День мёртвых

Вецлав Рагнавский

                18+ (обсценная лексика, для непонятливых)
            
                ДЕНЬ МЁРТВЫХ
                (стране, которой не стало,
                посвящается)

                Разумного основания у жизни нет — вот что доказывает наше время.          
                Варлам Шаламов, эссе «О моей прозе».
 
                …Слетело слово, мокрой птахой разбившись о глухой гранит.  
                Ну что как не живой от страха? — ведь кто-то нас с тобой хранит!
                И что-то нам терять осталось, и ухватив за рукава,
                Потянет нас к земле усталость — любовь, проказная вдова.
                Песня «Дважды два» Александра Холкина (1967 — 2006), невостребованного гения авторской песни.               


                Intro.
             Это случилось аккурат в следующую зиму после той самой, знатной «тусы», что устроили «рубиновые» старцы, — когда мановением артритной длани, презрев все буйки, флажки и прочие «красные» линии, они затеяли старый добрый, весьма кровавый замес. Верней всего, аксакалы перестарались со средствами для потенции: количество крови у человека, как известно, едва дотягивает до 5 литров, чего, согласитесь, не так уж и много. А кровеносная система не запитывается извне, а замкнута сама в себе — посему, когда в одной части организма её знатно прибывает, в другом столь же ощутимо не достаёт, — и регулярно вызывая мощный приток кровушки к своим дряблым членам, они основательно «обесточили» и без того не шибко развитые лобные доли. А это, в конце концов, привело к последствиям совершенно катастрофическим. Страна посыпалась, как витрина от метко запущенного булыжника, — шумно и на множество осколков. Делением на самостийные области ограничиваться не стали, дробясь далее на агрессивно-самодостаточные волости и уезды, — и каждый из новоявленных субъектов обзаводился собственной конституций/уставом, пункт 1-й которых завершался, как правило, одной и той же фразою: «…за сим всех прочих вертели мы на бую».
             Ко всему, за год до случившегося (затем корректно поименованного «точкой невозврата», бывшей, по факту, глобальным пи**ецом), когда в Златокупольной ещё водились тактильно ощущаемые деньги, странной смеси коньячного азарта и великодержавной спеси ради, в пику замерзающей Европе, упрямо продолжавшей что-то там маркитанить на коллайдере близ Женевы, был размашисто организован свой похожий эксперимент, с бюджетом на зависть братьям Сафроновым, и планируемым результатом куда более осязаемым, хотя и отчасти волшебным. Поддавшись на посулы группы нетрадиционно ориентированных учёных, Академией наук всячески порицаемых, руководство санкционировало устроение уменьшенной версии того самого коллайдера — но не для легитимации чёрных дыр, которых и так в бюджете навалом, а для, затаите дыхание, сжатия/разжатия пространственно-временного континуума — о, как! — не больше, не меньше! Подозревавшие, что толстый полярный лис, он же писец, уже на пороге, отцы нации, в случае успеха начинания, искренне надеялись ограничиться крайне дозированными, точечными коррективами прошлого себе на пользу, позабыв, а скорее и не ведая, по простоте душевной, о пресловутом «эффекте бабочки» — когда едва заметные изменения в самом начале цепи причинно-следственных связей приводят к роковым и необратимым последствиям на её конце. Так оно и случилось: затея вполне локального свойства предсказуемо, хотя и неожиданно для многих, обернулась полной жопой и всеобщей анархией. А самим зачинателям мероприятия незамедлительно свернули шеи клыкастые соискатели власти, о которых они, понятно, прежде и не слыхивали.
             Помимо оного, много чего ещё случилось странного и необычного, но тёртый вековыми жерновами истории народ скоро с этим пообвыкся, восприняв происшедшее, как пускай и малоприятную, но всё ж неизбежную, данность. Но самым неожиданным, жутким и пугающим последствием эксперимента явилось то, что отныне, раз в 7 лет, мёртвые, никого не спрашивая и, тем более, заранее не уведомляя, запросто являлись с того света в этот. Осведомлённые люди сказывали, что стало это возможным благодаря частной инициативе одного из учёных, проводивших изыскания на русллайдере, давно и сильно желавшего пообщаться с любимой, но несколько лет как упокоившейся, бабушкой. И что-то он, оставшись без пригляда, добавил от себя в вводные, а может, с энергией «разгона» переборщил, умник, — в общем, получилось у этого очкастого дятла пробить брешь меж мирами — в незыблемой доселе границе. Что в очередной раз доказывает: основательно мотивированному долбо*бу по силам всё — даже опрокинуть непреложные, казалось, законы фундаментальной науки.
             И вот теперь, с указанным выше интервалом, всякий раз, 21-го декабря, прозванным в народе «Днём мёртвых», из потусторонья прилежно заявлялись гости. Разумеется, мёртвые.
               
