Небайки как они есть

.

(Небайки, полубайки и прочие истории).



Иногда, не каждый год, первого апреля, я выкладываю что-нибудь любопытное.

Собирался в этом году. Но вдруг планы изменились, выскочила срочная работа, которую надо было сделать, и это "любопытное" отложилось.

Но вот, закончил, вернулся, выкладываю.

.


Что это есть - небайка?

Это я так называю не совсем байки.

Как–то когда-то сам для себя и не очень серьезно, и оччень давно, сделал такое «распределение», что ли. Очень условное и вроде бы зачастую вообще непонятно для чего нужное. Но иногда, слушая где-то в компании очередную историю, вдруг начинаешь пытаться понять – а сколько там может быть реального события, а сколько нет.

Байка, - я думаю, это то, что уже сильно варьировано временем, многочисленными пересказами и разнообразными вольными интерпретациями рассказчиков.

А потому от первоначального происшествия-случая-истории-события, как правило, бывает очень далеко. Так далеко, что и само событие ставится под сомнение.

А было ли так, и могло ли вообще быть?..

Хотя уже и самый первый рассказ неизбежно, конечно, уже есть редакция и интерпретация.

И потому небайки тоже, конечно, на ходу редактируются, даже если их слышишь прямо от самого участника. Но тем не менее, всё же их достоверность гораздо выше.

Проще говоря, небайки в моем определении – это то, чему я сам был свидетелем или мне рассказывал непосредственный участник или очевидец, которому я доверяю, и что я считаю возможным рассказать, потому что рассказать по разным причинам я могу не всё. Или у непосредственного очевидца я это прочитал.

Без многочисленных прослоек рассказчиков и пересказчиков. 

Грань всё равно достаточно условна и не всегда внятна. Да и не так, в сущности, важна. Но тем не менее.

Байка, – то, чего, возможно, не было вообще. Возможно, что-то придуманное, как, например, многочисленные истории (помимо реальных) про Раневскую. Как и ее «цитаты».

Полубайка – смесь байки и небайки. Было точно и часть правдива.

Небайка – максимально, хоть и с оговорками, достоверна.

.

В начале 90-х снимался фильм про первопечатника Ивана Федорова. Унылая и чудовищно бездарная псевдорусская клюква. По моему мнению, конечно.

Царя Иоанна там неожиданно играл Смоктуновский. Неожиданно в смысле – непонятно что заставило его ввязаться в эту белиберду. Да еще в роли Грозного.

Да, видно, поначалу еще было не очень понятно, что получится в итоге.

Смоктуновский актер замечательный. Хотя везде и всегда он, по сути, играет вариации на свою первую звёздную роль – Мышкина в БДТ. Тем не менее.

Первопечатника играл актер очень посредственный. Хотя довольно, в принципе, успешный.

Здесь он бодро появился на площадке с посылом – ну, щас. Чо там играть? Ща сделаем… Так? Пожалуйста!.. По-другому? Не вопрос…

Может, он просто волновался от неожиданного партнерства с настоящим мастером. Но выглядело это именно так.

И вот начали пробовать сцену. Грозный – Иван Федоров.
 
И не цепляется.

Вообще никак.

Не получается «завязаться».

Попробовали еще.

Потом еще.

Так, эдак…

Потом еще…

И Смоктуновский сказал:

- Мне стыдно, что у нас с вами одна профессия…

.

Актеры в России до революции часто гастролировали по театрам столичным и провинциальным со своими лучшими ролями. Если это были известные актеры.

Актер приезжал в театр, где была своя труппа, играл свою роль и ехал дальше. Ансамбль до мейнингенцев и МХТ был не так важен. Да и драматургия строилась так, что пару солистов поддерживал «кордебалет».

Такая же история была и в опере , и в значительной мере сохранилась до сих пор. Певцы и певицы часто встраиваются по приглашениям в уже поставленный спектакль.

Более того, часто они ставят условие – не менять их рисунок и манеру.

Что-то подобное было, например, на съемках известного фильма «Любовь и голуби». Фильм - во многом интерпретация популярного спектакля в «Современнике». Конечно, с режиссерскими придумками и прочее.

Но актриса, Дорошина, игравшая эту же роль Надежды в спектакле, поставила условие. Она будет сниматься, если режиссёр никак не будет вмешиваться и переделывать ее решение роли.

Великий Михаил Чехов, тоже часто игравший свои роли в разных театрах, ставил одно условие – никаких репетиций.

Потому, конечно, артисты-гастролеры частенько были не очень готовы к специфике представления…

Однажды Шаляпин пел Мефистофеля в знаменитой опере Гуно.

Было это перед революцией, его пригласили, и дело происходило в «театре Солодовникова», купца-миллионера, перестроившего дом под театр. Там были «Частная русская опера» Мамонтова, потом «Оперный театр Зимина», ныне там Московский театр оперетты.

Спектакль начался и дело дошло до знаменитой сцены в погребке.

Это где все пьют, веселятся, в современных спектаклях почти повсеместно полуголые или голые девицы и всяческие безумства,  где Валентин собирается на войну, а  Мефистофель поет свои знаменитые куплеты. Это в первом действии.

Шаляпин, как обычно, возгласил «На земле весь род людской чтит один кумир священный…», и тут обнаружил, что режиссёр в этой сцене решил порежиссерить.

Сейчас это обычное дело. Как правило, толпа начинает приплясывать, падают сверху купюры, и все начинают за них драться или их разбрасывает сам Мефистофель, превращая участников в послушное, и более того, радующееся этому стадо…

Это правильно. Спектакль не концерт солистов, как было принято раньше.

Певцам и сейчас не нравится, когда вместе с их арией происходит что-то еще. А уж в те времена…

Шаляпин обнаружил, что за его спиной какие-то люди начали передвигать стулья, уносить столы…

Он перестал петь, обернулся назад и внятно на весь зал сказал:

- Пошли к черту!

После этого повернулся обратно, точно подхватил нужное место в музыке, и продолжил пение.

По залу прошла волна смешков и говорков…
 
.

Лет двадцать назад случай свел меня с байкерами одного известного московского мотоклуба. 

Которые ездят на мотоциклах, но сленгово предпочитают называть их байками, как и вообще много чего у них именуется через англицизмы. Это мне не очень нравилось, как и культ «Безумного Макса» и всей такой стилистики – одежды, рока и т.д.

Нравились же их увлеченность, романтичность, братство и взаимопомощь. Ну, и конечно, патриотический настрой.

Я, так получилось, делал у них в байк-центре детский аттракцион.

Придумывал, разрабатывал, курировал стройку и тому подобное.

Назывался аттракцион «Волшебник Великой Горы». Дети в эту гору заходили, и там их ждала куча интерактивных приключений и испытаний в пещерах с гномами, троллями и т.д. 

В свету волшебных фонарей и бликов подземных сокровищ, на канатных мостиках в туманах (дыму дым-машин) над «пропастями»…

В финале Волшебник награждал монетами из старинных сундуков…

Такого тогда в Москве нигде не было.

Попутно я  ставил там свою новогоднюю сказку-елку-спектакль. Дед Мороз выезжал на Харлее…

Всё это было нужно потому, как мне говорили, что эта земля принадлежала знаменитому скульптору-гигантоману Церетели, про которого тогда даже ходил анекдот, что он попросил у Лужкова отдать ему кремлевский Царь-колокол. На вопрос же зачем ему, ответил: «Я тут скульптуру для Москвы творю – «Птица-тройка», так вот колокольчика под дугу нет…»

И периодически байкеров хотели с этого места выгнать, а они затевали всякие общественные акции, демонстрирующие, что они много чего полезного и действительно нужного делают для города. И это была правда – они и детские дома курировали, и ветеранам помогали и т.д.

Однажды даже Церетели самолично приехал глянуть, что там на его земле делается. И я его по этому почти построенному аттракциону водил.

Приезд великого мэтра был впечатляющ. Ко входу в байк-центр подкатила кавалькада из штук двадцати элитных иномарок. Из первых выскочило несколько операторов с камерами, чтобы запечатлеть каждое мгновенье жизни великого демиурга.  Из всех остальных повылазила, потягиваясь и воркуя на грузинском и русском, куча дорого одетых дам, мужчин, девушек, юношей и детей обоего пола.

Потом кто-то отворил дверь лимузина и оттуда показался сам творец всемировых шедевров.

Настроение у него было, вроде, неплохое, слушал и смотрел он всё очень внимательно. Но ничего не сказал. Возможно, разговор был уже с руководителем клуба...

Меня также очень звали быть у них режиссером их байк-шоу, но мне это было не очень всё близко, и я отказался.

В общем, ребята замечательные, но несколько своеобразные.

Вот как-то чего-то мы ждали. То ли приехать кто-то должен был, то ли привезти что-то. Я и человек десять членов клуба в черных кожаных, разрисованных их символикой куртках. Этот кто-то или что-то задерживался, было скучновато, и я решил их чуть развеселить – рассказать известную театральную байку.

В театре «Современник» много лет назад  шел спектакль про войну. И была там сцена, когда немцы приводили к офицеру пойманного подпольщика-партизана.

- Ти путишь кафаррить? – спрашивал злобный захватчик, требуя выдать соратников.

-  Нет, я ничего не скажу! - гордо отвечал подпольщик.

- Расстрелять, упифать его! - приказывал офицер. Подпольщика уводили за кулисы, и слышалась автоматная очередь.

По одной из версий, подпольщиком этим был начинающий актер Игорь Кваша.

Поскольку его убивали уже в начале первого акта, всё остальное время он должен был просто сидеть в гримерке или буфете. Потому что по вековым неписанным театральным правилам, какой бы маленькой ни была роль, актер обязательно должен был выходить в конце на поклоны. Причем обязательно в своем театральном костюме.

Актеру, может быть, Кваше, может быть, кому-то другому нравилось это не очень, мягко говоря. Такая неразумная и безвозвратная трата драгоценного времени жизни. И он нашел себе подработку в каком-то другом театре. Где появлялся в конце первого акта. Он после свой сцены быстренько переодевался, мчался в другой театр, и таким образом мог и немного подзаработать, и не тратить время попусту.

Других, занятых в спектакле его предпринимательская затея совсем не вдохновила. Как и нарушение театрального этикета.

Актера попросили, потом еще, потом еще. Он всё обещал, что «последний раз», но в следующий раз всё повторялось.

 И вот на очередном спектакле актера в разодранной одежде, в «ранах», «синяках» и «кровоподтёках», как обычно, вывели на сцену.

- Ти путишь кафаррить? – грозно спросил немец.

-  Нет, я ничего не скажу! - как всегда смело ответил подпольщик.

- Ну, тогда я тибя упифать! – неожиданно заявил фашист, выхватил парабеллум и выстрелил в подпольщика.

Возникла пауза. Подпольщик смотрел на подлого немца и в его взгляде было:

«Зачем!? Как ты мог!? Там же спектакль сорвется»

«Тебя предупреждали», - ледяным взглядом отвечал негодяй-завоеватель.

Но подпольщик не рухнул на землю. Он очухался, что-то блеснуло в его глазах и вдруг вместо того, чтобы упасть, он дернулся как бы от боли, согнулся, схватился рукой за «рану», и… двинулся к кулисе.

Немец на секунду опешил, но потом поднял пистолет и выстрелил еще раз.

Подпольщик опять скрючился, опять схватился за бок. Но, преодолевая боль, сделал шаг.

Немец выстрелил несколько раз. Мужественный подпольщик дернулся из стороны в сторону, опустился на колено, потом вовсе упал, но, преодолевая адские мучения, из последних сил пополз к спасительной кулисе, до которой оставалось не более метра.

Немец опять несколько опешил, но вдруг решительно подошел к корчившемуся, но ползущему подпольщику, выстрелил ему в упор в затылок, повернулся к зрительному залу и торжественно объявил: «Убил суку!»

Когда я время от времени рассказываю эту историю-байку, народ постепенно начинает улыбаться, потом смеяться.

Здесь никто и не думал веселиться. Два десятка пар глаз внимательно смотрели на меня, байкеры слушали, но не выражали абсолютно никаких эмоций.

Наконец, я в совершенно гробовой тишине произнес заключительное «убил суку!»

Была большая, секунд в двадцать, пауза, после чего один из слушающих произнес:

- Значит, обломали парня?..

