Ангел

Автор идеи Серафима Ходакова; ее же – линия сюжета и образы двух главных героев. 

Корпуса расположенного на окраине городка старого завода по производству телефонов, давно закрытого и с растащенным оборудованием, сгнившим полом и протекающей крышей, с местами разрушенными стенами, а кое-где и просто их остовами, были оцеплены двумя скучающими полицейскими в непромокаемых  дождевиках, при рациях и табельном оружии.
Почему в дождевике? Потому что холодный ноябрьский ливень хлестал как из прохудившегося ведра уже вторую неделю, местами переходя в мокрый снег, но быстро таявший.
Дождь, словно незримой стеной ставший на пути зимних морозов, посеребренного звездным небом снега, опустошал вечерами и без того унылые улицы. Свет фар и мягкий шелест шин редких автомобилей и одного-единственного на весь город дребезжащего на остановках дверями автобуса напоминал: жизнь здесь не замерла. Как и бледный свет в квартирах, обитатели которых будто застыли в ожидании: когда же наконец тепло наполнит холодные ребра батарей.
Котельная городка хоть и находилась в рабочем состоянии, но дышала на ладан и не сильно-то грела даже зимой, в каждую из них грозя загнуться совсем. Вот начальство и экономило, игнорируя обращения граждан и стоя на смерть: покуда морозы не ударят, котельная не заработает.
Само начальство обитало в частном секторе, где дома отапливались дровами, всегда вовремя – коли вовремя заплатил – поставляемыми, и потому прекрасно себя чувствовало.
А неделю назад низкое и окутанное тучами, словно сырыми подушками, небо вдруг на мгновение озарил свет. Яркий и подобный молнии. Прямо над корпусами, в одну из прохудившихся крыш которых, больно ударившись о серый треснутый шифер и потолочные перекрытия, рухнул Ангел.
И запутался в невесть как оказавшихся нерастащенными телефонных проводах, с толстым слоем пыли. К тому же и ушибся Ангел тоже сильно. С горем пополам  он, таща на себе ворох дурацких проводов, добрался по перемешанному с полусгнившими досками, битым стеклом и кирпичом полу до стены. Сырой,  холодной и с осыпавшейся штукатуркой.
Окажись у Ангела побольше сил, он бы распутался и улетел. Но сил не было, а одно крыло серьезно повредилось при падении.
Первым увидел Ангела спавший тут же старом матраце Иван Карлыч. Всамделишний немец и когда-то главный инженер на заводе. Аккуратный, педантичный, в очках, при галстуке и отутюженном хоть и недорогом костюме. И неизменно его фотография – на доске почета. А потом.
А потом завод закрыли и в жизни Ивана Карлыча много чего случилось. Он потерял все, включая очки, отчего постоянно щурился, уже который год обитая в полуразрушенных корпусах родного завода. Бывшего. Ныне же почти мертвеца, слабым биением едва живого сердца которого и был инженер. Тоже бывший.
Питался он, точнее закусывал, благодаря подаянию и жалким грошам, получаемым на рынке: то ящики кому-то поднесет, то подметет, то снег зимой уберет, то тент над лотком говорливых и смуглых невесть откуда взявшихся в городке торговцев местными овощами поможет натянуть, а то радиоприемник починит.
А еще раз в месяц получал положенную ему мизерную пенсию в сберкассе. Ее почти сразу же он раздавал разным, таким же как  он, бедолагам.
Единственное, что Иван Карлыч не потерял, так это костюм и галстук. Одни единственные. Поношенные,. Он носил их который год. Брился и умывался Иван Карлыч каждый день у собственноручно сконструированного  умывальника, для которого таскал воду из колодца, расположенного за километр от корпусов, в частном секторе.
И сохранял опрятность. Пил тоже каждый день. Дешевую бормотуху, которую, поговаривали, гнал сам на сконструированном из подручных материалов агрегате. Инженер же. Вот только перегаром от него не несло. И никто не мог понять – почему.
Иван Карлыч проснулся и старом матраце, всклокоченный, хоть всклокачиваться в его пожилой голове, по правде сказать, был уже особо нечему, – выбрался из-под вороха тряпья, вытаращившись на исходивший от Ангела едва заметный свет. Бледный и напоминающий лунный.
– Мать честная! – пробормотал, икнув и силясь разглядеть  силуэт у противоположной стены.   
