Безнадежное дело

Андрей Карташёв

«Безнадежное дело»
(Основано на реальных событиях)

Эмма шла по заснеженному городу привычным маршрутом. Но это был не тот город, который она знала с детства, где родилась и выросла. Это был не ее город – новые порядки, немецкая речь и постоянный страх. Страх, иногда повышающийся до уровня животного, и не столько за себя, сколько за маму и сестру. Немецкие солдаты на постое, хоть и не отъявленные подонки, ведут себя по-хамски, а мама возмущается и провожает их вслед своей неизменной бранью по-армянски. Нина – младшая сестренка – еще вчерашняя школьница, максималистка – тоже остра на язык. Того и гляди, дойдет дело до беды.

Еще одна забота Эммы – Эрлихи, точнее – молодая ассистентка кафедры химии мединститута и ее мать. Перед войной, еще на первом курсе, Эмма блеснула перед Ириной Иосифовной своими знаниями. Химию она любила, как, впрочем, и другие предметы, особенно литературу. Поэзия и стала поводом для более частого общения студентки и преподавателя. Бывало, встретившись после занятий по дороге домой, они читали друг другу наизусть любимые стихи. Начинала обычно Эмма:

«Когда я ошибкой перо окуну,
Минуя чернильницу, рядом, в луну, –
В ползучее озеро черных ночей,
В заросший мечтой соловьиный ручей…»

Ирина следом подхватывала:

«Иные созвучья стремятся с пера,
На них изумленный налет серебра,
Они словно птицы, мне страшно их брать,
Но строки, теснясь, заполняют тетрадь»*.

Потом на кухне в доме Эрлихов читали самое сокровенное – своего собственного сочинения. К четвертому курсу Ирина Иосифовна стала для Эммы старшей подругой, просто Ирой.

В Ставрополе была хорошо известна судьба Иосифа Соломоновича – Ирининого отца. Врач-эпидемиолог – он в тридцатые годы возглавлял в городе противочумную станцию. Здесь талантливая микробиолог с евангелистическим именем Магдалина создала вакцину против чумы, и ее же на себе испытала. На второй раз Эрлих тоже сделал себе прививку, и «черная смерть» снова оказалась бессильна против изобретения советского ученого. По городу ходила молва о том, что в Москве в одном из театров даже поставили пьесу на эту тему под названием «Сильнее смерти».

В тридцать седьмом за Эрлихом неожиданно приехал «воронок». Каким-таким врагом для советской власти оказался старый ставропольский врач, осталось неясно. Возможно, его вина состояла в том, что, подвергая себя и своих сотрудников смертельной опасности, он не поставил в известность об этих опытах непосредственное руководство. Во всяком случае, об этом говорили. Так Ирина с матерью остались вдвоем.

На что рассчитывали они, оставаясь в оккупированном городе? В последний момент они должны были покинуть Ставрополь вместе с эвакопоездом от мединститута, но состав далеко не ушел. Пришлось вернуться назад. Пока ждали на вокзале поезд, по дому уже прошлись мародеры. Мать Иры ни за что так не переживала, как за пропавший альбом с семейными фотографиями.

С дореволюционными снимками была связана вся ее память о своей родне, о большой семье Эрлихов, о безвременно сгинувшем муже. Эмме не раз доводилось видеть этот альбом и слышать необычные семейные истории о Соломоне Эрлихе и его брате Моисее. Торговый дом, или, проще сказать, магазин, который они открыли в Ставрополе в начале века, обеспечивал местных жителей верхней одеждой от дамских меховых ротонд до летних мужских пальто, детскими платьями для девочек и костюмами для мальчиков. Там же, на Николаевском проспекте, в здании бывшей старой гимназии размещалось и ателье, где можно было все необходимое сшить на заказ. Для этого братья Эрлихи завозили из Баку и Тифлиса сукно, трико, драп, кастор и плюш, а из Урала и Сибири – всевозможные меха.