.

Лев Дуров на репетиции.

Иду как-то по Камергерскому, подхожу к Мхату…  Напротив служебного входа Невинный стоит, задумался… Толстый, пальто нараспашку, майка на пузе задрана… Промозгло, снежок мелкий, поземка… 

- Слава, привет!

Он узнал по голосу, но голову не повернул.

- А, Лёвушка, это ты…

- Ты чего тут стоишь?

-  Думаю.

– О чем?

– Вот сейчас репетиция. Идти, не идти…

- Идти, конечно, ты что!?

- Да вот и думаю - а на х…я всё это кому-то нужно?..

.

Самые интересные люди в театре – монтировщики. В каждом театре своя неповторимая команда. Среди них обязательно будут философы, коллекционеры, художники, заводчики редких насекомых и пресмыкающихся чешуйчатых, музыканты и писатели.

Но которые по каким-то причинам трудятся, собирая и разбирая декорации разных спектаклей, талантливых и бездарных. Которые они либо принимают, либо нет. Их суждения лаконичны и безапелляционны.

Однажды один из таких бродячих мыслителей, аскетов-эпикурейцев, забрел в ГИТИС. Он трудился в театре Маяковского, который в паре минут от ГИТИСа.

Было это в середине 90-х.

Диоген-Эпикур слегка покачивался, поскольку был, понятно, несколько навеселе. Он поднялся на третий, режиссерский этаж. Задумчиво покурил у окна, и оглядел студентов и двери аудиторий.
Затем возгласил:

- Гитис!

Он покачал головой и уселся прямо на идущей на нижние этажи лестнице.

- Гитис! – горестно, низким гудящим голосом трагика и с надрывом повторил он. – Разве это Гитис!?.. Вот в былые времена, когда Андрей Александрович еще только было подходил сюда, здесь не то что стекла - стены дрожали!

Философ имел в виду замечательного режиссера и многолетнего руководителя кафедры режиссуры Андрея Александровича Гончарова, который к тому же был и главным режиссером театра Маяковского. Он сумел создать великолепную кафедру. За небольшим исключением, в 80-90-е все крупнейшие московские режиссеры преподавали в ГИТИСе. Эфрос, Захаров, Фоменко, Хейфец…
Хотя, конечно, в разные годы здесь преподавали и Мейерхольд, и Охлопков, и Лобанов…

Именно Гончаров, между прочим, придумал совместные актерско-режиссерские курсы. Чтобы режиссеры могли сразу пробовать работать с будущими актерами, а не со своими коллегами.

В это время из аудитории вышла педагог и режиссер, «настоящая» фамилия которой была Грабарчик. И которая тоже служила в театре Маяковского, поставила там несколько неплохих спектаклей, но которую монтировщики там, видно, не очень жаловали.

- Грабарчик! – закричал Диоген-Эпикур. – Грабарчик, - добавил он тише. – Вот берешь бо-ольшущий сло-оварь, – он показал руками безразмерную великую и значимую книжищу, - там написано – Гра-барь! А берешь вот такусенький словарчик, -  он показал руками малюсенькую, презренную и ничтожную книжонку, и пропищал фальцетом: - Там написано – Гра-бар-чик!

Педагог и режиссер высокомерно этой наглой демонстрации не заметила и прошествовала в деканат.

Тут на глаза Диогену-Эпикуру попался откуда-то упавший и лежавший рядом портрет-листовка Ельцина. Приближались очередные выборы.

- Борис! – сказал философ портрету. – Борис!!

Он взял портрет в руки и  несколько секунд смотрел в глаза президенту. После чего заключил:

- Борис. Ты похож на смятую пачку пельменей из-под ж…пы Николая Первого.

После чего действительно смял портрет, плюнул в него, и бросил в урну.

.

Лев Дуров.
Поехали как-то на гастроли в Израиль. Хайфа. Жара. Выпало пару свободных часов. Думаю: «Надо пойти окунуться». Пошел на пляж.
Навстречу пожилая мама со взрослой дочкой.

- Ой! Мама, посмотри, Дуров!

- Ну да, конечно! Скажешь тоже… Что Дурову делать в этом г…вне?

Иду обратно. Опять встречаю их.

- Мама! Я же говорила, Дуров!

- Да, точно. Дуров в этом г…вне.

.

В 70-е Среднеазиатским военным округом командовал генерал армии Николай Григорьевич Лященко. Настоящий былинный богатырь, блистательный военачальник, Герой Советского Союза.

Здоровья он был отменного, прожил девяносто лет. Про его неимоверную силу ходили легенды. Например, говорили, что на фанерном щите он, стреляя из пулемета, может выбить свою подпись.

Вот однажды совещание. Вопросы боевой работы, учеба, подготовка к плановым учениям. И в самом конце разбор нескольких бытовых происшествий. Среди них – несколько офицеров приняв лишнего, в выходные подрались где-то в дивизионе.

Лященко сказал всё, что нужно сказать в таких случаях. Приказал наказать и прочее.

А после добавил:

- Я, конечно, понимаю. Молодые ребята. Замотались, устали, в выходные хочется отдохнуть... Ну, выпил ты полбутылки... Ну, бутылку... Ну, две... Но напиваться-то зачем!?

.

В середине 50-х Бориса Голубовского назначили главным режиссером московского Театра юного зрителя. Лет десять он там ставил, потом перешел в другой театр. Но время от времени заходил в ТЮЗ посмотреть, что там и как идет.

В начале 70-х там с успехом шел спектакль «Три мушкетера» по инсценировке М. Розовского. Позднее эта же инсценировка стала основой известного фильма Юнгвальд-Хилькевича с Боярским в главной роли. В спектакле эту роль играл В. Качан.

И вот Голубовский пришел на спектакль. Дети завороженно смотрели на сцену. Не было никакого, обычного в детских театрах шума.

«Да, - подумал Голубовский, - какие стали ребята воспитанные нынче».

В это время на сцену, грозно топая сапогами, вышел в ярко-красном костюме здоровенный палач с огромным бутафорским топором.

- У, б…ядь… – вдруг насуплено сказал сидевший рядом с Голубовским мальчонка лет десяти, и вжался в кресло…

.

Когда Елена Шиловская сошлась с Булгаковым, детей от прежнего брака она «поделила» с прежним мужем, военачальником Евгением Шиловским.

Старший сын остался с отцом, младший переехал к Булгакову.

Был он толстым и неуклюжим. И довольно иронично описан в «Театральном романе».

На улице соседские мальчишки его часто немилосердно колотили. Тогда приходилось вмешиваться дворнику. Он разгонял мальчишек и приводил рыдающего Сережу  домой.

Случалось это раз за разом, и каждый раз дворник, естественно, ожидал некоторой финансовой благодарности. Булгакова это совсем не радовало, потому как с деньгами в эти годы было туго. И потому, как только в очередной раз появлялся дворник, держа за руку мальчика, Булгаков сердито ворчал:

- Так. Картина передвижников «Ж…пу ведут».

.

Непонятно как, но дети вдруг запоминают, казалось бы, совершенно неожиданные вещи. Что часто приводит к ситуациям забавным.

Как-то в девяностые зашел в горьковский МХАТ, где тогда работала моя жена, а руководила театром Татьяна Доронина.

Зашел с сыном, которому тогда было года четыре.

В фойе служебного входа был рой-гул, куча актерского и неактерского народа что-то обсуждала и делилась последними своими  внутритеатральными новостями. Я не прислушивался.

А сын, видимо, ухватил из общего роя кем-то неизбежно упомянутое «доронина», и вдруг на весь театр объявил: «Доронина Таня – клубника в сметане!»

Гул сразу прекратился, все вовсе не засмеялись, а довольно зло уставились на нас.

Возникла длинная тягучая пауза. После которой я, еле сдерживая смех и продираясь сквозь толпу, потащил сына за собой в световой цех.

Очевидно, этот веселый и ехидный стишок Доронина не любила, и весь театр об этом знал, и проговаривать это было негласно запрещено.

Строка эта из эпиграммы Гафта:

Доронина Таня – клубника в сметане,
Другую такую поди-ка сыщи.
Таланта у Тани отточены грани –
Как будто «Шанели» добавили в щи.

Как-то дома, видимо, сын услышал, что-то запомнилось. Наверное, я по случаю процитировал, может, фильм шел по тв с Дорониной, или спектакль...

Хотя поклонником этих текстов не являюсь. Они - от внутреннего раздражения и ощущения собственной нереализованности. Которое бывает у большинства актеров, вне зависимости от известности и востребованности...

Многие эпиграммы Гафта были достаточно злыми.

Например, артисту, исполнителю роли Мюллера он написал:

Себя наградой оградив
И от житейских бед страхуя,
Раздулся как презерватив,
В котором воздух вместо х..

.

Однажды мой хороший приятель Валерка Никаноркин отправился в московский Планетарий. Это было очень давно. Когда он был еще школьником и учился в школе. То есть в прошлом веке.

Отправился не один, а со своим классом. Экскурсия.

Но поскольку до экскурсии оказалось некоторое количество свободного времени, он успел заскочить домой и набить пузо свежесваренными мамой вкуснейшими пельмешками.  Со сметанкой.

После этого, понятно, можно было отправляться куда угодно.

И вот он в Планетарии. Лектор начал читать лекцию. А Валерка, раздобревший после сытных пельмешек, потихоньку задремал и вовсе заснул, посапывая и улыбаясь.

Через минут сорок он неожиданно проснулся и волосы на голове встали у него дыбом, руки онемели, а всё тело задрожало в ознобе.

- Ты представляешь, - рассказывал он мне через много лет, и глаза его опять расширялись от воспоминаний когда-то пережитого ужаса. – Я вдруг просыпаюсь… Надо мной звёзды и планеты кружатся со всех сторон… Орган ревет… Я, видно, от него и проснулся... Я понял, что я умер…

Потом, конечно, он постепенно пришел в себя, холодный пот сменился жаром...

А  секунды эти врезались в память на всю жизнь.

.

Многие годы в театре Ленком служил завмузом замечательный человек Василий Калинович Шкиль. Я мало знаю о его жизни, на вопросы он отвечал неохотно, уходил от ответов. А спрашивал я потому что однажды вдруг услышал, как он поет. Я подходил к его кабинету – время от времени я просил его дать посмотреть партитуры музыки разных ленкомовских спектаклей, например, «Юноны» или чего-то еще.

Мы студентами были задействованы в спектаклях в качестве массовки – бегали с ружьями и дудели на волынках, а некоторые даже получили роли. Я пользовался возможностью и листал ноты между выходами на сцену.

И вот, подходя однажды к его кабинету, я услышал Козина.

Абсолютно такой же голос... Волшебно, прекрасно… «Осень, прозрачное утро, Небо как будто в тумане…» Я встал, как завороженный…

Он к тому же очень неплохо играл на фортепьяно. Почему он полвека служил всего лишь скромным завмузом, почему не состоялась его другая, «настоящая» жизнь так и осталось неизвестным.

В задачи Василь Калиныча, как его все называли, в основном входила подготовка и сопровождение на спектаклях реквизитных музыкальных инструментов – гитар, дудок и прочее. За электроинструментами следил другой человек.

К обязанностям своим Василь Калиныч относился очень ответственно и благоговейно. Как к священнодействию. Выдавал инструмент актеру перед выходом на сцену. Смотрел из-за кулис, нервно, - насколько бережно тот им пользуется. И после выхода актера со сцены тут же отбирал у него гитару или дудку и уносил к себе. Нес он ее так бережно, как, наверное, сапер нес бы неразорвавшуюся мину.

И в общем, все относились к этому с пониманием, потому что любили Василь Калиныча, и даже не посмеивались и не шутили по этому поводу.

Но вот Марк Захаров поставил легендарный спектакль «Тиль» с Караченцовым в главной роли.

И безоблачная жизнь Василь Калиныча кончилась.

Дело в том, что по задумке режиссера, этот Тиль должен был задействовать литавру.

Колотить по ней.

Эту литавру, конечно же, добыли. Самую настоящую. В те годы еще, конечно, с кожей, а не пластиком, как, в основном, сейчас.

