Необратимость

Пока утренний дождь сочинял на ходу новую сюиту, хотя и казалось на слух, что все они одинаковы, ей вспомнился коротенький рассказ Хемингуэя «Кошка под дождём». Бог знает, какие ассоциации у неё тогда родились. Известно лишь, что пару таких же дождливых, раскисших дней назад, она метнулась в уме к Маркесу и его вечному потопу в Макондо. Причудливо, однако отрефлексировать на водяную завесу и внезапно вырулить на сафари в уже другом рассказе – «Короткое счастье Фрэнсиса Макомбера». Так её бывало заносило в литературные воспоминания, как машинку-коробченку на крутых виражах в воображаемых горах. И всё же дождь, неторопливое, размеренное размытие прошлого до вспучивания отсыревших и уже не столь ярких моментов где-то там, что не разглядеть и не расслышать в архивной хляби, хлюпающей сейчас. Прибиваются в пенной памяти щепки, огрызки, всякая шелуха, которой раньше она уделяла столько внимания, что и пожалеть такой щедрости не грех, всё ведь осядет в сливном колодце вечности. Так пусть хотя бы подержатся секунду-другую на плаву, пока нечто, возомнившее себя фильтром, подбрасывает ей некогда драгоценный мусор. Ведь всё проходит или заканчивается, как дождь, как лето, как солнце. Последнее всё же выкатилось, дабы оправдать название воскресного дня – Sunday.

Выкатилось и затопило ту самую влажную, липкую баню, что не спутать ни с чем. Что она любила больше, кстати – напористый ветер и обрюхаченное тучами цвета разбавленного индиго с серебром небо с дождем, стрелами режущим воздух или теплое, обволакивающее, сочащееся солнечным соком лето, перед которым хотелось блеснуть наготой, выходя из ванной? Лето всегда желало её раздеть, от мыслей, до самого ажурного исподнего. Да, и она тоже была хороша. Заводила с ним молниеносно стремительный, почти что курортный роман, а потом бросала, бросалась в объятия придурковатой осени. Ветреная особа, ничего нового. В тот самый день, отмеченный арией Далилы, индийскими горьковато-сладкими благовониями, крепким чаем, словно пламенем кипятка обдали исполинский лес, она поняла, что ей больше нечего предложить наглому и обезоруживающему лету. Оно стояло в пластиковом балконном проёме и жалило осколками старых текстов, что она раскармливала фасолью и чечевицей, окрыляла их белыми парящими в зефире занавесками, вдыхала в них оглушающий красотой и силой голос Каллас. Всё это, вместе с пионным дурманом до нещадно разбившейся о фарфор кожи капли духов, она отдала лету, бесстыже выставляя перед ним холодящий мрамор ног и раскрывая рот, чтобы вода сбегала с иссушенных ветром губ и ртутной змейкой катилась вниз. Потому что в тот высеченный из глыбы прошлого момент, она хотела быть Клеопатрой, с поправкой, что никогда не умрёт, обессмертив себя словами, будучи издавна отравленной, но сумевшей обратить яд в магическое зелье. Но лето - неуёмный любовник, требовательный Нарцисс, настойчиво пробивало броню из отговорок, насылая искры, которым было суждено разжечь огонь – в сердце, в ленном разуме, в той, чья алхимическая колба остыла и запылилась, забыв о весёлом бульканье творения.

Когда жизнь становилась удушающе тесной и до отвращения пресной, ей нужен был хаос – бессменный и раскачивающий качели времени танец Эроса и Танатоса, смерть прежней ломкой, тончайщей, невидимой для посторонних глаз скорлупы, и рождение в новом воплощении, её пожизненная столь непонятная окружению трансформация, которая пугала даже её, не говоря о других. Хаос – изначальный и могущественный, для него она оставалась хрустальным сосудом, им она наполнялась, его искала и даже тосковала, когда опустошалась и нечего было расплескать.

Ей нужно было, чтобы лето вместе с ней вышло за пределы костного балконного проёма, разогналось пружинистым вихрем, снесло к чёртовой матери всю её условно созданную в голове лабораторию и унесло туда, где, в общем-то, она никогда не была, говоря и о материальном мире, и о творческом измерении. И чтобы всё стало неважно, утратило смысл, сбросило какие-то особенно живучие рамки. В этом виделась idee fixe, хрупкая и гибкая, как прорастающее семя, уже несущее в себе целую вселенную. За него, как за распускающийся фрактал, она цеплялась, если бы была насекомым с тонкими лапками в цепких щетинках.

Слишком громко сказать, что таким представляется художественный кризис творящей головы. Больше смахивает на плачь или призыв к скорейшим переменам и чему-то новому. Оттого и движения ума, беспокойной нефелиды, выглядят как стремление присосаться к вратам неведанного и просочиться в бурлящий котёл хаоса, откуда полетят в стороны слова, замыслы, неоформленные, но уже кричащие куски текстов. А там будь, что будет. Кто-то же должен исследовать по кирпичикам это стремление запечатлеть, выплеснуть, высказаться, отразить. Что, если она этот самый бесстрашный рейнджер, чудаковатый Эмпедокл? Или всего лишь сандалии от него? Смешно. Впрочем, невозможно постоянно держать серьезную мину. Хаос не любит маски и каменных лиц. Ему по нраву безумцы, шуты, дураки, блаженные, юродство и джокерство. И никакого удушливого пафоса. Слышишь, никакого. 

Есть что-то чрезвычайно манкое в дождливо холодном, отстранённом утре или его ласкающей, масляной противоположности, когда в изломах скомканной простыни таится тепло и отпечаток прошлого образа, а новый уже подставляет тело солнечному богу, чтобы отогреться от затянувшейся дождливой оперы.
 
«Моё сердце открывается твоему голосу» - словами Далилы обратилась она к небу. Облака приклеились к нему сладкой ватой. Но ветер не дремал в это время суток, а отдирал их, рывками прогоняя всё дальше и дальше, чтобы все видели в грузной и неумолимой поступи времени скользящую легкость бытия и порой невыносимую необратимость момента.

В качестве иллюстрации использована картина С.С. "Зелёный", х/м, 2023 г.