                — 1 —
          
             А нынче, в субботу 20-го, Лиходеев проснулся в дурном расположении духа. Во-первых, до глубокой ночи мучила изжога, в причинах возникновения которой винить хотелось кого-угодно, но только не себя. Впрочем, безо всякого мозгового штурма выходило, что рацион давно пора подвергнуть серьёзной ревизии, — однако и без оной было ясно, что с копчёными колбасками пора завязывать. Мысль о грядущих самоограничениях только добавила сплина, и Лиходеев, вместо бодрого прыжка из-под одеяла, мрачно натянул его до подбородка и остался лежать, с покойницкой назидательностью скрестив руки на груди, неспешно обдумывая необходимость начать делать гимнастику со дня сегодняшнего, или… Приняв за аксиому, что выходные предназначены для тотального отдыха, потому так и называются, он с лёгкостью перенёс начало новой жизни на понедельник. И пошлёпал босиком на кухню варить кофе, не забыв втянуть живот, минуя зеркало в прихожей, — вышло не очень. А во-вторых, уже который день Лиходеев чувствовал нарастающую мучительность ежеутреннего вхождения в это мир — похожий на черновик, торопливо написанный наполовину, затем смятый и выброшенный, но за каким-то лядом востребованный снова.
             К слову, сам Лиходеев никак не соответствовал своей звучно-сказочной фамилии — ни снаружи, ни внутри. Внешность имел сугубо ботаническую, завершённую очками с толстыми стёклами, свидетельствовавшими в пользу умеренной зрячести. Характер же имел мягкий и неконфликтный, а местами даже ранимый. Вдобавок, ночами часто просыпался, чтобы с часок-другой порефлексировать, — без какого-либо толку, разумеется, если не считать саднящего нытья под ложечкой от осознания неотвратимости физического конца, тяжко нависавшего плитой перекрытия над спальней. Правда иногда, тайком насмотревшись итальянского винтажного порно, набрасывался на жену и довольно изобретательно брал её, — но это проходило по ведомству разовых эксцессов, так сказать, и общей картины не меняло. Стоя на холодном полу босыми ногами, он с теплотой вспоминал о позабытых у кровати тапочках, растоптанных до почти родственного удобства, не имея возможности отойти от инфракрасной панели — сёк поляну. Дожидаясь, когда закипающая кофейная лава рванёт из кратера турки, незанятой частью мозга сообразил, в чём же причина душевного беспокойства — через нехитрую аллюзию: «могильная прохлада плит под ногами…» — завтра же День мёртвых! Никаких иных ассоциаций, кроме заведомой мрачности, что заключалась в неофициальном названии, у Лиходеева не было, равно как и опыта общения с мёртвыми — к нему ещё ни разу никто не приходил. Вот жена, когда они заканчивали 3-й год совместной жизни, пережила подобное: к ней явилась погибшая в автокатастрофе тётка. Но как он ни просил, супруга наотрез отказывалась рассказать, что ей поведала мёртвая родственница, хотя то, как она изменилась и стала временами впадать в странную, столбнячную задумчивость, говорило о том, что сообщено было нечто очень важное. В такие моменты Лиходеева по-настоящему пугал взгляд остановившихся, блестящих глаз жены, а губы её безостановочно двигались, рождая жутковатый, свистящий шёпот — бррр! Вдобавок, хронология и событийность их супружества в её изложении порой приобретали дивную изощрённость, имевшую мало общего с реальностью: так, находясь в этом невозможном, изматывающем хлеще всяких сверхурочных, состоянии, она лихорадочной скороговоркой, больно сжимая запястье, убеждала мужа, что у них есть дети: двойня, Саша и Верочка. На самом деле детей у них не было — уж это-то Лиходеев знал точно. Но так убедительно описывались женой воздушность Верочкиных бантов и серьёзная, не по годам, насупленность Сашки, что к горлу подкатывал комок, губы пересыхали, словно от едва коснувшегося и тотчас умчавшегося солёного бриза, а в воздухе бродил, будоража, запах озона — как от недолго гостившей надежды… А ещё, что крайне нервировало и раздражало, в такие минуты она требовала снять очки, недоумённо, едва ли не скорбным шёпотом вопрошая: «У тебя же нормальное зрение… Ради какого имиджа ты их носишь, портишь глаза?» — тут Лиходеев чувствовал себя полным идиотом. Всё это больше походило на общение доктора и больного по каким-то нарочито театральным, чеховским лекалам: с горькой усмешкой вначале, обречённым всхлипыванием перед антрактом и ружейным выстрелом в конце. Ну, или рубкой плодовых деревьев под корень. И коли начистоту, сам Лиходеев в глубине души был немало уязвлён, что настолько незначителен в собственной жизни, что даже мёртвым родственникам своим был неинтересен.