За этой кожей надо следить. На литавре есть винты, чтобы ее натягивать или отпускать (в оркестровых - педали настройки), подлаживая под нужные тональности. Ее нельзя пересушивать, и чрезмерно перетягивать, чтоб не лопнула, а если сильно отпустить для подстраховки, то она не будет звучать. И так далее.

Актёр, конечно, во всё это не погружался, это было дело завмуза, и каждый раз на спектакле Василь Калиныч хватался за сердце, глядя на то, как актер измывается над несчастным инструментом.

Караченцов должен был колотить по литавре палочками с набалдашниками, что, конечно, ничего, - для того литавра и предназначена. Но он входил в раж, в экстаз, так сказать, и в высшей точке этого шаманского камлания вдруг ударял по литавре головой.

В этом был даже, в некотором смысле, психологический жест, квинтэссенция этой сцены, если использовать терминологию Михаила Чехова. Это была «находка» самого актера, но, очевидно, режиссёру она понравилась.

Квинтэссенции Василь Калиныча не занимали, он только каждый раз с ужасом ожидал, что литавра не выдержит.

- Я ему говорю, - рассказывал мне Василь Калиныч, - Коленька, дорогой, ну не выдержит она. А я ж отвечаю. Ну, прошу тебя, умоляю! Ты ж актер от Бога! Ты ж такой актер, что ого-го!.. Ты только сделай вид, что так бьешь, а сам не бей сильно. Зритель ведь все равно не поймет, а громче не будет!

Караченцов обнимал Василь Калиныча, кивал – «да-да, конечно», но на следующем спектакле глаза его опять сверкали молниями и всё повторялось.

И однажды, после очередного «бесчинства», Василь Калиныч вдруг бросил задумчивый взгляд на тяжело  дышащего артиста. И не стал ему говорить обычных слов.

Он отправился в столярную мастерскую театра.

На следующем спектакле завмуз был спокоен. Вот подошла эта сцена. Караченцов воспарил в горние выси высочайшего творческого священнодействия. Там он чуть отклонился назад и обрушился лбом на литавру.

Литавра прозвучала как-то необычно.

Была короткая пауза. И даже некоторым зрителям в зале показалось, что они услышали короткий сдавленный стон. Но это им, конечно, только показалось.

Караченцов поднял голову, повернулся и осоловело посмотрел в кулису, на задумчиво глядящего на него Василь Калиныча. На лбу начинала набухать шишка и мысли путались. Видимо, было небольшое сотрясение, потому что чуть позже начало подташнивать…

В столярке накануне Василь Калиныч попросил выпилить ему круг размером с литавру.

Даже не из фанеры. А из толстых сосновых досок, скрепленных между собой другими досками.

Этот круг он вставил под кожу литавры…

Спектакль Каранченцов мужественно доиграл. Он ничего не сказал завмузу. Обиделся или нет – не знаю. Но головой он больше сильно по литавре не бил. Хотя деревяшку Василь Калиныч после спектакля вытащил…

.

Райх, вторая жена Мейерхольда дала ему вторую жизнь. Он как будто пережил еще одну молодость и юношескую безоглядную влюбленность. И неиспытанную по-настоящему, видимо, до того - любовь плотскую.

Райх к тому же была на двадцать лет моложе его.

Она была не сказать, что красива. Но обладала какой-то глубинной женской привлекательностью и сексуальностью.

Мейерхольд боготворил ее. Из простой машинистки он создал очень неплохую актрису, которой восторгались западные критики, когда Театр Мейерхольда был на гастролях за рубежом.

Он мог репетировать с ней часами, забывая о других.

 Райх часто вела себя страшно высокомерно и даже хамски по отношению к чиновникам любого ранга. По одной из версий, именно из-за сказанных кому-то из властителей Советской России слов где-то на банкете и надменной интонации, она была так чудовищно жестоко убита прямо в их квартире в километре от Кремля…

Она наслаждалась статусом и возможностями супруги талантливого и очень влиятельного режиссера и руководителя театра.
 
Но сама порой говорила, не слишком заботясь о том, что это слышит кто-то еще:

- Если бы Сережа только пальцем поманил, клянусь, бросила бы всё к чертовой матери и ушла…

Она имела в виду Есенина… Который с ней расстался, после чего на ней женился Мейерхольд.

Мейерхольд, кстати, усыновил детей Есенина и Райх после гибели поэта...

.

Когда я однажды собрался ставить «Бурю», других «Бурь» в Москве не шло.

Но оказалось, что у Дурова в очень тяжелом состоянии жена - долгая серьезная болезнь - и он должен был с ней находиться. Он очень любил ее. И когда однажды рассказал мне, как много лет назад она уходила от него, в его глазах были слезы.

Даже через много лет…

Тогда она вернулась.

К тому времени, как он смог репетировать, на выпуске уже была другая «Буря», в другом театре. И мне, конечно, было интересно на это посмотреть. Хотя, понятно, свой спектакль я ставил совершенно по-своему.

Премьера была шикарной. Организационно. Кучу дорогих и важных гостей подвозили ежеминутно элитные лимузины с логотипами фирмы-спонсора. За огороженной частью фойе ВИП-зрителей, коих был чуть не весь зал, ждал впечатляющий фуршет. И прочее.

Но сам спектакль оказался не очень. Хотя ставил его очень хороший режиссер, многие предыдущие спектакли которого я просто любил. «Кавказский меловой круг», например. Или «Добрый человек из Сычуани».

Но и не сказать, что совсем плохо. Всё равно достойная работа.

Тем не менее, через какое-то время народ начал уходить. И это притом, что спектакль сделали в одном действии, и уходящие не могли незаметно уйти в антракте.

Нет. Уходили прямо посреди действия. Причем, многие из первых рядов. И это на премьере!! Не то, что бы шли потоком. Но и не так мало.

Я был просто поражен.

На следующей репетиции я рассказал об этом Дурову.

Он совершенно не удивился.

- Это еще что! - сказал он. Вот, помню, был я как-то на премьере в «Современнике»… Там у Ахеджаковой выход из зала… И вот идет она на сцену, в роли, а навстречу ей по этому же проходу уходящие зрители… Узнают ее, и на весь зал:

- И вам не стыдно!?

.

Репетиция спектакля "Женитьба Фигаро" в Ленкоме.

Марк Анатольевич всегда подчёркнуто уважительно обращался к актерам. Наверное, потому, что сам начинал как актер. Всегда к актеру он обращался по имени-отчеству. Было, правда, несколько исключений из этого правила, но это были именно исключения.

Идет репетиция будущего спектакля, Захаров останавливает:

- Прошу прощения. Знаете что?.. Вот тут бы неплохо, чтобы вдруг неожиданно появился Антонио, чуть, как всегда, нетрезвый, и заиграл на трубе... Что попало и как попало... Так, несколько звуков… У нас в театре есть труба?

Антонио в пьесе это садовник, играл его артист Фокин. И играл хорошо.

Некоторое время все ждали, пока найдется и принесется труба. Наконец, труба была найдена и принесена.

Захаров:

- Игорь Алексеевич, давайте вот оттуда, из правой кулисы. Попробуйте.

Фокин появился из кулисы и извлек несколько диких звуков.

Захаров поразмыслил:

- Так. Нет... Игорь Алексеевич, попробуйте из левой кулисы.

Фокин появился уже с противоположной стороны и снова что-то крякнул.

Захаров:

- Нет... Игорь Алексеевич, давайте, вот за порталом лесенка, поднимитесь метра на полтора и играйте. Попробуйте.

Фокин полез на лесенку, что с трубой в руках оказалось не очень просто. Сыграл.

Захаров:

- Мда… Давайте попробуем вот что. Заберитесь, пожалуйста на мост, и оттуда… Игорь Алексеевич.

Мост – это такой мостик над сценой от кулисы до кулисы для технических нужд и световых приборов. Обычно его из зала не видно. В этом спектакле он был задействован и как актерская площадка. Для чего время от времени опускался и поднимался.

Некоторое время все ждали пока Фокин туда заберется. Наконец мост несколько опустился, показавшись из-за падуги, и Фокин снова что-то извлек из инструмента.

Захаров опять поразмыслил. После чего сказал:

- Знаете что, Игорь Алексеевич... Ничего не нужно. Спускайтесь. Спасибо.

.

Раз уж я упомянул мост.

В Театре Красной, а потом Советской Армии много лет шел спектакль «Учитель танцев» по пьесе Лопе де Вега. Этот замечательный испанец вообще-то написал около двух тысяч пьес, из которых сохранилось несколько сотен. Но играются у нас почему-то только несколько.

Одна из них – эта. Как только Щепкина-Куперник перевела ее в 1946-м, тут же появился и спектакль. И шел с постоянным успехом. Есть киноверсия, снятая в начале 50-х, где можно увидеть и Зельдина, и Добржанскую, которая там еще и чудесно поет…

Через много лет Зельдина сменил артист Чеханков.

С которым у меня лично тоже связана одна любопытная история.

Мне было лет пять или шесть. Конец 60-х. Мы жили в казахстанской степи, где служил мой отец, в нескольких километрах от воинской части.

Как-то по телевизору, черно-белому «Огоньку», шла передача «Арт-лото», которую вел как раз Чеханков. Чего я, конечно, тогда не знал. Он там доставал из барабана шары и объявлял номера. И вот он достал очередной шар, показал его в камеру и сказал:

- Номер шесть.

Я совершенно машинально спросил:

- А не девять?

- Нет, не девять, - неожиданно ответил мне Чеханков. – Тут точка внизу есть.

Я был ошеломлен.

Потом, через годы, я понял, что просто, видимо, кто-то из зрителей первых рядов зала задал тот же вопрос. Но тогда…

Через много лет я писал музыку для спектакля Театра Армии, в котором Чеханков играл главную роль. Я не стал рассказывать ему эту историю.

Ну, вот, «Учитель танцев».

Надо напомнить, что в этом театре огромная сцена и чудовищная высота колосников.

В одной из сцен Альдемаро-Чеханков должен был сидеть в кустах, и неожиданно появиться, выражая изумление.

Как раз в это время по мосту на этой невообразимой высоте шел по своим техническим делам какой-то технический работник.

И выронил молоток.

Молоток пролетел метеоритом и долбанул в сцену всего в нескольких сантиметрах от актера. После чего актер выскочил на сцену. Его глаза выражали  т а к о е  изумление!..

.

Хорошие актеры, как правило, люди увлекающиеся и умеющие увлекать. Без этого в хорошем театре никак.

И когда начинается настоящее игровое взаимодействие на площадке –  оно уникально, в другой раз этого уже не будет, а будет как-то по-другому – смотреть на это можно бесконечно, это и есть настоящее актерское искусство.

Но эта же увлекаемость, бывает, заносит актера в проявления совсем неожиданные.

Актеры Анна Ардова и Дмитрий Прокофьев довольно долго когда-то играли кота Базилио и лису Алису в спектакле «Золотой ключик».

И вот однажды:

Лиса Алиса:

- Эта дорога ведет в страну дураков!

Кот Базилио вдруг отошел от текста:

- Да ладно!

На что лиса Алиса тут же отреагировала:

- Вот те крест!  - и перекрестилась.

.

Из воспоминаний Алексея Германа.

Брайтон-Бич.

Еврейская мама-эмигрантка ведет за руку девочку 5-6 лет.

Та плачет:

- Хочу айс-крим, хочу  айс-крим...

Мама:

- Ангелика! Если мама сказала ноу - это значит ноу!

.

Один мой товарищ в начале 90-х уехал в Израиль. Получил там гражданство, через несколько лет приехал сюда работать в известной американской еврейской организации уже в качестве гражданина той страны.

Возможно, в этой же организации работала первая жена Егора Гайдара, с которой тот несмотря на развод поддерживал приятельские отношения. Возможно, потому что именно она организовала в начале 2000-х неофициальную встречу нескольких сотрудников этой организации с Гайдаром на его  даче под кофеек-коньячок.

- Я хотел задать ему только два вопроса, ну, помимо деловых, - сказал мне мой товарищ после встречи. – Был ли у них какой-то план, когда они всё начинали? И собирается ли он здесь оставаться или будет когда-нибудь уезжать? На первый вопрос он ответил, что да, план был, и чуть вздохнул, как бы давая понять, что этот план не сработал. На второй вопрос ответил – да, мы собираемся уехать.

.

Однажды, где-то в годы 60-е-70-е, один модный московский писатель оказался в Риге. Просто отдохнуть, погулять и прочее.

