Москва Златоглавая Против течения ч 2

 
  ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ


   ЧАСТЬ ВТОРАЯ



 МОСКВА ЗЛАТОГЛАВАЯ




      ГЛАВА 1



   Пролетка медленно двигалась по улицам Москвы. Мелькали красивые здания, храмы, лавки, кофейни с заманчивыми вывесками: «Лучшие в мире пирожные», «Рагинский. Кулебяка с осетриной» «Пальчики оближешь», «Обжорка на Покровке».
  – Барин или, как вас там, сударь, – обернулся извозчик к своему седоку, – вы, наконец, скажете, куда вас везти?
  – До Сретенки далеко? – Николай никак не мог решить, куда ему ехать: к Володе домой или в Дом анархии на Малую Дмитровку. Конечно, сначала хорошо бы заехать к Володе, привести себя в порядок, а потом уже заниматься делами, но Володя в это время был на работе; терять полдня в разговорах с его женой, с которой они еще не были знакомы, ему не хотелось.
  – Или до Малой Дмитровки?
  – Это, смотря, как ехать. Только прикажите – мигом доставлю.
  – А Красная площадь?
  – Тут все рядом.
  – Тогда везите меня на Красную площадь.
  – Вы барин, видать, в Москве-то первый раз?
  – Можно сказать, первый, бывал только проездом.
  – На провинциала вроде не похожи. Из Питера или еще откуда будете?
  – Я из украинского города Ромны, но был и в Швейцарии, и во Франции, и еще Бог знает где. Однако скажу вам, лучше нашей России ничего нет.
  – Так чего же в ней хорошего? Ироды сбросили царя, разогнали полицию, ни порядка нет, ни уважения к людям. Есть нечего: не то, что человеку, лошади. Я, считай, как царя-то сбросили, третью лошадь поменял. И эта скоро с голоду сдохнет, вон, как бока провалились. Вы уж, барин, за разговор-то наш душевный подбросьте еще полтинничек. Как говорится, без гроша и Москва – вша.
  – Подброшу. Вы сами вроде не старый. Шли бы на завод или фабрику. Там больше заработаете.
  – Вот и видать, барин, что вы давно в России не были. У нас, считай, половина заводов и фабрик стоит. Я вот сейчас кучером заделался, на самом деле я – столяр-краснодеревщик, делал мебель на заказ. У меня в клиентах князья и графы ходили, сам князь Гагарин со мной за руку здоровался. Теперь наша мебель никому не нужна. А ведь таких мастеров, как у нас были, еще поискать надо. Есть в нашем деле такие тонкости, что не каждый с ними справится. А вот спроси меня, в чем секрет? Словами не объясню. Нутром чувствую: это надо так делать, а это – так. Другой туда же смотрит и не видит, потому что нет у него этого понимания.
  – Это вы верно заметили. В любой работе нужен творческий подход.
  – Вы мне, барин, ответьте еще на такой вопрос: почему все наши господа обрадовались, что царя скинули, иные так до сих пор ходят с красными бантами? Свобода свободой, а им-то сейчас стало хуже, рабочие на заводах своевольничают, крестьяне у помещиков землю отымают, именья жгут…
  – Поддались общей эйфории. Всем надоела война, ложь, обман. Думали, что Николай II уйдет и все изменится, наступит общее благоденствие, ан нет: стало еще хуже. Многие бы хотели вернуть все назад, да обратного хода нет.
   Выехали на оживленную площадь. Извозчик стеганул кнутом свою отощавшую лошадь, и та боком, боком, обогнув сквер с памятником, пошла куда-то вниз, как оказалось, к Москве-реке. От открывшейся там панорамы у Николая захватило дух: на этом и особенно на том берегу реки сверкали золотые купола церквей, а справа, совсем рядом, виднелся знакомый по картинкам Храм Василия Блаженного и Кремль.
  – Зарядье, – сказал кучер, довольный тем, что доставил удовольствие приезжему человеку, – на той стороне, правее – Замоскворечье, царство купцов.
  – Знал, что Москва – белокаменная да златоглавая, но никогда не думал, что может быть такая красота.
  – Небось, лучше, чем в Париже?
  – Куда там, – улыбнулся Николай.
   Он всегда это любил: храмы, колокольный звон, крестные ходы, церковные праздники и обряды, как часть русской жизни, тесно связанной с ее культурой, музыкой, литературой, живописью. Вот и сейчас за кремлевской стеной раздался радостный перезвон церковных колоколов, призывавших людей к праздничной службе – сегодня, как просветил его извозчик, был Покров Пресвятой Богородицы. И музыка эта напомнила ему финал из какой-то оперы: то ли «Бориса Годунова», то ли «Жизнь за царя».
  – Ах, хорошо играют, – повернулся к нему извозчик, тоже наслаждаясь колокольным перезвоном. – Ты вот, что, добрый человек, видишь на углу трактир, там у меня есть знакомый половой, быстро нас обслужит. Чаек можем попить, с горячими бубликами, – сказал он, рассчитывая, что у его седока, как у всех людей, приехавших из-за границы, водятся деньжата, и он его угостит.
  – Лучше давайте я тут расплачусь и пройдусь пешком, – сказал Николай, доставая из внутреннего кармана пальто портмоне. – Дмитровка, говорите, близко?
  – Рукой подать. С Красной площади выйдете на Тверскую, дальше прямиком до Страстного монастыря и налево.
   Николай от души накинул ему лишний рубль.
  – Премного благодарен, барин, не обидели рабочего человека, – обрадовался тот, низко кланяясь и придерживая рукой рваный картуз.
   Ох, и хорош же был Собор Василия Блаженного! Николай два раза обошел его, любуясь архитектурой и ярко расписанными витыми и резными куполами – как в сказке о Золотом петушке. Где-то рядом должно быть Лобное место. Лоточник с пирожками указал ему на толпу людей. Там шел митинг. Взобравшись на чугунный камень, где в далекие времена проходила казнь государевых изменников, стоял солдат в распахнутой шинели и, разрубая воздух правой рукой, как кузнечным молотом, кричал:
   – Мы три года в окопах сидели, вшей кормили, ради чего спрашивается: чтобы с голоду теперь подыхать? Подождите, говорят, Учредительного собрания, оно все решит… Оно, что ль, нас хлебом накормит? Кричат: «Свобода! Свобода!», а на кой хрен она нам нужна, если жрать нечего. Царя спихнули, а сами не знают, что дальше делать. Продали душу дьяволу.