Достал расческу с четырьмя под корень выломанными зубчиками и причесался, поправив старый и мятый галстук – в нем он спал и неизменно поправлял его по пробуждении. Как и причесывался. Привычка.
Иван Карлыч поднялся, отряхнул уже давно неотряхивамые брюки и направился к углу, из которого исходило бледное сияние. Подходил без страха, только с желанием помочь. Рассуждал он просто и по-немецки рационально: раз некто в дождливую ноябрьскую ночь оказался в полуразрушенных и продуваемых всеми ветрами холодных и неуютных стенах давно закрытого завода, то значит ему нужна помощь. В представлении Ивана Карлыча иначе и быть не могло.
Он вообще был странным человеком. Его много кто и обижал и унижал, в том числе и те, кому Иван Карлыч помогал, покуда был главным инженером, не говоря уже о тех, к кому он предъявлял требовательность, но неизменно корректную и не выходящую за рамки рабочих обязанностей. 
Иван Карлыч не злился ни на кого. И ни у кого не просил заступничества. В городе его считали сумасшедшим, блаженным, а некоторые даже – прозорливым.
Но в ту перевернувшую жизнь городка дождливую ночь не только Иван Карлыч увидел Ангела.
Засунувший руки в карманы джинсов, с почти докуренной в зубах сигаретой и промокший до нитки Панкрат его тоже увидел. Злой и замерзший он возвращался домой. А тут еще холодные мерзкие толстые капли словно надурь норовили заползти ему за шиворот, медленными змейками стекая по шее и спине.
Парню – здоровенному лбу – было от чего злиться: В очередной раз поругался с Клавкой. Подругой. Панкарту было двадцать. Скоро двадцать один. Он полгода как пришел из армии и аккурат в эти недели устраивался в милицию. Хотя работать в ней не хотел, как не хотел работать вообще. Но материной пенсии на двоих не хватало.  А отца Панкрат в глаза никогда не видел. Как и тот его.
Девятнадцатилетняя Клавдия – самая красивая девушка в городке – закончила школу с золотой медалью и в прошлом году поступила в институт. В их захолустье был расположен его филиал, но в нынешнем ноябре его закрыли из-за ремонта помещений. И Клава собиралась уезжать учиться в областной центр, где от тетки ей досталось квартира, причем на Бродвее, ну то есть по-простонародному – на главной городской улице.
Клава Панкрата любила и звала с собой, только с двумя условиями: вместо милиции он поступит в профтехучилище, выпустившись из которого станет работать, и женится на ней.
Панкрат подругу не любил, работать не хотел, как  и жениться. Но в город с ней уехать был не прочь. Ему вообще льстило внимание самой красивой девушки в городке, за которой много кто и безуспешно пытался ухаживать. Почему Клава предпочла далеко не красавца, кое-как закончившегося школу и поддающего Панкрата, для всех оставалось загадкой.  Наверное и для Клавдии – тоже.
Но вот предпочла и все, несмотря на бурчание респектабельных родителей. Правда два приведенных выше условия были для Панкрата обязательны к исполнению, коли он хотел сохранить отношения.
Отношения Панкрат сохранить хотел, а условия выполнять – нет.
 Короче, разное видение их совместного будущего приводило молодых людей к частым ссорам. И этот вечер не стал исключением.
«Овца хренова», – шел по пустынной улице на окраине городка и бормотал про себя Панкрат с желанием напиться. Потому и повернул к корпусам заброшенного завода: стрясти с Иван Карлыча бормотухи, да и денег, коли они него есть, пусть и немного, на что-нибудь покрепче. И в морду дать. Что Панкрат нередко делал, когда был злой. А злой он был всегда.
И когда уже, бредя напрямик, через бурьян и буераки, подходил к корпусам, вдруг увидел вспышку света.
«Трындец», – только и произнес. Сплюнул и переступил порог – точнее споткнулся о него, отчего выругался – корпуса, в котором обитал бывший инженер.
– Слышь, Карлыч! – проорал Панкрат, разнося эхо, растворяемое в шуме холодного дождя.
…Мать Панкрата заявила о пропаже сына только на вторые сутки. В первые – отдыхала. От нытья, претензий и злобы.
…– Короче, третий уже, – флегматично проговорил Василий, хлебнув пива и чиркнув зажигалкой.
– За неделю, получается? – уточнил Богдан, пивший вместо пива обыкновенный черный чай из пакетика. Уже подостывший.
–Ага, – кивнул Василий, затягиваясь и пуская клубы дыма.