Там местные писатели позвали его на чей-то творческий вечер.

Писатель этот был большой франт, и, хотя у него был костюм от знаменитого в те годы и одного из лучших московских портных, - Зингера, он решил сшить новый. Поскольку несколько дней в запасе было.

Он поинтересовался мастерами, и ему назвали лучшего. По фамилии Биндбаум.

Писатель отправился к нему.

- Здравствуйте, я бы хотел пошить вечерний костюм. Мне он нужен к выходным. Я заплачу, сколько надо. Это возможно?

- Здравствуйте. Конечно, возможно. Почему невозможно? Давайте снимем мерки. Хотя, мне и так всё понятно. Без мерок… Но… для порядка… Поднимите руки, пожалуйста. Так, опустите...

Мастер захлопотал с сантиметром, оглядывая писателя, делая шаг назад, снова подходя и что-то бурча себе под нос.

- Так. Еще раз руки поднимите… Хорошо… Опустите… Брючки замеряем… А этот костюм вы где взяли? Шили или купили?

- Шил.

- Угу… Где?

- В Москве. В ателье.

- Угу… В Москве... Ровненько стойте…  В ателье… Каком?

- Литфонда.

- Угу… Литфонда… Талию давайте померяем… У кого?

- У Зингера.

- Угу… И кто он по профессии?


.

В конце 1943 года к Деникину, жившему тогда во Франции, в Париже пришли представители власовской РОА и предложили сотрудничество. Бывший глава Белого движения сказал им:

- Я русский офицер и чужой формы никогда не носил. А вы осмелились прийти ко мне в форме, которую на вас надели враги русского народа. Нам не о чем разговаривать…

.

В середине 50-х Пырьев был назначен директором Мосфильма.

Он тут же собрал наиболее известных кинематографистов и выступил с «тронной» речью. Начал в 19.00 – «Друзья, коллеги, какой я вам начальник? Я такой же как вы… Мы должны… Товарищи, время требует…» и прочее в том же роде.

Кинематографисты, среди которых были и Борис Барнет, и Михаил Роом, и Сергей Юткевич, и Григорий Александров, и Михаил Калатозов, и много других, и которые друг друга знали десятки лет, как и самого Пырьева, -  довольны были не очень. Их вовсе не надо было «агитировать за советскую власть». Все всё понимали и так. И многие  сами много чего хорошего сняли. И много через что прошли.

Между тем Пырьев говорил и говорил. Десять минут,  пятнадцать, двадцать пять, тридцать…

Он закончил в 23.00. Извинился, что должен заканчивать и уехал в Ленинград.

Была большая пауза. После которой Юткевич, эстет, негромко сказал:

- Какой бы х…й из него получился. Стоял бы и стоял…

.

Возможно, я был последним, кого Гончаров позвал ставить в свой театр.

Мне позвонили от него, сказали, что Андрей Александрович хочет встретиться.

Это было неожиданно. Очень неожиданно.

С другой стороны, это еще было время, когда писатели и поэты искренне радовались появлению толкового нового собрата, обсуждали его повесть, рассказ. Или стихотворение и поэму.
Композиторы считали чуть ли не своим долгом разбор клавиров и партитур незнакомых им молодых коллег, и писали им пожелания и советы.
 Актеры могли запросто позвонить после какого-то нового спектакля тоже  совершенно незнакомому начинающему артисту или артистке,  и от всего сердца поздравить с актерской удачей, хорошо сыгранной ролью…

Про Гончарова ходили легенды. Про его страсть и темперамент на репетициях. Его высокий голос, крик на репетициях, казалось, мог прошибить любую стену.

Фрагменты репетиции разлетались на цитаты, и рассказывались как анекдоты. Хотя были не анекдотами. А так он репетировал.

- Дайте! – вскакивал и кричал он актерам на сцену на репетиции, и люстра над головой в зрительном зале, кажется, готова была рухнуть от этой волны напора и громкости.

Помощники бросались к нему:

- Что дать, Андрей Александрович?

- Дайте!

- Что, Андрей Александрович?

- Я вам говорю – дайте!

- Что?!

Он устало опускался в кресло:

- Нет. Вы меня не понимаете…

Но через минуту снова:

- Дайте!..

Студентов-актеров в его мастерской нещадно выгоняли за профнепригодность. Среди наших, нашей мастерской,  тоже многие не добрались до финала… Но там выгоняли чуть ли не через одного…

Но он сумел создать, я в этом абсолютно убежден, самую сильную труппу в Москве. А может, и во всей России.

В любом театре на поверхности всегда около десятка актеров, которые известны, которые играют все спектакли… Ну, и большая часть. Тех, кто актерски далеко не так сильны.

В этом театре очень сильной была вся труппа. Несмотря на то, что кто-то был совсем неизвестен.

Он, следуя своим высоким принципам служения Театру, мог очень жестоко обидеть актера.

Но вдруг оказывалось, что когда кому-то негде было жить, жили у него. Свою дачу в Серебряном Бору он отдал под общежитие для артистов…

И вот встреча в театре.

Говорил он со мной очень сердечно. Что как-то было тоже неожиданно. Подробно расспрашивал о жизни, о том что нравится и не нравится… И как-то внимательно, по-отечески, что ли. Такое было у меня ощущение…

Потом предложил, собственно, работу.

Пьесу начинал ставить другой режиссер, и что-то там у него забуксовало. Работа остановилась, режиссер ушел. Гончаров хотел, чтобы я переработал, поставил заново. С нуля.

Я был счастлив.

Придя домой, сел за пьесу. Она  называлась «Мой век». На четырех женщин разного возраста.

Я не хочу говорить, хороша она или плоха. Мое мнение субъективно. И ныне пьеса много где поставлена и идет.

Могу сказать только, что она вызвала во мне отвращение.

Стало понятно, почему ее не ставит сам Гончаров. Очевидно, ее принесли, предложили уважаемые актрисы, потому что там были и возрастные роли. Что в пьесах не так часто, в смысле главных ролей.

Я мог бы это, конечно, поставить, и сделать хороший спектакль.

Если ее, пьесу, всю, от начала до конца переписать.

Но выпускать под чужим именем свою пьесу… Даже дело не в том, что может быть скандал с авторшей или переводчиком… Просто зачем мне оно вообще?

После нескольких дней раздумий я позвонил в театр, и отказался.

Хотя и работы тогда не было, и деньги были нужны…

Я отказался. Это было осенью 2000-го.

Через какое-то время вернули того, кто эту работу начинал. Он продолжил репетиции.

И спектакль вышел.

Весной  следующего года.

Это был чудовищный провал.

Гончаров сказал про выбор пьесы: «Это была ошибка…» И в очередной раз лег в больницу – рак.

Тут же один подонок театровед написал разгромную статью, про то, что театр гибнет, разваливается. И как пример, привел этот спектакль. Не нашел другого времени…

Кто-то из доброхотов позвонил в больницу и принес эту статью.

Гончаров прочитал. И был раздавлен…

«Так вот меня провожают», - сказал он…

И через  пару месяцев умер.

И я до сих пор не знаю, правильно ли поступил, отказавшись.

Я бы мог из этого … сделать что-то путное.  Мог. Ну, поругались бы с драматургом, как-то разрулилось бы…

Это не спасло бы Гончарова. Рак есть рак. Но ушел бы он не так.

А может, мне это только кажется.

.

В университетские годы я дворничал в разных местах. И первым из них был Калашный переулок.

Квартира, которую мне выделили для житья была в домике, на втором этаже, напротив голландского посольства. И было, конечно, очень забавно, когда я курил у своего окна, а через узенький, в несколько метров, переулок у своего окна стоял и курил голландский посол.

Мы смотрели друг на друга, думая каждый о своём, а после расходились. Меня в посольстве не очень-то любили. Как дворника, конечно. До самого меня им, понятно, дела не было никакого.

Но если летом метла как-то не сильно терзала уши по утрам. То зимой…

Порядки были строгие. К восьми утра всё должно было быть убрано. На меня, к тому же, ушлый начальник РЭУ с многозначительной фамилией Равин повесил два участка, о чем я узнал только через пару лет. И кто-то из его родни получал зарплату за участок, который убирал я.

Но в любом случае, жить там мне очень нравилось. Легендарный Моссельпром (дом, где он когда-то был), который входил в мой участок, Суворовский (ныне Никитский) бульвар рядом, Гоголевский чуть ниже…

Но чтоб успеть почистить мою часть  Калашного и Малого Кисловского, включая Моссельпром и его двор, от снега, особенно в снегопад, вставать надо было ни свет ни заря. И адские звуки скрежета лопаты по асфальту  в пять, а то и раньше – не самая приятная музыка.
 
Тем более, что женой посла была бывшая оперная певица, гречанка.

Она выскакивала в шикарной шубе, накинутой прямо на полупрозрачную шелковую ночную рубашку, и начинала орать. Она была еще в очень хорошей форме и с отличной фигурой. Можно было представить себе, что это сцена из какой-то античной трагедии. Но здесь, в Москве, под снегом и уличным фонарем.

Посол не выходил ни разу. Мужественно терпел.

Из ее воплей можно было разобрать только «Горбачев! Горбачев!» - то есть, она пожалуется прямо ему…

Потом ко мне подбегал милиционер из будочки у посольства, и умолял, а то его снимут и прочее…

У них самих, голландцев, вопрос решался проще гораздо. Да и участочек там малюсенький.
Где-то в полвосьмого появлялся их дворник с похожей на газонокосилку машинкой, каких сейчас полно. Машинка фырчала, отбрасывая снег в сторону, и в четверть часа весь снег был убран, оставалось только собрать его в кучи, что и происходило в следующие четверть часа…

Милиционеру я предлагал обращаться к моему руководству или тоже прямо к Горбачеву, чтобы мне такую же машинку купили.
Милиционер, зло матерясь, отходил, потом снова подходил.

Потом снова выскакивала послиха-певица. Но уже не орала, а просто устало просила. Но убрать-то мне всё одно надо было. В конце концов, я сказал, что буду начинать чистить с другой стороны участка, с Малого Кисловского. Это  всё, что могу.

Готовил  еду я сам, понятно. Или иногда заходящие в гости подруги.
 
Место было замечательное, а потому постоянно кто-нибудь заходил. Потом шел в театр, консу, или на Арбат. Ну, или после того и другого заваливались целой компанией, прихватив снеди и вина.

Иногда я ходил в пельменную, что была на Суворовском, в ста метрах от моего дома и рядом с Домом журналиста. Чистенькая, маленькая, уютная, она очень мне нравилась. Народу в ней много никогда не было. Стоячие столики…

И вот как-то там, я застал сцену, которая врезалась на всю жизнь. Я включил что-то похожее в одну свою пьесу. Но не уверен, что какой-либо актер это так сыграет… Даже очень хороший… Трудно… Не впасть в иллюстрацию…

Я зашел, взял пельмешек и чай, и встал у окна.

Неподалеку у столика стоял очень пожилой человек.

Он тоже, как я решил зайти в пельменную, и жил где-то рядом, это было видно – никаких вещей, сумок, плащей…

Он жил один. Это тоже было понятно – брюки и рубашка были поглажены очень неровно, с замятинами, и кое-где не проглажены вообще.

Для него это посещение, видно, было даже небольшим событием. Он не натянул спортивные штаны. Он гладил брюки. Он гладил рубашку. Он тщательно причесался и от некого пахло одеколоном. Он делал себе маленький праздник.

Маленький праздник одинокого человека.

Может, у него и был праздник. На который некого было позвать. А на дорогое кафе или ресторан, ту же Прагу неподалеку, денег не было.

Это как-то всё чувствуется… Так на премьеру одного моего спектакля пришла старая актриса. Она очень хорошо ко мне относилась, пришла, хотя давно никуда уже не ходила.

Она почти совсем не выходила из дома. Ей помогали другие актеры, приносили еду.

Она перестала к себе пускать кого бы то ни было. Видно, сдалась, перестала убираться, не было сил, подзапустила всё, но гордость не позволяла ей, чтобы кто-то об этом узнал.

И вот она пришла. Ее вел по театру под руку другой актёр, помоложе.
 