             Желая отвлечься от тягостных мыслей, ничего, кроме повышенной кислотности в будущем не суливших, он машинально взял со столешницы кофейную пачку и с ходу прочитал настырно кинувшееся в глаза: «100% идентичный натуральному!». Кавалерийская смелость фразы поставила Лиходеева в тупик: раз на 100%, так и должно быть натуральным — разве нет? Или всё же допустимы варианты? Снова замаячил призрак обмана — и большом, и в малом, начиная с ростовых голографических изображений на фасадах муниципальных зданий загорелых и мускулистых молодчиков в обнимку с безупречного прикуса девицами, чьи силиконовые буфера, случись им вырваться из облипочных платьев, наверняка уткнутся тебе прямо в рыло — 3Д, как-никак! — беззаботно размахивая кредитками «Кижич-град Банка», эти макаки, прошедшие горнило кастинга, слаженно пританцовывали поверх надписи: «С нами возможно всё!», — и заканчивая пачкой такого вот «идентичного», с пахучей претензией на настоящий, кофе для лузеров вроде него. Продолжая сжимать в руке упаковку узорчатого, то ли ямайского, то ли ацтекского (поди разберись!) орнаменту, Лиходеев вознамерился объять мыслями нечто более глобальное, но тут коброй зашипела, обретая свободу, кофейная пена, и дрогнувшей рукой факира-неудачника, он судорожно сдёрнул турку с панели — но поздно: её сверкающие бока немедленно покрыло каменеющей, дубового цвета шрапнелью подтёков-щупальцев. Следуя неведомому, но бл*дскому сценарию, утро с самого начала оказалось испорчено непоправимо…
             Допивая большую чашку с игривой кошечкой на боку и надписью: «Любимому мужчине! Мур-ррр…», пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся крохи душевного спокойствия, Лиходеев опять впал в оцепенелую задумчивость, сродни той, что подобно дрёме, овладевает вами в покачивающейся лодке, неведомо за каким хреном выбравшимся ранним утром на рыбалку. Страшно захотелось закурить — не ту химозную, вонючую дрянь, что отважно втягивали в себя дебилы в чёрной псевдокоже и на роликах; внезапно, как вороны по команде, с рокочущим шумом дешёвых подшипников, стаей рвущиеся в только им ведомую даль… — до первого полисмена, не дальше. Нет, натуральную, контрабандную сигарету. А ещё лучше — самокрутку из горного табака, что растили отважные горцы, положив на все запреты «равнинных» свой горный с винтовой нарезкой — от того у них там, говорят, нет ни хитрожопых, ни заднеприводных — о как! Не выживают, похоже, после нарезания резьбы в том месте… Говорят также, они в своих горах даже прибухивают чего-там забродившего в старинных чанах. И на тех же старинных, давно запрещённой конструкции машинках, крутят на продажу свои охрентельно ароматные самокрутки. Сука, ну угораздило ж на этой чмошной равнине родиться, да ещё в Злотокупольной, с её неизбывными понтами и вечными соревнованиями по длине писюнов! Собственно, это не самое печальное — тут изредка случаются чудеса карьерной прыти, когда пареньки из семей 3-го, а то и 4-го уровня прорываются в высшую лигу, — и тогда их скоропалительно ухоженные физиономии покровительственно кивают тебе с огромных ЖК- панелей на торцах 50-тиэтажек- человейников: мол, старайся, трудись, учись, — и всё будет прямо в рифму: за*бись!
             Тут мысль, подобно дрессированной блохе, сделала изящный кульбит и поворотилась к проблемам национальностей, хотя, благодаря недюжинными стараниями властей, в Златокупольной таковых почти не наблюдалось. Да, когда-то, во времена «единой и неделимой», «гастеры» сильно местных доставали своим числом и явным пренебрежением здешними устоями. Азиатчина, коль уж на то пошло, пару столетий назад прилипшая на подошву имперского сапога России кизячной лепёшкой, никуда не девшись, так и осталась с нею навсегда, а к восточному колориту вдруг стали добавляться и его носители, во множестве прибывавшие в столицу после «великого разлома», довольно скоро начав усложнять москвичам жизнь аульным менталитетом. Ну, а когда пришёл черёд «дикой вольницы», и бывшая столица, спокон веку пестовавшая свой непоколебимый федеральный статус, гордо замкнулась сама на себя, привычно аккумулируя и распределяя финансовые потоки по ойкумене, заодно преуспевая в современной, весьма передовой фармакологии и производстве высокоточного оружия, выяснилось, что в таком количестве «гасты» надобности никакой нет. Уверенно положив на заморские «свобода, равенство, братство» (тем более, академик С. Соловьёв, отменно артикулируя, убедительно, как 2х2, доказал, что все мы изначально разные, особливо мозгами, — и сравнение явно не в пользу «степняков»), их стали отлавливать пачками и, принудительно запихав в скоро реанимированные по случаю винтажные «теплушки» (подряд на изготовление получили Златокупольские ж/д мастерские: «Наш девиз — комфорт и скорость!»), отправлять восвояси. В тех волостях, что возникали по пути следования, где они спрыгивали, намереваясь осесть и размножиться, местные, чтя заветы пращуров о том, что «хуже татарина только таджик, сиганувший с поезда», радушно встречали гостей эскадронами рейнджеров в собачьих малахаях и на тачанках. Те же, кто, презрев реальные тюремные сроки, рискнули обзавестись прозвищем «злостных невозвращенцев», рванули за 4-е кольцо — на самый фронтир Златокупольной, где закон торжествовал крайне умеренно, а временами и вовсе никак.
