Бигильдино

ПОСВЯШАЕТСЯ МОЕМУ ОТЦУ Шебанову Василию Тихоновичу,
который собрал этот материал по рассказам     родственников. Люди, о которых идет речь канули в лета и за из речи, поступки, их потомки ответственности не несут
               
                БИГИЛЬДИНО 1
                История одной деревни
Часть 1

Меня зовут Пелагия, но родные меня называют Поля, так видно удобнее, а родилась я и сама не знаю в каком месяце 1895 года, но моя крестная, Анна Амельяновна,  двоюродная сестра моей матери, мне говорила, что она меня крестила, когда была девочкой, и в этот день шел дождь. Так как меня назвали Пелагией, а день ангела Пелагии бывает 19 октября, то надо думать, что я родилась в этот день. Родилась я в селе Бигильдино, которое народ назвал также Сурки, Рязанской губернии. Изба наша из казика, крытая соломой, была третьей с края по верхнему порядку села. Мы жили одной семьей с нашим дядей Николаем. Его жена Матрена, взятая от Грабильневых. У дяди было четыре сына Петька, Митька, Васька, Алешка и три дочери Анютка,  Микулка и Машка.
Мой отец, Василий Филиппович Егармин был женат на Манаевой Любови Андреевне. С нами жил и мой дед Филипп. Отец женился в 1894 году, а в следующем  1895 году родилась я. В этом же году отца взяли в солдаты. И мать мне позже говорила, что он служил  4 года в городе Кременчуге и дослужился до чина старшего унтер-офицера царской армии. Я росла без отца в бедности, но когда отец вернулся со службы, наше положение в семье отца изменилось для нас с матерью. Помню, в тот день, когда отец пришел, то сразу взял меня на руки и посадил на колени, а я разглядывала его мундир, расшитый золотыми нитками. Мой отец был среднего роста со светлыми не густыми волосами, а мать повыше его ростом с темными волосами. Отец с  дядей Николаем были родными братьями по отцу, а тетка Настя была родной сестрой. Николай  и дед Филипп любили выпить. Это очень ухудшало общую атмосферу в семье.
Мой отец был грамотным и поэтому определил  меня в школу. «Учись, Полюшка, пригодиться»- сказал он.  И я немного научилась читать. Арифметика,  правда, у меня шла плохо. Мне иногда попадало от учителя Шебанова Ивана Михайловича по голове линейкой, если не могла ответить на вопрос. Когда я еще ходила в школу, то меня с  Полиной  Манаевой пригласил в церковный хор Сергей Левонович. Он нашел у меня голос альт, а у Полины дисканто. Мы ходили вдвоем к псаломщику на спевки. Туда завидно мы ходили сами, а встречал нас мой отец.   Полину он провожал до дома к Манаевым. Это он делал потому, что у Чикиных, Строковых и др. было много собак. В церковном хоре пело много молодежи разного возраста, и иногда мы встречались на спевках. Там мне понравился один молодой человек Тихон Шебанов. Он был выше меня ростом, черноволосый и кудрявый с красивым теплым голосом, но он меня даже не замечал, и я спокойно могла любоваться им потихоньку.
В феврале 1904 года началась русско-японская война. Войну начала Япония за господство в северо-восточном Китае и Корее. Из села на войну царь взял 12 человек. Мой отец попал в это число. Он уходил вечером, мать, бабушка Фекла и я сильно плакали. Перед отъездом в  г. Данков вся семья сидела в избе за столом, и разговаривали все, кто о чем. Отец обращался к Николаю с просьбой: «Не обижай мою семью, Николай, пока меня не будет. Ну и в случае,
если меня убьют». Но перед самым отъездом дядя Николай обидел все-таки отца. Он  стал просить подписать всю усадьбу на него.
 Отец заплакал и сказал: «Я иду на смерть, а ты говоришь такие злые слова. Бог тебя не простит за это, Николай». Отъезд стал еще более горьким. Молча, отец запряг лошадь в сани, поцеловал годовалую дочь Грушу  и меня, и они поехали с матерью. Править лошадью все же стал брат Николай. Потом он  все-таки просил у отца прощения. Я хотела ехать вместе с ними, но меня не взяли, так как было поздно и холодно. Отец сказал, что он скоро вернется и, чтобы я его ждала. Помню, как я сильно плакала, когда сани стали удаляться к Пажице. Я хотела бежать, но бабушка Фекла увела меня в избу. На другой день мне мать дала кружечку и сказала, что это подарок отца, он передал ее, когда садился в поезд. Наша жизнь без отца в доме была тяжелой. Дед Филипп требовал деньги, которые матери платили за ушедшего на войну отца и пропивал их, часто были ссоры и мать убегала из дому вместе со мной и сестренкой Грушей на польский порядок к Манаевым, к бабушке Фекле.
Месяца через три к нам пришло от отца письмо. Он писал, что находиться в Маньчжурии и воюет с японцами. Моя мать была не грамотной, и написать ответ сама не могла. Мы почти год получили от отца еще несколько писем, но потом он перестал писать. Мы думали, что его убили. Все это время, в доме было тягостно, а  в конце 1904 года, прожив два года, умерла Груня и я осталась одна.
Однажды, пришло необычное письмо, оно пришло из Японии. Отец писал, что  в феврале 1905 года в тяжелом бою с японцами  под городом Мукденом  был ранен в кисть правой руки. Сражение продолжалось три недели, и линия фронта растянулась почти на 100 километров. В сражении  он стоял за деревом, и пуля прошла через кисть в локоть. Он потерял сознание от боли. В это время японцы пошли в наступление. Русские отступили, а он раненый остался на поле боя и лежал без сознания. Когда очнулся, то вокруг себя увидел японцев. Он совсем не осознавал, что находиться в кругу врагов и что они ему могут убить. Либо  из жалости, либо по  приказу, но японцы его подобрали и перевязали руку. Потом отца вместе с другими военнопленными через Порт-Артур переправили  в Японию, где ему пришлось пробыть девять месяцев. Сражение под Мукденом было решающим на суше, как на море сражение около острова Цусима. Русская армия потерпела поражение. После этого сражения военные действия на суше стали затихать, а Цусимское сражение решило исход войны. К тому времени, его рука зажила в плену, но она не разгибалась в локте. В плену его работать не заставляли, и вместе с другими он сидел  в закрытом помещении. Ему кто-то дал «Евангеле» и он с него переписывал молитвы в тетрадь, которую имел у себя. Эту тетрадь он привез с собой, и она храниться у меня. Солдаты, у которых развлечений и занятий почти не было, процарапывали в закрашенных стеклах дырочки и, смотрели на то, как живут японцы. Их удивило, одежда женщин, их прически, как они носят детей за спиной и многое другое, что они могли рассмотреть в узкую щель в окне.
Война закончилась пятого сентября 1905 года. Пленных отпустили домой в начале 1906 года. В декабре 1905 года их посадили на корабль и переправили во Владивосток, откуда поездом отец приехал домой. Перед ранением его наградили Георгиевским крестом и медалью.
В конце февраля 1906 года он вернулся домой. Мы его не ждали в это время,  а он привез с собой мне полушалок и кое-какие подарки в сундуке,  купленные во Владивостоке на рынке. Он приехал в тулупчике, который и отдал мне. В нем я ходила в школу. В ноябре 1906 году у матери родилась девочка Оля. Это пятый ее ребенок. Проучившись 2,5 года, мне пришлось бросить школу и сидеть с сестрой. В это время отец и мать должны были много  работать в поле.
 Отцу за ранение дали 90 рублей, и он хотел отделиться от брата Николая и сделать себе избу. Один случай ускорил раздел. Поскольку перед самым уходом на войну моего отца у нас на Крещение (6 января старого стиля) была свадьба Петра, сына Николая. Он свою жену взял у Чикиных, которые жили за Пажетным порядком на Чиликиной улице. Звали его невесту Анной. Соседи ее прозвали «лапкой». Лапка была худой с синими губами и неуживчивым характером. Семья наша прибавилась, и жить стало еще теснее и хуже, часто были ссоры между нашей семьей и семьей дяди Николая. Так мы прожили целый 1907 год, а потом произошел окончательный разлад.
Однажды,  на Крещенье, 6 января ст.ст. были две свадьбы связанные с нашей семьей, одна у Грабильневых., а другая у «Шебанова Князя» (настоящая фамилия Стебунов). От Грабильневых была первая жена моего деда Филиппа, поэтому туда поехал дядя Николай, дед Филипп и Петька с Лапкой. Князь, которого звали Михаил Андрианович, был родным братом моей бабушки Фекле Андреановне. Он отдавал свою дочь Александру за Ремизова Ивана. Вот на эту свадьбу поехал мой отец с матерью и я.
Петька, зная, что у нас лошадью будет управлять инвалид, запряг себе хорошую лошадь, а нам оставил норовистую, высокую буроватую с белым лбом. Эта лошадь заупрямилась, когда подводы  c   родными невесты и жениха поехали после   венчания кататься по селу. На Поповом логу, на бугре,  лошадь остановилась, хотя отец пытался ее стегать кнутом. Все подводы уехали, а мы ни с места. Мой отец сильно разозлился на брата Николая. На  свадьбу пошли пешком. Вечером, когда все пришли со свадеб, произошел скандал, и дело дошло до драки. Петька схватил нож и стал бросаться на моего отца. Его оттащили. После драки мы ушли ночевать к Манаевой бабке Фекле, на Польский порядок. Утром мы вернулись и с этого дня мы стали врагами, хотя хозяйство вели вместе. Поденно топила печь, то Николаева жена, то моя мать. Также варили еду. Так дожили до Петрова дня, т.е. до 19 июня 1907 года. Было время сенокоса. Косили  в Ягодном логу и в лесу. И вот в это время произошла еще одна крупная ссора. Мой отец больше не хотел мучиться с ними и потребовал раздела земли и усадьбы с имуществом. Итак, на «петровку» мы разделились. Еще до ухода отца на японскую войну семья купила соседнюю усадьбу - пустой двор с козиковой  без пола избой и огородом у Грезневых. При разделе стали бросать жребий, кому достанется старая усадьба, а кому новая. Жребий положили в шапку и заставили меня достать. Я достала бумажку, на которой была написана «старая усадьба». Значит, она должна принадлежать нам. Жребием разделили и все остальное имущество: скотину и инвентарь. Разделили и сено, которое только что косили вместе. Дед Филипп пошел к Николаю. Ему полагалось две десятины, к ним ушла и сестра Настя с полосником, т.е полдесятиной. Из двадцати одной десятины отцу досталось девять. Три десятины приходилось на Бигильдинском поле, три на Золотушинском и три на Товарнинском, что за мельницей. Дед Филипп пошел с Николаем, потому, что мой отец не пьянствовал, но от выпивки  не отказывался. Итак, мы стали жить отдельно, отец отгородил свой двор плетнем от двора брата Николая. Сестра Настя с 3-х лет ушла к Аникашиным, жившим против нас. Ее взяла к себе на воспитание ее крестная мать, Евдокия Васильевна, после смерти матери Агрипины, второй жены деда Филиппа. Насте было тогда три года. Свой полосник, Настя отдала Аникашиным. Мой отец собирался перестроить избу, на полученные 90 рублей. Когда он вернулся из плена раненым, то военное ведомство предложило ему, как не способному к сельскому труду место «казенщика» в нашем селе. Отец не согласился. К весне 1908 года собирался перестроить избу, но судьба поставила дело по иному. Он попросил своего товарища Жужина Василия, плотника, переделать правую ручку у сохи так, чтобы ее можно было вести при пахоте не сгибающейся правой рукой. Так он стал вести свое хозяйство сам: пахал, косил и делал все другое. Бывало, когда он  выезжал на работу в поле, то собирался тихонько, чтобы не тревожить соседей. И вот случилось несчастье. Дело было в мае 1908 года под яровые (картошка, просо, овес и т.д.) приходилось Товарнинское поле. Никто это поле еще не пахал, так как не было молебствия для пахоты. Как назло пришел материн брат Манаев Григорий Андреевич, который был жаден на работу и сказал, что полицейские, которые следили за тем, чтобы мужики не пахали до богослужения землю, уехали в г.Данков и что мой отец может ехать в поле. Отец не хотел пораньше вспахивать и начал строить избу. Так 29 мая ст.ст. 1908 года он в середине дня поехал в поле. День был теплый и солнечный, он был одет в красную ситцевую рубаху, в чуни, а на голове картуз. В соху он запряг серого мерина, а сам ехал верхом. За ним бежала белая собака. Вспахав четверток, он поехал домой. Когда он подъехал к Сурковскому мосту, что около Строка, он увидел, что вода в Дону поднялась так, что моста не было видно. Даже большие камни были затоплены. Вода в реке была мутной, плыли большие бревна, солома, утопшие овцы. Вода поднялась  потому, что где-то прошел сильный дождь. На пажице, за Доном осталось деревенское стадо коров, овец. Пастухи их без моста не погнали. На берегу от села были люди, когда он решил поехать по затопленному мосту наощупь. Верхом на «сером»  он въехал в воду, но  ему с берега кричали, чтобы он не ехал,  отец не послушался совета. Ему удалось проехать больше половины моста, И вот здесь-то и случилась беда! То ли он хотел править обратно, то ли лошадь сбилась с моста, но она оступилась и опрокинулась в воду. Отец вместе с ней исчез в воде. После, лошадь и собака стали плыть к берегу, а отца уже никто не видел. Народ поднял шум, многие были на своих огородах, сажали капусту. Побежали к Беляеву Ивану, а другие к Строку- у них были лодки. Ивана нашли в риге, он там спал. Они с баграми и сетями стали искать отца. Вначале Строк думал, что утонул Петька и не хотел идти, они его не любили. Я полола лук на огороде. Уже вечерело, солнце клонилось к закату, пришла мать на огород и принесла девочку Олю, которой шел уже второй год. Сама она была в положении, но собиралась нарезать резки для лошадей. Вдруг на огород вбегает моя ровесница, Косырева Танька и кричит: «Тетя Люба, дядя Вася утонул». Мы прибежали во двор, лошадь и собака были там вместе с сохой. Со двора побежали к Дону, на берегу было много народу. Мы очень испугались, мать на берегу у колодца упала без чувств,
а я от страха плакала и не могла понять, что же все-таки случилось.  Еще засветло на то место, где лошадь с отцом упали, поставили ставец - большое деревянное блюдо с ладоном. Ставец стал плыть по течению, а потом приближаться к берегу и остановился у огорода Стененых. Он стал кружиться на одном месте. Михаил
Строков стал в этом месте искать багром и зацепил за руку тело отца. Как только стемнело,  надвинулись черные тучи, засверкали молнии, и от грома стало  страшно. Отца вытащили и стали качать на холсте. Но было уже темно и шел проливной дождь, поэтому мужики (Жихаревы, Жужин и др) принесли тело к дому и стали опять качать, говорили, что он еще жив, кололи пятки иголками . Он пробыл в воде четыре часа и о его жизни поздно было хлопотать. Его одели , положили на передник и стали читать псалтырь. Утром я увидела как из его носа и рта выступала пена. Дождя уже не было светило солнце, но воды в Дону прибавилось больше. Четыре дня хоронили отца. Картина была страшной, мать в положении осталась вдовой, да с маленькими девочками Олей и мною. Гроб несли до церкви на холстах, хоронило почти все село. Отец Павел и певцы во главе с Сергеем Левоновичем служили панихиду почти у каждой избы. Несли иконы, хоругви. Потом отпели панихиду в церкви и тут же забили гроб и понесли на погост. Могилы раньше рыли глубоко и делали подкоп, но обвалился угол могилы и раздавило гроб и показались ноги отца, а дядю Николая чуть не придавило глиной, когда он, спустившись в могилу поддерживал гроб. Так отца и закопали. Мы плакали, даже спустя много времени, так как тяжело жить без кормильца. После смерти отца  в январе 1909 году родилась дочь, назвали Парашей. Это была шестая девочка, у меня был только один брат Ванюша. Все они к смерти отца умерли. Сама я после смерти отца заболела воспалением легких. Лекарства  не было, и выживали мало. Лечил меня сельский фельдшер –самоучка Василий Иванович Манаев, которого на селе называли Кучинским. Я лежала на соломе в хатке прямо на земляном полу, так как была высокая температура, а по-деревенски  - жара. После смерти отца нам помогал Григорий Манаев, материн брат. Он обрабатывал землю нам вместе с нанятыми работниками. Одно лето с ним работал Иван из Требунок до тех пор пока не обокрал нас. Он взял вещи отца: сапоги, мундир и спрятал их в конюшне. Мы заметили пропажу и нашли их. Ивана после этого прогнали. На другое лето был нанят Сверчков Васька с Польского порядка. Он хотел, на мне женится, так как дома были братья, сестры и дома было тесно. Другие года работал один Григорий до самого выхода меня замуж. Дед Филипп после раздела 1907 года прожил мало. Он умер на Крещение в январе 1909 года, прожив почти полгода после смерти своего сына, моего отца. Они с Николаем продали в г. Данкове жеребца и пропили все деньги, которые прятали в бруснице. Вдобавок его растрепала лошадь, когда он,  напившись, ехал с Пажетного порядка. Незадолго до раздела он так напился, что лежал на полу и  судорожно тряс головой. Ему силой разжимали рот и вливали выжимки от лошадиных катяхов. Деда сорвало и ему стало легче. Перед смертью его парализовало. Похоронили его в отцову могилу.
          Мне было 13 лет, когда утонул мой отец и мне пришлось работать за взрослого- резала резку скоту, ходила  в ригу за топкой, доила корову, работала в поле. В день похорон деда, мать родила девочку Парашу. Мне пришлось  быть ее  нянькой, но недолго, так как через полгода она умерла в горячке, а спустя 6 месяцев умерла  двухгодовалая сестра Оля. Итак, у матери я осталась одна.
Шло время, стало хозяйствовать все труднее и труднее, так как мать стала болеть все больше и больше. Нужен был хозяин. И вот, когда мне  исполнилось 16,5 лет, встал вопрос о моем  замужестве. Из всех женихов, которые сватались  ко   мне,  я выбрала героя моих детских мечтаний - Шебанова Тихона. Он был  такой же, как раньше черноволосый с волнистыми волосами и выше меня. Как- то в сентябре 1911 года меня вызвала из избы соседка Анютка, дочь Алексея Егармина и подвела ко мне Тихона, он был одет в тулуп, и познакомила меня с ним. Постояв немного с нами, она ушла, а мы остались разговаривать. Тихон  пел в церковном хоре, где и я была немножко, поэтому я стала наводить разговор в это русло. Я отметила про себя, как мне было легко с ним общаться. После стольких потерь бог видимо решил меня наградить любимым суженым.
Спустя некоторое время к нам пришел свататься Князь со снохой Иванихой,  Шебанов дед Михаил с женой Анной и Тихон. От нас пришел крестный отец Григорий Манаев с женой Любовью, которую звали «царицей», так как она была взята от Царевых. Дома были мать и бабка Фекла. Они стали говорить о моем замужестве. «Царица» предлагала своего племянника Егора Волокитина, а Князь  спросил: «Пойдешь за сидящего Тихона?». Я согласилась. Так он назвал Тихона и меня. После был небольшой магарыч. На Николу 6 декабря ст. ст. 1911 года была помолвка. Приехали родственники Тихона и мои, было гулянье. Мы разговаривали с Тихоном, гости кричали «горько», бросали в стаканы с вином куски хлеба кому-нибудь, и он кричал горько и не пил, называя сколько раз надо целоваться. Дядя Тихона Сергей дал денег на свадьбу и на помолвку и сам был на них. После помолвки Тихон часто бывал у нас и помогал по хозяйству. Ездил за водой к Строку на Дон, рубил дрова, резал резку скотине. На третий день Крещения 8 января ст. ст. 1912 года была свадьба. С утра 8 января стали собираться гости с моей стороны и со стороны Тихона. Под свадьбу Григорий зарезал свинью, а туши овец висели на матицах еще с осени.
К свадьбе откармливали и кур. Готовили мясо, холодец. Четвертей 5-8 вина было куплено в казенке по 1руб. 15 коп. за четверть. С моей стороны были дядя Григорий с женой Любовью, его мать, бабушка Фекла, дочери Григория: Поля-17 лет, Дуня –20 лет с мужем Василием Горбатовым (Мария Григорьевна бала еще маленькой- 2 года), Анна. Кроме того, был родной брат бабушки Феклы Михаил Андрианович Стебунов (Шебанов), по прозвищу Князь, его сыновья Василий и Иван, три его дочери Марья с мужем Егором Шаршавым, Любовь с мужем Иваном Жужиным, жившим недалеко от Строкого переулка, Александра с Иваном Ремизовым, жившим по нижнему порядку недалеко от Егарминых. Потом были дядя Николай с женой Матреной по прозвищу Дувахина, его сын Петька с женой Анной (лапка), сын Васька, сестра Настя с мужем Василием Чиликиным, дядина дочь Анна Хвоничкина.
 От Тихоного брата Филиппа, из села Ханевка приехала дочь сестры Филиппа, Надежда. Со стороны Шебановых были отец Тихона, Михаил Макарович с матерью Анной Ивановной, которая была от Бровкиных. Его братья Естафий Макарович с женой Марьей Казачихиной и дочерью Аксиньей с мужем Тихоном Савиным. Григорий Макарович с женой Анной, взятой от Купряхиных с дочерьми Грушей и мужем Михаилом Парамошиным, Александрой. Сергей Макарович с женой Евдокией Петровной и дочерью Марьей. Вместе с сестрой Михаила Макарыча,  Агрипиной, был ее муж  Василий Иванович Манаев (по селу Костюнин). Он был фельдшером и назывался Кучинским по фамилии армейского начальника, с которым он служил. От матери Тихона Анны были двоюродные братья Бровкин Иван с женой Марьей от Уроновых, Василий с женой, Мишуха с женой Андреевной и дочерью Парашей. Сестра матари Варвара и две дочери Анна, которая потом выйдет замуж за Хлудова (Пажетного Филиппа Ильича- председателя колхоза в будущем) и Душа с мужем Василием Лагуткиным. Гости приехали на своих лошадях, запряженных в козырьки и с красивыми домотканными коврами. Когда приехал Тихон с родней, нас повезли  в церковь к венцу. Меня посадили на одни козырьки, а Тихона на другие. Рядом со мной села моя крестная мать Анна Амельяновна Грачева, двоюродная сестра моей матери. А с Тихоном Аграфена Макарьевна, жена Кучинского. Лошадями правили крестные отцы- у меня Григорий Манаев, а у Тихона Бровкин Мануил, брат Анны. На мне была большая вуаль и восковые цветы. Мы сидели в тулупах. К церкви первыми на козырьках поехали дружки с  иконами- это сватья и свахи. За ними кто попало. В конце поезжания ехали козырьки со мной и с Тихоном. Моя мать с братом Григорием и бабушкой Феклой, а также Тихонов отец и мать ждали нас дома после венчания. У церкви нас с Тихоном ввели на паперть, а потом ввели на середину храма сначала Тихона, а затем меня. Хор встречал нас у паперти, так как Тихон был сам в хору. Отец Павел провожал нас к месту венца. С нами одновременно венчался Петюхин Митька с Ковырялкиной Полькой. После венчания мы пришли в церковную караулку, где крестная мать Анна сплела мне две косы из волос, так как теперь я считалась замужней. Обратно мы ехали рядом с Тихоном в одних козырьках. На нас были наброшены тулупы. Ехали по церковному переулку на улицу и к нашей избе. У избы ждали крестный отец Григорий и моя мать с иконами и коврижкой (пирог) на полотенце и солью сверху. Мы сошли и пошли в избу и сели за стол вместе со сватьей, крестной и сватом. Все понемногу выпили. Потом стали рассаживаться родные и гости. На столе уже было все подано: две четверти, хлеб, потом подавали горячее. Мы сидели под иконами, в вышках, рядом с нами сидели Анна, сестра Тихона, мать крестная. В избе стояло четыре стола, на которые подавала еду моя мать с Григорием и мать с отцом Тихона и другие. За стол сели в середине дня и веселились до вечера. Утром второго дня собрались все снова и стали бить горшки, тарелки о дверь хатки, будить молодых. Хатка была на дворе холодная. Постель перед расстиланием для молодых приносили нагретую. Потом все садятся  завтракать, а затем  мы, молодые, поехали кататься на козырьках с  ковром,  от Польского порядка и до Пажетного порядка. Ковер  для нас ткали монахини Данковского монастыря. Он был размером 2х2, черного цвета с большими алыми цветами с яркими зелеными листьями по периметру и букетом из этих же цветов в центре. Объезжали раза три, гости в это время были на улице, пели и плясали. Василий Стебунов нарядился в юбку и кофту, а на голову одел кичку и вместе с толпой шел и плясал под гармонь. Бабушка Фекла сначала каталась на козырьках с дедом Бровкиным, отцом бабушки Анны, потом в избе с ним плясала. Она была веселой, пела величавую песню вместе с другими: Бровкиной Иванихой, Доней (Князьевой снохой), Парашкой Бровкиной. Им на тарелку клали деньги. После катания гуляли опять до вечера, пили вино, недопитое вино плескали в потолок, так как были пьяные. Дядя Николай поспорил с Иваном, сыном князя, и чуть не подрались. На третий день, все кто был на свадьбе, собрались к обеду у родителей Тихона. Там пили, ели, плясали и к вечеру все разошлись. На этом свадьба и закончилась, и мы стали жить в избе и ходить по гостям на «позывки». С начало мы побывали в гостях у крестного отца Григория вместе с моей матерью и родителями Тихона. Там до вечера пили, ели, разговаривали и некоторые пели. Я же никогда не пела и не плясала.  Потом ездили к дяде Сергею, дяде Григорию, к Кучинскому. Так началась моя семейная жизнь. Но жизнь у меня пошла нелегко, хотя в избе появился хозяин. Мать стала болеть еще больше и стала очень злой. Она почему-то была недовольна, что в избе появился хозяин- мужчина. Как- то она стала ругаться со мной из-за того, что я ходила с Тихоном в гости к его отцу и назвала меня "вешалкой", когда мы вернулись домой. Тихон оказался хорошим хозяином, хотя и вспыльчивым. Поля он пахал вместе со своим отцом. Хлеб молотили молотилкой, которую брали то у Юшка Жихарева (Беляева), то у Жужиных. Тихон починил плетень во дворе от дяди, потом вместе с отцом выложили каменную стену. За камнями ездили в лог Тербун. Он починил плетень в саду, подсаживал яблони и вишни, вешал сверху плетней от снопов, чтобы он не гнил и не мок от дождя. Мая мать начала сильно болеть с момента смерти деда Филиппа. Мы его хоронили, а она в это время родила дочку, и накрывшись армяком, плача, вышла на улицу. Было морозно, дул сильный ветер. Вот она и застудилась. У нее на животе по бокам выступили синие кровеносные сосуды. Наверное, она стала чувствовать приближение своей смерти, потому, что стала очень нервной. Тихон слышал ее упреки, долго терпел, но как-то не выдержал и сказал, что если она и дальше будет так говорить, то он уйдет к отцу.  Но жизнь сделала по-своему, приближалась Первая мировая война. Уже на первый год после венчания, осенью 1912 года, Тихона взяли в г. Данков месяца на три на военные учения. Они жили в казармах, иногда их отпускали домой на баню. Я помню один раз, мы опаздывали в срок, когда он должен возвратиться в казарму к 8-ми часам. Мы гнали бурого мерина, чтобы попасть в срок. У нас соскочило заднее колесо, так как выскочила чека. 8 сентября ст.ст. он был на службе, хотя на Успение, 15 августа ст. ст мы с ним катались на карусели у церкви, на Пажице, когда тут был базар и карусели привозили из г. Данкова. В поле работал дед Михаил, мой свекор. Просо в этом году уродилось редкое. Жена Григория, царица, ругала  деда и Тихона за то, что они поздно его переваливали. К зиме Тихона отпустили. Стали опять заниматься хозяйством, плели лапти, вязали веревки, готовились к пахоте. Дед очень хорошо умел плести лапти на колодке, а Тихон их доканчивал- ковырял их веревками, чтобы они не пропускали воду. Веревки вили из конопли на тяжи, подтяжки. Мы, бабы, пряли коноплю и шерсть на прялках и ткали холсты (красна). Под Пасху 1912 года мою мать положили в больницу г. Данков на операцию, по поводу ее живота. Мы с Тихоном ездили к ней в больницу проведать как раз на Пасху, которая в 1912 году была 25 марта ст.ст. Снега было мало, и на улице были места без снега. В других местах оставался лед и только за огородами на валах еще оставался снег. Мы решили приехать в Данков на санях, задами, по Пажице. Запрягли «бурого» и добрались до больницы. День был солнечный, матери сделали операцию и должны были скоро выписывать. Она нас не узнала, так как была горячка. Нам сказали, что у нее весь живот так изболел, что походил на студень, и что помочь ей не смогут. Мы уехали печальные. Когда мы ехали домой, по оставшемуся снегу, недалеко от лога Тербун мы чуть не утонули. Мы подъехали к месту, где стояла вода. Тихон решил проехать через воду и направил «бурого». Вдруг лошадь исчезла вся в воде, а мы плыли на санях сверху. Яма, оставшаяся после выемки глины, была глубокой, но небольшой и лошадь вскоре показалась на поверхности, а затем и вышла на берег. Через неделю мать привезли домой с больным животом, налитым водой. Она передвигалась с палкой, а когда кашляла, то кричала, что разошелся шов, так как он очень болел. В мучениях она прожила до октября 1912 года и даже не выходила в сад  караулить яблоки, сидела на скамейке, встречала стадо. За две недели до смерти она слегла. Живот налился водой, она мочилась под себя, был сильный понос и она сильно исхудала. Она умерла на осенние родители. Стада гоняли еще на зеленя.  Материн брат Григорий указал для рытья могилы могилу Сомовых, откуда была его жена, «царица». Отцову могилу он не нашел.  Опять мне пришлось плакать вместе с бабушкой Феклой. Теперь я осталась круглой сиротой. Зиму под 1913 год прожили тихо. В марте 1 числа ст.ст. у меня родилась дочь Евдокия. Ее назвали по дню ангела, приходящегося на первое марта. Крестным отцом ее был дядя Гриша, а мать- Тихонова сестра Анна. Через год 15 мая 1914 года родился сын Миша. Его крестным отцом был Михаил Шебанов, а мать - его сестра Анна. С ребятами сидела бабушка Фекла, когда я работала в поле, она у нас жила. В работе помогал дед, отец Тихона и брат Михаил, которому было всего 10 лет. Но вот подошел август 1914 года,  и на нас опять обрушилось горе. Царь Николай 20 июля 1914 года издал манифест об объявлении войны Германии. А в августе Егармин Алексей объезжал на дрожках все часовни и там зачитывал списки кому идти на войну. Списки он приклеивал на часовню. Собиралось много народу, и толпа рыдала от горя. Мы шли за его дрожками к часовне, стоявшей на перекрестке нашего и Польского порядка. Тихон был в поле. Я услышала нашу фамилию. От горя чуть не лишилась чувств. Все, что было с моим отцом, повторяется с моим мужем. Вытирая фартуком слезы, я побежала домой и продолжала рыдать вместе с бабушкой Феклой. Слух о войне дошел до поля, и мужики спешили домой.  Приехал и Тихон. Он сильно испугался надвигающейся беде,  на глазах появились слезы. Ведь надо уходить из родного дома, от земли, от хозяйства, может быть на смерть. Приехали отец и мать Тихона, Михаил и Анна. Дом стонал от плача, ночь не спали, а утром 14 августа ст.ст. Тихона отвезли на станцию в г.Данков. Он одел хромовые сапоги, поддевку, картуз и  взял холстяной мешок с едой: пышки, яички, ветчина, а также кружку, портянки, рушник и варежки. Телегой правил отец Тихона, Михаил, а рядом с Тихоном сидела мать Анна и я с трехмесячным сыном Михаилом и 1,5 годовалой  дочкой Дусей в ситцевом цветастом платье. С нашего конца деревни вместе с Тихоном забрали Ивана Беляева (Жихарева), Петра Грезднева, Алексея Егармина и его брата Тихона ( наших соседей). Сергея Макарыча Шебанова, Василия Шебанова, сына «князя», Бровкина Михаила, двоюродного брата матери Тихона, Филиппа Пажетных (Хлудова) и многих других. Забирали каждый день, сначало не брали у кого был один сын, а потом взяли и их. Так взяли и мужа Анисьи Савиной, единственного сына, он был убит. Телеги к станции ехали одна за другой. Скорбь была великой. Все подъезжали к станции на лужке и садились, чтобы поговорить может быть в последний раз. Женщины и дети плакали. Тихон нес трехмесячного сына Мишатку и держал на коленях до расставания. Железнодорожный состав из теплушек уже стоял у платформы. К полудню офицер стал зачитывать списки и распределять по вагонам. Тихон нас поцеловал и плача, взяв мешочек, поднялся по лестнице в указанный вагон. Кругом стоял стон и плачь. Провожающих было много из всех окрестных сел. В вагон с Тихоном сели Алексей Захаров (позже убит), Николай Жилкин (объелся ржи в плену, когда сидел вместе с Тихоном), Васятка Хвонючкин (убит прямо на глазах у Тихона, когда высунулся из окопа). Солдаты стали задвигать двери вагоном. Из щелей, окон вытягивались руки и головы отъезжающих отцов, братьев, сыновей, мужей. Отъезд приходился на самый разгар полевых работ. Вскоре состав двинулся и стал удалятся от толпы людей и множества телег с лошадьми. Постепенно телеги стали разъезжаться, а с ними плачущие и убитые горем люди. Спустя некоторое время пришло письмо из Брянска, что верст 350 на запад от нас. Он писал, что находится на ученьях. Из села некоторые поехали в Брянск посетить своих солдат. Мы не поехали, так как у меня на руках были маленькие дети, а отец Тихона работал с сыном Михаилом на двух усадьбах. Однажды, Тихон вместе с Кузьминым Алексеем решили самостоятельно уехать на побывку домой, не понимая, по своей мужицкой темноте, что они нарушают военный устав. В Брянске Тихону говорил Бровкин Мишуха, что самовольно убегать нельзя, могут расстрелять Страх перед войной и слепая привязанность к дому все-таки побороли и Тихон едет домой.  В это время по этой же дороге из села Одоевщино, что в 18 верстах от нашего села на запад ехал брат Тихона, Ванюшка, вместе сыном благочинного Владимира Васильевича Зимина. Ванюшка учился вместе с сыном благочинного и в летние каникулы ездил в Одоевское. Ванюша посадил Тихона и подвез его прямо к амбару деда. Тихон понимал, что надо уъезжать. Они были дома три дня, а после дед  повез их на станцию Политово, а оттуда они добрались до Брянска, там их поймали и посадили под арест. Но оправдались, что так, как родные не приехали, они поехали сами. Позже в Скопине их направили в 31 стрелковый Сибирский
 полк, который размещался в Гродно, Сувальской Губернии. В Брянске Тихон был с Сергеем Макарычем Шебановым, Иваном Никаноровичем Беляевым (Жихаревым) и Петрашкой Грезневым. Их послали в г. Житомир Волынской Губернии.  Грезнев был там, в обозе, а Иван Жихарев пристроился писарем и в боях не участвовал. Сергей Макарович тоже в боях не был, так как был пожилой.