   Мысли солдата метались, как осенний ветер. Николай отправился дальше. Охватившее его волнение, когда он вступил на это историческое место, исчезло. Площадь жила своей шумной и суетной жизнью. Мчались автомобили и повозки, гремели трамваи, народ не шел, а бежал в ту и другую стороны, толкая друг друга и наступая на ноги. На стенах торговых палаток висели потрепанные объявления Временного правительства, Городской думы, Совета депутатов. Никто на них не обращал внимания.
   У ворот в конце площади и соседнего собора на земле лежали и сидели безногие инвалиды и нищие. Между ними, вглядываясь в их лица, ходил милиционер. Картина была настолько удручающей, что Николай невольно замедлил шаг. «Мертвых ищет, – сказал остановившийся рядом с ним мужик, торговавший сахарными петушками. – Вчерась вот также мертвую женщину с младенцем нашли».
   Еще больше его поразило огромное количество детей, с криком и хохотом носившихся между прохожими, заставляя их испуганно шарахаться в стороны. И хохот у них был какой-то неестественный, животный, как бывает, когда человека насильно щекочут, и он впадает в истерику.
   В толпе послышался женский крик:
  – Украли. Сумку украли. Держите их.
  – Вот они, двое, да ловите же их, – закричала другая женщина Николаю, около которого как раз в этот момент пробегали двое подростков. Ловко подставив одному из них ногу, он схватил мальчишку за воротник пальто.
  – Дя-де-нька, отпустите, – захныкал тот, размазывая слезы по чумазому лицу. – Я ничего не делал.
   Их окружила толпа, пропустив вперед потерпевшую женщину и милиционера. Парня обыскали, но ничего не нашли.
  – Поди, теперь, сыщи, – ухмыльнулся продавец петушков. – Успел передать другим. У них тут целая шайка орудует.
  – А этого теперь куда? – указал Николай на парня, перешедшего от него в руки милиционера.
  – Известно куда: в приют. Их там кормят и одевают.
  – Они оттуда все равно сбегают, – пояснил другой мужик, продававший из-под полы часы на золотой цепочке, явно ворованные. – Там их бьют, а здесь – свобода. Сироты! Все проклятая война. Барин, – обратился он к Николаю, надеясь, что своим разговором расположил его к себе, – купите часы, принадлежали князю Гагарину. Отдаю почти даром, замерз тут гуляючи.
  – Спасибо. У меня самого часы лучшей швейцарской марки, – прихвастнул Николай, чтобы мужик отстал от него, и направился к воротам.
   Дальше уже шел, нигде не останавливаясь и ни на что не отвлекаясь – будет еще время все осмотреть, пока не оказался у стен Страстного монастыря и не нашел слева нужную ему улицу. Вскоре он уже входил в подъезд большого серого здания с колоннами – Дом анархии, в котором находился Совет Московской федерации анархических групп, возглавляемый его старым другом Леней Туркиным.
  – Вы к кому, товарищ? – остановил его в холле охранник.
  – Мне к Туркину или Бармашу.
  – Бармаш только что ушел, Туркин на месте. Сейчас доложу ему.
   Подойдя к висевшему тут же на стене телефону, он, не торопясь, набрал номер и, изложив суть дела человеку на том конце трубки, вежливо сказал Николаю:
  – Пройдите на второй этаж, 25-я комната. Товарищ Туркин ждет вас.
   Но Леня сам уже спускался по широкой мраморной лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой, увидел Николая и налетел на него с объятьями.
  – Наконец-то объявился. Я знаю, что ты в России давно, почему до сих пор не написал?
  – Не поверишь: по дороге в Ромны украли чемодан, где лежала тетрадь со всеми адресами. А в федерацию? Все думал добраться сюда самому и вот я здесь, … прямо с вокзала. Телеграмму мою получил?
  – Получил и подыскал тебе помещение, чтобы вы с Лизой переезжали в Москву, а не сидели на Украине.
  – Вам-то зачем я нужен? Тут у вас и так полно народу.
  – Ты хорошо знаешь производство, умеешь найти подход к рабочему человеку. Нам такие люди, вот как нужны. Мы с тобой обязательно побываем на предприятиях. Кстати, о тебе рассказывал один товарищ с обувной фабрики…
  – Новотельнов? Как его фабрика?
– Пока работает, нашли компромисс с хозяевами, но в целом дела с промышленностью в городе хуже некуда.
   Наверху было оживленно. По коридору ходили люди, громко разговаривали, курили. В одном месте через открытую дверь виднелись пирамиды с винтовками. Николай замедлил шаг.
  – Значит, это правда, что вы организуете отряды Черной гвардии?
  – Мы и не скрываем. Готовим на всякий случай, ведь революция еще не закончилась, впереди – новые бои. У большевиков – Красная гвардия, у нас – Черная. Потихоньку дело движется. Нужны люди, нужны деньги, больше всего – военные специалисты. Их-то как раз и не хватает. Но есть отдельные замечательные люди. Вообще у нас тут полно тем для рассказов и романов. Может быть, тебя заинтересуют.
  – Нет. Пока для этого нет времени. Ты сам-то стихи пишешь?
  – Нет, не пишу, только статьи. Тоже времени не хватает. Вот мой кабинет, – сказал он, останавливаясь перед дверью с медной табличкой «Секретарь Леонид Туркин».
  – Ты теперь большой человек, Леня, – улыбнулся Николай, оглядывая огромный кабинет с кожаной мебелью, массивной хрустальной люстрой под высоким потолком и тяжелыми коричневыми портьерами на окнах, пропитанными, наверное, вековой пылью. – Кто же до вас тут обитал?
  – Во всем здании был Купеческий клуб. А здесь – то ли биллиардная, то ли буфетная, точно не знаю. Садись и рассказывай о себе.
  – Для этого, Леня, не хватит целой жизни. Я же сюда приехал не просто так.