Сидели два молодых – обоими было около тридцати – мужика в почти  пустом и единственном на весь городок баре, с запахом слегка пережаренного мяса и дешевого табачного дыма. Тихо играла музыка – непривычный для городка джаз. Скучающий бармен, с аккуратным, посреди головы, пробором и черной бабочкой на шее, напоминающий дореволюционного полового, не спеша и с унылым видом протирал бокалы.
Василий был опером. Невысоким и немного склонным к полноте.  Детдомовец, он попал в городок по распределению. И три  года как работал. Семьей не обзавелся. Может быть из-за собственной флегматичности и жизненного принцип: «Будь что будет».
А еще Василий был фаталистом, верившим в судьбу. Он и Ангела воспринимал также, приказав, поле исчезновения Панкрата, оцепить место его падения и наблюдать.
Вот только, что наблюдать, подчиненные толком понять не могли. Заходить и смотреть на Ангела строжайше запрещалось во избежание исчезновения, да еще с табельным оружием.
  Поэтому ни Василий, ни подчиненные, Ангела видели, только знали о приметах со слов Ивана Карлыча, который с Ангелом общался, подтвердив наличие у него крыльев и отсутствие одежды.  От еды, как рассказал Василию бывший инженер, Ангел отказывался, а от воды – нет.
Иван Карлыч и рассказал, как в исходившем от Ангела свете, чем-то похожим на лунный, исчез, будто растворился Панкрат. Абсурдно конечно звучало: растворился.
Но почему-то Василий поверил, хотя и в протоколе допроса слово «растворился» заменил на более лаконичное и лишенное мистического содержания: «пропал без вести в корпусе закрытого в … году завода».
Тоже самое объяснение опер записал относительно пропажи, на третий день после исчезновения Панкрата не весть как забредшей на завод Марь Сергевны – бывшего директора местного и давно закрытого профетхучилища и бывшей же жены Ивана Карылча. 
Бывшего мужа она иной раз навещала, подкармливая. А так они почти не общалась. А тут под вечер она как-то заявилась.
– Внепланово – пояснил бывший инженер, – потому что была неделю назад.
– Ну а что пришла-то тогда?  – флегматично и без видимого интереса спросил Василий.
Иван Карлыч  в ответ пожал  плечами, несколько раз всхлипнул и все приговаривал:
– Я же, знаете, тоже не сахар был. Не сахар.
Оперу вовсе не хотелось слушать про перипетии не сложившейся семейной жизни Ивана Карлыча и поэтому, составив протокол допроса, он отпустил его восвояси.
Впрочем, провожая взглядом еще более обычного ссутулившеюся фигуру бывшего инженера, закутанного в кем-то ему отданный большой плащ с прилаженным Иваном Карлычем капюшоном, произнес не без участия:
– Может еще вернется, – непонятно, что подразумевая под этими словами: то ли обратно материализуется, из напоминающего лунный, света, то ли каким-то иным образом вернется Марь Сергевна  к Ивану Карлычу.
Бывший инженер ничего не ответил и скрылся за дверью отделения.
Опер чиркнул зажигалкой, закурил и подошел к зарешеченному окну отделения, видя как удаляется в сумерках ссутулившаяся фигура в нелепом замызганном плаще и в капюшоне.
Стоя у окна, Василий снова едва заметно пожал плечами, потому как не мог ответить на в который раз самому себе задаваемый вопрос: почему он верит этому странному человеку.
Странному еще и потому, что Василий несколько раз предлагал Ивану Карлычу  переночевать в отделении – все ж тепло и сухо. Местное РОВД худо-бедно отапливалось. Но тот хоть и вежливо, однако категорически отказывался.
Опер докурил и стал собираться домой, пробормотав себе под нос вовсе не показавшееся нелепым: «Ангела, что ли, ждал?»
Ну а третьим пропавшим стал летёха – зам Василия, все-таки нарушивший строжайший его приказ: самостоятельно в корпус с Ангелом не соваться. Любопытство взяло верх, хотя и знал: подставляет тем самым не только начальника, но и весь отдел.
Зашел и растворился на глазах Ивана Карлыча. В тот самый вечер, окончание которого Василий скоротал с Богданом в баре.