Некоторые, из деревенских, вернулись (которые постарше). На запад ездили мужики  на своих лошадях из села, чтобы подработать на строительстве укреплений.
Тихон воевал под Гродно, Августовом, Сувальской губернии. Бои шли на Мазурских озерах, Августовских лесах. Тихон писал, что живым остаться трудно, так как в наступление ходили то русские, то немцы, а вооружены они были плохо. У немцев было много пушек и снарядов, а у них этого не было очень мало. Развели вшей, по нескольку дней не ели: то нельзя близко подвести кухню, то ее разбило. Шрапнельный огонь косил солдат. В июле 1915 года Тихон попал в окружение, долго дрались, но потом были взяты в плен. И вот мы стали переживать за его судьбу - то ли убит, то ли жив. Правительство тоже ничего не сообщало о его судьбе. Соседи советовали погадать. И вот я пошла на Польшу, к гадалке Павлихе, которая нагадала, что Тихон жив и находится в казенном доме, правда, она была подружкой, бабке Фекле, и может быть, потому так  и нагадала. Как то по пути из г. Данкова я  в Требунах зашла к бабке, которая тоже гадала на картах и она сказала, что он убит. Летом 1915 года я с Еленой (Михалихой), беженкой из западной губернии, которая со свекром свекровью, двумя заловками и пятилетним сыном была поселена у Тришиной Матрены, которая была одинока, пошли в г. Данков к реке Вязавне, где жил монах. Елена жила почти все время у нас, она нам помогала резать солому, полоть огород. Сама она была красивая, высокая, плотная, 25 лет от роду. Муж ее был в Америке. И вот я и она пошли к прозорливому старичку-монаху, узнать насчет судеб наших мужей. Внизу за г. Данковом, на берегу р. Вязовни был монастырь, около которого в келье жил монах. Я взяла ему пирог. В маленькой комнатке с иконами, столом и  кроватью застеленной  соломой нас встретил маленький сгорбленный старичок. Я спросила, как поминать мужа, от которого с фронта нет вестей. Он ответил: «Если живой - пошли ему здоровье, если мертвый - царствие ему небесное». Мы пошли обратно, пирог он отдал беженке. На мосту нас встретила монашка, она узнала, как мне ответил старец, и сказала, что его слова означают, что муж жив.  Так мы прожили до зимы без писем. И вот на Николу 06.11.1915  ст.ст. года бабка Фекла  возвращалась из церкви и проходила мимо правления. В это время писарь зачитывал письма. Одно из них было от Тихона. Он писал из Германии (восточная Пруссия), что находится в плену. В июле 1915 года к нам пришло письмо от товарища Тихона, Семена Григорьевича Баловнева из села Баковнева, который писал, что они попали в окружении  и были под перекрестным огнем. Ему удалось выйти из окружения, а насчет Тихона он ничего не знает. После этого письма дед ездил к нему за Данков по написанному адресу, но больше этого он не сказал. Тихон был в плену три с половиной года, он писал письма, и мы ему посылали посылки с
 ветчиной и сухарями и вещами: валенки, которые ему не понадобились, кальсоны и др.   Он писал, что пленных много и все работают в имении барона фон Рица в восточной Пруссии – косили, сажали картошку, молотили, работали в саду. После их перевезли из Митавы и Либавы по Балтийскому морю в Юстров
и Микленбург. В плену было тяжело, кормили плохо, одной картошкой. Жили в лагере за колючей проволокой, в бараках, спали на нарах, один над другим. Пытались отказаться от работы, но немцы угрожали расстрелять переводчика-еврея. Позже от барона фон Рица его и еще одного сибиряка по фамилии Тепловодский  поместили к одному немцу-крестьянину, который жил с женой и двумя сыновьями. Он хорошо относился к ним и сажал за один стол завтракать и обедать. Ели, как и прежде в основном одну картошку, хлеба не хватало, но они ставили большую сковороду жареной картошки, поэтому все наедались. Хозяйство хотя и небольшое, но велось аккуратно. В конюшне немцы работали в колодках, что Тихону понравилось. Они с Тепловодским пахали, косили, ездили за водой, ходили за скотом. У этого хозяина они пробыли вплоть до революции в Германии 1918 года, когда немцы отправили своего кайзера Вельгельма  11 в Голандию, и в Германии начался разброт. О революции в России Тихон ничего не знал и поменял немецкие деньги на царские, которые в России потеряли силу. И вот осенью 1918 года Тихон с Тепловодскским решили бежать. Днем они рассматривали предметы на местности, чтобы по ним ориентироваться в темноте и идти на Юстров. Они тихо вышли на улицу, и пошли, но вскоре заблудились. Перед уходом Тепловодский потерял варежки и долго их искал. Прохожих они пытались спрашивать дорогу на Юстров. Им показали. Тепловодский начал обижаться на Тихона за то, что тот пошел по-другому. До утра они блуждали в лесу, а утром вышли на дорогу, на которую вывели на работу русских пленных. Обойдя это место, они пошли по дороге, вдруг показалась коляска, на которой ехал помещик. Коляска остановилась, и помещик спросил, откуда они. Они ответили, что идут на Юстров. Помещик сказал, что они ушли далеко, и надо вернутся. Он приказал идти за его тарантасом. Тепловодский опять стал упрекать Тихона за то, что он повел его по дороге, а не около как он предлагал. Но делать было нечего, и они стали идти, хромая на обе ноги. Помещик ехал тихо, наконец, ему надоело, и он махнув рукой покатил быстро. При встрече с помещиком они говорили, что ушли, потому что их плохо кормили. И вот они опять пошли одни. Тихон, нес маленький сундучок с одеялом. Там лежали бритва, две парами белья, башлык, шапка из сукна, сшитая из сукна с длинными ушами. Так они шли целый день. Около города стало людно, и их могли заметить, так как одеты они были в широких плюшевых штанах с красной узкой полоской. И в плюшевом пиджаке с вшитыми красными лентами на рукавах. На ногах были деревянные колодки в портянках. На голове картуз и башлык. Чтобы их не заметили, они стали прятаться за идущий мимо обоз. Тепловодский говорил, что не надо идти через город, а надо стороной. И его слова сбылись. Их заметил офицер в городе и арестовал. Они запечалились, так как думали, что их вернут назад. Их привезли к дому с подвалом и посадили в подвал, но офицер сказал, что теперь пленным будет лучше, так как  революция. Вдруг они увидели много таких же пленных как они. Там курили, играли в гармошку. Им там сказали, что сюда собирают беглецов для отправки в Россию. Через некоторое время вошел офицер с солдатами, их вывели наружу, построили и повезли на вокзал. Потом их посадили в теплушки, везли недолго, привезли в г. Либаву. Тут у Тихона отняли цветастое шерстяное одеяло, белье не то немцы, не то русские. В России их посадили в теплушки и привезли в г. Белев. Было холодно, так как  был декабрь, а на нем была черная потрепанная шинель и башлык. Поезда ходили плохо и в Белеве они стояли три дня. Многие здесь замерзли. Было много снега и нечего было есть. Приехавшие пленные ходили побираться по домам, ходил и Тихон. В Белеве Тихон расстался со своим товарищем по плену Тепловодским, ему было в другую сторону. Недели за три до приезда Тихона нам сказали, что в г. Данкове в часовне, около больнице, что у реки Вязовня лежат тела замерзших пленных, возвращавшихся домой. Я с дедом Михаилом и его женой Анной поехала туда, думали, что найдем там Тихона. Мертвые лежали на скамейках с иконами на груди. Лежало человек сорок с двух сторон от прохода. Кругом висели иконы, у входа стоял ящик для сбора денег на похороны. Их лица были белые, бритые, но за ушами выступали красные пятна. Среди них оказалась замерзшая маленькая горбатенькая старушка. Говорили, что она возила в Белев табак. Мы проходили по ряду и смотрели на право, и налево, у одного были похожие черные кудри, но лицо было не похоже. Мы ушли из села Казаки родные нашли своего, проверив документы. Некоторые говорили, что их отравили, но скорей всего замерзли, так как были легко одеты.
И вот 6 декабря 1918 года  уже под вечер к нам пришла свекровь Анна, поговорить со мной и бабкой Феклой о выдачи дочери Анны за Беляева Ивана Ивановича. Она просила нас по хлопотать, так как она хотела выдать дочь замуж, а дед был против этого. Я пошла на двор, приготовить еду корове и овцам (лошадь была у деда). Давали овсяную и просяную солому. Всю закрыла и пришла в избу. На улице еще было видно. Вдруг к окну подбежала Анна ( невеста), дочь Григория Манаева. И закричала: «Нянька, свояк идет». Я, свекровь Анна, бабка Фекла побежали, раздевшись во двор к воротам. Но ворота сели, чтобы их открыть, надо приподнять  шестом, а для нас это сделать трудно. Мы стали смотреть в щели. Около сахаровки шел Тихон в колодках, шинели, картузе и башлыке. Он нес сундучок. На пороге его встречали ребята - Дуся и 4 летний Мишатка. От радости плакали, обнимались и целовались. Стали готовиться к угощению. У меня был спирт, который народ из деревни привез из Яхонтовки после революции, когда разграбили винный завод. Спирт из баков вылился на лед пруда, откуда черпали его вместе с водой. Лагутин Василий чуть не утонул в баке, когда лез вычерпывать. У меня было три бутылки. Я побежала в погреб за яйцами, огурцами, капустой. В амбар за салом и стали готовить. На улице и в избе стал собираться народ, посмотреть на Тихона. Дуся и Миша сидели на коленях. Кто-то позвал и Михаила, отца Тихона. Он веселый пришел к нам  с кожаными сапогами, которые сшил наш сапожник  Федор Семенович, живший на Нижнем порядке, между Сурковским и Поповым логами. Разговаривали всю
ночь. Тихон говорил, что приехав в Данков, стал искать кого-нибудь, кто бы подвез его до деревни, и к счастью, увидел Анну Васильевну Бровкину с мужем Николаем Иванычем Манаевым, двоюрдным братом Григория Андреевича  Манаева. В городе Николай дал мне  одеть тулуп, ноги обмотал мешками и поехали рысью домой. Был праздник «Николы», а на другой день мы поехали к родителям Тихона. Вроде бы должна начаться спокойная, мирная жизнь, но судьба снова все изменила. Началась Гражданская война. Мужиков снова стали призывать, теперь уже в Красную Армию. Тихона вызвали в Военный отдел Волисполкома, где дали ему личную книжку (теперь это военный билет). Вместо Волосного правления сделали Волисполком Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов (на два села) и сельсовет, которые помещались в доме отца Павла Ивановича Кроткова. В волосном правлении сделали народный дом, где была сделана сцена и зал. В апреле 1918 года делили землю по душам, так как в июне подходил срок метать пары. В июле у попа Павла сельсовет отнял десятину с рожью. Отец Павел пожаловался на это прихожанам в церкви. Уже к вечеру из Данкова приехали верховые чекисты, чтобы арестовать попа. Они окружили его дом, но попа побрили, нарядили в женский убор и на глазах у чекистов вывели со двора. До ночи поп сидел в погребе у Мануила Бровкина, родного брата Анны, матери Тихона. Ночью отца Павла на додке переправили за Дон и он уехал из села. Его спасла бабка Фекла, Любовь Тихоновна (царица), Григория жена, Матрена Савина, Анисья свекровь, Хрида Абрамовна с Польши, Иван Беляев (отец Ивана Ивановича), Павел Тришкин, Иван Барнев и др. Они попросили написать им протокол в защиту попа учительницу Любовь Безменову ( по улице звалась Аникушкина), которая жила на Нижнем порядке за Шебановым дедом, с матерью, сестрой и братом. Грезнев Петрашка был ее дядей. Люба шла как раз из школы, старушки ее остановили, и она написала им у Иванихи Князевой в избе, которая жила рядом с Андрианом, против попа Павла. Утром военные велели всем придти в сельсовет, председателем, которого был Зычев (Волокитин), родственник Тихону. Он жил бедно и был жестоким ненавистником. Зныч был от Бровкиных. Когда поп убежал, то чекисты арестовали его жену,  двух дочерей  и сына и все ночь глумились над ними. С ними гулял Кобелек Бровкин, двоюрдный брат Тихона, Зныч, Петрашка Грезднев, Парашка Михалова (Дымова), жившая на Верхнем порядке у Сурковского лога и др. Они все растащили, загнали лошадь, катаясь на ней пьяными, Грезнев принес овчины, ветчины, муфту попадьи и др. По пути домой он встретил Тихона и радостно воскликнул: « Во позитуха!», говоря вместо буквы «ж» букву «з». Все, кто пришел   в сельсовет, были арестованы. Это были бабка Фекла, Матрена, Беляев Иван, Павел Тришин, учительница Люба (18 лет) и др. Их увезли в тюрьму. В г. Данкове. Бабку Феклу и других стариков недели через две отпустили, а учительницу Любу держали до августа в Данковской тюрьме, где хозяйничал милиционер Чванкин. Он приставал к Любови и действовал насильно. За ее сопротивление он присоединил ее к группе арестантов (купцы, попы и др)- всего 12 человек, которых в ВЧК расстреляли в августе 1918 года ( после первого Спаса-1 августа) на реке Вязовня, около Вислого леса. На опушке леса была вырыта яма перед которой ночью всех расстреляли кроме одного, который сумел броситься в темноту, когда всех проводили через мост. Во время расстрела был объявлен комендантский час в ближайших к Данкову селах. Не разрешалось зажигать свет и выходить на улицу. Люди были охвачены страхом.
После раздела земли по душам все участки стали новые, так как все перемешалось. У кого много было душ, тот и получил много. Но обработать не могли по лености или по малости мужиков. Например, Мячин Устин пахал в тулупе очень медленно, и у него оставались залежи. Петрашка Грезнев после раздела ехидно говорил: «Будет Шебановым пахать, пора и Аникушкиным!». От радости он не стал выручать от расстрела свою племянницу Любу. Тихон с отцом хорошо работали и на меньших полях меньших по площади, чем до раздела. Хлеба опять хватало.  В первых числах июля 1919 года, когда косили сено, Тихон и я ехали из-за Дона от села Ханевка, у Бакиной лощины красноармейцы делали облаву на мужиков, чтобы взять в Красную Армию, взяли и Тихона. Мне пришлось бежать за документами о его болезни  домой, но их всех отправили в Данков. Первое время Тихона отправили в село Чернава, что в 60 верстах от нашего села на север, ближе к Москве. В селе Чернава они должны были ловить дезертиров. Дезертиры переодевались в женскую одежду, прятались за печками и на чердаках. А в нашей деревне мужики прятались, даже в трубе, например Жданов Мишка. Он жил не далеко от Кучинского. Тихон рассказывал, что были случаи, что дезертиры убивали тех, кто их искал, поэтому он старался не лезть на чердаки и другие укромные места, а смотреть только в домах. Из Чернавы Тихон приходил пешком домой раза три, иногда ночью. В июле 1920 года у меня родилась вторая дочь, которую назвали Маней. В это время Тихон приезжал на побывку, а затем он месяца на три получил освобождение из-за болезни правой ноги и правого уха. Он помогал убирать урожай. Освобождение ему дал доктор в Данкове. Осенью 1920 года его все-таки взяли и направили в г. Калугу. Там он числился красноармейцем связи 6-ого запасного стрелкового полка. У начальника связи  товарища Селиванова Тихон прослужил на службе во время гражданской войны до 25 марта 1921 года (1,6 года). В феврале 1921 года заболела оспой моя дочь Маня. Я сама виновата, пожалела ее, не сделала прививку. По селу распространялась быстро оспа. Дети умирали часто. У Мани поднялась температура, потом на всем теле выступили нарывы с желтыми головками, которые превратились в сплошную желтую массу и покрыли все тело, даже язык. Нарывчики засыхали и вываливались, оставляя ямку. Картина была мучительной. Девочка издавала страдальческие крики, потом ее тело стало конвульсивно дергаться, и так в мучениях она через неделю умерла. Бабушка Фекла велела тихо стоять около нее, так как можно было напугать, и в случае выздоровления она была бы «порченой». Мишатка и Дуся тоже болели, но у них была прививка и они оспу перенесли легко, пролежав три недели, и кое-где остались ямки, но не на лице.
 К несчастью в это время к нам пришла сестра Тихона Анна. Этого было достаточно, чтобы заразился ее сын Вася 1920 года рождения,  который
тоже из-за жалости матери не был привит. Вася был крепким мальчиком и поборол оспу и не умер, но лицо осталось рябым. Дед Михаил делая гробик для Мани, говорил, что не надо могилку девочки сильно зарывать, так как скоро придется хоронить и Васю, но он переборол оспу.
Как я уже говорила, дед Михаил не хотел выдавать Анну замуж за Ивана Иваныча Беляева, но они были знакомы давно, гуляли вместе, часто приходили ко мне и любезничали. Иногда она просила меня сходить к отцу и попросить, чтобы ей разрешили ночевать у меня, так как я бывала одна с детьми, ведь бабка Фекла часто уходила в повитухи и они могли встречаться у меня. И вот все же свадьбу справили в январе 1919 года, на второй день крещения (7 января ст.ст.). Перед приходом Тихона у нас был магарыч. Собрались Михаил, мать Анна, Пелагея и Иван, мать и отец Ивана Иваныча. Выпили и решили молодых поженить. Вдруг приходит к нам Михаил, брат Тихона и говорит, что Анна раздумала выходить замуж, ей посоветывал так сосед Алексей Семенович Уклов, живший пртив деда. Дед Михаил обрадовался, одернул рубаху и стал спешить домой. Пелагея и Иван очень обиделись и тоже уехали. Дома они решили женить сына на Аксинье Верейкиной, которая жила в конце Нижнего порядка, у Пажетного порядка. Дело было на Фелиповку, перед Рождеством, они напекли оладьи и поехали на помолвку вечером к Верейкиным. Там молодых благословили, и дело стало за свадьбой. На следующее утро, они катались по селу. И вот тут-то произошло неожиданное событие, приехал из Воронежа на каникулы (на Святки) брат Анны Иван Михайлович (Ванюша) и посоветовал Анне выходить замуж за Ивана Ивановича. Ванюша сам пошел к Жихаревым (Беляевым) и уговорил сам взять в жены его сестру, сказав, что она согласна. И вот Иван Иванович отказался от Аксиньи и стали готовиться к свадьбе с Анной. Когда Тихон пришел из плена,  как раз было сватовство. На свадьбе были все, кроме Ванюши, который уехал опять в Воронеж. От злобы дед даже не отвез Ванюшу на станцию. Его отвез Беляев Константин, живший недалеко от деда, около попа Демкина. Его дочь Ксения была учительницей и знакомой Ванюши. Их Константин отвез в Данков. Дед сказал Ванюше, чтоб ему не было возврату. Его слова сбылись, после этого Ванюша исчез в огне гражданской войны.
Когда Тихон служил в Красной Армии в Чернаве, зимой 1919 года я откуда-то принесла корь, так как ребята были слабые, не закаленные, то сразу заразились от меня. Красная сыпь покрыла все мое  тело и тела  детей, Мы лежали в жару с больными головами. Бабушка Фекла за нами ухаживала, а дед привозил фельдшера Кучинского. Он вроде давал нам хинин. В тяжелом состоянии были с неделю. Лежали с завешанными окнами. Кучинскому давали холщовые полотенца, которые  Фекла получала за ее акушерство. Он брал, не отказывался.
25 марта 1921 года вернулся из Красной Армии Тихон. Он пришел прямо к пахоте. Они с отцом поднимались рано и уходили в поле на бурой лошади, которую так и звали Бурый. Лошадь была очень выносливой, и ее за это все любили. В прошлом 1920 году  Тихона не было, и пахал с дедом семнадцатилетний брат Михаил. 1921 год был засушливый, рожь уродилась редкая, травы мало. Косить такую рожь с травой было тяжело. Трудно захватить косой. К Ильину дню (2 августа ст.ст.) все скосили и убрали в одоньи. В сентябре-октябре обмолотили, снопы для овец были достаточно хороши, а Тихон наконец-то смог заняться хозяйством. Но пришла новая беда, Мишатка заболел скарлатиной, у него распухло горло и трудно стало глотать и дышать. Мы с Тихоном отвезли его в Данковскую больницу. Кучинский сказал, что Дусю надо увезти из дома, а то она заразится. Ее не увезли, и действительно через две недели она заболела. Я в больнице сидела у кровати Миши, А Тихон повез ее к нам. От тряски у нее сильно болели внутренности, приходилось останавливать телегу. Ребята пролежали около месяца. У Дуси болезнь прошла без осложнений, а Мише дала осложнение на почки, и его оставили в больнице. Но он стал проситься домой и через две недели его выписали, но приехав домой ему, стало хуже, началось тяжелое воспаление почек, он ослеп. Я решила его сама отвезти в больницу. Его опять поместили в инфекционное отделение -это дом  из бревен с тремя окнами на юг. Там он пролежал еще два месяца, мы тоже измучились, так как ходили и ездили часто 12 верст. В больнице его подлечили, и ему стало лучше.
Наступил 1922 год. Зима была снежная и нехолодная. Тихон с дедом и братом Михаилом  зимой поехали на лог Тербун копать камни для стены, отгораживающий двор дяди Николая, а также для переделки погреба и закут. Зимой копать было безопасно, так как при мерзлой земле можно не опасаться обвалов, особенно когда приходилось подрывать бок в ямах. Пласты камня они отрубали ломами и топорами, а затем грузили на сани и на трех лошадях привозили на наш двор. На этом месте копали не одни мы. Копать приходилось всю зиму, кроме этого Тихон еще вил веревки, оплетал лапти, начатые дедом веревками и лыком.  Когда он возился с лаптями, то пел молитвы, как когда-то пел, в церковном хоре.  Например, из «Покояния»» «Разбойника благоразумного….», причем он сам поглощался содержанием и напевом этой молитвы, лицо его сосредотачивалось, а на лбу появлялись морщины. Ему самому нравилось свое песнопение. Женщины зимой пряли коноплю и шерсть. Бабушка Фекла не умела прясть на прялке, так как не успевала дергать коноплю у гребня, но зато она хорошо управлялась с веретеном. Бывало, в лунную ночь она сидела на донце с гребнем и всю ночь, пока не задремлет,  жужжала веретеном. Часов у нас не было. Они были только у попов, да у Бартневых, Тришшиных и у Петюхиной Елизаветы. Мы же слушали петухов, как начнут часто кричать, значит скоро и утро. Дуся, хотя ей было около двенадцати лет, умела прясть и хорошо вязала шерстяные шали.
В 1922 году начался НЭП (новая экономическая политика) и люди стали заботиться об увеличении  своего хозяйства, в это время власти не трогали крестьян. Стала оживать частная торговля. Базары в Данкове стали богатые и многолюдные, продавали и покупали хлеб, скот и все другое. Сосед Жихаревых, Мячин Устин, открыл в своей избе типа кабачка. На двух столах можно было попить чай, посидеть, купить конфеты, соль, спички. Такие лавочки были и в других местах. Рядом с Мячиными открыл лавочку Капсуль, хромой мужик. Он был богатый и для заманивания людей вывешивал через улицу фонари. Капсуль снимал избу, потом он снял часть избы у Аникашиных. Что против нас, расположена. Здесь его обокрали.
Тихон купил быка у Сахвоновой Акулины с Польского порядка, хотели откормить и зарезать к Рождеству, но оказалось, что быка уже нет. Видно хозяева его не зря продали. У двоюродного брата Василия Алексеевича Бровкина (на деревне прозвище-кобелек) мы купили воз клевера.
Кобелек, Купцов Егорка, Волокитин (Зныч), наш Петька, писарь в Волосном правлении Шебанов (по улице Захаров) и многие другие переселились из деревни за лес на Щетиновку, где был хутор. Там они построили дома и развели сады. Поскольку родня осталась в селе, то они часто ходили к своим. Дорога была плохая, как-то Лаврухин шел  пешком в село к своим и замерз. При НЭП и попов не трогали. Вместо отца Павла стал Василий Савич Прилутский, а в 1921 году пришел Михаил Степанович Вяземский и был до 1929 года. Тогда он убежал из села от ареста.
Весной 1922 наши мужики стали переделывать забор, отделяющий наш двор от дяди Николая. Стена получилась выше роста человека, но клали камни в один ряд, и стена получилась выпученная в середине. Когда Тихон был в Германии, то видел, как аккуратно ведут хозяйство немецкие крестьяне. У себя он решил делать так же. Решили делать теплые закуты для скота. Вместе с отцом и с  братом Михаилом, Тихон разобрал крышу,  надстроили стены, пригласили кладчиков, которые ходили по селам, сделали потолок и новую соломенную крышу. Корова, лошадь, свинья, овцы, теленок находились в одном помещении, но разделены друг от друга  стеной из досок, дверь была общей. Под крышей Тихон сделал окошко и застеклил его, скотине было светло и тепло. Когда Тихон шел к скотине, то переодевал колодки и там свободно работал. Год 1922 выдался урожайный, было собрано много хлеба, картошки, накошено много сена. Так ознаменовалось начало НЭПа.
