все такие. Но кошки и собаки, мне кажется, уже давно выучили, что к машинам лучше не приближаться. И люди тоже. Вон, на днях писали в газете, что ещё одного банкира взорвали, когда он утром в свой мерседес садился, и осколками случайную прохожую убило. Так что я четко усвоила — мимо дорогих машин лучше проходить очень и очень быстро. А не то попадешь под чужую раздачу так, что мало не покажется.
- Да, я тоже читала в газете, что сейчас самая опасная для жизни профессия в Москве — банкир. Их убирают цивилизованно, при помощи киллера-профи. Пиф-паф, ой-ёй-ёй... Представь, как это просто и страшно — нанял киллера, убрал конкурента. Ужас, к чему прикатился наш мир.
- Так, давай не будем о грустном. Лучше о тряпках. Значит, говоришь, тебе нужны шпильки. Сходи в «Салиту», посмотри. Там недорого и есть из чего выбрать. – Сказала Ксюша, включая чайник и вынимая чашки из тумбочки.
- Ну, можно подумать, ты сменила тему. Тут ещё грустнее. Думаешь, мне денег некуда девать, кроме как туфли новые покупать. Если бы точно знала, что берут к ним, тогда ещё можно было бы подумать. А тут – вряд ли возьмут. Хотя, чисто теоретически, есть, конечно, вероятность, но она где-то очень близка к нулю. Там же народу масса приходит по объяве, да к тому же – я и мода – понятия не-сов-мес-тимые, даже, взаимоисключающие, если быть точным. И никогда, в силу данного утверждения, мы с ней не пересекались в одной точке, увы.
- Да ладно тебе.
- Это ж у меня на лице написано, да и на всем остальном. Сама же, вон, говоришь, что видон зашкаливает. Меня тети мои так за это ругали, что позорю своим видом само звание бурятской женщины. У нас в городе, знаешь, как они одеваются. Одна я такая белая ворона, блин, паршивая овца в стаде.
- Да ладно себя хаять, просто мы с тобой переживаем не лучшие времена. У всех они бывают. Люди ж все понимают. Не ты первая, не ты последняя. Были бы деньги, мы бы с тобой получше всяких Вандербильдих выглядели бы. Не так, что ли?
- И вообще, скорее, я мисс-антимода. – Продолжала Дашка вдохновенно. – Меня так сестры двоюродные называли. Вот тебе никогда раньше не казалось странным – откуда девчонки узнают, что модно, что нет – если ни журналов, ни по телеку, ни в магазинах того, что объявляется модным – нет? И как вы прикажете следовать моде?
- Кто во что горазд, конечно. Я вот – сама себе принцесса, и «плювала» я на вашу моду с высокой колокольни.
- Я тоже «плювала». И «доплювалась». Мужики-то любят глазами. Как быки – только красную тряпку и видят. И приходится красной девице... Кстати, если девица красная – то, в принципе, ей и тряпки не надо – бык и так её должен увидеть, если он не дальтоник.
- Ну да, но количество дальтоников среди поголовья зашкаливает, вот и приходится девицам разодеваться в пух и прах.
- Кстати, интересно, откуда выражение «разодеться в пух и прах» пошло? Прямо, так и слышится «земля пухом для вашего праха». Явно проступает народная ирония. К тем, кто уж очень озабочен своим внешним видом. Вот мне отец всегда внушал, что мода для безмозглых кукол, которым надо пустоту внутреннюю завешивать тряпками.
- Мой примерно то же самое говорил.
- А в глобальном смысле – типа все это кризис перепроизводства. Раз запущенный станок, обеспечив людей необходимым, не может остановиться и производит все больше и больше, а чтобы сбывать все это – придумали моду, чтобы люди выбрасывали старье и все время покупали новое. А куда все это выбрасывать – никому дела нет.
- Зачем выбрасывать? Зажрались те, кто выбрасывает.
- Вот и я говорю, зачем? Горожане ведь не задумываются, куда мусор отправляется. Они его только до мусоропровода доносят, а там – с глаз долой из сердца вон. И, вообще, город – это раковая опухоль на теле планеты. И сама урбанистическая цивилизация – это её метастазы. Вот в деревне ты свой мусор всегда видишь и знаешь, что дважды в год ты его обязан превратить в перегной или во что-то полезное, или просто сжечь, на худой конец, и потому не покупаешь ничего лишнего. И понятие моды тебе чуждо, на посмешище горожанам. Но это, я считаю, правильно.
- Уж лучше закопать, чем жечь. И так парниковый эффект наступает.
- Вот почему, скажи, сегодня модны такие каблуки, а завтра другие – кто это решает и почему? – Станок производящий! А мне хорошо в рюмочках, какие в начале 20-го века носили, и я считаю, что каблук-рюмочка моё навсегда, и я его никогда не брошу, потому что он хороший, - потому-что мне в нем удобно.
- А мне и копыта нравились, жалко, что такие уже не носят.
- И слава богу, что не носят. Значит, их на распродаже можно купить дешево. Я, как приехала в Москву, свои немодные рюмочки, причем кожаные и на шнурках, за копейки в одном подвальчике купила,– в них можно хоть со скоростью света летать весь день. Не было особо денег, но перед ними я не могла устоять. Обувь, удобная обувь – для меня главное.
- Да, обувь – это всё!
- И не только обувь, конечно, если по правде. Эх, были бы деньги…
- Вот и я говорю. Не в деньгах счастье, а в их количестве.
- Ой, там такие красивые вещи висели на манекенах, ты не представляешь. Вот бы попробовать примерить хоть один этот костюмчик – цвета топленого молока – просто конфетка! – такой благородный цвет, и смотрится классно, никогда такого не надевала.
- Да зайди в любой салон в Москве и меряйся хоть до полуночи. За примерку же денег не берут. Многие так и делают – ходят да любуются собой в разном шмотье.
- Я не могу так. Мне кажется, если не собираешься покупать, то и нечего примерять. Да ещё если там такие продавщицы, помнишь, в «Красотке», как Джулию Робертс не пустили в крутой салон, решив, что она вот таким макаром просто помериться решила.
- Зато потом она им показала! Мне этот момент очень понравился.
- Меня в моем виде примерно так же воспримут, наверное. Зачем провоцировать людей на унижение тебя. Чтоб потом зализывать ментальную пощечину и ныть, что мир жесток? Сам виноват, коли нарвался.
Ночной пришелец из страны грез
Ночью Дашке приснился тощий гражданин с усами Сальвадора Дали, в черной шляпе с высокой тульей и с огромной хрустальной чернильницей в руке. Чернильница была выполнена в форме флакона из-под духов «Трезор», только размером она была с трехлитровую банку. Свет отражался от прозрачных граней, как в салоне люстр, и в нем плескалась какая-то чернильно-синяя жидкость, цветом как то самое платье, что поразило Дашкино воображение в ДЦ.
«Так оно и есть там – плавает в жидком виде», – осенило Дашку и захотелось его вытащить оттуда. Но как? А вдруг оно просто выливается на человека и приобретает его форму? Новая технология такая. Пока Дашка рассматривала содержимое флакона, тощий гражданин поставил флакон на пол, отчего тот вырос в размерах, став высотой с табурет, на крышку которого он уселся, закинув ногу на ногу.
- Значит, говорите, что я должен принести чернильницу и дать Вам подписать некую бумагу.
- Да я просто так, не имела в виду ничего плохого. Шутка.
- Нет, просто так ничего не бывает. Коли уж вызвала меня, ставь автограф и вперед – будь моделью.
- Душу, что ли, продавать надо? Бред какой-то. Не верю. И вообще, я бы, конечно, с превеликим удовольствием, но нет у меня души, к сожалению, я же атеист. Так что Вы немного не по адресу. И вообще, все это мне просто снится, такого в жизни не бывает.
- Ну, тогда попробуй проснуться.
- Изнутри не просыпаются, даже если осознают, что спят. Это мы уже проходили.
Тем не менее, Дашка попробовала, но тело словно оцепенело. Глаза смотрели, разум ясно мыслил, но двинуться или шелохнуться не получалось.
- Вот, видишь, я тут перед тобой – во всей красе.
- Ваша краса — не в моем вкусе. И в Вас не верю — я же атеист, сколько можно говорить-то?
- Я не завишу от того, верит ли в меня кто-то или нет. Я есть и вот перед тобой. Ты меня сама в таком виде вызвала.
- Я Вас не вызывала. Я не верю в Вас.
- Не веришь, а, тем не менее, представляешь меня таким. В этой дурацкой шляпе и с такими пошлыми усами – все эти ваши девичьи грезы, блин. Да ещё и таким «былинным» языком выражаюсь. Самому себе противен, если честно.
- То есть Ваша форма зависит от моего представления?
- Это проекция моей сущности на твой слабый, извращенный умишко, впитавший в себя представления обо мне из книг. Но даже как проекция я остаюсь собой.
- Забавно. Продолжайте.
- Я появился по твоему зову, выгляжу, как ты меня видишь, говорю с тобой твоим языком, и требую того, чего ты желаешь, но стесняешься перед собой. Вот бумага, о которой ты помыслила – будешь подписывать? Это твоя индульгенция. Затем можешь творить все, что тебе заблагорассудится, без угрызений совести – и переводить стрелки на меня, типа «не виноватая я», так как «бес попутал».
- Так, давайте для начала определимся с терминологией. Во-первых — «Я, Я!», - я тоже могу сказать, что я это я. А кто Вы конкретно, не представились. Часть той силы, что вечно чего-то желает кому-то, что ли? Или как там у классика? Во-вторых — что мне это даст? Только не говорите, что торг здесь неуместен. Если уж подписывать, то надо, как минимум, что-то глобальное взамен того, чего у меня нет по определению, кстати. А просто из-за работы, тем более моделью, – не маловата ли ставка за бессмертную-то душу? Неужто настолько она у меня мелка?
- Отвечаю по порядку — да, я тот, кого ты имела в виду. А ставку — ты сама её озвучила. Слово же, это не просто губами шлеп-шлеп, а движение энергии в пространстве жизни. Если ты дашь отбой своему слову, то вызовешь тайфун из эфира себе на голову.
- Да ладно, тайфун. Можно подумать, тайфунов мы не видели. Я вещи покруче встречала. Тем более, что Вы просто плод моего больного воображения. Сами же признались – проекция на мой ум некой идеи. И я сама с собой говорю во сне. Такое случается. Давайте, закончим наш идиотский диалог. Я быстренько черкну, что там у Вас и где, и разойдемся — Вы тихой сапой превратитесь в туман и рассеетесь во мгле. Устраивает такая поэтичная формулировка? И перестанете мешать мне спать. Тоже мне — часть той силы. Все мы часть той силы. Кому сейчас легко...
- Вот, сразу бы так. Умная девочка. Теперь спи спокойно. Sic tibi terra levis.
- Не надо мне тэру левисом желать! Лучше левайсом, пятьсот первым!
- Это я на случай твоего падения мордой об асфальт — пусть он пухом окажется для твоего славного носика. Ведь, согласись, что лучше рыльце в пушку, чем расквашенный нос — не так ли? А падений у тебя впереди будет множество. Ты ж в модели собралась, а там, знаешь, на каких высоких каблучках придется ходить. Так что мое напутствие тебе, ой, как пригодится, спасибо ещё скажешь.
- Какой вы заботливый, прямо мать родная. Колыбельную бы ещё спели.
- Щ-щас, спою. - Сказал гость голосом волка из мультика и пошел, что-то тихо напевая, его же походкой в дальний угол комнаты и растворился там в темноте.
- Ты заходи, ежели чего, - в тон ему ответила Дашка и тоже растворилась в черном тумане, клубящемся вокруг неё.
Оставшуюся ночь ей снились безголовые манекены, и она сама, стоящая в одном ряду с ними и мучительно размышляющая, на месте ли её собственная голова, и какой козел этот придурок в шляпе, оставивший флакон в середине комнаты, от которого несло совсем не Трезором.
Вторая примерка – розовый фламинго
Перед второй примеркой Дашка уже почти не волновалась, взяв с собой туфли в коробке, она поехала по знакомому уже адресу и прошлась пешком от метро Ленинский проспект, до здания ДЦ. Теперь мороз уже чуть поотстал, и Дашка была закутана поменьше. Кофту она, перед самым выходом, немного поколебавшись, все же сняла и решила, что шарф с поясницы снимет ещё на охране, – пока за ней придет Алина, она успеет расстегнуться и спрятать шарф в пакет с туфлями.
Пройдя охрану, она опять вошла в знакомый кабинет, где на креслах уже сидели девочки, – та, что сделала замечание по поводу кофты и другие, человек пять, все возраста не более 25. Они с любопытством смотрели на Дашку, которой опять пришлось прилюдно раздеваться и стоять в футболке и в туфлях. Но теперь уже в устойчивых «хёглях», что придавало некоторую уверенность. Ирина Петровна послала Алину за брючным костюмом. Надо было примерить и продемонстрировать перед всеми готовое изделие дизайн-центра.
Алина вошла, неся нечто нещадно-розовое на вешалке. «Ох, господи, да кто ж такие цвета носит в сознательном возрасте! И это я должна буду надеть и умудриться выглядеть в нем не поросёй?» – Сразу вспомнилась дама из салона на Тверской, в цирковом трико с черными кружевами. – «Ну почему не топленое молоко или тот салатовый костюмчик, который был тут на манекене в прошлый раз!» – Но манекенов в комнате уже не было, за исключением двух, в самом углу, на которые были просто накинуты какие-то красивые ткани. Покалывающее ощущение ужаса пронеслось в спинном мозгу, пока Алина снимала с плечиков костюм.
Последний раз Дашка надевала вещи такого цвета в пять лет, когда муж маминой сестры привез из Москвы, где учился в аспирантуре, две пары розовых рейтузиков для племяшки. Цвет штанишек был настолько потрясающим детское воображение и чувство прекрасного, что Дашка влюбилась в них с первого взгляда, но любовь её не была взаимной.
Эти розовые столичные штучки, конечно же, дали понять деревенскому ребенку, впервые в жизни, насколько она недостойна их, что было на тот момент совсем недалеко от истины. Из-за них у Дашки с пяти лет сложилось о себе устойчивое мнение, что она беспросветно-бессовестная и ветренная натура, не способная сдержать данное слово. То есть не лазить по крышам и заборам, не сидеть на пнях и бревнах, и не ходить на кладбище сельхозтехники, которое возлежало недалеко от деревни и представляло собой списанные гусеничные трактора и сломанные комбайны, не залезать на которые просто не получалось.
И каждый вечер бедное дитя терзалось мучительным раскаянием, идя домой в вопиюще перепачканных, в отличие от других детей, штанишках, которые ежевечерне стирались и сушились у печки, доставляя совсем недетские страдания Дашкиной совести. Объективно говоря, другие дети были перепачканы не менее, а даже, наверное, более Дашки, так как не берегли, в отличие от неё, своих серо-бурых штанишек, на которых не видно ни единого пятна, не то, что на светлых рейтузиках. С тех пор и на всю жизнь розовый цвет в одежде у неё автоматически включал чувство невыносимой грешности бытия и мучительные конвульсии совести, покорно кающейся невесть за что.
Алина протянула ей вещи, и Дашка облачилась в принесенный костюм. Он сел на неё как «розовый фламинго – дитя заката» – тут же захотелось пропеть любимые строки. И все угрызения и раскаяния канули и рассеялись в легкой дымке радостного возбуждения. Казалось бы – просто костюм, текстильное изделие фабричного пошива! – но не все представляют, какое удовольствие доставляют вещи, сшитые словно на тебя! По всему телу пробежала искра, зарядив каждую клеточку сознания – «макушку – вверх, грудь приподнять, плечи опустить, ноги в третью позицию – и улыбка!» В этот момент Дашка ощутила, что такое телесная улыбка. Чувство глубокого внутреннего комфорта разлилось до самых кончиков пальцев и чуть дальше, образовав вокруг неё ауру блаженства, и Дашка простила костюму его цвет и синтетическую «сучность» и захотелось носить его вечно – «пока смерть не разлучит нас». Она почувствовала себя оживающей мумией, победно возвращающейся из небытия. Захотелось срочно побежать и сразить наповал какую-нибудь случайную жертву! И сложить их штабелями! Большими-пребольшими! Вот что делает с женщиной красивая тряпка. А что делает она с мужиками!
- А теперь, пройдитесь туда-сюда. – Приказала Ирина Петровна.
Дашка прошлась. Походка женщины в одежде, которая ей самой нравится, отличается от той, в которой ей приходится ходить в силу обстоятельств. Дашка, чувствуя себя пушинкой мироздания в лепестке розы, прошлась так, что ей задали вопрос:
- И где же это Вас научили так ходить? – подала голос девушка с кольцами.
Дашка не знала, что ответить, она прошлась обычной своей походкой, без искусственных «наворотов бедром». «Но, кажется, модельная поступь весьма специфична, вроде бы они должны раскачивать бедрами с большей амплитудой и ногу за ногу ставить накрест», – пронеслось у Дашки в голове. Так показала однажды знакомая, которая была намного моложе и, подобно многим её ровесницам, уже успела походить в школу моделей. Но Дашка не осмелилась пройтись подобным образом, ей не нравилась неуклюжая нарочитость шага в исполнении приятельницы, похожая на походку поддатой дамы легкого поведения, хотя, в принципе, если надо, то могла бы изобразить какую угодно походку. – «Вы мне скажите, как надо, – а я изображу в самом наилучшем виде – хоть пантеру перед броском, хоть ржавого робота на морозе, хоть Майкла Джексона с его лунной походкой». – Подумала она.
Танцевальное детство и врожденная пластичность позволяли ей изображать жестом и поступью все, что угодно. Она могла переливаться из одного положения корпуса в другой упруго-плавно, как капля ртути. Изобразить любое движение в сколь угодно замедленном виде, не теряя равновесия и сохраняя контроль над каждой микроскопической мышцей тела. И потому, когда она двигалась, будь то в танце или в процессе болтологии – окружающие всегда подпадали под гипноз её отточенных выразительных жестов, когда она травила байки или анекдоты, сопровождавшиеся пластической импровизацией рук и мимики. На каждое движение души она могла ответить созвучным движением тела и выражением лица. И техничность, с которой она это вытворяла, могла предполагать, что зря родители не пустили её в хореографическое училище в 6 классе, куда она стремилась всей душой. В Дашке жила актриса и рвалась наружу, запертая под толщей невозмутимой маски восточного лица, которую она носила в качестве официального имиджа.
- Ну, мы единогласно «за», – сказала девушка с кольцами. – Так ведь, девочки.
- Отлично сидит. И смотрится супер. Давайте, возьмем её к нам. Ну, сколько можно отсматривать. – Загалдели девочки нестройным хором.
- Теперь дело за Моталиным. Он сам должен утвердить. Как ты считаешь, Ирина Петровна?
- Так, он завтра во второй половине дня должен спуститься к нам. – И обратившись к Дашке, сказала. – Завтра приедете в это же время? Даже чуть пораньше. Сразу после часа надо быть здесь.
Девушки вышли, а Дашка осталась в костюме, в котором хотелось повертеться перед зеркалом. Увидев, как она пытается рассмотреть себя, Алина повела её к зеркалу перед кабинетом конструктора, мимо которого они уже дважды проходили. Огромное зеркало в два роста высотой стояло, прислоненное к стене. Отражение Дашке понравилось. – «Вот это да!» – Восхищенно промолвила она и встала боком. И боком смотрелось отлично.
Костюмчик как влитой сидел на ней, словно вторая кожа и требовал каких-то действий. Что-то подспудно вызревало в ней, и не терпелось скорее выплеснуть это нечто в действие. Хотелось хлеба и зрелищ, толп и поклонников. Миллион алых роз и сонмы влюбленных художников. Восторженных взоров и клятвенных заверений. Но пока только один восторженно-влюбленный взгляд смотрел на неё из зеркала, и тот свой собственный.
Когда она вернулась в комнату, то обратила внимание на журнал, оставленный кем-то из девочек, со страницы которого на неё смотрел улыбающийся пижон с роковой улыбкой. Дашка слегка оцепенела, зачарованно глядя на его улыбку, и спросила у Алины: «А это кто?» - «Гальяно» - ответила она кратко, и пояснила, - «Дом Диора. Кристиана Диора. Вы слышали это имя?». - «Слышала», - облегченно выдохнула Дашка и начала переодеваться.
Когда она сняла с себя пятиминутное розовое наваждение и переоделась в свои джинсы, они показались такими депрессивно-блеклыми и примитивно-тривиальными в сравнении с фламинговым закатом жакета, что мир опять померк в декабрьских сумерках.
Перед уходом Дашка поинтересовалась, а как называется фирма, шьющая эту одежду.
- Ну как? Разве Вы не видели бирку «Мот Майкл» на вороте?
- Видела, но это вы и есть?
- Да, конечно. Стали бы вам давать на примерку чужие модели?
- Просто я подумала…
- Ну, мы и есть Дизайн-Центр Михаила Моталина, которому принадлежит бренд «Мот Майкл». Здесь мы разрабатываем и отшиваем образцы всех изделий, которые потом шьются на его фабриках и расходятся по регионам.
- Ух, ты. А я в нашем городе видела эти костюмы. У моей знакомой целых два таких. Я думала, что это импортные, мне подруга говорила, что это американское. Вот и подумала, что вы их в качестве образца для примерки дали.
- Нет, все сами, сами, сами. Вот эту модель, в частности, Яна конструировала, которую Вы в прошлый раз видели. Она в разных цветах и тканях, не только в розовом. Это был просто образец. Потом другие увидите. Много чего увидите, если Михаил Анатольевич утвердит Вашу кандидатуру.
Дашка оделась и вышла на мороз. На улице уже наступили сумерки и на душе заскребли кошки. «Ну, вот теперь перед самым финишем меня снимут с дистанции. Когда уже кажется, что вот-вот случилось. Лучше бы сразу отказали. Не было бы так обидно». – Думала она, идя к метро и не замечая, что забыла закутать спину шарфом и снизу поддувало весьма ощутимо. - «А тот странный тип из журнала, как его, не то Де Голь, не то Голем, как он похож на того пришельца из сна. Тьфу-тьфу-тьфу — не верю — просто совпадение», - привычно подумала она и ускорила шаг.
Мысль о том, что в последний момент все разрушится, была болезненной, хотя ещё не было никакого повода так думать. Просто Дашка привыкла к тому, что всё, чего она ждала с трепетным предвосхищением – рушилось в самую последнюю минуту. И настолько часто это происходило в её жизни, что она уже тихо смирилась и не пыталась мечтать о несбыточном.
А тут ей хотелось, очень хотелось остаться там, в богемно-творческом коллективе. И примерять красивые вещи, может, даже то платье из синего бархата. Почему нет? Или другие, наверное, не менее изумительные вещи. Это желание было настолько осязаемым каждой клеточкой её существа, что казалось, оно переполнило упругим светом солнечное сплетение и изливалось из него по всем венам, артериям, капиллярам и нервным окончаниям, заполоняя собой всю её сущность и электризуя каждый нерв. И мнилось, что вокруг неё вот-вот вспыхнут огни святого Эльма на привстающих дыбом волосах, и даже на коже, которая запомнила прикосновение к ней того грешно-розового искушения, сопротивляться которому было непосильным бременем Дашкиной натуре, весьма чувствительной к прекрасному во всех его проявлениях.
Нахлынувшее на неё чувство было таким интенсивным и сконцентрированным, какого она не помнила со времен юности. Оно было мощным, цельным и выпуклым, что, казалось, даже можно потрогать его алмазно-твердую поверхность. Алмаз на ощупь (ментальный, конечно же, алмаз на ментальную же ощупь) был кристально-чистым, без единого изъяна. Не было в нем ни одной червоточинки в виде сомнения или вопроса «зачем?», он отражал свет – чистый поток света, пробивающий космическую ночь и пронзающий Дашкино сердце, само ставшее куском прозрачного камня, источавшего холодный яростный свет. Неся это чувство, любуясь своим ментальным алмазом, Дашка уже почти была уверена в завтрашнем дне, поскольку чувствовала, даже видела, что этим кристально-чистым и мощным светом где-то замкнута вселенская цепь, и всемогущий стрелочник перевел её маршрут на другие рельсы. Но, согласно вполне атеистической привычке, называемой «чтоб не сглазить», она продолжала терзаться. По крайней мере, вслух.
После второй примерки – почему я не блондинка?
Дома она поделилась с Ксюшей своими страхами насчет завтра. Когда та услышала про «Мот Майкл», то даже присела на кровать:
- Не может быть! Ты точно к ним попала? Они тебя не разыграли?
- Да вроде нет.
- Но это ж не российская марка. Наши так никогда не сошьют. И написано не по-русски. Ты хоть слышала про них у себя там, в Сибири?
- Конечно, слышала. Даже видела у подруги пару костюмов.
- Да ты даже не представляешь как это круто. Наверное, это просто их филиал российский? Ничего себе – модель Мот Майкла – офигеть! Это ничего, что я тут с тобой одним воздухом-то дышу?
- Да перестань измываться. Меня же ещё не взяли. Да и вряд ли. Завтра сам Моталин будет смотреть, а я, кажется, подстыла немного, шла пешком до метро и без шарфа снизу. Что-то знобит.
- Это от волнения. Сейчас чаю горячего попьешь, и все пройдет. Не раскисай. Её в Мот Майкл пригласили, а она тут ноет, что боится. Чего бояться – да ты радоваться должна, что целых три раза там побудешь. Думаешь, каждая баба с улицы может вот просто так – шла-шла и зашла – попасть туда, да ещё примерить там что-нибудь? Будешь потом внукам рассказывать, что хаживала туда, где простая смертная нога не ступала. И мемуары писать.
- Кончай, а! И так мандраж по коже.
- Вот что скажу – пока завтра не наступило, заранее волноваться не имеет смысла.
- Тебе легко говорить. Не ты завтра будешь заикаться перед Моталиным.
- А вдруг? Ну, мало ли – вдруг у него вкус извращенный и ты попадешь в самый эпицентр его … м-м.. э-э-э».
- Гастрономических предпочтений? Ага, щ-щас. У меня на этот счет иллюзий никогда не было. Глаза-то у меня есть. Я знаю, что не соперница молодым, ногастым блондинкам. И это, увы, факт. Я и в лучшие свои годы, в наилучшей форме, даже перед нашими парнями, особенно перед ними, – не рассматривалась в качестве конкурентоспособной мадамы.
- А сейчас что – худшие годы? Тебе же до сорока ещё вон сколько топать. Да и в сорок некоторые ещё ого-го! В Москве понятие возраста не такое, как в твоей забайкальской глухомани. У вас, небось, после 30-ти уже бабушка?
- Да нет, бабушка — это скорее после 40. Но тридцать, это, конечно, поворотный пункт. После 30-ти тебя нет — есть семья, дети, муж, котлеты, блины. Тебя прессует жизнь и зовут тебя «Ну, ты, блин, бывший колобок, как сказала эта конструкторша в ДЦ». После 30-ти все толстые, уважаемые и по имени-отчеству. Основная тема в кругу таких же — кто как рожал, и где. Мне всегда было интересно, как математику — вот 29 — она ещё молодая, полная или неполная мечтаний, но они есть. А в 31 — жизнь уже закончена, закатывай губки и раскатывай тесто на пельмени. А всего-то два года разницы. А мне, так вообще, аж с детства число 25 поставили над темечком, типа после него женщина уже не фертильного возраста. И, будь добра, влезь в эти многоуважаемые стандарты.
- А у нас, помню, была одна преподавательница – в 53 выглядела так, как дай нам Бог выглядеть в 35. И муж у неё молодой был или любовник, не знаю, кто, но я их вместе видела. Или сын, что тоже возможно. Как мы её обожали, особенно, когда узнали, сколько ей на самом деле. Молодым фору даст.
- Да уж тут в Москве – на каждый квадратный метр количество молодых, зубастых, причем, красавиц со всей России, просто зашкаливает. Я всегда офигеваю от этого. Зайди в метро – какие лица, какие ножки! Мама дорогая! И после этого верить, что завтра выберут именно меня? Старую, страшную, почти седую и уже с носогубками.
- Да ладно тебе – нормальное у тебя лицо. Не стой под лампой, не будет видно твоих носогубок.
- Днем они видны сильнее.
- Значит, улыбайся. Хотя нет, они от этого ещё больше становятся. А ты смейся поменьше или делай губы трубочкой, когда ржешь.
- А сама-то так можешь?
- А я в модели не собираюсь. Так что мне можно. И седину закрашивать пора. Привыкни к мысли, что волосы надо красить, а не просто хной тонировать.
- Хорошо блондинкам. У них седые волосы не видны.
- У них свои проблемы – темные корни. Которые надо осветлять. Так что вы квиты.
- Но блондинкой в нашей стране быть проще, как ни крути.
- Ну, что ты к ним привязалась. Лучше-хуже, проще-сложнее. Я вот, например, никогда не чувствовала себя в чем-то хуже. Ну и что, что хохлушка, да ещё и рыжая. Самые красивые девчонки в Москве и на эстраде – из наших.
- Да ты просто никогда не была азиаткой в России. Тебе не понять.
- И что, хочешь сказать, что тебя из-за внешности в чем-то ущемляли?
- Да нет. Меня никто никогда и ни в чем не ущемлял. Просто трудно чувствовать себя красивой, когда твои врожденные, чисто расовые, признаки – глаза, щеки, нос – просто по определению считаются некрасивыми подавляющим большинством.
- Ну, уж тебе-то жаловаться грех – все у тебя нормально, и глаза не узкие, и щек нет, это просто ты накручиваешь себе сама.
- Я в общем смысле.
- Зато, когда ты в меньшинстве, ты сразу бросаешься в глаза. Очень полезное качество.
- Ага, на экзамене это особенно пригождалось, меня всегда ловили при малейшей попытке списать.
- Не умеешь списывать, не ропщи на зеркало. Завтра же не экзамен. А просто просмотр. Ну, ещё раз разденешься-оденешься. Делов то на пять минут. Не возьмут, так не возьмут. Опять в казино пойдешь, со следующим набором. Раз взяли, и ещё раз возьмут.
Ночью у Дашки поднялась температура, разболелась голова, раздуло губы и обложило горло. До самого утра она проворочалась на постели, стараясь уснуть. И проснулась только в одиннадцать, когда Ксюша уже уходила по делам.
Настроение было тревожным. Тянуще-тоскливое чувство гнездилось где-то в районе солнечного сплетения. Но голова уже болела не так сильно и Дашка, облившись ежеутренней порцией холодной воды, почувствовала себя боле-мене слитным комком энергии, способным двигаться в назначенном направлении.
Решающий этап, включаем одегона
Идя в третий раз в Дизайн-Центр, Дашка перед выходом провела ритуал, который мама, а ещё раньше и бабушка, всегда проводили перед поездкой или просто важным событием. Ритуал этот представлял собой действо, называемое в народе «покапать». Раньше его проводили у огня, но мама для этих целей просто включала плиту, и Дашка тоже – пошла на кухню, и покапала молоком на общественной плите, шепча знакомые с детства слова:
«урэн харан, хойнон баран, унтаhайм hэргэже, мартаhайм hануулжа байгты, тОО-бабэй, хажудам хани болорой, харгыдам нухэр болорой, бурхан бабэй, тОО-бабэй, манэя харалдажа байгты»
В переводе они звучат примерно следующим образом: «Уснувшее во мне – разбуди, забытое мною – напомни, мрак оставь позади, светом будь впереди, будь в дороге хорошим попутчиком, рядом будь верным другом – бурхан-отец, присмотри за мной».
Эти слова Дашка помнила с младенческих лет, они для неё были именно теми, сакральными, что впитываются с молоком матери и не забываются даже на смертном одре. И тут она их проговорила, с трепетным чувством вспомнив и запах зажженной ая-ганги, называемой богородской травой, которой окуривался дом, и вкус саламата, который тоже всегда варился на дорожку ранним утром, и тоже подносился сначала огню. Но тут саламат было варить не из чего, на магазинской сметане он не получается, а масла под рукой не оказалось. Капнув молоком на плиту ещё раз, Дашка отпила несколько глотков, затем собралась и поехала испытывать свою судьбу.
А по пути она, несуеверная, да и неверующая, по жизни, (ритуал не в счет – это просто традиция!), начала считать добрые знаки судьбы. Первый знак – черная кошка, почти перебежав ей дорожку, вдруг остановилась и двинулась обратно. С другой стороны дороги ей навстречу бросился красивый рыжий кот. Если дорогу перебегает рыжее нечто – то будет радость – эта формула действовала всегда.
Второе – она не встретила ни одной бабы с пустыми вёдрами, Москва в этом смысле – счастливый город. Зато уборщицу в холле, то ли припозднившуюся сегодня с мытьем полов, то ли затирающую лужицу, наверное, можно считать бабой с полными ведрами – к удаче то есть.
Третье – менты у метро не остановили, хотя бояться ей было нечего, регистрация имелась, но, все-равно, приятно пройти мимо них незамеченной, ощущая себя настоящим человеком. День начинал задаваться.
В метро не было толп, и какой-то совсем молодой парень с оранжевыми шнурками в ботинках, улыбнулся ей – отлично! Трамвай подошел прямо в тот момент, когда Дашка поднялась к остановке. Но пешком было недалеко, минут 15, и Дашка не воспользовалась удачей, копя её импульс на дальнейшее. Затем, на входе, охранник уже узнал её и сам пропустил, заглянув в паспорт для проформы.
Следующим везением было то, что Михаила Анатольевича ещё не было в самом здании, зато был выставлен ряд манекенов – уже с другими костюмами на них. Дашке принесли второй костюм – серо-черный, опять приталенный, как-будто с лопнувшими швами на месте подреберных вытачек, откуда подсвечивало что-то серебристое. И опять оно сидело как влитое и наполняло душу предвосхищением торжества.
Кроме Дашки, ещё две девушки ждали решения своей участи. Одна, пепельно-светло-русая, с волосами до плеч и огромными голубыми глазами с поволокой в пол-лица, была очень красивой. Хоть и распространен такой типаж в России, и таких лиц вокруг – чуть ли не каждое пятое – она была вне конкуренции, она была принцессой. И знала об этом. Словно желая ещё раз убедиться в своей неотразимости, она поминутно доставала из сумочки зеркальце и что-то подправляла в лице, которое поражало отточенностью правильных черт, слегка, может, безжизненных, из-за выражения её лица. Оно напоминало суровый северный пейзаж, вечные снега которого прекрасны, но греют душу только ожиданием камина и теплого пледа. «Снежная королева из мультика, наверное, рисовалась с её бабушки», – подумалось Дашке.
Вторая, темная шатенка с живыми искрящимися глазами, чем-то похожая на Наталью Варлей в роли кавказской пленницы, тоже пару раз достала пудреницу из сумочки. Обе красавицы не обмолвились ни одним словом, исподтишка разглядывая друг друга и стараясь оценить шансы каждой. Дашку шатенка осмотрела с живым интересом, особенно места, где виднелись серебристые вытачки. На ней самой был надет костюм с короткой юбкой и изящные её туфли были гораздо выше, на тонких шпильках. На снежной девочке тоже красовался жакет с юбкой намного выше колена. Ножки у обеих были красивые, прямые, с изящными коленками и довольно тонкими щиколотками. «Хорошо, что на мне брючный костюм», – подумала Дашка, представив себя в коротенькой юбчонке на их фоне и ужаснувшись увиденному. Конечно, она была лишней в этой троице, волнующейся в ожидании приговора.
Пока ждали Моталина, Дашка снова с удовольствием рассматривала одетые манекены, каждую модель, стараясь навсегда впитать и унести в памяти кадры совсем иного мира, куда занесло её на мгновенье случайным ветром и вот-вот унесет обратно. Больше всего её взор поразило одно платье, выбивавшееся из общей массы даже при мимолетном взгляде. При ближайшем рассмотрении оно оказалось не платьем, а заколотым на спине куском ткани сетчатого вида. Сетка была довольно крупноячеистая, и тот, кто драпировал эту модель, целомудренно наложил поверх крупной сетки более мелкоячеистую, сложенную в два ряда лентой и затянутую по груди, и по бедрам. Скорее, это смотрелось как дизайнерская шутка в стиле «а ля в гареме», или, просто, таким образом демонстрировалось интересное цветовое решение.
Действительно, цвет у тканей был весьма нетривиальный, и человеку с улицы трудно даже дать ему название. Нечто, переходящее из перламутровой бронзы в какие-то смешанные тона, в которых угадывалось и немного болотного хаки, и коричневого, и золотистый отсвет, и что-то ещё могло почудиться, если смотреть на эту ткань долго, чем Дашка и занималась, рассматривая её под разными углами, то щурясь, то расфокусировав глаза, и не переставая восхищаться современными изысками.
«Интересно, если такой сетью ловить рыбу, она в воде, наверное, будет смотреться крайне колоритно, и рыбки будут получать эстетическое удовольствие перед тем, как эта сеть их вытащит наверх. Наверное, эта сеть не на рыбу даже, а на русалку. Кинется русалка кутаться в эту красоту и – на тебе! – поймал её рыбак и заставил отрабатывать свои желания. Вот так и ловят в сети морских красавиц». – Поток сознания унес Дашку в морской круиз, и вот она уже любуется отсветом караибских ночей на переливающейся поверхности моря.
Когда появился сам глава фирмы, о чем сообщила Алина, открыв дверь и прошептав: «Он Сам пришел», Ирина Петровна, вскочила, схватив блокнот и ручку, и вышла из кабинета, оставив девушек одних. У Дашки внутри началась тихая агония. Челюсть застыла и грозилась отключиться совсем, что случалось в моменты сильного волнения.
«Надо взять себя в руки. Надо расслабиться и глубоко подышать. Ничего страшного не случится. Самое худшее – просто откажут», – твердила она про себя невыносимо долгие десять или пятнадцать минут.
- Вот, Михаил Анатольевич, посмотрите моделей, мы их отсмотрели, осталось Ваше решение, кого из них взять, – услышала Дашка, когда дверь открылась снова и вошли несколько человек – Ирина Петровна, ещё пара девушек, с открытыми блокнотами и ручками наизготовку, и сам Моталин.
Вошедший «Он Сам» оказался среднего роста мужчиной около сорока лет на вид, казавшийся воплощением слова «импозантный» – в дымчатых очках, с благородной проседью и выдающимся вперед атрибутом сидячего образа жизни, что нисколько не портило в глазах окружающих его, в остальном спортивную, фигуру. Он был в элегантном черном костюме, название которого Дашка услышала в дальнейшем как «от Зени», что значило Ermenegildo Zegna, и считалось высшим признаком статуса среди мужских костюмов. Но в тот момент, стоя у стенки и пытаясь с ней слиться, Дашка ничего, кроме черной массы, источающей облако дорогого, наверное, парфюма, не увидела.
- Так, привет, девчонки, вы что, все хотите стать моделями? – Спросил он довольно приветливым, лишенным холодного официоза, голосом.
- Здравствуйте, – ответили почти хором девушки.
Поразительное дело, на холодном лице снежной принцессы вспыхнула вдруг яркая, обжигающая улыбка. Вся она словно засветилась, как будто пару минут назад не она сидела с каменным лицом и безжизненным взглядом ледяной статуи. Глаза её из бледно-голубых стали ярко-синими. Они метали веселые искры, словно зима сменилась весенним солнцем, и даже вокруг волос образовалось сияющее золотистое облачко. Это было мгновенное перевоплощение, оцененное шатенкой по достоинству и принятое как личный вызов.
- Да, мы модели. – Ответила она с игривой ноткой в голосе, улыбнувшись и чуть шагнув вперёд с несколько мудрёным движением где-то в районе левой лопатки, образовавшим изгиб спины в области талии и шеи, которая выгнулась в подобие лебединой. Сложно-сочиненная поза, которую Дашка потом пыталась воспроизвести перед Ксюшей и не смогла добиться внутренней согласованности движений.
- Ну-ка, пройдитесь, – попросил Моталин, и шатенка прошлась вдоль комнаты. Видимо, её походку ставили где-то в одном из новомодных агентств, количество которых росло в Москве почти экспоненциально и уже обогнало общее количество школ, детсадов, и вузов. В каком из них она прошла обучение, осталось тайной, но зрелище было довольно фееричное. Бедра её довольно бодро выписывали фигуры высшего модельного пилотажа, и глаз поневоле цеплялся за эти движения. Но роковая улыбка и надменное движение ресниц затмевали всё. Девочка была хороша, конечно. Дашка залюбовалась её лицом, пытаясь запомнить его выражение, чтобы потом воспроизвести. Повернувшись довольно картинно, та встала в позу почти настоящей модели – правое бедро далеко вбок, спина слегка округлена и голова чуть запрокинута, ресницы опущены, губы приоткрыты, руки на бедрах ладошками вниз и одна нога поджимает вторую. Дашке совсем некстати вспомнилась веселая пародия на туалетную очередь, и смешинка, попавшая в рот, сняла спазм в подбородке, застывшем от волнения.