Да, Богдан. Он, в отличие от Василия, был и худощав и женат, растил сына. И еще он являлся единственным другом опера и, как и Иван Карлыч, инженер. Но самоучка, закончивший только первый курс института. Работал в облцентре, куда мотался на своих видавших виды «Жигулях» каждый день кроме выходных. Час туда и столько же – обратно,  по раздолбанному колхозным – колхоз, как и завод,  сдох давно – трактором асфальту.
А в самом городке Богдан жил сызмальства. Родители приехали в него  откуда-то с Севера. Дальнего.
Как раз Богдана вся эта история с Ангелом заинтересовала, и он не то чтобы упросил Василия, нет. Скорее  убедил друга разрешить ему исследовать. Ну, не Ангела, конечно, исследовать, а хотя бы местность вокруг корпуса, где он обитал.
И вот Богдан принялся таскать к корпусам вечерами самодельное оборудование, анализаторы какие-то; с дозиметром весь окрестный бурьян  облазил, фиксировал электромагнитные изменения, химические состав почвы, термо-колебания.
На Ангела не смотрел и в контакт с ними не вступал, выполняя строжайший запрет Василия.
И ничего особенного не обнаружил: почва как почва, воздух как воздух. Радиация в норме. Однако обнаружилось другое: про Ангела как-то прознали дети лет пяти – десяти.
 Они видели Ангела. И даже общались с ним. Оцепление-то было выставлено с одной стороны  бывшего завода – с той, где раньше располагалась проходная и под ногами еще различался поросший бурьяном и молодыми деревьями потрескавшийся асфальт.
Дети же пробирались с противоположной стороны, где когда-то высился окаймленный колючей проволокой забор и сейчас не пройдешь не пролезешь – вон, репейник выше головы. И даже местами обрывки ржавой ключевой проволоки. Но дети как-то пролезали. Об этом не знали их родители и даже милиционеры в оцеплении, уныло тянувшие лямку своего дежурства под холодным ноябрьским дождем.
О них знали только Василий, Богдан и Иван Карлыч. И главное: дети общались с Ангелом и не исчезали. Как и животные – обитавшая в корпусах кошка и какой-то шелудивый пес, подкармливаемые бывшим инженером. И еще голуби, по ночам своим шебуршанием  под сводом прохудившейся крыши напоминавшие летучих мышей.
Василий с Богданом толком понять причину не исчезновения детей не могли. Сами дети тоже внятно не могли ничего объяснить. Просто рядом с Ангелом им было хорошо. 
Ну а тут вот третий пропал. И еще при исполнении. В пору было загрустить. Однако Василий не загрустил – фаталисты вообще редко предаются подобному состоянию. 
– Завтра я задержу Ангела, проговорил Василий несколько устало и провел ладонью по лицу, подавляя зевоту.
– Но ведь … – попытался было возразить Богдан – и чашка с почти допитым чаем застыла подле его губ.
– Да знаю, что ты хочешь мне сказать – отмахнулся опер, – только пропажи эти, сам понимаешь. Я конечно об исчезновении Копылова, будь он не ладен, наверх сообщать не буду.  Еще дня два хотя бы. Но допросить Ангела допрошу. Как-нибудь. Повязку, там, на глаза надену или еще что.
Богдан понял, что возражать бесполезно. Василий отличался упрямством. И к нему вполне подходила поговорка: мужик, что бык, втемяшится в башку какая блажь – колом ее оттуда не выбьешь.
И даже один раз процитировал ее другу. Тот в ответ только усмехнулся и согласно кивнул, прибавив флегматично: – Бык так бык. 
Допив пиво и чай, друзья разошлись по домам. Единственное, впереди были выходные и Богдан упросил Василия повременить с арестом до понедельника. Опер добавил, пожимая на прощании Богданову руку:
– Да я не арестовывать его собираюсь. Так, задержать на двадцать четыре часа. А тебе, дружище, так и быть,  при допросе разрешаю присутствовать. Хоть это и не положено.
На том и расстались.
… – Пап, а Дед Мороз придет?
– Да их не бывает, – чуть не буркнул Богдан, занятый очередным анализатором. Но вовремя осекся. И замер. С отверткой в руках. Перевел взгляд с письменного, заваленного проводами и разными приборами, стола на окно, с закрывавшем его огромным алоэ.
Мерное барабаненье капель по запотевшему – отопление вчера вечером, таки, включили – стеклу напомнило о давно  идущем дожде.
– Так придет Дед Мороз, па? – потянул за рукав байковой Богдановой рубашки сын, вдруг ни к селу ни к городу вспомнивший в дождливо-пасмурном ноябре про Новый год.