Осенью 1922 года Мы не отдали Мишатку в школу, он был ослаблен болезнью, а о Дусе вообще речи и не шло, поскольку некогда было женщине ходить в школу, надо прясть, вязать, помогать по хозяйству дома. Мишатка  же любил за амбаром перед входом в сад класть из камешков колокольню в рост человека. Камешки он собирал неизвестно где, но набирал много. В колокольне он делал окна, а внутри вешал железку и звонил в нее. Раз как-то  к нам тайком пробрался Васька Голубчиков, внук Драбадана и товарищ Мишатки и сломал колокольню. Мишатка пролил много слез, так как многомесячный труд
мгновенно пропал. Он был всего на год моложе Дуси, но был болезненный, скромнее и трусливее ее. Дуся часто над ним смеялась: то начинает от него постепенно слезать с печи и он слезает, а она быстро назад залезает на печь; то спиной его пытается сдвинуть со скамьи, а когда он упрется, быстро убегает. Испуганный  Мишатка, бежит за ней и плачет.
Так прошел в трудах и заботах 1922 год. Весной 1923 года мужики после ярового посева стали переделывать погреб, старый уже обваливался. Наняли кладчиков, стены были каменные, а свод сделали из дубовых досок, который снизу подпирался столбами. Поверх насыпали землю вровень с землей на дворе. Около двери в погреб было сделано небольшое окошко, в которое ссыпали картошку. Это очень облегчало уборку картошки, поскольку раньше ее приходилось носить в корзинах. Дед с Тихоном сделали постоянную лестницу, по которой мы спускались до дна погреба. На ступеньки я ставила махотки с молоком. Зимой окошки затыкали тряпками и заваливали снегом. Погреб делали недели две, а перед Пасхой начали переделывать ригу. Старую солому раскрыли, а там перекрытия прогнили, поэтому их  пришлось менять. Нам помогал Василий Бровкин, дядя Тихона и ровесник деда Михаила. Василий был хорошим плотником. После ремонта стены и фундамента высотой по грудь, они связали новые перекрытия, заготовленные еще издавна дедом в лесу. Они были очищены от коры сразу после того как их срубили, чтобы под корой не ел червь. Перекрытия опирались на балки, встроенные в стене. Потом тонкими жердями мужики решетили всю крышу и уложили решетником, это срубленные в лесу зеленые ветви орешника. Соломой крыли осенью, после Воздвижения (14 сентября ст.ст.), когда закончили копать картошку. Вместе с дедом крышу крыл мой крестный Григорий Манаев, солому мешали старую с новой соломой. В этом же году была переделана каменная пристройка справа от сеней, раньше это была закута для лошади, которую ставили поближе, чтобы ее не украли. Потолка в ней не было, а теперь они доложили стену до высоты стены избы и покрыли крышу. Одно окно было заложено, в  другое была вставлена решетка со ставнями, запираемыми деревянной задвижкой, а снаружи было вставлено стекло. Теперь был потолок с хорошими, прочными матицами. На чердаке насыпали листья, залили глиной и снова насыпали листья.
В сентябре 1923 года решили отдать в школу Мишатку и заодно Дусю. Их отвел Тихон в деревянную школу, которая стояла на Пажице у погоста. Их посадили за одну парту. Учителем был Ехванов Васька, который жил на Польском порядке.  Он показал им кубики, чтобы научиться счету и буквы. На другой день бабушка Фекла сказала Дусе:  «Не ходи в школу, чему может научить безбожник? Надо прясть коноплю и шерсть». С этого дня ее образование закончилось. Миша продолжал обучение.
Зимой к нам приходил Кобелек, т.е  Василий Алексеевич Бровкин, Тихонов двоюродный брат. Тихон ему подносил самогоночки, который покупали у Наташки Петюхиной (по улице Красновой). Василий рассказывал Тихону о своих похождениях. Раз как-то он пришел к Маше Садчиковой, жившей около Кучинского. Она его велела ждать на конюшне, и вот когда он там сидел, пришел  ее муж с фонарем  кормить лошадей.  Кобелек вспрыгнул на переводину и затаился, так как муж мог его убить. Но все обошлось благополучно, муж ушел, покормив скотину, а Марья вышла на свидание и выпустила его. Мы с Тихоном слушали и смеялись, а он, захмелев, продолжал рассказывать другие истории. Раз пришел к соседке и Барышниковой Анне. Она жила против его двора, который расположен между Сурковским и Поповым логами. Анна была здоровая, но конопатая баба. Он часто похаживал к ней. А тут он, повесил полушубок на свои ворота, и тайком побежал  к ней в избу. Они любезничали, а муж спал на печи. Вернулся, а полушубка нет. Он испугался, поскольку полушубок новый, пришел домой, а отец  его Алексей стал ругаться на него за то, что он так бросает одежду. Хорошо, что отец его увидел и снял. Однажды, когда к нам в очередной раз пришел кобелек, Тихон поставил ему четвертинку и  кашу, а он вылил четвертинку в блюдо и съел все вместе. Кобелек долго к нам ходил и часто. Он приходил еще и потому, что дед Михаил был ему крестным отцом. Вслед за кобельком к нам повадился ходить и муж сестры Кобелька Александры, Василий. Он был почти ровесник Тихону, любил выпить, попеть песни и был страшный озорник. За это его прозвали «Обезьяна». По дому он ничего не делал. Его жена Саша ездила на Дон за водой, пахала, косила и выполняла все мужские работы. У нее были два сына, такие же хулиганы, как и их отец. Они были старше нашей Дуси. Эти сыновья пугали людей. Весной этого же года мы с Дусей пошли на поле, которое было у Подчищеннго леса, около Маркиного лога. Мы собирались полоть просо. Был теплый июньский день, на поле никого не было. В лощине паслась чья-то лошадь. Вдруг, мы увидели, что в лощине кто-то кувыркается весь в шерсти с длинными косами и машет лапами. Потом этот бес побежал в нашем направлении. Мы испугались и, не дополов наше просо,  кинулись  с криком бежать. Уже потом сообразили, что белая лошадь принадлежала «Обезьяне», а потом узнали, что его сын был в Щетиновке, что недалеко от того места, где мы пололи просо. Вот так они веселились. Правда, был момент, когда они нас еще раз напугали.
Как-то осенью я, моя тетка-царица, Григорьева жена и  моя двоюродная сестра Поля Манаева (Полица) и девочки среди которых была и наша Дуся, пошли в Подчищенный лес за грибами. В лесу на поляне мы вышли на бугор, и увидели, как внизу кувыркается бес, тоже лохматый. Это был сын «обезьяны», так как его опять выдала лошадь. Мы, конечно, испугались, но не убежали, а просто обозвали его «дураком».
Кроме работ по хозяйству Тихон зимой занимался охотой, либо ходил в лес, в Тербун, на Золотуху, на Дон по следам зайцев. Часто он ставил приваду, маленький сноп овса с просо, который он ставил возле риги у стены, напротив окошка и ждал пока придет косой. Раз как-то он перебил передние лапки зайцу. Зайчик жалобно пищал от боли. Тихон показал его ребятам и прирезал. Мясо зайчика очень вкусное, белое. Раз Тихона позвал мой крестный Григорий, убить лисицу, которая утащила кур. Тихон сел в баню, а для привады положил мертвого телка, опившегося молоком. Он увидел, как что-то мелькнуло около телка, но стрелять не стал, побоялся, что убьет собаку. Пришлось отложить охоту на другую ночь. Но в этот раз никто не подошел. Один раз он подбил двух уток около моста, на быстрине, где льда не бывало. Одна уточка, раненная села под мост на перекладине, а другую затянуло под лед. Так Тихон и пришел ни с чем. Под мост он не полез, так как было опасно. Он помнил, как на этом месте в прошлом году утонул на этом месте Парамошин вместе с лошадью.  Он пьяный ехал по льду Дона от портного, Хвоничкина Тимофея, к себе домой. жил за мельницей. У церковного моста он хотел выехать на Пажицу и повернул к берегу. Проезжая недалеко от быстрины, лед провалился, и он ушел под воду. Пьяный он не мог вылезти из саней, которые плавали вместе с ним, почти у поверхности воды. Утром его заметил Сергей Макарович. Утром пошел в ригу и увидел на Дону торчащую из воды голову лошади. По ней он узнал, что это был Парамошин.
Зимой Дусю  приглашали к себе домой вязать шали. Она учила Анютку у дяди Сергея, Анютку у Жихаревых, Марию Григорьевну у Манаевых. Марья часто у нас гостила и спала на печи вместе с бабушкой Феклой. Марья Григорьевна родилась в 1908 году. Бабушка Фекла часто наливала молока и давала яблок моим двоюродным сестрам Марье, Поле, Анне, Дуне и их матери «царице», Любови. Ходила к нам и сестра Тихона Анна, брала молока, когда у нас раньше телилась корова, она помогала мне полоскать белье в Дону, когда я болела. Часто у нас бывал ее муж Иван Иванович. Он любил посидеть с Тихоном за столом, немножечко выпить, попить чайку и поговорить. Когда подросли дети у сестры Анны, Вася с 1920 года  и Петька с 1922 года, и они стали приходить к нам, поиграть с Мишаткой, посидеть в саду, поесть яблок. Мы им яблоки давали с собой домой. В свою очередь Миша и Дуся ходили к Жихаревым. А к деду Михаилу ходили за хлебом. Моя свекровь, Тихонова мать, Анна очень хорошо пекла ковриги. Ребята приносили только пол ковриги, поскольку, одной ковриги хватало на три дня, потом мы их приносили сами. Для Миши и Дуси они были тяжелы. Дуся всегда любила, когда ее приглашали, и с охотой ходила в гости. Ей нравилось ходить к Сергею Макарычу, так как его мать, Евдокия Тимофеевна хорошо пекла блины и ее угощала.
Наше хозяйство было связано с хозяйством деда Михаила. Многие работы мы выполняли вместе. Наши лошади то стояли у деда, то у нас. Часто от деда прибегал наш гнедой мерин и стоял у ворот, ожидая, когда их для него откроют. А иногда, наоборот, от нас он убегал к деду, так как у деда в 1923 году появилась гнедая длинноногая кобыла, а Бурого он продал, поскольку он стал старый. Ранее  у нас еще был черный мерин по кличке «Казенный». Он был очень ловкий и сильный. В 1912 году мы вместе с дедом и бабкой ездили на нем в Данков на базар, покупать мне к венчанию два полушалка( за 14 рублей) и другое, что требовалось. Потом на «Казенном» мы катались по улице,  а потом его украл Хвоничкин Мишка, ровесник деду, живший на Польском порядке у Часовни. Тихон вместе с работником Гавриилом Кострикиным из Требунков караулили лошадей в степцах, Хвоничкин подкараулил, когда они зазевались, и угнал «Казенного» в Требунский лес, а там передал цыганам. Наш работник Гавриил, был мужем двоюродной сестры деда Михаила, Пелагеи Васильевны. Также он был в родстве с Петрашкой Грездневым. Однажды Гавриил был в селе Бигильдино и плохо себя чувствовал. Он видимо был смертельно болен и попросился переночевать на печи, но у нас печь была занята, там сохла основа (пряденые конопляные нитки, их перед тканьем толкут в ступе, обливают гущей и сушат, а затем набивают в колоду для тканья). И он пошел к Грездневым. А утром его Петрашка отвез домой, где он  и скончался.
Зимой 1923 года снега было много, и Тихон вывозил его на улицу, на дорогу. Бывало, проснемся, а окно засыпано снегом. Тихону приходилось отваливать снег от окон и делать проход у двери. Когда его не было, то я сама убирала снег.
На Рождество 25 декабря ст.ст., когда в 4.00 утра разносился благовест от церкви, Тихон с Дусей и Мишаткой  шли к заутреней и обедне, а я всю ночь готовила обед. Тихон к Рождеству резал или поросенка или бычка и кур. С рассветом они возвращались, а у меня были готовы щи, холодец, лапша, блины, пироги. Мы ели и ложились отдыхать, а ребята убегали на улицу. По дворам ходили певцы, славили Христа. Они входили в каждую избу и пели: «Рождество твое Христе Боже наш…». Мы им давали копеек 10-20. В этот день и на улице была какая-то торжественная тишина. Ветра не было. Казалось, что стало теплее, чем в другие дни. Вечером к нам приходили гости: дед Михаил, когда один, когда с бабкой, когда дядя Гриша Манаев приедет на лошади, Иван Иванович с Анной и ребятами. И скотине дают еду послаще-сноп овса, сенца, сноп просяной, которые берегут для праздника Рождества и Крещения. Рождеством провожали старый год. В новый год, праздник «Василия-великого». Это день ангела  всех Василиев.  В церкви отец Михаил поздравлял с Новым годом, а певцы, которых выбирал дьякон, Иван Николаевич Рождественский,  пели «многие лета» три раза. Дома в Новый год подметали пол и, если под столом попадалось семечко, то ожидался урожайный год. Дома елку мы не ставили, да и не знали, что надо ставить. Елку ставил только поп.
Во второй большой зимний праздник-«Крещение» тоже было богослужение с 4-х утра и до рассвета. В конце обедни был крестный ход. Из церкви сами молящиеся  выносили иконы, хоругви и шли к Дону по Церковному переулку мимо дома, где жил отец Павел до разгрома 1918 года, затем сворачивали налево до Манаева переулка, где жил отец Андрей Демкин и по этому переулку спускались вниз к Дону. Справа от Церковного моста Шаршавый Егорка и Ванюшка Ивашин, живший около Попова лога, выкалывали ломами во льду большой крест с лункой. Крестный ход направлялся к этому кресту. За церковными хоругвиями, шел отец Михаил в черном колпачке с поднятыми вверх руками, в которых он нес крест. За ним шел дьякон Рождественский и дьячок Оскордов Иван Васильевич с хором. Толпа богомольцев с кувшинами замыкала эту процессию. У креста, на Дону, совершали службу, и в конце ее отец Михаил кисточкой покропил стоявших людей, предварительно окунув в воду три раза крест, что означало освещение воды. Люди черпали святую воду из креста в реке кувшинами, ведрами. Тихон рассказывал, что после крещения воды сын дяди Сергея, Иван (1905 года рождения), искупался в проруби при сильном морозе вместе с Ванюшкой Ивашиным. Люди с Польского порядка и от нас шли домой по льду Дона до Жихарева переулка и дальше. Позже сюда приезжали за водой с бочками, чтобы напоить скотину святой водой. Я тоже ходила за водой, поспевали от домашней работы прямо к освящению воды. Я шла туда по льду Дона с кувшином, идти было легко, так как снег со льда сметался подъемкой. На другой день мы с Тихоном и ребятами ехали к деду Михаилу. По пути мы заезжали к Жихаревым, брали Ивана Ивановича с Анной и их ребятами. Дед нас хорошо принимал, играл с внучатами. Он то носил каждого горшком по избе, то ползая на четвереньках, катал всех на спине. После Крещения до Масленицы был мясоед. Масленица бывает всегда за семь недель до Пасхи. Правда Мясное и молоко не ели по средам и пятницам. В Великий пост ели только картошку, квас, капусту и огурцы. А вот, например, Анютка Пронина, жена Хлудова, за три дня до Пасхи совсем ничего не ела. На Масленицу всю неделю утром и вечером пекли блины, которые ели с молоком и сметаной. На лошадях катались с четверга и до субботы. Каждый старался нарядиться как можно смешнее, кто рога себе приделает, мужики надевали женские юбки, на голову покрывали платки или выворачивали шубы, надевали маски с медвежьей или свиной головой. На дугу, крепили какую либо куклу. Ездили по селу на санях, пели, плясали на улице, играли в гармошки. Ехали пьяные. Когда мне было 8 лет (1903 год), я вышла на улицу смотреть пляску и катающихся,  меня кто-то толкнул, и я упала под бегущую лошадь санями. Лошадь проскочила, а, по поддёвке, проехал полоз саней с пьяными мужиками. Я испугалась. Выбежали мой отец и дед Филипп и стали драться с мужиками, которые приехали от мельницы. К нам в село на Масленицу и когда бывали свадьбы приезжали из села Масловка. Они бросали из саней конфеты, а ребята их подбирали. На Масленицу веселилась в основном молодежь. Во время Великого поста жизнь замирала. На улице никто ни пел и не играл. Каждый ходил всю неделю утром и вечером в церковь, чтобы в субботу причаститься. В пятницу все ходили на исповедь, это было долго, поскольку каждый исповедовался в отдельности. Молодые причащались хоть один раз за пост, а пожилые, в основном бабки, по два раза за пост. Они почти весь пост пропадали в церкви. Когда ходили в церковь, то старались наряжаться в самое лучшее и красивое. Некоторые, например, «Кобелек», а также наши ребята Петька, Микулка, Митька, Васька и другие ребята наряжались, но до церкви не доходили, а задерживались, потрепаться, около правления. Раз как-то Микулка сказал: «Батюшка, я в церковь не пойду, буду дома молиться». Сам же с гармонью залез в погреб и там играл всю обедню.
В 1924 году Пасха была 14 апреля ст.ст.(27 апреля по- новому стилю). У меня родился сын Василий как раз на Пасху. Время было сырое, шел дождь со снегом. На третий день Пасхи, его крестили. Завернули в пеленку, потом в нижнее байковое одеяло. А поверх в шелковое красное одеяло. В нем носили Дусю,  Жихаревых ребят Васю и Петра. Его брали и соседи. К пеленкам пришивали кружево (их называли  «гладью»). Их выпускали наружу для красоты. В церковь его понесла Анна, крестная Дуси и сестра Тихона. С ней пошли бабушка Фекла, Дуся и Иван Иванович. Зимой детей в церкви не крестили, так как было холодно. Крестили в караулке, которая походила на небольшую церковь. В ней было много икон и ее хорошо отапливали, когда надо было крестить. Перед тем как окунуть младенца в купель,  отец Михаил велел куму Иван Ивановичу прочитать молитву «Верую…». На бронзовой купели горели три свечи. Затем батюшка брал младенца, свечи в это время убирали. И закрыв ребенку пальцами рук ноздри и уши, три раза окунал в купель, читая молитву. Иван Иванович держал на руках пеленку, на которую батюшка клал окрещенного младенца, и быстро заворачивал в нее Васятку. Когда батюшка перед крещением записывал имя кумы и кума, то спросил, как хотят назвать младенца. Ему назвали Василий. Так мы назвали потому, что перед рождением умер дядя Тихона Василий. Бабушка Фекла согласилась с этим именем, и потому, что такое имя было и у деда, и у моего отца. После младенца кум передал куме-Дусе и тут бабушка Фекла и тетка Анна завернули Васю в одеяло. В заключении отец Михаил, кума с Васяткой и кум три раза обходят купель и на этом крещение закончено. При крещении у ребенка батюшка отрезает немного волос (этот обряд называется  «обрезание»). Вот тут-то начинается гадание. Бабушка Фекла взяла волосы и прилепила их к догоревшей свече, которую бросила в купель, когда от нее все отошли. Если волосы не тонут, то крещеный будет жить долго. У Васятки волос поплыл, но плохо, поэтому он все время болел. Дома мы встретили всех хорошим обедом. Теперь у нас новый член семьи. Его нянчили и я, и бабушка Фекла, и крестная Дуся.  Я его кормила грудью три года, так как не могла отучить. Я мазала грудь и сажей и горчицей, а он все плакал, просил грудное молоко и кричал: «Дай си, Дай си». Потом все-таки отвык. Когда мы уезжали в поле, то дома с ним оставалась бабушка Фекла и Дуся. Правда Дуся никак не хотела оставаться дома и просилась с нами в поле. Я от нее пряталась за ворота у Тришеных. Она бежит за мной, а потом не находит и бабушка ее уводила домой. Бабушка сидела с Васяткой, качала на руках и в люльке и приговаривала: «Василек, Василек». Когда бабушки не было, то сидела Дуся. Она его качала в люльке, мыла и лупила, так как он был очень крикливый. Когда ему исполнилось восемь месяцев, то он пытался выбраться из люльки. Чтобы он не выпал, к веревкам привязали поперек полотенце. К нам ходила сестра Ивана Ивановича Наталья. Когда он начал говорить, она научила его петь песню «По Дону гуляет казак молодой». А потом когда приходила, то говорила; «Ну Васек, спой». И он, держась за веревки, вставал из люльки  в длинной рубахе, надувался и пел: «По Дону гуляет казак молодой, льет девица слезки над быстрой рекой». Все весело смеялись, а Наталья Ивановна любила его и часто ходила к нам.
Весна 1924 года была ранней, и талые воды быстро сошли в Дон. Дождей выпадало редко и началось сухое лето. Мужики спешили вспахать под яровые хлеба, чтобы задержать влагу.  Огород пахали дед, Тихон и брат Михаил. Бывало, дед привозил однолемешный плужок на своей телеге, приводил лошадей, одну из которых запрягал в плужок, другую, Тихон запрягал в железную борону. Были с лошадьми и жеребчики. Брат Михаил обычно пахал, держа за ручки плужок, за себя он привязал обрат задней лошади с бороной. Так как огород был небольшой, то его обрабатывали за несколько часов. После пахоты все обедали у нас, потом все уезжали. Вообще дед Михаил был страшный охотник поработать быстро и аккуратно. Он любил, чтобы хозяйство было образцовым, чтобы скотина была в хороших условиях, чтобы поля вовремя обрабатывались, чтобы всегда был материал для ведения хозяйства. Это его страсть не давала покоя ни ему самому, ни его сыновьям. Он их мучил частыми поездками за материалом. Тихон, жаловался, бывало на это, и в старости часто вспоминал об этом.
В 1924 году, как и в 1921 году хлеба собрали мало из-за засушливого лета. Только унавоженные поля дали 6 копен с десятины, а в 1915 году эти же поля давали 20 копен с десятины.
Пришла осень, Тихон с дедом стал работать по саду. Они в левом углу сада у риги посадили 5 корней слив, 10 корней вишен. По всему саду они посадили  10 коней яблонь. На сук осиновой, старой яблони, которая давала много красных, но не вкусных яблок с горчинкой. Тихон с дедом привили почку от «сахоровки». Осиновая яблоня росла около плетня дяди Алексея, а старая «сахоровка», росла  напротив, у плетня дяди Николая. В дупле невысокой, старой «сахоровки» с четырьмя толстыми, длинными суками, жили птицы. Она была посажены моим прадедом Василием, и как и другие яблони обгорела во время пожара 1872 года. Эти-то сучья и отросли после пожара. Яблоки на «сахоровке» были большие, продолговатые, желтые, сочные, а по сладости им нет равных. Я до сих пор таких не видывала. Ближе ко двору за «сахоровкой» росли яблони «кружапель» тоже старая, рогатая и низкая и «бель», наоборот, раскидистая высокая яблоня.  На «кружапели» яблоки были красные, крупные, сочные и сладкие, почти как у «сахоровки». На «бели» росли тоже крупные, только белого цвета, сладкие яблоки.  За «белью» росла яблоня «терентьевка», высокая с «кучистой» мощной кроной. Эта яблоня была посажена после пожара. Яблоки на ней были ярко красные, крупные и сладкие на вкус. Дед с Тихоном решили пересадить «терентьевку» от «бели», которая была выше и не давала ей свободно расти. Пересадить решили за лощину, по которой в половодье вода из леса текла в Дон. Эта лощина шла из леса через Пажицу, поперек Тришина огорода, вдоль дороги, у огорода дяди Алексея, поперек его сада. У нас лощина сначала шла вдоль плетня от Алексея, а потом поворачивала направо, поперек сада и шла у стены двора дяди Николая, через двор Грездневых, на улицу к Польскому порядку. Там попадала в небольшой переулочек и через их огороды попадала в Дон около лога Тербуна. Эта лощина приносила много бед, так как в половодье вода неслась около жилья людей. До заморозков  в октябре-ноябре дед с Тихоном обрыли большой круг вокруг яблони «терентьевки». Затем ее с комом земли отделили от земли, раскачивая, и подкапывая снизу, и оставили до заморозков. Когда мороз в декабре месяце связал землю у корней, ком земли обвязали веревками, которые привязали к хомуту лошади и стали перетаскивать за лощину во вновь вырытую яму. Теперь «терентьевка» стала соседкой последней во дворе яблони «грушовки».  На «грушовке» рождались небольшие яблоки с красными бочками, а то и желтые яблочки, но сладкие. У нас было много яблонь со сладкими плодами. Но были и кислые яблочки – это «бель» с маленькими желтыми яблочками и другие в основном, росшие у плетня дяди Алексея. Когда «бель» поспевала, то кисло-сладкие плоды издавали душистый аромат. Под этой лесной «белью» у нас был шалаш из прутьев, покрытых соломой. В стороне от этой бели выходила лощина от дяди Алексея. За «белью» росла яблоня «осиновый сок» уже старая, сукастая. Вот на один сук Тихон привил «сахоровку». Ее яблоки были крупные, красные, сладкие с горчинкой. Дальше за «осиновым соком» росла «куриновка». Невысокая яблоня с маленькими кислыми яблочками. В углу сада от Алексея росли три «антоновки». А в другом углу от дороги Тихон посадил ряд слив и ряд вишни. Так мы прожили в спокойном труде до 1928 года. За это время была переделана «лушная». Ее разобрали, подложили стены, засыпали яму, в которую при деде Филиппе закладывались пни. Эти пни тлели и коптили лук, который был насыпан на палатях из плетня. Эти палати в два ряда были у трех стен. Дым поднимался вверх к потолку  из дубовых досок. Все щели закрывали тряпками. Раньше «лушная» была низкая, теперь ее сделали высокой. Матицы и потолок заменили и сделали большую дверь, перекрыли крышу. От «лушной» теперь осталось одно название, так как у нас теперь там хранились оглобли деда, грабли, материал. «Лушная» располагалась в конце сада. Задняя стена выходила на сад дяди Алексея, а другая на наш сад. Против передней стены был огуречник с подсолнухами. От него выходила калитка из сада, а калитка у «лушной» выходила на ток. До риги от «лушной» были посажены березы и осины, отделяющих наш ток от тока Алексея Пронина. Старые, высокие березы росли вдоль плетня от сада Алексея. На средней березе, из пяти грачи вили гнезда. Зимой на яблони садилась большая стая галок. Тихон по вечерам выходил в сад и стрелял  холостыми патронами, чтобы спугнуть галок. Садоводы говорили, что яблони от галок нагреваются, а потом легче замерзают. Вообще Тихон с любовью ухаживал за садом.  Он окучивал землю, закрывал стволы яблонь соломой от зайцев, обрезал сухие сучья. И сад, хотя был небольшой, но плодоносил хорошо, правда, как-то через год. К нам за яблоками приходили соседи, которым мы давали яблоки взамен на яйца. За яйцо брали 25 штук яблок. И родственники Манаевы, Жихаревы, дядя Серега, дядя Гриша и другие. Правда, набранные яйца мы возили продавать в г. Данков по 15 копеек за 10 штук. Денег-то неоткуда было брать, кроме такой продажи. Из-за денег приходилось выращивать лук-саженик и в июне возить его по селам Малинки, Никольское, Ханевка, Требунки и менять за яйцо штуки три или за копейку. Мы так же возили в г. Данков яблоки и продавали мерками за 15 копеек. Себе мы тоже оставляли яблоки, но они у нас почему-то гнили, чернели, может быть от того, что рано их собирали до «Успения» (15 августа ст.ст.). Садов в селе было мало и поэтому воров было много. Надо было караулить и днем и ночью. Тихон бывало, на ночь стелил солому под «кружапель», что рядом с «сахаровкой» и вешал на сук ружье, и мы все спали ночами в саду, когда была хорошая погода. Нам говорили, что так опасно, но ребята и соседи тоже караулили, а когда нас дома не было, все-таки в сад залезали. Залезал двоюродный брат Никулка, ребята Голубчикова Ивана(Драбадан) и другие. Перед 1930 годом дед с Тихоном стали делать большой шалаш возле амбара Алексея. Потом его хотели перетащить на старое место. Связали раму с окнами в боках, на этом дело и стало, так как жить и пользоваться этим шалашом нам не пришлось. Тихон много поработал и в саду и на дворе и на полях. Бывало соседские мужики Петюхин Иван, Андрей, Федор, Аким, занимавшие 4 двора чуть правее от нас, но на Нижнем порядке, сосед Голубчикова Ивана и Февраля Ивана, Тихон и Николай Пронины, его сын Петька, Петрашка Грезднев, Краснов Иван, Ванька Гормызенков и другие вечерами в теплое время собирались у избы Февраля. Балагурили, ругались матом, курили, а Грезнев нюхал табак. Хозяйство их от этого было нерадивым, да и усадьбишки-то были малые. А у нас огород был равен Грезневым, дяде Николаю и чуть, больше, чем у Голубчикова. Однако Тихон к ним не выходил, а все копался во дворе, огороде, саду. Не сидели там и все мужики, которые болели за свое хозяйство. Это Васятка Бартнев, сосед Грезднева Петрашки, Грабильневы Андрей и Петька, соседи Аникашиных, у которых жила Настя, Иван Бартнев с сыном, Тришин Павел и другие. Их времяпрепровождение-это поле, где постоянная работа.  Трепачи и бездельники ненавидели хозяйственных крестьян и после им  удалось над ними поиздеваться.