На разных фотокарточках были запечатлены члены еврейской общины и среди них городской раввин Шмуль Эрлих. Здесь же можно было увидеть фото совсем еще юного Арона Эрлиха – известного советского журналиста, писателя и сценариста. Снимков Иосифа Эрлиха было больше всего, и детских, и гимназических, и университетских. Были в альбоме и более поздние семейные фотографии, где счастливая Ирочка, прижавшись щечкой к отцу, протягивает маме свою пухленькую детскую ручонку. При обыске, когда забирали Иосифа Соломоновича, альбом не тронули…

В августе сорок второго, когда город был уже захвачен немцами, Эмма встретила на улице свою однокурсницу Соню Островскую. Та вся в слезах рассказала, что всех приезжих евреев немцы убили, пришла очередь за местными. Действительно, через два дня оккупанты назначили сбор для них. Приказ не касался тех семей, где глава не был евреем.

Молодая, красивая и интеллигентная Ирина Эрлих в свои двадцать девять замуж так и не вышла. В провинциальном городе такой девушке нелегко было найти себе достойного парня, тем более с аттестацией дочери врага народа. Однако на нее заглядывались мужчины, вслед ей приходилось слышать всякие слова, сказанные с явным восхищением, иногда грубоватые, иногда довольно приятные. Тем и утешалась.

Одним из почитателей обаяния и красоты молодой женщины стал профессор Полонский – ее начальник, заведующий кафедры химии. Профессору было под шестьдесят. Женатый дважды, от первого брака он имел взрослую дочь, а от второго – сына-подростка. К Ирине он испытывал не то отцовские чувства, не то платоническую любовь. До серьезных отношений дело у него с ней не доходило: профессор дорожил своей репутацией и крепкими семейными узами, которые сложились со второй женой. Однако Ирина не раз ловила на себе необычный взгляд шефа. А тот, видимо, любуясь ею, пытался делать это незаметно. Когда же их взгляды случайно встречались, он неловко отводил глаза в сторону. Первое время совместной работы ассистент Эрлих этого не замечала или не придавала значения, но в последние два года пришла к выводу, что профессор как-то по-особенному относится к ней. Она старалась вести себя как прежде, не давая какого-либо повода для сближения, и он тоже не переходил сложившуюся между ними границу. Так продолжалось до начала оккупации, точнее сказать, до первого воззвания немецкой управы, из которого стало понятно, что спастись еврейской женщине можно, выйдя замуж за русского.

Именно с таким предложением и обратился профессор к Ирине после оглашения того пресловутого воззвания. Задыхаясь от волнения, Полонский вошел в ассистентскую и… Нет, он не предложил ей руку и сердце, он не собирался оставлять свою семью. Шепотом, как заговорщик, хотя вокруг кроме них двоих никого не было, он заговорил.

– Ирина Иосифовна, Вы догадываетесь, что Вас ожидает?

– Да, – еле слышно сдавленным голосом ответила она.

– Вы готовы для спасения объявить себя моей женой?

Эрлих не поверила тому, что прозвучало из его уст, так это было необычно после нескольких лет их ровных «производственных» отношений.

– А как же Ваша семья: Мария Григорьевна, Боречка? – первое, о чём подумала, то и выпалила взволнованная Ирина так же шепотом.

– С Машей я обо всем договорился. Она согласна: если я могу спасти Вашу жизнь, а вместе с тем и жизнь Вашей матушки, мне стоит это сделать.

– Но ведь Вы очень рискуете, Алексей Николаевич! Вы на хорошем счету у бургомистра, Вы теперь – директор института! Вам лично ничего не угрожает. Мне кажется, что мое спасение – абсолютно безнадежное дело.

– Ирочка, – он впервые назвал ее так, – в такое время нужно браться за самые безнадежные дела. Вы согласны на фиктивный брак?

– У меня, наверно, нет другого выхода, – Эрлих расплакалась, прижавшись с благодарностью к его плечу.