– Придет! – почти закричал, хлопнув по плечу сына Богдан, вскакивая, опрокинув стул, и почти бегом помчался в прихожую. Схватил с вешалки куртку, наспех обулся, кое-как завязал шнурки  и с шумом захлопнул за собой входную дверь, оставив сына стоять с недоуменно вытаращенными глазами.
Богдан выскочил на улицу, на ходу натягивая куртку на голову, что не очень-то защищало от холодных капель и, хлюпая по лужам, побежал к Василию, который жил дести минутах ходьбы от его хрущевки, в частном секторе, в выделенном ему РОВД хоть и старом уже, но добротном деревянном доме, с резными наличниками на окнах, печкой, баней и задней терраской, и еще с садом и калиткой, которую Василий никогда не запирал.
Богдан вбежал, споткнувшись о валявшиеся посреди дорожки грабли и едва не разметав кучу прелых и мокрых желто-коричневых листьев, собранных поодаль.
На ступенях терраски скинул обувь, дабы не тащить налипшую грязь в сени, и прошел в них – холодные  и неотапливаемые. Остановился на секунду. Богдан всегда так делал. Даже когда очень спешил к Василию по важному делу.  Из-за запаха.
В сенях он стоял особый. Богдан даже толком не мог сказать – какой. Смесь дерева, чеснока, каких-то трав, копченой свинины, древнего стертого паласа; висевшего на крючке старого черного овчинного тулупа, почему-то в впотьмах всегда пугавшего Богдана. И чего-то еще. Да – карты мира, начала века: она тоже виднелась, прибитая на стене и скрываемая свисающими со стены пучками высохших трав – то ли мяты, то ли чабреца.
В этот раз Богдан простоял на секунду дольше: даже загромождавший все вокруг унылой сыростью ноябрьский дождь оказался не в силах лишить сени уюта. Разве что Богдану вдруг захотелось снять с крючка тулуп и накинуть себе на плечи. Тулуп казался живым и теплым. И немного жутковатым.
Через секунду Богдан толкнул со скрипом  отворившуюся дверь комнаты.
Василий словно ждал его. Он сидел спиной к двери, на коленях перед только-только затопленной печью.
– Заходи, – произнес, не оборачиваясь и протягивая руку, другой закрывая дверцу в печи. Богдан подошел, созерцая подошвы серых Василиев валенок, в которых он всегда, с осени до ранней весны ходил по дому. Не потому что мерз. Просто нравилось.
– Слушай, я насчет Ангела.
–  Ну? – Василий поднялся и отряхнул ладони, указав на лавку – садись, пиво будешь?
В комнате, кстати, не было ни одного стула, только пара лавок, на которые Василий обычно садился верхом и из-за этого ел в пол оборота к деревянному ничем не покрытому столу.
– Не, – ответил Богдан усаживаясь, – я, кажется, понял, почему люди пропадают.
– Ну и почему?
 Василий выглядел уставшим, был день так третий не брит и явно после бессонной ночи – вон, скомканная и незаправленная постель об этом свидетельствует.
А когда день заладился, то Василий неизменно забирался спать на печь. Но судя по выставленным пустым пивным бутылкам, мокнувшим под дождем на краю ступеней задней терраски, последние дни у него не заладились.
Он много часов проводил в отделе и явно не хотел на тему Ангела разговаривать и может даже уже жалел, что рассказал другу о предстоящем задержании. А Богдан не знал с чего начать.
– Понимаешь…
– Да ни хрена я не понимаю, – флегматично перебил его Василий, – потому и собираюсь Ангела допросить. Не люблю я тайн, мистики там всякой и недомолвок. Мне главное, чтобы все просто было, ясно и понятно. По полочкам, знаешь, чтобы было разложено. А что не разложено, то я должен разложить. Работа у меня такая. Вот в понедельник и буду раскладывать. И пусть он мне Копылова вернет, с оружием табельным. А жену Карлычеву бывшую и придурка этого себе может оставить.  Если так хочет.
Василий не жалел не об исчезновении Иван Карлычевой жены – разве что инженеру немного сочувствовал. Тосковал. А Панкрата не было жаль совсем. Его исчезновение даже радовало, потому как опер вовсе не желал его устройства в милицию.
Но отдел кадров кого только не брал на службу.
 Поэтому, когда Панкрат исчез, Василий подумал: «Хорошо хоть не оформился, дебил, и корочку не получил, а то хлопот было бы – не оберешься».