И по каждой оборочке и выглаженной складочке было видно, как она готовилась, выбирала платье… Дело даже не в моем спектакле, а я думаю, сам поход в театр, которому она отдала всю свою жизнь уже был событием. Я помню, как она курила возле гримёрок и смотрела куда-то в пустоту…

Этот человек взял себе пельменей, кофе в стакане и пирожное.

Народу было совсем мало, и продавщица сама поставила это всё на столик перед ним.

Он улыбнулся чему-то своему, наколол вилкой пельмень. Как-то не очень уверенно поднес его ко рту. Съел. И взялся за стакан с кофе.

Он не мог поднять его. Не мог.
 
Стало понятно, что это болезнь Паркинсона. Руки дрожали. Просто ходили ходуном.

Может, дома было не так, и он как-то справлялся, принимал таблетки. Может, и перед сегодняшним походом принял, но не рассчитал время... Может, что-то еще...

Он попробовал еще раз. Потом еще. Кофе расплескался и залил столик. Теперь задрожала, закачалась и голова.

Мы, кто был тогда, все смотрели на него. Молча. И не знали, что делать.

Он посмотрел на свой праздничный обед и заплакал. Он просто стоял и плакал.

Потом достал платок. Вытер лицо. И ушел.

.

Это было мое самое необычное знакомство с руководителем театра.

Однажды меня позвали в театр Джигарханяна написать музыку к спектаклю по Шекспиру.

Генрих Четвертый, а может, Шестой…  Не помню. Где несколько частей…

Из двух частей захотели сделать один спектакль. Я в это особо не погружался до решения организационных вопросов, понимания – а нужно ли мне это вообще.
А главное – когда я пишу музыку не для своих спектаклей, а для чужих, я стараюсь  идти за постановщиком. Он всё задумывает концептуально. И что-то изначально мудрить не имело смысла.

Мне назначили день встречи. Я почитал текст, прочитал всякое попутное. Глянул немножко разного видео и проч.

 И пошел.

Некоторое время я слонялся по фойе театра, бывшего кинотеатра - мэтр был занят. Ну, или «как бы занят». Я тоже не вникал, поскольку привел меня мой приятель и однокурсник, он должен был ставить.

Но вот меня позвали.

Я дёрнул тяжелую дверь, она открылась, и тут…
 
И тут мимо меня из кабинета проскочил какой-то непонятный человек с выпученными глазами. А Джигарханян вместо каких-либо приветствий вдруг воскликнул, обращаясь ко мне:

- Возможно, нам всем понадобятся г…ндоны!

И засмеялся.

Однако…

Я опешил и был несколько обескуражен такой нетривиальной, прямо сказать, встречей по поводу шекспировского спектакля.

И стоял, не зная, что ответить.

Единственное, что я уже точно понял для себя наверняка, что никакой музыки я здесь писать не буду, не хочу.

Я очень не люблю такой квазипростецкий стиль общения, какими причинами он бы ни был вызван.

И лексику такую не люблю.

Другим, конечно, не судья…

Между тем, Джигарханян мне пояснил:

- Тут аптека напротив. Вот просят, чтобы обедать в нашем буфете. Я подумал, а что? Вдруг нам понадобятся… Здравствуйте, - и он пожал мне руку.

То есть, это такая шутка. Мда…  Смешно…

Он продолжил:

- Нам музыка нужна к спектаклю. Знаете, сначала бах! бах! – барабан… А потом раз! И Пьяццолла… Говорят, вы можете написать…

То, что он говорил уже за постановщика, понравилось мне еще меньше. Как и само изначально заготовленное куцее решение.

- Да… Здравствуйте… Знаете… Это очень интересно… И увлекательно… Такое решение…   Но, может, композитор вам и не нужен… Возьмите прямо Пьяццоллу… И барабан, где надо вставьте… Режиссер сам может отлично подобрать музыку, - сказал я.

- Режиссер будет занят совсем другими вещами, - глухо пробубнил Джигарханян, и глаза его стали злыми.

Ну, на роль «кушать подано» и тем более аранжировщика чужой музыки я был совсем не готов...

Я раскланялся и пошел к двери.

Хотел на прощание пожелать удачи с аптекой. Но не стал…

.

Актеры народ заводной. И любящий всякие приколы и розыгрыши.

Не только в спектаклях. Но и в кино.

В театрах, правда, это чаще всего бывает, когда режиссеры плохо следят за спектаклями, и они постепенно разваливаются.

На самом деле, ведь то, что забавляет артистов в качестве дуракаваляния на сцене – убивает спектакль. И в хороших театрах этого нет или очень мало.

А в кино это, как правило, шутки, понятные только своим.

Но есть один фильм, где совершенно непонятно каким образом такая шутка-прикол вышла за рамки веселого междусобойчика.

А фильм – более, чем серьезный.

Замечательный фильм «Живые и мертвые».

Как это пропустил режиссер? Вернее, позволил… Как не убрали потом редактора и худсоветы?..

Шутка эта сразу выбивает из сцены.

Эпизод с Табаковым и Лавровым. Когда первый не верит второму, перестраховывается и прочее…

Лавров уходит в Особый отдел.

Табаков наутро встает и зовет солдата.

В книге это вдруг случайно Ефремов.

Ну, как же не обыграть!?..

И Табаков зовет не Ефремова. Или Петрова там, если уж захотелось потянуть эпизод.

Он зовет:

- Евстигнеев!

Появляется солдат.

- Ефремов я.

- Ну, Ефремов…

Ну, черт возьми! Вроде же не комедия. И для драмы шутка тоже сомнительная. Другой должен быть юмор, если он нужен. Не выводящий за рамки фильма и не превращающий сцену в стеб…

Тем не менее. Так там и есть.

Ефремов в этом фильме, кстати, тоже играет.

.

 В чебуречной. За соседним столиком два приятеля. Выпивают под чебуреки. Уже поднарезались.

Один другому:

- Ты представляешь? Черт, б… Три месяца не был с женщиной…

- Витек, ты ж женат!

- Серега, ты б еще маму вспомнил…

.

В 60-е в войска ПВО был поставлен дальномер, а точнее, радиовысотомер ПРВ-9.

Он обеспечивал обнаружение самолета-истребителя на до 160 км или даже больше, на высотах 1-12 км, мог подавлять помехи,  и состоял из двух прицепов-кунгов на колесах. Тащил их Краз. Или в модификации первый кунг уже стоял на Кразе.

Кунг, кстати, это не нерусское слово, а абрревиатура - кузов универсальный нулевого габарита.

В первом кунге, на которым раскрывалась высокая складывающаяся вертикальная эллипсовидная антенна-радар, сидел экипаж перед мониторами. Во втором была питающая дизель-электростанция.

Штука эта была для своего времени очень хорошая.

Конечно, перед поставкой в войска устройство прошло многочисленные и разнообразные испытания в самых разных условиях.

Но удивительная вещь. 

Конечно, испытания эти проводили, понятно, мужчины.

Офицеры, солдаты, конструкторы, разработчики…

Ну и что? Какая, в принципе, разница?

В том-то и дело.

При эксплуатации высотомера в воинской части неподалеку от военного городка, уже когда он встал на боевое дежурство, вдруг неожиданно обнаружилось, причем, не сразу, а со временем, что при работе устройства у всех женщин, оказывающихся в зоне направления высотомера начинаются месячные.

Независимо от собственных графиков. И, видимо, вне зависимости  от расстояния до него.
Потому что, так же понятно, рядом с ним никаких женщин не было.

Сначала одна женщина пожаловалась врачу на сбой «расписания», потом вторая, потом еще, потом врач обратилась к командованию части…

Стали пытаться понять, что происходит.

И наконец добрались до этого высотомера.

Дальше начали разбираться, а почему это так.

Проводили подробные опросы женщин, отчеты посылали специалистам-медикам, в исследовательские специальные институты, профессорам и академикам.

Конструкторам, ученым-физикам, биофизикам, биологам и т.д.

Докторам наук и членам-корреспондентам…

Но никто ничего не мог объяснить.

Не знаю, смогли ли в этом разобраться в последующие годы.

Но тогда, так ничего и не поняв, этот высотомер просто немного развернули в другую сторону.

.

Репетиция Бури.

Дуров помогал в работе с актерами, поскольку помимо исполнителя главной роли был еще и моим сорежиссером.

Советы его были хороши, когда он советовал, как актер актеру.

Как это технически сделать, какой-то эпизод, реакцию, оценку, - выполнить ту или иную задачу. У него огромный опыт, сам он актер замечательный.

Правда, не всегда у него получалось самому продемонстрировать выполнение собственного совета.

Например. Сцена  появления Ариэля. Я хотел, чтобы он появлялся легкий, веселый, радостный. И смеясь. Прямо хохоча.

Я, конечно, помогу музыкой, светом, мизансценой и прочее…

Но энергетика и заразительность актера – то, что ничем не заменишь. Можно только поддержать.

И всё у актера получалось. И лёгкость, и веселье, и радостность…

Но не смех.

Смех — это вообще одна из самых сложных вещей в актерском наборе «умений».
Мало кто это может делать хорошо, не искусственно, не выдавливая…

Есть свои техники – идти «от живота», от того, как там рождаются первые легкие мелкие частые «спазмы» вместе с голосовыми «ха», и увеличиваются затем. Есть рассказы о том, как это делал Станиславский, выдающийся актер, и как он учил этому других…

Но тем не менее. Мало  кто это умеет. В смысле, чтоб это было хорошо, легко, естественно…

Когда-то в музыкальном училище, то есть в начале 80-х, нам показывали фильм по предмету «методика» или что-то такое.

В одном из эпизодов выдающийся и один из моих самых любимых скрипач Виктор Третьяков играл каприс Паганини. Многооктавные пассажи по трезвучиям…

Показали сначала нормально, потом в сильном замедлении.

И было видно, как четко и отработанно сдвигается кисть при переходах в верхние позиции, и как точно каждый палец падает на свое место…

Замечу, что в отличие от фортепьяно, например, скрипичный гриф сильно иное. Там нет точных мест-клавиш.

Или гитарных перемычек, как на грифе гитары.

А длина струны чем выше тон, тем короче.

То есть, расстояние между нотами-звуками в нижних позициях совсем иное, чем в верхних, там сильно меньше. А должно быть интонационно абсолютно чисто в любых, самых головокружительных пассажах…

И всё это труд, труд, труд…

Не только, чтобы пальцы ровно пробежались куда надо. Но чтобы они везде точно попали именно в микронами определяемое нужное место…

В другом эпизоде был представлен актер Табаков. Тогда ему было лет сорок пять.

«Посмотрите», - сказал голос за кадром. «Сейчас артист Табаков будет плакать».

Камера крупно взяла «нейтральное» лицо Табакова.

И вот он начал потихоньку всхлипывать, больше, еще, через минуту он уже безутешно рыдал, из его глаз потоками лились слезы.

«А теперь», - продолжил голос, - «артист Табаков будет смеяться».

Камера не останавливала съемку, всё было снято одним кадром.

Табаков вдруг начал успокаиваться, потом повеселел и улыбнулся, потом еще, потом чуть мелкий смешок, больше, и вот он уже вовсю хохочет…

У артиста смеяться не получалось. Подключился Дуров. Начал что-то пояснять, советовать. Одна попытка, другая…

Наконец, я сказал:

- Лев Константинович, а не могли бы вы просто показать?

Он почему-то замялся.

- Заплакать я -  это секундное дело, я знаю, что подложить, и…

- Нет, плакать не надо. Засмеяться. Может, актеру это поможет.

Он начал пробовать. Раз. Два. Три…

Ничего не получилось…

Но тем не менее, много он советовал и того, что действительно актерам помогало.

Хуже было, когда он начинал что-то пояснять, «как режиссер», как он это понимал.

Он  поставил несколько спектаклей, среди них были и неплохие.

Но это было не его. По моему мнению.

Ну, ладно…

В общем, он вдруг начинал пояснять что-то молодым актерам глубинное, приводя в пример Сахарова, скажем. О котором они, понятно, мало что знали, и это никак им не могло помочь, даже если б вдруг что-то и  слышали. Или про процессы 30-х годов…

Ну, они должны об этих годах знать, конечно. Но это совсем другая история, и здесь это им тоже никак помочь не могло. Да и спектакль - Буря, вообще-то.