Снежная принцесса тоже прошлась – более мягкой походкой, с меньшей амплитудой бедер, но у неё изысканнее получались эти замысловатые модные заступы ногами. Слегка несмелой, нежной поступью прошлась она, потупив взор, и развернулась, эффектным движением тряхнув волосами, мягкой волной рассыпавшимся по её плечам. И улыбка – юной белокурой бестии. Единственное, что портило её совершенство – черные тяжелые ресницы, бросающиеся в глаза издалека. Тушь на них была нанесена в несколько слоев довольно опытной рукой, без комков и слипаний, но видимо, не всегда и не всем черная тушь приносит пользу. В остальном – смотреть на неё хотелось бесконечно долго. И рисовать её совершенное лицо. «Интересно, кого из них он выберет?» – обе были настолько красивы, что дух захватывало. Дашке стало уже любопытно. Если бы ей пришлось в качестве жюри выбирать из представленных тут двух красавиц, то, скорее всего, ещё один буриданов ослик получил бы премию Дарвина.
Сама же она осталась сливаться со стенкой, которая весьма ощутимо поддерживала её угасающий дух своей твердой поверхностью. Застывшая её спина превратилась уже в высохший от внутреннего огня соляной столб, вся она вытянулась в струнку, подобрав и втянув в себя все выпуклости, и стараясь сгруппировать в солнечном сплетении плотный упругий шар, который должен был вытеснить мандраж, и которым она, в лучшие времена, могла воздействовать на ситуацию. Но солнечное сплетение сейчас представляло собой лунное затмение, холодное, безжизненное и совсем безвоздушное.
«Проснись!» - мысленно рычала она себе сквозь сжатые зубы. – «Включись! Играй в одегона! Играй – это же сцена! Не стой холодной рыбиной». – Но тяжелые ноги словно примерзли к полу и не собирались слушаться.
Когда же все взоры, после прохода снежной девочки, повернулись в её сторону, Дашка наконец почувствовала, что внутри что-то словно щелкнуло, и будто бы даже включился свет, моментом прокатившийся волной по телу и напитав собой каждую клеточку. Вес исчез, в этот момент Дашка, наверное, прошлась бы и по потолку, если бы было надо. Словно она не была собой, а неким энергетическим сгустком, влитым в неё и разлитым повсюду, – единство с этим «повсюду» она ощущала всей кожей, осязавшей все пространство вокруг, и, чувствуя сквозь кожу обратную связь с космосом, она пошла. Легко и плавно. И, пока она плыла свои три-четыре метра, все пространство обнимало её отовсюду – она как бы заполоняла его собой, но не раздувшимся мысленным шаром, а как бы одновременно она была собой, вытянутой в струну, и в то же время всем тем, что не являлось ею, а начиналось снаружи – прямо от кожи. Дашка была, как бы выразились сокурсники, – диалектическим единством «себя и не себя». В общем, прошлась она, не мудрствуя лукаво и не вдаваясь мыслями в свои ощущения, кроме одного, что совсем не чувствует своей массы, словно пушинка на луне, где вес в шесть раз меньше земного. «Интересно, если подпрыгну, то зависну или нет? Вот они изумятся-то, а если нет – вот смеху-то будет – шла-шла и подпрыгнула», - сквозь голову промчались совершенно посторонние мысли, сопровождаемые картинками всех возможных вариантов, и Дашка встала с краю, продолжая любоваться видеорядом своего парения или замедленного полета где-то на бескрайних космических просторах. На землю её вернул голос Моталина.
- Ну, девчонки, – мне нужна модель без комплексов. Чтобы не зажатая была и не распущенная, не люблю вульгарных. Чтобы могла и стоять, и ходить, и не стеснялась демонстрировать – хоть одежду, хоть колготки, хоть бельё. А то начинают ломаться, строить из себя оскорбленную невинность. Да кто на тебя смотрит? – смотрят на то, что на тебе надето, и ты должна показать модель, а не себя и свою прическу. Можно подумать, не видали мы таких – да этого добра навалом вокруг! Щелкни пальцем – толпа «мисок» набежит – одна другой краше. Это ж Москва. – Моталин подошел к манекенам. –
- Ну вот, кто из вас сможет, стоя на столе босиком, продемонстрировать перед комиссией из сплошных мужиков, например, вот это платье. – Он махнул в сторону крайнего манекена, на котором красовалась та сетка со сложным цветом. Конечно, цвет был изысканно-красивым, но демонстрировать сие воплощение антиодежды, стоя на столе, да ещё перед мужской аудиторией – этот вопрос показался Дашке достойным философского переосмысления всех ценностей ушедшей эпохи. Она живо представила себя в таком платье перед студентами со строительного факультета, где в основном учились мальчишки. Да, конечно, кое-кто очень обрадовался бы. Вспомнился юный поклонник с первого курса, и опять смешинка попала ей в рот, на что губы растянулись в улыбке.
- Вот, ты сможешь? – обратился он к шатенке. – А ты? – К следующей. Обе заулыбались.
- А Вы сможете? – Видимо, подкоркой чувствуя педагога, обратился он теперь уже к Дашке, в мыслях расписывающей мелом доску, стоя в этой сетке, заколотой на голой спине булавками с цветными головками, которые губами вынимает юный воздыхатель со строительного факультета.
У неё все внутри похолодело. Попалась, русалка! Вспомнилась детская игра ««да» и «нет» не говорить, черного и белого не называть».
Как говаривал друг юности: «Ну, что, господа – проврёмся! Пасаремос, хлопцы!» – Дашка решила ответить честно и искренне.
- Вообще-то как математик, я могу абстрагироваться от ситуации. – Ответила она, пристально-спокойно глядя сквозь дымчатые стекла, да и сквозь самого Моталина, «взглядом из космоса».
- Математик? Серьёзно? Это интересно, да, это очень, очень интересно. Вы где-то учитесь?
– Стажируюсь в РАНе.
– А как Вас сюда занесло?
– По объявлению, мне нужна работа.
- Ира, там с размерами все в порядке? Берем эту девочку! Остальные свободны.
Девушки, сопровождаемые Алиной, ушли с растерянными лицами. Блондинка напоследок смерила Дашку с ног до головы ледяным взглядом, опять превратившись в снежную статую, а шатенка улыбнулась довольно приветливо, хоть и дежурно, и этим понравилась Дашке ещё больше.
Моталин уселся в кожаное кресло и, повернувшись к Дашке, начал спрашивать:
- А Вы сможете рассчитать что-нибудь для моей компании? Вот, скажем, есть вот такая ткань и другая, и поставщики разные, и фабрики, и оборудование, и логистика и куча всего – все эти потоки надо как-то учитывать и чтобы в любой момент я мог видеть, что и где дало сбой и что надо сделать? И планировать, и видеть, что там год назад было.
– Ну, это сложная многомерная задача. Я примерно знаю, как можно это представить в виде подзадач и каждую решать в отдельности. Я раньше делала примерно такую же задачу с автоматизацией материальных складов, когда работала на производстве.
- Так, значит, пока работайте моделью, присматривайтесь понемногу, что у нас и как, внедряйтесь, поймайте кайф от всего этого, почувствуйте кураж, а потом мы с Вами посмотрим, может, что и получится сделать из того, что я Вам описал.
Так диплом мехмата превратил Дашку в модель, точнее, в манекенщицу. Действительно, неисповедимы пути, на которые нас бросает жизнь.
Дашке огласили оклад, испытательный срок, оформили в отделе кадров и пригласили после новогодних праздников приступить к обязанностям манекенщицы.
По дороге в общагу Дашка улыбалась во все встречные зеркала и прохожим, а в комнате, вместо Ксюши, её ждала газета, раскрытая на странице со статьей о скандале вокруг одного известного модельного агентства, которое оказалось крышей для элитной проституции.
Теперь о компании – Мот Майкл – народный бренд.
…Компания Мот Майкл, на момент поступления туда Дашки – была огромнейшей компанией по выпуску женской модной одежды. В те времена в России было три кита легкой индустрии – фабрика Большевичка, Панинтер и Мот Майкл. Оборот компании составлял сотни миллионов долларов в год. Продукция её была выставлена во всех регионах и согласно статистике, каждая третья россиянка покупала костюм от ММ. Даже на всемирно известной улице в Париже, рядом с бутиком легендарной Шанель, был открыт бутик ММ. В одной только Москве было 16 собственных магазинов компании, свой ММ-ТВ, свои 4 фабрики, своя логистическая компания, свой Дизайн-Центр, который создавал ежемесячно новую коллекцию, огромная дилерская сеть, охватывавшая все регионы СНГ. На предприятиях ММ трудилось несколько тысяч человек. Оборудование на фабриках было самое современное, и специалистов в Дизайн-Центр Моталин собрал лучших по Москве.
Будучи харизматичным лидером, Моталин не просто нанимал, но и умел, как в добрые комсомольские времена, внушить энтузиазм своим работникам, подкрепленный заработной платой, самой высокой в своей отрасли не только по Москве, но и в Европе, наверное. Корпоративы ММ делались с размахом поистине российским – то в самых дорогих клубах Москвы, то даже однажды в Кремлевском Дворце Съездов.
Изначально это была компания, привозившая одежду из Канады, но в дальнейшем, видя потенциал российского рынка, Моталин организовал свою марку. И в кратчайшие сроки успешно завоевал рынок России, создав первый в стране бренд. Бренд был народным, любимым, узнаваемым, то есть, воистину российским.
О Моталине ходили легенды. О нем Дашка позднее прочитала даже в «Фанки бизнес» - настольной книге маркетологов эпохи «пред-нулевых», и там он был назван авторами как тот, кто должен учить мир бизнесу по-новому.
.........................
Первый день — самый запоминающийся.
Начало работы пришлось на построждественское время. На работу надо было к 9-30, без опоздания. Накануне был произведен тщательный маникюр, выщип-ощип бровей, с утра макияж, укладка феном и бегом-бегом-бегом – к метро, с туфлями в пакете.
Первым делом Дашке выдали форму – черная юбка, длиной 45 см – это был ММ стандарт, принятый в компании в качестве дресс-кода. В мини ходили все вокруг. Черная водолазка, купленная на рынке накануне за 50 рублей, была своя, а также колготки телесного цвета и черные туфли на удобном каблуке около 7 см.
Колготки были не новые, но целые, безо всяких ден, купленные за 3 рубля на рынке ещё в Улан-Удэ. Они были, скорее, цвета охреневшей охры, нежели вежливого бежа, и слегка морщились на лодыжках и коленках, поскольку были гораздо большего размера, чем полагалось на её фигуру. Дашка любила телесный комфорт и не переносила, чтобы одежда или белье сдавливали или утягивали где-нибудь хоть самую малость. Особенно это касалось колготок. Поскольку колготки родного размера довольно сильно пережимали талию, то она вынуждена была покупать себе «трихуэль для пышек», как говорили тетки на рынке, что означало «XXXL», чтобы носить, не мучаясь, под джинсами.
Увидев её в таких просторных, прихотливо драпирующихся колготках, Алина удивленно приподняла одну бровь на своем бесстрастном лице, потом, слегка подумав, коротко выдохнула: «Подождите» и вышла на несколько минут. Вернувшись, она вручила Дашке черную картонную упаковку с логотипом ММ и изображением пары ног, обутых в красные лаковые лодочки на шпильках, над которыми порхали красные губы в соблазнительной улыбке, и коротко приказала: «Наденьте эти». (В дальнейшем такие коробочки выдавались ей раз в день или даже чаще.)
- Но у меня есть свои, – начала было Дашка, но прикусила язык.
- Такие колготки нельзя носить. По крайней мере, здесь. – Без особых эмоций ответила Алина. – Не дай бог, Михаил Анатольевич увидит.
Дашка послушно достала колготки из пачки и, надев их, удивилась тому невероятному факту, что они не врезались в талию, а равномерно упруго, начиная с кончиков пальцев, обнимали икры, бедра, живот и ягодицы – и это ощущение было восхитительным. Бодрящая пружинистость 20 ден придавала ногам ощущение четкой самовыраженности в пространстве, и потому они вдруг ощутили себя самодостаточными субъектами обожания с собственным интеллектом и эмоциями, характером и потребностями. Они возжелали автономии, автократии и автоморфических преобразований (не суть важно, что последнее может значить, но они того возжелали). Они впервые в жизни возлюбили себя по самую макушку, и это чувство было опьяняющим до одури.
Первым делом ноги в таких колготках потребовали перенести мыслительный центр в правую или левую конечность, или в общее основание прямиком над ними, чтобы никому не обидно. И это было бы, на их взгляд, вполне справедливо, ибо несли они на себе основную нагрузку как в прямом смысле – 55 кило живого Веса нетто, так и в переносном – «попробуй-ка переносить целый день на себе 57 кг брутто». – Не то, что эта лениво-бесполезная макушка на периферии жизненного пространства, возвышенная просто анатомическим капризом, но которой, тем не менее, достаются и меха, и короны, и французские шампуни, а скромным трудягам, выносливым и неприхотливым, – только хозяйственное мыло и серые хлопчатые носки, заштопанные черными нитками.
Ещё им, ногам то есть, сразу же захотелось на дискотеку и на море, розового масла на пяточки и персикового на всю их длину. Перламутрового или, лучше, бордового лака на ногти. Теплую ванночку с шипучими шариками и массаж стоп – губами! Даже про депиляцию что-то было пискнули, хотя чего-чего, а растительности на них сроду не водилось. Это был маленький бонус принадлежности ног к азиатской породе – не формой, так хоть поверхностным содержанием они могли конкурировать с длинными и стройными, но периодически зарастающими ногами.
С юбкой поначалу вышла заминка. Дашка никогда в сознательном возрасте не носила ничего короткого. Этот был её застарелый, хоть и беспочвенный, комплекс по поводу ног, которые она всегда старалась скрыть от внимания общественности под брюками или джинсами, несмотря на то, что подруга Жанка в студенчестве безуспешно уговаривала её надеть мини. Дашке всегда казалось, что показывать ноги имеют право только те, у кого они совершенной формы, то есть вертикально-параллельно-прямые, с тонкими точеными коленками и изящной щиколоткой, которую любимый мужчина способен обхватить большим и средним пальцами. А с Дашкиными щиколотками, она знала точно, не справились бы даже пальцы пианиста, да будь он хоть сам Ференц Лист. И коленки свои ей казались, скорее, колонками. И поэтому, надев юбку длиной 45 сантиметров, она горестно спросила у Алины: «А без мини никак нельзя?».
- Что значит без мини – у нас эта длина принята за стандарт.
- Я просто никогда не носила мини.
- Почему? – Удивилась Алина.
- Ну, видите ли, м-м, у меня ноги не позволяют носить такую длину.
Алина посмотрела на Дашкины ноги, решительно вздохнула и молча подвела её к зеркалу. Фраза, которую она сказала Дашке, показалась ей не то формулой, не то волшебным заклинанием, меняющим как форму, так и содержание, и не только ног, но и всего, к чему можно применить подобное отношение и свершившим революцию в Дашкином воззрении на себя нелюбимую.
- Не бывает некрасивых ног. Бывают дешевые колготки и низкие каблуки.
Они стояли перед зеркалом в одинаковых юбках, и Дашка вдруг увидела, и это было невероятным зрелищем, что да, в этих колготках ноги и впрямь себе ничего. «Даже очень неплохо», – не веря глазам своим, подумала Дашка. – «И ничего они не короткие, и форма не кривая – почему же раньше они казались такими? Это Алинино заклинание так подействовало? Ах, да, конечно, это зеркало стоит под углом к полу, и этот угол исправляет перспективу. Раньше я всегда смотрелась в вертикально висящее зеркало, да ещё стоя впритык. Теперь все ясно. Как много значит выбрать угол обзора».
Глядя в зеркало и видя, как рушатся незыблемые истины, Дашка ощутила себя помолодевшей на тридцать лет и познающей мир по-новому – незамутненным взором младенца, готового сделать первый шаг в этом наираспрекраснейшем из миров.
***
У художниц всегда весело
После облачения в форму, Дашку провели на её место работы. В первую комнату направо по коридору, который начинался прямо от двери главного конструктора. Алина открыла дверь, и они вошли в весело галдящее пространство, резко затихшее при появлении Алины.
Комната представляла собой довольно просторное помещение примерно в пятьдесят квадратных метров, на котором художницы занимали угловые позиции. Два стола стояли в правом углу, три в левом дальнем, один за кожаным диваном, стоявшим вдоль стены слева от двери. Пара шкафов с кипами бумаги, и длинный журнальный столик, заваленный кипами модного глянца, стоял у дивана. Вся мебель была черного цвета, – и столы, и шкафы, и диван. Только спинки стульев были темно-серыми. И над входом справа висел огромный включенный телевизор, на экране которого что-то мелькало.
За столом сидели приветливого вида девушки в мини-юбках. Они дружно взглянули на вошедших, видимо, прервав оживленный разговор.
- Девочки, это наша модель, Даша. Она тут с вами пока побудет. – Затем, обратившись к Дашке. – Стол поставим позднее, а пока посидите тут.
- Ой, взяли наконец-то. – А Вы откуда приехали? – А Вы профессиональная модель?
- Меня зовут Люба, а остальных – Инесса, Настя, Илона, Мила. – Сказала одна из них, видимо, главная львица, с золотистой гривой до плеч. Каждая весело махнула рукой при упоминании своего имени.
Дашка стояла с двумя пакетами в руках. В одном были упакованы джинсы и кофта, а во второй поместились сапоги. Куда-то это надо было все пристроить.
- А поставь пакеты у дивана, – сказала ей обладательница золотистой шевелюры, представившаяся Любой. – И не стесняйся нас. Мы не кусаемся пока.
Дашка аккуратно поставила пакеты друг на друга и присела на краешек дивана. На низком овальном столике перед ней лежала куча мала журналов формата А4. Дашке, за всю жизнь видевшей только «Рига-Мода» и «Бурда моден» в далеком студенчестве, эта куча показалась сокровищницей Али-Бабы. Столько глянца о моде она видела впервые. Там лежали толстенные «MODA IN», «COLLEZIONI», «In style», «BOOK», «Vogue», и другие – толщиной почти в два сантиметра каждый. У каждой художницы на столе тоже виднелись такие же журналы.
- А можно полистать? – спросила она с загоревшимися глазами.
- Да, конечно, вон, целый шкаф этого добра, – ответила из правого дальнего угла девушка, махнув рукой в сторону шкафа, стоящего справа от входа.
Не успела Дашка открыть первый журнал, как в комнату вошла девушка.
- Девчонки, привет, говорят, к нам модель пришла. Можно её у вас забрать? Вы же пока ничего не отсматриваете?
- Только верните нам её в целости и сохранности. И желательно до обеда. – Сказала та, что представилась Любой.
- Я не съедобная, - вырвалось у Дашки на автомате.
- А мы это проверим, - в тон ей ответила очень белокожая девочка, которую вроде бы представили Инессой.
- Нам она тоже понадобится. – Продолжала Люба. - Сейчас Ланя придет и потребует её с нас. И что мы ей скажем – отдали вам на растерзание?
- Ну, когда ещё Ланя придет. А мы пока быстро отсмотрим. Пойдемте за мной. – Обратилась вошедшая к Дашке и та последовала за ней по коридору. – Меня зовут Марина. А Вас?
- Даша.
- Довольно редкое имя. Я за всю жизнь его почти не встречала у знакомых.
- Я тоже. Меня редко когда так звали, в основном Дариком или Дориком.
- Да? А почему?
- Да с именами всегда так.
- Пришли. – Марина открыла дверь и они вошли в следующую комнату направо по коридору. Это было ещё большее, чем у художниц, помещение, довольно плотно заставленное столами вдоль стен. И столы, в отличие от предыдущей комнаты, были не метровой длины без внутренних ящиков, а огромные поверхности, на которых можно было раскроить, наверное, платье и для слонихи. Повсюду стояли черные и синие манекены, на которые были надеты готовые изделия или наколки, а парочка стояла голышом и сиротливо чернела.
Каждый стол был довольно живописно обжит своим владельцем. Кипы почтовой бумаги, на которой чертились лекала, органайзеры с набором ручек и карандашей, клейкие листочки, мягкие игрушки для булавок, куски тканей, кружки для кофе, журналы мод и прочие симпатичные мелочи жизни, являющие собой целый мир увлечений и предпочтений, гнездились на столах в художественном порядке. Почти у каждой на столе была мини музыкальная установка, чаще в виде плеера с наушниками. Под потолком в центре комнаты были пристроены два телевизора, спиной друг к другу, по которым крутился показ мод. И ещё один телевизор был установлен в дальнем верхнем углу комнаты.
Когда они вошли, все разом повернулись в их сторону, и Дашка почувствовала себя в эпицентре изучающих взглядов. Для преподавателя это было вполне привычно и даже, где-то на автомате, она слегка прокашлялась, как будто ей надо начинать вести пару. Почти все девушки были возраста чуть постарше её студенток и, что приятно поразило Дашку, их юные и, действительно, как на подбор, очень красивые лица излучали симпатию и доброжелательность.
Марина представила Дашку остальным и повела её к своему столу.
На её столе, так же художественно обставленном, как у других, лежал жакетик синего цвета. Марина попросила Дашку примерить его. Водолазка, поверх которой она надела было пиджачок, оказалась толстой, и потому её пришлось снять. Жакет сел восхитительно, но Марина, посмотрев на него, осталась недовольна посадкой.
Надев на запястье эластичную ленту с пришитой к ней подушечкой для булавок, она стала закалывать прямо на Дашке какие-то защипы и отмечать мелом форму лацкана. Несколько раз булавка прошла глубже ткани, и Дашка даже бровью не повела, но один из уколов попал в болевую точку и она непроизвольно вздрогнула.
- Ой, извините. – Марина отпрянула и покраснела. – Больно?
- Да нет, просто неожиданно.
- Вы говорите, не стесняйтесь. Я буду аккуратно.
К ним подошла ещё девушка.
- Можно я буду следующая?
Вошла ещё одна девушка со словами:
- У вас тут, говорят, модель водится. Можно её к нам в комнату пригласить?
Тут многоколечная девушка, которую Ирина Петровна назвала Яной, громко сказала из-за своего стола:
- Сначала мы, а потом к вам пошлем.
- Да, вы хитрые, первыми захватили.
- Да уж какие есть. Не спи – примерзнешь к стулу, как говаривал мой второй муж.
- Ну ладно, тогда мы первые после вас.
- Нет, после нас там сами художники хотели посмотреть. У них опять кучу барахла привезли.
- Ну, тогда после обеда к нам.
Следующий жакет красного цвета она надела сразу после того, как сняла первый, оставив водолазку на столе у Марины. Так и пошла она по рукам, снимая одно и надевая другое, жалея, что нет тут зеркала во весь рост, зато можно смотреть показы мод, непрерывно идущих по трем телевизорам.
После десяти примерок, стоя в дальнем конце комнаты, уже познакомившаяся со всеми и исколотая неоднократно, Дашка дрожала от холода и мечтала выпить стакан горячего чая. Помещение было прохладным, а помимо жакетов пришлось надевать и топы без рукавов, и блузоны из полиэстра, и через два часа она уже была похожа на синего цыпленка в пупырышках и зуб на зуб не попадал.
В комнату вошла Алина и коротко произнесла: «Идёт!»
Дашка кинулась за водолазкой к первому столу, когда вошёл Моталин в сопровождении свиты, состоявшей из нескольких девушек, Ирины Петровны и огромного парня в черном костюме, вставшего позади них с невозмутимым лицом, расставив ноги на ширине плеч и вцепившись правой рукой в левое запястье, словно прикрывая свое причинное место. Дашка нырнула головой в водолазку и натянула её со скоростью матерого солдата удачи.
- Девчонки, привет! – произнес Он Сам. – Что покажете сегодня?
На Дашку никто не обращал внимания, и она тихо ретировалась обратно в комнату художников и уселась на диван, приготовившись полистать журналы. Но тут вошла Алина, неся на вешалке длинное платье.
- Быстрее наденьте это и пройдите в соседнюю комнату, напротив той. – Надо показать его Моталину.
Дашка надела принесенное платье, которое оказалось двуслойным, скроенным по косой из полупрозрачной ткани. Судя по всему, оно было летним или же вечерним. Облачившись в такое легкое летнее одеяние, Дашка в который раз за этот день почувствовала, что сейчас за окном лютует зима – поселившаяся в каждой клетке её кожи.
Войдя в комнату без Алины, она негромко поздоровалась и встала у двери, слегка съёжившись и обхватив руками предплечья. Девочки были заняты постановкой в один ряд манекенов с образцами наколок на них. Обстановка в комнате была как в предыдущей, с той лишь разницей, что в одном углу тут стоял огромный стол, или даже два, придвинутых друг к другу, на которых были сложены горкой рулоны и отрезы самых разнообразных тканей.
- Ой, а Вас к нам прислали? Вы, давайте, туда пройдите. – Указав на окно, сказала одна из девушек.
- Там же дует. А она, не видишь, в летнем платье. – Сказала другая, с фантастическими ярко-синими глазами, которые впоследствии оказались линзами. – Давайте накинем что-нибудь на нашу модель, а то простудится. Вас же Даша зовут? А меня Вита. – С этими словами она поднесла ей спасительный жакет из толстой буклированной ткани и накинули на плечи. Сразу потеплело и на душе и меж лопатками. – Сейчас они придут и уйдут, а пока немного тут посидите, вон стул, и погрейтесь. Девчонки, вообще, на дальнейшее – надо обогреватель у нижних попросить, а то в таком дубаке заставлять человека раздеваться – у меня лично язык не повернется.
Когда вошли Моталин со свитой, Дашка встала, скинув теплый жакет, и отошла в угол комнаты.
Посмотрев на манекены, Моталин увидел Дашку в платье, стоящую сбоку от наряженного ряда.
- А, это Вы? Как Вас зовут? Ну, что, нравится у нас?
Дашка кивнула и назвала свое имя.
- Ну-ка, повернитесь и пройдитесь тут. Так, а почему белье у Вас черное? Я не вижу линий платья, только линии лифчика бросаются в глаза. У модели белье должно быть телесного цвета, как будто его нет. Оно не должно перетягивать на себя внимание. Вы понимаете? Так что к следующему разу, будьте добры, оденьте бесцветное белье. У Вас есть бежевое?
У Дашки все белье было практичного черного цвета, хлопковое и недорогое. Она отрицательно покачала головой, озабоченно прикидывая, сколько может стоить приличный бюстгальтер в Москве и ужасаясь предстоящим тратам. Уже пришлось водолазку новую купить, а тут ещё белье надо. Что потом, интересно, надо будет покупать? И на что? Лицо её приняло мучительно-озадаченное выражение, и Моталин понял его правильно.
- У Вас сейчас совсем нет денег?
Дашке стыдно было признаться в этом, и она молча опустила глаза.
- Ира, решите этот вопрос за счет компании. – Обратился он к Ирине Петровне, и та внесла в свой органайзер пометку об этом.
У Дашки отлегло от сердца. Лишних двухсот рублей у неё не было, а коробочек с бюстгальтерами дешевле 150 она не видела. А тут – сами оплатят! Ура! Зимнее солнце ярко вспыхнуло и послало в эфир радостный протуберанец.
Когда Моталин ушел, Дашка вернулась к журналам, мысль о которых все это утро преследовала её во время примерок. Но стоило только взять его в руки, как за ней пришла ещё одна девочка и увела совсем в дальнюю комнату. Там примерять пришлось кожаные вещи. Поскольку во всех этих красивостях Дашке не пришлось повертеться перед зеркалом, которое стояло у кабинета главного конструктора, то первая эйфория от примерок уже прошла. Хотя, все равно, было чертовски приятно надевать на себя все новые и новые вещи – разноцветные, жизнерадостные, отлично скроенные, нигде не тесные, и не болтающиеся – они садились почти как вторая кожа и позволяли при этом свободно двигать руками и держать плечи развернутыми. И дружелюбные вопросы в каждой комнате, на которые Дашка отвечала заинтересованно слушающим девочкам, растопили холодок скованности, охвативший её в первые утренние часы в Дизайн-Центре.
Девочки ещё не отошли от новогодних праздников и обменивались фотографиями с корпоратива, который прошел не где-нибудь, а, как она поняла из разговоров, в Кремлевском дворце съездов. И приглашены были туда артисты самого первого эшелона в шоу-бизнесе.
***
Время подходило к обеду и народ начал собираться на обед. Дашке тоже хотелось есть, поскольку утром не получилось нормально позавтракать, только стакан чая на скорую руку и пару ложек творога с хлебом. И сейчас живот уже тихо грозился заурчать. Но где тут столовая, непонятно. Судя по тому, что девочки стали переодевать обувь, это было где-то не в этом здании.
Вернувшись к художникам, она застала их тоже за сборами. Дашка решила не уходить на обед, а полистать журналы, пока никого не будет. Но тут девочка, которую в начале представили Настей, приветливо обратилась к ней:
- Пойдем с нами, пообедаем.
- А это далеко?
- В соседнем здании, можно даже не переодеваться, если не собираешься потом погулять. Только накинь сверху что-нибудь. Там очень классная столовка. И недорогая.
Дашка переоделась со скоростью метеора и пошла с Настей, которая осталась её ждать, в то время пока остальные уже ушли на обед.
Столовая находилась в самом красивом РАНовском здании Москвы — институте имени Энгельгарда. Увидав лепной фасад, Дашка восхищенно произнесла «Вот это да!»
- Такой стиль у нас в институте называли «сталинский вампир».
- Да, название точно отражает эпоху.
- А есть ещё «хрущевское баракко».
- Народ всегда точно выражается.
- Вот, пришли. Мы всегда тут обедаем. Самое вкусное место Москвы. И очереди почти не бывает.
Очередь все же была. Хоть и не совсем большая. Несколько молодых сотрудников института обоего пола, спустившиеся пообедать из этого же здания, кучковались с подносами у вывешенного меню и тихо о чем-то переговаривались между собой. Дашке бросилось в глаза, что они внешним видом резко отличались от богемных пришельцев из ДЦ – словно прибыли из советского, впрочем, совсем недалекого по времени, прошлого.
Столовка, действительно, оказалась очень приличной – вкусно и недорого. В дальнейшие годы в Москве ей так и не довелось встретить более симпатичного едального заведения, чем это.
После обеда – опять примерки до вечера. Журналы так и остались непролистанными в течение первых дней. Домой Дашка вернулась синим съёжившимся комком, залезшим в горячий душ, а потом сразу под одеяло. Тяжела ты, участь модельная.
Модный глянец – увы, совсем не то
В пятницу, во второй половине дня, когда уже закончились все примерки, и можно было уже закутаться в шарф и расслабиться, Дашка выбрала самый толстый журнал и наконец-то уселась на диван рассматривать его – с чувством, с толком, с расстановкой.
Увы, это было далеко от того, что Дашка представляла себе журналом мод. Никакого текста, никаких комментариев и заключений специалистов, из серии «В этом сезоне модно то-то и то-то», которые Дашка готова была законспектировать и изучить на досуге, - просто маленькие фотографии идущих моделей одного формата, плотно, без пробелов, покрывающие страницу за страницей. Только в самом начале на титульном листе указан год и сезон, и имя дизайнера перед очередной группой изображений. На пятой странице глаз уже перестал воспринимать информацию, и все модели слились в одну картинку. И как на такое можно смотреть часами!
От нахлынувшего разочарования потянуло чуть ли не в сон, веки отяжелели, но Дашка стойко продолжала листать дальше, уже не видя ни разницы, ни смысла, ни, тем более, красоты каждой отдельной вещи. В сон клонило уже явно, но пролистав машинально ещё несколько страниц, она вдруг увидела знакомое лицо модели из Улан-Удэ, Ирины, про которую в городе говорили, что она сделала головокружительную карьеру в Америке.
Увидеть её лицо, с почти родными чертами, было так приятно и неожиданно, словно в темной комнате включили свет, и глаз моментально проснулся, внимательно, с головы до пят рассмотрел её изображение, полюбовался, прикинул на себя её облачение и азартно стал искать её дальше, на следующих страницах фолианта. И теперь просматривать бесконечный ряд моделей стало уже интересно. Даже как будто появился смысл – найти и посмотреть на нашу девочку, чей прорыв на мировой уровень был как бы общим успехом и поднимал самооценку на более высокий уровень.
Дашка вспомнила, как она видела её на показе в Улан-Удэ, в далеком 91 году или даже раньше. Показ проходил в театре оперы и балета и на него тогда приехали ещё и монгольские манекенщицы. Дашку туда потащили двоюродные сестры, и там она впервые увидела, что такое модное дефиле.
Больше всего её тогда поразила самая пластичная и изящная в движениях манекенщица, про которую ещё тогда говорили, что она – та самая Ирина, которая чуть ли не у самого Пьера Кардена поработала, что тогда звучало просто невероятно. Но глядя, как она движется, - а Дашкин глаз умел отличать просто умение двигаться от филигранной отточенности движений человека, чувствующего каждый микрон пространства своим телом, - можно было предположить, что такой дар движения способен очаровать не только Париж, но и весь мир – танцем.
Да, это был танец. В самом глобальном смысле этого слова. В её лаконичных движениях, завораживающих взор посвященного, чувствовалась магическая сила настоящего танца – его глубинной стихии, несущей в себе энергетику всего космоса, и глаз танцора это видел и насыщался этой энергетикой как музыкой, как картиной, как любым явлением прекрасного, являющегося проводником божественного в нашу жизнь. Да, она шла как богиня, неся в себе не просто, а «прототанец», каждый шаг её был завораживающей глаз игрой формы, доставляющей почти чувственное наслаждение искушенному ценителю в Дашкином лице. Этой концентрацией энергии, исходящей на зрительный зал из любого её жеста, она резко выделялась на фоне прочих моделей, делающих, казалось бы, то же самое, что и она. Такими, наверное, были настоящие одегоны в старину.
И теперь, тихо преисполняясь гордости за соотечественницу, она пролистывала журналы и смотрела ролики с показов, и опять и снова видела её, девушку из нашего города – на всех мировых подиумах, во всех сезонах.
***
Однажды, видя Ирину на показе Мюглера, который в фоновом режиме крутился по видео, она не удержалась и сказала девочкам в комнате: «Это из нашего города девушка. Я видела её вживую на показе».
Настя очень удивилась: «Так это наша? А мы думали, что это китаянка. Она реально крутая. Странно, почему у нас не пишут про неё. Про всех наших, даже самых второразрядных моделей пишут, как они покоряют запад, а про неё нет. Тут, у Мюглера, она вообще самая красивая. Круче Клавки»
- Зато у Клавки какой вырез на попе, девчонки, смотрите! Кто способен выйти в таком в свет – поднимите руки! – Все взгляды приковались к экрану.
Действительно, на одном из показов Мюглера эффект бомбы, разорвавшейся в Дашкином сознании, ещё не отвыкшем удивляться, вызвала модель, вышедшая на подиум в черном, наглухо закрытом почти до самого подбородка, платье, с затянутой в корсет талией. Она прошлась по дорожке походкой настоящей Мэри Поппинс и, дойдя до конца, развернулась и остановилась. Луч прожектора осветил её тыл направленным пучком света. И тогда вдруг выяснилось, что платье, ниже талии, имеет вырез такой формы, что кажется глубоким декольте, только сзади, ниже самой провокационной черты, аппетитно сияя белыми полушариями на черном фоне, ниже всех порогов, плинтусов и прочих нормативных критериев, когда-либо принятых в обществе, начиная с пещерного. Смотрелось это неожиданно весело и очень эффектно.
Дашка, впервые увидев этот показ, зацепилась взглядом за этот антипедагогичный наряд, опять представив себя у доски в таком виде. Затем по привычке она мысленно примерила его по очереди на всех коллег по кафедре – и молодых, и ветеранов. Увы, никто из примерявших не сказал ей обычного мысленного «спасибо» или «давай ещё». Даже студенты строительного факультета.
В дальнейшем ей пришлось примерить четыре разных мюглеровских жакета черного цвета, но они не понравились жестко-корсетной посадкой, сконструированной таким образом, что заставляли округлить спину наподобие хищной женщины-вамп с постера или просто сутулиться, чего Дашка не любила.
Старые журналы
Но больше всего Дашке нравилось рассматривать старые журналы. Компания выкупала у населения журналы мод 19 века, начала 20-го. За них платили огромные деньги, от 500 долларов за единицу, в зависимости от года издания и степени сохранности. Иной раз приносили просто полжурнала или изрядно попорченные временем экземпляры. Пару раз Дашка видела, как Алина расплачивалась с каким-то молодым человеком, принесшим очередной журнал. «Прабабушкино наследие проедаем» - весело улыбнулся ей парень, - забирая приличную сумму долларов - «Хорошо, что не сожгли это старье — просто не довезли до дачи. А газеты дореволюционные вам не нужны?».- «Нет. Газеты нам не нужны», - «А жаль, я бы принес. Куда бы и их пристроить?».
Алина вела учет всех раритетных журналов, но складывала не у себя в шкафу под роспись, а просто они лежали огромной стопкой в нижнем отделении шкафа в комнате художников. Самые ранние, которые пролистала Дашка, относились к первой четверти 19 века. И совершенно запросто все это можно было взять и листать сколько душе угодно.
Читая в этих журналах рассказы, Дашка заново оценила русскую классическую литературу, доставшуюся читателям 20-го века уже прошедшей отбор временем. Ещё она оценила художников прошлого века, рисовавших все эти платья, со сложно сочиненными фестонами, воланами, защипами, вышивками – все мельчайшие детали модных изделий были прорисованы с фотографической точностью. И рисунков было по несколько на страницу – сколько работы художникам. Да здравствует фотоаппарат!
Специфика работы
Итак, в чем же заключалась Дашкина работа?
При слове модель, многие представляют себе фотомодель или гламурную диву на подиуме. Конечно, элементы этого предполагались и в Дашкиной повседневной работе. Раз в неделю проходили подиумные показы для дилеров марки. Каждый день — для главных специалистов. Разные показы по разным поводам в любое время дня.
Примерять приходилось не только изделия от ММ, но и прорву разной одежды, привозимой статистами компании из модных бутиков Европы. Выбирая образцы, те руководствовались критерием «типа трендовые», либо это были технологические новинки, применяемые в индустрии. Затем все эти вещи распродавались внутри компании по закупочным ценам, которые, все-равно, зашкаливали. Дашке хватило мужества потратиться только на черную водолазку из тонкой шерсти, поскольку у её дешевых водолазок уже через неделю горловина сыпалась от постоянного «снять-надеть» и приходилось постоянно подшивать или поднимать петли тонким крючком. Дорогая же водолазка, нити которой были крученые и обработанные лазером по новой технологии, с честью выдержала испытание временем, не выдав ни единого катышка, ни одной спущенной петли на горловине, к тому же, была очень уютной, и стала Дашкиной любимой вещью в гардеробе. На другие «внутрираспродажные» вещи взор не падал, сердце не щемило, сознание не мутилось, скорее, мутило от их количества.
Из огромной массы вещей – и вечерний люкс, и «кэжуал», и бельё, слившихся в одну ячейку памяти непрерывной пестрой лентой, Дашке особенно запомнилась парочка. Один из которых – белый длинный жакет-пальто от Валентино, который привез сам Моталин, на отсмотр профессионалам, из гардероба собственной жены.
Жакет был сшит из нового типа ткани, названной спецами «пятиниткой», поскольку та представляла собой как бы два слоя в одном, скрепленном пятой нитью. Он был без подклада, а швы прятались внутрь ткани, которую можно было запросто разделить на оба слоя, если потянуть за края. Этого ещё не было в массах и вызвало восхищение технологов, осмотревших все швы, стыки и острые углы – элегантные и невесомые.
Вторая вещь, от «Волфорда», очаровала Дашку тем, что воплощала в себе принцип её одежной мечты – универсальность и трансформенность. Внешне это было похоже на черные плотные колготки с длиннющим верхом, не до талии, а до уровня поднятых рук. Эластичность ткани позволяла изображать из неё и платье, и юбку, и разные топы с прихотливо драпированным верхом. К этим суперколготкам прилагались две пары лямочек разной длины, с зажимами на концах, чтобы можно было, как угодно, растягивать и закреплять конструкцию.