  – Знаю. Вы провели конференцию и предложили созвать Всероссийский съезд. Полностью вас поддерживаем. Сами давно об этом говорим. И в Питере поддержат. Там уже собрались все наши: Волин, Раевский, Шатов, Ярчук, Шапиро…
  – А Мишель?
  – Кто-то говорил, что он живет теперь в Париже и не думает возвращаться. Женился и знаешь на ком, ни за что не догадаешься?
  – На ком же?
  – Тебе, наверное, будет неприятно… На Андри Бати…
  – Действительно, неожиданная новость, – сказал Николай, стараясь подавить обиду на то, что Андри так быстро его забыла и вышла замуж. – Хоть бы передал с кем-нибудь письмо. Про Моисея слышал? Он теперь с большевиками, возглавляет в Павлодаре Совет депутатов.
  – Нет, не слышал. Многие и наши, и эсеры переходят к большевикам. Считают, что у них больше шансов совершить новую революцию.
  – Глубокое заблуждение. Они скоро в этом убедятся… Маруся Нефедова вернулась. Пьет, курит. Говорит, что жизнь ее сильно побила.
  – Вот никогда бы не подумал, – искренне удивился Туркин. – А теперь знаешь, что: идем в редакцию нашей газеты «Анархия» к Гордееву. Марк знает о твоем приезде, хочет, чтобы ты осветил обстановку на Украине.
  – А чемодан?
  – Оставь тут. Попрошу кого-нибудь занести в общежитие. Тут все рядом.
   Николай был наслышан о братьях Гордеевых, Якове и Марке, разработавших новое утопическое направление в анархизме – пананархизм. Марк работал вместе с Туркиным в федерации и редактировал новую газету «Анархия». Одновременно продолжал развивать пананархизм и выделил в нем самостоятельное течение – анархоуниверсализм. Как и Карелин, он писал рассказы, стихи, сказки, разъясняя в них свои довольно туманные мысли и идеи. «Мы допотопные люди, — вещал он устами сказочных героев, — мы верим в чудеса и творим чудеса».
   Николай представлял его себе солидным человеком, однако, когда они с Леней вошли в кабинет, из-за стола поднялся маленький, щуплый человечек с прыщавым лицом, весь какой-то неухоженный, но чрезвычайно энергичный. Марк крепко пожал им руки и, не теряя времени, приступил к изучению документов Осведомительного бюро.
  – Идею о Всероссийском съезде мы уже поддержали, – доложил он Николаю, закончив чтение. – Проблем с его организацией не будет, проведем в Москве, где-нибудь в конце ноября или декабре. Сейчас садись за стол и пиши статью о положении на Украине, так сказать, из первых рук.
  – Дай человеку отдохнуть, – вмешался Туркин, – он с дороги.
  – Извините, товарищи, не подумал.
   Открыв толстую папку, Марк вручил им стопку талонов, скрепленных скрепкой.
  – Идите, пообедайте в нашей столовой. Тут хватит на неделю.
   Но Николай решил сначала написать статью и занял за столом место Марка. Гордеев и Леня пересели на массивный кожаный диван и тихо разговаривали, чтобы не мешать ему.
   Пришел рабочий из типографии за материалами Осведомительного бюро.
  – Постарайтесь их набрать сейчас, чтобы пустить в завтрашний номер, – сказал Марк.
  – А вашу статью отложить?
  – А ты постарайся и то, и другое. Задержись на обед.
   Рабочий ушел. Зазвонил телефон. Сняв трубку, Гордеев стал с кем-то ругаться, старательно приглушая голос, чтобы не мешать Николаю.
  – Хозяин здания, – пожаловался он Туркину, закончив разговор, – то и дело увеличивает плату за аренду помещения, опять выставил новый счет. Дождется, что мы его выгоним.
  – Пошли к нему пару гвардейцев, сразу станет шелковым.
  – Придется, раз не понимает человеческого языка.
   Невольно прислушиваясь к их разговору, Николай удивлялся Лёне: как он заметно изменился, даже голос стал жестким.
   Часа через полтора статья была готова, и Марк, не читая, отправил ее в типографию. Теперь можно было идти в столовую.
   Обед состоял из трех малосъедобных блюд и двух кусков черного хлеба: сырого и кислого. Николай отложил их в сторону, но, увидев удивленный взгляд Лёни, заставил себя насильно проглотить оба куска. Москва голодала и очень сильно. Федерация изыскивала возможность, чтобы усилить своим работникам питание, платить за обеды деньги, которые она зарабатывала издательской деятельностью, чтением лекций в клубах и отчислениями от гонораров за книги. И в Харькове они так же делали.
  – Как тебе Марк? – спросил Леня, когда они взяли по второму стакану чая. Его можно было пить сколько угодно: кипяток без сахара, слегка подкрашенный заваркой из сухой моркови.
  – Не знаю. По одной встрече трудно судить, а его пананархизм не понимаю и не хочу понимать. Все смешал в одну кучу: терроризм, религию, науку. Знаешь, наверное, есть такой поэт Велимир Хлебников, в его стихах такая же заумь, как у Марка в голове, аж тошнить начинает, когда читаешь: смехачи, смехами, смеянствуют смеяльно… Тебе, как поэту, может прийти такое в голову?
  – Они же футуристы. Мяукают, гавкают. Им весело оттого, что издеваются над словом. У нас вообще появилось много изобретателей-фантастов. На днях один товарищ рассказывал мне о способностях человека управлять Вселенной и воскрешать умерших, вроде космизма Николая Федорова. «Все это очень интересно, – говорю я ему, – но причем тут анархизм?» «А притом, – отвечает, – что в основе этих возможностей лежит максимальная свобода личности и её творчества. Благодаря им социальную революцию можно совершить «в межпланетном пространстве». Свою теорию он называет «Биокосмизм». Жюль Верн, да и только. Но к Марку претензий нет, он – хороший оратор, много выступает в клубах и на предприятиях. И газету с Бармашом делают интересную.
  – Все эти новые «измы» рассчитаны на интеллигенцию и особенно молодежь, отнимают у нас значительную часть аудитории, наносят вред движению. Прибавь сюда еще Карелина с его тамплиерами. Опять каждый тянет в свою сторону, как в известной басне Крылова.