             И творили там басурмане самую настоящую жесть. Ведь свинцовые дожди локальных конфликтов основательно повымывали тамошних молодых и здоровых мужчин, а оставшиеся старики, инвалиды, женщины и дети сдавали свои жилища пришлым практически без боя. И всё так же, как в славные времена «великого разлома», животы неверных вскрывались отмычкою доброго, кованого пчака — выпуская кишки наружу. Промышляли кочевники в основном кражей редкой, а потому дорогой, молодёжи на органы и сдачей вечнозелёного «цветмета», в коем оружейные заводы Златокупольной нуждались изрядно. В еде довольствовались малым, а в развлечениях — перешли на снятие скальпов с аборигенов, не сумевших вырваться за периметр. Севернее, в развалинах завода «Калибр», кучковались самые отмороженные, курившие адов микс под названием «Ключ от рая», почти официально, пусть и секретно, производимый в Златокупольной для посильной коррекции численности «кочевых», и от подобных смесей отличавшийся сносом башки начисто, по самую шею. Одним из наиболее сильно выраженных последствий курения «Ключа», помимо проживания яркой, но очень короткой жизни, являлся лютый отходняк — дикий, прямо-таки звериный голод. Тогда они, сбиваясь в небольшие стаи, охотились на пенсионеров, страдающих гормональной прибавкой в весе, — а изловив, жарили на костре, по-разбойничьи насадив на лом, то бишь, вертел.
             Понять, осмыслив настоящее, оказывалось невозможным — суть нынешнего бытия, увёртливым ужом выскальзывая из объятий логики и разумных допущений. Лиходеев тяжело вздохнул в -надцатый раз — вот почему он не любил одиноких выходных: он так и не привык к одиночеству. Жены не стало полгода назад: после очередного, но очень сильного «приступа» воспоминаний о другой, якобы настоящей жизни, вызванный на дом эскулап от психиатрии, вальяжный и надушенный, осмотрев, снисходительно заметил, что «не всем, милейший, удаётся пережить встречу с мёртвыми без ущерба для психики, увы-с… тот самый случай… вам, сударь не повезло!» — и выписал, упырь, щёлкнув лакированным когтем по экрану планшета, направление в стационар. По пальцам пересчитать, когда Лиходееву хотелось ударить человека — и непременно до крови — но, гляди ж ты, зачесалось аж до зуду в костяшках!
             Её поместили в муниципальную клинику: в отделение, довольно населённое, для имевших синдром ПВсМ — «Последствий Встречи с Мёртвыми», — известную своим прохладным, как раз в унисон бюджетным вливаниям, отношением к пациентам. На частную и дорогую, с отдельной палатой и прописанной в договоре почти родительской заботой, кредитов не было — даже рядом. И как-то во время всеобщей суеты и беготни, сопровождавших генеральную уборку по случаю приезда городского столоначальника, она просто шагнула в незапертое по забывчивости окно 17-го этажа. Лиходеев тогда был на выезде, на монтаже, неподалёку и примчался, когда с асфальта тело ещё не убрали — ждали полицию. Жена так и осталась в памяти навсегда с тем меловым, совершенно белым лицом в обрамлении венка из крови; с широко растворёнными глазами, необычайно спокойными, в которых застыло-замерло понимание ТАКОГО, к чему Лиходееву за всю свою жизнь и близко было не подобраться.
              И одиночество оказалось непосильной ношей, тяготившей с каждым месяцем всё больше, — а занять себя чем-либо полезным в последнее время он почему-то разучился. Но тут вспомнился листок, на который торопливо, почерком «хрен потом разберёшь», записывал рекомендованные в РУснете сериалы и фильмы. Отыскав, минимум четверть часа вынужденно уделил криптографии, разбирая свои каракули, что дало в итоге названия 5-ти сериалов и 3-х фильмов. Закончилось всё предсказуемо впустую: потыкав, на ускоренном, предложенные «знатоками» шоу, Лиходеев прилежно угробил целый час, перейдя, от безысходности, к чтению новостной ленты, давшее в результате тяжкую смесь одурелого изумления и страха, ибо происходящее вокруг лучше всего определялось вычурно-вульгарным оборотом, вычитанным им однажды в каком-то давнишнем рассказе: «сущий пи*дец». И кто знает, сколько бы Лиходеев пребывал в этой интернет-летаргии, но тут банально приспичило в сортир — категорично и сразу.  А следом за ощутимо опустевшим желудком, поспело желание чего-нибудь зажевать. Меж тем, незаметною приживалкой миновала полночь.
               