Там есть в моей постановке некоторые аллюзии, конечно. Я их сознательно вводил. И постановочно, и в музыке, и Дуров про это частично играл, я про него ставил.

Но других грузить этим было совершенно бессмысленно…

Показывал же он часто очень хорошо. Хотя это актерам тоже не всегда помогало. И выглядело больше – вот я какой мастер.

Или имело свое какое-то второе дно.

Однажды, что-то опять поясняя, он начал рассказывать историю, сам в нее включаясь все больше и больше.

История про то, как в тридцатые один актер написал донос на другого.

И того посадили на много лет.

После смерти Сталина он был освобожден, реабилитирован и вернулся в кино.

Он часто в коридорах Мосфильма встречал того, кто когда-то его посадил. Они раскланивались и прочее.

Но вот в один день, когда они снова случайно встретились, и первый актер, улыбаясь беззаботно, пожал руку и что-то будничное спросил, второй вдруг не в тему ответил:

- Знаешь, Саша, а я ведь знаю, что тогда это ты написал…

И Дуров вдруг, как бы в роли, повернулся к одному пожилому артисту.

И очень жестко, прямо в глаза, продолжил:

- Даже не говори ничего. Я знаю, что это ты…

Затем, «выйдя из роли», что-то продолжил пояснять, отвернувшись.

На артиста, к которому он вдруг обратился было страшно смотреть.

Он побледнел, как-то сжался, но старался, не очень удачно, показать, что всё нормально, просто был иллюстративный игровой эпизод, и Дуров мог обратиться к любому…

Не знаю, что когда-то между ними произошло. Но эпизод этот врезался в мою память навсегда.

.

Я написал пьесу о Булгакове. Это было давно, лет пятнадцать назад.

Написал потому, что хотел об этом написать.               
И так, как считал нужным.

В ней много действующих лиц, нужна сильная труппа, чтобы это сыграть.

Между прочим, в давние-давние времена антрепренер перед началом нового театрального сезона следующим образом проверял, все ли актеры у него есть – он брал в руки «Горе от ума» и прикидывал на свою труппу. Если на все роли актеры были, значит эта труппа могла сыграть всё, любую пьесу русского и мирового репертуара.

Я же решил попробовать предложить пьесу театру Маяковского, худруком которого тогда был режиссёр Арцибашев.
 Именно потому, что там, как уже писал, была самая сильная труппа в Москве, и они могли это сыграть.

Арцибашев тогда сильно выпивал. Возможно, потому что боролся с неизлечимой болезнью, от которой через несколько лет и умер.  Но и режиссер, и актер был хороший.

Но просто так предложить не так просто. Такой каламбур.

С Арцибашевым я не был знаком. Завлиты же всегда и везде были завалены сотнями пьес, наших и зарубежных, а кроме того, отсматривали в тех направлениях, которые им обозначал худрук или главреж театра, исходя из производственной необходимости, занятости и незанятости актеров, юбилейных дат, государственных праздников, всякого рода  годовщин и прочее.

Я попросил, чтобы пьесу передал завлиту один из актеров Маяковки. Который меня хорошо знал, видел мои спектакли, и, я думаю, сам бы не отказался в спектакле по моей пьесе участвовать. Завлит же, прочитав, передал бы пьесу уже худруку.

Актер пьесу передал.

Ответа не было.

Ни того, что вот, здорово, как раз этой пьесы нам в репертуаре не хватало, ни того, что «спасибо», у театра другие планы и т.п.

Прошел месяц. Второй. Третий. Полгода.

Наконец, я сам позвонил актеру.

- Слушай, - сказал он. – какая-то удивительная вещь. - Сам понять не могу. Я отдал пьесу завлиту. Он прочитал… И уволился… Не из-за пьесы, конечно… Какие-то свои причины… Прошел месяц где-то… Появился новый завлит… Я подождал немного. И дал пьесу ему... Он прочитал ее... И тоже уволился… Что-то они с худруком не поладили… Сейчас пришел третий завлит. Но, знаешь, я уже ему пьесу давать не буду, а отнесу прямо худруку.

Через неделю я прочитал в газете, что худрука из театра убрали…

А еще через день позвонил сам этот актер:

- Да, - растерянно сказал он. - Убрали Арцибашева... Но пьесу он до этого прочитал, и сказал мне, что она ему очень понравилась… Хорошая, говорит, пьеса…

Новому худруку я пьесу показывать не стал.

.

Евстигнеев, актер выдающийся и один из немногих, которые могли очень органично и достоверно сыграть как академика, так и сантехника.

Таких единицы. И у нас, и за рубежом.

При том, что читал он крайне мало, можно сказать, что совсем ничего не читал - любой античный философ в его исполнении был бы более, чем убедителен. Это дар.  Дар проникновения в персонаж, который не заменит никакая система и школа. 

Сам он как-то сказал, что начинает работу над образом, над персонажем с поиска походки… Можно тут же вспомнить его профессора Плейшнера… Или «Ручечника»…

Тексты он учил всегда очень тяжело, и погружаясь на спектаклях в персонаж, часто изменял, сокращал или непроизвольно добавлял свой текст, особенно в длинных монологах…

Начало  70-х. Спектакль «На дне» в «Современнике». Он, кстати, сохранился в телеверсии.

В общем неплохой, хоть и актерски очень неровный, если судить по телеверсии,  спектакль в постановке Галины Волчек, поставленный в конце 60-х. А теперь она уже и руководитель театра.

Евстигнеев играет Сатина. Роль, которую играл Станиславский при первой постановке в МХТ.

В антракте в гримерку к нему и Щербакову, игравшему в спектакле Бубнова влетела постановщица, бывшая жена Евстигнеева, ну, и руководитель.

-  Женька! – закричала она. – Это что!? Это что!? Зрители обалдели! Мат, говорят, на сцене. Явно слышали! Ты с ума сошел!?

- Да ты что? Какой мат? Не было никакого мата. Я что, идиот?

- Был, говорят! Жалобу писать будут!

- Да не было мата. Не было! Показалось. Послышалось. Выпили, небось, перед началом.

- Да они с детьми! Тетки!

- А с детьми что, не пьют? И тетки тоже.

Она к Щербакову.

- Петя! Ну, скажи ты, как на духу. Был мат?

Щербаков:

- Галя, не было, клянусь!

Волчек:

- Да ну вас на х…!

Они оба, показывая пальцами на нее:

- А-а!!

.

Прямое действие искусства, любого, - это важно. А для меня, так и наиболее ценно. Когда начинаются пояснения, разъяснения, мудрствования, то есть без них не понять, не почувствовать, - уже не то…


Когда-то я снимал сюжет для одной из передач ТВ, где тогда подрабатывал. Снимал в галерее Александра Шилова на Знаменке. Собственно, снимал оператор, достаточно опытный, а потому я ограничивался только выбором картин и прочих объектов, а он уже сам – наезд, отъезд, панорама, общий план, что-то- на перебивки и т.д.

А я ходил, заглядывал в небольшие отдельные залы, думал о вопросах художнику на синхрон – он пока снаружи, на крылечке ругался с рабочими, был какой-то ремонт, что-то они не так сделали. В общем, даже не очень ругался, очень сдержанно, но было понятно, что накосячили они здорово, и он расстроен.

Шилова московская интеллигенция (не знаю, как другая), не любила. И не считала за художника. И сильно каждый раз раздражалась, узнав о новых заказах от какого-нибудь зарубежного премьера, короля или президента.
 
«Это кич», - не раз приходилось мне слышать. «Это не искусство».

Даже замечательная Антонова, директор пушкинского музея говорила: «Нет… Ну, вы поставьте рядом Репина или Серова, и всё сразу станет ясно».

Хотя, зачем кого-то ставить рядом с кем-то? Есть  другие критерии.


...И вот я подошел к очередному зальчику, и обомлел.

Две девчонки… Нет, не девчонки, женщины, молодые, лет под тридцать или чуть за тридцать… Они стояли перед картиной и молча плакали. Обе. Слезы катились по лицу…

Они ничего не замечали и не слышали вокруг. Они смотрели на картину. Они были в ней. В каждой ее детали. И, по-видимому, уже очень долго.


Я был во многих музеях, галереях… В разных странах и городах… Такого я не видел ни разу.

Да, перед какими-то полотнами люди стояли часами. Отходили, снова подходили, светились изнутри… Да, Ван Гог как-то сказал, что отдал бы десять лет своей жизни за возможность просидеть две недели с одной лишь буханкой хлеба перед картиной, которую называют «Еврейская невеста», одним из последних шедевров Рембрандта...

Но как здесь, не было никогда и нигде.

Эта картина называлась «В день рождения Ариши».

.

На Сухаревской площади есть знаменитая чебуречная. Простая и непафосная, несмотря на знаменитость. Ее многие знают.

Она выстояла в самые тяжкие годы повальной распродажи и коммерциализации, а когда была построена и открыта,  я и не знаю.

Во всяком случае, я захаживаю в нее вот уже почти сорок лет. Меняю места проживания. Но любовь именно к этой чебуречной остается неизменной. И я время от времени сюда обязательно захожу…

Когда-то чебуреки здесь были крепкие, пузатые, не разваливались, как сейчас… Их тогда ели ложками. Тремя ложками.
Как?
Двумя ложками держали чебурек, надкусывали уголок, и в третью ложку лили вкусный, обжигающий бульон из чебурека…

Я некоторое время жил тут неподалеку.

А на самой площади когда-то стояла знаменитая Сухаревская башня. В нее шел первый в России водопровод из Мытищ, начинавший строиться еще во времена Екатерины Второй.

Там очень вкусная и чистая вода, и потому трубопровод вели оттуда.

На мытищинской воде делали лучшие водки, и экспортную «Столичную» в том числе.
А в самих Мытищах было большое количество чайных, и народ со всех округ ехал туда пить чай и обязательно посещал их по дороге на богомолье в Троице-Сергиеву лавру… Потому есть и известная картина Перова, довольно злая, но, видимо, правдивая, и так тоже было… «Чаепитие в Мытищах».

Вот как-то не так давно, я навестил любимую чебуречную вместе со своим приятелем. Мы набрали чебуреков, взяли по стопарю, а он еще и притащил привезенную из поездки чачу, которую вытащил не сразу, а погодя, как сюрприз… Поговорили…

И после сели рядом  в скверике на лавочку, под летним нежарким солнышком, закурили…

Тут же подошел местный бомж, попросил денег.

Я отрицательно покачал головой, приятель полез за кошельком…

Я не стал ему ничего говорить, сам поймет.

Местные бомжи - категория особая. Больше своеобразные хиппи и убеждённые бездельники. Чего особо и не скрывают.

И через четверть часа мой приятель уныло наблюдал, как несчастные бедолаги, настреляв стольников, уже располагались неподалеку, прямо на траве, с большой кастрюлей, набитой чебуреками, другой, поменьше, с зеленью, литровой бутылкой джина и несколькими пакетами с разными соками…

И тут подошел другой.

Он откуда-то появился, компания его знала и помахала руками, он помахал в ответ. Но подходить к ним не стал.

Он подошел к нам.

- Можно с вами поговорить?

- Да, почему нет?..

- Закурить не будет?

- Будет.

Он был моим ровесником. И что-то неуловимое нас… не сближало, нет… что-то было… одинаковое, что ли… Как ни странно…

Это невозможно было сформулировать и определить. Но я это почувствовал.

Он был одним из них, тех, кто сейчас пировал неподалеку. И он не был с ними.

Он, конечно, подошел за деньгами. Но не клянчил их, как остальные. У него был свой необычный способ их заработать.

Его звали Леша. И он отсидел семнадцать лет.

Когда он так или иначе сообщал об этом, у собеседника неминуемо возникал интерес, и он отвечал на все возможные и связанные с этим вопросы.

Меня эта тематика не интересовала вовсе. Единственное, что я спросил на эту тему – он отсидел столько лет, должен быть уважаемым в той среде. Почему ему не помогут, и он вынужден побираться?..

- Помогут, - ответил Леша. – Конечно, помогут. Но это надо опять во всё это входить… Не хочу... Я опять не сяду... Чего бы это ни стоило… Умру, а не сяду...

Но что же было, что так подспудно зацепило меня?

Про зону я ничего спрашивать не хотел. Не интересно.

Я спросил, а чем он занимался до. Перед тем, как сел в первый раз.