  – Карелин сам твердит об объединении анархистов. И Марк положительно отнесся к идее о съезде.
  – Тогда я не понимаю их «измов». Есть теория, а есть практика, и с практикой у нас по сравнению с большевиками и другими партиями серьезный провал. Согласен?
  – Согласен, – засмеялся Леня. – И еще вижу, что ты совсем не изменился.
  – Если бы изменился, то в Москву приехал бы кто-нибудь другой, а я все еще надеюсь на объединение наших сил.
  – Кстати, вспомнил: тут в одной газете был разговор про футуристов. Не попадался?
  – Нет. Откуда?
  – Редактора спрашивают: «Что такое футурист?» Тот, подумав, отвечает: «Футурист в точном переводе значит «человек будущего». А так как у нас делать это будущее взялись люди отменно тупые, то в русском переводе футурист значит «человек завтрашней глупости». Почему? Потому что футурист никогда ничего умного не даст. А обещанное на завтра – неизменно пошло, грубо и глупо». Точнее не скажешь.
  – Конечно, если они «смеянствуют смеяльно».
   Леня ушел по своим делам, в редакцию Николай вернулся один. Марка не было, но из типографии уже принесли гранки со всеми его материалами. Он внимательно их вычитал и подождал верстку, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть в «Анархии». Все ему понравилось. Верстальщик умело расположил материалы на развороте и подобрал шрифты к заголовкам.
   Ночью газету отпечатают и рано утром развезут по киоскам и подписчикам. У нее был тираж в 20 000 экземпляров. Крупная общественно-литературная анархическая газета, не менее популярная, чем «Голос труда» и «Буревестник» в Петрограде, переместившиеся после революции из-за границы.



       * * *



   Общежитие анархистов, куда его определил Леня, находилось в двухэтажном особняке в Большом Чернышевском переулке – минут пятнадцать ходьбы от Дома анархии. До революции здесь проживало много известных людей, и, как успел ему при знакомстве рассказать старый дворник Петрович, когда-то размещалась масонская ложа. Башенные закругления по бокам дома придавали ему вид средневекового замка, вполне подходившего для тайных собраний и обрядов. С тех пор, наверное, здание претерпело немало изменений, а нынче и вовсе превратилось в коммунальное жилье.
   Туркин позаботился – и совсем напрасно, чтобы с учетом большой семьи ему выделили три комнаты (одна большая, квадратная, две другие поменьше и смежные с большой). В квартире обитало еще несколько человек, но никого из них сейчас дома не оказалось.
   Из окна кухни виднелись купол и колокольня соседнего собора, откуда как раз в этот момент молодой служка созывал народ к вечерней службе. Было видно, как он раскачивал колокол, и ветер трепал его длинные волосы и платье. Где-то рядом звонили в других церквях, в Страстном монастыре. Звон приходил и из Кремля – его соборов и с колокольни Ивана Великого.
   В коридоре на круглом столике рядом с телефоном лежал толстый телефонный справочник. Обрадовавшись, Николай отыскал в ней рабочий и домашний телефоны Володи. Брат оказался на работе и приказал ему немедленно приезжать к ним на Сретенку, иначе они с Леной и мальчиками на него обидятся.
   По дороге в трамвае он опять не переставал любоваться Москвой. Миновали один храм, другой, третий, за ним – два монастыря и снова храмы. Казалось, в этом городе были одни храмы и монастыри, а улицы и переулки существовали для того, чтобы по ним переходить из одной церкви в другую. Он так увлекся, что чуть не проехал свою остановку, пропустив объявление кондуктора. Его взгляд остановился на высокой башне с часами. «Это что за башня?» – спросил он соседа справа.
  – Сухарева.
  – Так это моя остановка, – спохватился Николай, вскакивая с места, – здесь Шереметевская больница?
  – Здесь, здесь, – засмеялись над ним пассажиры, – да по сторонам не смотри, а то, неровен час, без пальто и шляпы останешься.
   Спустившись по ступенькам вниз, он попал в водоворот огромного рынка, наполненного криками, руганью, неприятными запахами. Кого тут только не было: старухи с каким-то тряпьем, лоточники с сомнительного вида пирожками, заросшие косматые мужики, продававшие из-под полы мутную жидкость, выдавая ее за самогон; жуликоватые личности в надвинутых на глазах кепках высматривали зевак, чтобы залезть к ним в карман. То и дело кто-нибудь дико вскрикивал, обнаруживая исчезнувший из сумки или кармана кошелек. Вокруг потерпевшего сразу начинала кружиться толпа, не давая возможности подойти милиционеру. Когда тот, наконец, оказывался около несчастной жертвы, грабителей уже и след простыл.
   На выходе молодая крестьянка продавала белые хризантемы. Только тут Николай спохватился, что нужно купить цветы для Володиной жены Елены. Рядом одноногий солдат при четырех Георгиях, тяжело опираясь на костыль, держал коробку с набором железных солдатиков (с ружьями, пулеметами и пушками). Цена кусалась, но солдат наотрез отказался уступить. Николай отошел от него и опять вернулся, решив, что раз в жизни можно побаловать племянников таким дорогим подарком.
   Нужный ему дом он нашел в начале улицы Сретенка и где? конечно, за церковью. Пожилая женщина в очках – вахтер (вроде консьержки), узнав, к кому он идет, любезно сообщила, что Владимир Ильич недавно вернулся из больницы, и явно из уважения к профессору проводила Николая до лестницы.
   Братья долго обнимались и тискали друг друга. В коридор вышли Елена и дети. Вежливо поблагодарив Николая за солдатиков, Шурик и Павлик с любопытством рассматривали родного дядю, удивительным образом похожего на их отца. Елена тоже заметила, что они имеют больше внешнего сходства, чем остальные братья, которых она знала, – Михаил и Сергей.
  – Ну, вот и познакомились, – сказал Володя. – Теперь идемте в столовую, будем пить шампанское и есть пироги. У нас, Коля, есть чудесный человек, тетя Паша. Она печет замечательные пироги.