Эрлихи жили на проспекте Ворошилова. Пришедшие в город немцы переименовали его в немецкий проспект. Дом Эрлихов стоял напротив входа в Центральный парк. Сюда и переехал на период оккупации профессор. Хоть мединститут и не обучал студентов, в нем развернулась санитарная лаборатория, а для сохранения оставшихся материальных ценностей даже назначили какую-то инвентаризационную комиссию.
Временная администрация института во главе с Полонским пыталась возобновить обучение студентов. В местной газете об этом сообщали объявления. Верил ли сам Алексей Николаевич в то, что после убийства немцами многих преподавателей, это было возможно? Скорее всего, нет. Эти потуги требовались для того, чтобы тянуть время и выживать в оккупации, конец которой был неизбежен. Все эти месяцы, получая от немецкой администрации продуктовые карточки, профессор содержал обе семьи.

Время было такое, что на людях в сопровождении членов семьи, как настоящей, так и фиктивной, особо бывать не приходилось. Не сильно афишируя фиктивные отношения с Ириной, Алексей Николаевич проживал в доме Эрлихов и регулярно навещал свою законную жену и сына. Так прошел август, затем сентябрь, октябрь и ноябрь. Наступила зима.

Незадолго до нового 1943 года в местной оккупационной газете последний раз вышло объявление о наборе студентов, желающих продолжить учебу в вузе. Под объявлением стояла лаконичная подпись – «и.о. директора профессор Полонский». Ничего не предвещало беды. До изгнания гитлеровцев из Ставрополя оставалось меньше месяца.

Эмма шла по бывшему проспекту Ворошилова. Под валенками поскрипывал свежий снег. Хруст шагов разносился по пустынной улице на весь город – так казалось Эмме, которая старалась не попадаться на глаза немецким солдатам и, особенно, полицаям. Она шла проведать Ирину и ее мать. Как многие в городе, имевшие отношение к медицинскому институту, Эмма знала о фиктивном браке Ирины с профессором.

Не успев ощутить облегчения, закрыв за собой калитку, Эмма испытала мгновенный шок, как будто получила внезапно удар электротоком. Дверь в дом была приоткрыта – в морозный день это было дурным предзнаменованием. Коврик у двери, съехавший с порога вниз, покрылся слоем снега, как и ступени, которые всегда бывали очищены.

Случилось что-то страшное, непоправимое – не подумала, а скорее почувствовала Эмма. Под ложечкой у нее защемило.

В доме никого не оказалось – ни Ирины, ни ее матери, ни профессора. Стул в гостиной лежал на полу, как будто его кто-то, небрежно зацепив, уронил и не поднял. Под ногами неприятно захрустели осколки стекла от разбитого «семейного» портрета, который валялся тут же рядом со стулом.

Не помня себя, Эмма бросилась прочь. Ноги сами принесли ее к дому, в котором жила семья профессора. Дверь открыла Мария Григорьевна. Ее лицо не оставляло сомнений – она конечно уже знала о случившемся. Слез не было, но в пустых глазах отражалась вся глубина постигшего ее горя.

– Они приходили за нами, продержали всю ночь в гестапо, а наутро отпустили, – бесцветным, равнодушным голосом сообщила Эмме Мария Григорьевна. – Кто-то из наших, кто был в курсе, донес на Алексея. Я только одного не могу понять – для чего? Или за что? … Только не за что – Алексей Николаевич – порядочный человек! Он никому ничего плохого в жизни не сделал. Во всяком случае, в последнее время ни о каких конфликтах он мне не рассказывал. Ума не приложу, кто и за что?!

Эмма стояла перед женой профессора в том виде, как зашла – в пальто, в шапке с помпоном, в валенках, даже варежки не сняла. Боря после бессонной ночи в гестапо спал, лежа одетым на кровати.

– Вы – подруга Ирины Эрлих, я Вас знаю, – сказала Мария Григорьевна, – чаю хотите?
Эмма не ответила, а потом спросила:

– Что же теперь будет?