В 1920-30 годах, когда проводилась коллективизация деревни. Этим они воспользовались и, хорошо поживились за счет чужой спины. Например, Алешке Бобкову дали чью-то лошадь, корову. Февралю тоже дали лошадь. Грезднев отовсюду тащил к себе, приговаривая «пожитуха». Но в году 1925 с этими бездельниками поработали и остальные мужики, Когда Ивану Бартневу пришла мысль вырыть колодец на нашем краю села. У него было много скотины, и вода ему была нужна. Иван собрал всех на улице против избы Аникашиных, и на небольшой сходке решили рыть, хотя Тихон не надеялся на это. По очереди рыли и укладывали сруб, который делал Иван Бартнев. Тихон и дядя Николай тоже принимали участие. Глубина колодца получилась до 40 метров. Когда бросали зажженную бумагу, то она гасла, так разряжался воздух, поэтому опускались на короткое время. Землю поднимали на люльке веревкой, которую наматывали на барабан и людей спускали в люльке. Когда появился колодец, то за водой на Дон ездили только для того, чтоб напоить скотину. К вечеру на дне колодца оставалось мало воды. Так как он не закрывался, то туда попадались индейки (канки), кошки. Сейчас от колодца не осталось и места, хотя рядом, в развалинах Барнево двора поставлены совхозные лошади, и колодец для них был бы нужен. Этим колодцем и закончилась работа мужиков нашего околодка. А дальше у каждого своя работа. Так Андрей Грабильнев (Долгих-по книгам) имел большой сад, занимался выращиванием и продажей лука, который он сажал на своем широком огороде и на снимаемой земле. Он нанимал обрезать лук, полоть ботву у головок по 1 коп. за меру, а полоть в день  по 15 коп. Я и Дуся работали у него, пока не обработали весь лук. За день сделали 8 мер, и заработали копеек 30 (за крупный лук он платил по 1 коп, а за мелкий лук по 2коп). Лук Андрей продавал. Как-то возил его в Лебедянь, к нему подрядился Тихон. К Андрею ходили селяне бить шерсть или чесать. Их чесальная машина приводилась в ручную, крутили два человека, а третий рвал шерсть и кусками кидал  ее в транспортер. Транспортер подавал клочки в чесальные валики. Оттуда расчесанная шерсть подавалась на вал и наматывалась на него. С него шерсть снималась и разрывалась на куски, называемые куделями. На прялках или веретенах из куделей пряли нити. В нашем селе было три чесальни: у Корнетовых,  которые жили на Польше, у Купцовых, живших на нижнем порядке между Сурковским и Поповым логами. У Грабильневых и Корнетовых чесальни приводились в движение лошадьми. Корнетовы принадлежали к дворянам. Как то Тихон рассказывал о том, как на село приехал земский начальник на сходку. Староста зачитывал список и упомянул дворянина Дмитрия Корнетова. Начальник снял картуз и вдруг увидел небольшого мужичка в суконной поддевке и тут же одел картуз. Когда-то Ашанин Иван женился на дочери Корнетова. Ашанин жил рядом с Грабильневыми. У него родилась дочь Александра Ивановна (Иваниха). Иваниха дала бабке Фекле скатерть, и та ее сосватала за своего племянника, сына «князя», Василия Шебанова. У Грабильневых два года был в работниках Хлудов. От них он заходил к нашей Анютке. У Грабильневых билкой управляла дочь Андрея, Поля, моя ровесница. Раз как-то она нагнула голову, и волосы попали в валики и выдрались вместе с кожей. У ее брата Ивана жена рано умерла от аборта, потому что муж не велел рожать. В 1926 году  одна бабка сделала нескольким бабам аборты, и из-за этого было несколько смертей. Так умерла еще Захарова Анютка, Голубчикова Марья и другие. Боковой бабке за аборты ничего не было. Она жила на конце Пажетного порядка у Маркиного лога.
Жена Ивана, Варятка Косырева, взятая от Косаревых, живших по Верхнему порядку, недалеко от Кучинского. В молодости она увлекалась Тихоном и дарила ему воротнички, которые у него долго сохранились. Он их пристегивал к рубахе, когда ходил в церковь. Брат Варятки, Сашка участвовал в деревенских погромах при коллективизации. Он был маленький, конопатый, ходил в пиджачке и считался бедным. Когда Варятка умерла в Больнице, у нее остались два маленьких сына Мишка и Ванька. За детьми ухаживали бабка Марья, тетки Полина и Марья. Марья была «засиделка». Варятку хоронили постом в 1925 году. Ей было 30 лет. Я была там, когда ее выносили из избы.
У Андрея Грабильнева (по записям Долгих) был брат Пека, живший в кирпичном доме, обшитый изнутри тесом. Пека был ровесником дяде Николаю. Перед самой революцией на село привезли много швейных машинок фирмы «Зингер». Купец снял одну из изб у Пеки. Продавали в рассрочку или ходили туда шить.
Дочь дяди Николая, Машка была хромая, она родилась с вывернутой ступней, потому что дядя бил жену Матрену, когда она была в положении. Матрена была взята от Грабильневых, от Тихона, отца Андрея, Пеки, и Степана, который был ровесником нашему деду Филиппу. В 1902 году Степана убил молотком один мужик из села Казаки. Степан продавал в г. Данкове лук и сидел трактире, там вытащил мешочек, в котором зазвенели деньги. Сидящий рядом мужик заметил это и задумал недоброе. Во время разговора он подрядился доехать до дома, а когда проехали  на санях село Казаки, мужик ударил его молотком, и съехав с Большака  за Крутым логом, затапливаемым во время половодья, отвез труп к железной дороге, идущей на Елец и бросил там. Убийство его оказалось напрасным, так как в мешочке денег  было мало. Степана долго искали, нашли случайно по остаткам следа саней. Я маленькая ходила смотреть, как его выносили на погост. У него была черная бородка-«клепышкой», и ему было 30 лет. Позже сыновья поставили часовню у «большака» против того места, где нашли своего отца.  Сейчас на усадьбе Грабильневых ни домов, ни построек никаких не осталось  (3 двора). Как не осталось и от дворов  Воронковых Савиных (2 двора), Комковых, вплоть до Жихарева переулка сейчас пустошь выросла колючим татарином. Только посередине этой пустоши стоит дом Савина Виктора, внука Анисьи Остафьевны Савиной ( муж ее Тихон Савин убит в 1914 году). У нее так же была дочь Екатерина 1914 года рождения. Муж Катюши Богомазов и ее брат пропали без вести в 1947 году. Катюша работала учительницей. После войны она отбила Митрия Бартнева, мужа  бывшей жены  Жихарева Сергея, Дуси. Сергей в 1933 году отравился и умер. А Митрий и сейчас живет вместе с ней за  двором деда, у Аникушина переулка. У Катюши осталась дочь от Богомазова, живет у Попова лога, через четыре двора от Толмачевых. А так же она имела троих детей от Бартнева. Аксинья же живет с внуком, сыном своего сына Ивана, пропавшего без вести. Рядом с Андреем Грабильневым была усадьба Ивана Бартнева. Справа от него жили Аникашины, что против нас. Его дом бревенчатый с крыльцом, как у Грабильнева Андрея. Больше, в нашем околодке, ни у кого не было крылец. Дом у Ивана был с тремя окнами, а в кухне два окна. Дом покрыт соломой, как и у Грабильневых. У Бартнева Ивана был большой огород, широкий и длинный, почти с десятину и берег здесь был еще не гористый. У них был большой сад почти с полдесятины с крыжовником и смородиной. Между яблонь сажали свеклу, сеяли морковь, лук. Постройки во дворе были с двух сторон. У Ивана было 5 лошадей две коровы и телушки, 20 овец, имелись индейки, гуси, утки и куры.  У него было 30 десятин земли. Сам Иван Бартнев  родился 1893 года. Он был хорошим мастером, как говорят на все руки. Пахал, ловил рыбу, мог выполнить многие специальные работы: постройка дома, ремонт телег и саней и т.д. Таким же работящим был и его отец Иван Андреевич (ровесник деду Филиппу). У него было 4 дочери: Анюта, Машка, Танька,  Донька и один сын Иван. Анюта годом рождения 1895 была моя подруга, недавно умерла (1972г). Я навещала ее в 1966 году на Польше, куда она вышла замуж за Ехванова Ваську. Он был учителем в школе, и у него один день училась Дуся. У Анютки отнялся язык, и она жила с глухим сыном. Он оглох от болезни. Ее две дочери живут в Москве. У сына 9 человек детей, а жена, моя троюродная сестра (дочь двоюродного брата Марии Григорьевны Борятиной). Остальные сестры и брат давно умерли. От тяжелого труда у Ивана Андреевича появилась грыжа, которая болталась между ног. С ней он и умер стариком. У Ивана Барнева был работник Чиляй (Митька от мельницы), нанимаемый на лето до заговины (перед Филипповской т.е. до ноября). Работник пахал, пас лошадей, возил воду, ухаживал за скотиной вместе с Иваном. Это было до революции. На работу они приглашали и соседей за шитво. Дело в том, что вторая жена Ивана, Анютка, взятая с Масловки, была портнихой и шила селянам кофты и платья. Первая жена была Душа Хватаева. Так вот, за шитво у них обычно отрабатывали. Мы с Дусей поливали у них капусту. Дуся за кофту собирала яблоки, она говорила, что портниха даже не подрубала швы. В избе у них висели часы, ходики, на которые мы удивлялись. У Барневых, как и у соседей, Грабильневых и Аникашиных, на улицу выходило крыльцо. У Ивана был граммофон, который он любил выставлять в окно и смотреть,  как люди, которые собираются у окна и с удивлением смотрят на поющую полосатую трубу, похожую на большой цветок. Вскоре жители перестали удивляться и приходили просто слушать, как женский голос пел песню «Прялочка пряди, пряди….». До женитьбы Иван любил погулять с деревенскими девками. Как-то принялся похаживать к солдатке, Тришиной Татьяне Егоровне, толстой, небольшого роста, светлой и неплохой на лицо. Ее мужа Захарова Алексея Васильевича в 1914 году взяли на войну, вместе с Тихоном Шебановым. Он, похоже, попал в плен, только в Австрию. Вернулся Алешка раньше Тихона перед Успеньем в августе. Перед войной 1914 года Тихон, Алешка и Николай Жилкин сфотографировались в начале войны на фотографию. Его жена была в положении, ходили слухи, что она должна родить от Ивана Барнева, который не был на войне. Таньку Алешка взял у Тришина Егора. Она жила у Захаровых, что против Манаева переулка, но тайком ходила на свидание с Иваном к Тришиным. Говорили, что Иван лазил к ней в окно кирпичной избы Тришиных, выходившее на Федину пустошь. Там рос бурьян, а окно было очень низкое и скрывалось в бурьяне. У ее дяди с тетей  в избе был свой чуланчик, а Танька встречалась с Иваном в чуланчике сестры Марии. У Тришкиных,  было две избы,  разделенных сенями. От пустоши была изба с тремя окнами, и четвертое выходило на пустошь. А справа сеней, вторая изба с двумя окнами. Муж, Алешка, все же пришел к ней и даже на Егория (23 сентября ст. ст) 1918 года. Вместе с Танькой поехали в гости в село Казаки, где был в это время престольный праздник. В Казаках жила Танькина сестра Любаша. Ее в 1912 году выдали замуж за Павла. Его брат Егор убежал в Москву от жены, Лукерьи под видом поездки на заработки за Паничевых, богатых перекупщиков овса для купцов. Их изба кирпичная с террасой  была на краю села, со стороны села Требунки. Муж Любашкин с братьями в черных  длинных полушубках, подпоясанных красными поясами, как купцы осенью и зимой выходили на «большак» и встречали подводы с овсом. Если им овес нравился, то они направляли мужика к месту, около элеватора, где этот овес принимали. Мы с Тихоном возили и даже получили за воз 5 рублей. И вот в гостях у сестры Танька чего-то выпила и отравилась, может от того, что ее точил муж, может от стыда. В село ее привезли из больницы мертвой, в гробу. Мы ее видели,  когда выбежали на большак. Она была синей и толстой не только от природы, но и от ребенка. От мужа Алексея остался сын, 1913 года рождения, шести лет. После похорон в 1920 году, Алексей женился на Аксинье Верейкиной, от которой внезапно отказался ее жених Иван Иванович Беляев (Жихарев) в 1919 году. Алексей Захаров,  вместе с Аксиньей,  переселились на Щетиновку,  куда переселялись и другие деревенские. Там у них родился сын, однако долго им жить не пришлось. Началась Гражданская война. Алешку забирают в г. Белев, там он умер от холеры. Аксинья позже выходит замуж во второй раз. На 1972 год она живет в г. Подольске в возрасте 76 лет.
С семьей Захаровых хорошо жил Шебанов дед, двор, которого был напротив наискосок их двора. Когда Ванюша брат Тихона приезжал домой на каникулы, то к нему приходили в гости Захарова Мария и Беляева Аксинья. Мои родственники. Которых Ванюша был старше года на три-четыре. Они сидели в беседке,  которую дед сделал на огороде, возле амбара.  Они разговаривали и весело смеялись. Позже, они стали учителями в деревне. На 1972 год в живых осталась  из них одна Аксинья. В беседке они баловались куреньем и просили у Ванюшки табак, а он в шутку укоризненно говорил: «Имей свой».  Беляева Аксинья была соседкой Захаровых. Аксинья и Мария вместе со мной ходили в школу в 1905 -1907 году. Маша особенно хорошо понимала математику. В это время, когда Ванюша был сам еще мальчиком, провел одно занятие, заменяя учителя, обратил  внимание на ее способности.
Заканчивая рассказ о Иване Бартневе, скажу, что у него в хозяйстве была маслобойня из камня, построенная на огороде за садом. В ней посередине  лошади вращали каменные жернова, между которыми конопляное или льняное семя перетиралось в муку. Высыпали в жернова сразу меру, и скоро получалась мука. Ее высыпали в специальный ящик, накрывали материалом и опять с помощью лошади прессовали. Масло текло из краника в четвертную, которая из меры получалась не полная. Вынутый жмых Иван оставлял себе для скота и для продажи. На маслобойню нанимался работник, когда работы было много. На селе было 4 маслобойни: у Кучинского, у Хвилакиных (жили у Сурковского моста),….
Они обслуживали наше село и из других сел (Требунки, Никольское).
У Тришеных (Уколовых) в избе жили два брата Егор и Павел  (родственники деду Филиппу). У Егора были  дочери: Любка ( с 1865 год выдана в село Казаки), Машка (с 1980 г выдана за Рулина Василия) и Танька ( с 1990 выдана за Захарова). Машка уже была замужем, когда я выходила замуж и говорила, что я очень молода. Рулин жил за дедом, где Кучинский. У Павла жена была Пелагея Васильевна и две дочери, которые почему-то доживали до 16 лет и умирали. Я еще была маленькой, когда в 1902 году из Москвы, стариком, вернулся Егор. Вскоре он умер. Остаревший Павел уже не мог вести хозяйство, даже с помощью работника. Как правило, в работники к нему шли сыновья Чикина Василия с Суркого лога. Сам   Василий Чикин, ровесник деду Шебанову, потерял руку в барабане во время молотьбы. У Павла была рушилка для проса за ригой и сад за двором. Рушилка конусообразная была крыта жестью. Под крышей располагалось наклонное приводное колесо, по которому ходила слепая серая лошадь, привязанная к столбу обратью. От этого колеса передача шла к машине. Просо засыпали в ящик, а обрушенное пшено высыпали в другой ящик. Лузга и азатки (смесь пшена с травой, камешками) собиралась в другой ящик. Было много пыли. Мер 8 рушили часа четыре. Лузгу и азатки брали домой для свиней, кур. За обрушку платили пшеном. И вот Павел передал свое хозяйство Ваське Рулину, мужу племяннице, Марии в 1902 году. К моему замужеству у них родилось два сына: Егорка и Пашка. Егорку убили на войне в 1941 году. Когда  в 1913 году мой дядя Николай овдовел ( в 48 лет), то пытался ухаживать за Машкой (с 1880 года), так как она была в это время (33 года ) привлекательной: пышная, хотя и небольшого роста.
Вторая рушилка  в нашем околодке, была у Аникашиных, живших против нас. Они рушили только гречиху в нашем селе и для других сел, так как в нашем селе ее мало сеяли, и она плохо рождалась. Во времена Филиппа там хозяином был Иван, небольшой мужичек, который вел хозяйство сам, без работников. У него было две лошади: серая и желтоватая, корова, овцы. У них не было детей Жена его, Евдокия Васильевна, была взята от Чикиных. Она крестила мою тетю Настю, дочь Филиппа. Потом они ее удочерили, когда умерла моя бабушка Агрипина в 1883 году, ей было три годика. Однажды в детстве она побежала сгонять из чужого огорода корову, упала и подвернула ногу. Ей парили сеном, перьями, нога покраснела и образовалась рожа, и стала болеть. Ей делали операцию, но нога осталась кривой и болела. Я раз как-то с ней спала и чувствовала запах гниения, и нога была синей. Но Настя вышла замуж в 25 лет в 1905 году за Чиликина Ваську, жившем на Чиликиной улице за Пажетным порядком. Он был бедным.  В 1902 году помню, как Настя, с хромой Машкой, заставляли меня маленькую воровать яйца у нас и у тетки Варвары на потолках, где неслись куры. Хромая Машка с вывернутой ногой от рождения замуж не выходила, но она все же любезничала с работником Василием Сверчковым, когда утоп мой отец. Я им приносила яйца на огород, где они меня ждали, и мы их сырыми пили.
Лет через 8 , в 1912-1913 году умер Иван Матвеевич Аникашин, уже стариком. Новый хозяин не умел и не хотел пользоваться рушилкой. Поэтому после смерти Ивана он ее продал. Сам Василий любил курить и сидеть у Голубчиковых. Иван насажал ему сад, у которого посадил две черемухи. Они разрослись, и все ходили рвать спелую черемуху. Васька разрешал рвать тому, кто не ломал. Огород у них был большой и широкий, равный огороду Бартневых (Долгих), около десятины. Картошки набирали много. Рушилка у Ивана помещалась в большой риге, которая была за садом. Сам Иван был трудолюбив и не болтался, как другие, любил ходить в церковь. Бывало в свитере и картузе идет по Фединому двору, как шарик. В войну 1914 года Василия брали тоже, но он попал в обоз. Он часто заезжал домой привозил одеяла, продукты, то присылал посылки. Все им завидовали. Жена Ивана, Евдокия, пережила его и всегда плакала по нему, когда его забирали в армию. Бывало, стоит  на дороге у избы и причитает: «Милые мои, дорогие….» мимо проходящих с мешочками новобранцев. Она была выше среднего роста прямая в кофте, юбке подставке.  Умерла в войну. У Васьки было трое детей: Танька, Ванька и дочка Женька. Я была крестной матерью у Таньки в 1906 году. Танька уродилась слабоумной. Бывало, придет к нам, да все смеется, смеется, а то положит руки на плечи нашего Мишатки и смеется. Ванька умер еще в детстве. Женька родилась уже без нас.
Остановимся на жителе нашего села Бартневе Васятке, жившего в начале нашего верхнего порядка. Изба у него каменная, разделенная, как у Тришиных сенями, на две избы. Горничная о трех окнах и другая о двух. Правда, избы у всех были низкие. На углу порядка через ворота, была третья изба с двумя окнами на улицу и во двор. Позже наружные окна они заложили, а в избе находились телята, ягнята. Двор большой огорожен со всех сторон каменной стеной. Постройки, закуты были по всему двору. Лошадей было вместе со стрегунами до 5, 2 коровы,15 овец. Он один на селе имел большой огород до 3-х десятин. Он его сдавал Кортневым с Польши, которые сажали там огурцы, помидоры, арбузы, морковь. Себе Васятка оставлял половину огорода, около двора. В 1925 году он насадил хороший сад, больше нашего. Кортневым он сдавал один раз, когда мы ходили воровать овощи: морковь, огурцы, мак, подсолнухи. От Польского порядка до Пажицы огород его был обнесен невысокой каменной стеной. Въезд на ток, к риге был сбоку от Польши. Во двор въезжал с улицы. Мы с Манаевым ходили через тока дяди Николая, Петрашки Грезднева и Васятки Бартнева, где выходили на Польшу через ворота из жердей. Мы либо подлезали под ними, либо открывали их. Когда были спущены собаки, то мы боялись ходить. У Васятки было до трех собак. На ночь он их пускал по проволоку от ворот до риги. Сам Васятка был небольшого роста, русый, волосы подстрижены в кружок. Имел земли, кроме огорода, десятин 30. Жену взял от Ашаниных, дочь Ивана, двоюродного брата Пеки и Андрея Грабильнева. Ашанин Иван ровесник  моему деду Филиппу, жил около Грабильнева Пеки со стороны Жихаревых. Ашанин Иван был на работу ленив, жил в деревянной избушке и имел 3-х дочерей. Сашку, выданную за сына «князя» Михаила Андриановича, Василия и названную Иванихой. Наташку с1880 выданную за Ивана Стебунова, жившего около Кучинского, около Рулиных. Анютку с 1890 года, выданную в 1908 году за Васятку Бартнева. Когда Ашанин умер, в его избу переселился Иван Стебунов, который умер еще до моего замужества. Он ровестник моему отцу и был в плену в Японии вместе братьями Сашковыми, жившими у Пажетного порядка, недалеко от Маркиного лога.  В избе осталась Наташка, ее мать  Матрена Корнеевна и сын, который сейчас в Москве. Матрена Корнеевна, в девичестве Беляева, имела 3-х сестер. Одна была выдана за Бровкина Алексея Ивановича, брата бабки Анны и матери Кобелька, другая, за Сомовых, а третья за Пажетного Михаила с Пажетного порядка. От Сомова Андриана жившего на Польше около часовни, родилась Наташка с 1888 года, которая вышла за Краснова или Петюхина в 1910 году. До этого она уходила в монастырь, хотела стать монашкой из-за того, что ее никто не брал замуж, хотя внешне была хороша, рослая, чернобровая. От Краснова у нее народились две девки: Шурка(1918г) и Манька(1928г), сыновья Алешка(1920г), Васька(1924г). Наташка любила мужчин, кроме своего мужа, была распутной. Так в 1922 году к ней в избу ходил Тихон Пронин (1895). Он нам рассказывал как раз Краснов уехал с лошадью в лес, а он пришел в Наташке на свиданье. Они зашли в хатку, что на дворе, недалеко от закута. Вдруг в хатку постучался Краснов, который решил проверить жену с грешком и оставив с кем-то лошадь неожиданно нагрянув. Наташка сообразила, поставила Тихона на табуретку под висевшую одежду и Краснов ни о чем, не догадавшись, уехал в лес, а они продолжали любовь. Краснов среднего роста, светлый.
Васятка Бартнев рано остался сиротой и жил с теткой Груней, у которой ни мужа ни детей не было. Она была толстой, маленькой, седой и бывало вздыхала, а дед Шебанов над ней смеялся. Мать Васятки, Марья была взята Василием Павловичем у Тихона Пронина, брата Филиппа в 1890 г(род1870-1906). Я помню, когда мне было 10 лет, мы были у них с матерью и лежали на печке. Марья была ровестница моей матери и была больной. У Васятки было две девки:Зина(1913) …. И два сына. Батраков у него не было, а у его тетки был Стенин старик, который жил за Жихаревыми двора через четыре. В1903 г он как-то пришел домой и повесился в избе.
Перед войной 1914 года чувствовалось, как в сельскую местность проникают машины. Как только мы поженились в 1912 году, мы стали пользоваться веялкой, которую дядя Гриша с моей матерью купили на паях почти перед самым моим замужеством. Ее возили на роспусках крестный. Веялки были почти в каждом дворе ( у Тришиных, у Васятки Барнева, у Алексея Пронина и др). Дед с Тихоном купили однолемежный плужок. Как-то дед с Тихоном ехали на хутор, и им встретился человек, который крикнул: «Эй! Мужик, давай сбросим плужок в рассрочку». Молотилки были у Барнева Ивана, у Жихарева Юшка, у Жужина, жившего недалеко от Жихаревых, только на Верхнем порядке, у Чиликиных, живших на Сурковском логу, против Строка, у Гулевских, живших  рядом с Хлудовым, который жил на другой стороне Сурковского лога после дома своего брата Николая, года на два старше Хлудова.
Этот Николай женился на Грезневой Машке, сестре Анютки, которая была замужем за Безменовым (по-уличному, Аникушкиным или Грездневым Петрашкой). У Хлудова брата были дети, но перед войной 1914 года он убежал от жены в Москву. Она за ним ездила, и он приехал, бросив московскую жену. В деревне он и умер. В деревне у Хлудова и его брата огород равнялся нашему, но они были настолько ленивы, что у них не было ни двора, ни риги, ни лошади, ни коровы. Картошка на огороде зарастала сором: лебедой, сурепкой, осокой. С ним жила его сестра, Машка-засиделка, которая ходила читать псалтырь, по умершим.  Она была старше Хлудова. В 1933 году подавилась чем-то и умерла. Потом с ним  до 1914 года жила мать (потом  тоже умерла) и его жена (до 1926 года), наша Анютка с двумя девками. После Хлудов взял жену Юшина Ваньки, Любку. Она была родом от Синициных, живших на Нижнем порядке, напротив Юшкиных в середине между Строком и Толмачем, т.е. между Поповым и Сурковским логами. Юшин Васька попал в плен, сначала писал, а потом пропал. Любка была среднего роста, русая. Ее уговорили пойти замуж за Синицина. Она ходила токами и останавливалась у риги с нами поговорить к сестре, Анютке, выданной за Ралина на Польшу. Ее первый муж Иван уходил на войну вместе с Тихоном Шебановым. В разговоре она рассказала, что Хлудов для нее постыл и не хочет на него смотреть. Но уйти-то ей некуда от Юшиных, а у Спициных все померли. Юшин старик был певцом вместе с Тихоном на клиросе с 1910-1912 годах. С ними пели Комков Николай, Свирин Дмитрий, Гусаров Василий, Любка Сомова, отданная за сына Юшка, Жихарева Ваську, которого убили на войне в 1914 году, Любка Беляева, Варька Харитонова и другие. И вот в 1930 году Любка отравилась, будучи в положении от Хлудова.
Молотилок в селе было много, одна из них, была у дяди Сергея. Кто имел молотилки, тех нанимали вместе с их лошадьми. Они привозили на ток разобранную молотилку, за ночь собирали ее и рано  утром  собирался народ, в основном родственники и соседи, которым отмолачивали после. К нам приходили молотить от Манаевых: Григорий, его жена, царица, и их дочери, Полька и Душка. От Шебановых приходили: дед, Григорий, его дочери-Сашка, Марья, сын Мишаня, Анютка, дядя Сергей, его дочери Маша и Сима. Молотили весь день, а то и дня полтора. Барабан ставили в воротах от тока так, чтобы солому можно было вытаскивать через боковые ворота. Из нее за ригой делали омет. Как правило, омет делал дядя Серега, а подавали и связывали вязанку и втягивали на омет лошадью  другие. Дед руководил всей работой. Он подавал в барабан снопы. На одоньях, как правило, были мальчишки и сбрасывали снопы. Там было много мышей. Снопы подтаскивали к столику около барабана и бабы и мужики, развязывали свясла. А дед рассыпал по длине барабана и просовывал руками сноп в барабан. Я помню, когда мой отец был на службе, у нас молотили, и отлетел зубец, который попал в спину моей матери. Мать лежала без памяти, но все обошлось благополучно. Дед был ловким и осторожно обращался с барабаном. Зерно по мере накопления сдвигали граблями в ригу или в сторону, если барабан устанавливается в риге. Шкив барабана приводился в движение через ремень  от большого маховика, наполовину помещенного в яме. Маховик приводиться конным приводом. Четыре лошади ходили по кругу и вращали колесо, за водила,  от которого шел длинный вал к маховику. В центре колеса на скамеечке сидел или Григорьев Мишаня с горбом или дядя Миша. Они свистят и кричат: «Ей! Пошел, но!», помахивая кнутом. Чтобы не попасть в глаз кнутом, их у лошадей закрывали тряпкой, прицепляя за обрать. Мне приходилось выполнять разные работы: то отгребать солому, колос снимать с кучи зерна, который собирали на корм скоту (зерен в колосьях не было, подавать снопы деду и отбрасывать свясла, если молотили овес или просо, т.к. для них свясла делали из сторновки ( обмолоченной длинной ржи. Эти свясла брали с собой в поле, предварительно изготовив их дома). Когда вязали снопы из ржи, то свясла делали тут же на поле. При молотьбе эти свясла бросали в барабан. На току, суетятся люди, жужжит быстро вращающийся барабан, то ровным тоном, то приглушенно с добавлением шелеста от захваченного барабаном снопа. В риге, куда летела солома стояла едкая пыль, забивавшая нос, глотку и глаза.  Иногда от барабана отлетает зерно и попадает в глаза. Приходиться пальцем вынимать. Овес, просо, гречиху и рожь молотили в сентябре. Но от гречихи солома в молотилке крошится. Поэтому, молотили цепями. Или расстилали ее на току. А потом  по кругу ездили по ней на телеге. После 5-6 кругов снова переворачивали, и снова ездили, пока не обмолотят. Ребятишки очень  любили кататься  и вместе с взрослыми заполняли телегу. Иногда в телегу клали  камни для тяжести. Солома не ломается, как и травка,  попавшая с поля вместе с гречихой. Во время молотьбы, как правило, бывает солнечный день. От работы мучила жажда. Люди то и дела подходили к ведру, стоящему у стенки риги, черпали кружкой и жадно пили. Все были потные и запыленные. Обедать все ходили в сени или в избу. Бабка Фекла и я готовили  щи, пшенную кашу с молоком, картошку с салом, мужикам наливали по стакану вина. Приносили ведро кваса. Мужики садились за один или два стола, а бабы стояли за ними, кому не хватало места и деревянными ложками тянулись к горшечному блюду из-за плеч мужиков. Разговоров за обедом было много о работе, о скотине, о соседях и о многом другом. Выпивали за обедом ведро, а то и два квасу с душистой травой под названием чубор. На обед и с обеда шли через сад, чтобы сорвать или сбить палкой оставшиеся в сентябре яблочки.  После обеда возвращались на ток, и минут 10-15 ложились отдохнуть, около омета на свежую солому, валяющуюся внизу, либо в риге, а некоторые гуляли в саду. Работа, как правило, закипала, когда дед отвязывал от телеги лошадей, кормил и запрягал в  конный привод, который приводил в движение барабан. И Барабан снова начинал жужжать. Теперь работали, пока на улице не начинало смеркаться. Если молотьба подходила к концу, то работу завершали уже в темноте, машину останавливали, заканчивали копнить солому, рожь сдвигали в ригу. Тут же начинают разбирать машину, отсоединять водила, вытаскивать маховик, грузить на дроги. На одни дроги укладывали маховик, привод, водила, а на другие- барабан. Помню как один мужик, Беляев, перевозил так привод и в одном месте дроги накренились, и привод упал и задавил рядом идущего мужика. А вот, раз у Гаврюшиных ребята решили  около омета, недавно сложенного после молотьбы развести костер, чтобы испечь пекушечек. Омет загорелся и получился большой пожар, погорела вся солома и их дворы, и дворы их соседей вместе с ригой. Это было тогда, когда я только что вышла замуж.