   Кроме пирогов, Пелагея Трофимовна или тетя Паша, как все в доме – и дети, и взрослые называли прислугу, служившую у них еще с довоенных лет, наварила борщ, налепила вареников с вишней и творогом, приготовила настоящий кофе из зерен, какого Николай, пожалуй, не пил с тех пор, как уехал из Парижа. От такого обилия еды он отяжелел, осоловел и не способен был не только двигаться, но и вести беседу с Еленой, забросавшей его вопросами о Лизе, дочке и всех домочадцах в Ромнах. Все это ее мало интересовало, но ей хотелось показать себя еще перед одним близким родственником мужа внимательной и заботливой женой. Когда все темы для разговора были исчерпаны, Елена увела мальчиков спать, а братья перешли в Володин кабинет.
  – Теперь мы с тобой будем разговаривать, пить кофе и коньяк, – весело сказал Володя, доставая из стола бутылку армянского коньяка. – Сейчас принесу с кухни закуску.
  – Красиво живешь, – не удержался Николай от восхищения, когда перед ними появился поднос с пирогами, копченой колбасой, нарезанной тонкими кусками, и кофейником.
  – Все-таки учти, я неплохо зарабатываю, и мы можем пользоваться рынком. Ну, а шампанское, которое пили за столом, и этот коньяк – приношения пациентов. Сколько не борюсь с этим, умудряются оставлять их в мое отсутствие. Я обычно все отдаю сестрам и нянечкам, на сей раз решил побаловать тебя. Этот коньяк достался от одного купца. История тривиальная, как раз для твоих рассказов. Бедолага изменил жене. Та, узнав об этом, решила застрелиться и разворотила себе полчерепа. Купчина привез ее к нам. Дамочку удалось спасти… Отсюда коньяк и все остальное. У богатых людей много чего осталось в закромах… Ешь, ешь, не стесняйся и кофе пей, ты его любишь. Что будет дальше с Россией, как ты думаешь?
  – Трудно сказать. Временное правительство с самого начала было ни на что не способно. Народ устал от войны, от всей этой неразберихи и беспорядков... Того гляди взорвется.
  – А Учредительное собрание? Все о нем говорят и ждут, даже большевики…
  – Анархисты против него. Одна власть сменит другую, все останется на прежнем месте. На Украине вообще не пойми, что творится. Цены растут, в магазинах очереди, как в Москве. В Харьков езжу со своими продуктами. В общественной столовой дают скудные обеды. Здесь в федерации по талонам выдают обед с прозрачным супом и кислым, сырым хлебом.
  – Я бы вас всех перетащил в Москву. В такое время надо быть вместе, а нас разбросало по всему свету.
  – Серега мне не пишет, сердится на то, что я стал анархистом… Даша опять беременна.
  – Это они зря. Можно было на троих остановиться. Время сейчас неподходящее.
  – А я отчасти рад, что мы живем в такое время. Для меня это богатый исторический материал... Володя, не обижайся, но мне пора.
  – Я думал, ты у нас останешься, ты совсем спал, и ночь на дворе. В Москве в это время небезопасно…
  – Дел много. Хочу тут побывать на заводах и посмотреть, чем живут рабочие в центре России. Лиза с мамой не знают, что я поехал в Москву. Так что и вы с Леной не проговоритесь. Лишние волнения им ни к чему.
  – Надеюсь, ты еще заедешь, хотя бы перед отъездом. Передам тебе деньги и подарки для всех. Где ты остановился?
  – Мне выделили помещение в Большом Чернышевском переулке, рядом с Тверской. Там есть телефон. Приеду, продиктую номер.
  – Звони каждый день. Если бы ты знал, чертяка, как я рад тебя видеть.




     ГЛАВА 2




   Недалеко от трамвайной остановки в судорогах билась лошадь. До этого она кое-как бежала, подгоняемая вожжами и криками кучера, но тут резко остановилась, тяжело всхрапнула и, оглянувшись по сторонам, как бы ища у людей помощи, сначала присела на передние ноги, затем повалилась набок, путаясь в постромках и ломая оглобли. Возница успел соскочить, и теперь, пытаясь ее поднять, гладил по голове и ласково уговаривал:
  – Вставай, милая, вставай, кормилица. Приедем домой, насыплю тебе овса, да самого лучшего, отборного.
   Вокруг быстро собрались зеваки.
  – Раньше надо было кормить, – назидательно сказал какой-то пожилой мужчина в шапке-пирожке, – а не доводить бедное животное до такого состояния. Мучается оно, не видишь что ли?
  – Что же мне делать? – еще больше огорчился кучер. – Ветеринара бы, чтобы укол сделал, да где его теперь найдешь.
  – Э, милый, – деловито сказала женщина в шерстяном платке, сильно изъеденном молью. – Ветеринар с тебя денег затребует. Самому бы ноги не протянуть. Милиционера поищи, он знает, что делать.
   Порывшись в сумке, она вытащила из глубины несколько монет и протянула кучеру. Другие тоже, жалея несчастного, совали ему в руку и карманы монеты, кто сколько мог. Такова душа русского человека – в трудную минуту отдаст последнее. Извозчик благодарил людей, проявивших неожиданную доброту, крестился и кланялся, не зная, что делать дальше. Лошадь тяжело дышала открытым ртом, на грязный снег стекала розовая пена.
   Мимо проходил Николай Даниленко. Он видел, как упала лошадь, и хотел продолжить путь, так как такие сцены постоянно происходят на московских улицах, но узнал в кучере старого знакомого, который вез его с вокзала в день приезда в Москву. Подойдя к нему, сочувственно похлопал по плечу:
  – Что, дружище, последний свой заработок потерял. Что теперь делать будешь?
  – А, это ты, парижанин! Вот люди добрые набросали деньжат, пойду, напьюсь и – в Москву-реку. Куда ж еще?
  – Нет, так дело не пойдет. Спрячь свои деньги в карман, они твоим детям пригодятся, хлеб им купишь. Я дам тебе записку, пойдешь с ней на обувную фабрику «Витязь». Там тебя пристроят.
  – Ходил я туда, меня и слушать не хотели.
  – Сходи еще раз.
  – Какой ты ловкий: уже и в начальники выбился!
  – Никакой я не начальник. А вот Алексей Афанасьевич Новотельнов, к которому я тебя направляю, уважаемый человек и смотри, не подведи меня. Если что, приходи в Дом анархии на Малую Дмитровку. Там подскажут, где меня найти.