Такие вещи Дашка примеряла с удовольствием, да ещё художники с каждой новинкой выстраивали на ней соответствующий имидж полностью – с чем и как это можно носить. В руках мастеров она чувствовала себя настоящей куклой, в которую играют большие девочки, вдумчиво наряжая и весело разряжая свою игрушку. Она насмотрелась на себя в таких разных обличиях, что глаза по уши устали от бесконечного чередования образов. И хотелось уже только простоты и монохромной стабильности, – «чтобы не переодеваться через каждые пять минут!», особенно в холод. Джинсы и свитер опять воцарились в топе Дашкиного предпочтения. И в дальнейшем, минимализм, даже не гламурный, а самый обычный, стал её второй натурой.
Но основное поле её деятельности все-таки было в другом. Для этого надо представить себе технологический процесс создания жакета.
Когда создается модель, прежде всего, рисуется эскиз. Даже – десятки, сотни эскизов. Сколько московских дизайнеров считали за удачу продать свои эскизы в ММДЦ — сколько их не упало в бездну отчаяния в годы тотальной неразберихи и отсутствия рынка сбыта своего креационизма. Компания платила щедро, можно сказать, швырялась деньгами с размахом. Затем, из сотен выбирается несколько, а из десятков, или более, отобранных эскизов выбирается один и идет в работу. Казалось бы – зачем рисовать так много эскизов, зачем столько художников трудились над огромными кипами рисунков, из которых выбираются лишь единицы. Фантазии должно было бы хватить и у одного штатного художника.
Дашке позднее этот момент объяснила главная художница, после небольшого скандала, устроенного пришедшей по объявлению девочкой с эскизами. Эскизы были пролистаны, пока девушка ждала в коридоре.
«Опять фантазии на тему космических принцесс. – Тяжкий вздох профессионала. - Они хоть представляют, что такое промышленная модель, и как это можно технологически создать, даже если мы бы это одобрили. Ни по стилю, ни по технологичности это не лезет ни в какие рамки. Вот как я сейчас ей скажу – учите матчасть, девушка. Она же расстроится, не дай бог, ещё заплачет. Они же все ранимые художественные натуры, все до единого, и все считают себя гениями. Наверное, месяц рисовала весь этот бред». –
Дашка подошла взглянуть на рисунки. То, что она увидела, ей ужасно понравилось. Особенно исполнение. Да, это была фантастическая феерия на тему звездных войн и сатурнианских балов. Прорисовано технично, блистательно, в красках – сине-голубые лица космических красавиц с умопомрачительными прическами, с трогательными шестиногими гибридами болонок и тараканов, и непонятно ещё кого, на поводке. Конечно, все это хорошо и весело на маскараде выпускников дизайнерского факультета, но для жизни это было чересчур экстравагантно. Но рисунки сами по себе были достойны отдельной футуристической выставки и были бы в фаворитах, наверное – за безудержную фантазию автора и молодежный драйв, источаемый каждым эскизом, являвшимся, по сути, законченной картиной. «Как здорово уметь так рисовать!» - подумала Дашка, любуясь отточенными линиями и светотенями на рисунках. – «Я бы их себе на стенку повесила – все до одного – красота!»
Когда через пять минут девушке вынесли папку с её работами и отдали, со словами – «извините, это нам не подходит» – та устроила сцену: «Вы мои эскизы пересняли! Я подам на вас в суд! Вы там, за дверями – скопировали их! Зря я их вам отдала - надо было при мне смотреть!» - слёзы, возмущение, искреннее горе.
И таких непонятых гениев, приносящих папки с рисунками, было много – и имя им было Легион, а может, Лего-ин.
Далее, когда эскиз утверждается, по нему делается наколка на манекен, то есть булавками пришпиливается лицевая часть костюма на манекен. Это тоже отбор из многих – всего несколько. И, в конце концов, если на этом этапе модель одобрена, то конструируются лекала, то есть детали выкройки, пишется для них техпроцесс, который прописывает технологические операции и их последовательность по сборке костюма. Затем, в самом Дизайн-Центре отшивается первая пробная модель своими же швеями, как правило, высшей квалификации. Далее она примеряется на человека.
На рисунке, в наколке и на человеке вещи смотрятся совершенно по-разному. Согласитесь – плоский рисунок не обладает объёмностью наколки, а наколка на манекене не видна в движении.
И на разных людях одни и те же вещи смотрятся совершенно по-разному. Как говорил известный классик, есть женщины, на которых драная кошка будет смотреться соболем, и есть женщины, на которых соболиное манто будет казаться дохлой кошкой.
У Дашки однажды случилась ситуация, наглядно продемонстрировавшая истинность этого, весьма спорного, утверждения, в противовес которому у англичан есть пословица «the tailor makes the man».
В один из дней Алина выцепила её из рук Яны, с которой они мило беседовали, пока та отмеряла на ней свой жакет и рассказывала о своем славном научном прошлом в «таком же НИИ», где она начинала «мэнээсом после МХТИ», параллельно работая «манекенщицей у Рафа Сардарова», а потом, «когда наука стала разваливаться, перепрофилировалась и стала конструктором. И вот пришла сюда, с первых дней и по сю пору». Яну слушать было всегда интересно, говорить она умела и любила, и в группе, начальником которой она была, все девочки знали не только, образно выражаясь, чем отличается дезоксирибонуклеиновая кислота от рибонуклеиновой, но и когда, зачем и почему.
Алина прервала диалог на самом интересном месте, когда Яна рассказывала Дашке, ранее слышавшей о РАФе исключительно как о микроавтобусе рижского производства, про театр мод и показы у Рафа. В руках у вошедшей Алины была вешалка с платьем.
- Срочно надеваешь это и идешь вниз, в зал. - Сказала она лаконично и вышла.
Дашку быстро переодели и направили в дилерский зал, где обычно обслуживались оптовики. Там ежемесячно выставлялись новые коллекции, (ММ раз в месяц выпускал новую коллекцию!) и раз в неделю проводились показы текущего и грядущего сезонов. Это был огромный зал, по периметру которого стояли одетые манекены, в углу располагалась стойка с парой менеджеров, а в центре – Моталинская свита в окружении ведущих дилеров марки. Когда Дашка вошла, все расступились и Моталин, взглянув на платье, в котором Дашка чувствовала себя вполне уютно, несмотря на длину, сказал: «Ну, вот это совсем другое дело. Могут же, когда захотят. Это платье надо запустить немедленно! Ира, тому, кто его делал – премию в размере оклада».
Стоявший рядом Шура Клубникин, глава ДЦ, негромко сказал: «Так Вы же его пять минут назад в пух и прах разгромили».
– Мне его разве показывали? – Удивился Моталин.
- Пять минут назад Вы его на нашей девочке видели и забраковали.
- Значит, её надо уволить. Немедленно. И набрать в зал вот таких. – Указал он на Дашку.
Для Дашки это не было слишком уж удивительным. Ей и раньше, в далекой юности, замечали про это её свойство, упомянутое классиком, но она воспринимала сказанные слова не более чем попыткой сказать что-нибудь ободряющее.
Позднее, в ДЦ, конструкторы объяснили Дашке, что её взяли на работу именно за этот редкий дар – «вытягивать кошку на соболиное манто» - наверное, над Дашкой витала соболиная аура её прабабушек, носивших эти драгоценные меха в самой повседневной жизни и укрывавшие детей своих соболиными одеялами.
Конечно, назвать вещи, которые она примеряла, «драной кошкой», может разве что самый распоследний европоклонник, для которого все, что делается в родных пенатах, по определению всегда хуже, чем там, в вожделенном краю заходящего солнца или ещё дальше, на других берегах. Но в том, что «соболя можно превратить в кошку», она видела довольно часто. И ей ужасно хотелось верить, что она может свершать обратное. Но в реальной жизни повода убедиться в истинности их слов не предоставлялось – ни в виде манто ни в виде мамонтодобытчика, только драные кошки перебегали дорожки.
И вот, роль Дашки как манекенщицы заключалась в том, что она примеряла отшитые модели и демонстрировала их перед ММ и всеми, кто участвовал в процессе – дизайнеры, художники, конструкторы и технологи.
Это её свойство «вытягивания вещи», было находкой для конструкторов, месячную работу каждого из которых Моталин мог забраковать в одну секунду и оставить разработчика и его команду без премиальных. Дашка с возложенной на неё миссией не уронить вещь лицом в грязь, а донести её до главного «одобрямс» справлялась регулярно и с удовольствием.
Именно поэтому её не уволили через пару месяцев, когда выяснилось, что она худее в бедрах на два с половиной сантиметра, чем это нужно, хотя у Дашки они с самого начала были таковыми, но почему-то на это мало кто обратил внимание, когда измеряли бедра через два полушерстяных слоя. Но когда из магазинов стали приходить замечания, что низы уже, чем полагается, - все конструктора в праздники вышли на работу, чтобы переделать все лекала низов летней коллекции.
А Дашка помчалась по магазинам в поисках корректирующего белья. Но, увы, по всей Москве не было ничего, утолщающего низ — все бельевые салоны предлагали утягивающие панталоны и корсеты. В итоге, Дашке сшили синтепоновые накладки на бедра и «начали откармливать», то есть советовать, что и как поесть, чтобы поправиться. Увы, не помогало, скорее, наоборот. А потом в привезенной на просмотр коллекции белья нашлась пара шортиков с поролоновыми «ягодицами». Их тут же выдали Дашке, обозвав шорты «бразильской попкой», и поверх них она надевала сшитый местными силами «галифешный целлюлит». И в таком многослойном одеянии она парилась все лето, как назло, жаркое, что, при отсутствии кондиционеров в ДЦ и постоянной примерке вещей из зимне-осенней коллекции, было сродни пытке.
Итак, манекенщица примеряет на себя отшитые вещи и затем прямо по ней корректируется посадка, подправляются лекала и отправляются для отшива пробника на фабрику. Затем уже готовая фабричная модель примеряется. И опять смотрится и выверяется посадка. На этом этапе уже корректируется сам техпроцесс, если качество вещи не самое высшее из теоретически возможного в условиях производства. Дашка насмотрелась столько мозговых штурмов, понятных только специалистам, и о которых не подозревает рядовой потребитель, столько решенных на её глазах, казалось бы, невозможных в промышленном исполнении задач, что в ней навсегда осталось преклонение перед профессионализмом технологов и конструкторов Дизайн-Центра.
И только потом, когда все шаги выверены на всех этапах, лекала градуируются на весь размерный ряд, от 40 до 48, и идут на поточное производство. Разработка одной вещи, от одобренного эскиза до пилотной фабричной модели, занимала в ДЦ около двух месяцев. Иногда больше.
Многие, кто хоть раз сам сшил что-нибудь, недооценивают подготовительную работу конструкторов и дизайнеров, считая, что любая портниха посадит вещь на человека хоть с закрытыми глазами. Да, на конкретного человека конкретную модель из конкретной ткани сможет посадить даже слепая портниха.
А попробуйте создать модель, которую будут шить на фабрике, где каждая швея делает только свою операцию и передает изделие дальше. Где раскрой идет автоматически через много слоев ткани, которая может слегка съехать, если это шелк, например, или просто слегка деформироваться в процессе нарезки, и многое другое. На каждом этапе допустимы (и закладываются изначально) микроскопические огрехи – просто в силу многоступенчатости процесса не может не быть таковых. А на выходе должна получиться модель, которая сидит как влитая и органично смотрится на большинстве фигур, которые тоже отличаются друг от друга – это очень сложная задача. Иногда на фабрику приходилось отправлять одно и то же несколько раз подряд, меняя тех-процесс, чтобы максимально «вылизать» костюмчик и превратить его в конфетку. И только тогда модель запускалась в производство.
И чем проще кажется вещь, тем сложнее ее шить, так как видны все допущенные погрешности дизайна, конструирования и пошива.
Были модели, которые легко отшивались швеями из ДЦ, а фабрика с ее многоэтапным процессом, фактически получающимся «вслепую», не могла повторить этого. Тогда модель снималась и вешалась на склад. Дашке впоследствии выдали в качестве формы одно маленькое черное платье, очень простое, изумительной посадки, с восхитительно красивым вырезом, которое так и не было запущено. Технологами был вынесен вердикт «невозможно запустить в промышленном масштабе». Поскольку вся красота была в вырезе, а он, именно в силу маленьких объективных погрешностей на каждом этапе, чуть-чуть терял линию, почти незаметно для глаза. Но ММ нещадно забраковал его, сказав, что «мы должны держать уровень». И таких вещей было предостаточно.
Вот такой гигантский труд стоял за этими вожделенными конфетками. Немногие знают, что в области промышленной моды, по объему и качеству ММ в середине 90-х держал в Европе первое место, давая фору именитым брендам. Да, в нашем Отечестве умеют делать вещи, но нет своих пророков. В те годы продавалось все-таки «made in Italy/France». В сознании потребительских масс, выросших в советскую эпоху, прочно сидело мнение, устойчивое ещё со времен графьёв Нулиных, что «наши так не умеют», а мода это «Франция-Италия» и вообще любое «буржуйское забугорье».
И в этот мир Дашке предстояло вписаться, проникнуться духом и почувствовать кайф и кураж, или просто поймать фокус. Ловля фокуса увенчалась тем, что мир начал рассматриваться через призму моды – удивительный ракурс, порождающий не менее удивительный дискурс.
Ода венику
Дашкины незамыленные глаза таежного обитателя, глядя на мир из нового для себя ракурса, увидели совершенно неожиданные связи и отношения между объектами, отдаленными от неё по времени и пространству. Ну, например, отношение наших граждан, не только потомков Нулиных, и не только к российской моде, в самом метафизическом её смысле, а вообще к отношению Россия-Запад, можно наглядно проиллюстрировать на примере двух изобретений – немодного банного веник и модного великосветского гратуара.
Первый представляет собой национальный продукт, душистый, пушистый, бьющий не в бровь, а по спине. Из березы, из дуба, из прочих веточек – на вкус и цвет и по состоянию души, даже из крапивы делают и пользуются, с гиком, уханьем и ором. Любимый народными массами веник, ставший синонимом здоровья, чистоты и красоты
А второй, модный великосветский гратуар, то бишь, – изысканный, филигранный, с резьбой, с инкрустацией, с затейливыми узорами, который можно задумчиво вертеть в руках, и кокетливо им поигрывать и, изящно выгнув спинку и томно прикрыв глаза, грациозно почесать им под лопаткой или в другом каком соблазнительном месте. Разумеется, чисто предметное сравнение изящного серебряного гратуара с грубым пучком необработанных веток, торчащих в разные стороны, не в пользу второго. Который, к тому же, так и норовит оставить лист на мокрой спине или, того хуже, чуть пониже.
Но если всматриваться в суть – то можно увидеть следующее. Великосветский гратуар был изобретен для французской аристократии, не любившей мыться, считая это уделом простолюдинов. А вши и блохи, коих в те годы было видимо-невидимо в Европе, периодически вымирающей от пандемий, не разбирали, чьи волосяные покровы они украшают, и не щадили ни утонченную маркизу, ни благородного мушкетёра – они грызли, впивались и просто копошились в укромных уголках немытых тел, доставляя адские мучения носителям оных. Народный фолк, посвященный теме блох, красноречив – «жил-был король когда-то, при нем блоха жила, милей родного брата она ему была». Или знаменитая фраза короля-солнце «Увы, король всего лишь человек», произнесенная им в ситуации, когда по его королевской мантии гордо проскакала блоха во время торжественной церемонии, на обозрение всему миру. А во время бала, как страдали красавицы и кавалеры, когда там чешется, тут зудит, а надо вести остроумные светские беседы с милой улыбкой. Но ведь нестерпимо же чешется, и не только у неё, а у всех, – но истинная аристократка не может себе позволить почесаться прилюдно. Но ведь зудит же! Аж жжёт. И тут, вуаля! Гальский гений изобрел великосветский гратуар и показал, как им пользоваться.
Какую вселенную новых смыслов он приоткрыл дворянству – гратуары стали «мастхэвом» и «комильфо». Созданный чисто с утилитарной целью, просто для почесывания мест блошиного укуса, он стал предметом искусства и чуть ли не жезлом судьбы, воплощением свободы и независимости человека от насекомого. Им можно было показать свой статус, позолотив и покрыв росписью и бриллиантовыми инкрустациями. С помощью него можно было продемонстрировать объекту своего вожделения массу грациозных жестов и благородных телодвижений. Им можно было очаровать, прельстить, даровать надежду и убить, в том числе и просто стукнув по голове.
А веник? Что веник? - он всего лишь не допускает появления блох и вшей, лишив тем самым народные массы самой причины изобретения гратуара, символа независимости человека от природы. И что же делать человеку, затерянному на бескрайних просторах «одной шестой суши», как обрести независимость эту? Ну, конечно же, рубить окно в Европу. И там прилежно выучиться у мастеров изготавливать эти комильфовые инструменты, достичь сверхуровня мастерства, привезти на родину технологию и, выполнив свой долг перед Отечеством, удалиться на радостях в баню, с торчащими березовыми листьями из иноземного футляра для королевского гратуара, который был лишь однажды вынут, радостно общупан, продемонстрирован любознательному люду, да и закинут куда-то в угол.
Заключается ли в метафорическом банном венике, свободном относительно формы и содержания, великая сермяжная правда, или надо-таки заставить народ выковывать символ свободы человека – метафизический гратуар, решит время и история, которая все равно всех рассудит по-своему. Задача ныне живущих проста – не вырубать сакрально-белые березовые рощи, сосновые боры и вообще, тайгу — ни в метафорическом, ни в самом прямом смысле. «Закон-тайга-медведь-прокурор» - не самое худшее, что может случиться с цивилизацией. Медведи, они добрые, если не подранки, и если не лезть к ним в берлогу с рогатиной.
***
Дашке, коренному сибиряку, спасенному вышеозначенным веником от полного вымирания, согласно школьной интерпретации истории края, (услышав которую даже папа перестал шутить), — плюс урожденному «хомо советикусу», лучшую пору жизни проведшему под девизом: «У нас, советских, собственная гордость — мы на буржуев смотрим свысока», да ещё, к тому же, человеку восточному, для которого понятие «запад» прежде всего связано с грабительски-опустошительным и прожорливо- потребительским отношением к природе, — было категорически чуждо, вплоть до полного отторжения, то преклонение перед Западом, которое свойственно потомкам Нулиных. Для них, этих потомков, все лучшее в России есть не более чем «мы почти достигли Европы», а все худшее — это, конечно, «мы – дикая Азия». Разумеется, когда русский человек стремится «задушить в себе Азию» и «стать, наконец, Европой», то у человека нерусского, особенно, у «потустороннего от Урала», появляются спазмы в горле. А также тяга к иностранным языкам и их носителям.
Впрочем, интерес к носителям и, крайне редко, к носительницам иных языков с иных берегов, был характерной чертой времени, заметным трендом в эпоху открывшихся границ, и Дашка, так же случайно, как и в моду, попала в этот тренд. Подробнее о том, как она в него попала и какой ногой, в следующей главе.
Мистер «ОК-007» – модный тренд.
В один из дней Дашке передали огромный пакет с письмами, которые приходили на Улан-Удэнский адрес её тети, и затем оттуда переправлялись ей в Москву с оказией. Переписываться Дашка любила, и писем в её адрес приходило много. За последние месяцы их скопилось больше 10. Просмотрев и перечитав, по паре раз, каждое послание с просветлевшим лицом, она добралась до самого тонкого письма, вскрыла его, пробежала глазами, затем растерянно опустила на стол. Минуты две она изучала потолок, подперев руками щеку и мечтательно улыбаясь, затем перечитала письмо и теперь уже вперила взор свой, ставший слегка озадаченным, куда-то в серую даль за окном. Затем глубоко вздохнула и произнесла, наконец, картинно-трагическим голосом:
- Представляешь, Ксюш, скоро сюда приедет Скотт.
- А кто это?
- Ну, как тебе сказать, один американский проповедник.
- Перевидали мы таких, знаем-знаем. Половина из них – проходимцы и авантюристы, а другая половина – «шпиёны». А куда он народ вербует, не выясняла? Что нам тут собирается впаривать – очередные «хари свидетелей Аум-синрикё» ?
- Да вроде христианин, а какой конкретно, не знаю. И точно, меньше всего он похож на проповедника. Скорее, «шпиён» и есть. Я тоже засомневалась после общения.
- И как ты с ним познакомилась? Тоже в секту вляпалась?
- Не совсем. Но близко.
- Смотри, осторожнее, они охмуряют быстро. Не успеешь оглянуться – одно прекрасное вербное воскресенье пожизненным воскресником на лесоповале станет. У меня трое знакомых в АУМ Синрикё вдарились. Двое учебу забросили и вылетели, а один головой поехал.
- Да мы случайно пересеклись на Байкале, в «Ровеснике» – нашем институтском лагере.
- Хорошо ты жила, гляжу – на Байкале отдыхала, и чего свалила оттуда, спрашивается. Я, вон, всю жизнь мечтаю хоть одним глазком посмотреть на него. Тетка у меня БАМ строила в молодости. Все ахала, какая там глушь и красота.
- Да нас просто вывезли после приемных экзаменов на три дня в августе. Самый бархатный сезон застали, красотища! И эти «причеры» со своей паствой там же паслись. Причем в одном корпусе жили с некоторыми. Вот и перезнакомились все, я ж по английски шпрехаю малость. Немного, но бегло. Могу в трех словах любую мысль выразить и четыре стиха из этих же трех слов сочинить.
- И как?
- Вот меня все наши и впрягли в качестве переводчика. И там был он. Красы – неописуемой – ни одним живым организмом. – Дашка взмахом руки сопроводила каждое слово. - И прошлись мы с ним под луной по бережку, говоря о Вечности и Боге. Я ж Библию честно проштудировала, причем на инглише. Могу на тему «зэбайбл» покруче самих «причеров тичить» со скоростью пулемета.
- И что – он решил тебя взять в замы?
- Не в замы, а замуж, причем тут же, не отходя от кассы, от берега то есть. «Чмоки-чмоки, мистер Оки» - ну, сама понимаешь.
- И как, оно состоялось, замужество твоё?
- Нет, на чмоках и остановилось.
- Да ладно тебе, не утаивай самое интересное. Колись уж, коли начала.
- Ну, серьезно, не было ничего такого, кроме пары поцелуев. Что я, по-твоему, чмо распоследнее, коли чмоки допустила. К тому же, у меня были весьма весомые причины сохранить свой «облико морале» и статус-кво не падшим на землю.
- Ненужные свидетели?
- Не совсем ненужные, даже очень нужные.
- И кто?
- Ну, те, которые белые с крылышками.
- Ангелы, что ли?
- Ну, и так можно сказать. А можно ещё и вампирами их назвать. Послушай, как классно звучит – ангел-вамп. – Интересно, как бы он смотрелся в натуре?
- Да кто же это?
- Да прокладки, блин. Дела у меня проистекали. Да и вообще – обстановка не располагала – там было холодно и ветрено.
- Да, крылатый у тебя набор моральных совершенств, ангел ты наш деловой.
- Хотя он был, конечно же, неотразим. Особенно, в своих глазах. Прям весь такой «агнус деи-зиро-зиро-сэвэн» – трампа-пам-пам-падара-па-пам-пам. А я такая «эйкейфотисэвэн, эйкейфотисэвэн» – «тра-та-та-та-там-пам, тра-та-та-та-там-пам!». – Изобразила Дашка перед зеркалом в стиле электрик-буги.
- Анус чего там? Геи?
- Не анус, а «Агнус Деи» - это «агнец божий», а «зиро-зиро-сэвэн» – «ноль-ноль-семь» из Флеминга.
- Ну, это я поняла, а «эйкей-тататам» это что?
- Ну, здрасьте, весь мир знает автомат Калашникова «эйкейфотисэвэн», одна ты не знаешь?
- Ну, держать потому-что в руках не приходилось.
- А в школе разве на время не разбирали-собирали? Мы перед «Зарницами» вообще вслепую это делали.
- Какими зарницами?
- Ну, ты в какой стране родилась, блин! Вроде не намного младше. У нас каждый год по весне ездили на соревнования по этим играм – Орленок, Зарница, может, как по-другому у вас называлось все это – типа военных игрищ?
- Ну, если и были такие, то другие ездили.
- А я капитаном команды была пару раз.
- Ну и что дальше, этот проповедник твой?
- Ну, что-что. Я так офигела от его предложения, что от наплывших чувств стих наваяла. -
- И что за стих?
Дашка встала в театральную позу, выставив вперед одну ногу, левую ладонь прижала к груди, правую – монументальным жестом устремила «ввысь-вперед-куда-то в бок» и начала торжественно декламировать, попутно переводя.
- Значит, слушай, вот эпиграф: That was the man – a real colonel! – звучит дословно примерно как: «Ах, какой был мужчина – ну, настоящий полковник!».
That was the night!
Not cool, not hot!
That was the knight!
Without а spot!
Without fear!
Without a tear!
His dazzling smile
Flashed all the while
Just like the sun
So hot and good,
In short, the one
From Hollywood.
He didn`t preach
(Sun of а beach!)
He chewed His Gum
And she kept mum
Beneath the moon
They tried to chat,
But late or soon
There happened `THAT`
`that` was a `ki-i-iss`
And nothing more,
But witness-trees
Called for «encore!»
And He made bold…
The soil was cold...
She couldn`t lie!..
He said `Good-bye!`
What could she say?
`Don`t go, please stay?`
But she was meek
So didn`t speak.
To tell the truth
The course of love
Runs never smooth
(It`s from above)
Alas, it`s sad…
What can I add?
Yes, man is male.
Such is a tale.
- Ты его, что, сама наваяла? – Спросила Ксюша.
- А кто, по-твоему, мне его может наваять? Говорю же, дай мне три слова – я тебе четыре стиха напишу, даже – шесть могу, согласно закону комбинаторики.
- Ну, ты даешь! Так тебя и назовем – тетрастихус.
- Тогда уж – гексастихус?
- Нет, тетрастихус – это насекомое-паразит такое. Кстати, они заклятые враги божьих коровок.
- Откуда ты такие подробности знаешь?
- Ну, я же биофак закончила все-таки.
- Круто, и, главное, самая суть схвачена! Надо обязательно про это тоже наваять что-нибудь. На инглише. Только словарь нужен нормальный.
- А я даже на русском стиха не напишу.
- Ну, на русском и я не напишу.
- На инглише можешь, а по-русски нет?
- По-русски мне неинтересно, да и совестно.
- А на инглише, значит, не совестно?
- Ну, там же тени великих не смотрят из ночной тиши, с немым укором, прямо в душу.
- И где ты так выучила язык? В Улан-Удэ своем, что-ли? Там его хоть кто-нибудь знает?
- Кто-нибудь, скажешь тоже. У нас, между прочим, народ очень даже лингвистически одаренный. Там школьники уже так шпарят на инглише – вам и не снилось.
- Да, ладно тебе заливать, каждый кулик свое болото хвалит. Вот ты выучила и только за себя говори, а то сразу – мы все такие!
- Ну да, как дело касается чего плохого в одной отдельно взятой личности, так сразу – вы все такие, а как хорошего так – одна ты такая.
- Да просто я в жизнь не поверю, что у вас там все подряд владеют инглишем как ты.
- Да я его и не особо знаю, по сравнению с нынешними детками. Просто мне стихами проще слова запоминать. А если ещё и самопальными, тогда, вообще, останется в памяти на века. Вот и приходится вносить свой вклад в английскую народную. Плясовую хороводную. Поэзию, то бишь. Мы в детстве так русский язык учили, через стихи.
- У тебя русский не родной, что ли?
- А ты посмотри на мое лицо и угадай с трех раз, родной или нет. Слабо?
- Ну, ты уникум.
- Я не уникум, а обычный билингв, сама же тоже шпаришь на двух языках.
- Ну, так они родственные.
- А для меня все языки родственные, я вот чувствую, мне надо было на иняз идти в 17 лет, только в те годы туда чуть ли не с улицы первых встречных упрашивали поступать. И тех, кто завалит на остальные факультеты, подбирал иняз, чтобы набор себе хоть как то обеспечить. Подавать туда доки считалось таким западлом, ниже любого плинтуса, что у меня просто нога не поднялась идти туда.
- Да, повезло тем, кто закончил его до 90-х – они потом просто катались как сыр в масле и по миру.
- Сыром по миру – хорошо звучит. А сэром по миру – гораздо лучше.
- И как твой сэр – видел твой опус?
- Разумеется, я не могла не поделиться с ним таким шедевром и послала ему, в его же конверте. Он мне, представляешь, оставил конверт со своим адресом, предварительно заполненный. Видимо, это джентльменский набор у них.
- И что дальше?
- И вот – теперь грозится приехать – то ли по морде надавать за поклеп на его «свитейшество» от слова sweet, то ли опять замуж звать.
- А он хоть симпатичный?
- Говорю же тебе – красавэц, самый настоящий WASP!
- А что это такое?
- Да, типаж такой – белый англосакс протестантского толка. Причем он именно голливудского типажа – высокий блондин с голубыми глазами и ослепи-пи-пительнейшей улыбкой.
- Ну, так не теряйся, предложит – выходи, не думая. Мне бы кто предложил!
- Посмотрим. Меня он на Байкале так ошарашил, что теперь я не просто атеист, а самая, что ни на есть, его махровая разновидность.
- Так у вас все-таки что-то с ним было? Просто так, на пустом месте, взять и поехать на другой конец света? Что-то не верится. Свежо предание.
- Ну, во-первых, я не пустое место. Во-вторых, если бы что-то было — тогда бы точно никто не стал приезжать — это ж закон. Покоренная вершина никому не интересна. У него, наверное, тут дела свои, чисто конфессиональные. Решил тут проповедовать и заодно попроведовать. Вон, пишет, что мой взор проник до дна его души и не дает спать по ночам спокойно. Дежурные слова, конечно, но все-равно приятно их читать.
- А сколько ему лет?
- Сказал, что 35, но, возможно, соврал.
- А на сколько выглядит?
- Ну, почти как Карлсон – мужчина в расцвете лет.
- Толстый, что ли?
- Да нет, очень даже спортивный.
- Ну, если не старик – не теряйся, давай, охмуряй, и вперед! Если самой не пригодится – поделись с другом – не дай пропасть добру. В моем лице, конечно, и в теле. – Ксюша сделала жест «ладони под грудь».
- А я, представляешь – когда-то давно с одним канадцем переписывалась. Случайно познакомились и несколько лет строчили друг другу как пулеметчики. А потом я забросила это дело, а он все продолжал и продолжал. И страсть его накалялась как «в огнедышащей лаве любви». Мужики же, как только понимают, что потеряли её – единственную и неповторимую, меня, то есть, – только тогда вдруг осознают, что она им нужна как воздух.
- Во-во, они все такие! Воздух не замечают, пока им дышат. А жить без него не могут. К-козлы!
- И тут мне одна подруга примерно то же и говорит, типа «сам не ешь – поделись с другом». Вот прямо так и заявила «продай мне твою переписку – отдам квартиру, если увезёт». Как будто все эти письма написала она, но слала мои фотки как более фотогеничные. А поскольку он влюбился не в очи страстные и не в ножки стройные, а в письма чудные, то не составило бы труда перевести стрелку на неё – и «си нон э веро, э бен тровато – о, бела, чао, бела, чао, раша чао, чао, чао!» – Пропела Дашка, - А там она ему «чао, бамбино, сори!» - то есть разведется по-быстрому и освободит его от себя, стервозины.
- И чего, увёз?
- Ну, стервозина она была, конечно, знатная. Добрая снаружи, страшная внутри – для мужиков. Она их доила как коров, и потому мне стало жалко его отдавать ей на растерзание. Не могла я так гадко поступить с ним.
- Я бы тоже не отдала.
- И вот – с криком – «не доставайся ж ты никому!» – сожгла все письма, чтобы в минуту слабости не поддаться, – тут Дашка тяжело вздохнула, - на квартирное искушение. И перестала общаться с ней, от греха подальше. Но, вроде она все-таки уехала потом.
- А сама-то ты чего не воспользовалась, коли так привязала мужика.
- Ну, во-первых, он был совсем молодой, а во-вторых, я так не могу.
- Почему? Язык же знаешь.
- Не могу, и все.
- Криминальное прошлое что ли? Секретная оборонка или что ещё там может быть?
- Отцу пообещала, что никогда не уеду из страны, даже если война.
- А то, что в Москву свалила, ничего?
- Так Москва же не другое государство, так что я не нарушила слова.
- А то, что Москва и Замкадье – это два разных государства, ты не знала?
- Ну, это же только на словах. Все-таки это одно государство.
- А сколько раз тебе отказывали с работой из-за отсутствия московской прописки, читай по губам – из-за отсутствия московского гражданства?
- Ну, прописка все-таки не гражданство.
- В этом случае именно гражданство. Если ты не гражданин стольного града Москва, то тебе тут не светит ничего хорошего. Думаешь, я науку двигать поступила в аспирантуру? Сто раз по сто! Чтобы официальную регистрацию получить и не платить ментам полтинник на каждом шагу. Тут большинство в общаге именно из-за жилья поступили, кому сейчас наука нужна? Либо ты серьезную работу защищаешь и рвешь на запад, либо три года в аспирантуре просто числишься, если шеф не против, и жилье имеешь. А чтобы защититься и к себе вернуться – надо либо тыл иметь крепкий, чего у нас с тобой нет, либо фанатом науки быть. Я похожа на фаната?
- Ну, не стану утверждать, но...
- И ты тоже не тянешь. Вот сколько ты получала как преподаватель вуза – уже смешно вспомнить?
- Да уж, обхохочешься.
- А если станешь кандидатом – сколько прибавят к зарплате – ещё смешнее, да?
- Да, тут просто гомерический хохот. Кстати, мне шеф то же самое говорил примерно. И своего сына в пример приводил, что после защиты ему добавили всего 200 рублей к зарплате.
- И чего ради, спрашивается, так впахивать в аспирантуре, надо сейчас искать работу поприличнее и мужика понормальнее, лучше иностранца, и валить отсюда, пока молодая и красивая. Так что, если этот проповедник за тобой едет – не теряйся! Или меня познакомь. Может, сгожусь в замы.
- Посмотрим. Дожить ещё надо.
***
«Ах, какой был мужчина – ну, настоящий $котенок!»
Буквально накануне отъезда в Москву Дашка с группой коллег съездила на Байкал на три дня. Лагерь «Ровесник» был институтской базой отдыха и располагался в живописнейшем месте озера, впрочем, на Байкале все места можно назвать живописными.
И там же проводила то ли учебу, то ли просто «сейшн» зарубежная христианская организация. Часть американских миссионеров, а может, сборная солянка со всего мира, и часть наших граждан, охмуряемых заморскими светочами духа, расквартировались в нескольких корпусах. В том числе вместе с Дашкиными коллегами. На пляже все перезнакомились, разговорились, благо иностранцев было не так много, а попрактиковаться в разговорном инглише хотелось всем. Дашке пришлось отдуваться за переводчика.
Улыбчивые миссионеры дружно приглашали всех на свой вечерний «сейшн», и коллеги всей группой пошли взглянуть на их представление. Дашка ранее сталкивалась с подобными товарищами и не особо горела желанием присоединиться к их братии. Но пойти пришлось. И слушать там истории заблудших душ, блудивших во мраке до тех пор, пока не встретили на своем пути такой же сейшн. Дашка такое уже видела, и потому её терпения хватило только на первую историю.
***
В начале 90-х иностранные миссионеры были в диковинку, самыми первыми ласточками, и к ним бежал весь бомонд города в лице студенток иняза – «чисто ради практики». Кто-то из них все-таки умудрился выйти замуж и уехать за океан.
Первыми в Улан-Удэ в 90-м году приехали американские бахаисты. Одна семейная пара решила остаться, и администрация города на радостях предоставила им отдельный дом в пригороде, называемом Верхняя Березовка. Дашка ездила туда практиковаться в разговорном инглише в течение одной весны.
Лайза, так звали американку, проводившую занятия для небольшой группы из 7 человек, поразила всех своих учеников. Сначала типом полноты, о котором кто-то выразился «наши женщины полнеют как яблочки, а «ихние» – как груши», а потом и всем остальным. Действительно, нижняя часть её была гротескно большой по отношению к верхней, которая тоже была немаленькой.
Американка категорически игнорировала краску для волос, косметику, бюстгальтер, длинные рукава и штанины, и называла это не иначе как «я свободная женщина». Свободная женщина не стеснялась свысока высмеивать наших дам, скованных условностями «начала прошлого века», в их желании нравиться окружающим и ради этого носить неудобную обувь, одежду, прически и прочие предметы, демонстрирующие зависимость женщины от мужчины, то есть «от самца и поработителя».
Молодой человек, приезжавший поначалу на занятия вместе со всеми, не выдержал потока её эмансипированной мысли и перестал появляться после того, как однажды она провела занятие в обычной мужской майке и огромных сатиновых трусах, приобретенных за копейки в отделе мужского белья, о чем она радостно похвасталась перед всеми. Как она нашла свой размер, осталось загадкой для её, внимающих каждое слово, учеников. И не дрогнув бровью, она вела светскую беседу в непринужденной позе, положив левую пятку на правое колено. Мощи её вываливались отовсюду, и глазу было не просто больно, но и нестерпимо стыдно за собственную дикость и пуританскую отсталость от современных норм и приличий.
А поскольку на занятия к ней приезжали в основном учительницы английского языка, утонченные аристократки советской эпохи – ухоженные, элегантные и интеллигентные, то на их фоне она смотрелась уж очень прогрессивно ушедшей в такие духовные дали и выси, куда нога скованных условностями сибирячек даже не надеялась когда-либо ступить. Но ей прощали все, как умеют в России, и привозили баночки с вареньем, груздями и огурчиками, приглашали к себе в гости, и восхищались её смелостью приехать в нашу страну в такое сложное время и прочее, и прочее.
В дальнейшем в город приезжали другие разновидности «несунов и несушек», как их прозвали в народе – и адвентисты, и свидетели – то ли восьмого дня, то ли апокалипсиса, и баптисты, и прочие многие «-исты», неся свет заморской истины и бесплатный разговорный инглиш для практикующихся.
У Дашки даже была подруга из их числа, подарившая ей Библию на инглише. А ещё ранее у неё появился друг по переписке, тоже подаривший ей карманный Новый Завет, с которым она несколько лет переписывалась.
Вообще, переписка для Дашки была органична чуть ли с детского сада. Первые перлы эпистолярного жанра она написала в 6 лет бабушкам, по маминому наказу. И это, став еженедельной обязанностью, переросло в многолетнюю привычку писать дневники и письма. В школе она была примерным КИДовцем и с энтузиазмом переписывалась с девочкой из города Флорешты Молдавской ССР и мальчиком из Великих Лук. Но они, не выдержав по-сибирски отмороженного потока сознания, замолкли на третьем письме. Остальные адресаты ломались после первого же послания.
Неунывающая Дашка, покинутая друзьями по переписке, стала писать дневники, и ещё стихи, которые она стеснялась показывать народу, но не писать не могла. А написав, уничтожала свои творения в печке, чтобы младший вездесущий брат не процитировал обнаруженные им вирши за семейным ужином, как однажды все-таки случилось и навсегда избавило человечество от подростковых лирических излияний, которые обрушивались, подобно хлябям небесным, на каждый чистый лист.
Когда же она познакомилась с юным симпатичным канадцем, в душе которого тоже гнездился беспечный графоман, - они образовали устойчивый эпистолярный альянс. И благодаря ему Дашка более-менее выучилась писать и читать на инглише, и даже бегло говорить на некоторые темы. Скорость и широта её изъяснений, атипичная для российской глубинки начала 90-х, обычно впечатляла не привыкших к «русскому флуэнту» иностранцев, и она легко становилась центром внимания в любой смешанно-язычной тусовке. А поскольку тему веры и атеизма они обсуждали целый год, то Дашке не составило труда предстать пред светло-голубые очи главного проповедника, с неблагозвучным именем Скотт, которого тоже поразила её эрудиция.
И вечером, ближе к полуночи, он пригласил её прогуляться с ним по берегу и побеседовать на «библейские, наверное, темы». Почему нет? Луна была почти полна, ночь тиха, шум волн навевал вполне возвышенные мысли о Вечности. Дашка надела свитер и вышла в августовскую ночь, в которой её ждал прекрасный собою Скотт с шерстяным пледом в руках.
Довольно долго они шли вдоль берега, уже лагерные огни скрылись за поворотом, но вместо оживленной беседы царило молчание, изредка прерываемое вежливыми вопросами, на которые односложно отвечал служитель культа. Дашка не смела нарушить святой покой идущего рядом подвижника божьего. То, что подвижник не в сутане или подряснике, и, вообще, вполне светского вида – в голубых джинсах и белом пуловере, её не смутило – все предшествующие миссионеры были одеты примерно таким же образом. Отойдя от лагеря довольно далеко, они присели на ствол поваленной сосны и продолжили молчаливое созерцание луны и тишины.