Вечером после работы все снова шли в избу, ужинали и расходились по домам. На другой день мы шли отмолачивать к другим: к дяде Сереге, к дяде Грише, к Манаевым, к Жихаревым. Так мы совместно работали до начала коллективизации. С дядей Григорием дед выполнял почти все работы: поправлял телегу, соху и  ремонтировал их. Они у нас косили, пололи, вязали, молотили. Как-то мы ехали, когда Тихон  Шебанов был в плену (до 1918 года), на Золотушинское поле вязать и косить. Ехали Дед, я, Мишатка, брат Тихона, Анна, с одной пашни на другую. Вдруг на дороге показался Григорий на лошади. На телеге сидели его дети: Саша, Марья, Анна, Мишаня. Григорий остановил лошадей и решил нам помочь. Все мы этот полосник (полдесятины) быстро скосили и связали, хотя сильно искололи руки об рожь. В рукава, чулки от колосьев залезали колючки. Когда бабы вязали снопы, то наматывали портянки, тогда можно защититься от колючек. Перед революцией многие стали приобретать косилки (жатки). Они были у Тришиных, у Ивана Барнева, у Василия Захарова (Шебанова), жившего против Манаева переулка, на Верхнем порядке Сын Василия, Алексей попал в плен в Австрию и снят на фото вместе с Тихоном и Жилкиным Николаем, жившим рядом с попом Демкиным. Другой сын Филипп, учился вместе с Ванюшей ( они ровесники) и давно уехал в Москву и доучился до профессора медицины (профиль –туберкулез). Сейчас ему должно быть 80 лет ( на 1976 год). Его сестра Марья ходила к Ванюше.
Так же косилка была у Алексея Хватаева (Уколова), жившего против деда, у Толмача, у Василия Хватаева, жившего на Пажетном порядке через три двора после Григория Шебанова. Его брат, Филипп был старшиной и посадил в холодную деда Шебанова. У Филиппа был еще брат Павел (живший рядом с Филиппом), Николай горбатенький, живший около деда на купленной усадьбе. Около деда была пустошь, которую он хотел купить, но перебили Хватаевы. На этой пустоши рос бурьян, а когда Тихон был мальчиком, то там пас лошадей. Однажды, он полез в темноте в бурьян за лошадью и ему привиделся большой белый бык. Он испугался и убежал. Дед не любил Хватаевых, но с Алексеем дружил и в 1926 году ходил свататься за дочь Алексея Душку, для сына Мишатки. Эти Хватаевы не были родней тем, что на Пажетном порядке.
Косилки были у Савиных, у отца Тихона, у мужа Аксиньи Остафьевой (Якова Тимофеевича Беляева(Савина), жившего, где сейчас живет с внуком Аксинья.  Ее сын Иван с зятем Богомазовым пропали в войне 1941 года. Жена Ивана сейчас (в1972 году) ей лет 40-45 имеет любовника Чикина, который рядом с двором Савиных, ухаживает  за совхозными лошадьми (штук 5) и заходит к ней на свидание.
Работа спорилась только у тех, кто был трудолюбив и смекалист. Хотя теперь с 1918 года землю поделили по душам,  и казалось, что все стали с землей, но хлеба у многих как не было, так и сейчас не стало больше, либо не чем было обрабатывать, либо родовая лень мешала взяться за дело. Начали появляться залежи, а некоторые стали сдавать землю, в наем. В результате, кто жил хорошо до раздела земли, тот и после раздела даже с уменьшением земельного надела наладил свое хозяйство. Например, Иван Барнев, будучи сам и кузнецом и слесарем переделал косилку из однорядной в двурядную. Дед наш Михаил Шебанов сам делал сохи, телеги, грабли, налаживал косы. Иное дело братья Голубчиковы, Грезнев, наш дядя Николай  и им подобные палец о палец не тукнули по хозяйству, а все судачили на камнях у Голубчиковой избы. Правда, урожаи, все равно, уменьшились. Потому что  перестали удобрять навозом из-за передела земли. Навоз стали сушить и топить им печи. Если до 1918 года, например, мой крестный  со своей женою Любовью (царицей) собирали коровьи лепешки на лугу, где паслись стада села Ханевки, в пасташки (фартуки), чтобы удобрить свой участок на Товарнинском или Золотушинском полях. Теперь они этим делом не стали заниматься. Зато раньше у них вырастало просто на диво-кусты густые, поля сочные, а после раздела просо выросло не то, головки кое-где, а сору (лебеда, лозинничек, сурепка) много. Да и рожь тоненькая, не сочная, не веселая. Хороший хозяин любящий своих животных все время заботился о своей скотине. Вот Тихон наш, как только лес опустеет, после Петрова дня, так он едет в лес окашивать траву под кустами, которая осталась после всеобщей косьбы. Несколько раз он ездил так с нашей Дусей.  Она сгребала траву и носила в кучки, а затем Тихон нагружал траву на телегу. Лошадь путали железными цепями, но она сама не отходила от людей. Дусе тоже было страшновато в кустах, когда дело затягивалось до вечера. Так ездили до празника Казанской  Божьей Матери(8 июля ст. ст.), когда начинали косить рожь. Для жизни надо как-то и деньги добывать: платить налог, покупать керосин, соль, деготь, лыки для лаптей, мануфактуру из клочьев, хотя и немного. На это тоже требовалась голова. Дед Шебанов  в 1926 году из-за денег сдал свою избу под казенку- это магазин для продажи водки. Сам же с семьей поселились во дворе, где стояла каменная изба с двумя окнами. Первым казенщиком был Волновский Иван Васильевич, которому государство выделило тес,  и плотники сделали  в избе перегородку и полки для водки. Казенщик был ехидным и все выслеживал, да подсматривал. После он перевел казенку на Польский порядок, а потом вовсе убрали ее из села. Потом опять обратились к деду. Приехал новый казенщик, Конин Егор Ермалаевич с Пелагеей Петровной, которая была будто его жена. Они пробыли до самого отъезда деда из деревни. Как-то перед началом коллективизации в 1929 году мы приехали к деду в гости и сидели у него в избе, которая была во дворе. Там был и казенщик с женой. Она сказала, что напоит Тихона до пьяна. Его никто не видел еще пьяным. Я выпила немного и быстро опьянела, а Тихону лили в рот водку, облили рубаху, но так и не напоили. А она выпила больше меня, но не стала пьяной. Иван Иванович был тоже на ногах, а меня Тихон принес домой почти без памяти. Меня положили на лавку, где я металась, металась, а затем меня сорвало и стало легче.
Казенщик подряжал Тихона ездить в Ряжск, что за 70 верст от села, на восток за водкой. В Ряжске находился винный завод. Тихон туда ездил раз 10 в зимнее время перед Рождеством, т.е. 25 декабря ст.ст. и в лентее и осеннее время. Вместе с Тихоном ездили его брат Михаил, Василий Сомов с Польского порядка, двоюродный брат Наташки Красновой       (позже Хлудовой). Им платили с ведра 12 копеек. Васька Сомов был старше Тихона, трудолюбив, набожен. Когда у нас до 1918 года был отец Павел, то он почти всегда опаздывал на богослужение, занимаясь хозяйством. И вот народ собирался и ждал батюшку, а потом за ним посылали Ваську Сомова. Тот приходил и между ними происходил диалог: «Что ж батюшка, народ-то собрался, ждет!». Отец Павел в свою очередь елейным, тихим голосом нараспев отвечает: «Василий, посмотри, какой у меня хряк!» Сам, отец Павел был высокий, грузный с длинными, черными волосами, медленно вытирал руки от теста, отрубей полотенцем.
Поездки за водкой были тяжелы для Тихона, так как за возами с ящиками, где помещалась  водка, надо было следить. По дороге они останавливались  у одного знакомого деду. Тихон не спал всю ночь и караулил возы, так как во дворе были  чужие возчики и могли украсть товар. Но все-таки раз и у Тихона украли несколько бутылок. С собой они брали топоры для ремонта и для защиты, товар прельщал всякий  сброд, и время было непростое. Как-то у Василия Сомова сломалось колесо, и долго возились с его ремонтом.
Вот так и добывали деньги, ведь хозяйство в исправности было вести тяжело, все надо иметь и обо всем надо думать. Для разных поделок, для ремонта построек нужен был лес. Дед Михаил в отношении леса был очень похабен, даже ради леса пускался на воровскую порубку. Бывало,  к ночи Тихон уходил к отцу и в полночь они уезжали  за дубами в Подчищенный лес. Ночью они привозили дуб или березу,  разрезанную на комли. Дед замазывал места разрезов золой, комли прятал под навозную кучу у себя или у нас. Такие поездки были и зимой и летом. Из-за этого леса Тихон чуть не умер. Как-то у него на спине против сердца появился чирий,  а в это время дед взял Тихона в лес. Пока он в спешке ворочал бревно, то сорвал в поту чирий и он разросся  в большой, красный фурункул. Тихон стонал от боли, и вот позвали фельдшера, Кучинского Василия Ивановича. «Голова»- сказал тот, «Это дело плохое». Кучинский разрезал фурункул прямо у нас в чулане, давил его и прикладывал полынь. Тихон кричал. Болел недели две-три, а потом все прошло. А сын объезчика, Федор Сахвонов, от фурункула  на шее даже умер. Соседи, как богатые, так в особенности бедные ненавидели тех, кто особенно пекся о своем хозяйстве, старались всеми средствами навредить. Не прошло это и мимо деда, двор которого был против сельсовета, разместившегося в доме попа Павла Ивановича Кроткова, ранее жил в нем отец Александр Кочуров ( с 1918). С 1918 по 1921 в сельских местностях действовали продовольственные отряды, которые отнимали зерновые хлеба и фураж по декрету о разверстке ( подписан Лениным 11/1-1919 г). Соседи доложили председателю Волостного совета Волокитину (Знычев) на тех, кому хотели мстить. Среди последних, оказался и  наш дед. И вот ему в 1920 году приказали бесплатно свести на ссыпной пункт, помещавшийся в амбаре попа Павла, рожь и овес. Так как только недавно в 1919 г у Вислого леса были расстреляны 12 заложников, то дед был страшно напуган и свез на пункт 37 пудов ржи и 16 пудов овса. Вывозил хлеб на гнедом из нашей риги. Другие же протянули время и свезли мало. Дед  и мы остались без хлеба и корма для скота. Скот очень ослаб от безкормия к весне 1920 года, а подходило время весенних полевых работ. Стоял снег, поехали пахать, а лошади не тащат плужок. Тихона в это время не было дома, он был в Красной Армии. Пахали дед Михаил с сыном Михаилом (16 лет) свои и наши поля. Так как лошадям давали частый отдых, то пахота затянулась. От голода и тяжелой работы лошадь рухнула и даже поседела. Когда появилась трава, то Михаил подолгу пас лошадей, чтобы дать им подкрепить свои силы. Самим же хлеба не хватало и приходилось подкашивать рожь, тут же обмолачивать и печь хлеб. А какой вкусный хлеб бывает из подкошенной ржи! Да вдобавок после зимнего голодания.
Когда в 1922 году начался НЭП, то вместо продразверстки был введен продналог. Тогда жить стало легче. Тут дед с Тихоном умудрялись налог отрабатывать. Они подряжались на своих лошадях возить в Данков государственный хлеб к элеватору. Их поездки засчитывались за налог. Они возили из амбара отца Павла, который размещался на углу церковного переулка, против дома. Амбар большой, высокий на столбах из кирпича, как и сами стены, сверкавшие белизной от побелки, с красной из жести крышей. Две, три ступеньки вели к поднятой от земли прочной и большой двери, с накладываемой поверх мощной во всю ширину двери, кованной скобой. Под полом могли свободно бегать собаки, кошки, так, что мышам там делать было нечего. В кирпичном доме отца Павла размещался сельсовет, а в одной его части после 1918 года, сделали магазин. В этом магазине был продавцом приезжий человек. Он стал погуливать от жены с Марией Васильевной Захаровой, той самой, которая просила у Ванюшки закурить и, с которыми дружил дед. Из-за ревности жена продавца убила его. Наша Душа в этот раз была у бабушки Анны и ходила  смотреть убитого продавца. Это  было в 1926-1927 году. В это же время один мужик, живший на Пажетном порядке у Большака, зарезал свою дочь с 2-х летним сыном, да вдобавок и в положении. Его имя Чиликин Васька. Его дочь, конопатая  девица, была выдана  за бедного мужика с Пажетного порядка, у самого берега Дона. Мать приносила дочери то молока, то сметанки, то яичко, а отец на это злился. Как-то мать увидела, как муж точит большой длинный нож, острый с двух сторон. Муж сказал, что собирается у соседей резать свинью. Когда мать ушла к дочери, то и отец пришел к дочери с ножом и стал ругаться и угрожать. Муж дочери был в поле, перепахивал картошку. Дочь с матерью не могли убежать в окошки, так как вместо окон были маленькие дырочки, задвигаемые стеклышком, через которые не просунешь голову. Когда дочь взяла на руки сына, и думая, что  ее отец не тронет внука пошла к двери, но разъяренный мужик, ровесник деду Шебанову, с черной бородой и злым лицом, ударил ее ножом раз двенадцать, протыкая сразу и мальчика и грудь дочери. Мать бросилась на помощь, но не смогла ничего поделать. Муж и ей прорезал юбку и ягодицу. Сам он убежал к себе в амбар и заперся там. Когда зарезали эту женщину, наша Душа с братом Мишаткой возвращались с Товарнинского поля, что за мельницей, где Дуся полола просо, а Мишатка ей помогал. День клонился к вечеру, когда они подходили за Доном к Пажетному порядку. Гнали стада домой. И вот тут-то они услышали шум и, увидели, как бежал народ к избе у Дона. По мосту они тоже прибежали туда и, увидели, как по двору ползала вся в крови умирающая дочь. На суде мужик сказал, что он вонзал нож и поворачивал, чтобы больше была рана, дочь-то была толстой. Этот мужик сидел в тюрьме, но недолго, а мать убитой видели на кладбище, где она плакала от горя и разрывала могилу, желая их откопать.
За садом отца Павла сделали дом деревянный, в котором с 1921 года поселился новый поп, отец Михаил Степанович Вяземский, вдовей, с двумя сыновьями. С 1918-1921 год был Василий Савич Прилуцкий, зять попа Демкина Андрея Ивановича.
 У попа Михаила прислуживала бабушка Фекла Манаева, мать дяди Гриши и моей матери Лювови. Она оставалась дома, когда поп уъезжал в Данков по церковным делам. Раз в доме попа была с бабушкой и наша Дуся (дочь Тихона Михайловича). Ей нравился бой часов и кукование кукушки. Тут же на печи была Мария Григорьевна, ныне Борятинова. Раз как-то днем и я приходила в дом попа и видела часы и дивилась такому чуду. В 1928 году дом отца Михаила сгорел, а в 1929 году он убежал во время коллективизации. Бабушка Фекла служила у него до самой смерти. В 1926 году  ее парализовало в доме отца Михаила. К Манаевым ее привезли без чувств и даже соборовали. Приезжал Отец Михаил в избу к ним. Потом она пришла в чувство, но потом 1,5 года у нее не двигалась правая нога и левая рука и язык. Она плохо говорила. Она просилась к нам, но я ей отказала, говоря ей на чем же я тебя повезу. Она отвечала, чтобы я отвезла ее на санях. У Манаевых ее обижала сноха, царица. Да и сын, Григорий, говорил, чтобы я ее взяла. Но у них было две избы, а у нас одна. Я ей приносила еду, моченые яблоки, ситничек, бараночку и другие вкусности, а сноха-царица поднимала подушку и сбрасывала на пол. Бывало, бабушка скажет: « Полька принеси кисельку овсяного», а они велели не носить, так как ее надо было вывозить на двор, а это сложно. А когда бабушка просила взять ее к себе, царица обижалась, но она отдала мне попонку, бабкины юбки, завязки.  Царица не взяла 12 холстов,  которые ткала моя мать с бабкой, после я отдала все, кроме попонки, в которую мы сами одевались. Царица сильно ругалась и в последние перед смертью дни я к ней не ходила. Осенью 1928 года на 82 году жизни бабушка Фекла умерла. Ко мне прибежала Мария-девченка и сказала, что бабушка умирает и тебя зовет. Когда я пришла, то она была уже мертвой. Царица не звала меня даже на похороны и меня взяла Сашка, дочь Князя и Иванихи (Василиева жена). Ее гроб несли по улице и почти у каждой избы служили панихиду, так как все ее знали как  повитуху Феклу Андриановну. За  собой несли табуретки. Люди давали паточе или более, гроб ставили на табуретки и служили панихиду, а певчие пели: «Святы боже, святы бессмертны, святы крепки, помилуй нас!». И другие заупокойные молитвы. Жихаревы служили большую панихиду, выносили стол с ковригой. Если панихиду не служили, то проходили мимо и только пели. На колокольне в это время раздавались редкие удары  большого колокола. Звонил церковный сторож Савелий Скоморохов. В церкви служат еще панихиду, а потом предавали земле после прощания. Бабушку похоронили в ту же могилу, что и  мою мать, т.е. к дочери. В этой могиле были захоронены Сомовы, родные жены Григория, Любови (царицы). Могила находиться у конца погоста, недалеко от могилы моего отца. Большую часть жизни, как мой отец утоп, Фекла жила у нас и ходила по дворам, как повитуха. Мылась она очень интересно. Сначала  протапливали печи. Вечером кипками две соломы выметали золу с пола и со сводов, затем брызгала на пол водичкой из чугуна, чтобы не было пыли, стелила сноп соломы, затем она залезала в печь и лежа под сводами на соломе, стегала тело березовым веником, макая его в низком и широком чугуне. Заслонку снаружи я закрывала и сидела на суднике. Бабушка то кричала то открой заслонку- тяжко, то закрой заслонку- холодно. Потом она выбегала на улицу обмываться от сажи. На снегу я бросала ей охапку соломы и ставила ведро теплой воды с кружкой. Я ее поливала, а она руками смывала сажу. Мыло употреблять некогда, так как надо быстро обмываться из-за холода. Мылась она вечером. Я как-то тоже так же мылась, но мне было жарко и душно. Я же обмывалась над чаном, который стоял в холодной избе, откуда топили печь и где доили корову, когда не было закуты. Телку же нельзя быть в этой холодной избе и его брали в горницу, так как могли отняться ноги от холода. Телята очень слабые. Вот ведь какая судьба! Бабушка Фекла говорила, что хорошо бы перед смертью полежать, а не сразу помереть. Так и вышло. Полтора года пролежала, а потом говорила: «Убейте меня камнем, за что же такие мучения!».
Зимой бабы в деревни занимались прядением конопли, шерсти и льна. Коноплю, осенью (на Успенье) раскладывают на Пажице и оставляют на зиму. Дерганец поднимают, как только оголяется Пажица, Это примерно в марте, апреле. Затем дерганец сушат на печи, а после мнут мялкой. Это дубовое бревно на четырех ножках с прорезанным насквозь пазом сверху вниз, в котором ходит дубовая доска, поворачиваясь на железном или деревянном шкворне. С другой стороны доски, называемой билом, была ручка, за которую било двигали. Затем под било, у самой ее пятки, бабы клали пучок конопли и мяли его, передвигая пучок, пока не отлетит от стебля вся шелуха. В заключении мятый пучок протаскивают из конца в конец под слабо прижатым билом, чтобы его очистить от остатков стеблей, т.е. как бы прочесывают его. Если моченик плохо отмок или дерганец мало лежал, то очень трудно очистить его от шелухи. Мять коноплю приходилось долго, если вязанок до ста, то мяли всю зиму. Для сушения дергонец или мочения помещали на печь или в печь. Тогда оттуда выметали золу и помещали до двух вязанок.  Они высыхали к утру, когда их вынимали, а после начинали топить печь. В сенях их мяли, надевали теплушки, а освещали либо настольной, либо висячей лампой, которую называли гасницей  или капчушкой, так как они горели как свеча и даже без стекла. Иногда для сушения конопли снимали избы, которые топились по  «черному». Мы до раздела сушили в своей избе. Пламя наружу не вылетает, а гаснет в устье печи, а дым и горячий воздух идет под потолок. Коноплю тонкую расстилают на жердочках у потолка, на полатях, на печи. Там сохнет быстро, около часа. Когда я была маленькой, помню, мы снимали избу у Абрамова Николая, отца Анюты, которого кулачили и приезжали до войны к нам в Лесную дачу. Ее отец всю жизнь был в работниках у Харитоновых на Пажетном прядке. В работниках он и утоп, вытаскивая с лодки плоты моченика, когда на Дону стал лед. Лодка перевернулась и он утоп, причем в том же 1908 году, что и мой отец, только мой отец весной, а он зимой. Он был высокий мужиковатый, как и его дочь Анюта. Мы с Харитоновыми видели, как он в одежде, прямо из воды принесли и положили на пол в избе. Его хоронили сами Харитоновы. Мать Анюты, Степаниха, плохо жила с мужем и была подругой моей матери. Она, Чикина Просковья,  Стрелка жена, Анна и другие ходили к нам, так как у нас мужики все время были на войнах. Обычно у нашей избы собирались кучки баб и мужиков, приходившие с Польши, чтобы посмотреть гулянье на Масленицу, на Крещение, на Рождество, а так же катания во время свадеб. На Польшу никто не ездил. У нас улица была веселая, даже из  деревни Масловка приезжали к нам  плясать          (например, Патрикеевы), бросали конфеты. Они везли четвертную и подносили всем, кто стоял. Голубцы (клан Драбадан), Алешка Бобков так и ждали с Масловки. Они приезжали на пяти подводах, останавливались у часовни, плясали под гармошку и под бубен. Лошади в колокольцах. Они приезжали и в будни, когда у них были свадьбы.
Мать Абрамовой Анюты пережила мою мать. Ее Анюта привозила с собой мать в Москву в 1936 году, и я ходила ее проведывать. У матери не разгибались пальцы на руках, и ходила она на коленях.
Если конопля оставалась до весны, то ее подсушивали на солнце, раскладывая у плетня на дубах. Когда было тепло, то мяли на дворе, на огороде. За день наминали пуд, а то и больше. Хранили в хатке или в амбаре. Когда переминали всю коноплю, то ее связывали в тюки весом  около пуда и везли на мельницу, чтобы истолочь. Везли столько, сколько набирали: кто пуд, а кто несколько фунтов (например, 30), а кто и до 10 пудов.  Мы, самое большое, возили 8 пудов. Пуки клали в телегу, завернутые в веретие (сшитые из 4-х полотнищ суровой холстины большое полотнище с веревочками). На мельнице, как правило, приходилось стоять в очереди, так как ехали с разных деревень. Когда подходила очередь, то подъезжали к амбару, где стояли большие весы, работники мельника снимали пуки, клали их по 3-4 штуки на весы и складывали в амбар. Если очередь большая, как правило это было осенью на Михайлов день (8 ноября ст.ст), на Николу ( 6 декабря ст.ст)., то уезжали домой и ожидали того дня, когда можно было толочь. Чтобы застать очередь туда ходили и ездили справляться. На мельнице было около 40 толкачей толщиной 150-200 мм и высотой 2-2,5 метра. Деньги брали с веса, толкли только бабы. Обычно мы ездили с Анной, а раз как-то ездила Анютка Пронина, будущая жена Хлудова. Мы нагружали коноплю и садились сами на одну лошадь, которой управлял дед. У мельницы мы видели, как били отца Максима Панова, называемым жуликом за то, что он вместе с Безменовым Васькой, жившим у Сурковского лога, увезли с мельницы два воза ржи году в 1922. Иван лежал около амбара, и из головы торчало что-то белое, и текла кровь. Над ним плакала его мать. Хорошо, что его куда-то утащили работники мельника по указанию главного работника Матюшки. Иначе вояка Аникушкин, брат Любови, которую застрелили, прибежал на мельницу и хотел вместе с другими мужиками бросить в тварню, т.е.  в мельничные колеса. Когда мы ехали по Пажице, они бежали за ним по огородам верхнего порядка и били его полозом от козырьков. Потом как-то они его потеряли, а он добежал до амбара. Другого Ваську Безменова, ровестника Тихона схватили, привязали за хвост лошади и тащили его по земле. Думали, что они умрут, но оба ожили. Ваську даже соборовали. Он был бандит и упокоил двух жен. Вторая жена была хорошей на лицо, но он ей раз ударил в ухо, так, что кровь выступила из другого уха. Она проболела и умерла. Соседи называли его Васька Касатик. Касатика видела бабка Анна, когда его тащила лошадь от сельсовета. Когда подошла моя очередь, мне дали работать на двух толкачах, которые ударяют в дубовые  с обручами ступы. На толкачах имеются шпили с крючками, которые проходят в отверстие ступ вниз. Когда толкач с помощью рычагов поднимается вверх, шпиль, выходит тоже, и крючки захватывают коноплю и ворочают ее. Мы же успевали и рукой поворачивать. Когда толкач ударит раз 10, то коноплю вытаскивают из ступы, вешают на крючок и кладут новую порцию, а вытащенную теребят на крючке руками и если она плохо выбита, то еще раз кладут. При перекладке толкач сильно ударяет в холостую. Когда работают толкачи стоит шум, разговора не слышно. Пыль такая, что горло забивается и появляется кашель. Над толчией была небольшая крыша. Когда ветер был из-за Дона, то было холодно, и тогда вешали брезент. Толочь приходилось и день и меньше и больше все зависело от количества конопли и числа толкачей. Иногда толкачи освобождаются, и приходилось использовать и других толкачей, но тогда только поворачивайся и успевай трясти. В этом случае скоро истолчешь. Обедали в избе у мельника с длинными столами. Щи наливали в одно блюдо, и все кто приходил ели из одного блюда. Сажалось человек по десять обычно из своей деревни. Хлеб был мягкий, и ковригу резали сами. Мельник был мужчина крупный, высокий, благообразный с бородой. Ходил в поддевке, картузе. Мельничиха тоже солидная, русая женщина. Она старалась хорошо относиться к мужикам.
В ступу клали горстей 8 конопли, которых связывали с одного конца вместе. Их толкут, вытрясают, если надо, еще толкут, а когда они будут готовы, то убирают в мешки или  их связывают. Домой везут в мешках или связках.
Моченик толкут для веретий, а для веревок не толкут.