  – Так, значит, ты бандит?
  – С чего ты взял?
  – В газетах пишут, что анархисты – бандиты, воруют, убивают.
  – Ты, сударь, не те газеты читаешь, – рассердился Николай. – Я тебе записку дал, так иди по ней, а не хочешь, так иди, топись, кажется, ты к Москве-реке собирался.
  – Да пойду я к твоему Новотельнову, пойду. Ну, если он бандюгой окажется, найду тебя в этом Доме анархии и ребят приведу.
  – Смотри, как расхрабрился. Ребят приводи, только не для разборок, а на лекцию. Там вам расскажут об анархизме и книги дадут почитать.
  – У меня лошадь подыхает, а он мне про анархизм мозги пудрит. Лучше помоги милиционера найти.
   Николай привел с соседней улицы милиционера и, не оглядываясь, быстро зашагал дальше. Район ему был знаком. Здесь находилось несколько крупных предприятий, где активно действовали фабрично-заводские комитеты. Воспользовавшись приездом в Москву, он интересовался их работой и развитием анархо-синдикалистского движения в городе. Однако сейчас по просьбе товарищей с завода «Русский кабель» спешил на заседание суда, который должен был состояться в здании кинотеатра «Атлет».
   История, произошедшая на этом заводе, была сейчас в Москве обычным делом. Хозяева, возмущенные тем, что рабочие брали власть в свои руки, лишая их собственности, в отместку портили оборудование, устраивали поджоги, воровали сырье и материалы. Здесь тоже три инженера и двое рабочих, проникнув ночью в цех силовых кабелей, вывели из строя подъемные краны.
   Вредителей вряд ли бы нашли, если бы не рабочий Василий Шумейко. На обратном пути к тайному лазу в заборе тот увидел мешки с углем, отстал от всех и взвалил на спину крайний мешок. Его заметили сторожа, обходившие в это время территорию завода. Вора задержали и посадили под замок. Утром рабочие обнаружили диверсию в цехе и допросили Василия. Тот долго изворачивался, клялся и божился, что не понимает о чем идет речь, затем, не выдержав укоряющих взглядов товарищей, во всем признался и назвал всех подельников.
   Заводской комитет хотел сам с ними разобраться, но районный Совет депутатов заставил передать дело в суд: совершено государственное преступление, и вредителей следует наказать по закону. Мало того, председателю Совета депутатов Чевкунову, бывшему инструментальщику с завода братьев Бромлей, большевику, пришла в голову мысль провести заседание суда в виде открытого показательного процесса, пригласив на него людей с других предприятий, «чтобы и им неповадно было заниматься подобными делами».
   Предполагалось, что, кроме законного представителя обвинения – прокурора, будет еще общественный обвинитель – со стороны рабочих завода, а в ходе заседания любой человек сможет взять слово. Главный судья был против и самого показательного процесса, и тем более общественного обвинителя и выступлений из зала, но Чевкунов решительно заявил, что этого требует революционная обстановка. «У нас теперь свой, справедливый суд. Для нас важно мнение рабочих, а не присяжных заседателей», – сказал он ошарашенному судье, и тот вынужден был уступить его требованиям. Для заседания суда выбрали помещение соседнего кинотеатра «Атлет», куда и направлялся теперь Николай.
   У входа в кинотеатр его ждал председатель завкома Сергей Петрович Лапигин.
  – Опаздываете, Николай Ильич, – сказал он с укоризной, приплясывая от холода. – Все уже собрались.
  – Тут недалеко с одним знакомым история приключилась, пришлось помочь. Как подсудимые себя ведут?
  – Инженеры молчат. Михеев и Шумейко чуть не плачут, клянутся, что исправятся. Черт их, видите ли, попутал. Шумейко грозит повеситься, если его упекут в тюрьму. При царизме, говорит, судили, а теперь свои же товарищи решили предать позору при всем честном народе.
  – Вы должны помочь их семьям. Людьми двигало отчаянье.
  – Если так рассуждать, то всем можно воровать.
  – Я говорю не про воров, а про их семьи.
  – Ох, и правильный же ты человек, Николай Ильич!
   Зал был рассчитан на 150 человек, но народу собралось столько, что негде было не только сидеть, но и стоять: люди толпились в коридоре и на лестнице, самые «шустрые», работая локтями и получая со всех сторон тумаки, пролезали вперед, чтобы посмотреть на судей и саботажников, как официально назывались подсудимые. Лапигин и Николай с трудом пробрались во второй ряд, где их ждал Леня Туркин.
   Впереди за столом восседали трое судей в строгих еще царских мундирах. Для главного судьи раздобыли где-то стул с высокой спинкой. Вид у него был злой и недовольный. На экране, закрытом темными шторами, висел плакат: «Позор саботажникам и диверсантам!»
   Специальным извещением на заседание вызвали главного инженера и главного механика. Оба сидели в первом ряду, стараясь избегать недружелюбных взглядов рабочих.
   В качестве общественного обвинителя выступал механик завода, анархист Тимофей Катырин, речь которому подготовил Николай. Тимофей и сам был неплохой оратор, но обычно так увлекался, что забывал о заданной теме и уходил далеко в сторону. Николай отпечатал ему речь на машинке и просил не выпускать из рук.
   Зал гудел, обсуждая сроки наказания для подсудимых. В отношении инженеров все было ясно: отправить на каторгу, чтобы знали, как портить общественное имущество. По поводу рабочих мнения разделились. Одни считали, что их тоже надо отправить на каторгу, другие понимали, что они пошли на «грязное дело» из-за проклятой нужды и голода – у Шумейко недавно умер маленький сын. Последние просили Катырина смягчить обвинение, оставить Василия и Степана на заводе под их ответственность.
   Тимофей твердо стоял на своем. «Сегодня, – убеждал он товарищей, – они сломали подъемные краны, завтра подожгут завод. Эта «вражина» самая опасная, так как предает своего брата рабочего».
   «Вражина» сидела, опустив голову. Шумейко до слез было обидно, что, польстившись на мешок угля, он подвел своих подельников, потерял обещанные деньги, и теперь загремит в тюрьму в то время, как его семья находится в ужасном положении. Перед глазами стояли печальные глаза маленького сына, умиравшего на руках обезумевшей от горя жены.