                —2—
               
              Он вновь отправился на кухню, где монолитным, 3-хкамерным утёсом замер холодильник — хранилище всего съестного в доме. Оголодавшая плоть, утомлённая, к тому же, караульным бдением за голографическим монитором, требовала нечто основательное, но варить старозаветные пельмени «Столичные» означало вовлечь себя в нешуточной сложности процесс: с кипячением воды в кастрюле, долгим, усердным помешиванием утопших с дробным стуком о дно мёрзлых кругляшей, а главное — суметь не прощёлкать момент, когда они, суетясь и толкаясь, дружно всплывут — с раздутыми боками, аки утопленники летом, — и, выждав 2 минуты, торопливо выловить всех до одного. Памятуя о позорном фиаско с утренним кофе, Лиходеев счёл за благо судьбу не искушать и варку пельменей отставить. Превозмогая гаргантюэлевские позывы, сглотнул слюну, решив ограничиться парою бутербродов. Для них, помимо классического, ржаного до черноты, «Бородинского», требовались сыр и паштет. Оные, как ни странно, скоро отыскались в промозглых недрах «кунсткамеры», как порой иронично именовал холодильник сам Лиходеев, — но ирония, как и многое другое, осталась в прошлом — и верней всего, невозвратимом.
             Паштет значился «Свиным», что вроде бы подтверждало подмигивающее рыльце с пятачком на этикетке. Замерев на несколько секунд в привычном столбняке, подобно степному сурку, Лиходеев взялся обмозговывать: где в Златокупольной, средь громадин мегамаркетов из стекла и бетона, сияющих разноцветными огнями на зависть невидимому звёздному небу, хитросплетённых узлов развязок и вензелей кольцевых, частой сыпи платных парковок на вычищенном до статичной безжизненности асфальте, могла обитать обычная, грязная и хрюкающая свинья? Причём, понятно, не одна, а в приличной компании себе подобных? Без особого напряжения центров Брока и Вернике выходило — негде. Поэтому вопрос о соответствии названия и состава повис в воздухе, как булгаковский Коровьев — не без глумления и издёвки. Да и чёрт с ним, с соответствием, — густо, «с горкой», намазав паштет на дрессированным дельфином выпрыгнувший из тостера кусок хлеба, приложив его квадратиком сыра с аккуратными, мультипликационными дырочками, он плеснул в кружку предусмотрительно заваренного в термосе чая (электроэнергия дорожала ежеквартально, делая привычные вроде радости и удобства крайне обременительными для кошелька), насыпал искрящийся углеводами сахар — и началось! Торопясь и чуть обжигаясь, запивал сладким чаем основательные куски бутербродного тела, меленько дрожа от обычного, но такого кайфового чревоугодия! Поглощая 2-й «бутер», он старательно, как навозную кучу, обошёл в памяти изрядно нашумевший, годичной давности эпизод, связанный как-раз-таки со свининой.
             Поговаривали, причём активно, что в одном из городских моргов ушлые «вскрыватели», огорчённые бесполезным, с точки зрения интеллекта, практически устроенного, сжиганием невостребованных трупов всяческих маргинальных персонажей, завели пяток свиней «йоркширской» породы, отличной паталогической всеядностью. И, устроив подпольный свинарник, благо площади позволяли, успешно занимались животноводством в течении года-полутора, сбывая свинину в рядом расположенные точки общепита, причём недешёво — весьма — поимев-таки изрядный, в сравнении с их зарплатой, куш. Погорели они, как водится, совершенно случайно, скоропалительно скормив вечно голодным свиньям ухоженную дамочку, уложенную наповал инсультом прямо на улице. И к приезду «скорой» прилежно обворованную (в том числе, умыкнули смартфон) кинувшимися на помощь соотечественниками. Посему и привезли/оформили, как «неизвестную», — а благо за 3 дня о ней ни разу не спросили — см. выше. Однако, спустя полторы недели, животноводы по совместительству узрели разгневанного вдовца, бывшего всё это время в секретной командировке. Вдовец имел немалый чин в ведомстве, с коим шутки плохи, и, справившись с горем, затеял сущее дознание, принявшее характер отчётливо инквизиторский сразу после того, как сверка записей в крематории не выявила ничего, а именно: его упокоившуюся жену там не сжигали. Подозревая самые, что ни на есть, патологические извращения вроде некрофилии, дознаватели применили к подозреваемым меры, разрешённые параграфом 3-им «Дополнений к УПК» Златокупольной, — и порядком изумились, узнав правду, поскольку патологоанатомы упирались недолго. Наивысшей же точки изумление служебных лиц достигло, когда они, выехав в морг, узрели на 2-м подвальном этаже, рядом с холодильным отделением, небольшой, но организованный вполне со знанием дела, свинарник — хорошо отапливаемый и с добротной вентиляцией, где плотоядно хрюкал (приближался час обеда) десяток весьма упитанных свинок — «йоркширской» породы, разумеется. Имея полномочия весьма широкого свойства, дознаватели, желая сэкономить муниципальные средства и уменьшить нагрузку на суды, недолго думая, тут же скормили начинающих свиноводов их же подопечным, отчасти восстановив баланс справедливости во вселенной, а на освободившиеся места незамедлительно была объявлена вакансия. Кроме того, экзекуторы руководствовались доводом и посерьёзней: вряд ли стоило будоражить общественное мнение, придавая огласке факт наличия в нём, обществе, 2-х конченных уродов — с виду приличных людей. 
             Тем временем, мысль Лиходеева, как у всякого интеллигента-разночинца, подверженного умеренному несварению и злостной изжоге, неизбежно упёрлась в константу всеобщего падения нравов, — а вышеизложенный, как бы inter lineas^, случай служил нагляднейшим тому примером. Да и вообще, всё происходящее с ним и вовне, выстраивалось так, словно повинуясь некому неестественному излому, взявшемуся как бы из ниоткуда, свернуло на малозаметную боковую ветку, главной магистралью всерьёз никак не рассматриваемую — никем и никогда.Подстать размышлениям, звучащим в глубоком миноре, заныло, а следом зажглось внутри — кисло, противно и нудно. Изжога, мать её, опять! С трудом сглотнулось и вроде бы притихло — как зверь до удобного случая. Паштет, коли к слову пришлось, отчётливо попахивал чем-то, к животному миру не имевшим отношения вовсе. Долив в чашку чаю, Лиходеев снова пошёл на поклон к холодильнику — как коленопреклонный ацтек громадине незыблемого храма: «танец странных имён, что для сердца отраден»^2 — «Шли Чоктосы и Команчи Черноногие и Перу, Делавэры и Могэки»^3, — достал с боковой полки холодильника полплитки шоколада и с громким щелчком отломил кусочек, понимая, что полегчает ненадолго, но хоть немного разгонит тоску. Он практически явственно ощущал кожей кирпичную кладку тупика, в котором оказался, упёршись лбом, не имея возможности и сил поворотиться и уж тем более, двинуться назад. Внутри росла, крепла и цементировалась уверенность, что всё случившееся — всего лишь неудачный дубль, который неминуемо пойдёт в корзину при окончательном монтаже его жизни — ибо признать, что это она и есть, самая его жизнь, означает принять, что она ни х*я не удалась — именно так, без какого-либо чахоточного снисхождения к себе!
             Стреноженным конём, чуть спотыкаясь, он поплёлся в спальню, но проходя коридор, заметил на стене странное свечение: прозрачный, бледно-синий огонь становился всё заметнее и ярче, занимая всё большую часть стены. Ещё не до конца понимая, что происходящее и есть то, чего он так ждал и чего так боялся, Лиходеев замер, медленно, судорожно вдыхая, стараясь унять загрохотавшее сорванным с крыши железом, сердце. Нечто зыбкое, спутанное и гнетущее затрепетало перед ним; из ледяной мглы, глубокой настолько, что и пытаться думать не стоило, качнулись две руки, зовущие и молящие одновременно. Потом дымка рассеялась, и появился отец.
               