Я даже не спрашивал за что.

Ответ меня поразил. Меньше всего я ожидал услышать именно это.

Но это как раз и было, что подспудно я чувствовал.

Он был скрипач.

И учился не бог знает где, а в гнесинской спецшколе. Музыканты знают, о чем речь. Он назвал фамилию педагога. Я знал, про кого речь.

Я задал пару вопросов, и сразу было понятно, что он не врет. На эти вопросы мог ответить, только тот, кто мог ответить.

- А скрипка чья была?

- Немецкая фабричка. Но, кажется, "скоблёнка". Собирался к выпуску итальянца брать, к поступлению…

Он имел в виду поступление в консу или гнесинский институт. "Скоблёнками" на сленге скрипичных мастеров называют старые фабричные скрипки, немецкие, чешские, которые уже наш современный мастер вскрыл и, промеряв деки, донастроил, доскоблил в нужных местах; убрал пружину под верхней декой, которая в фабричках зачастую вырезана изначально, а не приклеена отдельно, приклеил отдельную; переклеил при необходимости клёцы и т.д.
Звук становится многократно лучше, хотя, конечно, до звука "мастеровой" скрипки не дотягивает.
Другие мастера, впрочем, выступают категорически против такой "настройки", и добиваются резонирования разных участков дек грунтовкой. Пружину, правда, тоже переделывают...

- Небось, «Томастик»?

- Да, черный…

Это струны. Хорошие, австрийские, у нас в восьмидесятые достать в провинции было сложно и дорого.


Он понимал, что я тоже музыкант. Но ничего не спрашивал. Там так не принято. За годы это стало привычкой. Я мог спрашивать, потому что он за этим и подошел. Он нет. А сам я не хотел рассказывать-ворошить. Я переиграл руки в музучилище. И на этом как скрипач закончился. Это был тяжелейший удар. Мне предрекали большое будущее.

Он обращался на «вы». Хотя там это тоже не принято и нет отчеств. А также не принято говорить «спасибо», «пожалуйста»…

Он был здесь, но как бы навечно оттуда…

Вот так жизнь может перевернуться.

Какая разница, что там у него произошло… Драка, воровство… Первый срок был небольшим, значит это не изнасилование или типа того…

Я не хотел спрашивать. Это было не важно…

Мы жили параллельно. Мы играли одни и те же сонаты и партиты обязательного Баха на зачетах…

Я в училище областного Житомира. Он в элитной московской спецшколе-десятилетке…

Время прошло сквозь каждого из нас, оставив свои следы и шрамы.

Но так по-разному.

Годы проведенные там, неминуемо повлияли. Не знаю, радикально ли. Но что-то внутри изменили.

- Понял. - сказал он. – На кого вы похожи. На Ефрема Амирамова.

- Нравится?

- Любимый певец.

- Как же это может нравиться?

Он не стал возражать и отвечать. Но было видно, что ему неприятно. Он немного потупился и отвел глаза. Да, видно, сильно его перепахало…

Полунадрывный шансон… А когда-то Бах, Пуньяни, Вьетан…

Я пожелал ему удачи и полез за кошельком.

Он взял купюры, сказав, как принято там, «благодарю» вместо «спасибо», и пошел прочь.

Компания на газоне ему опять помахала и что-то приветливо прокричала.

Он не стал им отвечать.

Он поднял опущенную голову и двинулся по Садовому в сторону Красных Ворот, возможно, к Курскому вокзалу.

.

Однажды Борис Голубовский в ТЮЗе поставил первую пьесу Ю. Семенова «Иди и не бойся». Это было еще в 60-х. Пьеса шла себе и шла.

И вот как-то сидел он в своем кабинете, делая пометки в репертуарном плане на следующий месяц. Секретарша куда-то отошла.

Раздался телефонный звонок, и Голубовский сам снял трубку.

- Здравствуйте, скажите, а что у вас сегодня идет? – спросил тоненький детский мальчишеский голосок.

Голубовский не очень удивился, что звонит ребенок. Дети в театр звонили часто.

- Иди и не бойся, - ответил Голубовский, не отвлекаясь от репертуарного плана.

- Х…й я вас испугался, - сказал мальчуган и повесил трубку.

.

В начале 60-х в театре Гоголя Голубовский ставил какой-то детектив, и пригласил консультантом знаменитого сыщика и писателя Льва Шейнина. Пара историй от него.

В начале советско-финской войны, в Ленинграде впервые было введено затемнение, светомаскировка.

Город погрузился во мрак.

И этим мгновенно воспользовался криминал. Сотни налетчиков и грабителей тут же съехались со всего Союза в город на Неве. Им было плевать на войны и прочее. Они тут же почуяли, что можно хорошо поживиться.

С наступлением темноты, по городу стало невозможно ходить.
Милиция ничего не могла с этим поделать. Количество налетов, грабежей, убийств, разбоев увеличивалось в геометрической прогрессии.

Тогда было принято решение. С нескольких кораблей сняли матросов. Человек триста. Их переодели в гражданское, «богатое», каждому вручили по два пистолета и в сопровождение дали по две женщины, сотрудниц органов, которых тоже переодели в шубы и драгоценности.

В вечернее время, однажды, эти тройки появились в разных районах города.

Далее началось следующее. На любой вопрос, будь то «который час» или «как пройти к Исаакию» - следовал выстрел.

В первую ночь положили человек сто двадцать. Одного по ошибке.

Во вторую около семидесяти.

В третью около тридцати.

В четвертую можно было «выходить и трясти бриллиантами» …

Было ли подобное позже в Одессе, как показано в одном фильме? Скорее всего нет, нет подтверждений. Скорее всего, это уже легенда на основе той ленинградской истории.

и

Короткий диалог, достойный хорошей пьесы. Однажды, в 50-х этот сыщик арестовал крупного московского теневика. Сели в машину ехать на Петровку.

- Ну, что, будем договариваться? - спросил тот.

- Я не продаюсь.

- Это вы своей цены не знаете.

.

Со спектаклем «Жиды города Питера» Дуров объездил весь мир.

Спектакль симпатичный. Действующих лиц мало. Действие, в основном, в квартире, то есть можно играть в любом помещении, где есть стол и пара стульев…

Так когда-то в советские времена актеры ездили по Подмосковью со спектаклями-халтурами, то что сейчас гордо именуется антрепризой, а по сути, как правило, просто заурядный постыдный «чёс»…

Актеры тогда брали с собой большой туристический рюкзак, куда запихивался разрисованный задник во всю сцену. В другом рюкзаке были костюмы, а в сумке грим и магнитофонная лента фонограммной музыки… И вперед.

Здесь в некотором роде то же самое. Но Дурова звали сами устроители, и на него шел зритель…

- Звонят, помню. Какая-то еврейская организация. Приглашают в Торонто сыграть. Я, конечно, да. Они мнутся что-то... «Нам сказали, что хороший спектакль. Но название… Скажите, это не антисемитский спектакль?» Да нет! Нет! Я говорил Стругацким: «Что у вас за название?! Смените!» А они мне: «Нет. Это ты не понимаешь. У тебя с пятым пунктом всё в порядке, поэтому ты не понимаешь. Там всё нормально с названием». Потом уже другие звонили. То же самое спрашивали… Приехали. Привезли меня к главному раввину Торонто. Он вышел. Довольно молодой, как мне показалось… Жена такая красивая… Детишек куча… Он мне: «Иврит?» Я головой мотаю - «Нет…» Он: «Инглиш?» Я: «Нет…» Он, уже на русском: «Так вы не еврей!?» Я: «Нет…» Он: «Шо ж меня так наеб… Ой, простите, я с Малаховки…»
Потом поехал с нами. Выступил перед спектаклем. Говорил хорошие слова, что надо любить семью, детей… А после спектакля вышел на сцену и кланялся вместе со всеми.

.

90-е. Мой хороший товарищ попросил съездить с ним за компанию к его приятелю. В Склиф. Отвезти одежду, зубную пасту и проч.

Приятель его был шебутным раздолбаем-бизнесменом. Таких в те времена было множество. Они стремительно появлялись, и нарубив быстрого бабла, так же стремительно исчезали. Зачастую навсегда и бесследно. Или здесь. Или «там», что в те времена не сильно защищало, если речь шла о больших деньгах.

Приятель же моего товарища оказался в Склифе не из-за денег.
 
Он к вечеру, как обычно,  прилично так поддал, в смысле алкоголя. И в хорошем настроении катил в своем, модном тогда в определенных кругах, гелендвагене по Ленинскому проспекту в сторону Кремля.

На площади Гагарина, аккурат, где памятник первому советскому космонавту, который ядовитые московские таксисты окрестили «На приеме у уролога», милиционер махнул ему палочкой, - мол, что-то ты слишком бодро едешь, давай-ка тормозни, глянем, чего ты вдруг такой бодрый.

Тот ударил по газам. Милиционеры бросились в догоню.

После десяти минут бешеной и разудалой гонки по Ленинскому, потом Садовому в одну сторону, потом в другую, - он влетел в ларек у Парка культуры. Машина взорвалась и загорелась. И, собственно, милиционеры его спасли, вытащив, рискуя жизнями, из полыхающего ларька…

Мы подъехали. На входе я услышал обрывок разговора, характерного для тех лет. К группке угрюмых парней в кожанках подошел другой. В похожей кожанке.

- Чо, братаны, оружие есть?
- А здесь не стреляют.
- Почему?
- По понятиям…

Мы зашли. Никто нас не останавливал, номер палаты и этаж мы знали.

Навстречу шли две усталые симпатичные девушки в халатах, медсёстры. Мой товарищ решил пошутить.

- О! Я б тут полежал.
- Ну, ложись, полежи, - совершенно равнодушно и ни секунды не думая, ответила одна из них, даже не повернув головы.

.

Однажды на мой спектакль «Темные аллеи» по Бунину пришел родственник Ивана Алексеевича. Мы его ждали, как дорогого гостя.

Своих детей у Бунина не было.

Этот был какой-то восьмиюродный внучатый племянник или что-то в этом духе. По образованию, кажется железнодорожный инженер. Или, может быть, нет.

Он возглавлял фонд Бунина.

Повел себя он очень неожиданно.

Посмотрел спектакль, и на его лице было прямо было написано – как вы посмели и кто вы такие? Он излучал с трудом сдерживаемое негодование и презрение…

Ему очень не понравилась одна сцена.

Эпизод по рассказу «В Париже», - бывший белый генерал, теперь эмигрант, приглашает понравившуюся ему женщину, тоже эмигрантку, теперь вынужденную работать официанткой в кафе.

Приглашает в кино.

Они проходят в зал на свои места. Их тянет друг к другу, двух одиноких людей, но и некоторая неловкость, скованность…  Они чувствуют, что это не мимолетная интрижка… А может, награда за всю предыдущую непростую жизнь…

Генерал достает из кармана фляжечку с коньяком, и они, как шалящие  гимназисты, делают по глотку…

Есть любительское видео этого спектакля, можно посмотреть на моих страничках в рутуб или ютуб.

Что же так рассердило главу фонда и внучатого племянника?

Я спросил.

Он ответил. Несколько даже надменно.

- Вот там, в кинотеатре…

- Да.

- Они там выпивают...

- Да.

- Генерал не мог так поступить.

- Не мог, вы полагаете?

- Никогда.

- А вот у Булгакова генерал в подштанниках по Парижу идет…

- Булгаковский генерал может. А Бунинский нет!

Я пожелал ему всего доброго, и он, вместе со своим негодованием, ушел.

.

Репетиция хорошего, яркого спектакля Марка Захарова «Королевские игры».

Пока еще в репзале. Правда, Захаров, как только начинали уже «вставать из-за стола», после довольно короткого «застольного» периода, сразу же звал и музыкантов. Справедливо полагая, что так будет репетироваться быстрее и вернее.
Не всех, конечно, музыкантов. Клавишника с синтезатором. Иногда гитариста и барабанщика.

Репетиции, зачастую, сразу не начинались. Сначала кто-то что-то сообщал, или рассказывал или обсуждали. Особенно, если был занят Броневой.

Он знал множество всяческих историй. Так сказать, и баек, и небаек, и полубаек...

Он их рассказывал и в процессе репетиции, если подворачивался удачный случай.