   У подсудимых были три адвоката, нанятых хозяевами. Истец, то есть завком, считал дело настолько ясным и очевидным, что не собирался никого приглашать для защиты. Однако Туркин подключил к этому делу знакомого адвоката Мамаева. Тот побывал несколько раз на заводе и провел свое собственное расследование.
   Адвокаты и прокурор – представительный господин в очках, сидели за разными столами с правой стороны от сцены. За их спинами на стенах висели оставшиеся от прежних времен картины с фривольными сюжетами, которые в другое время вызвали бы у людей шутки и смех, но сейчас на них не обращали внимания. Напротив них на лавке, охраняемые милиционерами, сидели подсудимые.
   Заседание длилось долго. Сначала опрашивали свидетелей. Их оказалось немало: мастера, рабочие, сторожа, грузчики. Неожиданно для зала адвокаты стали доказывать, что краны в цехе работали плохо, и инженеры вместе с рабочими вышли в ночную смену, чтобы заняться их ремонтом, а заодно проверить и другое оборудование.
   Казалось, их доводы перевесили чашу правосудия в сторону обвиняемых, но тут слово взял Мамаев и, ссылаясь на добытые им сведения и документы, заявил, что в целях экономии все последнее время и в указанные дни электричество по ночам в цехах отключалось так, что технические работы там проводиться не могли. Вызванная им в качестве свидетеля уборщица показала, что, когда она в тот день утром пришла в цех, на полу и лестнице, ведущей наверх, к кранам, были следы от свечей (капли воска), которыми «вредители» пользовались для освещения.
   Также выяснилось, что летом краны прошли капитальный ремонт и работали хорошо. Прижатые к стенке, главный инженер и главный механик сидели, опустив головы. Лица адвокатов потускнели: Мамаев полностью расстроил выстроенную ими линию защиты; состав преступления был налицо. Тогда один из них, Корох, быстро перестроил тактику и стал доказывать право хозяев на собственность и неправомерность рабочих вмешиваться в управление производством, отстранять от работы инженеров и служащих.
   В его руках появились справки о снижении зарплаты инженеров (у рабочих она, наоборот, выросла), резком повышении цен в Москве на все товары и продукты. Еще две справки подтверждали болезнь одного из инженеров из-за недоедания (во что трудно было поверить, глядя на его упитанное, розовощекое лицо) и болезнь жены другого инженера по той же причине. И, наконец, суду представили Свидетельство о смерти сына Василия Шумейко – «трехлетнего невинного ребенка», умершего от голода; та же участь ожидает и других его детей, проживающих в крайней нищете. Адвокат говорил так убедительно, что кто-то из женщин громко всхлипнул. Настроение зала резко изменилось.
   Слово предоставили  прокурору. Поправляя то и дело сползавшие на нос очки, он говорил долго и нудно, заявив под конец, что саботаж в военное время приравнивается к государственной измене и может караться смертной казнью, которую Керенский ввел на фронте (здесь зал ахнул: смертной казни этим людям никто не желал, только справедливого наказания). Всем пятерым он предложил дать по пять лет тюрьмы.
   Настала очередь Катырина. Тимофей нарочно оставил на стуле написанный для него текст и, продолжив мысль прокурора о саботаже буржуазии, стал перечислять преступления буржуазии, о которых регулярно сообщали газеты. Затем призвал немедленно обсудить во всех заводских коллективах вопрос о переходе промышленных предприятий в руки рабочих. Главный судья, выполнявший одновременно обязанности секретаря, недовольно потряс колокольчиком:
  – Прошу прекратить агитацию. Вы на суде, а не на митинге. Ваши предложения по поводу подсудимых?
  – Инженерам, как организаторам диверсии, дать по пять лет, а рабочим, поддавшимся их злым умыслам, – Тимофей замялся, выбирая между двумя и тремя годами, и твердо сказал, – по три года лишения свободы.
   Когда он сел, главный судья с облегчением вздохнул, надеясь на этом поставить точку, но тут из зала какой-то человек выкрикнул, что просит слово. Его усиленно приглашали вперед, однако он вскочил на стул и громко заговорил, размахивая правой рукой.
  – Я, господа, тоже инженер, только с другого предприятия. Что же это получается? Как я понял, адвокат Мамаев представляет здесь заводской комитет. А кто такие эти люди? Те же бандиты, преступники, злоумышленники, которые, возомнив себя хозяевами, отняли у настоящих владельцев их собственность и теперь правят балом, пытаясь предъявить законным хозяевам незаслуженные обвинения.
   Послышались свист и улюлюканье. Люди вскочили с мест, чтобы рассмотреть говорившего.
  – Какой он инженер? Провокатор.
  – Его подослали хозяева.
  – Хозяйский холуй. Сколько тебе заплатили денег, признавайся?
   Судья усиленно тряс колокольчиком, призывая к тишине и порядку.
  – Человек дело говорит, – закричал кто-то в другом месте, стараясь перекрыть шум зала. – С каких это пор чернь устанавливает на заводах свои порядки (при слове «чернь» зал буквально взревел)? Есть власть – Временное правительство, извольте ему подчиняться.
  – Ваше правительство давно прогнило.
  – Нашел, кого вспомнить.
  – Ему говорят — стрижено, а он — брито.
   Выступающий не сдавался.
  – В господа заделались, денежки себе в карман кладете, – с яростью выкрикивал он. – Вас самих разбойников надо судить, и, как делали при Столыпине, – без суда и следствия вздернуть на виселице.
   К ораторам с разных сторон пробирались дружинники, но те успели раствориться среди людей в проходе.
   Когда, наконец, все успокоились, и наступила тишина, слово предоставили подсудимым. Инженеры, довольные выступлениями неожиданных заступников, отказались говорить. Рабочие каялись перед товарищами, прося их и судей проявить к ним снисходительность.
   Судьи вышли в соседнее помещение и быстро вернулись, решив всем пятерым дать по три года тюремного заключения. Зал возмущенно загудел, недовольный сроками для инженеров. Судьи и платные адвокаты быстро исчезли. Арестованных увели к милицейской машине, ожидавшей у входа кинотеатра. Мамаев, сославшись на важные дела, тоже заторопился к выходу.