Дашка уже продрогла до костей, и терпеливо смотрела на плед, в который она с удовольствием бы укуталась. Словно прочитав её мысли, он накинул его на свои могучие плечи и, раскрыв правую руку, жестом предложил подсесть к нему под бок – под общее теплое укрытие. «Да нет, мне не холодно» - ответила Дашка. – «Я же - Siberian girl – just like in the movie», – перефразировала она строки из Майкла Джексона. - Нам, сибирякам, и сорок градусов – не мороз, и сорок сорок не квадратная стая».
- Вы и впрямь любите холод? – Спросил Скотт.
- Ну, да, любим. Ты, кстати, слышал фразу «сибиряки спасли Москву». Думаешь, почему?
- Спасли что? Москву? Действительно?
- Хотя в Европе всегда говорили, что генерал Мороз всех побеждал, что Наполеона, что Гитлера. Там в сорок первом мороз был страшный, и немцы боялись высунуться из блиндажей, а наши – в таких условиях живут постоянно, чуть ли не нараспашку ходили в мороз, мне дед рассказывал. И Москву не господин Мороз спас, а сибирские полки, у моего деда брат под Москвой погиб, и многие из родни.
- А, это во Вторую Мировую?
- Ну, да, у нас она Великая Отечественная называется.
- И ты, наверное, думаешь, как все русские, что СССР выиграло войну?
- А, интересно, кто же ещё? Ну, союзники помогали в конце, когда мы и так уже почти победили. А так – это наша была война, там более 20 миллионов советских солдат полегло. Я слышала, у вас в школах преподают, что Америка выиграла Вторую Мировую.
- Так она и выиграла.
- Ага, щ-щас. У вас в школах, наверное, и глобус Америки имеется?
- Ахаха! – засмеялся Скотт, - это у вас так говорят?
- Да, есть такая шутка. Один наш сатирик по телеку озвучил.
- Значит, генерал Мороз выигрывает ваши войны?
- Да нет, ты не так понял. Как раз наоборот. Просто наши к холоду привычные. У меня, вообще, зима – любимое время года. Обожаю лыжи.
- Я тоже люблю кататься на горных лыжах.
- Да нет, я горные лыжи боюсь, предпочитаю обычные. В десять лет я так навернулась на горе – представляешь, на полном ходу одной ногой попала в капкан – как жива осталась – до сих пор удивляюсь.
- А кто поставил капканы на трассе? Его нашли?
- Да это не трасса была – просто гора – рядом с нашей деревней. И, может, не капкан – просто ногой попала в проволочную петлю, торчащую из снега. Мне везет на такие капканы по жизни. В ту зиму было мало снега, и вот я влетела на полном ходу. И лыжи у нас были не горные, а обычные школьные, на ремешках, которые на валенки крепятся. Если бы были ботинки – ногу бы, наверное, вырвало. А так – вылетела из валенка и даже лыжи не поломала. Только носом проехалась по насту.
- А валенки это что?
- Зимние «шузы» до колена, точнее, «бутсы» из прессованной шерсти.
- Интересное у тебя было детство.
- Ну, да, обычное советское детство. Золотое, надо сказать, оно было у моего поколения. – Дашка глубоко вздохнула. - Не то, что у нынешних детей.
- А я люблю серфинг.
- А ты с моря, да?
- Да, жили на побережье. А ты любишь серфинг?
- Обожаю.
- А где ты его практиковала – на Байкале?
- Нет, на Обском море.
- А где это море – в России?
- На Оби – есть такая крупная река в Сибири.
- И ты серфила там, где Обь впадает в океан? Там Обское море?
- Нет, Обское море – это водохранилище, там был яхтклуб, и наши ребята серфили. И меня пару раз взяли с собой. Я на доске стоять научилась и даже парус поднимать. Но мне очень понравилось. А Обь в Карское море впадает, там Северно-Ледовитый океан, так что не особо поплещешься. Только белые медведи там на льдинах серфят.
- А ты медведей видела настоящих?
- Белых – нет. Только обычных, и то в зоопарке. А в лесу – только следы. У вас там, наверное, думают, что у нас тут, в России, медведи по улицам гуляют. Кстати, я про медведя анекдот знаю, рассказать? – Идут, значит, двое, а навстречу четверо несут убитого медведя. Эти двое спрашивают «Гризли?» - а те отвечают: «Абижаешь! Зарэзали!».
Анекдот пришлось долго разъяснять. В итоге, посмеявшись над языковым барьером, они опять попали в тематический тупик, наблюдая, как луна прячется за маленькую тучку. Зрелище было вполне медитативным, как вдруг Скотт, в самый момент затмения, медленно повернувшись лицом к Дашке, тихо спросил, пристально глядя на неё: «А ты меня не боишься?» - и его светлые глаза как-то странно сверкнули.
У Дашки внутри все замерло. Перед глазами тут же возник образ Майкла Джексона из «Триллера». Даже показалось, что у Скотта тоже начали расти клыки и когти.
- Нет, - ответила Дашка с выжатой из себя квази-беспечной улыбкой, - ты же божий человек. Это ты меня должен бояться – вдруг я из КГБ? - А внутри уже нервно клокотало, - «Надо потихоньку, мирными шажками, небрежно посмеиваясь и делая хорошую мину, добраться до лагеря! Теперь нужно играть недотепу. Улыбка и ещё раз улыбка! Надо ж так вляпаться!».
Подскочив на ноги, она веселым голосом произнесла: «Ну, чего сидим как олухи – давай камешки в воду побросаем – у кого больше подпрыгнет». – И запустила первый камень в воду, спиной чувствуя, как он подходит сзади. Дашка наклонилась за булыжником и резко развернулась навстречу подошедшему вплотную Скотту. Тот стремительно раскинул руки и, обняв пискнувшую Дашку, поцеловал прямо в губы. Воцарилась глубокая тишина. Неожиданный, длившийся целую вечность, поцелуй был настолько ошеломительным, что Дашка не успела отреагировать на него достойным образом.
Божий человек, разумеется, и целовался божественно. Она так и сжимала камень в руке, внутренне удивляясь сложившейся ситуации, а потом просто махнула рукой и позволила себе погрузиться в неё с головой. Профессионально исполненный, если можно так выразиться, голливудский поцелуй симпатичного блондина в такой романтической обстановке, при луне и в тишине, почему нет? «А прикидывался святошей!» - только и пронеслось в голове, и опять – чувственный шорох волн и прекрасный подлунный мир.
Продолжая сжимать полузадохнувшуюся Дашку в своих стальных объятьях и прижимаясь к ней всей воспрянувшей мощью, Скотт нащупал её руку, в которой так и остался булыжник.
; Что это? - Шепотом спросил он, целуя её в глаза.
; Камушек. - Тоже тихо ответила Дашка.
; Такой большой. Зачем? - выдохнули его губы, блуждая по её лицу.
; Хотела кинуть в воду, - она уже говорила по-русски.
; Ну, а теперь ты меня не боишься?
; Нет, - соврала Дашка. Скотт взял камень из её руки, улыбнулся и, размахнувшись, забросил его так далеко, что даже всплеска не было слышно.
Затем он подошел к месту, где они только что сидели и, подняв плед, расстелил его на земле. Опустившись на него, он опять широко улыбнулся с приглашающим жестом: «Давай сюда».
Луна рассыпалась на тысячи булыжников, и тьма мгновенно поглотила побережье.
У Дашки аж челюсть отпала – вот так взять и напрямик предложить? Раз поцеловал и фьють? А как же профессиональный кодекс чести? Или, что там у них – обет, целибат и все такое прочее!
- Ты не проповедник – кто ты? Агент?
- Нет, я проповедник.
- А ведешь себя как «здрасьте, ай эм 007»?
- Ты мне очень нравишься.
- И так ты со всеми? Ну, ты «касемьсот!» – Дашка опять заговорила по-русски.
- Так – да или нет?
- Нет, конечно.
- Ну, тогда гуд-бай. - Он поднялся, аккуратным движением отряхнул плед от песка и, перекинув его через локоть, пошел в сторону лагеря, ослепительно улыбнувшись ей напоследок.
Дашка стояла как громом поверженная – вот это «набрежная проповедь»! Ай-да, проповедник-ноль-ноль-семь! Ничего святого – просто да или нет! Ай-да, педагог, тоже хороша, «Сайбериан Гёл», блин! Постояв так пару минут, она двинулась в сторону лагеря, спеша уйти с места своего позорного грехопадения. Пройдя несколько шагов, она начала нервно смеяться над нелепостью ситуации и в голове начало складываться:
Mister OK – very leary,
Missis AK very deary
Once upon a midnight dreary
Kissed each other on the shore…
Bla-bla-bla-bla-bla-bla-bla-bla…
Only this and nothing more.
…
Так она и дошла одна до лагеря, дрожа от холода и силясь выдать перлы изящной словесности, чем обычно заглушала её поэтическая натура жизненные дрязги и нелепицы. Добравшись до своего корпуса, она перекурила свой ночной стресс двумя сигаретами и отправилась спать с успокоившейся совестью.
Уже в самый предутренний час, когда начало светать, какой-то непонятный шум разбудил её. Открыв глаза, она увидела, что посреди комнаты кто-то стоит. Дашка вскрикнула от страха и приподнялась на локте, натягивая на себя одеяло.
; Тсс! - это был Скотт.
; Как ты вошел, я же замкнула?
; Я не мог уснуть.
; Ты с ума сошел, я сейчас закричу.
; Не надо, пожалуйста.
; Уходи быстрее, а то увидят.
; Я не могу без тебя уснуть.
; А я могу!
; Не кричи, я пришел сказать, что люблю тебя.
; Как-то быстро у тебя всё получается.
; Ну, пожалуйста, - он присел на край кровати и погладил её ноги сквозь одеяло. – Позволь мне сказать, что я был неправ и сожалею. Можно я просто побуду рядом? Только не кричи, пожалуйста, - и уселся в ногах.
Дашка слегка успокоилась. Тут в комнате, она чувствовала себя в безопасности, да плюс критические дни гарантировали ей отмазку «от мало ли чего», вот только не мешало бы одеться и в зеркало глянуть, а то в заспанном виде и ненакрашенная. Происходящее стало её уже забавлять. «Лишь бы не полез целоваться, а то я покурила на ночь, блин, зубы не чищены».– Скотт меж тем достал из заднего кармана маленькую фляжку и, отвинтив крышку, налил в неё жидкость из горлышка, выпил и, налив вторую, протянул Дашке. По комнате разлился запах коньяка. Дашка села, голой спиной прислонившись к стене и подняв одеяло до самого носа.
; Коньяк с утра пьют, знаешь кто?
; А сейчас ещё не утро, будем считать, что ночь все ещё продолжается. Наша с тобой ночь. Давай, помиримся, - вкрадчиво произнес Скотт, опять с широкой улыбкой глядя на неё и убедившись, что выгонять его и кричать на весь корпус никто не собирается.
; Я не буду коньяк.
; Ты только водку пьёшь? Могу принести.
; Я вообще не пью. – Соврала Дашка.
; Я тебе не нравлюсь?
; О, да, ты просто супер-пупер-выпер-шоу! Я просто тащусь с тебя. Как удав по наждаку. - Наполовину по-русски произнесла Дашка.
; Как кто?
; «Донт ворри би хэппи»! Но заруби себе на носу, что тут на каждого крутого «007» найдется наш кондовый «АК-47», понял? - Последнюю фразу она сказала целиком по-русски, кроме чисел, но он, кажется, понял, что Дашка имела в виду. Вообще-то, ещё раньше к ней закрадывались подозрения, что он вполне понимает все сказанное нашими и только делает вид, что ни бельмеса.
Он опять было полез целоваться, с коньяком в руке, но Дашка, брезгуя своими нечищеными зубами, оттолкнула его от себя.
; Соблюдай дистанцию – вон, сядь на стул. Так безопаснее. Теперь можешь изливаться дальше, – опять по-русски сказала Дашка. Скотт послушно уселся на стул и выпил вторую порцию, после чего завинтил крышку и спрятал фляжку.
; Вон печенье на тумбочке – заешь, и мне дай. – Он опять понял и, нащупав пачку печенья, взял одно и протянул его Дашке. - «Все понимает! Точно, шпион!» - анализировала Дашка дальше.
; Там ещё морс в бутылке – подай, пожалуйста! - Он протянул ей бутылочку морса.
; Так ты по-русски, оказывается, понимаешь? И чего я карячилась на инглише, спрашивается. – Скотт улыбнулся и пожал плечами.
; Ду ю андестэнд му рашн спич?
; Ноу! – улыбаясь ответил он. «Спалился! И на попятную!» – дело принимало приключенческий оборот, о чем возвестил голос Тины Тернер, пропевший в ушах «Goldeneye I found his weakness».
; А как же ты понял мои указы?
; Интуиция.
; Этому в разведшколах учат?
; Чему?
; Не прикидывайтесь, господин Саб-Зиро, а то всажу пулю в лоб. У меня пистолет под подушкой. – Это она тоже сказала по-русски, засунув руку под подушку, чтобы посмотреть на его реакцию. – Он широко улыбнулся и, не сводя с неё глаз, опять подсел на кровать, к изголовью, приподняв и отодвинув подушку к стене.
; Да я пошутила, расслабься, нет у меня оружия. – Cказала она уже по-бурятски.
; Что? – переспросил он, и Дашка окончательно заключила про себя: «Значит, по-русски понимает, коли переспросил именно сейчас. Так, уже интересно. А что ему от меня, в таком случае, надо? Для секса ему паствы не хватает, что ли, при его-то внешности».
Дашка не знала, что делать дальше. Гнать его решительно удерживало что-то, то ли голос внутри, поющий «Goldeneye he'll do what I please!», то ли страсть к приключениям заявила вдруг о себе, то ли просто-напросто «красота – это страшная сила!» — а красивым, как показывает жизнь, многое прощается. Внутренний взор, комментирующий ситуацию, заинтересованно наблюдал, как повернутся события дальше. Тина Тернер мысленно продолжала надрываться «Goldeneye no time for sweetness».
- Что, опять на прогулку пойдем? – съязвила Дашка.
- Нет, давай здесь.
- Что здесь?
- Ты мне нравишься.
- Успокойся, не только тебе.
- Но мне ты очень нравишься.
- Ты прямо как попугай. И что из этого следует? Я должна пасть ниц и радоваться, что ты ворвался в мою комнату и прервал мой сон! Если бы ты только знал, какой сон не дал мне досмотреть.
- Я лучше, чем сон.
- Ах, dream – мечта, что ли? Увы, уважаемый Джеймс Блонд, на мужчину моей мечты вы не тянете.
- А каким должен быть мужчина твоей мечты, скажи, и я постараюсь им стать. Я очень постараюсь, правда.
- Ну, во-первых, он не должен врываться в мою комнату. Кстати, как ты открыл запертую дверь? Ты ещё и взломщик, Бильбо Бэггинс!
- Я её не взламывал – просто свершилось маленькое чудо, и она открылась.
- А по воде ты тоже умеешь ходить, аки посуху?
- Скажешь – пройду.
- А вот и скажу.
- Ну, тогда пошли – покажу.
- Ага, щ-щас, бегу, аж тапочки слетели.– Опять по-русски сказала Дашка и прибавила, с вымудренно-небрежным жестом. - Этот тайм мы уже отыграли.
- Ты экстравагантная, Siberian Girl.
- Так ты называешь тех, кто не падает на твой плед?
- Ты язвительная.
- А ты самоуверенный.
- Мы достойны друг друга.
- Ага, 007 и 47 – ну просто небесная парочка! – Произнесла Дашка. Скотт рассмеялся.
- Мне с тобой весело.
- Да, и мне с тобой ужас как не скучно. Дай одеться, отвернись.
- А можно я полюбуюсь.
- Ну, ты и нахал, от слова «Holy» . Впервые вижу такое наглое, отвязное, бесцеремонное «его свитейшество».
- А девочки обычно любят плохих мальчиков.
- Особенно твои кроткие христанутые овечки. Знают ли они, какого волчару слушают по вечерам. Кстати, вот они уже, кажется, проснулись. И тебя скоро искать начнут. Иди, давай, твоя паства ждет утренней молитвы.
За дверью стали раздаваться шаги и звуки хлопающих дверей. Скотт метнулся к двери и замер. Шум за дверью множился, хлопали двери, кто-то разговаривал в коридоре. Народ просыпался и наполнил гамом весь корпус.
- Иди, давай.
Он отступил от двери с выражением крайнего замешательства на лице.
- Они не должны видеть меня выходящим отсюда.
- Ну, тогда в окно прыгай. Здесь первый этаж. Не разобьешься.
Скотт подошел к окну и попробовал его открыть. Но на улице тоже кто-то, видимо, был. Он сел на стул с растерянным видом.
- Что делать?
- А ты ползком по коридору. Crawl, baby, crawl! Умеешь по-пластунски? Или короткими перебежками с перекатами. Вас этому не учили в школе? Мы, например, в старших классах все сдавали НВП — начальную военную подготовку. – Потешалась Дашка над притихшим Скоттом.
- Тебе весело, а мне что делать? У нас автобусы скоро.
- Ну, видит небо, я тебя сюда не приглашала. Так что, сам попал, сам выкручивайся. Впрочем, могу дать тебе покрывало, накроешься им как паранджой и дойдешь до своей комнаты. Только личико не открывай, и никто тебя не узнает. Потом только не забудь вернуть его. – Продолжала веселиться Дашка.
- Они же меня сейчас ищут, наверное.
- А может, ты утренний заплыв делаешь в озере. Прыгай в окно и бегом к воде, там они тебя найдут – делающего зарядку.
Он опять выглянул в окно и задернул штору – мимо кто-то проходил. Постояв немного и прислушиваясь сквозь дверь к звукам в коридоре, он дождался воцарившейся тишины и приоткрыл щелочку в двери, потом выглянул наружу и тихо выскользнул из комнаты, прошептав напоследок «Айл би бэк!»
- Асталависта, бэйби! - в унисон ему ответила Дашка, послав воздушный поцелуй.
Потом поворочавшись, она опять уснула, а проснувшись, обнаружила на тумбочке конверт с адресом. По которому, спустя несколько месяцев, написала письмо и отправила, не ожидая особо ответа.
И теперь он собирался прилететь в Москву. В письме были указаны дата, номер рейса, аэропорт прибытия и просьба встретить его лично.
Испытательный срок – сплошные уколы
Месяц испытательного срока пролетел как одна минута. В Москве у времени есть такое свойство – просыпаешься в понедельник утром и несешься на работу, а к вечеру обнаруживаешь, что уже пятница. Годы пролетают ещё быстрее, а жизнь может промелькнуть так, что и не успеешь заметить, жил ли ты на самом деле.
Каждый день видя, как по тому же самому объявлению всё идут и идут девушки на примерку, Дашка считала последним днем работы. Ежедневно она измеряла свои талию-бедра, поскольку худеть или толстеть ей теперь уже было нельзя ни на сантиметр. Бедра были постоянной величиной, талия регулируемой, но тело начало потихоньку таять. Возможно оттого, что Дашка в первую же неделю все-таки простудилась, постоянно примеряя летние вещи, которые, как правило, конструируются зимой. Бронхит она перенесла на ногах, не считая его особо болезнью и отлежавшись пару дней в выходные, после чего ещё долго покашливала, и кто-то из девочек принес из дома маленький обогреватель, который теперь всегда переносили вслед за ней по конструкторским комнатам. После бронхита остро обозначились ключицы и ребра, хотя длины и окружности не пострадали. И лицо стало гораздо рельефнее, а глаза больше.
Ещё одним, не совсем приятным, фактом было то, что исчезла задушевность общения с Ксюшей. Они уже по вечерам не распевали «червону руту», не трепались «за жизнь», хоть и вели себя в основном по-прежнему.
Дашка потеряла задушевность общения не только с Ксюшей, но и с другими красивыми подругами. О чем со смехом рассказала через некоторое время коллега из института, будучи у Дашки проездом в Питер. Речь шла об общей знакомой, обладательнице двух костюмов от ММ, как та, получив известие о том, что Дашка стала манекенщицей там, где шьют её любимые костюмы – два дня проплакала. А потом – то ли порезала костюмы на кусочки, то ли выбросила их в мусорку, громко потоптавшись на них, то ли так злословила сама рассказчица, что было гораздо ближе к истине. У Дашки она спросила: «С кем же ты там, Дарик, переспала, что тебя взяли?», но, увидев выражение её лица, тут же заулыбалась: «Да я же шучу!». Дашка воочию представила себя героиней «громкого потоптания» в исполнении подруги и расстроилась.
Коллега же, чтобы загладить возникшую неловкость, сказала: «Дарик, ты не представляешь, какую революцию в наших мозгах ты свершила. Мы все в институте, как о тебе услышали, что ты в 32 года стала манекенщицей в Москве, - да мы просто по-новому посмотрели на себя. Ты доказала, что есть жизнь после тридцати! Ты всем нам дала шанс на вторую молодость! После тридцати лет стать моделью наравне с тинэйджерами! И что мы красивы не только для азиатских глаз. Это же – ты сама не представляешь, что это значит для всех нас!».
Да, в конце двадцатого века, «уже тридцать лет!» - был той самой чертой невозврата, после которого «жизни нет, не только личной, но и не предвидится». И сама Дашка, которой было уже почти 32 – все ещё рассматривала себя как «зажившегося динозавра» или даже более доисторическое ископаемое. Но ДЦ потихоньку сдувал с неё древнюю пыль и неотвратимо превращал в современного жителя мегаполиса. Увы… или не увы, но – се ля ви.
***
Как модель, Дашка научилась быстро раздеваться и ещё быстрее одеваться, делать укладку прически каждое утро, жуя и одеваясь на ходу, ходить со скоростью незаржавевшего москвича, читать или смотреть отсутствующим взглядом в метро, отличать Диора от О Д`ора, Гальяно от де Голя, «шазюбль» в родительном падеже от ругательства, цвет бедра испуганной нимфы от цвета бедра взволнованной нимфы, (а это вполне официальные оттенки розового) и много чего другого, необходимость которого в Дашкиной жизни можно оспорить, но новый опыт и новые знания человеку даются не просто так, а для чего-то. В это верила Дашка безоговорочно. Может, ей это надо, чтоб перед заокеанским гостем выглядеть нормально. Вот приедет он, заморский принц, а она такая вся из себя. А если даже не приедет, то все равно она принцесса. И, вообще, надо научиться выглядеть, мало ли куда ещё жизнь забросит, а она как женщина – должна уметь быть «на все сто», ну, или хотя бы на «99 и 9 в периоде». А то, на сколько она по жизни всегда выглядела, можно выразить одним словом – «три-четырнадцать-пятнадцать-девяносто-два» – в три повтора. Ещё Дашка научилась не просто подкрашиваться, а делать настоящий «мэйкап».
Мэйкап – это важно
Впервые она начала приукрашивать свое лицо на втором курсе, и долгие годы единственным «мастхэвом» в её косметичке был черный карандаш «Ярославна». С ним соседствовал популярный, в силу дешевизны и универсальности, блеск для губ – классическая коробочка за полтора рубля, которую девочки 80-х ещё использовали вместо воска для волос, чтобы склеивать отдельные пряди сосульками. Пудрой Дашка не пользовалась, поскольку природа наградила её безупречной кожей, которую она совсем не ценила до тех пор, пока та не стала сдавать свои фарфоровые позиции. Тушью тоже не пользовалась, считая, что она только для европейских глаз с их длинными загнутыми ресницами. Свои же ресницы она считала практически отсутствующими для нанесения на них столь дорогого и бесполезного вещества, от которого слезятся глаза. И тени для своего отнюдь не рельефного лица тоже не рассматривала как обязательный элемент в косметичке. Хотя на складку верхнего века, ближе к внешним уголкам глаз, все-таки иной раз и мазала что-нибудь коричневое или тем же карандашом изображала легкую дымку. Про румяна она вообще не слышала – этим даже никто из знакомых не пользовался, если надо, то чуток помады на пальцы и слегка потрогать ими щеки. А ещё одной из главных вещиц в косметичке была обычная коробка спичек.
Спичками, как инструментом красоты, её научила пользоваться однокурсница Светка, которая однажды рассказала, как мать чуть не спалила её за курением. Она нашла в косметичке дочери-студентки коробку спичек и готова была устроить ей скандал, заподозрив любимую дочь в тайном покуривании. Мать ошибалась, курение не было тайным, в общаге Светка дымила как паровоз, и только уезжая домой на каникулы, как многие девчонки, она перестирывала все свои вещи или проветривала их на балконе, чтобы изгнать из них запах табака. Но перед лицом матери, требующей объяснить, что делает коробка спичек в косметичке дочери, она придумала блестящую отговорку. Чиркнув спичкой, она довела пламя почти до основания и потом резко загасила, после чего облизала обугленную спичку и сказала, что такой палочкой все девочки делают подводку, окуная её в грифель косметического карандаша с тупой стороны, смоченной языком, что было не так уж далеко от истины. Действительно, когда под рукой не было бритвы для заточки спички, приходилось прибегать и к придуманному ею способу, но полученные таким образом палочки были грубее заточенных лезвием. Дашка ими умела пользоваться виртуозно, делая подводку по верхнему веку практически незаметно для глаз, в межресничном пространстве и слегка выводя за наружные уголки глаз по линиям прищура. Нижнее веко подкрашивалось карандашом до середины, брови, чуток подщипанные рейсфейдером, докрашивались до естественной линии легкими касаниями карандаша. И на этом обычно боевой раскрас лица заканчивался.
Но в первый же месяц работы в ДЦ пришлось купить компактную пудру, коричневые тени, помаду, тушь, которой пришлось красить даже нижние ресницы. Бежевый лак и жидкость для снятия лака у неё уже были, и фен с плойкой тоже, но пенку для укладки пришлось освоить с нуля, и гель для волос, и даже воск. Позднее пришлось докупить тональный крем и румяна, молочко для снятия макияжа, тоник, крема для лица, век и рук. Крема она купила от фабрики «Свобода», что было «дешево и сердито», а также знакомо с юности «Люкс», «Вечер» и «Янтарь». А также бальзам для волос «Балет» - символ счастья в тотально-талонном девяностом году, когда однажды, после пары часов стояния за шампунем, закончившимся прямо перед носом, ей достались два тюбика с этим бальзамом. И впоследствии, помыв голову мылом, наносила его на волосы и медитировала, вдыхая зеленый запах, в котором ярче всего ощущалась нотка любимой травы, растущей в деревне детства.
И все это каждое утро наносилось, и каждый вечер сносилось в душе, после которого она шла в спортзал, растягиваться и качаться, и где она впервые встретила Артема.
Пинг-понг, сближающий народы.
В спортзале, который располагался в соседнем корпусе, и куда Дашка ходила качаться, чтобы спрятать торчащие ключицы и ребра, на которые Моталин указал при отсмотре платья с декольте, выразившись «что за кости», всегда было много народа. В основном вокруг теннисного стола, занимавшего почти треть его зоны. В другом конце были штанга, снаряды для качалки и брусья. Дальняя от двери стена была зеркальной. Дашка облюбовала штангу и неистово качала руки, слабые от природы. Потом поднимала диски от штанги, потом делала растяжку на брусьях, а если никого в зале не было, что тоже случалось, она надевала наушники, включала плеер и начинала танцевальную гимнастику.
Рядом постоянно ошивался мальчик лет десяти, Рафик, с длинными девчачьими ресницами и теннисной ракеткой. Дети всегда тянулись к Дашке, видимо, угадывая в ней педагогическую натуру. Так и Рафик крутился рядом, постоянно что-то рассказывая. Он был сыном беженцев из Нагорного Карабаха, из смешанной армяно-азербайджанской семьи, ожидающей предоставления политического убежища в США. Казалось, что в школу он не ходил, а слонялся по общаге, в основном в спортзале, где играл в теннис, когда стол был свободен. Однажды он упросил Дашку поиграть с ним, но она никогда даже ракетку не держала в руках. Но мальчик обещал выучить её быстренько и действительно, у Дашки появился азарт, и она втянулась в пинг-понг.
Это была удивительная игра, развивающая пространственное чувство, в которую захотелось научиться играть наравне со всеми обитателями общаги, тусующимися вечерами в этом зале. На зависть виртуозно играли в неё китайцы, приходившие сюда толпой. Видимо, они были бизнесменами, поскольку выглядели соответствующе. Они были высокие, светлолицые, с интеллигентными глазами. Среди них была одна девушка, великолепно владеющая ракеткой, внешне очень похожая на Дашку, и они как-то даже пытались разговориться с ней, но китайского Дашка не знала, а они не говорили по-английски. Кроме одного, который не жил в общаге, а был приходящим вместе со своим шефом, и по-русски шпарил как россиянин. В Дашкином корпусе тоже жили китайцы, только они были помельче и потемнее, видимо, работяги, поскольку каждое утро с огромными полосатыми тюками шли на работу на вещевой рынок.
Ещё постоянно сюда захаживали мальчишки-аспиранты, игравшие пара на пару. И здесь она познакомилась с Артемом. Когда она вошла в пустой зал в один из вечеров, он стоял у стола и снимал сетку, чтобы вернуть на вахту. Остальные уже ушли.
- А Вы не сыграете со мной партеечку, - спросила Дашка на всякий случай, хотя шла не в теннис играть, а качаться и растягиваться. Мальчишки-аспиранты резались как настоящие профи, но Дашке было бы даже интересно сыграть с сильными соперниками, поскольку Рафика она уже переросла и играла вполне уже на уровне, как ей самой казалось. Если бы в детстве начала, то, вполне возможно, достигла бы уровня «ого-го!», не то, что этот противный бег, которому три года было отдано безуспешно.
- Почему нет, - ответил мальчик. - Сыграем.
Он был в синих полосатых шортах и кроссовках. Полуобнаженный его пресс под распахнутой рубашкой поражал своими кубиками, плечевой пояс — бицепсами и трицепсами, и, что отрадно, торс был безволосым, как и руки-ноги, в отличие от большинства игроков в этом зале, не считая гладкокожих китайцев. В общем, он был приятен взору, даже можно сказать, красив, молод, открыт и весел. Внешне сначала он показался похожим на «терминатора-два», такая же короткая стрижка и решительное лицо, только более впалощекое. Тонкий, с очень высокой переносицей, прямой нос, зеленые глаза с искринкой, точнее, сплошные искринки, цвет глаз выяснился позже, светлые брови и ресницы, губы, словно вырезанные скальпелем по контуру, и волевой подбородок. Весь он был жесткий и поджарый, но улыбка вполне интеллигентного физика, с легкой иронией во взгляде, смягчала суровость терминаторского вида. Тонкокостное его сложение и, чуть выше среднего, рост делали его похожим на рисованного мальчика почти комсомольских лет, которому не хватает белых гольфиков и красного галстука.
Когда стали играть, шарик все время укатывался в Дашкину сторону, поскольку он подавал сложно закрученные шарики, а когда отбивал её подачи, то бил, не щадя её уровень средненького дилетанта. Сыграв одну партию, которая закончилась всухую, он спросил: «Ещё?» - «Давай ещё» - и опять — почти всухую, но тут раза три она отбила, и свои подачи тоже неожиданно для него подала крученые. В итоге, познакомившись, «Артем - Даша – очень приятно», они разошлись — он к себе на этаж, Дашка к штанге, брусьям и зеркалам. С тех пор они периодически пересекались в зале. И здоровались, и даже иногда играли в паре с быстро прогрессировавшей в пинг-понге Дашкой, когда не хватало ему партнера против пары его друзей. Но не более.
Красивых мальчиков Дашка, идя по жизни, старалась не замечать, но чем больше она их старалась не замечать, тем больше они замечали её. И всегда жизнь показывала, что не зря поётся в песне: «Зачем вы, девушки, красивых любите?». Последний горький опыт общения с ужасно красивым и жестоким, как все бурятские красавцы, мальчиком бальзаковского возраста закончился разбитым сердцем и стихом, оставленным ему на память о себе.
Моя любовь – как океан
Твоя же – только лужа.
И в глубине её – обман,
А может, даже хуже.
Моя любовь – ночной пожар.
Твоя – всё та же лужа.
Зальет огонь, остудит жар,
И снова – мрак и стужа.
Но как светила та луна,
Качаясь в водах сонных…
Ах, как манила глубина
Полночных вод бездонных…
Вслед за луной, вниз головой –
Рванула в бездну с кручи –
Сомкнулись льдины надо мной
И разрыдались тучи…
А в глубине, в хрустальном сне –
Луна пьянит и кружит…
И грезит сердце о весне –
На дне бездонной лужи…
Оставаться в городе, где он с другой, было невыносимо, и это стало последней каплей того потока, который вынес Дашку из города несбывшихся надежд.
***
Нихао или просто Хао.
Нет, красавцам в Дашкиной жизни нет места! Любоваться ими можно, но с безопасного расстояния. И потому Артем совсем не заинтересовал её, став просто симпатичным дополнением к спортзалу, тем более, что он тоже не особо замечал Дашку, больше глазея на китайскую красавицу в окружении обожателей, воркующих на непонятном языке, и владеющей ракеткой как богиня пинг-понга. Дашка же представляла собой бледную её копию как в плане игральном, так и в прочих, (ибо смывала с себя абсолютно весь мэйкап и укладку перед спортзалом), хотя круг обожателей китайской принцессы при появлении Дашки резко поворачивал головы в её сторону и начинал вдохновенно улыбаться. А один из них, симпатяга, но жаль, ни бельмеса на инглише, кроме слова «бьютифул», – даже сделал безуспешную попытку приволокнуться за ней при помощи своего переводчика, очень симпатичного парня.
Хоть и был он внешне обаяшкой, да к тому же, видимо, богатым, которому в Москве принадлежала молодая телекоммуникационная компания, но ничего не получилось. Ибо Даша наша любила «потрепаться за жизнь» и превращать в длинные красочные монологи все свои мысли и чувства, и ей в ухажере прежде всего нужен был все понимающий, но, желательно, молчаливый собеседник, а не просто восторженный зритель её «балета на пальцах», который её артистическая натура любила демонстрировать перед внимающими, каждое слово и жест, юношами.
И, поскольку китайского она не знала, а молчать для неё – было невмоготу, то не получилось даже завязки романа с Хао, как звали того безуспешного ухажера. Несколько нарисованных картинок, которыми они пытались понять друг друга, когда он пришел в гости без переводчика, собственно, ради которого Дашка и пригласила обоих на чашку чая, так и остались нерасшифрованными. На одной из них, задумчиво рассматриваемой позднее, была нарисована синусоида, на которой – то ли домики, то ли вагоны, судя по сопровождавшим эти картинки звукам, а, может, это были домики в горах, куда надо было ехать поездом. Более-менее прояснила она, что у него там есть три машины – «ауди, мерседес и бмв» - эти знаки она умела различать, хоть сами машины для неё были на одно лицо.
Затем Хао на пальцах объяснился в нежных чувствах и, если правильно поняла Дашка, попросил её руки и сердца. Это выражалось в том, что он показал на себя и изобразил один палец, потом на Дашку и показал палец второй руки, потом сжал оба кулака и соединил их параллельно друг другу и прижал оба к сердцу. И так несколько раз. Потом показал на безымянный палец, Дашкин и свой, и изобразил, как надевает кольца. Потом достал свой паспорт и показал ей. Но в паспорте была отметка «married», на что Дашка указала сразу же и отрицательно покачала головой, показав ему два соединенных кулака и указав на него. А он же стал горячо показывать на пальцах, что все это неправда, что на самом деле он одинок и холост, и жаждет Дашкиной любви. Но, увы, женатые мужчины для Дашки отсутствовали как вид. Мужчин в них она не видела – только бесполые создания.
То есть, женатые мужики могли быть только коллегами, друзьями, товарищами, и не более. Хватило ей в жизни одного, на которого были потрачены лучшие годы и душевные силы. И от которого совсем недавно пришло письмо, где он весьма самовлюбленно сетовал на то, что общение с ним превращает всё и вся в выжженную пустыню с одинокими саксаулами вместо оазисов. На что несогласная считаться одиноким саксаулом Дашка ответила в свойственной ей манере:
Луна как медный самовар
На этом глупом небосводе.
Не саксаул там, но анчар
Стоит, oh shit! - назло природе.
К нему не зарастет тропа,
На почве зноем опаленной -
Там нет травы, одна крупа,
Что кажется на вкус соленой.
Откуда ж соль в пустыне той,
Что именуется Сахарой?
То море слез иссохло в зной
Иль в сахар влился яд анчара?
Никто, увы, не даст ответ
По барабану все джаз-банду.
Допев куплет, поем котлет – и всё!
Quod erat demonstrandum!
Сочиняя подобные опусы, Дашка получала не столько разрядку для души, сколько зарядку для интеллекта, требовавшего хлеба и зрелищ. И, если не было ни того, ни другого, то ум умирал от скуки, а прозорливая душа превращалась в прожорливую тушу, уныло волочащую свою полусонную биомассу по пустынной саксаулистой местности в поисках океана, или хотя бы оазиса. И сочинительство подобных виршей было сродни физиологической потребности тоскующего организма, рефлексирующего в процессе блуждания по жизненным лабиринтам. Впрочем, сама Дашка не относила сие к поэзии, просто выплескивала стремящийся наружу коктейль из слов и, ничтоже сумняшеся, выбрасывала весь этот мусор в момент очистки стола от лишней бумаги. Или отправляла их адресату, если тот слал ей подобное.
Поскольку русский язык не был абсолютно родным для неё, а пришел вместе с умением читать, а чтение начиналось с Пушкина и Маршака, то неудивительно, что сам язык был первично воспринят ею как язык поэзии и собственное рифмоплетство было чем-то естественным – «все же пишут» – и потому не особо важным. Хоть и хотелось порой написать что-то эдакое, действительно берущее за душу. Но, то ли души у Дашки-атеиста не было, то ли таланта – не выходил каменный цветок, увы… сколько бы она не тужилась. И этот печальный факт она объясняла не банальной бездарностью, но своим билингвизмом.
***
Если бы Дашка изучала китайский, то, скорее всего, наваяла бы и на китайском что-нибудь вдохновенное либо из серии Ли Бо, или же Ду Фу, чьи творения в русском переводе она продекламировала восторженно смотрящему на неё китайскому поклоннику. Но тот, разумеется, ничего не понял, кроме имён самих поэтов. Когда он осознал, что она именно их пытается декламировать, то пришел в неистовый восторг от самого факта, что Дашка читала его любимых, как ей показалось, поэтов. Но кто ж в России не знает этих благословенных имен? Помнится, в студенчестве, как-то они устроили вечер полнолуния, посвященный великому поэту, зачарованному роковой для него луной в озере, и читали его стихи. И потом сочиняли хокку… Или хайку, (в простонародье «хайки», или «хахайки»), на тему студенческой жизни. Парочку Дашка даже попыталась продемонстрировать, но поняла, что этот самобытный пласт, порожденный дальневосточной культурой в умах зубоскалов с мехмата, не тронет душу натурала. И померк он в её глазах окончательно. Хоть и был он прекрасен собою, даже чем-то похож на самую первую детскую любовь – и черными глазами, и белозубой улыбкой, и даже манерой смеяться. Но не суждено ему было стать оазисом в пустыне, ибо, увидав, в довесок ко всему, красноречивую отметку в его паспорте, Дашка тут же отвергла безутешного ухажера, который вскоре уехал на родину, но пообещал вернуться через год и просил «бьютифул» Дашку не выходить замуж ни за кого. «Выучи хотя бы инглиш», - сказала ему Даша на прощанье через переводчика. – «Тогда и посмотрим».
Порка – это вам не «Parole, parole, parole», …
Итак, за месяц Дашка привыкла к уколам булавок и уже не вздрагивала, когда острие царапало кожу или даже протыкало его до крови. Привыкла она и к постоянному оглаживанию себя конструкторами во всех местах, включая область ниже пояса, при примерке брюк, куда тоже порой вонзались булавки. Кожа стала бесчувственной для чужих рук, и раздевание перед десятком глаз тоже стало вполне обычным делом. Все это были рабочие моменты, и зажатость первых дней ушла, сменившись полным отчуждением от своего тела.