Захарова он считал одним из пяти лучших советских-российских режиссёров. Куда, его мнению, еще входили Немирович, Вахтангов, Товстоногов и Лобанов.

 В этот раз репетиция шла, и вот Захаров в очередной раз остановил и начал чуть корректировать, пояснять Лазареву и Ракову как бы внутреннюю манеру и действенную суть диалога в сцене. Точнее, Ракову. Он был (в пьесе)  подчиненным по должности. Лазарев играл короля.

- Вы понимаете, Виктор Викторович… Тут, как шахматная игра. Вы, конечно, должны проиграть… Но проиграть так, чтобы он даже на миг не заподозрил, что вы поддались. Он должен быть в этом абсолютно уверен. Если он поймет, что вы выиграли, поддавшись – всё… То есть на самом деле - вы должны выиграть. Проиграв. Это виртуозная игра… Давайте сделаем минутный перерыв, не расходитесь, и сразу попробуем.

- Да, - включился Броневой, сцена с которым еще была впереди и который сидел где-то сзади. – это важно уметь сказать именно то, что надо в нужную минуту. Иначе конец… Как-то поехал наш Никита Сергеич во Вьетнам… Ну, там то, да сё… Переговоры… А после… Хо Ши Мин-то он Хо Ши Мин… Но оказалось, очень любит классическую музыку. И поставил им Моцарта… Послушали… И надо ж что-то потом сказать… А что Никита может сказать?.. Про Моцарта… И тут какой-то из делегации, то ли из ЦК, то ли еще что… Видит, его звёздный час! И так проникновенно: «Надо же! Глухой, а какую музыку писал!»…  А Хо Ши Мин так как-то… Никита видит, что что-то не то, а что, не знает… Потом, как разобрались, всё! Этого куда-то к чертям собачьим в Урюпинск третьим секретарем по свиноводству  или еще дальше…

- Конечно. – Сказал Захаров. – Он должен был знать, что глухим был Бах.

Возникла пауза. По которой Захаров тоже понял, что что-то не то.

Какой-то тихий женский голос, наверное, помрежа, прошептал, но все услышали:

- Марк Анатольевич, глухим был Бетховен.

Была еще пауза. После чего Захаров заключил:

- Так. И меня в Урюпинск. Третьим по свиноводству…

.

Когда Мейерхольда актеры спрашивали про работу над ролью, а он сам, напомню, был очень хорошим актером, и играл Треплева в первой мхатовской «Чайке», он брал листок бумаги и чертил на нем горизонтальную линию.  Потом  рисовал на ней четыре вертикальных через промежутки.

- Вот, - говорил он. – Первая вертикальная – рождение персонажа, героя. Промежуток между второй и третьей – спектакль. Четвертая вертикальная – смерть. В трагедии или драме третья и четвертая, понятно, могут совпадать.  Вы должны знать, представлять себе все этапы и ступени своего героя…

.

Трудно предположить самое неожиданное место, где я пил пиво.

Не то, что бы я пил его везде, где попало. Где надо и не надо.

Нет, я без фанатизма. И с удовольствием. Больше люблю темное…

Я ставил спектакль по своей пьесе. «Страсть господина Дерикота». По просьбе моего приятеля.

Незамысловатая веселая история с песнями и танцами. Съемка, точнее пересъемка загубленной части фильмы времени немого кино в России. Потом я эту пьесу дописал, сделал на два акта и добавил действующих лиц.

Но тогда был первый вариант.

Я написал, собственно, короткую пьесу, потом тексты песен, потом сами песни, и начал репетировать.

Это было в легендарном московском саду «Эрмитаж».

В этом саду, между прочим, открылся Художественный театр. Более ста двадцати лет назад. И играл спектакли до переезда в Камергерский. А напротив входа в сад, через дорогу, дом, где была квартира Станиславского, и откуда его выгнали после революции.

Вот там, в саду, в одном из клубов, между другими театрами и сценами, я ставил свой спектакль. Что получилось, тоже можно увидеть на моих страничках рутуб и ютуб.

И как-то, после репетиции, с моим тезкой, товарищем, однокурсником и исполнителем главной роли мы сидели на Страстном бульваре, пили пиво и обсуждали репетицию и роль. Было нас двое, поскольку тёзка, однокурсник и прочее – был в одном лице.

Тут я увидел, что от лавочки к лавочке двигаются два милиционера. Совсем молодых. Постояв у каждой лавочки с минуту, они, вздохнув, двигались к следующей.

Пока не добрались до нас.

И вот в чем дело.

Их послали искать понятых для следственных действий. Которые должны были проходить прямо на Петровке 38.

И никто не хотел, потому что они сразу честно предупреждали, что это займет не менее трех часов.

Ну, а кроме того, очевидно почти все, сидевшие тогда на бульваре были заурядное жлобьё. Поскольку, чтобы их охраняли и было безопасно они хотят, и даже в случае чего  бегут в милицию. Но помочь, когда надо, им, что называется, «в лом»…

Мне же, конечно, кроме того, что надо, конечно, помочь, было и просто очень интересно. Тезка сначала тоже не очень хотел, он устал и какие-то дела ещё были, но я его быстро уломал.

И мы пошли.

Отдали паспорта для получения пропусков. Долго ждали. Очевидно нас проверяли по своим базам и картотекам. Получили пропуска и зашли внутрь.

Само дело было не пустяковое.

Накануне или день назад был совершен то ли разбойный налет, то ли это было ограбление - подробности я не спрашивал, не это было важно. Ограбление квартиры одних грузин, видимо, коммерсантов, другими грузинами, бандитами, которые были вооружены.

Первые, видимо, имели дома тревожную кнопку, стояли на охране. Или кто-то смог позвонить. Скорее первое, потому что приехал только наряд из двух человек. И бандиты этих ребят положили. Обоих. Насмерть.

Конечно, для муровцев было делом чести быстро найти и задержать уродов.

Работали круглосуточно. Появились какие-то ориентировки, и по фото надо было провести опознание. Вот для этого и были нужны понятые.

Следователи мне очень понравились. Они были абсолютно не киношные.

Дело даже не в том, что они не пробивали головой стены или задирали ноги в маваши гери дзёдан.

Они были умны.

Актеры в детективах пытаются "играть" умных. Это другое, и сейчас долго пояснять. Хотя зачастую для вживания в роль месяцами присутствуют на следственных действиях, выезжают с группами на места преступления, сидят на допросах...

Вот Тихонов, даже не в Штирлице, а в «Тасс уполномочен заявить…» - что-то как-то ближе. Но там ему много лет. Нет легкости, живости, что ли, юмор напрочь отсутствует. Хотя и фильм этот я люблю, и Тихонов, конечно, хорош в роли.

Нет. Они были умны с легким, но цепким взглядом и без глубокомысленной тяжести думания. Они схватывали слету, что называется, "с языка" мысль в диалоге...

В кино, будь то Герман или Говорухин, образ получется, если внешне схвачен типаж, манера, если этот типаж вызывает ощущение достоверности и прочее. Это нормально. Кино искусство, а не документалистика. Вместе с тем, это очень далеко от реальности...

Время шло. Подвозили испуганных потерпевших, они смотрели фото, хлопали глазами, и никого не узнавали.

Их успокаивали как-то по-доброму, мягко. Они приходили в себя, какая-то ясность появлялась в глазах… Снова смотрели фото. Взгляд снова становился затравленным, как будто возвращался к пережитому:

- Да, да! Это он…

Прошло уже действительно больше трех часов. Возникла пауза и мы вышли на лестничную площадку покурить.

Тёзка отошел в туалет, а я курил себе дальше.

Тут вдруг открылась дверь соседнего с «нашим»  кабинета, и оттуда вышел, видимо, другой следователь. Но который тоже этим занимался, потому что, ничего не спрашивая, подошел ко мне.

- Вы, ребята, хорошее дело делаете, - сказал он. – Спасибо вам. Уже немного осталось… Может чайку?

- Да нет, спасибо. Мы просто уже пива хряпнули.

- Пива? Можно и пива…

Он зашел к себе в кабинет и вынес две банки пива. Вручил их мне, пожал руку, и пошел работать дальше.

Только я потянул колечко и в ответ зашипело, появился мой тезка.

Он просто открыл рот и несколько секунд не мог ничего сказать.

Я рассмеялся и вручил ему его банку…

Потом с нами говорил еще какой-то начальник. Что-то хорошее сказал…

Единственное, о чем я жалею. Я как-то не сообразил тогда позвать их на спектакль.
До сих пор жалею.

Им бы понравилось.

Без никого другого.

Пришли бы с женами, семьями, подругами, друзьями…

Развеялись немного.

Но, быть может, будет еще случай.

Обязательно позову.

.


Немирович на репетиции «Трех сестер». Алле Тарасовой (Маше):

- Алла Константиновна, о чем вы думаете в этой сцене?
(сцена не получается)

- Тарасова: Ну, это первое свидание с любимым человеком… Волнение… Надежда…

Немирович:

- Алла Константиновна. Когда замужняя женщина идет на свидание, она думает только о муже…

И Тарасова тут же блистательно сыграла.

.

Никогда я больше не слышал такого звука. Звука трубы. Чистого. Благородного. Глубокого. Прекрасного.
 
Моего однокурсника в музучилище звали Володя Петров. Я был струнник. Он духовик.

Именно он так играл. И никто не мог понять и объяснить, как он это делал. И он сам вряд ли бы смог. Это от Бога…

Он был из простой семьи, небогатой, и труба его была самая заурядная. Не то, что у столичных солистов, в десятки тысяч евро или долларов. Шильке… Или Ямаха… Или Бах…

Какое там…

Советская школа игры отличалась от западной. По-другому губы, щеки…

А он непонятно по какой школе играл вообще. Как будто взял и заиграл сразу.

В училище он играл уже как настоящий большой музыкант.

«Скерцо» Родионова на первом курсе...

Я слышал много раз потом лауреатов-профессионалов…

Никакого сравнения…

Ему надо было ехать в столицу, в спецшколу или сразу в консерваторию. Но денег не было, и он зарабатывал по свадьбам. На Украине духовые на свадьбах всегда любили.

Ну, и там, конечно, наливали, наливали, наливали…

Однажды он просто упал пьяным в снег, когда возвращался домой.

И замерз…

Ему было что-то около двадцати.

.

Однажды композитор Богословский с Голубовским ехали по зимней, но слякотной Москве.

На повороте с Пречистенской (тогда Кропоткинской) набережной к Манежной площади, Никита Владимирович грубо нарушил правила.

Тут же залился радостный, но тревожный и требовательный милицейский свисток, и милиционер бодро зашагал к остановившейся машине.

Богословский вышел, сделал пару шагов навстречу, …и вдруг бухнулся на колени. Прямо в эту подтаявшую слякоть. Он обнял милиционера за колени и завопил:

- Не погуби, отец!

Милиционер его, конечно, узнал, растерялся и не знал, что делать…

Отпустил, отдал честь…

.

Фурцева театр любила.

Она фигура трагическая… Как, впрочем, и многие другие в нашей истории и жизни…

Такой взлет, такая карьера… От простой ткачихи до самых вершин государственной власти, до ЦК партии.

Потом опала, попытка самоубийства…

Отошла, двинулась дальше…
 
Она влюблялась беззаветно и преданно. Но мужчины уходили от нее или изменяли ей.

Она построила Таганку, Театр Сац, Театр Эстрады, МХАТ на Тверском.

В нем же с ней и прощались после того, как вторая попытка самоубийства оказалась необратимой…

Она так хотела любви…

Последние годы, а прожила она только шестьдесят три, крепко выпивала.

В 1968-м умер легендарный вахтанговец Рубен Симонов, руководитель театра.

Она относилась к нему очень тепло, часто приезжала в театр. И вот приехала попрощаться. Гражданская панихида и прощание были в театре.

Она зашла в кабинет директора, выпила.

Потом ее привели и оставили одну возле усыпанного цветами и венками гроба.

- Рубен... – сказала она. - Вот лежишь ты тут… В цветах... Народный артист СССР... Лауреат Сталинских премий... Лауреат Ленинских премий… Руководитель знаменитого театра… Сегодня твой некролог в «Правде» вышел… Первым подписал Леонид Ильич Брежнев… Чего ж тебе ещё надо?..



2024 г.

.