Дерганец для холстов толкут. Перед тем как расчесывать на гребне каждый пук бьют об столб, ствол, чтобы вытряхнуть пыль. Потом мыкают коноплю, т. е. делают «намыки», из которых потом прядут нить. Для этого в гребень надевают пук и расчесывают его постепенно гребенкой, сидя на донце, в котором крепиться гребень. Пыль при этом мелкая и вызывает кашель. Поэтому, кто страдал удушьем, те начинали кашлять. Например, Васяга, царица Манаева. Я и бабушка Фекла не чувствовали действия пыли, но все равно садились у устья печи, чтобы пыль вытягивалась в трубу. Когда прочесывали один конец, то снимали пук за намычку (не расчесанный клок конопли). Полученную из этого, намычку сворачивали,  вокруг руки. Потом собирали в мешок, который выносили в хатку. Намычки готовят осенью, а зимой прядут. Пряли с сентября и до поста (за семь недель до поста). У нас пряли я, бабушка Фекла, Дуся, которая начала прясть с 14-15 лет. Сидели с утра и до вечера. В пятницу не пряли, так как считалось, что коноплю прясть грех. В пятницу пряли шерсть, мотали, сновали. В субботу готовились к воскресенью, и прясть было некогда. Пряли на вьюшки, а бабушка на веретено. Если вьюшек много, то прядут до пятницы, а в пятницу мотают нитку на один клубок. Нитку пропускают через два отверстия юрка (ореховая или дубовая палочка с двумя отверстиями), чтобы нитка не резала ладонь и пальцы при наматывании. Конец мотают на тряпочку или бумажку. Так сматывают со всех вьюшек и с веретен, которых тоже было много. Мотали наискосок и прямой намоткой (умела мотать бабушка Анна) до величины с голову (вьюшек 10). Эти мотки оставляли в хатке у потолка до поста на основу, из которой потом ткали холсты. С нескольких вьюшек мотали мотки на талек (палка, с полметра длинной, с двумя перекладинами на концах,  крест накрест укрепленных). Талек брали по середине рукой и моток, на который уходило 1,5-2 вьюшки, наматывался на крестовины по концам палки, эти мотки мочат, выносят на мороз, потом снова мочат и опять сушат на морозе, пока не станут белыми (обычно раз через 10-15 дней). Мотки хранят до поста в хатке. Потом мотки сматывают на цевки с помощью прялки и воробы. Вороба представляет собой крестовину из досок чуть больше полметра с отверстиями по концам, в которые вставляют вертикально  веретена (всего 4). На них и одевают моток. Крестовина вращается на железном штыре, вбитом в столб, стоящем на полу. Нитку крепят на цевку (стержень из ореха толщиной с карандаш и длинной в 15-20 см), вставленную одним концом в веретено прялки, а другой конец поддерживают деревянной ложкой. Ногой крутят прялку, и цевка начинает вращаться, а нитка наматывается на нее. Левой рукой водят нитку по длине цевки. Нитка наматывается в середине много, по краям мало, чтобы не спускалась. Таких цевок наматывают 10-20 штук. Постом начинают сновать основу из больших клубков, которые висели в хатке, с помощью сновалки, представляющей собой два столба от пола до потолка, соединенные снизу и сверху перекладинами длинной метра в 4. У нас сновалку ставили у стены в чулан, около печки. Ее привязывали к чему-нибудь, чтобы не упала от стены. На столбах спереди сверху донизу взбивалось 10клепышек, на которые мотали сразу две нитки от одного столба к другому по горизонтали. Внизу крепились два подлиннее кола на переплет, с которых и начинали сновать. На эти катушки нитки мотали накрест, а на остальных вдоль. У левого столба, наверху на палочке привязывали два колечка, снятые с пальца или какое находили под рукой и через них пропускали нитки от клубков, лежащих на полу. Из колец нитки продевали через дырочки в сновалке (дощечка, которую держат в правой руке) и, начинали снизу водят сновалкой от колышка к колышку кверху, а затем книзу, наматывают между кольями столько раз, сколько щелочек насчитывали в бердах. В бердах могут быть 7,8,14,16 пасем, а в пасьме 30 пар ниток. Число пасем зависит от нитки, чем толще нитка, тем меньше пасем, при одной и той же длине бедра, так как щели между планочками были большими. Ширина бедра равнялась ширине холста. Только для веретий полотнища ткали на бердах раза в 1,5 длиннее, чем для холстов, где длина около 0,5 метра. Сновалку у нас сделал дед с Тихоном еще в 1913 году. Ее брали соседи, а Анна сновала свои красна (основу) прямо у нас сновала и Дуся. За целый день так набегаешься в одних чулках туда и обратно, что спишь как убитая. После Пасхи, когда становилось тепло, сновали на дворе, у избы. Основу снимали с колышков в петли, получается как ожерелье. За один день успевали сновать основы две. Бывало, за год делали основы три-четыре, а то и две. Ведь за зиму трудно много напрясть, ведь палец на левой руке, бывало, протирался и болел. Спасались соской, которую надевали на этот указательный палец. Да и конопли много не было, земли то не хватало на все. Основу собирали в мешок, который клали в хатку. Потом обрабатывают каждую основу. На это уходил весь день. Кипятили чугун с гущей и в него клали основу, чтобы заварить, помешивали палкой и держали до остывания. Потом основу вынимали, отжимали и раскладывали на полу избы вилюшками и били валками.  Бывало, мы раскладывали основу на лавки и били валками в четыре валка я, бабушка Фекла, Дуся и Анна, а то и Тихон. Били до тех пор пока нить не расплющится. Периодически основу переворачивали. Изба гудела от стука. Когда истолкут, то основу сушат на печи, а после основу на улице растягивают и разбирают. Два человека (из наших или звали соседку, например, тетку Варю) растягивали, а разбирали основу, я или бабушка или еще кто-нибудь до тех пор пока не будут отделены все нитки. После растягивания основу заплетают и хранят до того момента, пока не  будут ткать. Ткут обычно постом в феврале-марте. Стан для ткани  дед делал сам. Мне дед сделал новый стан в 1913 году из березы. Ему порекали за это, так как стана не было ни у Сергея Макарыча, ни у Григория Макарыча. Снохи Анна Петровна, мать Марии Григорьевны, Евдокия Тихоновна, жена дяди Сергея обижались, почему дед сделал мне и Анне, а им нет. Стан был разборный и состоял  из 4-х столбов, соединявшихся перекладинами. Задние столбы были выше. В вырезы задних столбов вкладывалась колода (большая катушка), на которую наматывали основу. Основу  клали под станом. Бабка Фекла или кто другой, например Анна, стояли у колоды и крутили ее палочкой, которую вставляли в дырочки (четыре) на бортике. На колоду наматывалась основа во всю ширину. Я же основу равняла на пришве, тоже в виде катушки, на которую будет наматываться холстина. Пришва крепиться с передней стороны станка, где я сижу. Основа ко мне шла от бабки, которая ее пропускала между ногами, для натяжения, предварительно распуская петли. Когда основу накручивали на колоду, нитки надевали в ночники, а потом по две нитки ножом протаскивают в щели берда. Когда надевают нитки в ночники и в бердо, колоду снимают, поднимают на верхние поперечники, а потом ставят на свое место. Концы нитей натягивают за нитки, которые связывают в пучки нитей основы, штук по шесть-десять. Эти нитки соединяются петлями с помощью тонкой палочки с петлями из веревок, присоединенных к куску холста по ширине берда. Этот кусок пропускают через щель в пришве по всей ее длине и накручивают палочкой с помощью таких же дырочек, как и у колоды. Чтобы основа была натянута,  после поворота пришвы ее «запрягают», т.е фиксируют с помощью натяжной веревке. Пришва крутиться у живота того, кто ткет холст, над коленями. Чтобы менять местами ряды ниток  основы, то левой, то правой ногой нажимают  на подножки, связанные веревками с ночниками, которые связаны с нитками основы. В образовавшийся зев из двух рядов основы пробрасывают челнок с цевкой, на которой намотан уток из отбеленных ниток. Правой рукой бросают влево, а левой ловят челнок и держа его в руке, захватывают обеими руками набелки, хлопая ими вместе сложенным в набелку бердом, к себе. Тем самым нитка поперечная прибивается к холстине. Затем челнок бросают слева направо и все повторяют. Набелка –это рамка из толстой доски, куда в долбленый паз закладывается бердо. Набелка подвешена на веревках и планками поддерживается от движений. Когда на пришве наматывается много холста, то, чтобы он не мешался, его сматывают и помещают сзади себя. На пришву вставляется кусок уже готового холста, и продолжают дальше ткать. Теперь наматываться будет уже в два ряда новый холст вместе с уже сотканным. Как только толщина увеличивается, то опять его разматывают и так далее. Из одной основы получался холст длинной в 60 локтей. Его приходилось ткать целую неделю с утра до вечера, вылезая только для ухода за скотиной и поесть. Ткали и при лампе. Стан занимает около одного квадратного метра площади. Весь стан делал дед за исключением берд, которые покупали в Данкове на базаре. Дед ездил в лес за березами, очищал, сушил. Если ткали до Пасхи, например, основы четыре, то приходилось туго, так как приходило время полки просо., которое быстро всходило вместе с сором, за неделю после сева. А сеяли его как  наступают теплые дни после Пасхи. Тут же надо белить холсты. Холсты по 60 локтей режут и подрубают. Самое большое за зиму ткали холстов 6, а иногда и 8. Их мочили до рабочей поры, т.е. все лето, до Казанской (8 июля ст. ст.).  Как только после завтрака выгоняла скотину, я клала на плечо холста 4, а то и 6, валик и шест, длинной в метра два и шла на Дон к месту, где были большие камни. Камни для этого дела привозили с разных мест и сбрасывали в реку у берега. Возили бабы и вдвоем, втроем сами мостили. Помогали мужики. Я ходила по Петюхиных, по Хвоничкиных, где было больше каменьев. Около Хвоничкиных место было хорошее, пристань чистая, мелкая, песчаная. Там мужики сами делали пристань вместе с бабами. Иногда приходилось ждать, пока камни не освободятся. Приходили босиком, заходили в воду, мочили один холст и сначала обивали края с одной и с другой стороны об камень и валиком раскладывали его. Потом, холст бросали в глубину. Потом его подтягивала и «прятала», т. е. накладывала слой на слой, пока весь холст не будет собран на камне. Тоже делали и с остальными холстами. На каждый уходило минут 8-10. Мокрые холсты укладывала на концы шеста, переламывая поперек, на передний холст клала валик и шла домой. Нести намокшие холсты было тяжело, и болели плечи. Я шла от Харитоновых по голубчикову переулку. Дома холсты мы расстилали против наших ворот, где была хорошая трава, поэтому я тут и сбрасывала, тут и расстилала.  Через пол часа холсты высыхали, тогда их снова «прятали» и снова мочили в ведре с водой, которое сюда выносили. За день так делали раз пять. На ночь холсты прятали, а на другой день снова стелили, мочили и опять сушили. Так с ними возились месяца два до «Казанской». Раз как-то, когда я была еще не замужем я пришла на Дон и в воде к ноге присосалась пьявка. Я испугалась, пыталась ее оторвать, но не смогла, и пока она не напилась крови, не оторвалась. Я сидела испуганная и не знала что делать. А когда вышла замуж, пошла опять к Дону, бросила холст у Петюхиных, а он вырвался и потонул. Я стала искать, заходя в глубину, но не могла найти. Я испугалась и бросила искать, повернула назад и наступила на холст. Утром ходили бить холсты после выгона стада, а вечером до стада. А когда стала ходить Дуська, то они с девушками ходили мочить  и после стада, когда уже начинало темнеть. С ней ходила Шурка Краснова, дочь Наташкина, Груня Грезнева- все ее однолетки. Они, как правило, ходили с Дусей, так как сами этим делом мало занимались, а Дуся за раз могла нести холста два, поэтому девки ей помогали, заодно и купались. Дуся, правда, плавать не умела. А какие тихие и теплые вечера были в это время. Вода не шелохнется, только рыбки хвостиками машут из воды. Вода кажется вечером теплее, видимо нагревается за день, а воздух к вечеру остывает быстрее, чем вода. Когда холсты на траве лежат до  самой ночи, то они становятся влажными. После таких обработок, в течении двух месяцем, холсты отбеливаются. Потом их сушили на веревке досуха и закатывали в рулон на скалку. Чтобы холст, плотнее наматывался на скалку, его катают рубелью (лосшилом). Потом скалку вынимают и рубелью расплющивали, ударяя по холсту. Холсты убирали в сундук, который стоял в хатке. У меня к 1929 году было 57 холстов. Каждый год летом их раскатывали и вешали сушить на веревках, которые растягивали во дворе. Потом их закатывали уже без рубели. Это число холстов у меня накопилось еще от матери и бабки. Из холстов шили кольсоны, рубахи, делали полотенца, шили скатерти. Вот так обрабатывали коноплю.
У баб так же были холсты и из шерсти. В мае месяце у нас на селе начинали стричь овец. Перед стрижкой их мыли в Дону. Обычно сразу мыли дворов пять-шесть. Овец гнали на берег сами из каждого двора. Мы гоняли либо от Петюхиных до Польши  и к берегу, а там по берегу.    Овец по одной брали в воду, силой тащили, а они метались и блеяли. Я брала овцу за передние ноги и тащила, где овца уже не доставала дна. Сама же я заходила прямо в лаптях, чулках и в юбке- все это намокало. Руками я мыла ей шерсть, терла и выжимала. Грязь от овцы замучивала воду. Потом овцу отпускали, и она бежит к берегу, а в это время ей моешь хвост. Овца на берегу отряхивается. Так перемывали всех овец (от 14 до 8 овец и ягнят 6). В воде сидит несколько человек, блеяние раздается на весь Дон (овцы грубым голосом, а ягнята нежным, жалобным), но мыли и старых и молодых. На берегу овец держали в куче, пока все не перемоем. У нас караулили овец бабушка, Дуся, соседи, так как  их овец мы им тоже мыли. Так как вода холодная, то мы ходили с Анной, чтобы быстрее вымыть и скорей убежать домой. У них же я не мыло, так как у них самих было много народу. На 18 овец уходило часа два. После их гнали сушиться на пажицу. Обычно гнали ребята, у нас гнали Дуся и Мишатка или просили за яичко других мальчиков. Вот Аникашины просили чужих ребят. Мы мыли иногда с Прониными дядей, тетей, с Барневыми, с Аникашиными и с другими. Кто мыл скорей, тот  бежал домой. Мы бегали по стежке Петюхиных через двор или  через Аникашиных или по Голубчикову переулку. Бежишь, а с юбки течет, в чулках и лаптях хлюпает холодная вода, так как в мае вода не успевает нагреться. Как вбегаешь в избу, так и разбираешься (раздеваешься). Бабушка приготавливает горячую воду в чугуне. Она давала рюмочку вина. Мылись в закуте, кружкой сама поливалась и терлась мочалкой. Одевалась, выпивала, ела молочный кулешь, картошку и  если до стрижки еще есть время, то залезала на печьку погреться. В солнечный теплый день, когда стригли овец, шерсть на овцах высыхает быстро и часов через 5-6 овец пригоняют с пажицы на двор. Мы выносили дерюжку, ножницы, веревку и расстилали ее в холодке у амбара. Я стригла на одной дерюжке, а бабушка Фекла на другой. Мы ловили свою овцу за ноги и подводили к дерюжке, валили, путали веревкой передние и задние ноги начинали стричь с удобного места. У старых овец шерсть так сваливается, что образуется шерстяная корка, которая снимается ножницами как шуба. На теле овцы пот, а то и встречаются гниды, вши. Овца от страха трясется и вздрагивает и вскидывает головой, когда ущипнешь ножницами. Ножницы были сплошные в виде согнутой по кругу пружины с прямыми соприкасающимися концами, заточенными остро лезвиями. Ими-то и стригли. Этими же ножницами резали и холстину и подстригались. Шерсть состригали и с головы и со спины и с боков и с живота и с хвоста. Одну овцу стригли около получаса, а ягнят быстрее, минут за 15, так как у них шерстка мягкая и легко разваливается, кучерявая. Шерсть, которая состригалась весной, называли вешникой. Она зимняя и плохо и долго валяется, когда валяли чулки или сапоги. Поэтому из вешняки тяжело валять сапоги. Как только развязываешь ноги  овцам, они в страхе шарахаются в сторону, потом успокаиваются, и прохаживаются среди овец, а то и укладываются в холодке, у стены. Шерсть убираем в мешок, отделяя белую от черной.  Ее закатывают в отдельные кучки, чтоб  не смешалась в мешке. У нас все время была одна белая овца, которую мы всегда оставляли для белой шерсти, как только окатиться ягненочек. Черным ягнятам давали жить да осени, тогда их резали, так как зимой трудно всех прокормить. Оставляли штук 6-7, из них половина годовалых, а половина старше года. Овец резали к зиме, когда перестают гонять стадо, примерно к октябрю. У нас резали овец, мой отец, дед Филипп, крестный Григорий, а после замужества резал Тихон, но в основном дед Михаил. Его звали и попы и соседи. Мой дядя Николай легко мог удавить собак, и, не мало, их подушил, но боялся  резать овец и свиней. Я помню как у дяди Николая на яблоне мучилась черная собака, а он и его сыновья , которым было лет по 10, смотрели и даже били палкой, чтобы быстрее убить. Мы в 1921 году тоже жестоко поступили со своей собакой Трезором, желтой лохматой дворнягой, очень ласковой. Она жила в конуре у стены от дяди Николая. И вот Тихон решил отдать ее для уничтожения дядя Николаю из-за того, что она часто щенилась.
 К вечеру овец остригали и опять ребята гнали  овец кормить на пажицу. Овцы быстро привыкают к состоянию без шерсти и бегают и играют на пажице. Они похожи на зебр, так как от стрижки образуются волны на теле у овцы, поскольку шерсть срезается не везде равномерно. Собранную шерсть снова моют в Дону. С овцы настригали фунта 3-4, а с ягненка фунта 1,5-2.  С 15 овец настригали 50 фунтов, которые помещаются в одном мешке. В мае-июне мешок с шерстью тащат к Дону. Захватывают решето с сеткой из лыка ( из проволоки у нас не было). Я ходила под Хвоничкиных или под Петюхиных. Выволивала шерсть из мешка и сначала мыло руно- это шерсть не разъединяющаяся от того, что свалялась. Я ее мочила, стоя в воде и отжимала. Так делала, пока не будет чистая вода. Потом вымытую шерсть разваливала на берегу и мыла шерсть от ног, под пузом, от головы, а также от ягнят в решете. Решето с шерстью плавает у камня, а когда его начинаю мыть, то  я его тру и отжимаю. Потом отжимаю и раскладываю на траве. Мы ходили мыть с бабушкой Феклой, а после с Дусей. Бывало, туда несем мешок на шесту ( по середине его). Одна моет на камне, а другая в решете. Фунтов 20 мыли около 2-х часов. Как только шерсть подсохнет, ее убирали в один мешок и несли на шесту домой. После мытья шерсть становиться мягче. Так как для мытья выбирали погожий день, то мытую шерсть разваливали на дерюжку во дворе, перевертывали время от времени. К вечеру она просыхала. К приходу стада ее убирали в тот же мешок, который тоже мыли и сушили. Мешок относили в хатку. Осенью, в сентябре, овец еще раз стригут, а перед этим опять моют. Вода также в Дону бывает прохладной. После мытья шерсть становиться мягкой, так как она хотя и длинная как весенняя, но не успевает сваляться. После стрижки такую шерсть и не моют. В месяц шерсть отрастает такой, что ее хватило бы на полушубок, она густая и мягкая. Всего получалось около 40 фунтов и вся она расходилась: на чулки, на армяки, на шушпаны, на валенные сапоги, Белая шерсть шла на анучи. Епанчи и сапоги валяли из шерсти без прядения, а остальное делали из пряжи. Епанчи и сапоги валяли специальные люди, ходившие по селам и занимающиеся этим делом с сентября и до Рождества ( до декабря). Они Валяли за деньги. Валяльщики, человека 2-3 ездили на лошади и возили билку, колодки и валики. Они останавливались во дворе дня на два. Они ездили по селу и кричали: « Валять, валять сапоги, епончи, стуча в окна.  Так же в осеннее время ездили стекольщики. И кричали: «Стекла вставлять!». Они возили раскладной стол, как раскидачка, и вставляли с улицы. Весной, вплоть до октября ездили скупщики яиц, в основном из села Масловка. Они ехали на телеге с палубой и креслами и кричали: «Яйца, яйца, давайте яйца!».  Покупали по 15-20 копеек за десяток. Яйца клали в телегу и перекладывали соломой. Когда едет обратно на сдачу, то яйца затягивали в веретие и сильно стягивали веревками, чтобы они не ударялись. По селу ездили скупщики кур. Они ездили и весной и осенью, когда скупали подросших цыплят к зиме. На телегах были клетки накрытые веретией. Кур покупали копеек по 20-25, а цыплят по 15 копеек. Люди продавали, так как нужны были деньги. Продавали по одно, две, а то и три курочки. Богатые крестьяне ели сами. Яйца продавали десятка 2 или 3. Но Барневы, например, выносили по корзине. Я за все время продала курицы 4. Они кудахчут в клетке и дерутся, так как они все чужие, из разных дворов. Зимой по селу на санях ездили горшечники, в основном их Скопина. А весной на телеге. Не ездили только в рабочую пору     (июль-август).  Они везли глиняные кружки эмалированные внутри, а снаружи желтые, блюда горшечные большие и малые, также эмалированные изнутри, чайники, кувшины, махотки (кринки). Продавец ехал на телеге или на санях и кричал: «Горшки, горшки, кому горшки». Зимой они ехали в полушубке или в тулупе, а весной в поддевке. За блюдо они брали 25 копеек, за малое 10-15 копеек. На ночь горшечники останавливались у кого-нибудь (часто у Манаева Григория или дяди Гриши). Их горшечники знали, но за ночлег платили горшками. Как-то мы решили свалять себе епанчу для поля. Такая епанча большая метра 2-3. Ее на поле клали на оглобли, когда шел дождь и сидели под ней – это в рабочую пору, когда убирали рожь. На покос ездили на ночь и тоже брали эту епанчу. На ночь ложились на сено и прикрывались епанчей. На сено клали дерюжки, а когда убирали рожь, спали на соломе. Валяльщики приехали к нам в избу, а телега была во дворе. Я еще была маленькой. На епанчу ушло 25 фунтов шерсти. Двое валяльщиков  (Бронские), сначала, на своей билке били шерсть. Я смутно помню о билке, помню, что какие-то были столбы, а жерди покачивались. Шерсть расчесывалась и  падала на пол. Билка издавала звук «брынь, брынь». Затем они на досках.      растягивали материал из холстины или брезента по форме епанчи, и на него укладывали шерсть и поливали кипятком. После запарки материал с шерстью закатывают вдвоем в рулон и этот рулон опять же вдвоем катают и прижимают к доскам, периодически поливая кипятком. Чтобы катать в такт они во время работы приговаривают «Хы! Хы!», когда вытягивали вперед руки. Так они катали целый день, часов 12, до позднего вечера. У нас они были дня три и завтракали и обедали и ужинали у нас. Потом они епанчу  развертывают и подкладывают шерсть в местах, где тонко, а потом снова закручивают и снова валяют. После епанчу они отнесли в Дон мыть. Они положили на воду и били палками, чтобы выбить грязь. Готовую епанчу сушили на улице или в избе, если валяли зимой. Тогда мыли в прорубях. У нас и на Польши прорубь делали каждый год под Петюхиными, недалеко от берега, где глубина меньше роста человека. По верхнему порядку в эту прорубь ходили до Тришиных, а по нижнему до Грабильневых. Прорубь держал кто-нибудь, из деревенских мужиков, например, раз держал Мишка Грезнев, сын Петрашки. Держал Мишка Жихарев под Жихаревыми для своих родственников до Строка. Тому, кто ухаживал за прорубями, обрубал  их, следил за щитками с боков (чтобы снегом не занесло сделано две двери в сторону села и  другого берега) все деревенские платили содержателям проруби с валька ( если в доме две замужних бабы, то 2 валька). Валяльщики нам валяли и сапоги. Битую шерсть накладывали на выкройку из материала по форме сапога с двух сторон, потом закатывали в рулон, который опускали в чугун с кипятком и начинали заваливать, как и епанчу, только там вместе валяли, а здесь каждый свой сапог. Как только заваляют, так раскручивают сапог и вынимают холстину. В сапог вкладывают колодку, а в голенище бревнышки, внизу уже, а вверху шире. Сапог опускают в чугун с кипятком и снова начинают валять - тереть руками по доске, пока шерсть не сваляется и сапог не станет ровным. Валяльщики перед сушкой потуже забивает колодки, чтобы сапоги не сели, а после кладут на печь для сушки. Сами же валяльщика переезжают к другим. Дня через два сапоги высыхают и снова приходят валяльщики, снимают колодки и сапоги готовы. Осенью шерсть раскладывали на сапоги, епанчу и чулки. Весеннюю шерсть в основном тратили на юбки, вычесывая волосинку, а хлопья на чулки. Вешнику добавляли  в епанчу. На сапоги  шла только осенняя шерсть. Вешнику бабы разбумаживали. Для этого гребень ставили между ног, сидя на лавке. Клок шерсти отсоединяли от руна, надевали на гребень и то правой, то левой рукой, вытягивали волосинки - длинную шерсть. Так делали несколько раз, пока не кончаться волосинки. На гребне остаются хлопья, из которых пряли нитки для утка, на варежки, на чулки, на армяк и на шушпан. Волосинки собирали в кудели - закатанный кусок шерсти. Шерсть на волосинку одна баба разбивала почти месяц (фунтов 30), перемежая эту работу с другими делами. Волосинку волочили тоже зимой. Хлопьев оставалось больше, чем волосинки. Потому эту волосинку прядут в тонкую нить. В донце вставляют кудельник в виде рагулек и привязывают кудель. Затем левой рукой вытягивают тонкую нить, которая и прядется. Эта работа очень трудоемкая и длилась год, так как нитки постоянно собирались в мотки, но предварительно их сучили - две нитки разматывались с двух катушек и скручивались на катушке прялкой. Рукой держали нитки. При прядении волосинки, пальцы не протирались, как это бывает при конопле, потому что шерсть мягкая  и равнять пальцами при прядении легко. Мотки получаются при намотке нитки на талек- дощечку величиной с локоть с вырезанными по концам скосами. На талик, сматывали целую вьюшку. На нее напрядали шерсть до самого рогалика на прялке, которым распределяли намотку по длине вьюшки. Потом моток натягивали двумя руками и снимали с талика. Так приготовляли несколько мотков (до 6). Мотки были из белой, черной и серой пряжи. Мотки с черной пряжей чернили, а с белой красили в разные цвета (зеленый, красный, голубой, желтый). Моток из белой шерсти чисто стирали. Краску для крашения пряжи покупали в г. Данкове. Разводили краску в кипящем квасу с добавками- ложка соли, уксуса и вина. В котел спускали моток или два и кипятили на небольшом огне час. Потом вынимают, остужают и сушат, а после промывают. После сушки мотки  разных цветов сматывают  в клубки с помощью той же воробы, которая используется при сматывании в клубок конопляных утков. На вращающуюся крестовину наматывается моток и с помощью юрка нить сматывают в клубок. Из разноцветных клубков снуют основу на сновалке, на которой сновали красна. На две юбки требуется три стены, т. е. три раза водят сновалкой от одного колышка ко второму. В трех стенах было 25 локтей, из которых получалось две юбки. Для сушки основы ее помещают в печь в мешке, а после основу навивают на колоду, как и конопляную основу. Потом по две нитки пропускают через щели берда с помощью ножа. Здесь надо следить за полосами разных цветов, из которых будет ткаться юбка. На уток прядут шерсть на белой волосинке. С вьюшки сматывают пряжу на талик, с которого моток снимают, растягивая нить. Этот моток, обязательно белой пряжи,  моют, сначала, его закручивают, связывают  ниткой и заливают кипятком, потом стирают с мылом и сушат. После этого нить не крутиться и растягивается ровно. Моток чуть красят в красный цвет и сушат. Потом этот моток  надевают на воробу и сучат цевки, т.е наматывают шерсть на цевки, которые будут вставляться в челнок. Ткут также, как и холстину (красна), только там было два цепка, а в юбках для получения косых радочков, ткут в три цепка, получается как диагональ. Для завязок на скатерти использовались кругчатки – это вытканная  с узорами холстина. Ее ткали в 7 и 8 цепковничнеков в зависимости от узора. От цепков идет 7 или 8 веревок (плетенок), которые соединены с подножками (двумя). Когда ткут, то одну плетенку отбрасывают, а наступают на подножку и на остальные плетенки, затем отбрасывают следующую плетенку и наступают на другую подножку и остальные плетенки. Все время подбрасывают челнок и прихлопывают набелками. Армяки и шушпаны шьют из сукна, которое ткут как и холстину в два  цепканичников. Основа там из конопляной нити, как при изготовлении холстины (красна). На уток идет шерстяная нить черная, толстая, спряденная из шерсти (не волосинка). Холст, сотканный обычным способом, поласкают в Дону (в проруби), сушили на печи и везли на мельницу валять. После валки, холст становился плотным и черным. Так получалось сукно. Из сукна шили армяки, шушпаны. У нас в селе их шили Хвоничкины, которые жили на Польском порядке, у самого Дона.  Они поколениями были портными. Они шили тулупы, полушубки, армяки, шушпаны, поддевки. При деде Филиппе у них был Ермил, потом его сын Тимофей, ровесник дяди Николая, потом сын Тимофея - Василий, Митька, Ванька и еще какой-то сын, которые родились в районе 1895 года. Один из них, ровесника Тихона, Ваську убили на войне 1914 года, когда он высунул голову из окопа, чтобы посмотреть. Митька с 1895 жив сейчас (на 1972 год), женат на Анютке Манаевой, двоюрдной моей сестры (она отбила его у Душки Хватаевой, которая с горя умерла, оставив троих сыновей). Ванька выучился на учителя. Портняжничал  Ермил, Тимофей и им помогали Васька и Митька. Они шили дома и ходили по дворам. У нас дома  были Тимофей  с сыном Василием. Они шили нам тулуп и полушубок. Они шили дня три. Когда они шили, то ели и спали у нас. Бывало, залезут на печь и спать. Ложились спать поздно.  Шили вручную иголкой и наперстком с применением суровых ниток.  Нитки из конопли, прямо пряденые, без отбелки. Тулуп они шили быстро, так как там нет ни клиньев, а цельные овчины. На тулуп шло 4-5 овчин. Вшивали длинные рукава, и пришивали большой воротник из курпяка – овчина ягненка. Полушубок шить труднее и дольше, так как надо набирать сборки и учитывать размер талии у меня, дяди Николая, Петьки, а потом и Тихону. Когда они шьют, то поют песни, протяжные. Голоса у них были хорошие.  Говорили между собой и с нами. Так как сын Василий был не женат, то говорили о девках. Потом Васька женился на дочери дядьки Николая Анютке, невысокой шатенке нормального телосложения. Перед войной у него уже было две дочери, ровесницы Дуськи моей. Их звали Анютка и Душка. Сейчас они живы (на 1972 год), одна живет в деревне, а Душка в Москве. Когда я была в 1968 году в деревни, я была и у Анюткиной матери и ее дочери. Они живут у Дона, в избе Хвоничкиных. Ее муж Гринька Купряхин (лет 60). Купряхины живут у часовни на Польше. Я у них посидела в избе из камня, часа два и ушла. Я Анютке дала чулки в резинку  за 90 коп.
В другой раз они у нас шили шушпан, одежда для женщин, одеваемая во время горя (кто умер) или одевали в дождь. Старухи носили все время. Его не стирают. Шушпан шьют из сукна по размеру. У меня был шушпан после замужества. Я его носила, когда Тихон был на войне. Шушпан шьют с клиньями как клеш, вручную, черными нитками, для чего их чернили.  Армяки шьют тоже из сукна. Их одевают, когда едут в город, или когда идут в церковь зимой или в дождь, постом. Бывало, едем в город зимой на базар, Тихон одевал армяк, а я тулуп. Позже мы сшили два тулупа. У других не было ничего, например Голубчиковы, когда едут на базар, то занимали у Пронина Алексея, или одевались попонкой. У Николая не было тоже ничего. Армяк шьют, как и тулуп, простым покроем. Воротник делали большой из этого сукна и строчили.  На тулуп и полушубок шло 8 овчин. Овчины на селе обделывал Строк, что за Жихаревыми. При  деде Филиппе работал Дмитрий, высокий, рыженький. Сын его Миша, который из реки вытащил моего утонувшего отца, уже не занимался обработкой шкур, а ловлей рыбы. В 1986 году я его видела, как он согнутым стариком сидел на крыльце. Ему было 80 лет. К овчинам Строк привязывал метки из дощечек с зарубками и давал столько же меток на руки, сколько было сдано овчин. Строк их помещал в гущу и квасил, потом дубил. Потом возил все шкуры мыть в Дон. После дубления шкура становилась желтой. Кто заказывал черную дубку, то Строк их  красил. Некоторые  черными шили тулупы, полушубки, а некоторые желтые. Чтобы сшить тулуп или полушубок платили по 3 рубля.
Кроме Строка дубили Косыренковы, жившие рядом, со Строком. По нашему селу ездили портные из села Казаки. Ездил какой-то Павел Иванович на лошади и возил с собой машинку. Помню, как после прихода Тихона из плена в 1918 году, мы заказали сшить поддевку из полсукна (как байка лохматая) по форме полушубка со складкой, без воротника, с костяшками и петлями. Эта поддевка все время висела, так как Тихон ее берег и перед отъездом я отнесла ее, полушубки, армяк, тулуп Жихаревым. Говорят, их носил Иван Иванович.