Вокруг были одни девочки, с которыми она уже перезнакомилась лучше, чем они сами друг с другом из разных групп, которых было шесть, по пять конструкторов в каждой группе. Стоя манекеном у каждой, она болтала с ними понемногу обо всем. И вот уже одна из них, заочница, попросила помочь с контрольными по высшей математике, а остальные, увидев как Дашка полушутя читает линии ладони кому-то и говорит при этом что-то, стали показывать ей свои ладони. Потом появилась колода карт, которые она раскидывала, опять же полушутя, и опять говорила что-то вещим голосом, попадая в точку, или, на худой конец, в запятую. Много позже, когда она случайно встречала в Москве кого-то из них, первым делом ей докладывали, что «всё сбылось» и «посмотри ещё раз», на что Дашка только пожимала плечами и удивлялась.
Единственное, что ей ужасно не понравилось, была порка. Тут она, конечно, не отличалась оригинальностью. Порка, вообще, мало кому нравится, ни объектам, ни субъектам её. Нет, пороли не Дашку, в некотором смысле, она себя сама выпорола.
В одну из пятниц, Алина внесла к художникам ворох одежды и свалила её на пол. Дашке было поручено важное задание – порка. Вручив в руки вспарыватель, Алина показала, как правильно это надо делать. Вспарыватель представляет собой специальную двурогую иглу, с лезвием посередине. Длинный рог его вонзается в ткань и прорезает её, короткий рог несет только направляющую функцию, - чтобы ткань не соскальзывала с лезвия. И целых два часа до завершения рабочего дня Дашка уничтожала прекрасно отшитые вещи, либо забракованные для запуска, либо макеты первого отшива, либо просто старые образцы, имевшие дубликаты в других тканях.
Говорят, что ломать – не строить – проще и быстрее. Да, – уничтожить отлично сшитый жакет, для создания которого понадобился месяц, а то и два, можно за несколько секунд. Всего-то лишь надо вонзить иглу в спинку и пропороть её наискосок, затем, вторым движением пропороть рукав по всей длине и бросить вещь в другую кучу, которую Алина уносила в неизвестном направлении и заносила всё новые вещи, которые кидала к её ногам.
Дашка почувствовала себя при порке настоящим палачом. Хоть и пыталась она иронизировать, напевая вполголоса «Parole, parole, parole - Que tu es belle!!», но сердце её обливалось кровью, когда она поднимала с пола очередную жертву и рассматривала её, даже примеряла, прежде чем вонзить в неё безжалостную иглу. Каждая вещь идеально подходила ей, а вот эту она недавно примеряла, а вон ту с удовольствием надела бы на семинар, а белая атласная блузка, которых было аж две – заставили Дашку чуть ли не заплакать.
Белые блузки она обожала как класс. У неё самой в шкафу лежала одна такая, самолично сшитая из жатого креп-жоржета, и ни разу не надетая, в силу неуклюжести исполнения, даже под пиджак. А эти две были просто безупречны, и строчки исключительно ровные, и оверлок профессиональный, лишь не хватало пуговиц, которые можно было бы пришить и носить их долго и счастливо. Мелькнула даже мысль заныкать их подальше и унести домой, назвав это весело «спасением объектов искусства от вандализма». Подобный трюк с совестью проделывается на каждом шагу гражданами даже с очень негибкой совестью. Ибо слово определяет статус деяния. Но мысль была с негодованием отвергнута то ли её заторможенной на ценностях ушедшей эпохи, натурой, то ли мысль о том, что всюду установлены камеры в целях борьбы с экономическим шпионажем, остановила её, но вещи пришлось уничтожить, тихо оплакивая их в душе.
И долго ещё именно эти две невинно загубленные блузки вставали перед глазами белыми ангелами в ночной тиши и требовали немедленного возмездия в виде покупки таких же, как они. Много позже это вылилось в сезонную манию приобретательства белых рубашек и донашивании белых сорочек мужа в качестве домашней униформы.
Когда Алина в очередной раз зашла с кипой одежды, Дашка сидела над распоротой кучей одежды с мученическим лицом, схватившись за виски и уставившись в одну точку.
- Что случилось? Вам плохо?
- Да что-то голова разболелась внезапно.
- У меня есть анальгин. Принести?
- Не поможет. Скажите, зачем мы должны уничтожать такие красивые вещи, ведь их можно отдать нуждающимся студенткам и школьницам, например, или просто выбросить целыми, чтобы желающие могли их надеть и носить.
- Вот поэтому их надо уничтожить. Во-первых, это макеты, их нельзя носить. Во-вторых это неутвержденные модели, их нет в наших коллекциях и потому нельзя, чтобы это видели. В-третьих – образцы не должны покидать пределы ДЦ. Нас многие пытаются копировать, даже просто внаглую распарывают модели и переснимают лекала. И было бы им подарком выбрасывать готовые образцы изделий в целом виде. Пусть потратятся хотя бы на один костюм в наших салонах.
Вернулась Дашка в тот вечер с сильнейшей мигренью, и два дня лежала полутрупом. Это единственное, к чему она так и не привыкла в дальнейшем и всегда страдала после порки, не только душой, но и всей вегето-сосудистой системой.
Первые деньги за трудящееся тело.
В начале февраля Ирина Петровна вручила Дашке белый новенький конверт с зарплатой, огласив, что испытательный срок прошел, и теперь её перевели на постоянную ставку с повышением зарплаты в полтора раза. Когда конверт был открыт, Дашка испытала шок, несмотря на то, что сумма была оговорена в самом начале. Таких денег она не держала в руках ни разу. Это было приятное ощущение. Это было в несколько раз больше, чем её последняя начисленная зарплата старшего преподавателя в институте. Почти на порядок.
Держа в руках купюры, Дашка с горечью вспомнила свою институтскую зарплату, постоянную нехватку денег, получасовые стояния в 30-градусные морозы на остановке в ожидании единственного трамвая, на котором можно было уехать за проездной. В то время как мимо неё, минута за минутой, проходили коммерческие автобусы, проезд на которых стоил всего полтора рубля, но даже этих денег не было и приходилось ждать и ждать, поскольку ехать надо было на другой конец города. В один из таких моментов студенты позвали её в маршрутку: «Садитесь с нами, мы за Вас заплатим!» Сказано это было не обидно, веселым хором, Дашка даже порадовалась, что молодые люди все прекрасно видят и сочувствуют, но она с улыбкой отказалась: «Спасибо, ребята, но мне надо на другой номер» и продолжала стоять на морозе до посинения. А дома на тот момент не было ни крупинки, только немного муки, из которой она выпекала квадратные калачи, укладывая на противень по периметру.
Но теперь, кажется, черная полоса кончилась, вот они, деньги, и с ними – новая жизнь. Да здравствуют деньги!
Хотя, по отношению к остальным в ДЦ, у неё, наверное, была самая маленькая ставка. Но ожидавший её постоянный оклад был для Москвы средней величиной зарплаты, получаемой менеджерами большинства коммерческих структур, как гласила статистика.
Домой она вернулась с тортом «Прага», на который они с Ксюшей пригласили новую соседку, которая на самом деле оказалась старейшей относительно проживания в этой общаге. Именно в этот вечер она появилась впервые в маленькой комнате их блока на один вечер, поскольку защитилась и уже на днях собиралась улетать в Штаты.
Карина – к другим берегам
Карина, так звали кратковременную соседку, появившуюся на один вечер, была яркой брюнеткой с резкими чертами лица, несколько крупноватым носом и огромными глазами, опушенными нереально длинными ресницами, загнутыми от природы и достающими чуть ли не до бровей. Взгляд её говорил о том, что она привыкла повелевать и повергать окружающих в восторг или обожание. Девочкам, или «кому пригодится», она оставила чайник, сковородку, пару старых кастрюль, холодильник «Морозко», маленький красный телевизор, старый кассетный магнитофон и целую коробку всяких хозяйственных мелочей. Принесла ещё из своей маленькой комнаты бутылку коньяка с бокалами для шампанского, толстенные свечи, кассеты с музыкой и даже скатерть с прожженной дыркой, которые тоже оставила им на память. И так они скоротали вечер, знакомясь и прощаясь одновременно.
- Девочки, защищайтесь и валите отсюда на хрен, - властно зазвучал голос Карины после пары-тройки стопок коньяка. – Слышите меня – валите, пока мозги молодые и могут ещё прижиться там. Тут нечего ловить. Ничего хорошего вы здесь не увидите. Вы такие молодые, красивые, умницы, что вы тут делаете?
- А здесь кто останется? Здесь ведь тоже кто-то должен остаться. – Пыталась возразить ей, после стольких же стопок, Дашка. – Если бы никто не уезжал, то мы не дошли бы до ручки. Вот ты уезжаешь, тебе не нравится страна, и ты считаешь, что достойна лучшей участи. А эта страна, между прочим, тебя вскормила, дала бесплатное образование, а ты вместо того, чтобы долги ей возвращать, едешь отдаваться той, которая палец о палец для тебя не ударила, да ещё нашу пыталась всегда задавить.
- А я уезжаю не оттого, что туда хочется, а потому, что здесь не могу – чисто физически не смогу выжить, если буду по специальности работать. Не то, что прокормиться, я даже жилье не смогу оплатить в Москве, работая тем, на кого училась столько лет, а дома мне попросту негде работать.
- То есть ты, образно выражаясь, чтобы спасти в себе поэта, должна потерять себя как гражданина, да? Интересно, когда профессора рыли окопы в 41, они рвались уехать куда-нибудь, в Австралию, например? Мне кажется, что нет.
- Ну, так то ж была война. А сейчас — мирное время, и профессор должен лекции читать, а не окопы рыть. Будь война, был бы другой разговор, конечно. А ля гер ком а ля гер.
- А мне мой отец говорил, что сейчас идет третья мировая, которую мы проигрываем всухую, потому что никто не хочет признавать её войной. Наоборот, все рады, что случился наконец-то распад империи зла, блин, зла не хватает. Кто там у них сказал в сорок каком-то году, что третья мировая будет без Кошевых и Космодемьянских?
- Ты про план Даллеса? Ерунда всё это.
- Но заметь, именно такая политика и проводилась во времена холодной войны. Красиво, без единого выстрела, под «джаз в коммунальных квартирах» перенастроить юные нежные мозги – на иные нужные лады и – «хэллоу, Долли», сами с поклоном придут и сами все принесут на блюдечке.
- Ты что-то имеешь против джаза? А я его люблю, между прочим. Конечно, я еду не за джазом, и не за деньгами — просто не могу тут, и всё тут.
- Нет, мне нравится джаз, конечно. Просто отец в студенческие годы столько на мозги про все это капал, и про джаз в том числе, особенно когда я про джинсы заикнулась, что я домой, буквально стиснув уши в кулак, ездила. Как меня тогда все это доставало! А сейчас вижу, что он был прав – на все сто!
- Ну, да, видно, что он тебе мозги промыл до основания. Вот, ты говоришь, у тебя сегодня день зарплаты? И за что ты получила такие деньги, которые раньше тебе, преподавателю вуза, и не снились? Ты, специалист с высшим образованием, которое пять лет, - слышишь, - пять лучших лет твоей жизни стоило. За то, что работаешь, извини меня, безмозглой куклой, - точнее, болванкой! У меня нет других слов, да, именно болванкой, - на которую натягивают шмотки, которые надо продать другим болванам? Ты себя после этого уважаешь? – наступила на больную мозоль Карина.
- Это временная работа и это мне сейчас нужно, - отчеканила задетая за живое Дашка, - потому что, к моему великому сожалению, за эти пять лет и далее я убедилась, что порой лучше быть болванкой в шелках, чем семи пядей во лбу, но в драных джинсах. Вспомни сказку про Золушку – кому она была нужна в своем задрипанном виде? А как только фея преобразила её – тут же принц появился и в ножки пал. Но, самое интересное, ведь потом он, каззёл, не узнал её без фейного платья.
- Не обижайся, я не к тебе это относила. Как слышу это модное нынче словцо «манекенщица» – так и представляю отлитую болванку человека – без лица, без души, - голую форму без содержания – упакованную в тряпки по самое не могу больше и распевающую: «Я тушка, тушка, тушка!» – да это просто становится чуть ли не гимном новой эры. Вот это называется оболванивание масс, в самом широком смысле слова. И конечная цель всего этого — превратить народ с великой душой в эдакую разряженную тушу, нет, в тушку с душком. Сколько девочек рвется сейчас в эти «манеке-е-енщицы», а точнее, в болванки и тушки, почти все школьницы. А ты математик, ты должна мозгами зарабатывать на жизнь, а не телом.
- А меня на другие вакансии не брали, между прочим, из-за внешней несообразности. Так в одном кадровом агентстве и сказали – приведите себя в порядок, что означает буквально «присмотрись к моде, Квазимода ты несчастная». Вот и пошла я приглядываться. Тем более, я верю в теорию открытых дверей.
- А это что за теория? Ну-ка, изложи основные моменты.
- Если дверь перед тобой сама распахивается, то в неё надо войти, потому что это Провидение её перед тобой распахивает. А я очень уважаю Провидение и его неисповедимые пути-дорожки. И эта дверь мне открылась случайно, видит небо, я в неё не долбилась. Ну, коли она открылась, то я и вошла в неё. Смотрю и учусь, и мне нравится, между прочим, кто бы что ни говорил. Тем более, что там есть возможность потом по специальности поработать.
- Ну, я рада за тебя, если это так.
- Там очень интересные, кстати, люди работают, и я у них как бы учусь и типа стипендию даже за это получаю. А называть кого-то болваном, и вообще, как-то кого-то обзывать, между прочим, признак недостатка образованности. Вот как сейчас, тоже модно стало, надуют щеки, возомнят себя несушками истины в последней инстанции и начинают всех, походя, болванами или быдлом обзывать. В математике это называется автоморфизмом – отображением на себя.
- Я не называла никого быдлом, тем более тебя. Ты умная девочка, мне просто за державу обидно, что такие девочки должны зарабатывать на жизнь чем попало! Тебе ещё повезло, а сколько их стоит на ленинградке и зарабатывает телом, в самом падшем смысле этого слова. Молодых девочек, которые уже никогда не станут матерями. Которых, по сути, убили. Ненавижу эту страну за то, что позволяет лучшим носителям своего генофонда так уничтожать себя. Превращаться в болванки, болонки, и прочие сучки. И уеду отсюда без капли сожаления. Вот без единой капельки!
- Это временно, лес рубят – щепки летят. И опилки в глаза попадают.
- Страшные, знаете ли, иногда прилетают щепки и опилки. Могут снарядом в дом залететь и никого из родных не оставить на свете, как у моей подруги из Грозного.
- Жизнь все-равно продолжается, какими бы ни были условия. Даже на минном поле растут цветы.
- С минного поля надо сваливать побыстрее, а не цветочки на нем выискивать.
- На минном поле надо сапёром становиться, поскольку не знаешь, где оно кончается, чтобы свалить с него.
- Да уж, сапером… Помню, подсела я на сапёра в одно время, когда компьютер появился. Просто ужас какой-то, я, вместо того, чтобы делом заниматься – начинаю играть и не могу остановиться. Так что я сапёр со стажем.
- А я не знаю такой игры. Только тетрис.
- Тетрис это цветочки в сравнении с сапером. Лучше не рви эти цветочки – ни тетрис, ни сапёра, ни другие.
- Зато как звучит – «рванешь цветок на минном поле, и он рванет тебя в ответ». Если бы такой же была бы реакция биосферы на деяния человека. Я бы на месте Бога так и устроила этот мир, чтоб никто не рвал его на части, себе в карман. Хотя, по большому счету, так он и устроен. Рванет когда-нибудь экологической катастрофой. Так что, все-равно, мы все живем на минном поле замедленного действия. We all live in a yellow submarine, как пели Битлы.
- Натура дура – ещё древние говорили.
- Ага, и судьба злодейка, а жизнь – и вовсе копейка. Между прочим, на минном поле насыщенность и интенсив переживания мгновения, что можно определить как счастье, наверное, устремляются в бесконечность – перед точкой разрыва второго рода. В каждом шаге – целая жизнь – так что, наслаждайся выпавшим мигом. Capre diem! - как говорили древние.
- Древние знали, что говорили.
- И так идешь по этому полю, воздухом дышишь и любуешься, как вокруг одуванчики распушаются. И если рванет, то – как они полетят! Во все пределы! Вьюжная пороша, нет, метель из одуванчиков.
- Ну, добавь ещё «мело, мело по всей земле».
- Да, мело, и в меловой период мело. И долго ещё будет мести. Такова жизнь! Никогда ещё не было рая на земле, и не будет. Не в том её смысл. Но жизнь будет продолжаться, несмотря ни на что – и в парке юркского периода, среди тираннозавров и прочей нечисти. Человек выживет и будет писать «мело-мело» – и мелом на доске и кровью на песке. Так уж он устроен. Как говорил Ремарк, все мы искорки, гонимые ветром. Уносимые ветром негасимые искры… божьи… одуванчики, расцветающие маленькими солнышками после суровой зимы... Короче, Остапа понесло. Нальём, что ли, ещё по одной. И выпьем за нас, красивых. И споем о нас, прекрасных.
- Кровью на песке – это, конечно, сказано безысходно. Кровь уходит в песок... и его никогда не насытит. Песок времен — безжалостная вещь! «Как много чистых душ под колесом лазурным сгорело в пепел, в прах, а где, скажите, дым?» - что-то Хайям вспомнился. Ой, девочки, лучше выпьем за то, чтобы наши искорки не затухли, и не протухли, а вспыхнули яркими звездами или солнышками. Большими-пребольшими! И давайте, пойдем и потанцуем на этом зыбучем всепожирающем песке, или на снегу, а лучше – на кухонном линолеуме. Позовем кого-нибудь к нам. Сейчас схожу к старым знакомым, если они дома, конечно. Отличные ребята. Загуляем.
Карина уехала через два дня, оставив свой американский адрес и пару новых знакомых, с одним из которых у Ксюши образовался роман. И к концу весны она переехала к нему в маленькую комнату, оставив Дашку одну в целом блоке и в мире.
Впрочем, она уехала не насовсем, числилась она по-прежнему с Дашкой и забегала почти каждый вечер, можно сказать, жила на две комнаты.
Мальчик её, Влад, был бывший физик, получивший второе юридическое образование и продолжавший его в аспирантуре. Параллельно он подрабатывал где-то то ли программистом, то ли просто в менеджером в ИТ, и у него в комнате стоял свой собственный компьютер с принтером. Ксюшу он считал свое женой, и они вдвоем составляли вполне счастливый тандем.
А Дашка каждый вечер сидела перед лампой и пыталась создать некое описание того, что увидела в ДЦ и перевести на математический язык, вымудрив постановку задачи, то есть, образно выражаясь, формализовать задачу и представить её в более менее приличном виде.
Но данных не хватало катастрофически. «Надо внедриться ширше и глыбже, тогда и увидим общую картину». – Таков был вердикт, который она вынесла себе и засунула бумаги в долгий ящик, изредка возвращаясь к ним в моменты, когда ей делали замечание о роде деятельности, который она избрала себе в последнее время.
***
Художники – боэма, боэма, боэма…
Итак, Дашкино рабочее место, а после испытательного срока и стол со стулом, были выделены в комнате, ближайшей к главному конструктору. Там, как уже выяснилось, творили художники, и сидели конфекционеры. И потому, в перерывах между примерками, она приобщалась к столичной богеме, как она означила про себя обитателей этой комнаты.
«Вот они, художники, самые настоящие! И рисуют тут же, а я дышу с ними одним воздухом! Сон или явь?» – К художникам у Дашки с самого детства было благоговейное отношение. Они казались людьми особенного склада.
Сие было несбывшейся мечтой раннего детства, проведенного до 10 лет в маленькой сибирской деревушке, где не было ни музыкальной, ни художественной школы. (После 10 лет – другая деревня, побольше – с музыкалкой и кружками при доме пионеров). А у Дашки, как назло, лет в восемь ярко выразилась тяга к рисованию. Её рисунки покрывали все горизонтальные поверхности.
И получалось, как говорили не только одноклассники, весьма неплохо. По крайней мере, зайчика на её рисунках мало кто называл осликом, кроме братьев, а белочка так и вовсе была опознаваема без особых усилий, по кисточкам на ушах и огромной коричневой шишке в лапках.
В грезах Дашка мечтала сбежать из дома в райцентр, к тете, и поступить там в художественную школу. Мечта была тайной и постыдной, потому что папиным авторитетом было внушено, что изобразить похоже не есть рисование и, тем более, талант. А быть настоящим «художником, а не шрифтовиком» – талант все-таки нужен. И вообще – математика соль, остальное все ноль. «Вырастешь – сама поймешь. А для себя рисовать – вот тебе карандаши, рисуй».
Глядя на реакцию окружающих, Дашка со временем поняла, что погиб в ней незаурядный художник-портретист. То, что она ухитрялась вытворять со своим лицом, от природы не обладавшим правильностью черт, достойно какого-нибудь косметологического Оскара. Минимумом средств ей удавалось подправить то, чем её недоделила природа-мать. А недоделила она Дашку, как ей казалось, весьма обильно:
Профиль у неё был, увы, не греческий, глаза – не в пол-лица озёра, а губы – «и тут Бог заплакал»… Это только в конце 90-х стало модно заливать губы силиконом и мазать их помадой с эффектом припухлости. А в детстве, в ранимые юные годы, у всех нарисованных принцесс вместо рта алело крохотное сердечко. Величина которого, в зависимости от степени отточенности карандаша, варьировалась от «микро» до «нано».
Да ещё Толстой с его описанием Наташи Ростовой «некрасивая девочка с большим ртом». Но «Война и мир» были позже, лет в 14, и оттого ещё горше. И вот, бывало, стояла наша Даша перед зеркалом и понимала всем своим недетским уже умом, что нет ни малейшего шанса ни на принца, ни на счастье, ни на единый просвет на небосклоне ожиданий.
Удивительным образом то, что видели в ней окружающие, восторгаясь и любуясь, разительно отличалось по всем признакам от того, что видела в зеркале она сама! Но Дашка считала свое зрение исключительно острым, поскольку окулисты всегда восхищались её способностью видеть самую нижнюю строчку таблицы, и доверяла своим безжалостно-снайперским глазам больше, чем восхищению «кротких», от слова «крот», поклонников.
Ланя
Первое, что Дашку поразило своим несоответствием с миром моды, была главная художница Ланя. Вообще-то её звали Лана, в момент прихода Дашки она там царила, рулила и громко распекала всех и вся, но через пару месяцев её уже не было. Потому не успела Дашка с ней достаточно познакомиться и подружиться, как со всеми остальными, и осталось в памяти от Лани только внешнее впечатление, ничего общего с ланью не имеющее.
Поразила Ланя прежде всего тем, что в Дашкином воображении никак не ассоциировалась – во-первых, с модой, хотя одевалась она всегда во что-то новое, интересное, самолично и блистательно сшитое, а во-вторых – с художниками, ведь художники для Дашки – «не трожь святое!» – всегда в неразрывной связке с прекрасным и утонченным. Всегда чудилось, что художник – от слова «худой-худее-кащей бессмертный - бессмертное творение-божье – сам Бог».
Это писатели должны быть толстыми и бренными, а художнику по определению полагается быть не толще своей кисти, с искрой божьей во взгляде, в чем-то прекрасно-неземном, развевающемся во все стороны. И «тончайших пальцев белизна» и «в кольцах узкая рука», которая создает Красоту, именно с большой буквы – вот как-то так являлось Дашке в грезах детства сообщество служителей Музы.
Ланя же, скорее, была похожа на писательницу. Только красивые глаза с эффектом влажных ресниц у неё соответствовали имени. Но какие у неё были эскизы!
Они являли полную противоположность своему создателю. На листах формата А3 – эти дивные длинноногие силуэты в жакетах и юбочках, нарисованные так, что у Дашки дух захватывало от красоты и четкости линий. Такая филигранная техника исполнения, что просто дрожь пронзает пальцы. Однажды она при Дашке что-то нарисовала и её поразила отточенность быстрого движения руки, один молниеносный росчерк карандаша – и опять – божественной красоты модель с бесконечными ногами, слегка изгибая корпус – смотрит прямо в душу из своего загадочного и прекрасного далека.
Единственно, что просто убивало Дашку на первых порах – этот вопиющий стандарт – рисовать у модели всего один глаз, – правый, а кто-то левый рисовал. Дивный, роскошный глаз, с выражением отчаянной нежности во взгляде из-под длинных ресниц – Дашке хотелось кричать – «Ну дорисуйте ей второй! Не мучайте бедняжку!» Наиболее гуманные рисунки были с обозначенной челкой, якобы прикрывающей второй глаз. Трудно, что ли, всем так нарисовать, иначе, когда простой смертный в Дашкином лице смотрит на эти эскизы – он, этот смертный, – ничего не способен увидеть, кроме отсутствия второго ока.
Ладно бы это делалось из экономии времени, но ведь даже на тех эскизах, которые были нарисованы на стандартных, распечатанных на принтере, силуэтах, прорисовывался только один глаз. И смотреть на это было мучительно больно.
Впрочем, ко всему можно привыкнуть, и эти стандартные циклопочки через месяц уже не вызывали никакого сострадания недостающим количеством глаз или ушей.
Ланя была одной из первых, кто стоял у самых истоков компании. Она, начиная с простого менеджера, поднялась до главного художника. История её восхождения была, как рассказывали девочки, целиком история «селф-мейд вумен ин лав». Она была влюблена в Моталина. Влюблена в великом и трагическом смысле. Он, по её же собственным признаниям, был мужчиной её мечты, ради которого она с первых же дней прихода в компанию, начала изменять себя. Старожилы компании вспоминали, что чуть ли не каждый день Ланя шила себе новые интересные вещи, и на планерках он обращал внимание на её жакетики и общий вид, дальше больше, и, в конце концов, назначил её главным художником, отдав ей в руки полностью процесс создания стиля.
Ланя была гениальна как стилист, талантлива как организатор, капризна как творец и обидчива как художник. Она, вместе с Ириной Петровной, выкристаллизовала в чистом виде то, что пошло в народные массы как ММ-стиль. Именно потому, что внешне представляла собой совсем другой полюс мужской мечты о прекрасной женщине. А поскольку Его глаза были всегда прикованы к тому полюсу, где царили женщины-конфетки, то Ланя,— утонченная бесплотная принцесса в душе, спрятанная в невыносимой ею самой оболочке невысокой, кряжистой девушки, — являлась ему в том мире, на который были устремлены его взоры, в виде творений, несущих зов её души – «заметь меня». И он замечал и отмечал это каждый день, и хвалил, и щедро платил премиальные.
Ценя Ланю как профи, доверяя ей как своей правой руке, увы, Моталин не видел в ней той принцессы, замурованной под толщей неказистой оболочки. И в один прекрасный день, не выдержав сердечных мук, она ушла из ДЦ, по собственному желанию, чему он был страшно удивлен и долго ещё спрашивал у Ирины Петровны, куда подевалась Ланя.
Но причиной её ухода стало не отсутствие внимания со стороны Моталина, а становление конструкторов — художниками-конструкторами. Каждая группа, а всего их было шесть, стала рисовать свои эскизы. И, поскольку конструкторы лучше видят технологичность модели, то их модели стали чаще одобряться Моталиным для запуска, чего не могла простить Ланя, до этого единолично царствовавшая в роли главного художника. И она ушла. И долго в ДЦ не было главного художника. Никто не мог заменить Моталину Ланю. Говорили, что она вышла замуж за итальянца неимоверной красоты и древнейшего патрицианского розлива и уехала с ним то ли в Венецию, то ли в Милан, где влилась в дизайнерские массы, создающие мировые тренды.
Только летом, ближе к августу, в ДЦ появилась новая главная художница из Нью-Йорка – Оля – русская эмигрантка из Кишинева, прожившая в США с конца 80-х и уже говорившая с акцентом – вместо Шанель она говорила «Чэнл», вместо Нью-Йорк «Нъёрк» и тоника её речи, в основном, была уже нерусской. Она носила известнейшую олигархическую фамилию, известную в России всем, даже Дашке. Про неё было известно, что Моталин её пригласил «как минимум на десять тысяч долларов в месяц» и машина Оли, сверкавшая перед офисом, была крутейшей красной хондой с нормальным рулем, сделанной для Арабских Эмиратов. Внешне она напоминала Ингебору Дапкунайте, с таким же слегка прохладным акцентом и манерой поведения, несвойственной москвичкам. Говорили, что муж её мультимиллионер уровня Моталина, или даже выше, и занимается строительством элитного жилья в Москве. Оля проработала недолго, около года, поскольку взгляды на моду у неё, проработавшей в ведущих мировых брендах, расходились с ММскими.
Олин подход, в отличие от ММского, был коллекционным – по её мнению – на сезон надо выпускать целый комплекс изделий – несколько типов жакетов, несколько видов юбок разной длины и силуэта, пару брюк, блуз и прочих мелочей. И любая модель верха должна сочетаться с любым низом. И висеть они должны все раздельно. Женщина, приходя в салон, должна комплектовать костюм сама, выбирая верхи и низы согласно своим потребностям и особенностям. А в ММ салонах костюмы висели, жестко прикрепленные к своим низам, даже юбку другого размера нельзя было взять из-под другого жакета. Костюм от ММ был законченным творением, самодостаточным настолько, что ни прибавить, ни убавить. В этом была его любимая массами особенность. Женщины выбирали готовый образ, не требовавший доработки, продуманный профессиональными создателями и идеально воплощавший в себе требование времени и региона.
Оля ушла, не сумев переиначить ММ на свой манер. И открыла свою дизайн-студию, куда впоследствии пригласила и Дашку, в довольно многопрофильном качестве, вместе с парой ведущих конструкторов из ММ. Далее, она выпустила несколько коллекций, с которыми пару раз приняла участие в российских Прет-а-Порте. После чего уехала за океан, разведясь с мужем, в свой любимый «Нъёрк». Там она вышла замуж за товарища с Уолл-Стрит и создала свой ювелирный бренд, который затем довольно успешно продвигала на американском рынке.
Конфекционеры
Конфекционеры – это те, кому мы обязаны правильно подобранными пуговицами, пряжками и прочей фурнитурой. Поначалу их было трое. Мила, Инесса и Илона.
Мила ушла довольно быстро. Дашке она запомнилась как классическая блондинка из анекдота. Ногастая, грудастая, губастая, и хохочущая с интервалом в минуту. Хотя, при ближайшем знакомстве – вполне себе нормальная девочка, только кажущаяся слегка неадекватной своим хроническим хихиканьем. Дашка вполне допускала мысль, что та занималась бурно обсуждаемым в ДЦ экономическим шпионажем, и имидж туповатой блондинки ею старательно разыгрывался для прикрытия. Слишком уж он смотрелся неестественно. Просто, наверное, девочка прилежно воплотила собой некий собирательный образ из анекдотов.
А может, это был нервический смех – попробуй выдержать постоянные вожделеющие взгляды. Впрочем, мужчин в ДЦ было мало, а женская половина смотрела на её бюст, скорее всего, из любопытства – вывалится-не вывалится, перетянет-не перетянет, родное или двойная доза силикона.
Илона была знойная особа смешанных кровей, среди которых была и китайская, наградившая её черными как смоль, волосами и выразительными карими глазами миндалевидной формы, а также легкой смуглинкой и спокойным, относительно её внешности, темпераментом. Она была молчалива, сосредоточена и, если выдавала мысль, то мысль была мудро-взвешенной и рациональной. Она всегда точно отвечала на поставленные вопросы и спокойно занималась своим делом, в то время как остальные девочки зубоскалили.
Инесса оправдывала свое прозвище Белоснежки – в её лице Дашка впервые увидела, что такое красивые холеные руки. Таких перед её глазами не было ни до ни после Инессы.
Вполне возможно, что Пушкин о ножках написал потому, что не видел рук Инессы. О них можно было слагать легенды. Эти точеные руки – ну просто «белый мрамор полнолуний», тонкие нежные пальцы, коими только тоненький бисквит ломать, и перстни носить такие же прекрасные.
А ногти её достойны отдельной песни. В то время ещё не было ажиотажа по поводу нейлинга, даже само понятие только зарождалось, то есть ногти у всех были свои, как правило, и тут уж кому как повезет. Инесске повезло. Длинные, ровные овалы, с бордовым лаком, нанесенным безупречнейшим образом. Они вызывали благоговейный трепет всего отдела и являлись предметом главной гордости носительницы оных.
Нейлинг в пору студенчества
Наверное, примерно такие же по красоте руки Дашке все-таки встречались однажды. У её соседки студенческих лет, Жанки, которая была самой музыкальной из девочек курса и божественно играла на пианино. Пальцы у неё были длинные и тонкие, с изящными ногтями, которые считались непревзойденными по аристократизму среди девчонок.
Но сами они обычно недолго услаждали взоры окружающих в силу козней соседок по комнате, ногти которых соревновались друг с другом по длине, красоте и цвету лака. Из одного, впрочем, флакончика. Козни же заключались в следующем.
Жанна, помимо рукоделия, ещё и великолепно пела, аккомпанируя себе на гитаре. Когда она пела – мир стихал, в комнате воцарялась благоговейная тишина, и даже если было далеко за полночь, никто не долбил в потолок или в стену с призывом прекратить. Это и служило в основном причиной кончины её отточенного маникюра. Когда соседки решались сгубить красу её ногтей – они начинали канючить: «Жанночка, ну спой, солнышко! Мы тебе гитару принесем!» Жанна обычно сопротивлялась недолго. Петь она любила, но играть на гитаре с «такими когтями» было неудобно. Но перед лицом гитары, принесённой на полчаса от мальчишек, она не могла устоять.
После пятиминутной ломки и отнекиваний Жанна принимала театральную позу и, величественно воздев трепетные руки с опущенными долу пальцами, говорила трагическим голосом: «Смотрите все – они были прекрасны! Но вы их погубили на пике красоты! И пусть это тяжким грузом лежит отныне на вашей совести! Я умываю руки!». После столь пафосной эпитафии прекрасному, она действительно мыла руки и со скорбным лицом обрезала себе ногти на левой руке, потом, поколебавшись и на правой, для симметрии. Затем брала гитару и начинала свой концерт, на который сбегались соседи и поклонники.
И в ближайшие пару недель её руки, освобожденные от бремени ногтей, творили немыслимые красоты. И в живописи, и в батике, и в скульптуре, точнее в лепке украшений из пластики, с последующим обожжением творений в духовке на общей кухне, в результате чего получались потрясающие расписные бусы и прочие навесные украшения, которые она носила сама и любила дарить окружающим.
***
Дашка тоже в юности отращивала ногти, которые не отличались ничем особенным, кроме правильной овальной формы, но в последние годы они не росли нормально, особенно на правой руке и слоились, то ли от нехватки витаминов, то ли от постоянного контакта с мелом, и потому она их обрезала почти на корню.
Но глядя на царственные руки Инессы, она вспомнила, что руки – это то, что выдает тебя с головой, и опять начала тщательный уход за ними – солевые ванночки, крема, шарики в ладони, которые лучше всех масок и кремов ухаживали за кожей рук, благодаря усиливавшемуся кровообращению при вращении двух шариков кистью одной руки. И ноготочки ответили взаимностью – покрытые розово-бежевым или бесцветным лаком, они смотрелись вполне элегантно, если красиво двигать руками.
***
А руки Инессы были за гранью прекрасного. Как рассказывала она сама, её мама с 12 лет стала водить на прием к своей маникюрше, и раз в 2 недели это являлось жизненно важной обязанностью. Её руки не знали, что такое губка и тряпка, утюг, кастрюля, разделочная доска, даже кнопка стиральной машины была незнакома с пальцами Инессы. В этом она однажды созналась публично, вызвав у присутствующих почти религиозное почтение перед таким антикварным воспитанием.
Началось с того, что она рассказала, как приехала к маме и отчиму, а там –
– Представляете, никого нет дома, мама с отчимом куда-то ушли и мне не оставили ужин, гады. Пришлось есть сырые сосиски из холодильника. Сейчас желудок побаливает.
– А ты не могла их сварить, проблем бы не было?
– Если бы я знала, как это делается! – У Инесски голос даже не дрогнул.
В комнате воцарилась тишина…
– А гладить ты умеешь?
– Или стирать.
– Или козликом вышивать по тюлю?
– Сами козликов вышивайте или скачите по тюлю, а я уже почти в 21 веке живу, в отличие от некоторых.
– А если в поход пойдете с ребятами, и надо будет костер в лесу разжечь и суп в котелке сварить?
– Я в походы не хожу, суп закажу в ресторане. А стирать у меня домработница будет или муж. И посуду мыть тоже.
– Ты издеваешься или шутишь?
– Это вы издеваетесь. Ещё мне домострой зачитайте хором. Меня мама не для прачечной ростила. И не для булочной пекарни.
– А для чего, интересно?
– Для красоты. Я должна украшать собой мир. Мир спасет красота, а не чистая кастрюля.
Дашка ещё не раз удивлялась высказываниям Инессы – и ребенка будущего кормить грудью она не собиралась, и готовить ужины будущему семейству тоже, и пусть только попробуют пожаловаться. Как, интересно, сложилась её дальнейшая судьба? – Про Инессу в дальнейшем она слышала, что кто-то её видел в Лондоне на Пикадилли в окружении трех хорошеньких деток и совершенно без маникюра.
***
Настя была девочкой из красивого города на Волге, закончившей МТИЛП. Кто из окружающих больше всего соответствовал своему имени, так это Настя. Она была похожа на сказочную Настеньку, красота которой была очень русской, синеглазой, милой и универсальной, то есть красивой её бы назвали во всех закоулках планеты. У неё от природы все было настолько совершенно, что ей не надо было ухищряться и делать что-то с собой, как, например, красить ресницы и брови, потому что ресницы были длинными и темными, соболиного цвета брови идеальной формы. Овал лица безупречный и форма головы была настолько правильной, что восхитился бы сам Сальвадор Дали. Такие лица – находка для фотографа – при любом освещении, в любом ракурсе и с любым выражением лица она получалась красавицей. И вдобавок ко всему была добра и не насмешлива. Именно она первой, видя замешательство Дашки, пригласила с собой пообедать и предлагала свою помощь в первые дни, когда все вокруг были чужими, занятыми своими текущими делами и не особо контактировавшими с новенькой. С Настей Дашка подружилась сразу и надолго, и в дальнейшем была свидетелем того, что называется «нельзя быть на свете красивой такой!».
Люба – боэма в четвертом поколении
Но больше всего Дашка слушала Любку Ушакову – ту самую златогривую львицу, которая оказалась действительно львицей по гороскопу и светской львицей по виду и роду своему.
Люба была единственной коренной москвичкой из всего коллектива. Как она сама выражалась «боэма в четвертом поколении». Сама она была членом союза художников, и мама её была членом оного, и дедушка, и даже пятилетняя дочь уже прославилась тем, что имела на своем счету персональную выставку.
Муж у неё имел свой бизнес, который вырастил с нуля, начиная ещё со студенческих лет, своим умением разбираться в технике. Позже он создал сеть ремонтных мастерских для бытовой техники, а ещё далее поднял бизнес на многомиллионный уровень. Был он молод, красив, прекрасно технически образован в МАИ, с великолепным чувством юмора и артистизмом. И даже умел печь блины, на Дашкиных глазах сотворенные на кухне их двушки, где они как-то раз весело чаевничали. Как говорила сама Люба – «Ну, увидела его и поняла, что это он – судьба моя идет навстречу. И ушла от первого мужа к нему – в общагу, и сначала мы жили у него в комнате за занавеской».
А теперь они жили в отдельной квартире, и он обеспечивал все потребности семьи на достойном коренной москвички уровне. Люба не нуждалась ни в чем, кроме благодарных слушателей и зрителей, коих на рабочем месте было вдосталь, не только Дашка, но и другие девочки внимали её россказням о развлечениях столичной богемы, среди которых частенько упоминались имена довольно известные, причем упоминались они исключительно фамильярно. Кто с кем, и сколько выпил, кого и куда уволокли пьяного вдребезги и обдолбанного из какого-то клуба – все это рассказывалось от первого лица и не столько как пустить пыль в глаза, а просто так лился поток сознания, приправленный веселым сарказмом и ироничными выводами. Не вдаваясь в подробности, можно утверждать, что Москва кутила, отрываясь по полной.
В греческом зале
Люба, будучи аристократом и демократом в одном флаконе, взвалила на себя тяжкую миссию цивилизованного человека и начала приобщать Дашку к столичной культуре, проведя её по своим любимым музеям. Начали с Пушкинского. Экскурсия была интересной, но Дашка, увы, никогда не была поклонником музеев. После египетского зала она впала в транс от количества экспонатов, виденных ранее только в виде иллюстраций, и почувствовала себя необыкновенно юной, на фоне древностей, школьницей, которой хочется быстрее добраться до раздевалки. Но «в греческом зале, в греческом зале», с детства известном из телевизора, мимо которого они пронеслись в самом начале и к которому вернулись в конце, она почувствовала зов вечности. Этот зал стал её прибежищем на многие годы – в момент хандры или ноябрьской депрессии – она бежала в Пушкинский и шла прямиком в греческий зал, чтобы получить порцию вечного света, запечатленного в мраморе.