                —3—
            
             Мёртвый сделал шаг, неся на лице неожиданную смесь заинтересованности и явного недоумения. Оно, лицо, странным и пугающим образом было испещрено мелким синеватым узором, немедленно дававшим понять, что носитель его — ОТТУДА — и никаких иных вариантов. Лиходеев тоже попытался шагнуть навстречу, но ноги, внезапно ставшие двумя тонкими, растянутыми пружинами, не удержали тело и его ощутимо поволокло набок; отец порывисто вытянул руку, намереваясь удержать, но Лиходеев, до смерти(sic!) испугавшись неминуемого телесного контакта с мёртвым, судорожно дёрнулся и замер, как пригвождённый, с вытаращенными по-рачьи глазами. Выглядело пи*дец, как убого. Впрочем, гость очевидно наслаждался произведённым эффектом, чему свидетельствовали замерцавшие глаза и кривая, пиратская ухмылка. — Ты, блин, на кого похож, сынуля? Тифом, что ль, переболел — с виду чистый вырожденец! — и уже со знакомой с детства сухой раздражительностью, добавил:
              — Очки-то какого рожна нацепил? У тебя, насколько помню, всегда зрение отличное было, в десанте же служил… «Служил? В десанте?!!» — Лиходеев натурально опешил, ибо со своим 100%-м плоскостопием, сколеозом 2-й степени и – 5,5 на оба глаза, «военник» имел белее белого, с указанием в нём годности к нестроевой разве что в случае Апокалипсиса, и представить себя в строю бравых имперских десантников не мог и в самом разудалом сне. — А теперь вылитый аспирант-гуманитарий! — заключил отец, при жизни служивший инженером на авиастроительном заводе и в упор не признававший тех, кто избрал стезю «пи**оболов»-бездельников. Лиходеев тем временем, отчасти придя в себя, нашёл силы сделать приглашающий жест рукой: мол, welcome, коли пожаловал! Отец хмыкнул и шагнул, куда показали.
             Оказавшись в кухне, немедленно заворочал носом и спросил недовольно: «Что за вонь, будто кабана неделю как прибили?» Объяснять, что это не выветрившийся запах бутербродов с паштетом, возможно, из той самой партии свиней, что откармливали невостребованными трупами, не виделось возможным: отец, хоть и мёртвый, мог запросто изумиться до потери речи. Поэтому Лиходеев продолжил упражняться в жестикуляции, неопределённо махнув рукой, что подразумевало самое широкое и вольное толкование. Вперив чёрные, изредка вспыхивающие тлеющими углями, глаза в окно, за которым гигантским частоколом высились, один за другим, 50-тиэтажные короба, от цоколя до мансарды набитые искателями лучшей доли; с огромными, блистающими буйством красок 3Д-панелями на торцах, где нон-стопом демонстрировались хореографические ужимки человекообразных, рекламировавших очередной электрокар или новейшей слабительное с успокоительным эффектом, он глухо, практически не разжимая губ, спросил: «Что за жопу вы тут устроили? Ведь всё должно быть совсем не так!» — и столько горестного недоумения, искреннего и живого, прозвучало в этих словах, что естественный ответ «пап, уже 20 лет прошло, как ты умер, — и всё сильно изменилось» комом застрял в глотке, а внизу, сбоку, что-то кольнуло и заныло — Лиходееву ощутимо поплохело: возможно, то токсины из злосчастного паштета добрались до нервных центров. Но старательно изображая радость от присутствия родного, пусть и мёртвого отца, с насквозь фальшивой бодростью произнёс: «Да ладно, пап! Как говорят пиндосы злосчастные: SNAFU!» — «Это ещё что значит?» — «Англоязычная аббревиатура: Situation Normal: All Fucked Up!^4 — Ситуация в норме — всё по п**де!» — «А-а-а… Хохмишь? Ну, значит, не до конца потерян!» — сказав это, словно потухшая свеча, сник и замолк.   
              Отец, сгорбившись и сцепив руки замком пред собою, будто решая сложную, требующую максимального сосредоточения задачу, молча сидел за столом, не делая никаких попыток возобновить беседу. И тишина сделалась невыносимой. Собравшись с духом, Лиходеев решился похоронить её надлежащим образом, но то ли сказалось потрясение от неожиданного (и, как думалось, невозможного) визита, то ли частичная интоксикация всё ж имела место, вопрос вышел выдающимся глупым: «Пап, а как ТАМ?». Гость вскинул голову, блеснул глазами, радостно и страшно, но тотчас смягчившись, спокойно ответил: «Нормально… ты думаешь, мы там ежесекундно муки адовы, что Данте описаны, претерпеваем? Да полноте, ничего такого, сынок». Лиходеев после этого ответа успокоился и сразу: родитель при жизни был заядлым книгочеем и склонности к цветистости и образности слога ничуть не утратил — даже после смерти — как рачительная ящерица, прибравшая к лапам оброненный хвост. Ободрённый завязавшейся вроде беседой, Лиходеев метнулся включить чайник, но в нерешительности затоптался, взявшись за него, боясь спросить: а нужно ли? Отец ободряюще усмехнулся: «Завари, хорошего и покрепче. Похоже, разговор будет долгим…». И после этих обычных, привычных, человеческих и донельзя родных слов пропала, обсыпалась и исчезла невидимая, но прочная стена меж ними, что держалась, упираясь в небо все четверть часа, — и всё оказалось предельно ясно и просто: отец заглянул в гости к сыну…
               