– Не знаю. Я клялась на допросе, что у Алексея давно был роман с Эрлих, но мне, похоже, не поверили. Думаю, предал кто-то из ближайшего нашего круга.

– Если понадобится, я могу подтвердить серьезность их отношений, можете не сомневаться, – твердо сказала девушка.

– Как тебя зовут? Эмма? Пока не надо, Эмма. Я сегодня сама пойду. Мне сказали, что судьбу мужа может решить начальник гестапо. Я – русская немка, хорошо знаю немецкий – родилась в Поволжье. Думаю, смогу его уговорить, чтобы отпустили Алексея.

– А Ирину с мамой?

– Ну, и их, конечно.

– Можно, я пойду с Вами? – попросила Эмма.

– Не надо. Не впутывайся ты в эту историю, девочка. И вообще, держись сейчас от нас подальше.

Но Эмма вечером снова пришла на квартиру Полонских. Постаревшая буквально в один день Мария Григорьевна вновь встретила ее без слез, видимо, старалась не показывать свою слабость на людях. Эмме представилось, что эти глаза, выплакавшиеся уже в одиночку, наверняка раньше могли светиться счастьем, переполняться преданностью, могли дарить ласку и утешение, излучать материнскую нежность. Но сейчас в потухшем взгляде, пробивавшемся сквозь покрасневшие веки, не было никаких признаков жизни.

– Всё бесполезно, – тихо произнесла убитая горем женщина. – Бесполезно, – повторила она, глядя куда-то сквозь Эмму. – Они знают всё и про всех: про него, про меня, про Ирину, ее отца, вакцину, – сбивчиво говорила жена Полонского. Эмма молчала.

– Мне стыдно, что во мне течет немецкая кровь. Если бы не Боречка… – голос ее дрогнул, Мария Григорьевна оборвала фразу и, прижав голову сына к своей груди, уткнулась лицом в его белокурые волосы.

– Мария Григорьевна, не надо так. И Алексей Николаевич, и Вы оба сделали невозможное. Все евреи уже давно лежат там, – Эмма махнула рукой куда-то в сторону, где, по ее мнению, находилась братская могила растерзанных фашистами людей. – Вы пошли на подвиг. И вы его совершили.

– Я-то, что совершила? Толкнула мужа на гибель? Да, как я могла!? Бессердечная!

– Не знаю, как Вам сказать, но то, что вы сделали…, вы всё правильно поступили. Я горжусь тем, что лично знакома с Вами, горжусь, что в нашем институте нашелся такой заступник у Ирины – Ваш муж. Она очень хороший преподаватель, и человек тоже очень хороший. Ей не повезло в жизни. Но я уверена, что Вы с Алексеем Николаевичем сделали для Иры очень много. То человеческое тепло, которое вы ей подарили, ее согреет, чтобы теперь с ней ни случилось. Спасибо Вам, Мария Григорьевна!

С последними словами Эмма сделала шаг навстречу и обняла жену профессора.

…
Прошло много лет. Накануне крупного юбилея дня победы во дворе медицинской академии открывали памятник. Когда белый шелк, легко скользнув по камню, спустился наземь, на черных плитах монумента среди прочих можно было прочесть имена Алексея Николаевича Полонского и Ирины Иосифовны Эрлих. И никто из стоявших здесь потомков того «военного» коллектива мединститута уже не знал всей этой истории. Правильнее сказать: пока еще не знал.

Среди почетных гостей в тот майский день у нового памятника оказалась неприметная сухонькая старушка лет под девяносто. Короткая стрижка пышных седых волос и черты лица выдавали в ней южанку – не то осетинку, не то гречанку…

Это была младшая сестра Эммы – Нина. С замиранием сердца слушала она выступавшего перед микрофоном пожилого мужчину, который рассказывал знакомую ей со студенческих лет трагическую историю гибели профессора и ассистентки кафедры общей химии. Своей фигурой, жестами и манерой говорить он напомнил ей того «химика», который читал ее курсу лекции в далеком сорок первом.

*Стихотворение Марии Петровых "Муза".
2024 г.