А в Третьяковке, кроме картин, знакомых с детства по репродукциям, она впечатлилась залом Врубеля, и приходила в дальнейшем, после обязательного просмотра нескольких запланированных полотен, к Демону и смотрела на него долгим расфокусированным взором.
***
Итак, попав к художникам, Дашка погрузилась в мир, о котором мечтала с детства – творцы, полубоги, демиурги, парящие там, выше гор, в заоблачных далях и высях. Раскрыв глаза и отворив уши, впитывала она все звуки мира горнего, каждое слово, каждое замечание впечатывалось в открытое, навстречу новому, сознание. И сознание успешно наполнялось всем тем, что можно почерпнуть в молодом творческом коллективе.
О чем любят говорить художники
Да, о чем любят говорить художники, в своем горнем мире? Конечно, о прекрасном, высоком и далеком. Как-то раз, весной, вернувшись из Амстердама после недельного отсутствия, Люба заявила во всеуслышанье:
- Девчонки, беда-то какая!
- Что случилось?
- Нет у нас красивых мужиков.
- Как нет?
- Все — там.
- Там это где?
- В Мастердаме. Идешь по улице, а навстречу тебе, на каждом шагу – два метра чистой красоты!
- Ты, наверное, обкурилась там чего-то, вот и мнились красоты ежеметренно.
- И каждый, идущий навстречу – просто сказочный Кай. – Продолжала Люба мечтательно.
- Метов?
- Я вас умоляю! Не надо портить мне воспоминаний. И все – тебе одной так и улыбаются, так и улыбаются. Ах, Кай, милый Кай, я бы ради тебя, прекрасного, Гердой стала и прошлась бы по морозу босиком – да по всему Заполярью.
- А в валенках слабо перед Каем подефилировать? Любовь-любовью, а пятки-то отмораживать зачем?
- Ага, ещё в лаптях посоветуйте. А женщин красивых у них нет. По крайней мере, я их не видела. Только когда в зеркало смотрелась. И такие красивые мужики таким страшным бабам достаются! Представляете, какая несправедливость в мире творится!
- При твоём-то муже, тебе ли быть в печали. Уж если кто самый обаятельный и привлекательный, так это ж твой благоверный. Не ценишь ты того, кого имеешь. – Подала голос Настя.
- Ну, не понимаете вы ничего в мужской красоте. Там они такие… такие… - хоть картины рисуй с каждого. Я же художник, я не могу на такую красоту смотреть безучастно. У меня там на каждом шагу сердце так и рвалось на части. Они же там все как на подбор — высокие, длинноногие, с такими глазами – в которые падаешь и падаешь… тонешь и тонешь..
- А бабушки все падали и падали... А потом тонули и тонули...
- Да ну вас, ничего святого.
- А ты слышала про исследования, что длинноногие мужики только ногами и хороши. А тем, что у них промеж них – уступают тем, кто ближе к земле этим местом.
- Фу, я им о прекрасном, а они лишь о срамном мыслят. Моя личная статистика не подтверждает подобного воззрения. Правда, у меня все длинноногие были. Но все у них в ажуре, так что эти ваши исследования – в одно место рекомендую засунуть. В корзину для бумаги имеется в виду.
- А мне подруга говорила, что в Турции самые клевые мужики. У неё там роман случился, так она даже моря не видела, живя на самом берегу. И теперь каждый отпуск туда рвется, наплевав на семейные ценности.
- Сейчас Турцию многие наши открывают. Причем именно не совсем купаться туда едут, даже купальники не берут. Говорят, наши тетки там пользуются бешеным спросом.
- Да, блондинки для них как красная тряпка для быка.
- Скорее, турки для нашего недотраханного бабья красная тряпка. А сама она такая белая, как парус одинокий, в тумане моря просит бури или бурито, на худой конец. А они такие — прямо «бессами мачо!». Причем там они такие красавцы встречаются. Совсем европейского вида. Вот Таркан, какой милашка, только вроде он маленький. А таких, как он, там море. И высоких при этом.
- Таркан не маленький, среднего роста, хотя, конечно, южане в основном невысокие все-таки. Сравни скандинавов и итальянцев. Я считаю, что в Норвегии самые красивые мужики. Вот Дольф Лундгрен — какой классный тип. Мой идеал мужчины. И баб у них мало, вообще любых, не только красивых.
- И ночи там самые длинные. А Лундгрен разве норвег? Он, кажется, швед.
- Не норвег, а норвежец. Какая разница — скандинав и все этим сказано. Скандинавы они все такие лапки. Вот мне в Армии любовников один нравится — такой клевый, с родинкой который. Хочу Армию любовников!
- Ну, ты замахнулась! Целую армию ей подавай. А тебя-то хватит на них?
- На них хватит. А, кстати, не слышали, они в Москву не собираются с концертом? Я бы сходила.
- Так ты про группу «Армия любовников»? А то уж мы, грешным делом, подумали, что наша знойная Илона решила утолить свой жгучий аппетит. А группа же распалась давно уже. Там что-то новое на их месте организовалось. Шведы вообще столько групп выдают миру, начиная с Аббы. Хэппи нэйшн, короче.
- Не, они красивые, конечно, но в жизни я бы предпочла армян, у меня муж первый был армянин, это, скажу вам, что-то с чем-то. Скандинавы не потянут против них. Про турок не знаю лично, ничего сказать не могу. И про европейцев тоже. Говорят, они скупые рыцари, а я жадных терпеть не могу.
- Да, турки, как восточные мужики, щедрее европейцев. Да ещё они дети солнца — сплошной эстроген ходячий. Кругом плюсы, короче.
- Не эстроген, а тестостерон.
- Разве? Вечно их путаю. В общем там все, говорят, неутомимые Казановы, в отличие от наших, которым бы до весны дотянуть, не скопытившись.
- Да ладно наших хаять, переживи-ка такую зиму. Им памятник, родимым, надо ставить за то, что они в такой мороз ещё и размножаться пытаются.
- Они не размножаться, а погреться хотят об тепленькое. Все остальное — побочный эффект, а не игра гормонов.
- Наши не гормоном берут, а гармонью. Так душевнее.
- А на фига козе гармонь?
- Козу рояль в кустах, наверное, манит.
- Не рояль, а козел.
- Козел, осел да косолапый мишка.
- Ну, что вы о мужиках да о мужиках, я им о красоте, а они все сведут к мужикам. Ну и как в таком коллективе красоты творить, спрашивается? – Люба сгребла пачку листов и пошла к дверям. - Ладно, поговорили о прекрасных – и хватит! Пойду сдаваться с эскизами Ирине Петровне.
Действительно, в комнате художников постоянно стоял примерно такой же треп, как и в любом женском коллективе. Работа Творца требует топлива для фантазии, и вообще они народ впечатлительный, влюбчивый, и потому поток сознания лился тут непрерывно, в основном, Любой и Инессой, но остальные тоже вставляли свои пять копеек – о прекрасном и прекрасных.
В отличие от комнат конструкторов, где чаще царило сосредоточенное молчание под негромкую музыку, поскольку работа конструктора требует точности, а значит и концентрации внимания.
У конструкторов было тихо
А если разговоры и велись, то, как правило, по существу, – более конструктивные и технологичные:
- Девчонки, у меня одной стиралка такая «хитроумная» или у кого-то ещё такое безобразие случается?
- А что с твоей стиралкой?
- Представляете, совсем недавно купили новую машинку — БОШ, такую навороченную, суперсовременную. Я так радовалась и доверила ей самое святое – носки мужа, а она, стерва, взяла за моду их жрать — по одному носку за сеанс, чтоб ей пусто было. И не по два — было бы не так обидно.
- А трусы она не жрет?
- Даже если и жрет, то не признаётся. Замечаешь ведь пропажу только парной вещи, по оставшейся.
-А ты их считаешь перед загрузкой?
- Конечно! Кладу попарно, а вынимаю – всегда один лишний. Прямо мистика какая-то. И что делать?
- А на каких оборотах у тебя отжим? На тысяче? Может, на такой скорости в пространстве дыра образуется, и один носок проваливается в параллельный мир. Уходит в астрал, так сказать.
- Ага, и там чернеет одиноко – в астрале космоса ночном.
- Одинокий черный носок в черном бескрайнем космосе — душераздирающее зрелище.
- Что ищет он в краю далеком?
- Он ждет свою вторую половину, со следующей стиркой. Весна ведь на дворе, все спариваются. Нешто носкам нельзя?
- А они и так попарно живут. Зачем для этого в астрал-то сбегать?
- Скажешь тоже, попарно. Они, во-первых – на разных ногах, для них это как в разных городах, к тому же эти ноги попирают их весь день в душном ботинке. И вечером их швыряют в корзину с грязным бельем. Я бы тоже от такой жизни сбежала.
- Ну, прямо у вас «побег из Шоушенка».
- Из БОШушенка.
- А во-вторых, - может они хотят не со своей парой спариться – а совсем с другим носком, более новым и красивым – беленьким таким, незастиранным. Все как у людей. Копируют их поведение. Коли черный носок ушел в астрал, значит и муж погуливает, ты там зорче смотри, носки-то – они не врут.
- Штирлиц не знал, что его выдали носки.
- Зато, представляете, девчонки, какая романтика! – Два одиноких, свободных носка – наконец-то встретились! И кружат – среди миров, в сиянии светил! Какая космическая любовь! Аж завидно …
- А что тебе мешает встретить свой носок в сиянии светил?
- Что-что... Когда светило сияет – я сижу тут с вами, и черчу всякую хрень, пока мой парный носок где-то шляется по городу.
- На фиг тебе тот, который сейчас шляется, и зря носок свой протирает – протрет ещё дыру, пока ты его, опошляющегося, найдешь. Уж пусть лучше зад свой протирает где-нибудь в офисе.
- Действительно, зачем тебе носок, опошлившийся до дыр?
- Нужен новый, крутой и стильный. Из мерсеризованных ниток – на мерсе то есть, шестисотом желательно.
- Интересно, когда мужской стриптиз танцуют, как они носки снимают, кто-нибудь видел?
- А ты сходи в Красную Шапочку или Гадкую Утку. Сама увидишь.
- А у нас, на той работе, на мартовский корпоратив приглашали мальчиков стриптизеров!
- И как?
- Вааще супер! Их там трое было – вышли в кожаных плащах и шляпах – один брутальный такой, как викинг, скандинавского типа, второй такой мачо, но более утонченный, итальянистый весь, с такими стильными усиками и бородкой, а третий тоненький, совсем мальчишка ещё, пониже, и типаж подростка.
- Мне итальянский типаж нравится. Челентано — такой лапка, на все времена.
- А меня подростковый больше притягивает. Поджарые мальчики, они такие сексапильные.
- Ну, ты прямо Гумбертесса Иванна, хотя, в твоем возрасте ещё рано о мальчиках грезить. Пока ещё нормальных мужиков способна охмурять.
- Как они танцевали, вы бы видели! И раздеваются круто – все наши девки визжали от восторга, особенно, когда они по пояс оголились.
- По пояс снизу или сверху?
- Ну, ты и спросишь. Сверху, конечно. И все это в танце, скинули свои рубахи, а там – такие бицепсы, кубики, ягодки – обкончаешься! – Наверное, они депиляцию всего тела делали – ни одной волосинки, и мускулами так играют – сплошной визуальный оргазм.
- Мужики с депиляцией — это патология какая-то.
- Почему патология, очень даже эстетично. Мне нравятся гладкие.
- А «там» у них тоже депиляция?
- А кто их знает?
- Они что, до конца не раздевались?
- Неа, на самом интересном месте музыка кончилась. И они, в плавках, за кулисы утанцевали.
- А носки-то на них были?
- Не помню, если честно. Плавки помню, носки нет. Они потом выбежали, поклонились, подобрали плащики свои и опять ускакали. Мы их вызывали-вызывали, но они уже одетые выбегали воздушные поцелуи раздавать.
- Какой облом. Девки стриптизерши все с себя скидывают, а эти что – стеснительные, что ли, оказались?
- А может, им показывать нечего было? Увлеклись своей депиляцией и сдепилировали всё на корню.
- Ну, кто на корпоративе тебе все покажет, наверное, за отдельную плату, в приватном кабинете. А кому надо, тот и сквозь джинсы все увидит и оценит.
- Для этого глаз алмаз нужен.
- Или опыт, сын ошибок трудных.
- Скорее, дочь разочарований.
- Не, девки, голый мужик в носках, особенно в черных – фууу!
- По-твоему, лучше в белых гольфиках или в красных, в горошек?
- Ага, и в красном галстуке, с барабаном.
- У меня подруга полгода сохла по одному хрену, а потом вся любовь в одночасье прошла из-за того, что он не снял носки во время их страстного слияния.
- А он, может, пальцев своих стеснялся без педикюра? У них же такие лапы, а у некоторых ещё и когти, - увидишь, и сексу уже не надо.
- Свет ей надо было выключить! В темноте не видно, что там на ногах делается.
- А может, у него носки колючие были, из исландской шерсти, знаете, как она колется. Вот и наколол её таким образом, в темноте-то.
- Кончайте, девочки, ерунду городить, а то уж уши вянут. Слышал бы кто, какую хрень вы тут несете.
- И такая дребедень – целый день, целый день.
- Зато, какая красота при этом создается. Вся Россия носит. Когда б они знали, из какого сора....
***
О чем говорили друг с другом девочки в самой дальней комнате, Дашка не слышала. Разговоры там, скорее всего, были виртуальные, поскольку в самой дальней комнате сидели девочки за компьютерами. Они делали раскладку лекал на ткани и служили витриной ДЦ для различных заезжих телеоператоров. Будучи страстным приверженцем всего нового – новых методов, технологий, горизонтов, Моталин представлял их как своих конструкторов. «У нас автоматизирован процесс построения лекал» - говорил он в камеру. Японцев, снимающих фильм об ММ для своего первого канала, это поразило в самое сердце, потому что даже у них пока такого не было.
Девочки за компьютерами молчали при вхождении постороннего, а может, они вообще молчали весь рабочий день. Когда человек смотрит в экран – его нет, и говорить некому и не с кем. Но если и говорили, то, скорее всего, на те же темы, что и большинство женских коллективов.
***
Женский разум способен думать о многом и разном. Причем одновременно. Но женский коллектив, начиная обсуждение самого разного, всегда приходит к теме – Он. О нем, любимом, все слова и коллективные страсти. Ради него творится все, что создается. И, поскольку любое творение несет на себе печать творца, точнее его мыслей и чувств, наверное, поэтому в костюмах от ММ было много того, что выливалось из разговоров прямо в эскизы и лекала.
Изделие от ММ было пропитано этим духом, витавшим в дружном коллективе, ещё не успевшем вырасти в серпентарий в силу молодости. И, наверное, не только поэтому, но и потому, что здесь работали творцы, то есть те, кто по определению, рожден летать, а не ползать. И потому участь гадюшника миновала этот жизнерадостный, веселый коллектив, который со смехом и шутками сотворял то, что разлеталось по всей стране как горячие пирожки.
И может, поэтому, любая женщина, надевшая костюм от ММ, (даже если слыла подколодной) – сразу становилась центром внимания в своем кругу, точнее, секс-символом. Она пленяла, она возбуждала открытым текстом, она полюбилась мужской половиной страны, и потому ММ-стиль покупала каждая третья россиянка, согласно статистике. Имя ММ, произносимое с придыханием, как в рекламе по первому каналу, уже прочно было связано с гламуром, шиком и чем-то запредельно прекрасным. Если женщина хорошо выглядела, ей говорили «оо, Мот Майкл!». Хотя сами художники не все разделяли восторги масс и страсти его по ММ-кутюру. Но такова уж участь художников – парить над толпой.
Обратная связь с народом приносила на крыльях почты истории, которые подтверждали эту статистику и страсть.
Письма от творческой молодежи
Да, в ДЦ приходила масса писем из народа. Кое-кто думает, что подобные письма вымучиваются в редакциях, но, оказывается, народ у нас в большинстве своем любит эпистолярный жанр. И шлет, и шлет письма, слал и слал даже тогда, когда почта не была электронной, а надо было написать на бумажном листе, переписать набело, запечатать, пойти на почту и сбросить в почтовый ящик, потом ждать ответа целый месяц.
Письма приходили мешками. И советов, и любовей, и эскизов в этих письмах приходила куча-мала. Были специальные менеджеры, читавшие их и даже, наверное, писавшие ответ. Некоторые экземпляры приносились в конструкторскую и зачитывались до дыр.
Дашке больше всего запомнились два письма, одно из них было откуда то с юга России. Девушка написала длинный опус о себе, о своей любви к ММ-стилю, и о своем вдохновении – на одном, видимо, дыхании, напрочь пренебрегая всеми правилами грамматики в творческом порыве, и нарисовала на неровно вырванном тетрадном листе две модели. «Я хочу подарить вам свои идеи, господа менеджеры, только покажите их самому ММ». На листе, неровно вырванном из школьной тетради в клеточку, после волнующих строк были нарисованы две модели. На обеих – сплошные «рюши-хрюши», как их называли в ДЦ, и повсюду бахрома, так поэтически названная ею «махры».
Кстати, девочка почувствовала тренд – эти «махры» уже обозначились в последних показах, у Александра Маккуина например, в последней коллекции было одно такое – чудное платье, целиком состоявшее из бахромы, которая дивно развевалась при проходе моделью по подиуму. Слово «махры» стало крылатым среди конструкторов, и только им уже обозначались любые новые тренды в мировой моде – «а вокруг один махры – и тишина». Письмо гуляло по всем группам конструкторов, затем долго хранилось в груде подобных, но впоследствии, видимо, было выброшено.
Как костюм от ММ спас неверного мужа от молодой и красивой
Второе шедевральное письмо было уже из серии «такое бывает только в комедийной мелодраме». Но жизнь такая штука, что побьет любое воображение самого изощренного сознания в постановке ситуаций. Сохранилось ли оно в недрах архивов ММ, неизвестно, но оно несло столько позитива каждому, кто читал его хоть раз, что его хотя бы из любви к искусству надо было сохранить.
Писала женщина средних лет, то есть слегка за 40, из небольшого городка, у которой была довольно банальная проблема – муж ушел к молодой и красивой. Она, пытаясь компенсировать горе шопингом, пустилась во все тяжкие и потратилась на себя от души – в самом крутом бутике города купила себе давно присмотренный костюмчик от ММ. И когда неверный муж пришел за своим последним чемоданом, то наткнулся в прихожей на жену, на нее, то есть, примеряющую перед зеркалом тот самый костюм. Далее — самый что ни на есть голливудский финал. Страсть его обуяла мгновенно. Не помня себя, он кидается на покинутую накануне жену и, разорвав на ней костюм, тут же, прямо перед зеркалом, неоднократно овладевает ею.
В итоге – семья воссоздана, но костюм, увы, не подлежит восстановлению. Жена поняла, что на себе нельзя экономить. Ещё она поняла, что надо постоянно иметь наготове главное своё оружие — костюм от ММ. И далее просто яростный плач – указаны артикул, размер, цвет, название, даже указан тип ткани и просьба: «Вышлите, пожалуйста, такой же экземпляр, оплачу хоть вдвойне».
Письмо было читано всеми, кто работал на первом этаже, потом оно гуляло по подвалу – у менеджеров дилерского зала, затем было доведено к начальнику ДЦ Шуре Клубникину, который тут же отправил девочку на склад с приказом – найти образец и выслать по указанному адресу. Как подарок от фирмы. Чем закончилась история, Дашка не видела, но приказ Шуры озвучивался на её глазах, и она надеялась на хэппи-энд для далекой бухгалтерши из уральского городка, для которой главным оружием покорения мужа стал костюм от ММ. Скорее всего, если был найден точно такой же образец, то он был послан.
Стиль – это всё!
Однажды Люба вернулась от Ирины Петровны после очередной сдачи эскизов, произнося что-то шепотом, точнее, безмолвно ругаясь одними губами.
- Что-то не приняли? – посочувствовала Дашка.
- Стиль я наш не чувствую, видите ли! А он вообще существует в природе – этот ММ-стайл? Да они, блин, сами-то хоть понятие имеют, что такое стиль? Да они даже определения этого слова не знают! Ирина, ладно, архитектор, где-то чего-то близко, но Яна, вообще, химик, пусть и кандидат наук, но естественных же, а не искусственных. И они мне, члену союза художников, говорят о стиле! Ну не смешно ли, господа? Давайте, пусть у нас кухарки страной управляют, сапожники шляпки шьют, химики о стиле говорят. Вон Шура – бывший шофер Моталина, у него даже образования никакого нет, а ведь управляет же Дизайн-Центром! И такие люди мне указывают, что я не чувствую стиля! Лепота, да и только!
Дашка, услышав знакомое слово «определение» и вожделенное слово «стиль», значение которого давно хотелось услышать от профессионала кратким и точным языком, навострила ушки и почувствовала, что сейчас на неё извергнется мощный и цельный поток нужной информации. В самом учебном варианте, поскольку Люба была молодым специалистом, недавно со студенческой скамьи. И наверняка ещё помнила свои записи в конспектах. К тому же она обожала умно и много говорить. А Дашка любила слушать.
В последнее время она честно пыталась вникнуть в предметную область, развернутую повсеместно перед глазами, проникнуться духом, поймать кураж, как говорил Моталин, и понять, что и как делается в этом ДЦ. В первые недели она даже пыталась сама рисовать эскизы, получавшиеся сплошными трансформерами, меняющими длину, объем и функциональность, но забракованные Ланей как нетехнологичные и «далекие от ММ-стиля», но «фантазийно, молодец». И в попытке «влиться в формат», обнаружилось, что система воззрений и, вообще, понятийный аппарат художников имеет мало общих точек соприкосновения с её, привыкшим к точности, мышлением. Как круг и квадрат отличались миры Любы и Дашки. Но Дашка хотела измерить её круг своим квадратом, решить для себя задачу квадратуры круга.
Вот, например, почему когда Он Сам правил форму лацкана на жакете, все признавали, что его глаз точен, и он видит все линии как настоящий художник, а Дашка, напрягая до покраснения глаза, не видела ровным счетом ничего. То есть меловую линию, его рукой начертанную, она видела и соглашалась с ней. Но и другие линии, в Дашкиных глазах, имели право на существование, и тоже выглядели не менее красиво. А по какой формуле рассчитывается самая красивая линия – она не могла выяснить. На вопросы – «почему?» – ответ был – «так красиво». И ни слова доказательства. А почему по-другому некрасиво – «потому-что некрасиво», и опять ни гу-гу. Дашка помнила формулу золотого сечения. Сечения красоты. Но куда и как оно применяется в этих жакетиках – это было тайной либо аксиомой, явной для всех, кроме неё.
Впервые Дашка усомнилась во всемогуществе аналитического подхода к решению поставленного вопроса. И чем дальше она всматривалась в работу художников, тем более вырастало сомнение в абсолютизации логики. Мир нелогичен, как минимум, мир эмоций таков. Логика линейна, а ум, частью которого являются и логика и эмоции, не всегда пересекаясь, слишком многомерен, и видит сразу объемный мир, в котором Дашка по привычке пыталась выстроить прямые логические линии, кратчайшим путем приводящие из одной точки в другую. Миром же эмоций правят округлые линии. В мире эмоций самой совершенной фигурой является сферическая пентаграмма, (это нечто типа надутой звезды), и самым кратким путём между двумя диаметрально противоположными точками зрения – полуокружность или попросту «;R».
Этот факт представлял Дашку в собственных глазах эдаким тупоугольным квадратом, не черным, но «серым в розовый горошек», с тремя разными сторонами в каком-то жутко искривленном пространстве, который пытается вычислить площадь прекрасного круга обычным способом. Измельчая величину квадратиков и плотно покрывая ими круг, либо раздувая свои розовые горошины. Чем меньше каждый квадратик, тем точнее их сумма приближается к кругу, и затем нужен прорыв – в предельный переход, чтобы влиться в гладкость линии своими углами. Дашка стремилась достичь этого предельного перехода сознания и тогда ей, казалось, откроется формула красоты. Но, увы, предельного перехода не случалось. Углы царапали её душу и не хотели сглаживаться. Но розовые горошины росли, цвели и сладостно благоухали.
Впрочем, иногда ей казалось, что какие-то закономерности она уже наблюдает. Например, когда и по какому поводу на тот или мной облик накладываются эпитеты: «красота – это страшная сила», «баба на самоваре», «сама себе принцесса», «вся в леопёрде», «за гранью добра и зла», «главное – чтобы человек был хороший», «зато я умная», «вон та, в жутких розочках» и прочие, щедрой рукой раздаваемые глазами профессионалов моды всем, кто подавал признаки шевеления на модном небосклоне.
Касательно ММ-изделий нижней гранью отметки было «шинель номер пять», а самой верхней, произносимой с придыханием, одобренной всеми и вся – «Ба`хато», что означало «богато» и сразу же шло в запуск. Дашка внутренне согласилась с таким критерием оценок, причем в глобальном смысле – да, когда мода выдает «шинель номер пять», начинаются войны, - разумеется, подсознательно все стремятся избежать их и потому шинелью называют то, что не нравится; а когда мода делает все «ба`хато», то это значит, что в мире царит мир, дружба и жвачка – ура-ура-ура – мы любим мир и называем все, что носит в себе мирный посыл – красивым! Хотя внешне все кажется наоборот.
На Дашкин вопрос о стиле, неоднократно озвученный Любе, та прочитала длинную, полную имен и цитат, лекцию длиной в несколько заходов в курилку. Основные моменты которой Дашка смогла бы изложить всего в паре абзацев. Поскольку поняла и усвоила не более, а вовсе не потому, что смысла в ней было ровно столько. Звучало это примерно так:
«Ну, стиль, это… м-м.. э-э.. ну, у всех это по-разному. Скорее даже, нет единого понимания этого понятия. Каждый дает его по-своему. Мы говорим про стиль, когда натыкаемся на нечто устойчивое, узнаваемое, то, что способны описать "психологическими" характеристиками: жесткий, торжественный, декадентский, умирающий, депрессивный, имперский. И я делаю вывод, что стиль - это материализованные в прикладные вещи потребности. Причем, потребности не только личные, каждого, но и идеологические, государственные (как ни смешно).
Моя схема такая: Новая геополитическая ситуация требует новую идейно-философскую парадигму. Эта вот идейная направленность рождает постепенно эстетический идеал – то, что считается красивым. И красивым может стать сильное, понятное, жесткое, натуральное, доступное. Или сложное, вычурное, умное, многословное, утонченное, недоступное.
И вот этот эстетический принцип ложится в основу "материализации". Есть несколько "инструментов" или "опций" (или категорий), с помощью которых происходит материализация – форма, структура, пластика, фактура, текстура, орнамент, цвет. По этим категориям можно разложить любой материальный объект, даже нерукотворный.
И вот началась работа, на сознательном и, чаще, бессознательном уровне. Художники и потребители трудятся рука об руку. Одни создают, другие выбирают и, тем самым, не меньшие соавторы нового стиля.
Одни и те же формы, линии, пластика – выбираются для всех направлений: архитектура, мебель, скульптура, живопись, одежда, тарелки всякие. Потому что в основе идея, и эстетический идеал, ее максимально выражающий.
Это я про большие стили, про эпохи.
Но, на мой взгляд, тот же механизм работает и в "малых" стилевых направления. Это отлично сейчас проработали маркетологи.
Есть целевая аудитория - ее характеристики должны быть очень понятными и конкретными - пол, возраст, социальный статут, место жительства, условия жизни, вкусовые предпочтения, температура за окном и много чего еще. Из этого описания делается вывод о пожеланиях, тайных и явных грезах, методах воздействия и слабых точках. Главное – вычислить эстетический идеал – каким хочет быть потребитель. И тут закручивается воронка – этот идеал не просто материализуется, он начинает активно насаждаться. Над созданием и продвижением идеала в массы трудятся, не покладая рук, – легионы, не побоюсь этого слова. Массовое зомбирование родилось вместе с массовым производством. А технологии и геополитика вносят свои коррективы, поэтому идеалы в каждой группе корректируются, в зависимости от количества денег, ума, окружения и вкуса».
Дашка, внимательно слушавшая профессионала, не перебивала, но потом спросила:
- А то, что сейчас в ММ – это что за стиль? Я слышала, что это типа Эскады по-русски, а у кожников в группе сказали, что его можно назвать архитектоникой. Это что-то из серии архетипичный, да?
- Нет, это у нас такой предмет был.
- Слышу слово «архитектоника» – сразу перед глазами архипелаги пошли сдвигаться тектонически, архетипичные такие лесоповалы, иже с ними, небо в клеточку, друзья в полосочку, и тощие кони в серых яблоках, которых купает красный мальчик в синюю крапинку.
- Окстись, Дарик, что-то тебя понесло не в ту степь.
- Да вот, запустился видеоряд – у меня всегда сознание так работает, на любое новое слово картинка начинает в голове сама по себе крутиться и жить, независимо от моего сознания, прямо хоть фильмы смотри. Дурацкие, как правило. Так ты мне про ММ-стиль расскажи подробнее. А то, как спросят знакомые, а я ни бе, ни ме, ни кукареку.
- ММ-стиль.. м-м… тут вообще сложно сказать. Ну, помнишь, какие сериалы по телеку мы смотрели в начале 90-х? Династия, Санта-Барбара, Твин Пикс, что ещё.. конечно, бразильское мыло. Там что было? Яркие цвета, приталенные силуэты, крупная бижутерия, безумная любовь до гроба и прочие нюни. И вот, наша женщина, измученная бытом и лихолетьем 90-х видела эту экранную сказку и тосковала по празднику, которого не было в её, да и во всей нашей, жизни. Да ещё сейчас какое время – бизнес легализуется из «сама знаешь чего». Все эти братки повылазили на свет божий в новом обличье бизнесменов, понастроили себе офисов и окружили себя, как полагается в праведном мире, секретаршами. И эти секретарши должны выглядеть так, как в их понимании должна выглядеть женщина – конфетка в яркой обертке, с надписью «съешь меня». Если весь мир уже устал от этого «секси», там женщина тебе друг, товарищ и равный партнер – вот он минимализм – серый костюм, отсутствие явного секса в облике, то наша женщина ещё помнит все это равенство, товарищество и «взвейтесь-развейтесь», плюс кухня, стирка, сад-огород и все такое прочее. Она наелась серым цветом по самые уши и жаждет бразильской сказки, не той, в которой много диких обезьян, а той, - где карнавальная ночь, - где секс на шелковых простынках, а не комсомольская любовь в шалаше. Вот ММ и выстрелил в самый нерв и попал в десятку! Каждая хочет красивой сказки и яркого секса! Вот это и есть ММ-стиль».
Таков был вердикт ММ-стилю от представителя «боэмы в четвертом поколении». Хотя Дашка придерживалась несколько другого воззрения как непрофессионал. Ей нравились те вещи, которые она примеряла, почти все. Впрочем, она застала тот момент в истории компании, когда ММ плавно делал разворот на глобальный мейнстрим, озвученный как «гламурный минимализм», и это стало началом конца империи Мот Майкла, хотя этого ещё никто не видел, кроме сэйлз-менеджеров, наблюдавших спад продаж.
Дилеры марки такой разворот в сторону мировых трендов встретили в штыки. Они требовали возврата в старое узнаваемое русло, говоря, что клиентки не желают покупать то, что есть на каждом шагу у других марок, начавших агрессивное освоение российского рынка. Они просили оставаться тем же секс-символом, узнаваемым издалека по цвету и силуэту. Они доказывали, что российский потребитель имеет право не оглядываться постоянно в сторону заката, а наслаждаться светом полуденного солнца, и покупать то, что именно он считает красивым. Они настаивали, что наш человек имеет право быть не гламурным минималистом, а пировать на собственном празднике жизни.
Но СМИ, словно по заказу, начало агрессивную травлю русского чуда в лице ММ-стиля. Моталин, с его чувствительностью художника, болезненно реагировал на все «фуфи» в адрес своего детища, которое обзывали образчиком пошлости и безвкусицы. И пошел на поводу у прессы, формирующей мнение масс, резко поменяв направление в сторону минималистического мэйнстрима, что и оказалось, как у Титаника, роковым решением, но в отличие от него, не затонувшим, но выплывшим, как и полагается всякому русскому чуду.
Скотские мечты
Меж тем, приближался день прилета бравого авантюриста-проповедника.
«Скоро приедет Скотт». – Эта мысль не давала покоя.
«Приглашать его в общагу или нет? – Чтобы он увидел, как я живу? – Нет, отпадает. К тому же, на вахте не пропустят. Здесь вахтеры такие, что маму родную после 11 выкинут из общаги. Гостевых комнат нет, и не предвидится. Так зачем его сюда приволакивать? Пусть уж лучше он в гостинице какой-нибудь перекантуется. А после работы его можно будет сводить куда-нибудь. В Третьяковку, в театр на балет какой-нибудь или оперу. Куда ещё? Что в Москве есть интересного для иностранца? Сама пока как иностранка — ничего нормально не успела увидеть, кроме Красной Площади, кстати, по ней надо обязательно прогуляться, один Собор Василия Блаженного можно полчаса рассматривать, потом в Оружейную Палату. Потом можно по ГУМу побродить, или поесть где-нибудь. Хотя, у них, вроде как, не принято за женщин платить. Так, ресторан отпадает, не хватало ещё спустить все деньги на ужин в ресторане. Арбат сойдет — и Старый, и Новый. Особенно, по Старому приятно гулять. А если к себе в номер пригласит и там опять начнется — вторая серия соблазнения?». Дашка вспомнила его поцелуй. Да, это было нечто запредельное, от одного воспоминания перехватывало дыхание, и поняла, что на этот раз не устоит её замерзшая, в одиночестве столичного космоса, и бескрылая, скорее всего, натура, если подобное повторится.
Ксюша уже устала выслушивать занудные стенания по этому поводу или вовсе без повода и, наверное, поэтому, забегала все реже и реже, очевидно, опасаясь стать жилеткой для древней рептилии в Дашкином лице.
– Да поднимись ты с ним в номер и поимей счастье в личной жизни. Делов то на пять минут.
– Нет, только не это. Как говорят, если хочешь серьёзных отношений, держи дистанцию.
– Да ладно, что за дикие викторианские нравы. Тоже мне, принцесса на горошине. 21 век на дворе, а она ломается.
– Да нет, я очень даже не против, но не сразу же по приезду, надо хоть какое-то время на сближение, месяц хотя бы, — а то уж совсем зоофилией попахивает.
– Сейчас век скоростей, какой месяц — счет идет на часы.
– Это если тебе платят за эти часы. Это по-другому называется. А если не хочешь, чтобы тебя через пару минут забыли, то надо пару месяцев, как минимум.
- А ты считай, что у тебя уже полгода прошло. Когда вы познакомились? В августе? А сейчас? Так что совесть твоя чиста. И не ломайся, а то будешь дурой последней выглядеть.
Действительно, уже более полугода! Это спасительная мысль! Совесть зарделась и радостно зацвела.
Накануне прилета Скотт бесцеремонно врывался в её сны, опять повторялась байкальская сцена, опять она кидает камень в воду и оборачивается навстречу поцелую. Но вместо белокурого красавца на неё каждую ночь бросалось чудовище из Триллера, и вонзало в её плоть не что-нибудь, а самые настоящие клыки, которые она успевала отчетливо увидеть при свете луны и удивиться их форме, неожиданно красивой, но почему-то фаллической, и ощутить всей шеей, как они впиваются в сонную артерию. Слово «сонная артерия» всегда явственно звучало во сне, словно она сливалась с чудовищем и думало его мыслями: «Найти сонную артерию, зажать зубами!». Так чувственно начинавшийся сон заканчивался удушьем, и Дашка просыпалась, схватившись за горло, которое даже заболело ангиной от частого просмотра зубов, клыков и беззащитной шеи.
Ксюша объяснила, что, по Фрейду, эти сны говорят о том, что ей «и хочется и колется — и рыбку съесть... и рыбака, и снасти, – и соблюсти при этом честь, и ум, и прочие напасти». В принципе, наверное, так оно и было, (и не только по отношению к Скотту, но и ко всему остальному). В грезах Дашка неоднократно видела себя в объятьях ожидаемого ею «бестиблонда», но неужели нельзя присниться в более подобающем виде, хотя бы без клыков, в приличном эротическом сне, со всеми вытекающими. Чтобы можно было проснуться с томной улыбкой и легким дыханием, а не хватаясь за больное горло.
Встреча с «000» в Москве
Самолет прилетел с небольшим опозданием. Дашка увидела Скотта, идущего среди пассажиров и оглядывающего толпу встречающих. Она помахала рукой и шагнула ему навстречу. Её поразил вид бравого американца. Он весь, с ног до головы, казался помятым. И лицом, и одеждой, и далее по классику.
На нем был мятый светлый костюм застиранного цвета (позднее Дашка узнала, что это был последний писк и шик и, вообще, натуральный лен должен быть таким). На него было накинуто длинное, измятое черное пальто, и вёз он за собой черный, немного помятый, чемодан на колесиках. Кроссовки были светлые, возможно когда-то белые, и казались, под стать всему облику, тоже немного помятыми и даже черные очки, нелепо смотрящиеся в серо-снежной Москве – были не совсем гладкие. Только волны его летней шевелюры смотрелись отутюженными и соломой висели вдоль его лица, не украшая его нисколечко.
Встреча прошла скомкано, как показалось Дашке. Во-первых, что-то случилось с ним, он выглядел словно померкшая копия самого себя, прибавившим, как минимум, лет 20 и килограммов 10. Ничто не напоминало в нем того поджарого молодцеватого красавца на летнем побережье. Но улыбка осталась такой же широкой и белозубой. Она оставалась на его лице и в момент, когда он смотрел на неё, и когда разменивал деньги, и когда садился в такси, и даже когда говорил, его рот казался постоянно растянутым от уха до уха. Это было противоестественно, точнее, непривычно и резало глаз, как и длинное черное пальто поверх светлых штанов и кроссовок.
Москву Дашка знала плохо и о подходящих гостиницах имела весьма смутное представление. Решила, что повезет его в центр и устроит в гостиницу «Россия», это хоть близко к метро. В конце концов, неужто американец не сможет оплатить гостиницу в России. Поменяв деньги, они стали искать такси. Таксистов было много, все подходили и наперебой предлагали свои услуги. От аэропорта до центра они запрашивали аж 200 рублей, а то и больше.
Начитавшись всяких душераздирающих историй про случаи в дороге, Дашка не хотела садиться к какому-нибудь напористому амбалу, один из которых увивался вокруг неё, пока она ждала выгрузку пассажиров. Отойдя чуть подальше, она нашла пожилого некрупного, даже, скорее, маленького, мужчину с добрым лицом, внушавшим доверие, готового ехать за 30 долларов, что по курсу выходило около 180 рублей. Они уселись в его старый жигуленок, и по пути, как самый настоящий гид, он с видимым удовольствием и гордостью за свой город, рассказывал о том, что более-менее интересного знал о местах, мимо которых они проезжали. Ещё он довольно дружелюбно расспрашивал Скотта о его роде деятельности и цели визита. Дашка переводила почти дословно, и Скотт слушал, покровительственно улыбаясь рассказчику и строя глазки ей, и кивал головой.
На одном посту ГАИ машину остановили, и водитель пошел вслед за гаишником в его машину. Заметив, что Скотт начал нервничать, Дашка весело произнесла:
- Не бойся – прорвемся! – Tomorrow never dies!
- А ты авантюристка!
- Кто из нас двоих больший авантюрист – ещё вопрос.
- Я всего лишь проповедник!
- Уже в курсе – помним! Ваша «набрежная проповедь» оставила неизгладимое впечатление в моей памяти. Так что умолкни и не притворяйся тем, кем не являешься.
- Это была ошибка. Человеку свойственно ошибаться.
- Да, согласна, «хомини эрарум сум» – а ты сплошной «эрарум», как я погляжу.
- Я не тот, за кого ты меня принимаешь.
– Ну да, я и говорю, что ты «айэм зэ Бонд, Джеймс Бонд» – прошу любить и жаловать.
- Ну, опять ты за свое. Не шути так при водителе, пожалуйста.
- А меня зовут Пух, Винни зэ Пух! Приятно познакомиться.
- Нет, тогда уж ты девушка Бонда.
- Значит – «Ай эм зэ падла он зэ флор»? – процитировала Дашка строку популярной песни из новой серии бондианы.