                — 4 —
            
               Они проговорили до самого утра. Верней, говорил в основном отец, а Лиходеев, изумляясь, слушал — о том, как ДОЛЖНО было быть. Ведь с ТОЙ стороны, из ИХ мира, будущее страны, неотвратимо становящееся настоящим, виделось кардинально отличным от нынешнего. Прихлёбывая горький, настоявшийся чай, отец отламывал маленькими кусочками шоколад, бормоча едва слышно: «из сои что ли, не пойму никак», и вёл неторопливый, но поражающий воображение, рассказ о будущем — странным образом ускользнувшим и не случившимся с ними, живыми. Рассказывал он увлекательно, красочно и подробно — так, что слушать хотелось вечно… О том, как президент-генерал, в пику своей фамилии, оказался совсем не робкого десятка, а напротив, боевым и упёртым^5, и, подобно Петру I, вздёрнул разваливавшуюся страну «на дыбы». О новейшей системе ПРО академика Кащеева, что пеленговала и обездвиживала специальным излучением со спутников вражеские ракеты ещё на старте, сделав тем самым Россию практически неуязвимой. И о принятой в 2002-м программе принудительной стерилизации наркоманов, убийц и насильников, (не говоря уж о конченных маньяках — тех в кратчайшие сроки расстреливали) чтоб дурным семенем не размножались — и в ближайшее десятилетие эта мера дала очевидные результаты. Про всенародным референдумом возвращённую смертную казнь, — меру суровую, но крайне эффективную в борьбе с распоясавшимися казнокрадами и взяточниками. О беспрецедентной, даже по меркам СССР, помощи государства молодым и многодетным семьям: квартирами, беспроцентными ссудами, автомобилями и земельными участками, — поначалу на то с лихвой хватало конфискованного у проворовавшихся чиновников, потом уже в бюджете прописали. А самое важное из сделанного — тотальный запрет на импорт, и восставшей, благодаря этому, Фениксом из пепла, отечественной промышленности, а вслед и науки… О реформе в образовании, по сути, вернувшей золотые стандарты советской системы, о превращении государства из бандита с прищуром, готового обобрать и отобрать, в заботливого, но строго отца, — который требовательной патерской дланью поощрительно погладит и поможет, коли правильную дорогу отрок выбрал, а ежли забузит — по загривку шлёпнет, да отправит туда, «где даже летом холодно в пальто»^6 — нечего промеж людей нормальных мешаться/путаться! И о многом ещё было рассказано отцом, а после, сразив Лиходеева окончательно и бесповоротно — о нём самом: крепком и мускулистом, работающим инженером по связи, бывшем десантнике, а ныне уважаемом специалисте и отце двойняшек — Саши и Верочки. Лиходеев слушал, немея без слёз и светлея ликом от выходящей из него чужой, оказывается, уродливой и никчемной судьбы…
              Утро встретило их за нескончаемым разговором. Назойливо, словно в тубусе мухи, забухали где-то басы московского гимна в ремиксе ди-джея Прува. «Что за хрень?!» — поморщился отец. Допив чай, отставил чашку и серьёзно, без тени насмешки глядя на сына, чётко выговорил-закончил: «Что ж, пора… Да, они там счастливы — и ждут тебя. Ты идешь?» «ЖДУТ! ТЕБЯ!» — практически задыхаясь от невозможного счастья, кинувшегося из этих слов к нему навстречу, Лиходеев судорожно задёргался, пытаясь выбраться, царапая стены и скуля в голос, из той ямы, куда ухнуло всё существо его после услышанного. Выбраться как можно скорее к свету, заменённому кем-то злым на искусственную, безжизненную лампочку, слепящую своей обманчивой сутью. Ведь выходило, окончательно и безапелляционно, что этот мир оказался фикцией — пошлой, бездарной и наспех придуманной…
               