В 1926 году  на Крещение  женился брат Тихона, Михаил на Егарминой Анне Николаевне. Сначала, дед ходил свататься к Хватевым, что напротив них, к Алексею, который был дальним родственником Филиппу Хватеву- старшине на селе. У Алексея было дочерей 5, среди которых самая старшая Машка, ровесница Тихона была выдана за Егармина Тихона, длинноносого, и грубого мужика, жившего на верхнем порядке, недалеко от Кучинского. Это против Егарминых, где родилась Анна, жена Михаила. Говорили, что Машка не любила своего мужа и хотя имела около 5 человек детей от мужа, она погуливала с Бровкиным Василием (кобельком), жившим между Сурковским и Поповым логами на Верхнем порядке.  И вот у Машутки Хватаевой была сестра Душа, ровесница Михаилу, на которой он собирался жениться. Предполагалось взять Душу во двор к себе, так как у Алексея Хватаева кроме дочерей было еще три сына: Васька, Ванька и Семен, последний ровесник Тихону, а остальные моложе. Поэтому, приданного за Душкой, Алексей дать не мог, копил добро для сыновей. А у деда Шебанова Михаил был один сын, живший с ним. Ванюша погиб в Воронеже. Дядя Сергей рассказывал, как дед шел к Хватаевым свататься в 1925 году. Он зимой подошел к избе, вошел на крыльцо, отсморкнулся и скрылся над дверью. Мы этого не знали, но Алексей ему отказал. После дядя Сергей смеялся над братом, рассказывая об этом Тихону.  После Душка вышла за Бартнева Ванюшку, ровесника дяде Миши. Но, не прожив и года, она убежала от Бартнева. Был тихий вечер, светила луна. Алексей Хватаев приехал к Бартневым за дочерью, за постелью, за вещами. Тихон подошел и тот сказал: «Тихон Михайлович, свершилось». Народу набежало много. Выехала лошадь со двора и Бартневы закрыли ворота, а Душка убежала раньше. Позже Душка вышла замуж за Митьку Харитонова, жившего на Пажетном порядке. Он был бандитом и зарезал сына дяди Сергея, Павла, когда тот пришел на Пажетный порядок к девкам. Раненый он добежал до Миляева переулка за Манаевым переулком и там ночью он увидел огонь у Миляевых и пошел к ним. Те сообщили отцу, Сергею, который отвез его в Данков. Они ночью бегали к Кучинскому, он перевязал раны. В Данкове Павел умер. Через год Михаил женился на Анне Егарминой, которую ее же тетка прозвала «фарфоровой куклой». Тетка Катя приходила к деду и навязывала Анну за него. К Анне Жихаревой, сестре Мишатки, также приходила Царева  Анютка, жившая против Жихаревых, за Ванькой Царевым и тоже навязывала Николаевну в жены Мишатке. Царева Анна была родней Егарминых. Итак, свадьба состоялась. К свадьбе мы с Тихоном решили подарить Мишатке кожанные сапоги. Шил  из своей кожи сапожник Федор Семенович, живший недалеко от Бровкиных, где жил Кобелек. У него был двухэтажный срубленный дом. На первом этаже он портняжничал, стояла машинка, а на втором этаже они жили. Но к нему попал зять, пьяница, который им не давал жизни. Их дом сгорел, и сапожник позже сделал на этом месте одноэтажный дом. Земли в поле у него не было. Он не пахал в поле, и двора не было. Так как он жил на Нижнем порядке, где берег Дона был гористым, то  и огорода у него не было. Мы с Тихоном чтобы добыть деньги стали продавать самогонку в село Стрелки, за Данковым, одному сапожнику Борису, к которому приходил деревенский поп. Поп у них крестил детей. Мы с Тихоном ехали туда на лошади, за железнодорожную станцию, переезжали по мосту за Дон. Ездить пришлось раз пять по четверти самогонки. Мне теперь кажется, что сапоги-то шил этот сапожник Борис. Раз как-то ездил туда Тихон один. У сапожника родился ребенок и поп крестил его на дому. После поп сел за стол и сказал роженице: «Поздравляю тебя с ребенком!». Они выпили, выпивал и Тихон. Тихон был поражен, когда поп запел: «Дело было под Полтавою, друзья.  Мы дрались, со шведом под знаменами Петра…». Потом он даже сплясал. Итак, сапоги были сшиты за самогонку. Самогоноварение  в деревне было запрещено. При царизме никто не варил, так как вино было дешевое в лавках-15 коп, четвертинка. В советское время водка подорожала и все стали гнать на дому. Мы гнали в погребе на приступке (ступеньке). Тихон под чугун клал сухие лучины. В чугуне литра  на 1,5-2 вливали бурду, которую получали из тертой свеклы, путем парения, томления и выжимания. Жижку, квасили в чугуне, пока она не закисала. Ее кушали периодически (пробовали). Потом жижку наливали в чугун, который накрывали другим чугуном с дыркой на дне. В эту дырку вставляли длинную медную трубку, и все дырки замазывали глиной, трубка проходила к воде, налитой в корец (маленькая кастрюлька), где тоже дырка, из которой трубка выходила наружу, в посуду. Под чугун отец (Тихон) подкладывал хорошо высушенные щепки, чтобы не было видно дыма на улице. Я время от времени бегала, то на Польшу, то к дяде на двор, смотрела, не видать ли дыма. Мы очень боялись, так как за это очень наказывали. Так продолжалось около часа. Когда из трубки начала идти простая вода, мы бросали это дело. За раз нагоняли четверть (5 бутылок). Самогонку проверяли не только на вкус, но и как она горит. Так мы с Тихоном отоварили сапоги. После нам пришлось готовить самогонку и на свадьбу. Свадьба была у Егарминых, а потом у деда Михаила. Перед венчанием я, Иван Иваныч и его жена Анна ездили на козырьках к Егарминым за постелью. Лошадь была запряжена у деда и от него поехали вечером 5 января ст.ст. 1926 года. У Егарминых нас угостила самогонкой сватья. Отец Анны Николай, толстый круглолицый, ровесник Тихону. Николай травил ногу, сделал какой-то лошадиный укол и чуть не умер в Гражданскую войну. Нас встретили
так же его жена Евдокия, дед Анны Сергей. Он был маленький и рыженький. Я выпила маленький стаканчик и опьянела, а Анна выпила два граненых стакана и после плясала. Иван Иванович пел старинные песни. У него был хороший голос, я же лежала почти без памяти в чулане. Помню, как ко мне заходил Иван Иванович и спрашивал: «Ну как Пелагея Васильевна?». Я отвечала слабым голосом, что не могу подняться. Мы у них были весь вечер, пока я не проспалась. Невеста была наряжена и сидела с нами. Тут же сидели ее младшие сестры Симка и Варька. По обычаю деревни постель для молодых надо было выкупать. Постель была сложена в кучку, и около нее стояли сестры, вроде они ее продают и им надо дать деньги. Иван Иванович раскошелился и дал рублей 5. После этого вещи складывают в козырьки и увозят. Вещи для постели   невесты занимали у родственников. Занимали попонки, епанчу, покрывала, одеяла и ковры. Анна брала одеяло и ковер у тетки Царевой. После замужества занятые вещи раздаются тайком от мужа. 9 января было гуляние у Егарминых. Мы утром приехали с Тихоном к деду, а от деда все поехали к Егарминым (мы, дядя Сергей с девками, дед с бабкой, дядя Гриша с девками) за невестой Анной. Она была в перышках, в кофте на голове цветы и фата. В церковь ехали отдельно жених и невеста. Их венчал отец Михаил. В сторожке заплетали две косы и все возвращались к Егарминым, где супругов встретили отец Николай и мать Евдокия с иконой  в руках и хлебом солью. Хлеб и соль держала крестная мать Катюша, тетка Анна, хромая. От Егарминых было много народу из села Масловка, откуда была взята мать Анна. Гуляли до позднего вечера. Вечером молодые уехали к Шебановым,  ночевать в хатке. Дуся говорит, что свадьбу, сначала, справляли у деда и что она там была. Она рассказывает как ее ровесники Анютка, дядина Сергея, и Машка Князева сидели в чулане и наливали в бутылки из четвертной самогонку. Они не понимали действия этой жидкости и периодически заглатывали ее. Так они напились до такого состояния, что упали на пол. Их увидели взрослые и стали откачивать, разжимать рты и вливать молока. Особенно трудно было открыть рот у Анютки. Все обошлось благополучно. Машка, троюрдная сестра моя, во время войны куда-то завербовалась и следа от нее не осталось. Сама она была на внешность неплохая, но какая-то простая, позволяющая над собой смеяться. Машка, Шурка, Парашка, Васька, дочери Ивана (двоюродного брата моей матери), сына Князя были в мать. А Доня была, взятая от Купряхиных, живших у часовни, на Польше. Они все были простоваты. Когда я была в деревне в 1966 году, то я заходила к Шурке и Парашке, чтобы купить Псалтырь, чтобы читать по мертвым. Им тогда было по 50 лет. Их изба стоит на Большаке, около лощины Коровничек. У них маленькая избенка. Ни огорода, ни сада у них нет. В колхозе они не работают, а собирают  и продают грибы  в Данкове, читают Псалтырь по мертвым. Их зовут в другие села. У некоторых селян они берут оставшиеся от старых времен Псалтыри. Им их кто-то переплетает и чинит, и они их продают. Я встретила одну Машку, она мне сказала: «Тетя Поля, я осквернила свое тело, была замужем, но он ее прогнал!». Рядом с их избой росли подсолнухи на колхозном поле, и на маленьком дворике около избы  стоял теленок, которого они купили. Они живут неплохо, занимаясь чтением, продажей грибов, травы, семечек. Псалтырь я не купила, так как Машка запросила за него 20 рублей, а я давала 10 рублей. Она сказала зайти, когда приедет из Данкова Парашка. Но я к ним больше не зашла. Машка в мать, ноги длинные, а лицо клином. Парашка в отца Ивана, лучше, круглолицая. У них был брат Федька с 1924 года, пьяница. В колхозе он тоже не работал и жил только мимолетными работами, кому навоз почистить, кому дрова колол, пилил. Его кормили и поили брагой. Так он не раз работал у Полицы, двоюрдной моей сестры (это дочь Григория), которая сейчас живет на Польском порядке, против вала на наших огородах. У Полицы муж, Митька Беляев умер в году 1923 от чахотки. Полица, та с которой мы ходили на спевку  в церковь,  родилась в 1984 году. Вышла замуж к Беляевым, что жили на Верхнем порядке, недалеко от деда.  Там у нее родились Клавка, Любка (им в 1972г, около 50 лет) и Ванька (самый старший 55 лет). Любка во время войны была в прислугах в Москве, ей было 17 лет и во время бомбежки ей поранило ногу, ногу ампутировали. А взяла ее из деревни Барятинова Мария Григорьевна, чтобы ее прописать и получить на нее площадь. Клавка живет сейчас под Москвой, имеет дом, разводит свиней, зажаривает и продает. Живет богато. Муж у нее из Требунков,  работает. Любка сейчас живет за Доном у Золотухи. Она отбила мужика и живет с ним и сыном,  больным. После смерти мужа, Полица  ушла к отцу Григорию и матери –царице, где она живет и сейчас одна. Когда я была в 1966 году  в деревне, видела, как у нее просил бражки Федька. Он был в рваной телогрейке. Она требовала денег, он дал 20 копеек, и она зачерпнула кружку. Он выпил и стал заедать костями от курицы. Полице приносят живых кур за бражку. Она дала мне такую курицу, зажарила, но потом,  оказалось от нее, потому что ее печенка вся изорвана и я ее выбросила. В 1969 году этот Федька пьяный замерз у Стрелка, когда шел к себе от Польши,  где пилил дрова. Рядом с ним, на Большаке, у Коровника жил и мой двоюродный брат по отцу, сын дяди Николая, Василий. Он женился и ушел к Катюшке Сохвоновой. Ее семья жила на переулке, усадьбы у них совсем не было. Колхоз их переселил к Коровнику. Там Васька сделал избу, двор, сад большой. Им дали большой огород. Он был сторожем на птичнике. У Васьки два сына и две дочери. Сын и дочь немые. Один сын все время сидел в тюрьме. Васька умер осенью в 1972 году. Я у него была в 1968 году. Он меня угостил кашей с молоком. Катюшка у него всю жизнь была больной, задыхалась. Она живет сейчас с немым сыном, здоровым как их дед Николай. Обе дочери, тоже вышли замуж. Немую тоже взял немой в деревню Казаки, и они хорошо живут. Она хорошая портниха. У них родилась девочка, которая разговаривает. Вторая дочь тоже вышла замуж в Казаки и хорошо живет, они имеют свою машину. Соседи Василия, Шурка и Парашка плохо жили с ними, так как он их обижал. Бил кур, привязывал к ним на двор своего телка. В 1969 году они ушли оттуда и переселились на место, где жил Сергей Левонович. Против них была когда-то изба Князя, где они родились.
Теперь я вернусь снова к свадьбе Михаила.  После гуляния в большой избе, которую дед в этом же году сдал под казенку, устраивались катания. Дуся вспоминает, как она каталась по селу вместе с дядей Мишей. Когда они подъехали к нашей избе, она попросилась покататься. Ее посадили против тети Анны на сидение и прокатили до Пажетного порядка, где они повернули на Маркином логу опять до дома
Когда дед сдал избу под казенку, они перешли все в избу, которая стояла во дворе. В 1927 году у дяди Миши, двоюродного  брата Тихона Шебанова, родился первый сын Иван. Анна, еле разродилась. Мы с бабушкой Феклой припаривали живот мочеными в горячей воде хлопьями и помогали выходу ребенка. В 1928 году у дяди Миши родился второй сын Василий, а в 1929 году дочь Маша (Она работала вместе с Василием Шебановым, моим сыном в МАИ). У всех у них крестной матерью была я.
В 1929 году в деревни развернулась коллективизация. Продналог был заменен твердым заданием. Комитет бедноты накладывал налоги, какие им вздумается. Основная задача заключалась в уничтожении всех тех, кто своим горбом зарабатывал себе пропитание. Чтобы поднять дух всех бедных, а в основном бездельников первоначальный призыв сводился к уничтожению так называемых кулаков, т.е тех, кто до 1918 года имел много земли и кто занимался эксплуатацией чужого труда. Потом вошли во вкус и начали грабить, разорять и преследовать всех подряд, кто ранее не дружил с так называемыми бедными, точнее бездельниками. Ведь после 1918 года земля была поделена по душам, и фактически никто не стал безземельным и даже малоземельным. Кто не хотел расходоваться на труд, те как жили плохо без земли, так оставались таковыми после раздела. Им очень понравилось жить не трудом, а грабежом и началось в деревне великое разорение, грабеж и уничтожение. В сельсовете в это время работали председателем Знычев (Волокитин). В 1918 году исполком и сельсовет поделили дом попа Павла после его изгнания и разгрома. А сначала 1929 года арестовали попа Василия Савича Прилуцкого, зятя попа Демкина Андрея Ивановича, жившего на Манаевом переулке. Позже поп Василий переселился с этого переулка на пажицу, против церкви, отняв часть огородов у дьячка Сергея Левоныча Мелиоранского и дьякона Ивана Николаевича Рождественского. После этого они враждовали между собой до самого конца их деятельности.
Арестован был и дьякон Иван Николаевич Рождественский, который пришел на село еще при попе Кочурове Александре. Поп и дьякон были сосланы. Поп Михаил Степанович Вяземский, вдовец, пришедший на село в 1921 году, сбежал из села в 1929 году. Его дом, в конце сада попа Павла сгорел в 1928 году. Он все ходил в избушку около Левоныча, где жили монашки по церковным делам. Народ же рассказывал, о его плутнях с этими монашками. Когда попов разогнали, церковь перестала служить. Звонить в колокола запретили ранее. Веревка от колокола была привязана к столбу, стоящему не далеко от входа в церковь. Перед закрытием церкви, во время службы, кто-нибудь из ребят подбегал и дергал за веревку, раздавался звук, а мы бабы плакали.
Тут же началось преследование мужиков, которые наиболее активно вели свое хозяйство, держали батраков, имели большое хозяйство, их-то и назывались кулаками. Уничтожение началось с того, что из сельсовета приносили квитанцию для налога, сдать столько-то пудов зерна или еще чего. Как только это задание выполнялось, так приносили еще налог. И так до тех пор, пока нечего было везти. Вот тут-то напускались передовики-активисты. Они врывались в избу, все перерывали и перекапывали, ища спрятанное, и увозили все,  что попадалось с собой. Все награбленное, они делили между собой  или продавали на базаре. Семью же неплательщика арестовывали и ссылали на каторгу. Отнимали скот, инвентарь. Мужики сначала думали, что все пройдет, и они останутся на селе и старались выполнять задания, но когда дело дошло до телесного уничтожения, стали разбегаться, бросая все. Бежали куда глаза глядят. Первыми убежали наши соседи: Рулин Василий Михайлович, зять Уколовым (Тришиным), когда там остался Машкин дядя, Павел с женой Пелагеей. Его дочери умерли, и он остался без детей. Дочь Егора, Любка, как я говорила была отдана в Казаки. Вот в 1921 году к Тришину Павлу зимой приезжала дочь Любка с подругами, к своей тетке Машке. У них было гуляние, на котором были ребята села. Мы ходили смотреть под окно, и видели, как там танцевали с девушками Иван Шебанов (1905г), дядя Миша, двоюродный брат Тихона, там тоже был. Вот в 1929 году Василий Рулин с женой Машкой убежали, бросив и рушилку, и избу. Скот, инвентарь и имущество было отдано ранее. У Васьки Рулина было два сына: Егорка и Пашка. Пашка был женат на Чикиной Душке, которая у них была прислугой. Мать его, заставила Пашку на ней жениться. Он жил года два, а потом стал плохо жить, стал гулять. У них был ребенок. Все они приехали в Москву. Душка работала на земляных работах, и ее придавило песком. Егорку убили на Отечественной войне (он ровесник  нашему Мишатке, с 1914 года). Их мать Машка (с 1890 года), после 1930 года приезжала в деревню, когда все утихло и жила у Сашки Тришиной (горбатой). Она была племянницей Павла Уколова (Тришина) и жила на огороде в маленькой избушке, за Павлом в сторону церкви.  Перед ней с улицы жила Матрена Тришина, двоюродная сестра Сашки. У Матренки отец служил в армии 25 лет, и без него ее родила мать. Я еще была маленькой, когда пришел ее   не родной отец, седой и старый. Он стал жить с ними, и от него родился сын, ровесник дяде Николаю. Матренка замуж не выходила, она умерла во время войны, на 80 году. Когда была жива моя мать, Матренка дразнила ее, приходила к нам ( мы еще жили в семье с дядей Николаем, а мой отец Василий был на японской войне) и говорила: «Я не на твоей доске стою, а на Николаевой!». Она приходила к тетке Матрене (дуванихе), дяде Николаевой жене, чтобы поговорить. Жена Николая ругалась с моей матерью и называла ее «черепушкой».
В избе Васьки Рулина (или Павла Уколова-Тришина) после их изгнания сделали правление колхоза. Рушилка первое время работала. Во дворе была колхозная скотина (коровы, лошади). Одно время там была наша лошадь и корова. Колхоз был создан осенью 1929 года и колхозники работали во дворе (Петюхина Петьки –Дувана), живший против моего дяди Николая, Степка Бобков, живший против Барнева Василия, в третьей избе от начала Нижнего порядка и др. Хозяином там были: Хлудов Филька, Парашка Михайлова (Дымова), ее муж Михаил, ее племянник Кунявый (Иван Дымов) лет 30-35,  Баринев (35 лет), Федька Сметанников (35 лет), Мишка Астахов, живший на Нижнем порядке, против Кобелька, у Астахова переулка,  Купряхин Васька, живший на Польше, около часовни, Пашка Амелин (около 40 лет), живший за Малаховами на Нижнем порядке, Серега Пажетный (40лет), живший  сначала на Верховке, что за Доном, у Мельницы, потом перешел к теще на Пажентый порядок, к Апрелихе. После раскулачивания занял избу фельдшера Василия Ивановича Кучинского. Далее Санька Косырев (40 лет), сын Осипа Васильевича, жившего у Косырева или Кабашного переулка,  далее Грезднев Петрашка (Безменов по жене и Аникушин по отцу), из второго двора от начала Верхнего порядка, Анюта Абрамова (30лет), жившая на Польше (ее отец утонул, а мать была парализована), Васька Ехванов, живший на Польше, дворов 5-6 от Дона, отец его умер после войны 1914 года, Васька Грабильнев (Долгих), сын Аниса, ровеснику деда Михаила Шебанова. Братьев Аниса, Пеку и Андрея Степановича они же выгнали из села. Еще там действовал Митька Скворцов, живший на Верхнем порядке, за Сурковским логом, за Хлудовыми. Он был моим женихом. В избе у них все обитатели пекли блины из пшена, захваченного у Тришиных и других крестьян. Просо на первых  порах рушили на рушилке. Там же они и  пьянствовали. В сельсовете у них велись серьезные разговоры, с кем расправиться и кого ограбить. Оттуда шли официальные бумаги. Вместе с Тришинами  (весна-лето 1929 года) разгромили Грабильневых Андрея и Пеку. У Андрея была шерстибилка (чесалка), небольшой садик, три дочери: Симка (1913г), Полька, моя ровесница и Машка-засиделка. Жена Андрея Марья умерла до разкулачивания. Андрей женился во второй раз на Аксинье Ехвановой, сестре  жены Петрашки Грезднева, Анны. Андрей и Пека были ровестники деду  Михаилу Шебанову. У Андрея было два сына: Ванька с 1895 года (сватался за меня) и Колька с 1913 года, боевой. Ванька женился на Варятке, невесте Тихона. Она Тихону дарила воротнички. Она была небольшая, круглолицая, русая, по матери мещанка, т.е. занималась портняжным ремеслом. Варятка взята с Верхнего порядка, недалеко от Кучинского, от Косаревых, т.е родная сестра Саньки Косарева. У Варюшка было двое детей Ванюшка и Мишок.  Их мать умерла, когда им было года по 3 и 5. Ее хоронили на Пасху в 1928 году, было сыро, и шел сырой снег. Хоронили много народу, несли на себе и отпевали в церкви. Варюшка была красивой, среднего роста, круглолицей. Пека жил рядом с Андреем. У них избы были кирпичные, с крылечками. Дом Андрея  был побелен.
У Пеки жена была Марья. У него было 3 дочери: Душа(Евдокия-1895 год), Анютка, Наташка (с 1900г) и два сына: Васька (1912 год) и Алешка (1910 год). Алешка сошел с ума годам к 20. Васек был маленький, русый с небольшим вздернутым носом, часто подходил к нашей избе и садился на камни поболтать с девками,  около кухни, где было широкое окно. Обычно там были  Дуська, Грунька, Шурка Петюхина (Манаева) или Краснова. Душку отдали за Касьянова Ваньку, Жившего на Пажетном порядке, на Азаровом порядке. Он был красивым, гармонистом. Ваньку убили на войне. В лето 1930 году, перед рабочей порой, я ездила в Москву на операцию глазного мешочка. Ночевала у Душки Грабильневой, проживавшей в общежитии на Калужской площади и еще три ночи ночевала у Парашки Бровкиной, жившей в Сокольниках. Она уехала в Москву в 1910 году и жила в глухом месте в каменном доме на первом этаже. Детей у нее не было. В Первоградскую больницу меня записала Душка Грабильнева  по своему адресу. Пекина дочь Анютка вышла замуж за Ашеркина Ваську, жившего на Верхнем порядке, против попа Демкина. Сейчас они живут за лесом, а их дети живут в Москве. Наташка с синей щекой,  замуж не выходила. К ним придрались за шерстобилку, за торговлю луком, который они выращивали на земле, арендованной у других. Андрей, Пека и Анис были высокого роста, нормального телосложения, с русыми, подстриженными в кружок волосами, с бородками. Ходили в сапогах, в поддевках, набожные. Сначала их облагали большим, чем других соседей налогами, потом налоги все увеличивали, а когда нечего было сдавать, то забрали коров и лошадей (у каждого было по две).  Андрей, Пека с женой вовремя удрали из села в Москву. Они ровестники деду Михаилу, умерли году в 1947, в Москве. Анис, их младший брат ушел на Польшу, когда я была еще маленькой. Ему купили усадьбу рядом с Купцовым Федором, через двор от Манаева Григория. Бывало, мы бегали по Пажице и слышали, как из избы Аниса раздавались женские крики.  Это Анис бил свою жену. Она была теткой Анны Егарминой, жены дяди Миши, двоюродного брата Тихона Шебанова. Он ее прижимал  в угол к суднику большим рогачем, и душил. Она кричала Караул. Он был форсистый, а она была маленькая худенькая, некрасивая. За ним гонялись бабы, например, Матрена Тришина и др. Когда жена Аниса умерла, рано, а он был еще молодым и до ее смерти он жил со своей дочерью, рябой (мать их застала в риге). Позже, его старшая дочь вышла замуж в Требунки. Вторая дочь была моложе. Хотя у Аниса была хорошая усадьба и бревенчатая изба, его не громили. Сейчас там пустошь. Еще у него был сын Васька, которого дразнили «жирный». После революции он стал активистом, бегал по улице и звал людей на демонстрацию, вывешивал флаги на 7 ноября.
Когда разгромили спирто-водочный завод в Барятино(Яхонтовка) году в 1918, Юшок Жихарев ездил с бочкой, а Лагутин Васька чуть не утонул, когда полез в чан и чуть не опрокинулся. Флаги выставляли каждый год. Я выставляла на лозину маленькую поддевочку, Дуськину, с красной поддевкой. Грезнев же вывешивал шелковый красный платок, у двери, у сеней. У Грабильневых был только один случай, когда Андрей и его сын Васька убежали, а детей Ваньки забрали. Дело было так: в избе осталась вторая жена Андрея, Аксинья с неродными внучатами Мишаткой и Ваняшкой лет по 3-5. И вот ночью, почти под утро, постом, к ним подъехали милиционеры с деревенскими активистами, чтобы забрать мужиков, но тех не оказалось. Тогда они решили расправиться с детьми, которые спали в чулане. Они их подняли с постели и велели Аксинье убирать. Была еще дочь Андрея Полька, незамужняя. Они и ее забрали. Ребята   плакали, когда их сажали в сани вместе с теткой. Их завернули и повезли в Данков. Я в это время стояла в сенях и видела, как их сажали, а сама тряслась. Аксинью не взяли, и она стала жить одна. Она свояченица Петрашки Аникушкину (т.е сестра жены Аникушкина). На другой день их отпустили. Всех захваченных сажали за проволочную загородку, около станции, участок метров по 100 в ширину и длину был обнесен забором из колючей проволоки, заплетенной в клетку. Рядом были железнодорожные пути, на которые по утрам подавали состав из вагонов-теплушек и в них сажали так называемых арестованных, неизвестно за какие грехи. В это время, т. е. постом, было ночью много забрано людей и они сидели за решеткой, как звери до утра, дрожа от холода. Под утро чекисты смилостивились и кое-кого отпустили. В их число попала и Полька Грабильнева со своими племянниками Мишаткой и Ванькой. Наученная горьким опытом Полька подалась к братьям в Москву.  Оба брата Андрей и Пека умерли в Москве. Андрей в старости стоял с протянутой рукой в церкви, просил подаяние, так как ослаб, остарел и стал никому не нужен.
В эту же ночь забрали Купцова, который прислуживал в церкви. Они жили там, где и Бровкин Кобелек, между логами. Их арестовали всю семью: самого, рябую жену, двух дочерей и сына. Из Сибири он не вернулся, жена умерла на дороге, одна дочь была монашкой. Она приезжала после в деревню, говорила, что там она вышла замуж. Тут же забрала отца Марии Григорьевны, Григория Шебанова, хромого, у него была сломана нога в двух местах, старшую сестру Сашку и брата Мишаню. Мария Григорьевна к случаю приехала из Москвы, где она работала в прислугах. Встреча ее с отцом оказалась не дома, а через решетку в Данкове. Мы тоже приходили туда. Они стояли за решеткой и плакали, а мы плакали здесь. Говорить-то было опасно, а то могли схватить и нас. К счастью Григория тоже утром отпустили и больше его не трогали.
А вот Захаров Петр Иванович,  ровесник деду Шебанову, крупный, солидный, сильный, жил богато. Имел до 15 лошадей, 3 штуки коров, земли было более 50 десятин. Сын Петра, Павел, приезжал в Калугу к сыну Семену, служившему вместе с Тихоном и в 1919 году. Жили Захаровы на Верхнем порядке, против Манаева переулка. Петр Захаров умер в дороге в ссылку, прямо в теплушке. Его выбросили на дорогу сами арестанты недалеко от нас. Сын Петра Павел, украл корову в селе Долгое и за это его тоже сослали. Рядом с Андреем Грабильневым жил Иван Андреевич Бартнев, с большой грыжей промеж ног, которая появилась от тяжелого труда. Он ровесник деду Филипу и когда кулачили, был стариком глубоким.  У него был один сын Ванюшка. Жена его, от Хватаевых, убежала от него прожив немного( от Крещения до осени). Жена Ивана, Фекла Герасимовна, взята от Сомовых, живших на Польше против Меркула Гормызенкова (Гормызы). Фекла была теткой Наташки Красновой. Я когда была маленькой, то ходила к Бартневым, к дочери Ивана, Анютке. Она была мне ровесницей.  Кроме нее у Ивана было три дочери: Марья( 1892г), Евдокия (1893 г), Танька (1894г) и один сын Иван (1896 год). Я была у них в саду и на огороде, помогала полоть свеклу. В молодом саду, между яблонями и крыжовником играли в тряпичные куклы, бегали на берег Дона. Я ходила в одной рубахе, загрязненной от пыли, от сидениях на камнях, деревьях. Они меня сажали обедать, ели из общего блюда. Ели кашу с молоком, щи, картошку. Позже Анютка вышла замуж за Ехванова Ваську, жившего на Польше, домов 6 от Дона. Анютка умерла в 1971 году, я ее навещала в 1968 году, когда была там. Избы их еще стояли, но кто в них живет, уже не знаю. Пашку Хватаева затронули при раскулачивании. Донька была выдана за Мишку Сторова, жившего на углу, у Сурковского лога. Донька умерла давно, а Сторока я видела, как он сидел на крыльце. При раскулачивании, сын Ивана, Ванюшка, вместе со своей второй женой Анюткой, с Масловки убежал в город Егорьевск. Там он работал начальником на железной дороге, а жена ухаживала за коровами. В старости его парализовало.