  – Пойдемте на завод, – предложил Лапигин Туркину и Николаю. – Здесь рядом. Есть разговор.
   Завод оказался огромным: за проходной тянулись длинные в два и три этажа корпуса с широкими окнами. Чтобы попасть в комнату, где обосновался завком, надо было пройти через цех, напомнивший Николаю цеха на его заводе в Париже. Гремели станки, крутились огромные катушки, на которые наматывались провода; под высоченным потолком бегали кабинки подъемных кранов. Людей было мало. Изредка к ним подходили рабочие, интересуясь, как прошел суд.
  – Нормально, – отвечал Сергей Петрович, пожимая людям руки. – Завтра все узнаете на собрании.
  – А все-таки, как не хотят нас сломить, – довольно говорил он Николаю и Туркину, – завод работает, люди исправно получают зарплату.
   На месте их ждали члены завкома. Тимофей Катырин тоже был тут, радостно улыбаясь: он остался доволен своей речью.
  – Сейчас немного перекусим, – сказал Лапигин, – и – к делу.
   В углу на керосинке шумел чайник. На столе стояли тарелки с отварной картошкой, соленьями, черным хлебом, две бутылки молочно-белого самогона – обычная сейчас еда и выпивка у тех, кто был связан с деревней.
  – Не обессудьте, товарищи: чем богаты, тем и рады, – сказал Лапигин, по-хозяйски наливая самогон в стаканы. – Что же, в целом суд прошел хорошо, несмотря на небольшие накладки. Он послужит серьезным уроком для других.
  – Провокаторы все дело испортили, – посетовал кто-то. – Больно много их развелось. Ладно там инженеры, а то и рабочие туда же лезут. Обидно…
  – Мы считаем всех своими людьми, советуемся с ними, а листки с критикой комитета кто-то постоянно разбрасывает.
  – Это неизбежно, раз у нас есть представители всех партий, – пояснил Лапигин, умный, грамотный мужик. – Каждый говорит о своем, стараясь перетянуть людей к себе.
  – Большевики открыто готовятся к вооруженному восстанию, формируют отряды Красной гвардии. Говорят, Ленин назначил его на день открытия II съезда Советов. Вы что-нибудь слышали об этом, товарищи? – вопрос относился к Николаю и Лёне.
  – Слышали, – сказал Туркин, отставляя в сторону стакан и тарелку. – На днях приезжал из Петрограда наш товарищ Игнат Кушелевич. Там идет серьезная борьба между большевиками, другими партиями и ВЦИК. Многие категорически против того, чтобы восстание начинать сейчас, хотят дождаться Учредительного собрания. Ленин рассчитывал держать решение ЦК в тайне, но среди большевиков тоже нет единства. Зиновьев и Каменев выступили против восстания и изложили свою позицию в меньшевистской «Новой жизни». Оттуда и пошла вся информация.
  – Вот предатели. И зачем их Ленин держит?
  – Пожалела овца волка.
  – Товарищи, тише, – остановил их Лапигин, – потом будем острить. Что думают об этом в федерации?
  – Что тут думать? – сказал Туркин. – Цели у нас с большевиками общие, если они начнут, мы их поддержим.
  – Отряды создать не трудно, только, где взять оружие?
  – Пусть даст федерация. В Доме анархии его полно.
  – Откуда вы это взяли? – удивился Лёня. – Его надо брать у солдат в гарнизонах, как это делают большевики. Они давно вооружились там по полной программе, и везде внедряют своих людей.
  – Мы большевикам поможем, а они установят свою власть. Нам их диктатура не нужна, – сказал Катырин.
  – Мы поддерживаем не их власть, а их цели, – возразил ему Николай, – Лёня правильно говорит, они у нас общие. Кстати, в Москве большевики тоже выступают против восстания, так что неизвестно, как еще здесь все сложится. Да и другие партии их не поддержат.
   – Товарищи, – прервал разговор Туркин, – нам пора уходить. Кушелевич привез из Питера анархистские газеты и прокламации. Я захватил часть из них. Раздайте их по цехам, а рабочим расскажите о нашей беседе…
   На их счастье быстро подвернулся извозчик. Лошадь, видимо, получившая недавно хорошую порцию овса, быстро затрусила по каменной мостовой. Разморенный самогоном, Лёня заснул. Николай думал о том, что пора возвращаться домой, всех дел тут не переделаешь, а данное Лизе обещание приехать ко времени ее родов надо сдержать. На счет Всероссийского съезда москвичи твердо высказались за то, чтобы провести его в Москве в декабре. Питерцы их поддержали. Это подтвердил и Кушелевич. Ехать туда не имело смысла. Однако если большевики устроят восстание, все может сорваться. До чего же Ленин упертый, не считается ни с чьим мнением! Рвется к власти, когда Россия находится на грани полного краха.
   За этими мыслями он тоже незаметно уснул. Извозчик с трудом разбудил их, когда они въехали в Большой Чернышевский переулок.
  – Эка вас развезло, господа хорошие, – весело подмигнул он, смотря на их заспанные лица. Лёня, как маленький, сладко зевал и усиленно тер глаза. – Кто тут сойдет, а кого дальше везти?
  – Я здесь сойду, – сказал Николай и спросил Лёню, – ты как?
  – Голова трещит, вот что значит давно не пил, – однако не забыл спросить, – статью в «Анархию» напишешь?
  – Напишу. Все равно в тетрадь буду записывать. Хотел тебе напомнить, что мне пора ехать домой. Получу от Гордеева доклад и уеду.
  – Очень жаль. Завтра зайди ко мне, все обсудим.
   Дома в дверях Николай нашел записку от Петра Остапенко. Петр упрекал его в том, что он давно не звонил и не побывал в его театре, как обещал. Теперь у него новый круг творческих людей, с которыми Николай должен обязательно познакомиться. Если в воскресенье он не придет по указанному адресу, то он серьезно обидится. Старые друзья так не поступают.
   «Что еще за творческие люди? – усмехнулся Николай, удивляясь способности Петра постоянно увлекаться новыми людьми и идеями. – Придется идти, раз обещал. После этого сразу домой».