- «In puddle» - поправил Скотт.
- Да нет, «зэ падла» – звучит точнее для девушки Бонда в моем лице.
- Ну, тебе виднее, если это звучит лучше.
- Так ты «шпиён», значит – «мы Бондито-знаменито – оу, ЕС»? И какие ещё из оставшихся секретов ты у нас тут собираешься выведывать? Колись.
- Милая, я с удовольствием бы стал для тебя Джеймс Бондом, но я всего лишь проповедник.
- Бондом ты мне нравился больше.
- Ну, хорошо, пусть я буду Бондом. Можно тебя поцеловать?
- Ну, уж нет – померла так померла – in puddle on the floor! – Коли проповедник так уж будь проповедником – и не путай жанры! Тем более, сейчас третий лишний возвращается – раньше надо было думать.
Таксист сел в машину, и они поехали дальше, добравшись до гостиницы довольно быстро, под байки словоохотливого водителя.
Дашка накануне предупредила, что придет на работу после обеда и теперь пыталась прикинуть, сколько времени займет возня на ресепшине и устройство Скотта в гостиницу. Времени уже было в обрез. Или оставить его перед вестибюлем и пусть сам устраивается, уж ему-то не впервой, наверное.
Они остановились перед гостиницей, не у главного входа, а где-то сбоку, куда было проще подъехать.
- Ну, приехали. Вот вам «Россия». Хорошая гостиница, главное, близко от всего. Удачи Вам в делах и счастья! Приезжайте к нам ещё! Мы всегда рады.
Скотт забрал свой чемодан из багажника и дал водителю несколько купюр, после чего, быстро развернувшись, поспешно пошел прочь от машины. Дашка тоже пошла в сторону гостиницы, высматривая, куда надо идти дальше.
- Э-э! Ты чего дал-то? Мы же на тридцатку договаривались!
Обернувшись, Дашка увидела, как Скотт, вжав голову в плечи, чуть ли не бежит с чемоданом от машины и следом за ним идет таксист с растерянно-возмущенным лицом. Дашка удивленно подошла к водителю.
- В чем дело?
- Скажите этому попу, что надо доплатить, он мне сто пятьдесят дал.
А Скотт уже укатил свой чемодан на приличное расстояние и оттуда делал ей бровями знаки, чтобы она следовала за ним. Дашке стало неловко перед водителем, с которым они так дружно и весело ехали, и, извинившись, она открыла сумочку, намереваясь доплатить. Скотт, увидев такой поворот событий, возмущенно махнул рукой и, вернувшись, жестом приказал ей спрятать кошелек обратно и дал водителю ещё купюру, презрительным взглядом смерив того с головы до ног. И тут же развернулся и почти трусцой направился к чемодану, попутно делая глазами Дашке знак в сторону гостиницы и сообщнически улыбаясь ей как соучастнику чего-то веселого. Таксист стоял с недоумевающе-обиженным выражением на лице.
- Слушайте, а, мы же договорились! Он что, меня за дурачка держит?
- Сколько ещё надо? – Дашка опять достала кошелек.
- Двадцать!
Вынимая деньги, она опять увидела Скотта, который гневно-величественно подходил с ещё одной десяткой в руке.
- Надо дать ему ещё двадцать. – Предупредила его Дашка.
- Достаточно с него и этого! - Глаза его вспыхнули, и он картинным жестом швырнул водителю деньги. На загорелом лице его появилась брезгливо-высокомерная гримаса, от которой Дашку внутренне передернуло и вышвырнуло вместе с купюрой из розоватых облаков на обледенелый асфальт, очутившись на котором, она увидела перед собой довольно потасканное заурядное лицо, мгновенно потерявшее всякую привлекательность, вместе с сомнительным ореолом авантюриста и искателя приключений.
Опять смерив водителя уничтожающим взглядом, в котором, при очень сильном желании, можно было увидеть запредельное величие сверхчеловека, он что-то процедил сквозь зубы, чего Дашка не расслышала, но поняла по выражению лица водителя, начавшего было опять что-то говорить, но умолкшего на полуслове. Дашка в этот момент остро пожалела, что они не сели к тому напористому амбалу, предлагавшему ехать за 200. Она опять внутренне содрогнулась, глядя, как Скотт смотрит на человека, только что пожелавшего ему удачи и счастья.
Как иногда хочется отмотать назад пленку времени и вычеркнуть несколько секунд из жизни, или хотя бы из памяти!
Но этот презрительный жест, бросающий купюру, и выражение лица сверхбожьего человечища она уже, увы, не забудет. Дашка, демонстративно наступив на купюру, протянула две десятки шоферу и сказала: «Извините нас за недоразумение». Тот молча взял деньги и уехал.
Потом она повернулась к Скотту и посмотрела на него в упор. Улыбка сползла с его лица. Видеть Дашку в гневе редко кому удавалось, но те, кому не повезло – стараются не вспоминать об этом, особенно на ночь глядя.
- В чем дело, бэйби? – спросил посеревший Скотт после воцарившейся паузы.
- Я тебе не бэйби. Чао, Скотино, сори!
Резко развернувшись, она быстрым шагом пошла в сторону метро Китай-город. Скотт сначала не понял, что случилось. Потом в три прыжка догнал её и попытался обнять. Дашка, мрачно взглянув на него, двинула плечом, сбрасывая его руку. В её глазах полыхала внешне спокойная ярость, которую она физически ощущала как некий поток, изливающийся из зрачков и могущий сжечь на своем пути все, что попадет под него. Скотт забежал вперед и, семеня рядом, начал сбивчиво говорить про другой конец земного шара, с которого он прилетел ради неё. Дашка остановилась и опять в упор посмотрела на него.
- Как ты мог так поступить?
- Как так? Что случилось?
- Зачем ты так его унизил?
- Я его … я погорячился, да… но он слишком назойливо выпрашивал.
- Он не выпрашивал, он требовал своё. Наши не выпрашивают. Ты должен был 180, а дал 150!
- Разве 180?
- И не притворяйся, что обсчитался – даже второклассник сможет умножить тридцать на шесть!
- Я перепутал курсы обмена. Я думал, что доллар пять рублей.
- Не ври! Ты только что менял при мне.
- Я забыл, я думал о тебе. – Он попытался игриво улыбнуться. – А что ты так заступаешься за него, он кто – твой друг, любовник или кто?
- Он мой соотечественник! Если ты настолько не уважаешь граждан страны, в которую приехал, и демонстрируешь это на моих глазах, – значит, нам с тобой не о чем говорить.
- Но я и вправду думал, что доллар пять рублей.
- Ты мог объяснить это ему или мне, в конце концов. И проблем бы не было. А повел себя как … у меня даже слов нет. И как тебе проповедуется после этого?
- Прости, я действительно перепутал курсы.
- Даже если перепутал, ты мог сообразить по ходу, что неправ и извиниться, спросить, в конце концов, про курс. Думаешь, что у нас страна мошенников и попрошаек! Да этот человек лучше тебя в сто раз. Если ты ожидаешь от людей обмана, то это значит, что ты сам обманщик. И небось ещё думаешь, что несешь свет истины, а сам… сам… - Дашка запнулась, подбирая подходящий эпитет.
- Да что случилось, не понимаю. Я что, тебя обидел? Ну, прости. Неужели ты так уйдешь и бросишь меня тут одного?
- Вот гостиница – там все говорят по английски – иди. А мне уже пора, я и так на тебя все утро угрохала.
- Постой, не надо так. Я тебе привез подарок, прямо из Америки. Какой у тебя размер пальца?
- Мне твои подарки как мертвому припарки.
- Ты не можешь так поступить.
- Ещё как могу. Пусти, мне надо идти.
- Ты странная, сначала пишешь письмо, а потом готова из-за какого-то мелкого недоразумения все разрушить.
- Это не мелкое недоразумение. Пусти.
- Ну, прошу, не сердись, давай помиримся. Я Бонд, а ты моя девушка. Или пусть я Винни Пух, а? – Он заискивающе улыбнулся, пытаясь заглянуть ей в глаза, которые она теперь упорно отводила от него. – Ну, улыбнись, ты же такая веселая, пошути о чем-нибудь. Расскажи мне анекдот про того медведя. Ну, пожалуйста.
Дашка засмеялась. Он облегченно вздохнул и расслабился.
- Ну, вот видишь, как русские медведи помогают понять друг друга. Все будет хорошо.
Дашка продолжала смеяться, но глаза у неё загорелись нехорошим светом.
- Ты не Винни Пух, и даже не Пятачок, ты «a lying hog – in puddle on the floor». И имя у тебя самое подходящее.
Скотт ошеломленно уставился на неё, отпустив руку, которой пытался удержать её за предплечье. Дашка, продолжая нервно смеяться, пошла дальше и, переходя дорогу, увидела, как Скотт все ещё стоит и растерянно смотрит ей вслед.
Войдя в метро и смешавшись с народом, она облегченно вздохнула, словно с плеч упала тяжесть, и мысли её тут же перетекли в другое русло. Взглянув на табло, она увидела, что безбожно опаздывает в ДЦ. Обещала к двум, а уже почти два. «Блин, этот Скотт. Как хорошо, что случилась вся эта нелепость и проявила его во всей красе, а то бы ещё связалась с таким сверхпятачком, блин, зиро-зиро-зиро», – усмехнулась про себя Дашка и подумала, - «все, что ни делается, все к лучшему. И вообще, наши – во всех смыслах краше. В общаге, вон, какие мальчишки славные. Один Артем чего стоит. И не фиг за изгородь лазить – и тут травка зеленеет, солнышко блестит, ласточка, и точка, – точка, запятая», – поток сознания понес её мысли в сторону человечка, огуречка, рассола, парадокса Рассела и унесся в такие логические дали, что, выходя на Ленинском проспекте, она уже совсем не вспоминала про давешнюю сцену и Скотта. Поток людей, машин, событий растворил все её мысли и чувства, перемолов их в мельчайшую пыль, оседающую в закоулки памяти под следующим наслоением разноцветной пыльцы, в которую превращается каждый миг нашей жизни.
Лето – новая соседка
Московское время летит быстро. Большой город сжирает человеческую жизнь за полвдоха. Не успеешь выдохнуть, – а уже это выдох последний. Несколько месяцев пронеслись как во сне. Работа, которая предполагалась ступенью к дальнейшему развитию в компании в качестве аналитика, держала Дашку в компании и заставляла погружаться с головой во всё, происходящее перед глазами. К маю она уже была напитана духом ММ по самую макушку. Могла жонглировать именами брендов, знала поименно всех знаменитых кутюрье и могла уже отличить на глазок Лагерфельда от Ив Сен Лорана, (первый потолще, второй похудее). А такие имена как Коши, Лагранж, Колмогоров, Фомин – меркли и отдалялись, теряя свою значимость в новом мире, наполненном образами женских грез и фантазий на тему красоты и счастья.
***
В начале июня знакомая аспирантка из Улан-Удэ подкинула Дашке мальчика, с которым она сама занималась английским, для поступления в институт. Поскольку деньги были всегда нужны, так как не хватало на жизнь по новым стандартам, требовавшим выглядеть хотя бы на 50 из 100, то Дашка с радостью согласилась. Репетиторство, в пору её преподавания, было основным источником заработка, особенно, когда зарплату не платили месяцами. Мальчик оказался внимающим учеником, вполне симпатичным, к тому же Дашка была врожденным педагогом. Она умела вложить знания в голову любого уровня подготовки и даже любого уровня красоты. Мальчика просили вытянуть на «отлично» с уровня «хорошо», и Дашка вдохновенно принялась за знакомое дело. С мальчиком они сразу же подружились, он оказался вполне податливым материалом для Дашкиных отвязных педагогических экспериментов, включавших и холодный душ по утрам, и вечерние пробежки, и медитации в позе отдыхающего дракона, и расфокусированный взгляд в космос (при решении задач по стереометрии), и много всего такого, что ей казалось нужным в данном конкретном случае. Удивленные родители мальчика по очереди приезжали знакомиться с Дашкой в общагу. А через год ей признались, что на пять она вытянула мальчика с уровня отказника с приговором «только в спецшколу!», о чем она сама поначалу подозревала, но по мере общения убедилась, насколько предвзятым и субъективным может быть ярлык, прикрепленный к подростку, и как губительно он сказывается на его успеваемости. Говоря проще – назови человека сто раз свиньёй, он хрюкнет. А начни видеть в нем гения, нащупай его светлое пятно и взращивай – он весь станет светлячком.
Час занятия в Москве стоил намного больше, чем в Улан-Удэ год назад, где Дашкины уроки стоили от 35 до 50 рублей. А тут она оценила свои уроки в 200 рублей, на что англичанка, подкинувшая ей ученика, поразилась – «бери как минимум 300 рублей – это нормальная цена для Москвы». Сама же она брала 500 за час и довольно успешно приобретала новых и новых учеников. Дашка же решила остановиться на 200. Мальчику её стиль преподавания так понравился, что он целый год ездил к ней в общагу из ближнего Подмосковья. Единственно, что он на первых порах часто краснел во время решения задач. Из-за соседки по блоку, устраивавшей громкие эротические стенания за стенкой, приуроченные к его приходу.
***
В начале лета в маленькую комнату поселилась соседка – юная блондинка из Риги, только что закончившая школу в США. Несмотря на то, что она была русская, у неё в речи проскальзывал иностранный акцент, скорее американского розлива, нежели латвийского.
Соседку звали Инна, и она поступала на первый курс гуманитарного университета. Поселили её, как иностранку, в РАНовскую общагу. У Инны была очень яркая внешность, нежная персиковая кожа, зеленые глаза и «преувеличенно-римский профиль», который она собиралась после 18 лет подправить ринопластикой. К сожалению всех её знакомых, безуспешно доказывающих ей, что такой профиль придает ей стиль, а маленький прямой носик лишит её всякой индивидуальности и превратит в милую куколку барбианского пошиба.
Инна положила глаз на юного ученика и решила смутить его душу, и потому пару раз устроила вокальные экзерсисы, включив Энигму «Sadeness», и стеная под неё не хуже порноактрисы перед микрофоном. Дашка пригрозила, что при таком подходе, она его больше не увидит, и Инна перешла к другой стратегии. Стратегию звали Артуром, он был манекенщиком 18 лет, смешанных русско-армянских кровей и являл собой образец редкого физического совершенства. Громкие вокальные экзерсисы за стенкой раздавались теперь в любое время суток, когда они оставались в комнате вдвоем, за исключением учебных часов. Благодаря Артуру ученик был позабыт, и в дальнейшем они занимались без помех.
Благодаря Инне Дашка впервые стала блондинкой. Нечаянно и ненадолго. О чем и записала в своем дневнике.
Бурятские блондинки пленных не берут
Что может произойти, если вдруг бурятка становится блондинкой? (Репортаж с места события – из шкуры бестиа-блонда.)
Исторически я – брюнетка и обычно для ухода за волосами пользовалась хной в знакомых с советского времени пачках – для укрепления, оздоровления и прочих полезностей, а всякими оттеночными шампунями, типа «гранат», тонировалась для разнообразия. И как-то раз мне соседка урвала где-то «белую хну», полученную из «трав, собранных в полнолуние на заснеженной горной вершине», обещавшую дать полнолунный отлив. Интересно же. Нанесли ее мы на меня и подержали на пару часов дольше, чем было указано,- травка же. Когда смыла я это месиво с головы и посмотрелась в зеркало, то обнаружилось, что стала я фактически блондинкой. Бле-е-едно одуванчиковой…
Люблю эти цветы, они радуют усталый от серости глаз по весне, а летом так мечтательно облетают от самого легкого дуновения. Божественное, медитативное зрелище, с детства завораживающее глаз своей философской легкомысленностью. И вот теперь я сама такой боже-майский одуванчик.
Зрелище, конечно, было для меня неожиданное, и я стала исследовать это явление, прислушиваясь к своим ощущениям. - Полное затмение! Простояв в оцепенении несколько минут перед зеркалом, я пыталась осмыслить происшедшее. Удалось это с трудом. Мыслей не было. Никаких…
Зато появились эмоции. Весьма неожиданные. Солнечные как зайчики, сексапильные как кролики, пушистые, мурлыкающие «I wanna be loved by you», они нежно овладели моим историческим интерфейсом, превращаясь в истерическое хихиканье и требуя не волноваться, а волновать.
Но пока я только волновалась всеми мускулами лица, нервно подергивающимися от незавершенной метаморфозы. Срочно потребовалась красная помада, очертя которой рот от уха до уха, - я завершила свой роковой образ Мурлин Мурло. Ах, да, шпильки мне, шпильки! – да не в бок, а повыше и – ветер в подол! - чтобы под этим парусом пойти по бездыханным штабелям. Бурятские Блондинки пленных не берут!
Неподалеку жила подруга с мужем. Пошла я к ним выгулять свой новый имидж. И прошла-то не более пары кварталов. Но блондинкой! Пусть даже не в мини, - да хоть в длиннющем шазюбле (это похоже на халат) – я – королева тротуара, дорогу мне – «бестия блонда» идет!
Иду и смотрю – пора бы уже жертвам падать начать. Но в поле зрения не попадал никто. Где справедливость, спрашивается – средь бела дня роскошная блондинка в расцвете лет вот уже 3 минуты пропадает без внимания!
Первой жертвой стал встретившийся земляк. «Ты ч-чё это с собой сделала?» - судя по его лицу, жертвой был не он. Ладно, идем дальше. Второй тоже не был им. Третий, четвертый… Дальтоники, что-ли?
Неподалеку дите разрыдалось на руках у матери. Неужто по мне? Собачка с визгом отскочила в сторону. Такая я бестия? Заулыбались продавцы фруктов. Тон помады не тот? Продавщица корейских салатов окатила меня волной презрения, обозвав «бляндинкой», когда я, урожденная бурятка, не ответила ей по-корейски. Походка становилась все более неустойчивой. Гламурные шпильки не рассчитаны на тротуары. Я поминутно становилась «гуинпленником» всех трещин на этой мучительной via dolorosa. Все напасти сразу – не слишком ли много для пяти минут?
В лифт входила уже с опаской. Не хватало еще и тут. Но до цели добралась без потерь. Вошла к ним, победным кумачом неся намертво приклеившуюся улыбку. А у подруги был жуткий токсикоз. И безжалостное зеркало в ванной.
Домой я доковыляла раздавленной бесцветной молью. С мозолью на пятке и в душе. Вдев рыдающие ноги в кроссовки, пошла я совершать вечернюю пробежку по парку и, заодно, в магазин за краской. Купила привычный «гранат» и решила сегодня же исправить случайный огрех.
Пробежка по парку завершилась тем, что меня покусала большая овчарка, почти съела, под приветливые крики хозяев – не бойтесь, она вас не тронет! Вечер закончился очередью в травмпункте. От 40(!)уколов от бешенства я отказалась, т.к. мне принесли справку, что собака в порочных связях не состояла. (Периодически в этом сомневаюсь.) До сих пор яркие следы на ноге и неприязнь к московским собакам и их хозяевам, гадящим на детских площадках.
Но самое страшное началось ночью. Кажется, небо разгневалось на блондинистую мою голову.
Москвичи помнят эту ночь как небывалую бурю, которая не просто мглою небо кроет. Тогда деревья с корнем вырывало и крыши срывало. Были даже жертвы, в основном среди машин, но люди тоже пострадали. Подруга, приехавшая посмотреть на мою шевелюру, домой на такси добиралась полночи, так как на дорогах валялись деревья. И все одуванчики наутро облысели.
Вот оно, насилие над своей природой как оборачивается. Казалось бы, самая безобидная разновидность его, этого насилия, – да еще случайно, по незнанию совершенная. Но незнание законов не освобождает от ответственности. Природа не прощает, она терпит-терпит, а потом как разразится каким-нибудь катаклизмом. Ой, молчу-молчу…
На этом злоключения не закончились. Перекрашиваясь «в обратно», не рассчитала я своей одуванчиковой головой, что стану ярко-гранатового цвета поверх обесцвеченного-то. И еще целых 2 недели я терпела эту корриду. Иначе волосы не вынесли бы такой агрессии, и стала бы я как тот цветочек после урагана.
И только потом вернулась к родному, такому уютному цвету головы. С ним меня возлюбили в отделе салатов и перестали замечать в ларьке с фруктами. Но в душе навсегда остался фантом бестии блонда – свернувшийся нежным клубочком тот самый солнечный зайчик.
Полученный опыт бытия блондинкой показал, что не каждому, увы, дано нести головой такую ношу. И природу нельзя насиловать безнаказанно. И вообще, нельзя с ней так. В смысле, переиначивать на корню, да ещё и с рвением упертого радикала. В общем, блондинкой больше не буду. Ради всего святого, то есть – неба голубого. – Пусть всегда будет солнце. – Пусть всегда будет небо. – Пусть всегда оно будет – Вечно Синим – всегда!
***
Гейша с красным ёжиком
Красная голова с пожухшими волосами сподвигла на срочный поход к парикмахеру с пожеланием «очень коротко», на что усердный мастер чуть не превратил Дашку, не склонную к употреблению бранных слов, в новобранца, оставив на голове брутальный ёжик гранатовой расцветки. И в тот же вечер новоявленный «ёжик малиновый» расквасил себе подбородок в спортзале, пытаясь овладеть новым тренажером для прокачки пресса и рук. Тренажер представлял из себя колесико с ручками по бокам, держась за которые надо было выкатиться вперед из исходного положения «ноги-руки вместе, а в руках колесико», а потом вкатиться обратно из положения «почти параллельно полу, а в руках все ещё колесико». Дашка, для облегчения нагрузки, сделала исходную позицию «ноги на тройной ширине плеч». И легко выкатилась в одну сторону. Но при попытке вкатиться в исходное положение она потеряла равновесие, ибо, когда дернула колесико мощным рывком на себя, изо всех сил напрягая пресс и руки, оно, это чертово колесико, резко укатилось к ногам, стоявшим «на тройной ширине плеч», и прокатилось меж ними далее, вместе с крепко вцепившимися в него руками. А корпус, с такой же скоростью повалился вперед, прямо на подбородок, под которым тут же образовалась кровавая лужица. А на нем самом быстро набухла огромная багровая шишка, не уменьшавшаяся очень долго.
Все эти злоключения случились в одни выходные. А в понедельник, придя в ДЦ с забинтованной ногой, красной остриженной головой и чудовищной шишкой на подбородке, Дашка узнала, что через пару дней показ новой осенней коллекции, в которой ей надлежит принять участие вместе с профессиональными моделями. На страдальческий протест: «У меня видон не тот» – беззаботный ответ: «Ну, подумаешь, показ. В первый раз, что ли? Макияж тебе профессионалы сделают, все замажут, подмажут – будешь как конфетка».
Ну, подумаешь, показ.
Показы для Дашки давно уже стали привычными. По средам, они проводились для дилеров марки, и ничего особенного в них не было. В подвальном этаже, где располагался выставочный зал, именуемый «шоу-румом» – раз в неделю устанавливали подиум и устраивали шоу. В основном они проводились местными силами. В них принимали участие девочки-менеджеры дилерского зала, которых сама Дашка учила ходить по подиуму, поворачиваться, и, вообще, держаться на сцене. Но тут вместо своих девочек были приглашены профессиональные модели из крутого агентства «Red Pentagrams», которых в народе прозвали «пентюшками», и Дашка тоже должна была принять в нем участие наравне с ними. Ну, надо так надо. Не впервой. Раны на ноге уже не кровоточили, и бинты сняли, синий подбородок можно замазать, а прическа – «сойдет и так – стильно». Да ещё интересно же попробовать «настоящий профессиональный макияж», который перед самым показом ей сделала Яна, как ветеран подиума.
В первый и последний раз Дашка доверила свое лицо другому человеку, о чем потом неоднократно сожалела. Яна тщательно выбелила ей лиловый опухший подбородок. Затем замазала все лицо этим же тоном. Потом, подумав, полностью запудрила брови. Затем размашисто обозначила рот ярко-алым. Потом, отступив на шаг, полюбовалась на свое творение. Затем нарисовала тоненькую ниточку над бровями. Потом – нанесла под брови розовые тени. А глаза совсем не подкрасила, только чуток тронула ресницы тушью – «так стильно» и «не трогай». Да ещё шляпница Милена перед каждым выходом натягивала на неё шляпки чуть ли не кукольного размера, которые на её голове смотрелись как тюбетейка.
И вот – вуаля! – Покусанная нога с красными, едва затянувшимися следами клыков над коленкой. Распухший на пару сантиметров вниз подбородок, замазанный тональным кремом в несколько слоев, из-под которых просвечивало нечто багрово-синее. Плюс малиновый полуёжик на голове с водруженной на ней мини-шляпкой. И при этом лицо гейши. Зрелище, конечно, не для слабых духом. И, тем более, не для съемок гламурной коллекции. Но камера стояла и фиксировала каждый шаг и поворот.
А спустя неделю ничего не подозревавшая Дашка, прохаживаясь с подругой по Охотному Ряду, увидела себя в таком виде на экране телевизора в бутике ММ. Целыми днями, всем на обозрение, крутился это показ, где дефилируют точеные куколки в изящных шляпках, кокетливо надвинутых на бровь, и она – «укушённая» гейша в черной тюбетейке на красном ёжике. – «Ямар кошмар!»
Подруга, кусая губы, зачарованно досмотрела все Дашкины выходы, пытаясь сдержать не то рвущиеся наружу рыдания, не то вопль ужаса, но такт ей не изменил, и после завершения просмотра она очень добрым, хоть и несколько срывающимся, голосом, сказала: «Поверь, ты в жизни гораздо лучше», затем закрыла лицо ладонями и отвернулась, сотрясаясь от нахлынувших чувств. То же самое, таким же добрым голосом, говорили все знакомые, видевшие этот злополучный показ, который крутился целый сезон во всех магазинах ММ, и может, даже, по всей России, в дилерских салонах. Зато в кратчайшее время были восстановлены задушевные отношения со всеми подругами.
Вывод, который сделала Дашка из всего случившегося – не делать свое лицо чужими руками и держаться подальше от кинокамеры. А также в ней проснулась нелюбовь к городским собакам, которым она посвятила полновесный трактат на стыке двух модных столичных наук – кинологии и одорологии.
Трактат этот являет собой наивысшую точку восхождения Дашки по модной лестнице, изменивший её непонятно в какую сторону. А также степень полезности Дашкиного абстрактного ума в том мире, в который она должна была, согласно словам Моталина, «влиться, вжиться и почувствовать кураж», чтобы потом создать нечто рациональное и пригодное к внедрению. Слегка абстрагируясь от его содержания, можно примерно представить степень её погружения в предметную область и уровень креативности Дашкиной сущности, являвшейся образцом кубического сознания в сферическом мире.
Трактат понравился Шуре Клубникину, что он повелел подготовить более детальную картину, на основании которой можно было бы подписать договор с командой разработчиков. – Ещё раз ура – жизнь почти удалась!
Дефолт – shit happens!
Этим описанием Дашка занималась вплоть до дефолта 17 августа, который аннулировал все устные договоренности и похоронил Дашкин опус в стадии почти завершения и, вместе в ним, мысль о диссертации.
17 августа случился крупнейший экономический кризис, описанный впоследствии во всех учебниках. Дизайн-Центр сократил чуть ли не 90 процентов состава. Точнее, народ не уволили, а всем порекомендовали написать заявление о бессрочном отпуске за свой счет, «чтобы не прерывался стаж».
Дашка оказалась на улице с небольшой суммой на руках. С которой пошла в ближайший супермаркет, чтобы вложить обесценивающиеся на глазах деньги в продукты про запас. Но супермаркет оказался пуст. Уже непривычно голые полки, ещё вчера ломившиеся от съестного – были вопиюще пусты, как в 89-90-х годы. Дашка побродила по рынку, и там пустота, потом зашла в аптеку, и под влиянием ажиотажа набрала себе прокладок по почти старой цене. Ещё несколько пачек цитрамона, аспирина, угля и ватных дисков. Больше ничего пригодного там она для себя не обнаружила, и пошла с этим набором в общагу. Думать, что делать дальше.
Почти месяц прошел в безуспешных поисках вариантов по новому трудоустройству. На улице оказалось, как гласила пресса, «полмосквы», компании уволили огромное число работников, и в разгар безработицы найти что-то приличное было сложно, или вовсе невозможно. А неприличного, увы, было вдосталь и повсюду. Дашке за этот месяц несколько раз поступили весьма непристойные предложения. От вполне уважаемых, вплоть до этого предложения, граждан. Деньги были на исходе, перспективы – никакой. Единственным источником дохода оставался ученик, не бросивший занятия, а исправно приезжавший раз в неделю на занятия.
Этот месяц был одним из худших, наверное, в Дашкиной жизни. Если заглянуть в записи тех дней, то мало оптимистичного можно там увидеть: «…висишь так себе над пропастью, на одной руке и пытаешься делать вид, что я тут просто мимоходом, типа альпинизмом увлеклась. А к тебе подходят граждане разные, кто-то просто любуется твоей изящной для скалолазки позой, кто-то видит побелевшие костяшки пальцев, а кому-то интересно, сколько ты так можешь провисеть – свалишься или нет. Подходят разные граждане с разными интересами – кому-то интересно измерить высоту пропасти по формуле «жэ-тэ-квадрат пополам», где «тэ» = время падения. Кто-то задумчиво произносит про себя «А вдруг полетит?» И никто не протянет руки, чтобы вытащить… »
Через месяц Дашку вызвали в ДЦ и восстановили в должности на полставки. И ещё некоторое время пришлось ей побыть манекенщицей, теперь уже без удовольствия, просто по инерции, за отсутствием других вариантов. Получать прожиточный минимум и высматривать варианты дальнейшего развития.
Принцев в жизни не объявлялось, приличных вариантов тоже. Из мужской половины она стабильно общалась лишь с однокурсником Вовкой, который работал в сфере ИТ и жил в Твери. Иногда Дашка составляла ему компанию в театр. По клубам они не ходили, поскольку в пятницу вечером он садился в поезд и уезжал к семье, как всякий воскресный папа тех лет, а приезжал в Москву только в понедельник утром. Клубная жизнь прошла мимо Дашки не только из-за отсутствия компании, с которой можно было бы выходить в свет, и не потому, что клубиться «древней как мамонт» Дашке не особенно хотелось, а просто она не видела в этом смысла для себя, да и средств не было.
Лишь однажды, ещё до кризиса, они с девочками совершили совместную вылазку в день зарплаты. Дашка была в своих поролоновых прелестях и потому обратила на себя внимание одного пылкого товарища с внешностью Дэвида Копперфильда, пригласившего её на танец и ошалевшего от её поролона, наверное, от которого пришлось потом долго отвязываться, в конце концов выпалив: «Меня мужчины не интересуют! Я лесбиянка!» Но поклонник, потративший на Дашку полчаса времени плюс стоимость бокала пива, преследовал её до самого метро и говорил, что после него у всех лесбиянок мира появляется такой вкус к мужчинам, особенно к нему, что они сами с тех пор за ним бегают по всей Москве. Уж этого Дашке хотелось меньше всего. И домой она приехала почти к полуночи с убеждением, что в клубах ловить нечего, кроме предложений быстрого секса. А ведь душа жаждала любви, старомодной или современной, не суть важно, лишь бы она была. Но в большом городе, увы, можно жизнь положить вхолостую в поисках того единственного и неповторимого.
В кругу земляков она чувствовала себя неконкурентоспособной среди юных умняшек и красоток, которые блистали на землячестве в честь восточного нового года. Вообще, на поприще матримониальных устремлений ещё в своем городе, где таких, как Дашка называли «головарами», (то есть «понаехавшими» из деревни), она рассматривалась не как чья-то потенциальная половина, а просто как половина.
Понятное дело, что на тихое семейное счастье в самом солнечном городе России – шансов у Дашки практически не было. Только за пределами его она могла себя почувствовать полноценно. Но тут, в Москве, приличные земляки её возраста уже давно были женаты, хоть и были не прочь поиметь кого-нибудь ещё. По крайней мере, к ней в общагу однажды заехал один такой «красавэц», и предложил себя и пару бутылок «Арбатского» со связкой бананов и ананасом в придачу.
Дашка в очередной раз поразилась самоуверенности тех, кто обожает себя в зеркале и искренне удивляется тому, что не все разделяют его точку зрения. «Как? Ты в меня разве ещё не влюбилась?» - спросил он её удивленно. – «Вообще-то я тебя вижу в третий раз, два из которых были на одном вечере», - ответила Дашка. Он иронии не понял и продолжал: «Ну, так давай исправим ситуацию!» - «Но ты ж женат!» - «Ну и что! Жена далеко!» - «Ну, ты бы поухаживал хоть немного, что ли, для приличия?» - «Ну, мы с тобой же не пионеры, что разводить тут церемонии» - «Ну, да, конечно, Вы привлекательны, я чертовски привлекателен, так чего зря время терять? Так что ли?» - «А что, не устраивает?» - «Увы, я лично превращу Вас в крысу». – «Не понял». Так и разошлись, не поняв друг друга, что не помешало в дальнейшем по-дружески общаться.
Кино-кино-кино – фабрика грёз в полной красе
Ксюша не забывала Дашку и однажды подкинула ей вариант «кино-кино-кино», точнее, кинодокументалистика. На конференции по антропологии она познакомилась с режиссером, который заинтересовался тем, что Ксюша рассказала про Дашку и про «модельную внешность». Ей был вручен номер телефона с просьбой позвонить. Познакомившись с Ксюшиным протеже, и обнаружив впоследствии, что общение с ним требует железной воли и терпения, и прочих качеств, напрочь отсутствующих у Дашки, она перевела стрелки, познакомив его с ещё одной «модельной внешностью». О чем и задокументировала довольно кратко, но по существу.
***
Voila comme un ecrit l`histoire
Подруга познакомила меня с одним известным режиссером, снимающим экзотические места и малые народы. Он собирался снимать фильм о сойотах, живущих в Бурятии, и нужны были люди «оттуда». Благодаря этому знакомству я стала очевидцем героических будней кинодокументалистики.
Еще я узнала, что «вон, видишь, в том доме жил Эйнштейн» – «Эйнштейн!!?» – «Да» – «Может, Эйзенштейн?» – «Наверное, так. Я рад, что ты грамотная, нам нужны такие люди».
С тех пор – «Не верю!».
Конечно же, было интересно приобщиться к таинству кино, поэтому я решила поучаствовать в этом проекте. Собрали команду из знакомых и полетели мы в «самую глушь», туда, где «цивилизация еще не успела, понимаешь, уничтожить самобытность народа».
Перед отправкой он попросил нас купить ящик самых дешевых сигарет и чая побольше. На вопрос «зачем?» – ответ – «будем расплачиваться с аборигенами». Я заметила ему, что было бы лучше закупить разноцветные бусы. Типа, классика жанра. В ответ – «ты не уважаешь свой народ». Слава богу, убедили не делать этого, – зачем везти груз через всю страну, – на месте разберемся.
Иркутск встретил нас метелью в середине октября и морозом. Нашли частника. Приехали в Тунку ночью, там уже лежал свежевыпавший снег. С трудом нашли, где можно поесть – в маленькой кафешке, где группа местных бизнес-women что-то праздновала.
Пока мы ели, наш «маклай», стоя у стола уже повеселевших дам, рассказывал им, что «я известный режиссер из Москвы». Они ему весело не верили и приглашали за стол. Но он стойко продолжал доказывать свою версию, да так монотонно и целеустремленно, что дамы поскучнели и вынуждены были признать, что он из самой Москвы, да, режиссер, да-да, известный, да, конечно, да. Не помню, успел ли он покушать тогда.
Переночевав в гостинице, наутро мы тронулись дальше, тоже на частнике, которого нашли с трудом. При такой погоде никто не хотел везти нас, и водители были правы. Машина часто останавливалась и не хотела ехать. Но зато места были потрясающе красивые.
До Сорок добрались тоже ночью. Там остановились у кого-то из управы. Нас встретили радушием и гостеприимством, как это принято в тех краях. Дали машину и потом всячески содействовали процессу. Спасибо огромное, ребята.
Утром погода вдруг резко переменилась, температура воздуха градусов на 15 скакнула вверх, снег растаял, и всю неделю потом было относительно тепло, сухо, синее небо и красота необыкновенная вокруг.
Первым делом надо было выяснить, а где здесь «дикие»? Про кого снимаем-то? Сорок – обычный поселок, дома типичные, каких по всей стране тьма, только более добротные – все-таки богатый край всегда был. Люди прилично одеты, приветливы, говорят на чистом языке. Без матов и тыканья. «Дикари-с». Ну, между собой иногда переговариваются на местном.
Сходили мы в магазин, чая и сигарет там оказалось несколько сортов. Бус не было. Видимо, все разобрали. Обошли все село, постояли у памятника погибшим на отечественной войне. Много народу не вернулось и из этого села.
Ну, а где же здесь дикие? Зря, что-ли, ехали?
И вот, наконец, выяснили, что за перевалом есть несколько семей, которые живут в традиционном духе и держат стада хайнаков – это помесь коровы и яка. А дороги туда нет. Только на лошадях. Кажется, «клюет!». К бездорожью генетически привыкшие, мы сели в предоставленный уазик и нас повезли через гору.
Никакие американские горки не сравнятся с тем ощущением, что я испытала тогда. Крутизна горы такая, что кажется нереальной идея осилить ее на машине, без дороги, петляя среди деревьев. Зря ругают наш автопром – никакая другая машина в мире не способна взять такой подъем. Оператор Дима сказал, что отныне он купит себе такой уазик и будет ездить на охоту только на нем.
А спуск был еще круче. Моя первая седина появилась именно тогда, наверное. Зато после перевала открылась фантастически прекрасная местность. Такого вы больше нигде не увидите. Наверное, потому люди там так красивы, что живут в этой бесконечной красоте.
Долина, в которую мы приехали, была похожа на идиллическую сказку. Просторная, от горизонта до горизонта, окруженная сопками. И несколько домов, с хозяйственными постройками вокруг. Каждая семья владела стадом хайнаков, мирно пасущихся на этой необъятной территории. Мы обустроились на месте и начали готовиться к съемкам. Надо было снять несколько бытовых сцен из жизни этих людей, и процесс пошел.
Сценарий фильма предполагал трудный переход через снежный перевал, переправу через реку, встречу с аборигенами в стиле «встреча двух миров», раздача гуманитарного груза и все такое прочее.
Проблема первая – одежда. Блин, все они в современной одежде. Как быть, – раздевать людей и обертывать пальмовыми листьями как-то негуманно при этой погоде, да и листьев подходящих не было, хвойный лес вокруг. Выход был найден мозговым штурмом. Мы с оператором Димой были посланы в местный клуб за костюмами танцевального ансамбля. Опять через этот жуткий перевал, осиленный нами не без приключений. Но задача была выполнена.
Костюмы оказались красивые, из яркого шелка, богато украшенные орнаментом. Я обрадовалась, – как раз то, что нужно для красивого фильма. Но мои ожидания были шокированы тем, что костюмы пришлось вывернуть наизнанку, они были на темном, телогреечного вида, подкладе, и таким образом вырядить наших гостеприимных аборигенов. Только манжеты не хотели прятаться, – жесткие, шитые золотом, они вопиюще торчали наружу и портили картину. Эти кадры, наверное, убрали.
Проблема вторая – переход через заснеженный перевал. Снег-то весь растаял. Здесь опять пришлось брать смекалкой. Нашли в лесу единственный уцелевший сугроб и начали снимать сцену ночевки путника со спутницей в спальном мешке. В кадр, как ни крути, правдиво попадала земля. А снег все таял. Сцена эта была снята так – Дима встал на полуповаленное дерево с камерой, я изо всех сил держала его за ноги, стоя на пеньке и упираясь ему головой в колени. И все-таки был найден ракурс, где, кроме «неземного» сугроба и спящих на нем героев, не было видно никакого компромата. Чтобы подчеркнуть морозную свежесть, оператор предложил им произнести несколько фраз, затянувшись (за кадром) сигаретой. Дым, идущий изо рта, должен был смотреться как пар на морозе. Этот прием из игровых фильмов был взят на вооружение нашим некурящим героем-режиссером и потом отлично смотрелся.
Чтобы снять сцены преодоления гор, нам с Димой пришлось вскарабкаться на вершину сопки и снимать дальним планом, как кавалькада прошлась туда-сюда, оттуда-туда. Крошечные силуэты двух искателей и одного «дерсу узала» на фоне бескрайних пустынных просторов, где никогда не ступала нога человека. Осталось ли это в кадре? режиссер сетовал, что все было снято не так. Но зато в закат вошли классически. И вышли из горизонта в затерянный мир тоже по-ковбойски.