 Аникашины Иван Матвеевич и Евдокия Васильевна умерли в колхозе. Были соседями Бартнева Ивана, также имели большой двор, рушилку для гречки, сад, изба каменная, обшитая тесом внутри, с крыльцом. Настю выдали замуж при жизни, их приемная дочь. Она вышла замужза Ваську Чиликина с Чиликиной улице. Они уехали из деревни после нас в Царицино: Васька, его жена Настька и две дочери Татьяна, моя крестница и Женька. Иван был небольшой, добрый. Они оставили буланую лошадь.  Васька высокий, худой, всю жизнь болел солитером. Его еще в деревни клали в больницу для изгнания солитера, кормили селедкой, хотя живот у него не выступал, но из него выходил большой хвост от глиста, а головка оставалась в животе. В Царицино он и умер  до войны, однако, он был на войне 1914 года. Васька с женой Насьткой были у нас в Москве в 1934 году, когда мы жили в 4 бараке ( на Астрадамском тупике). Был голод, угостить было не чем, и я поехала на рынок. Там я купила колбасу и их угостила. Танька была слабоумной, родила здесь в Москве и так и закрутилась, умерла в Москве в Царицино. Ее сестра Женька, с вывернутой ногой,  с матерью Настькой  в начале войны эвакуировались в деревню. Настька еще раз вышла замуж за старика. Сельсовет их поселил около Польки Манаевой, в избе Душки Манаевой, сестры Марии Григорьевны, Польки, Анютке и мне, как двоюродные. Душка вышла замуж за Васятку Горбатова, который жил на Пажетном порядке. Горбатовы были богатыми, имели 80 десятин земли и большой огород,  но отец Васятки, Василий Семенович, пьянствовал и играл в карты. До революции он успел промотать всю землю и под конец стал пастухом на своем порядке. Первая жена у него умерла, а вторую он взял с Азарова порядка. Умер после нашего ухода из села. Сын его, Васятка, после женитьбы на Душке взял ее к себе. Душка была красивая, высокая, русая. Он же был с бельмом от ожога углем, еще, когда был мальчишкой и стерег лошадей. Уголь попал ему из-за баловства ребят, которые пасли вместе с ним. Душка не хотела выходить за него, но настояла ее мать, Любовь (Царица), пожелавшая выдать дочь за богатого. Душка хотела выйти замуж за Ваську Жихарева, сына Юшка, дяди Натальи Ивановны. Васька был красивый и не ленивый, но бедный, так как у его отца, Юшка, было много детей: Гришка, Тишка, Алешка, Иван (немой), Семен и дочь Машка. Сейчас жива одна Машка, ей лет 70. Она живет в третьей избе от Натальи Ивановны. С ней жил немой Иван, ее брат. Он умер году в 1969.  Он делал мост после войны, для этого он собирал камушки, носил к Дону, где укладывал у берега. Любил ругаться, последнее время имел жиденькую бородку. Со мной обходился хорошо, когда я в 1968 году я  была у Жихаревых, и показал свой мост. А когда в 1970 году Дуся была там, он и ей был рад. С другими ругался, его сестра, Машка, замуж не выходила. Ее дразнили «козой». Она мне ровесница.  Рядом с Натальей живет внук Юшка, Алешка, от сына Алешки. Внук женат на племяннице  Михаловой (Дымовой), которая умерла в 1965 году, лет 60. Михалова была среднего роста, полная с широким лицом и сильно курносая. И вот Душку Манаеву против воли отдали за немилого по воле матери. И жизни у нее не было, муж стал пить и проигрывать все состояние вместе с отцом. После нашего отъезда, когда появились трудности в колхозе, дядя Гриша, дочь Душка с мужем Васькой уехали из деревни в Кучино. Душка работала уборщицей, а Васька и дядя Гриша возили фикалии из уборных. Когда началась война, они вернулись домой. Без них хозяйство вела жена Григория Царица и дочь Полька. Когда они вернулись, то Душка купила себе избу у Гусака, жившего рядом с Григорием. Гусак умер от холеры, у него осталась дочь. Она продала избу. Муж Душки Васька умер в Кучино. На месте избы Горбатовых стала пустошь. Так и осталась до наших дней. Душка умерла и в ее избе по распоряжению колхоза поселились Настька с Женькой. Старик уехал в Царицино и занял со своей дочерью Настькину комнату.  Потом Женька завербовалась и с матерью уехала в Сибирь. Сейчас на месте избы Душки пустошь. Полька за счет пустоши расширила себе двор. Это и есть Полица, у которой я была в 1968 году, моя двоюродная сестра по матери. Сосед Грезднева Петрашки, Васятка Барнев, был арестован и сослан на работы. Его жена Анютка с двумя девками: Зинкой и Машкой (1920) и сыновьями  Сережкой и Васькой вовремя убежали в Семеновку. Когда Васятка отбыл срок, то приехал в Семеновку к своей семье. В село Семеновское приехали как  и мы Казачихин Иван, который был женат на дочери Кучинского Наськи (1900). Казачихины жиди рядом с Кучинским. Он взял Настьку себе во двор. Он сумел уехать на своих двух лошадях и остановиться под Москвой, в Селе Семеновское. Их приняла к себе во двор престарелая женщина, у которой никого не было. Двор был большой, загорожен плотным забором. Под навесом стояли две телеги и две лошади. Казачихин Иван отделал хозяйке комнату, где она жила. У нее все стены были увешаны иконами. На лошадях работали отец и сын (ровесник дяде Миши, двоюродного брата Тихона, с 1904г). У них было человек пять детей. Году в 1935-1937, когда в селе Семеновское жил и дядя Миша в бараках, мы к нему ездили. В этот же день мы зашли к Казачихиным, которые приехали раньше дяди Миши и жили недалеко от него. Казачихин с Настькой нас угостили. Настька маленькая, русая, с небольшим носом приходилась двоюрдной сестрой Тихону. В 1968 году я ее видела в деревне. Она приезжала к сестре Любке, которая замуж не выходила, так как родилась юродивой ( рот, руки и  тело были перекошены).   
        После изгнания Кучинского из избы, Любке как-то удалось поселиться на Пажетном порядке, на пустоши в сарае, который ей сделали ее братья Колька и Васька (1904г). С Любкой поселился и ее отец Василий Иванович Кучинский. Их мазанка была из плетня, обмазанная глиной. Сбоку выходило маленькое окошко. Около мазанки колхоз дал длинный огород.  Внутри сделали печь, на которой умер сам Кучинский, фельдшер. От старости он не мог слезать с печи, мочился в бутылку. Сыновья его бросили. Они приехали в Москву после нашего бегства и поселились в Михалково. Перед войной они снова уехали в колхоз.
       У Кольки была жена Марфушка от Гуревых, живших на Пажетном порядке, а у Васьки жена была  Комкова Анютка, живших рядом с Жихаревыми на Жихаревом переулке.  Комковы во время колхозов убежали из села, а потом вернулись, так как изба их оставалась пустой. У Ивана Комкова, ровесника моего отца Василия Егармина, был сын Колька, мой ровесник. Его прозвали Заводя. Он рано уехал в Москву. После к нему приехала вся семья. Работал он на сцене Большого театра в качестве рабочего сцены. И жил рядом с театром. В 1937году он доставал контромарки на представление Натальи Ивановне. По этим контромаркам наш Мишатка и Василий Иванович ходили в театр. Другой сын стал сектантом, стал делать иконы и  тогда, их всех выгнали. Изба стоит и сейчас. Анютка бросила Ваську вначале 30 годов, так как он и его брат Колька были пьяницами, и ходили по бабам. Сейчас Анютка живет в Москве у дочери. Васька ее живет сейчас за Данковом, у новой жены. Брат его Колька, когда вернулся в село, купил усадьбу у Машки Шебановой году в 1936, на Пажетном порядке. Машка Егармина (Пронина), дочь моего дяди Николая вышла замуж за сына Шебанова Алексея (дяди Тихона) Павла, рождения около 1887 года. Пашка был ленивым, хотя имел большой огород, на котором рос один сор. У него родилось 4 детей: Зинка, Клавка (ровесницы Дусе, моей дочери), сейчас живут в Люберцах и Васька, Митька. Васька косой от роду живет в деревне с дедом рядом, а другой не выходит из тюрем. Для того чтобы кормиться, Пашка занимался воровством, ходил по садам, огородам. И вот как-то он залез в сад к Харитоновым, которые сами были бандитами. Они жили на Пажетном порядке на середине почти, ближе к Большаку, Пашка же жил рядом с дядей Гришей. Эта усадьба Пашке досталась от матери, Татьяны, жены Алексея. Алексей рано умер (около 1895 года) и Григорий разделился уже с его женой, Татьяной. Пашку убили на войне, году в 1944. Его труп нашли на дороге, Большаке. Харитоновы, в деревне, славились, как убийцы. За Ваську была отдана двоюродная сестра Тихона по матери ( по Бровкиным) еще в году 1886. Она, говорили, была отчаянной и подходила под Харитоновых. Васька украл  у Ванюшки калоши в 1919 году. Васька сделал под полом подкоп, заводил туда людей и убивал. Во время войны 1914 года, говорили, что Харитоновы убивали беженцев и  отнимали у них вещи. Когда мы жили еще в деревне, они убили мужа своей сестры. Он жил далеко у мельницы, но они пришли туда, и когда он шел в ригу за кормом, они убили его и повесили в риге, вроде он удавился, говорили, что они убили Голованова Ваську неизвестно за что. Они его зарыли в мешке у себя в погребе в сидячем положении. Ехванова Аксинья, жена Андрея Грабильнева (родственники Николаю Пронину) будто он видел во сне, что ее племянник, Васька Галанов (Галан), закопан на пустоши, стали искать, и нашли его в мешке уже взапревшем. Аксинья Грезднева (Безменова), сначала была отдана за Ехванова,  жившего, на Польше. Там у них родились две девки. Ее муж умер, и вот после этого она в зрелом возрасте вышла замуж во второй раз за Андрея. У нее было 4 сестры: Полька за Бровкиным Васькой, жившего на середине Верхнего порядка, Анютка, к которой во двор вошел Аникушин Петрашка. Катюшка, замужем за Голоновым, живушим около Харитоновых. Вот его сына, которого звали «Мосол» и убили Харитоновы. Когда был убит Пашка, его жена Машка продала усадьбу Костюнину Кольке, сыну Кучинского, году в 1944. Сама Машка пришла к себе домой, т.е в избу отца Николая. Машка была красивой и ее сестра, хромая Машка(с подвернутой ступней) называла ее красавицей. После та же ее забыла. Пашкина Машка умерла после войны.
И так, когда мы были у дяди Мише в Семеновке, мы заходили к их двоюродной сестре, Насте. Были я, Тихон, Мишатка и Дуся. Затем мы решили в это же день сходить к Воронковым. Мы проходили мимо дома, в котором жила семья Барнева Васятки. Они жили в подвале. К нам выходила жена Василия Анютка, взятая от Аникашиных. У нее была корова, и она продавала по дворам молоко. Поговорив с нею, мы пошли к Воронковым. Они имели свой дом. Воронков Иван Авдокимович, уехал чуть раньше нас на своей лошади. Он жил рядом с Савиной Аксиньей, со стороны Грабильнева (Ашанина). Воронков Иван (года с 1890) продал ригу, дворовые постройки, инвентарь и на эти деньги купил усадьбу с домом из двух половин через сени. Его жена, Беляева Любка, от Богомоевых, живших около деда. У них было три сына. Мы посидели, поговорили и пошли к Казачихиным. В 1933 году Воронкова кто-то убил. Лошадь с попонкой стояла, а он валялся в стороне. С нами был Мишатка. Мужа Настьки, дочери Кучинского, Ивана Казачихина, убили на войне. Когда в Москве началось строительство, Настьке дали квартиру на Воробьевых горах. Я ее встретила в деревне в 1968 году. Она приезжала к Любке, чтобы помочь ей по огороду. Там она работала все лето. Теперь Любки нет. Она умерла лет в 80, в 1971 году. В 1968 г. я у нее была. Она была горбатой, с вывернутой ногой, слабой, но еще с темными волосами, высокая с длинным носом и продолговатым лицом. Она меня называла Полюхой, либо невесткой, смеялась, была веселой. Я у нее доила козу, кормила цыплят и лазили на потолок, где давно неслась курица. Потолок был подперт колышками под матицы(две) и я боялась провалиться через потолок. Я нашла у курицы гнездо  под пеленой с 30 яйцами, которые от сырости пропали и пожелтели. Мы их поварили, покрошили и покормили цыплят. После смерти Любки огород отняли, остался один шалашь-мазанка. Теперь Настьке нечего было делать. Она мне дала адрес, но я его потеряла.   Теперь поговорим про Кольку Костюхина (сына Кучинского). Колька был женат на Шурке Фроловой (Бабышке), от Фроловых, живших на Пажетном  порядке, ближе к Большаку. Мы с Тихоном были на свадьбе у Кольки году так в 1926-27, когда он женился на Бобышке, среднего роста, круглая, телом и лицом, русая. Но Бобышка прожила с Колькой мало и убежала. Скоро она вышла замуж еще раз за Юшкина Ваську, жившего на Верхнем порядке, между Сурковским и Поповым Логами.  Колька, был пьяницей, попивали жмых, масло, ходил по бабам. Отец их, набаловал, посылал в лавку только за деньги. У него была маслобойня для конопли, подсолнуха, льна. Колька спустя год тоже женился на Марфушке  Гуревой,  жившей, на Пажетном порядке, дома три от Большака. На их свадьбе мы не были, а может, ее и не было вообще. Марфушку тоже взяли к себе. У нее от него родилось три девки: Танька, Машка и Клавка и два сына: Ванька и Алешка. Танька вышла замуж и родила девку. Но Танька вела распутный образ жизни, хотя муж был хороший и до расписки, они нарожали с ним еще двоих. Когда последней девочке было года три, ее нашли в лесу зверски убитой около Москвы. Танька была 1913 года рождения. Ее девочку взяла к себе, ее сестра Клавка, которая сейчас живет в Москве. Машка, младшая, тридцати годов сейчас живет в деревне с матерью Марфушкой. Она толстая, высокая, хорошо работает, полет траву в колхозе. Машка со мной говорила, когда я была у Марии Григорьевны в 1968году. Муж Марфушки Колька, помер после войны. Сын Ванька живет в Москве, ему 40 лет. А сын Алешка женат, живет в деревне. Он сейчас работает лесничим. Возит себе сено и дрова в волю. Он жил в лесу в Подчищенном, но когда узнал, что его хотели убить, переселился на село в Азаровом порядке. Марфушке сейчас около 70 лет, она небольшого роста, средней полноты, седая (а была черная), сейчас на пенсии (12 рублей), и работает по двору вместе с Машкой. Они разводят свиней, телушек, гусей, уток, кур, овец. У них хорошая корова. Марфушка от Гуревых живет рядом с Марией Григорьевной на усадьбе двоюродного брата Пашки, которого, вероятно Харитоновы убили. Эту усадьбу у Машки, жены Пашки, купил Костюнин Колька и ее избу.  В 1947 году, когда был обмен денег, Машка, дочь моего дяди Николая, продала усадьбу, еще до обмена. А Колька деньги не сразу отдал, а попросил подождать, хотя въехал. А Машка переехала в избу дяди Николая. А тут деньги сменились. И вместо большой суммы Машка получила мало денег. Она плакала, но ничего сделать не могла. Теперь в ее избе хозяйничает Марфушка. Она ругается с Мадечкой из-за межи. Мадечка кладет камень на межу, а Марфутка его бросает в огород. Я и Михаил были у Марфушки в гостях в 1968 году, когда был еще жив ее муж Колька. Он ездил на тележке в лес окашивать кусты после покоса межи. Колька был худенький, согнутый, рыженький, ходил в пиджаке. Потом в Москве, они жили в Лихаборах, за фабрикой Петра Алексеева. Они там жили до 1946 года. Жили вместе с братом Васенькой и детьми, Танькой и Машкой, которая родилась уже в Москве. Таньку отдали замуж в Москву. В каком-то лесу ее здесь в Москве и убили. Машка была глупая. Марфушка жила в Москве, но все время ездила в деревню, возила товары к отцу, Гуреву Степану. С ней часто ездила и Мария Григорьевна. В деревне Марфушка особенно не баловала Кольку вином.
        Еще одна  деревенская семья  Савиных, но не того Савина, за которого была выдана Аксинья Астаховна Шебанова, а за их соседа. Василий Семенович и Иван Семенович жили между Комковыми и Савиной Аксиньей, выданной замуж за Тихона Савина 1990 года рождения. Тихон был высокого роста, а Аксинья маленького. Поэтому, она подкладывала в обувь коноплю или тряпки, что бы быть повыше, когда шла в церковь. Тихона Аксиньи, взяли на войну позже, чем нашего Тихона Шебанова.  И убили его на войне, и остался у нее сын Иван и дочка Катюшка, рождения 1913г и 1915г. Сейчас, Аксинья, живет с внуком Виктором (35 лет), его женой и дочкой. Второй внук Колька разбился на мотоцикле в 1966году. Колькиной жене, брат Виктор купил усадьбу на Польше против часовни у Васятки, сына жены, осталась дочь. Сейчас, у внука Аксиньи, Витьке, отрезали огород от Дона до риги. Там сейчас растет бурьян, на котором   стерегут коров вечерами после дойки, а так же овец. Весь день на этом месте сидят гуси. Гуси так же и по берегу дома. Сейчас только у Витьки на селе сохранилась рига, которую еще сделал муж Аксиньи Тихон с отцом Яковом. Сейчас рига от времени покосилась и имеет ободранный вид. Перед ригой  у них сейчас все, и сад, и огород, и скотина.
Соседи Аксиньи, Василий и Иван Савины жили на селе до 1930 года, а после уехали в Москву. В 1885 году Мячин Николай Васелискович женился на Марьи, поэтому он приехал к Мячину на квартиру вместе с семьей, с женой, сыном и снохой. В 1932 году ввели паспорта и им не дали паспорта, приказали через 24 часа выехать из Москвы. Они уехали в Царицино, где жили у Федора Верейкина, у него жила дочь Полька с сестрой и сын Пашка.
Иван (1880года), брат Васьки Савина  был, как и Тихон, в плену в Первую мировую войну, уехал из села один и женился на другой женщине. А эта жена потом приехала одна  в село.
Когда я в 1968 году была в деревне, то увидела пустошь  на месте от Жихарева переулка до Камковых, Савиных, поросшая бурьяном. Дальше стоял дом в два этажа, крытый шифером. Двор дома загорожен каменной стеной, за которой сад и широкий огород. За Аксиньей Савиной, на месте Воронковых, Грабильневых (Ивана, Андрея и Пеки) опять пустошь вплоть до берега Дона. Далее на усадьбе Ивана Барнева осталась покосившаяся  от времени избушка Ивана, в которой размещаются конюхи во время работы. На месте двора осталась стена от Аникашиных с навесом сзади, под которым стоят лошади. А дальше у Аникашиных опять пустошь.
Петюхины: От Петюхиных остались из четырех, только две избы, Андрея и Акима. Их четыре избы были между Иваном Аникишиным и Иваном (Февралем) Голубчиковым. В четырех избах жили братья Иван, Федор, Аким и Андрей. Они были высокие, любили поговорить. Они были моложе деда Филиппа. Иван взял в жены бабу из Требунков, маленькую, толстую.  У Федора жену не помню. У Акима жену звали Елизавета, от Синициных, живших, где Васька Бровкин (между Сурковским логом и Толмачем). У Лизаветы были дети Васька, Петька (Дуван), Машка (Дрыча) и Полька (Лягушка). Они примерно мне ровесники. У них земли было, как и у нас, но они ленились работать. Лошади у них были худые, плечи побиты из-за того, что они не следили и не подкладывали под хомут подкладку. У Акима умерла лошадь от коросты. Это от голода. К пахоте они не готовились, не вили веревки, не ремонтировали тяги, гужи, чекушки, подпятки. У них было по корове, по 4 овцы, по свинье и лошади. Лизавета и Аким умерли после нашего отъезда из села. Их дети Васька и Петрашка умерли, живы только Анютка и Полька. Анютка живет в Москве, а Полька в деревне. Полька вышла замуж за моего жениха, Егорку Сомова. Наташкин муж, Иван Петюхин (Краснов) был сыном их брата Федора, избы у которого не осталось. Сейчас Пашка Савин,  купил усадьбу у четвертого брата Ивана Петюхина. Четвертый брат Андрей Петюхин женился на Казачихиной Аксиньи, сестре жены Шебанова Асташки. Казачихины жили у Пажетного порядка, на верхнем порядке. Аксинья среднего роста, приятная на лицо, похожая на жену Асташки, Марию. Андрей был трудолюбив и жил лучше. Земли у них было столько же, как у нас. Детей у них было трое, два сына Митька и Сережка и дочь Любка. Они мои ровесники. Серега сейчас седой, небольшого роста, живет в Москве. Он бросил свою жену Сашку от Комковых (дочь Василия Комкова), что у Жихарева переулка. И в Москве женился. Мы с Дуськой в 1967 и в 1970 году встретили его в деревне, когда  он был на свадьбе внучки. Свадьба была напротив Жихаревых. Дочь Любка вышла замуж за Баринева, что на Пажетном порядке. На месте изб Федора и Ивана построила дом дочь Ивана (был женат на внучке Семена(Драбадана) Голубчикова. Семена задушили в санях люди, когда ехали со свадьбы в пьяном виде.
На части Аникашиной усадьбы построила большой дом из кирпича под шифером, дочь Голубчикова Семена ( Драбадана), сына Ивана, Надежда с 1913 года. Иван, когда-то катался верхом на жене, Дарье, когда я была еще не замужем. Он ее хватал за косы и наваливался на нее. А она кричала «Караул». Мы в испуге бегали на Голубчиков переулок, помочь ей мы не могли. Ее свекровь говорила, что ей «Так и надо». Надежда родила в девках сына, который сейчас живет с женой и бьет мать. Она пригласила меня  прийти к ней, и я пришла, но она не вышла. У них стоит одна изба, а за ней пустошь. Похоже, и скотины нет у них, и огорода я не видела. От всех Голубчиковых на их переулке стоит один дом, окнами на улицу, где живет дочь Ивана. Изба вся измазана глиной, так как ее все подправляют. Дочь Анютка была монашкой. Ее избил муж Ольги в 1965году, а  в 1967году перед моим приездом ее уже не было. На погосте я узнала, что ее могила рядом с могилой моего отца. Кроме Анютки с ними жила Машка с 1913 года, которая с войны принесла сына, ставшего бандитом. В 1967 году он был еще не женат. Когда я была  в избе у Жихаревой Машки, я видела Анютку и говорила с ней. Изба Жихаревой Машки  от Анюткиной была через избу от Натальи Ивановны.  Она шла  за редькой, а мы шли с Мадячкой от Жихаревых. Тут они поругались. Анютка лезет разговаривать, а Мадячка кричит: « Иди, чего ты с ней разговариваешь». Они ссорятся из-за монашеских плутней. Анютка жила в Барятинском монастыре. Еще я ее видела, когда она ходила за керосином, который продавался в доме попа Павла. Анютка, как и я, не высокая, русая. А Машка темная, как и ее сестра Танька. Они племянницы Анютки, дочери Николая, на Камковом  огороде, где она пасла свою корову, потому что она болела и  ее в стадо не гоняли. С нами была еще Душка Гусарова, которая живет у Грезневых,  Она вышла замуж за Тимошку, сына Петрашки, Грунькиного брата. Машка рассказала, что она плохо живет с сыном.  Ее взяли на войну, а когда она забеременела, ее отпустили домой. Ольга, дочь Голубчикова Василия, чей двор был рядом с двором Бобкова Алексея. От них сейчас ничего не осталось. За ним жил Гармыза. В избе Гармызы сейчас живет внучка, которая взяла себе мужа. Изба тоже обветшала. На конце огорода, ближе к Дону, кто-то поставил дом. Чтобы люди не ходили к Дону, У дома Машки и Таньки, они вырыли канаву. В 1967 году, когда я была в последний раз в деревне, я шла от Манаевой Полицы, проходила мимо часовни, меня позвали в гости Машка и Ольга. Они звали нас жить снова в деревню. Я сказала, что мы живем, как попы, все стены в коврах. Они спросили, много ли добра у нас отняли. Я ответила, избе Груньке Грезневой отдали узелок с кофтой, которую только что сшили в Казаках для Дуси, а когда в 1932 году мы приезжали и спросили ее об узелке, она сказала, что его украли. У Грезневых остались все наши иконы, которые им отнесла. Поговорили о том, что незаконно сейчас живут в нашей  избе, что не за что к нам тогда придрались, видимо из-за зависти. Мы сидели на траве на подстилке, прямо на  середине улице. На усадьбе Васятки Бартнева сохранились все три каменные избы, которая заросла травой. Одна главная изба была обита тесом. Окна получились глубокими как у Жихаревых. Остальные две были пока под скотиной. Сейчас кто-то живет в главной избе, а в других, не знаю. На усадьбе пустошь, ни стены, ни огорода. Туда гоняют телят из соседних дворов.
Грезневы: Еще у нас в деревне жила семья Грезневых. Во времена дяди Филиппа в деревне жила бабка с четырьмя дочерями: Полька, Анютка, Аксютка, Катюшка, ровесники моему отцу. Изба маленькая, казикова, два маленьких окошка. Одно окошко выходило во двор. Двор не был загорожен. Не было ни закут, один маленький амбаришко. Огород равен нашему. Риги не было. Когда я была маленькой, мы залезали в окно к бабке. Их дома не было. Залезли я, Шикулка и Полька Петюхина, которую дразнили Кальба. Она двоюродная сестра Краснову Ивану. Тогда мы украли баранки, правда, не все. Старшая дочь Аксинья вышла замуж за Ехванова, жившего на Польше, ближе к Дону. У них родились две девочки, которых, в последствии,  выдали замуж, Маньку в Воеково, а Польку в Требунки. В старости у нее умер муж, и она вышла замуж во второй раз за богатого Андрея Грабильнева. Вторую дочь Катюшку выдали за Голонова, жившего за Пажетным порядком, на Азаровом порядке. Ее сына убили Харитоновы, еще при нас. Среднюю дочь Анютку выдали за Аникашина Петрашку году в 1911году. Петрашка  вошел к ним жить на двор, когда умерла бабка, т.е теща. Анютка была маленькой, худой, длинноносой. Петрашка среднего роста, белобрысый. Петрашка сделал плетень с улицей, закуту для лошадей и коровы, овец и свиньи, а также сделал амбар. От Васятки их отгораживает  низкая стена. В половодье вода стремилась к сиене, а затем под ворота Грезневых и на улицу к Польскому порядку. Когда пришла советская власть, то Петрашка проломил стену и пустил воду к Васятке, из-за чего была драка в 1923 году. На огороде Грезнев сделал половень-сарай с плетневыми стенами и соломенной крышей. В 1918 году участвовал в погроме попа Павла, принес овчины, свинины, муфту пападьи и говорил: «Позытуха». Был активистом при коллективизации, но племянницу не смог защитить от расстрела в 1918 году. Его попрекали, что его родню расстреляли как врага советской власти. У него было два сына Тимошка и Мишка и дочь Грунька с 1913 года, Мишка умер, а Тимошка с 1914 года живет и сейчас, в амбаре, где он сделал три комнаты с окнами на пустошь Васяткиной усадьбы.
Дом у Васятки крыт соломой. У него было три дочери. Жена его была взята от Гусаровых с верхнего порядка, около Тришиных. В 1967 году, когда я была второй раз в деревне, то я была у Душки в избе. Она рассказала, что им давали другую усадьбу, а они не пошли туда. А Тимошка, из-за того, что Грунька живет на той же улице, ругается с ней и грозиться ее убить. У нее нет ни коровы, ни овец, одни только куры. Тимошка пристроил себе сарай, где стоит корова, овца, куры, гуси, утки. Душка дала мне 10 яиц, а Грунька испекла хлеба. У них с Душкой было чисто в избе и много икон. Грунька жила с дочерью, которую она потом выдала замуж в Данков. Грунька небольшого роста, русая, толстая, нос приподнят. Дочь ее маленькая, русая. Грунька работает в совхозе, а дочь ее где-то училась. У Тимошки и Груньки сад, который достался от отца. Мать у них умерла в 1935 году. Дочь у Груньки рождена от Обезьянова сына, который хотел на ней жениться.  Обезьян Бровкин, ровестник Тихону, был женат на родной сестре, заике, Кобелька Бровкина. Обезьян или Васька жил с Бровкиным Алексеем, отцом Кобелька.
Младшую дочь Польку выдали замуж за Бровкина Василия, жившего на Синицином переулке, между Толмачем и Сурковским логом, на верхнем порядке. Полька была рябоватая, русая, среднего роста. Она выходила замуж в 1913году. Васька, сначала, собрался женится, но когда надо было приехать на помолвку, то отказался и не приехал, а Полька пришла к нам в избу и ждала его приезда в наряде: на голове шелковый платок трубой, ленты сзади, штук 10 до пят, штофанные перышки, купленные (из красного штофа). Бабушка Фекла пошла к Ваське, и уговорила его жениться. Тот приехал и Полька уехала от нас в сопровождении подруг (одна спереди, другая сзади, пошла к Грезневым в избу. Там все кланяются друг другу.
После свадьбы Полька жила у него. В семье Васьки было три брата, и стояли три двора, жили на переулке. Улица смещалась к Пажице.