Богдан понимал, что другу надо выговориться. Поэтому слушал молча. И после Василиевой тирады еще минуту молчал.
– Дети не пропадают, потому что… Ну как тебе то сказать, короче  потому что в чудеса верят и безгрешны.
Богдан был человеком верующим, поэтому для него такие вот слова из религиозного лексикона звучали вполне естественно. Но он не знал, как отреагирует на них Василий. Не сказать, что опер был убежденным атеистом, просто религией не интересовался вообще.
Как-то зашли они с Богданом в единственную церковь городка. Пока Богдан покупал свечи, пока ставил, Василий со скучающим видом стоял в притворе.
Но отреагировал на «чудо» и «безгрешны» спокойно, спросив:
– А Карлыч получается, по-твоему, тоже безгрешный?
– Что-то вроде того, – ответил Богдан, уточнив: – Карлыч блаженный. Почти святой.
– А-а-а – протянул Василий флегматично, – святой значит.
– Блаженный, – уточнил Богдан и махнул рукой: мол, не отвлекайся, послушай. – Ангел, он, ну не знаю, как фильтр, что ли, то есть пропускает через себя всю нашу грязь. Все грехи.
– Ну допустим,  а почему люди исчезают-то? 
– Потому что очищенные и безгрешные не могут в нашем мире существовать. Представляешь, весь мир состоял бы из одних Иван Карлычей.
– А дети, значит пока, это, как его, безгрешные?
– Ну да, так и есть – Богдан при этих словах даже ладонью по столу хлопнул. Просто он ожидал, что Василий ехидничать начнет.
Но друг не начал. И даже вздохнул с облегчением. Не любил опер загадок, там, неопределенности всякой. А Богдан предлагал отгадку и даже аргументировал ее.
Василий замолчал, не спеша потягивая пиво. Богдану показалось, будто выражение его лица не то чтобы прояснилось, скорее умиротворенным стало. Правда допив пиво, он нахмурился, мерно постукивая дном стакана о край стола.
– Только вот Копылов. Если он не вернется, к нам сюда проверка из области нагрянет и вообще шумиха начнется. И я может поеду дослуживать в Тмутаракань какую-нибудь, еще более тьмутараканистую, чем наша. А то еще и с понижением.
Василий невесело усмехнулся.
Богдан выругал про себя нарушившего приказа и подставившего друга, Копылова.
В общем просидели они весь вечер, до самых ранних ноябрьских пасмурно-дождливых сумерек.
Богдан уже собрался уходить, когда в окно негромко постучали.
– Кого это нелегкая принесла? – удивился Василий.
– А ты кого-нибудь ждал?
– Не-а.
Опер подошел к окну, отдернув занавеску. Посмотрел. Потом обернулся к Богдану.
– Копылов, – только и вымолвил.
От неожиданности Богдан вскочил как ошпаренный и пулей подлетел к окну. И в самом деле за окном, под навесом, промокший и какой-то потерянный стоял Копылов. Кажется, дрожавший от холода и словно ссутулившийся под тяжестью ливня.
Явление его было столь необычно, что друзья с пол минуты пялились в окно, пока Богдан не хлопнул Василия по плечу и одновременно не замахал Копылову: мол, что стоишь, заходи!
– Да открой ему, – проговорил Богдан.
Василий дернулся, но остановился перед самой дверью, обернувшись:
– Так открыто ж всегда, – опер кивнул в сторону окна – он же знает. Я только на ночь. запираю.
Послышался скрип двери в сенях. Друзья застыли, словно ожидая увидеть приведение.
Вместо него дверь отворил Копылов и вошел в обуви, оставив на паласе следы, и в насквозь промокшей коричневой кожаной куртке.
Вид у него был тот еще. Чем-то зомби напоминал.
Первым, как ни странно, очухался Богдан.
– Давай, разувайся, чего следишь, куртку снимай и дуй к печке.
Потом обернулся к оперу:
– У тебя самогон есть?
– Найдем,– послышалось в ответ.
Копылов словно на автомате разулся. Богдан буквально стащил с него тяжелую от сырости, со стекающим толстыми каплями, куртку. И вздохнул с облегчением, увидев кобуру и табельное оружие. Опешивший Василий и не спросил про них.
Оставляя следы на паласе – обувь ведь промокла насквозь, поэтому носки были хоть выжимай – Копылов проследовал к печке.