Переправу худо-бедно сняли, речка была настоящая. Единственное ограничение – «постройки и дома не должны попасть в кадр». Местные детишки, пришедшие из села, крутились вокруг и стремились попасть «в кино». Затем была сцена жертвенного убиения невинного хайнака по «всем правилам местных обычаев». Надрезав горло животного и набрав полную миску крови, наш режиссер заставил всех в кадре испить из этой чаши – «ваши предки так делали, я читал об этом» – одного подростка скрутило прямо перед камерой. Но он успел отбежать в сторонку. Что там еще было, я не видела, надо было готовить реквизит для следующей постановки.
Сцена приезда в затерянный мир. Для этого нашли полуразрушенное от времени нечто без окон и дверей, куда в последние полвека, видимо, забредал лишь скот по большой нужде. Туда натащили из всех чуланов разной утвари и развесили по стенам.
Два чурбанчика и доски сверху изображали подобие постели, шкура сверху, шкура сбоку и на дверной проем, пара стариков из местных. Тренога, костер, что-то варится, дым идет прямо в окно, люди терпеливо сидят и создают видимость непринужденного разговора. Режиссер и оператор, плача от дыма, периодически по очереди выбегают на воздух. Отсняли и это.
Причем было видно, что местные с превеликим удовольствием играли в эту развлекаловку. Как они заметили, это не первая такая экспедиция к ним – «нас еще иностранцы снимали не раз». Примерно, то же самое.
Чтобы посмотреть отснятый материал, в первый вечер нам принесли видео от соседей. Хотя у самих хозяев дом бытовой техникой был напичкан предостаточно. Была своя спутниковая антенна.
И вообще, жизнь этих людей была на зависть гармонична, – основные удобства цивилизации плюс все прелести нетронутого края. Под самым окном, кроме реки с одной стороны, было озерцо, где дети хозяина утром поймали большую рыбину килограмм на 6-8. Её пришлось опять «добыть из проруби» – чем-то типа гарпуна. Это было блестяще исполнено и снято. Рыба была наивкуснейшая.
А вот фольклор, который мы собирали, общаясь по вечерам с местными, никуда не попал и никому оказался не нужен. Они вспоминали слышанные с детства рассказы об известных шаманах, которые почти до середины прошлого века были очень сильны здесь. Про уровни их посвящений. Самый высокий уровень – когда он мог бегать по деревьям, например.
Рассказывали нам легенды местного края. В одной из сопок зарыты, говорят, несколько золотых буддийских статуй. Нам показывали эту сопку. Последнего посвященного в тайну расстреляли в 37 году после пыток. И никто не знает, где они, только «воон там, в тех камнях, говорят».
Еще нам рассказывали, как в горах в 19 веке был построен завод по добыче какой-то драгоценной руды и владел этим рудником «один француз, жена которого была русская; богатый был очень, даже ипподром там выстроил». Но после каких-то событий, возможно революции, им пришлось срочно бежать через горы, в январе, оставив грудного младенца на руках у местных. Малыша звали Самсон и пошла фамилия Самсоновы, которые живут там до сих пор.
Были также байки геологические. Как геологи видели в горах людей из другой цивилизации, которые сосуществуют с нами. Те же люди, только ушедшие давным-давно далеко в горы и не выходящие на контакт с людьми с тех пор. А геологи видели у ручья девушку неземной красоты, с косой до колена, в кожаной одежде старинного образца, внезапно появившуюся из ниоткуда и, посмотрев на них, также быстро куда-то исчезнувшую.
Про Шамбалу тоже говорили и вообще, глядя на эти горы в сумерках, ощущаешь, что мир полон загадок и еще «есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось» никому из нас. И хочется вооружиться камерой и пойти на поиски земли Санникова, Шамбалы, Снежного человека, инопланетян или просто снять красивые виды.
Из разговора с режиссером поначалу я пыталась понять, что же он хочет показать. «Я хочу показать всю красоту вашего народа». Да, красивые места и люди, – но почему-то в проводники по фильму был выбран самый экзотический, мягко выражаясь, типаж. В такие лица любят тыкать иные граждане, брызжа слюной и заплевывая всех вокруг. А красивые дети остались за кадром, я так надеялась, что их обязательно снимут, игры их какие-нибудь.
При всем этом режиссер был искренне уверен в том, что совершает великое дело для «ваших же потомков» – фильм, например, был отдан в академию наук, одному известному академику, изучавшему народы Сибири и тот «горячо благодарил его за научный подвиг».
Хотя основная цель, с его же слов, была продать на Запад. Пополнить коллекцию National Geographic. И, соответственно, на вопросы типа – «а почему ты не показываешь, например, реальную картину, зачем этот пещерный век?» - ответ – «а кто у меня это купит?» – «им же неинтересно видеть красивых девочек и мальчиков в национальных одеждах», «нужна не глянцевая картинка, а правда жизни».
…Voila comme un ecrit l`histoire, messieurs…(фр. Вот так пишется история, господа.)
***
Кинодокументалиста из разочарованной Дашки не получилось. И помощника режиссёра тоже. Материально этот проект вылился для неё только в поездку в новое место и попутно домой, а также почти убитое, при переезде через перевал, колено, долго не дававшее бегать и нормально играть в пинг-понг. Книга, которую она перевела с английского для режиссера, потратив на это уйму времени и сил, делая все вручную, не была оплачена ни копейкой. Зато осталась масса разномастных эмоций плюс убеждение в необходимости этого нужного опыта, выбивающего ненужные иллюзии.
Опять Светлана – луч авантюрного света
В последнее время стала всплывать в памяти Светлана, на чей номер телефона Дашка стала все чаще натыкаться в своем блокноте, и в мыслях.
А почему бы и нет? – Хоть она и не позвонила тогда по оставленному номеру, Светлана ей понравилась. В ней чувствовалась незаурядная личность, авантюрная сущность, азартная душа, артистизм и вообще, она действительно чем-то смахивала на Остапа Бендера в юбке. Взгляд на её деятельность, после всех московских перипетий, особенно после киношной эпопеи, уже изменился. И порог чувствительности к мукам совести стал приобретать такую художественную завершенность, став просто объектом искусства сродни черному квадрату, что впору его было вешать на стенку, дабы не мешался на пути. Возможно, Дашка почувствовала в ней родственную душу, только, в отличие от Дашки, смелую, уверенную в себе и знавшую, чего хочет от жизни; на которую хотелось походить и так же срывать цветы удовольствия, не заморачиваясь излишними треволнениями.
А Дашка, уже на последнем витке к медиане жизни, так и не поняла, к чему же на самом деле тянется её душа. И потому ныряла во все встречные потоки и плыла по ним как ёжик в тумане. Защита диссертации была рабочей необходимостью, но глобальной личной цели собой не представляла.
У Дашки вообще не было глобальной цели – никакой. Что печально, её не было изначально, никогда, с отцовским кредо, не нацеливающим на покорение вершин – «главное – быть человеком», что было врожденным, казалось, свойством любого гомо сапиенса – минимальной планкой, которую человек берет уже на эмбриональном уровне. Вектор развития, заложенный в детстве, закончился получением диплома. А что дальше и зачем? Что делать? И кто виноват?
На вопрос «Кто виноват?» - Дашка с самого детства знала ответ – «сама-сама-сама», а на вопрос «что делать?» - в данный момент душа молчала как партизан на допросе, и, как в известном анекдоте, билась головой об стену, стеная «надо было учить матчасть!»
Чего действительно хотелось – в тайгу! В глушь – скрыться от людских глаз, и затеряться там, в её кедровых недрах. И смотреть на звездную россыпь по вечерам, стоя вверх ногами ко всей вселенной под тобой.
Оптическая или психологическая иллюзия, возникающая, если долго смотреть в небо, заключается в том, что оно кажется не над, а под тобой. С одной стороны это оправдывает отцовский тезис – «быть человеком» - это значит восхождение из черных бездонных глубин до человека, венчающего собой вселенский замысел, хоть и есть сие гордыня, но с другой стороны – само положение «человек-венец» получается «вверх тормашками» по отношению к космосу «под ним» - тоже несуразица выходит.
А если мнить себя песчинкой мироздания, то в недрах глобальной песочницы или вселенской Сахары легко потерять себя среди мириадов таких же неприкаянных песчинок, былинных пылинок и прочих «глыбинок» мироздания. Дашку терзало это чувство собственной неприкаянности и вины за то, что не получилось из неё ничего путного, и того, что полжизни уже пройдено. Терзаться и каяться она умела, с чувством и с толком. Пользы это не приносило, только марало бумагу и расходовало таблетки цитрамона.
- А у Светланы есть чему поучиться, наверное, хотя бы её подходу к жизни. Итак, идем к ней не буратинкой, но котиком Базиликом, даже пока котенком, а потом мы вырастем в большую-пребольшую пантеру, - решила Дашка и набрала её номер.
***
Со Светланой они встретились в метро, в центре зала и поднялись в ближайшую кафешку. Она была блистательна – макияж, нанесенный рукой мастера, неузнаваемо преобразил её лицо, ставшее почти лицом с обложки. Женщина-хамелеон, теперь она была брюнеткой, и цвет волос эффектно оттенял её голубые глаза. Дашка бы не узнала её, если бы та сама не подошла. После заказа чая разговор начался. Светлана внимательно посмотрела на Дашку и вдруг засмеялась.
- Что-то во мне смешное?
- Да нет, просто твоя пантера стала полосатой.
- Это она в Кота Базилио готовится превратиться.
- Ну, что, созрела, говоришь?
- Да вроде как да, хоть я сейчас, скорей, котенок Васька, но есть во мне потенциал Пантера Василиска, – Прекрасного во всех отношениях.
- Ты изменилась. Правда, ты очень сильно изменилась. Что-то из тебя ушло.
- Валенки, что ли, имеете в виду?
- Да нет, они-то остались. Но что-то ощутимое ушло. И выражение глаз поменялось. Адаптируешься к среде?
- Куда ж я денусь с подводной лодки?
- Куда-куда – в открытое море!
- И что теперь, когда и как начать? Что-то надо прочитать и изучить? Вы обещали обеспечить материалами.
- Я сейчас еду в Италию, через месяц-два вернусь. Тогда и начнем. А пока просто наполняйся энергией – гуляй по городу и представляй, сколько в нем народу и сколько твоих потенциальных несушек. Знаешь, как вдохновляет. Тебе надо восполнить свой энергетический потенциал, который ты развеяла куда-то. В тебе много пустых полостей образовалось. Я вижу. Но ещё есть, чем народ зацепить.
***
Бал звездных москвичек
После экспедиции, придя в спортзал с эластичным бинтом поверх травмированного колена, Дашка встретила там Артема и обрадовалась ему, словно старому другу. Дашке было приятно смотреть на него, как и на всех красивых людей, но миры их не пересекались. Вплоть до того самого вечера, когда она попала на бал богатейших женщин Москвы. Так он и назывался «Благотворительный бал известнейших москвичек».
***
В одну из пятниц Дашка собиралась пораньше свалить с работы. Но Алина ей сказала голосом, не предусматривающим возражения: «Тебя требует к себе Елена Николаевна. Поедешь демонстрировать её модели на бал». «Но у них же есть свои модели, тем более их стандарт на размер меньше», - воспротивилась было Дашка, которая была с двухдневной немытой головой и в не самом лучшем расположении организма. «Та, что должна была поехать, заболела, а тебе неплохо заплатят за это». Ну, коли оплатят, то придется ехать. Но волосы, блин, кто ж предвидел, да и ногти не супер.
***
Елена Николаевна была молодой и красивой женой Моталина, которая производила свою марку одежды. У неё был свой Дизайн-Центр, далеко от Москвы, свои конструкторы, художники, но вещи отшивались на его московских фабриках. Была она блондинкой с лицом юной Катрин Денёв, в которую влюбился когда-то Он Сам. В компании все знали историю их знакомства, не раз озвученную им самим, как и многие его откровения и воззрения на самые разные предметы, которые он произносил перед конструкторами или художниками как заправский оратор и обычно заканчивал словами: «Вы думаете, я вам, что ли, тут рассказываю? Я тренируюсь давать интервью журналистам». Тем не менее, слушать его было всегда интересно. Он умел говорить с народом, и располагать к себе трудящиеся на него массы.
История их знакомства выглядит как «юзерсгайд» для молодых и дерзких.
Моталин ещё в конце 80-х был известен в своем городе как самый крутой бизнесмен, поднявшийся в эпоху кооперативов на такой уровень, что одних только налогов платил «много-много тысяч в месяц, при средней зарплате в 150 рублей». И окружающие его друзья и знакомые знали, что ему нравились брюнетки типажа «спортсменка, комсомолка, да и просто красавица» из популярного советского фильма. И они искали этот идеал, с которым хотел познакомиться Моталин. Елена же была беспартийной блондинкой, не имевшей никакого отношения к спорту. Но зато красивой, как её троянская тёзка, и умницей при этом, как показала в дальнейшем история развития событий. История эта гласила, что у Елены была подруга, по описанию подходившая на искомую, и к ней она повезла искателя в лице Моталина. Далее, то ли подруги не было дома, то ли самого дома не оказалось на месте, но завершилось все свадьбой Моталина с Еленой.
В отличие от многих жен богатых бизнесменов, Елена не стала сидеть дома после рождения сына, а открыла свой бизнес. На том же поле, где царил её муж. Конечно, объемы были несопоставимы, но марка росла и ширилась и даже становилась известной. Для Дашки вещи из её коллекций ничем видимым не отличались от ММ-стиля. Разве что в посадке была разница, – немного болталась спина и торчали «ушки на бедрах» – чего не было у ММ-вещей, сажаемых на Дашку с её прямой, как выражались конструкторы, «спиной наездника», которую все же приходилось чуток округлять, чтобы наполнить ластовицы под лопатками
Модели Елениной марки были на размер меньше, чем ММ-стандарт, но Дашка без поролона могла нормально втиснуться в эти три костюмчика, которые должны были продаваться с аукциона. Их-то она и должна была продемонстрировать перед звездной публикой. Но как с такой головой?
Когда она призналась Алине об отсутствии прически и маникюра, как назло, хромающих одновременно, Алина вышла на пять минут и затем вошла с указом от Елены Николаевны: «Тебя сейчас свозят в салон и приведут в порядок». - «Круто» - подумала Дашка и поехала. Машина Елены была одной из самых дорогих в Москве, она ездила с почетным эскортом из двух черных джипов. И вот на этой машине, марку которой Дашка не смогла опознать, охранник Елены отвез Дашку на пару часов в салон, где ей сделали шикарную укладку и маникюр, о стоимости которых простому смертному лучше не думать. Волосы обильно полили лаком с блестками, ногти сверкали алмазной пыльцой. Макияж она сделала сама. После того неудачного показа, где она звезданула гейшой с красным ёжиком, она больше никому не доверяла свое лицо.
И вот Дашка на балу. Сопровождавшие её менеджеры, носившие костюмы, после бала остались на фуршет, а Дашка, поехавшая в рабочей своей форме, выразила желание уехать. Елена Николаевна любезно предложила довезти её до метро. Когда Дашка уселась на заднее сиденье, то обнаружила рядом с собой известную писательницу-феминистку, неоднократно виденную ею по телевизору. «Вот бы автограф», - мелькнула мысль. Но на чем? И зачем? У метро «Ленинский проспект» они её высадили, заплатив месячную сумму за один вечер, и Дашка поехала в общагу.
Вы прекрасны, девушка в смокинге!
В комнате она повертелась перед зеркалом. Смывать с головы такую сверкающую красоту рука не поднималась, и было решено вывести её куда-нибудь, да хоть в гости к землякам-аспирантам в соседний корпус. Юра и Наташа, в дальнейшем семейная пара, уехавшая в Японию, встретили её возгласом восхищения по поводу прически и «прикидона», который представлял из себя брючный костюм из антрацитово-черного крепа от ММ, сшитый в гламурно-минималистической манере. Приталенный удлиненный жакет с чеканной линией плеча, – аристократично-эротичный, графично-богемный, маскулинно-женственный, – он был выдан Дашке в качестве формы, и был любимой вещью, созвучной внутреннему хору сущностей, гнездившихся в её душе. Дашка посетовала, что некуда вывести такую красоту, а остаться на балу богатых и знаменитых, словно бедный родственник, в рабочей своей форме, нога не поднялась. Если бы заранее предупредили, то был бы шанс познакомиться там с кем-нибудь интересным. Пока она готовилась к своим выходам, ей «такой роскошный мущщщина глазки строил, и ещё один таак пылко смотрел, короче, все были в отпаде, а я, как Золушка, сбежала с бала».
Такой облом в жизни решили достойно заесть пиццей и запить пивом, за которыми Юра пошел к метро. А Дашка вышла в коридор покурить. Стоя у открытой форточки, она увидела, как из блока напротив Юриной комнаты вышел Артем, все в тех же полосатых шортах и тапочках на босу ногу. «Привет», - сказала Дашка ему издалека. Тот обернулся и подошел к ней: «Разве мы знакомы?» - удивился он. «Ну, здрасьте, я ваша тетя, а с кем ты в теннис играешь!» - тоже удивилась Дашка его реакции. Артем поспешно отошел в свой блок и вышел через полминуты в очках. Подойдя к ней, он уставился на неё как на привидение. «Здравствуйте», - тихо проговорил он, подойдя почти вплотную и внимательно разглядывая её лицо сквозь очки, придерживаемые правой рукой.
Да, в очередной раз Дашка убедилась, что встречают у нас по одежке. Женщина в красивом одеянии и при полном параде выглядит кардинально по-другому, – Дашка же смотрелась почти как на знаменитой фотографии Хельмута Ньютона, где модель в смокинге от YSL стоит с сигаретой в пальцах, в свете вечерних фонарей. Она была неожиданно и потрясающе хороша в его глазах, аж засветившихся от удивления, просто блистательна и неотразима, не то, что в спортзале, куда она ходила исключительно в «а ля натюрель» после ежевечернего душа, смывавшего с неё все «девять граммов красоты». Артем был так ошеломлен её метаморфозой, что не мог произнести больше ни слова.
«Пошли с нами пить пиво» - пригласила Дашка зачарованного юношу. Тот сомнамбулической походкой пошел вослед за ней. Дашка решила блеснуть, в отместку его удивлению, своим сокрушительным обаянием, «чтоб на всю жизнь запомнил» её другую сущность. Одегонская маска засияла на её лице и во всем облике. Искрясь весельем, блистая цитатами и даже собственными остротами, она была в эпицентре внимания Артема, не отрывавшего весь вечер от неё восхищенного взгляда, вдохновлявшего её на расцвет своего павлиньего оперенья. Под занавес, видя, что взор, направленный в её сторону — становится уже влюбленным, она, для полноты впечатления, продекламировала треть «The Raven», которого выучила до половины и почти весь Верленовский «Il pleure dans mon coeur». А также пару своих англоязычных творений, после чего победно воцарилась на пьедестале огромной вселенной, искрящейся за стеклами очков в тонкой золотистой оправе.
А под утро очарованный Артем пошел её провожать. До самого холла её корпуса общаги. Когда она поднималась к себе, довольная произведенным эффектом на молодого человека, Артем уже принял решение, изменившее его жизнь.
Бриллианты – лучшие друзья девушек.
Артем был моложе Дашки на несколько лет. Он был из типичной научной советской семьи. Где наукой занимался, правда, только отец, но зато за двоих, за троих, пятерых, – да за весь отдел, разбежавшийся во времена лихих 90-х. Когда-то он, приехав в Москву с родины Деда Мороза, окончил физфак МГУ, где и познакомился со своей будущей женой, поступавшей на биофак. За которой долго ухаживал. И вывез её, в конце концов, в подмосковный наукоград на сотом километре, где был построен самый мощный в мире синхрофазотрон, и где родился впоследствии Артем, пошедший было по стопам отца. Только из МГУ и МФТИ он выбрал последний вариант, хотя был зачислен в оба вуза.
Мать его была потомком казаков, редкостно красивой блондинкой, с внешностью известной советской кинозвезды. В семейном предании была почти шолоховская история – один из предков Артемовой мамы привез с русско-турецкой войны гречанку, кровь которой, по словам всей родни, наиболее полно выразилась именно в Артеме – в форме носа и античной красоте, да плюс в замашках Зевса, Аполлона и Мома – вместе взятых.
Но почему-то у Артема, то ли оттого, что все в нем было светлым – и глаза, и брови, и мысли, и чувства – и тянулись к дальнейшему просветлению, - с детства возникла странная блажь – ему нравились азиатки. Маме он с возраста первых просмотров китайских боевиков начал грозить, что женится только на китаянке. Милый лепет, вызывавший лишь улыбки, окреп со временем и превратился в обоснованные опасения для мамы. К моменту отрочества и даже юности его вкусы не поменялись, а стали приобретать устойчивые очертания зримого будущего. И китайцев, как назло, в Москву стало прибывать не по дням пока ещё, но – неужто придется учить иероглифы и тонкости всяких чайных церемоний? После поселения его в общагу Артем стал часто и вдохновенно рассказывать об одной красивой китаянке, режущей в пинг-понг всех окружающих.
Мама хваталась за голову и спрашивала со скорбным выражением лица: «Но ты же с ней ещё не знаком?» - Артем вздыхал и признавался, что пробиться к ней сквозь толпу поклонников сложновато будет, да и учить китайский ему в лом. Мама облегченно вздыхала и рассказывала, что дети знакомых уехали в Канаду и живут там припеваючи.
Артем в Канаду хотел уехать давно и начал собирать документы ещё задолго до маминых охов и ахов. На момент знакомства с Дашкой, документы были уже поданы, и он ожидал ответа из консульства. По всем параметрам Артем был идеальной кандидатурой для ПМЖ в Канаде – физтех, спортсмен, без вредных привычек, не отягощен семьёй, молод, здоров, не судим, и прочие положительные характеристики.
Но тут появилась Дашка в своем ММ-костюме с салонной прической и маникюром, знанием Ворона и Верлена, обоих по дилетантски, зато в оригинале. Но главное – с прекрасным русским, английским и даже каким-то «ещё одним языком». И Канада осталась за океаном.
***
После совместных посиделок за пивом и пиццей они начали довольно активно общаться. Артем был приятен и внешне, и в общем. Владел гитарой и знал множество бардовских песен, поскольку отец его был из породы физиков-лириков и даже возглавлял местный КСПшный клуб в своем городе. И с самого раннего детства Артем посещал с родителями все окрестные фестивали и сборища любителей самодеятельной песни. Дашку это словно погружало в мир её юности, где студенческие посиделки не обходились без гитары. Язык у Артема был ярок и остер – он фонтанировал «афонаризмами» физтеховского розлива, смешившими Дашку до колик. Но, главное, он умел внимательно слушать – Дашкины словесные потоки. И смотреть – на Дашку, конечно же. Богиня пинг-понга была забыта – низвергнута адептом «пинг-винга». (Тоже, в некотором роде, «боо`гиней», то есть одегоном.)
***«Пинг-винг» – это, как утверждает молва, то ли вид спорта, то ли состояние духа, с которым нечто нелетающее пытается полететь. Этимология слова зарыта в утесах, где робко прятался гордый, но стеснительный пингвин, пока не вспомнил, что был когда-то ласточкой и таки полетел после недельного голодания в камнях – всем бурям назло!
Последней каплей, растопившей Дашкино сердце, стала музыка. В холле, который в советское время, видимо, был красным уголком или актовым залом, и где теперь иногда проводились дискотеки. Они зашли туда в поисках его товарища. Там в углу стояло пианино. Артем подошел к нему, открыл крышку и попробовал несколько аккордов. Потом пробежался пальцами по клавиатуре. Пианино, удивительным образом, оказалось не расстроенным. Пододвинув стул, Артем сел за него и начал играть. Сначала вальс Шопена, потом что-то незнакомое, а потом пошла импровизация на тему бурятских мелодий, которые даже Дашка слышала лишь однажды, на тех первых посиделках. Играл он вдохновенно и мастерски. Дашка зачарованно смотрела на молодого человека, словно увидела его впервые. Всегда ироничное его лицо было таким одухотворенно-светлым, что, казалось, сияние исходит от всего его облика. Он казался случайно залетевшим ангелом в этом полутемном зале, чистым бриллиантом, испускающим снопы света и озаряющим мрак вокруг себя. На глаза навернулись слёзы, а сердце защемило от нежности. Оно растаяло и устремилось навстречу светлому зову юности и чистоты.
Так вот ты какая, страна 03!
Это случилось утром…
Боль разорвалась в животе как граната. Интенсивность её была такой, что даже Дашка с её выдержкой, закричала, схватившись за живот и не видя ничего. Артем вызвал скорую и испуганно стоял рядом, не зная, как и чем помочь.
Скорая ехала долго, Дашка уже не кричала, она каталась по кровати, не в состоянии отвечать на вопросы или говорить что-либо внятно.
Наконец два врача вошли в комнату. При виде врачей у Дашки слегка прояснился взгляд. Люди в белых халатах одним своим присутствием всегда давали надежду. Укол обезболивающего подействовал не сразу, но все-таки ослабил немного невыносимость приступа. Но в скорой, везшей её в больницу по пробкам, Дашка чувствовала каждую щербинку на дороге, каждый переезд трамвайного пути, каждый рывок и торможение машины. Все отдавалось в теле страшным эхом. В помутившемся сознании она увидела себя на поле боя с развороченным животом и танками вокруг. Больно, как больно! Так вот как умирали солдаты на поле боя…
В больнице, куда они привезли Дашку, её положили на каталку и быстро повезли на УЗИ. Кабинет был занят, и каталку поставили у стены в ожидании. Стоявший напротив двери молодой мужчина возмущенно сказал сестре: «И эта вперед меня? Сейчас моя очередь! Я никого не пущу». Дашка посмотрела на него – да, такие не пускают никого, и не делятся куском хлеба, и нет им дела до того, что кто-то рядом умирает от боли. И выражение его лица слегка брезгливое и равнодушное, и сам весь какой-то мягкотелый. Брюзга, начинающий «лысеть и пузеть». Встретившись с Дашкиным измученным вглядом, он раздраженно поморщился и отвел взгляд.
А Дашке хотелось пить. Страшная жажда иссушала изнутри. Степень её интенсивности была такой, что она ощущалась болью. «Так вот какой бывает предсмертная жажда. Я умираю», – подумалось Дашке, но никаких эмоций эта мысль не вызвала. Лишь бы скорее. Что угодно, но не эта вселенская жажда!
Подошла медсестра и Дашка попросила у неё воды.
«Тебе нельзя, потерпи», – ответила она, и Дашка чуть не заплакала от отчаяния. Но тут медсестра принесла смоченное полотенце и обтерла им её лицо. Дашка стала хватать влажную ткань губами. «Подожди, сейчас» – сказала сестра и принесла небольшой кусок намоченного бинта и положила ей в рот. «Хоть немного легче станет, потерпи, ласточка, скоро уже».
Когда язык прикоснулся к влажной тряпице, Дашка увидела …
…Ключи, ключи, ключи… ручейки, реки, вода. В туманной весенней дымке, влажный бодрящий воздух… он насыщает легкие и прохладным огнем распространяет по телу свежесть, силу и задор. «Родники, ключи от жизни», - повторяла как мантру Дашка, - «напоите меня, хочу к вам, родные мои аршаны, снимите эту боль». Они смотрели сочувственно и молчали, тихо переливаясь за пеленой тумана, уже застилавшего Дашкины глаза. «Скорее бы конец — любой! Боже, как больно... пить... пить...»
После УЗИ срочно повезли на операцию. Лежа в операционной, Дашка ответила на пару вопросов по поводу аллергии на лекарства. В руку вонзился шприц. И сознание покинуло её тело.
***
«Лечу... Опять лечу... спиной вперед – значит, падаю. Как долго — не знаю. Чернота, спокойная чернота, усталая чернота, покой... Как славно — ни боли, ни страдания... Покой. Наконец-то…» - Мягкая уютная чернота обволокла Дашку, и она стала растворяться в ней.
Путь наверх
Из черноты вдруг появился отец. Он был одет в синюю штормовку, кепку, старые серые брюки, заштопанные мамой, и старые бурятские «гoдohoн» с загнутым вверх носком, которые он носил на охоту, когда они жили в Ново-Николаевке, где Дашка закончила начальную школу. Его появление из черной завесы было неудивительным, по крайней мере, Дашке в этот момент оно показалось настолько органичным, что удивление вызвали только «гoдohoн». Отец их надевал крайне редко.
«Гoдohoн» эти были не теми меховыми унтами, которые Дашка носила зимой в школьные годы, а довольно тонкими, из специально выделанной кожи, сшитыми давно забытыми мастерами, которые вместо нитей использовали сушеные жилы, и потому вещь была прочной, на столетия. Когда-то такие вещи ценились пришлыми поселенцами как «вещь настоящей бурятской работы». Они были с гибкой кожаной подошвой, сделанной из ножной, наверное, части шкуры, и папа всегда жалел, что невозможно сейчас найти такие же прочные и удобные вещи. Кто сшил ему эти «гoдohoн», Дашка не знала, но ей всегда хотелось иметь такие же, потому что папа сказал, что удобнее этой обуви нет – это как кожаные гольфы, в которых нога не устает.
- Па, что ты здесь делаешь? – спросила Дашка, удивляясь металлическому отзвуку своего голоса, падая в черноту и осознавая умом, что, коли падает она с постоянной скоростью, то, как бы, и нет движения.
- Я за тобой пришел. Обувайся и дуй наверх.
- Не хочу туда… Там больно.
- Надо идти, Дарима! Поднимайся, тебя мама ждет.
Дашка представила расстояние, которое надо преодолеть наверх. Бесконечность.
– Нет, не хочу. Я не смогу подняться. Слишком далеко.
- Надень мои «гoдohoн» – они помнят дорогу.
- Они как сандалии Персея, да? А ты сам как?
- Я старый охотник, я доберусь пешком. За меня не беспокойся.
- Но они мне большие, па, в них неудобно.
- Я сказал – дуй наверх. А я тут разберусь. Быстро давай, а то времени мало. Мама беспокоится.
Дарима поднялась и пошла сквозь вязкую черноту, становящуюся всё плотнее и плотнее, ставшей уже почти как удушающий войлок, не видя ни следов, ни тверди под ногами. Ноги сами шли в папиных «гoдohoн», которые словно помнили дорогу и вели её ввысь, к мнимой точке света. Он должен быть там, свет жизни, коли её ведут папины «гoдohoн». А Дарима почти растворялась в усталости и не чувствовала ни ног своих, ни большеватых кожаных сапог, затянутых на щиколотках кожаными шнурками. Борясь со сном, она делала шаг за шагом и мысль, что пятьдесят сантиметров шага ничто в сравнении с парсеками падения, приводила её в отчаяние… Но она все шла и шла, грезя на ходу, вспоминая сцены далекого детства, её или не её – предков или правнуков – все слилось в единую череду картин, даже не череду, а в единое пространство жизней, сквозь которые она шла, проживая каждый миг своей или не своей жизни, шла, осознавая умом, что находится одновременно не в одной отдельной точке этого пространства, не отдельной единицей осознания, а всем непрерывным континуумом, влившимся в неё. Или это она разлилась в нем. … «Сейчас бы силу одегон – и долететь до света», - но нет её – всю одегонскую силу, весь её всплеск она променяла на минутную блажь. Всю её мощь – растратила всуе. И сейчас надо идти пешком, своими ногами, шаг за шагом, метр за метром, вверх, вверх, вверх. А чернота все плотнее и душнее… она поглощает идущую Дариму, растворяет в себе её силуэт, проникает под кожу, заливается в легкие, не видно онемевших рук, только ноги идут и идут, потому что папа сказал – надо идти…
В это же время, дома, за тысячи километров, отец внезапно слег с сильнейшим приступом головной боли. Несколько дней он пролежал в полубессознательном состоянии. После того, как он очнулся, жизнь словно покинула его. Всегда спортивно-подтянутый, побеждающий любые хвори, он истаял за несколько месяцев...
Опять модель и каким бывает счастье
Падения бывают двух типов – «упал-отжался», это относится к тому типу грехопадений, которые надо отрабатывать кармически. Отработал грех, залатал дыру в карме, топай дальше без боязни разверзающейся под ногами бездны. В Дашкиной жизни таких «упал-отжался» было не более, чем у других, и не менее. Но, то ли гибкое Дашкино сознание с его девизом «упатое, быстро поднятое, упатым не считается» или слабые Дашкины ручки, не отжимавшиеся даже на зачете, накопили такую грузно-грустную карму, что Провидение решило применить второй тип падения, известный в народе как «упал-очнулся-гипс». Наличие бриллиантов под гипсом Провидение не гарантирует. Как говорится, найти их под белой закостенелостью – дело рук самих загипсованных. Но цветами, или венками оно, Провидение, может обеспечить почти всех. Как и эпитафиями. Вот, например, Дашкина эпитафия или, скорее, диагноз мог бы выглядеть следующим образом: «Она пыталась заглянуть за горизонт».
Примерно так размышляла Дашка, когда очнулась в реанимации. Да уж, падение было ниже дна. Зато, какая аппаратура! Кресло, в котором она возлежала, было просто как из фантастических фильмов о будущем. Масса приборов, к которым она была подключена и куча трубок, торчавших из неё. Перитонит, то ест разрыв аппендикса, случившийся из-за игнорирования боли в животе, терпеливо выносимой несколько дней в силу привычного «отлежусь и встану», едва не повлек за собой летальный исход. Но оперировал её лучший в отделении хирург и вытащил практически с того света. И вот теперь Дашка полулежала в этом супер-кресле и натужно кашляла. Кашель отдавался в шве и во всем животе рвущей болью, но остановиться не получалось. Ни вдохнуть нормально, ни выдохнуть. Через день выяснилось, что у выкуривающей «парочку в день» Дашки случился «спонтанный пневматоракс», то есть пробоина в легком. Вот так – терпишь, терпишь, а потом, вместе с ненужным аппендиксом, теряешь самое ценное, что у человека есть – способность дышать. Ситуация просто трагикомическая — ни поплакать, ни вздохнуть — все превращается в кашель, сотрясающий все трубки, воткнутые в её живот и разворачивающие внутренности при каждом конвульсивном сотрясении от непрекращающегося кашля. (Много позже, оказалось, что эта болезненная тряска уменьшила количество возможных спаек, на которые она была бы обречена в состоянии недвижного покоя.)
Зато тут она стала популярной молодежной моделью – к ней каждый день толпами водили студентов, интернов, аспирантов и ординаторов. Среди них были негры, арабы и азиаты и потому можно сказать, что моделью она стала международного уровня. Даже ещё в стиле «ню». Когда приходили зрители, с неё снимали простыню и демонстрировали как редкостно живучий экспонат со сложным анамнезом. И трубки из живота вынимали на глазах любознательной аудитории. Боль была неимоверной, но сил кричать не было. А зрители все наблюдали с внимательными к каждому движению хирурга глазами и совсем не замечали Дашкиного лица, искаженного от боли. Только один парень за все это время взглянула на неё взором, полным сочувствия. Для остальных она была не более, чем учебный экспонат, обычная модель человека, который они с удовольствием бы, наверное, распотрошили, чтобы посмотреть, как она устроена внутри.
Парень же этот показался ей странно знакомым, где-то она видела это лицо. И ночью он приснился, уже без белого халата. Его силуэт появился рядом с креслом, в котором возлежала Дашка.
- Ну, как себя чувствует наша модель? - и голос его был знаком.
- Хреново. Так это твоя работа?
- Нет, твоя собственная, ты же хотела стать моделью.
- Я не этого хотела.
- Ты послала запрос в космос...
- Но не такой же.
- Модель – как много в этом слове! Модели разные нужны, модели разные важны. Вселенная всегда исполняет твои желания, вопрос в том, как ты их сформулировала. Тебе ведь знакома фраза «корректная постановка задачи»? Кстати, ты не слышала анекдот про три желания, с удовольствием тебе расскажу – умирает негр от жажды в пустыне, и вот поймал он золотую рыбку…
- В песках?
- Ну, пусть будет лампа Аладдина, сути это не меняет. И джин ему говорит – загадывай три желания, на что тот, еле шевеля губами, говорит голосом, иссохшим от жажды: «Хочу быть белым, хочу, чтобы у меня было много воды, и много женщин» - и стал он унитазом в женском туалете. Мораль – правильно формулируй свою мысль.
- Гад ты, гад.
- При чем тут я? Говорю же, ты сама захотела. Тем более, ты же в меня не веришь – я всего лишь плод твоего больного воображения. Что оно тебе там наобещало – это твои проблемы. Я тут ни при чем.
- Ты мерзавец.
- Да нет же меня, я – плод твоего воображения.
- Конечно, ты — плод, червивый плод. Гад ползучий.
- Хорошо, гад так гад, а сама-то, святая что-ли? Кто там у нас клушек ощипывал?
- Не было этого.
- Но в мыслях-то было! А в глобальном мире, всего лишь частью которого является мир материальный, нет особых различий между мыслеформой и поступком. Действие и намерение – равнозначны.
- Не может быть такого.
- Ещё как может. Спроси у сведущих людей, они тебе все по полочкам разложат. А от твоих мыслеформ даже у меня волосы дыбом. Так что лежи и прочищай сознание.
- Рисовать мыслеформы – это неуправляемое свойство сознания – я не виновата!
- Конечно, ты у нас ни в чем не виновата. Это серенький волчок, что укусит за бочок, он виноват.
- И что теперь, удалиться в пустыню?
- Ну, уж сама решай. Я тебе не советчик, тем более что меня не существует, я же только проекция на твой ум. Так что – услаждай взоры молодежи в белых халатах. А я пошел. Пока-пока!
- Э-э, стой, и что мне делать теперь?
- Ну, уж это решай – сама-сама-сама. Чао бамбино, сорри. – Он начал удаляться и его поглотил сгусток черного тумана, клубящегося на периферии зрительного поля.
***
Наутро опять толпы зрителей, и среди них тот самый парень. И также сочувствующе глянул перед очередной экзекуцией, которая заключалась в том, что в легкое пришлось вставлять трубку для откачки жидкости, попавшей в плевральную область. Чтобы вставить эту гибкую трубочку, меж ребер воткнули толстый пустотелый патрон, более сантиметра в диаметре, с острым наконечником, куда была вставлена трубка, по которой шел отсос, когда её подключали к вакуумному прибору. Все это проделывалось только под новокаином, и Дашку держали два ординатора, одним из которых он и был. Но эта чудовищная, хоть и краткая, боль была не самой страшной, - страшное началось, когда подключили к вакуумному отсосу. Чтобы расправить легкое, надо было отсосать весь воздух и жидкость, попавшие в плевральную полость. Тут уже не помогали обезболивающие уколы.
Неужели первый вдох младенца, когда у него расправляются легкие, сопровождается такой же болью? Он кричит, а все вокруг радуются его крику. Неужели новая жизнь обязательно должна начинаться с боли?
Несколько дней подключения к вакууму показались ей вечностью сплошной боли, от которой некуда было деться, но когда после очередного рентгена снимок показал удовлетворительное состояние и трубку вывели, Дашка поняла, что такое счастье. Огромное счастье! Абсолютное счастье!
Есть известные слова о том, как сделать человека счастливым – надо отобрать у него все и дать немногое.
Да, да – трижды да! – И ещё раз да!
Дыхание – самое доступное ежесекундное человеческое счастье, и потому оно, как правило, не замечаемо. Дашка, потерявшая способность свободно дышать после пневматоракса – всем нутром поняла, как мало и как много надо, чтобы почувствовать себя невероятно счастливым – просто вдохнуть и выдохнуть полной грудью. Всего-то перевести дыхание – вдох-выдох. – Не всегда получается? – Зато когда оно случается, ты видишь бездну, полную звезд. И не надо никаких вершин, чтобы узрить её воочию. Надо всего лишь поднять голову, долго-долго не дышать, всматриваясь в себя внутренним взором, а потом вдохнуть – полной грудью…
Тем ценнее счастье, чем реже оно достигается. И впереди нашу Дашу, нет, Дариму, ждала новая жизнь, полная головокружительного счастья, за каждый миг которого надо было бороться, что само по себе уже является счастьем, как признак осмысленного бытия, тем самым оправдывая его. Но, коли появилась четкая и конкретная цель – то наша Даша преодолеет все преграды и дойдет туда, куда ведет её имя – Дорима. И будет в её жизни и счастье, и любовь, и россыпи звезд в Вечно Синем Небе.
одегон-03, 14
© Copyright: Лариса Харахинова, 2024
Свидетельство о публикации №224060700051
Свидетельство о публикации №224060700051
Рецензии