                — 5 —            
               
                ФИНАЛ
             
             Отец сурово сдвинул брови и отрывисто, явно устав от нерешительности сына, произнёс: «Хорош бздеть, пошли уже!» — и Лиходеев, ужасаясь, трепеща и теряясь одновременно от собственной внезапной смелости, вложил свою ладонь в холодную отцовскую, аки клинок в ножны — сердце тотчас пронзила боль: непримиримая и острая, как клинок танто, — она, верно, была непременной предвестницей счастья…
             Ярко светило солнце, звучал вневременной и, как выяснилось, внепространственный Антонов: «Поверь в мечту, поверь в мечту… скорей!» — и верилось, как и дышалось — легко и свободно. Нарядно одетые, улыбающиеся люди с удивительно открытыми и доброжелательными лицами неторопливо проходили мимо. Горластая тётка, вся в белом, бросив перчатку Юрию Михайловичу, заливисто, в верхних регистрах кричала: «Мороженное пломбир, пломбир в шоколаде… Подходим, берём себе и деткам!», а Лиходеев радостно вдруг ощутил крепость своего тренированного тела. Вдохнув полной грудью, он тотчас немного опьянел от какой-то дразняще-свежей НЕзагаженности воздуха — дурным, пошлым и злым. Они давно собирались сгонять на выходные в Минск — современный, стремительный и красивый — собственно, как и вся страна. Езды, на новом, скоростном магнитоплане «Куаурка» всего-то 3 неполных часа: и они с удовольствием провели их в вагоне-кинозале, посмотрев 2 части «Неуловимых»…. Правой рукой, с эффектно топорщащимся бицепсом из короткого рукава футболки, он нежно держал руку смеющейся чему-то жены, а левой, крепко и любя, сердито-насупленных от обязательности праздничного наряда, близнецов: Сашку и Верочку. И брызнуло внутри таким ошеломляющим счастьем, что ноги стали крепче бетонных опор, а взгляд, безо всяких стёкл, устремился за горизонт. И Лиходеев немедленно понял, что навсегда останется здесь и никогда — слышите? — никогда не вернётся обратно! Ведь иногда они возвращаются. А порой и нет.
               
                POST FINAL
             
             Щурясь на свет 100-ватной лампочки, пожизненно лишённой абажура и от того слишком яркой для античной строгости морга, с его обязательными прохладой и тишиной, патологоанатом Никодим Аристархович Ангарцев, врач-расстрига в 10-м поколении, жадно затягивался контрабандной сигаретой — с настоящим, почти чёрным «виргинским» табаком, горьким и пряным до одурения. Курил с удовольствием, не торопясь и не рефлексируя, благо обещания бросить не давал — некому. Жена 5 лет как ушла — сразу, как «зарезал» пациента, будучи ещё хирургом в очень престижной клиника, м-да... Ну да, взялся оперировать с похмелья, ведь по первичному диагнозу обычная язва — т.е. рядовая полостная. Но толком не похмелился — сучка Анжела зажала спирт из вредности, а учитывая, что эта стерлядь с накаченными губами сосала «главному», мер воздействия не находилось — потому и пришлось приступать с дрожащим руками. А язва оказалась прободная, скальпель качнуло не туда, кровотечение внутреннее… Финал — патологоанатом в морге (и то по изрядной протекции!), ведь трупы не кровью не истекают и жалоб не пишут, даже если сильно накосячишь.
             Однако в душе, на самом дне её, нечто ворочалось и временами саднило. Ангарцев затушил выкуренный практически до фильтра окурок, подошёл к раковине и неспешно, с иезуитской тщательностью, вымыл руки. Тяжело вздохнул — с чего бы? Блин, в точности, как у приснопамятного питерского корейца-полукровки в песне, что до сих пор гуляют в Руснете: «Всё на месте, да что-то не так…»^7 — не давало покоя — что? День в целом отличный, всего 3 вскрытия; последнее вообще «песня» — «котёнок» целёхонький, ни травм, ни увечий — сплошной «эстетик», как дезертирша-жена говаривала. Причина смерти ясна, что твой июньский полдень — острая коронарная. Правда, возраст: всего 36, органы без явных патологий — а сердцу будто приказали: замри! И самое, мать его, главное — глаза покойного: спокойные, уверенные и полные какого-то странного, невесть откуда взявшегося, снисхождения к нам, живым. Чёрт, после такого без рюмки-другой коньяку на сон грядущий точно не обойтись, — что он там, подлец этакий, увидал? Да только вот где его нынче сыскать — коньяк-то: дубовый, терпкий да настоящий? —придётся опять эту суррогатину, 100% идентичную натуральному, в себя вливать… Эх-ма, была ведь жизнь когда-то… куда ж всё подевалось?
               И когда, скажите на милость, всё надъ*бнулось?


                Примечания автора:
               
            ^ между строк (лат.);
            ^2 Николай Гумилёв, стихотворение «Нигер»;
            ^3 Генри Уолсворт Лонгфелло «Песнь о Гайавате» в переводе И. А. Бунина;
            ^4 «Рядовой Снафу» — так, с использованием армейского жаргонизма, называлась серия чёрно-белых учебных мультфильмов для американских солдат во время 2-й мировой войны;
            ^5 подразумевается генерал-лейтенант Рохлин Л. Я., воевавший в Афганистане и Чечне (отказался от звания Героя России за войну в ней), трагически погибший в 1998 году;
            ^6 из песни « В кинозале тёмном» Владимира Асмолова, альбом «Оловянная душа» от 1988 г.;
            ^7 песня группы Кино «Звезда».