Василий притащил откуда-то бутылку самогона, налил полный граненый стакан, отрезал толстую горбушку черного хлеба, положил на него толстый же кусок сала с коричневыми прожилками.
Копылов выпил залпом и минуты две жадно ел, пережевывая словно удав. И только потом пришел в себя и сбивчиво рассказал и произошедшим  с ним.
Он вошел в корпус и почти сразу разглядел силуэт с крыльями в углу. С кучей проводов на ногах. 
– Что-то во мне перемкнуло и я метнулся к Ангелу, распутывать телефонные провода на нем. Только они как-то мудрено были намотаны. Потом вдруг свет и дальше.
Что было дальше и куда он попал,  Копылов не смог толком рассказать.
– Виноват я, товарищ капитан, что нарушил приказ, – глядя на Богдана и словно ища у него поддержки, проговорил Копылов.
– Ладно, потом разберемся, главное живой вернулся, – ответил Василий – и  при оружии.
– Вот только странно, что ни у Карлыча, ни у детей, как  не пытались освободить от проводов  Ангела, ничего не получалось.
–  Я тоже все думаю: как так можно было запутаться, причем нечаянно, – ответил Богдан. И добавил: – Если только его не запутали.
– Кто, Карлыч что ли?
– Не, а…
Копылов перебил:
–  Когда я вернулся, в углу не было никакого Ангела, только куча проводов.
–  Что??? – одновременно произнесли, точнее проорали Василий и Богдан.
– Не было там Ангела, когда я вернулся – несколько опешенно и подавшись назад ответил уже вполне пришедший в себя Копылов.
Друзья вскочили и ломанули из дома.
Уже скидывая валенки и срывая с крючка куртку Василий, обернувшись к Копылову произнес:
– Посиди здесь. Поешь. Самогонку мне тут только всю не выпей. И дров в печку подбрось.
– Я с вами, – начал было вставать Копылов.
– Угомонись, – беззлобно буркнул Василий  – ты уже сходил, – и закрыл за собой дверь.
Друзья выскочили на улицу и помчались к корпусам, даже не заметив, что дождь прекратился.
Добежали,  почти не запыхавшись. 
В оцеплении скучал предпенсионного возраста старшина Головенко. Один. Его коллега был на больничном.
На секунду остановившись подле старшины и, тронув его за плечо, Василий задал вопрос:
– А ты почему мне не доложил, что Копылов вернулся?
– Как вернулся? – оторопело вытаращался на начальника Головенко, и даже папиросу не удержал  на скрывавшихся за почти буденовскими усами губах.
– Ладно, – махнул рукой Василий – потом доложишь.
И принялся догонять вырвавшегося вперед Богдана.
– Погодь, – мне положено первым, – произнес опер у самой стены, Богдан отошел в сторону.
Друзья перебрались через проем в стене и сразу же увидели кучу проводов в углу. И едва заметное, не рассеявшееся, но уже угасавшее сияние, подобное лунному.
И еще увидели аккуратно сложенную импровизированную постель Ивана Карлыча. Самого бывшего инженера и след простыл. Только кот и шелудивый  пес сидели и вопросительно смотрели на обоих.
С минуту Василий и Богдан стояли в тишине, слушая шебуршание голубей под кровлей полуразрушенной крыши. И оба ощущали касавшееся души умиротворение.
– Пойдем, что ли, – негромко произнес Богдан, когда сияние в углу наконец погасло.
Василий молча кивнул.
Когда они выбрались из корпуса, бурьян был покрыт тонкими слоем первого снега. Ставших привычными сизых туч не было. Напротив, небо украшал сотканный невидимой рукой звездный ковер.  Воздух обдавал свежестью и морозом.
Проходи мимо Головенко, Василий произнес:
– Ступай домой.
На вопросительный взгляд старшины, повторил, коснувшись ладонью его плеча: –  Ступай. Дежурство закончено.
Уже прощаясь с Богданом и протягивая ему руку, Василий произнес с улыбкой:
– Сегодня ж первое декабря. Зима наступила. Настоящая. А Завтра ведь воскресенье. Ты, это, в церковь-то пойдешь?
Богдан, не пропускавший воскресные службы, кивнул.
– Я с тобой.
Друзья пожали друг другу руки и разошлись по домам. Шелудивый пес увязался за Василием, кот – за Богданом.
Май – июнь 2024. Чкаловский.

 Источник фото: