Черное Солнце-2

Часть 1. Жизнь в темноте

Прошло двадцать лет с тех пор, как сто человек обрели убежище в подводной станции «Эдем» — последнем приюте человечества. «Эдем» был построен задолго до катастрофы: модульный комплекс из толстостенных титановых сфер, соединённых герметичными туннелями, утопленный на глубине более трёх километров. Его создавали как научно-исследовательскую базу, чтобы изучать химию гидротермальных источников, редкие формы жизни и экстремофильные микроорганизмы. Но позже эта станция превратилась в ковчег.
Она стояла в мёртвой тьме океанского дна, у «чёрных курильщиков» — колонн кипящего минерализованного пара, вырывающегося из трещин земной коры. Курильщики озаряли окрестности мутно-оранжевым свечением микробных матов, клубящимися облаками серы и марганца. Здесь, рядом с вечным теплом недр, ещё можно было жить: температура воды вокруг источников оставалась терпимой, и жизнь, хоть и примитивная, продолжала бурлить в виде слепых ракообразных, белёсых червей и водорослевых плёнок.
Вверху же властвовала смерть. Океаны давно покрылись бронёй льда — местами до километра толщиной. Поверхность Земли превратилась в безмолвную, обледеневшую пустыню. Там давным-давно вымерли последние люди — кто-то от голода, кто-то от болезни, многие — от бесконечных войн за остатки еды и тепла. Им не хватило ни убежищ, ни топлива, ни времени.
Над мёртвыми городами вечно гулял холодный ветер, неся ледяную пыль.
Но Земля всё ещё вращалась — только уже не вокруг Солнца. Там, где раньше сияла звезда, теперь зияла черная дыра — невидимое сердце тьмы, окружённое тонким светящимся кольцом аккреционного диска. Она не светила, она лишь поглощала. И всё же планеты продолжали своё круговое движение: гравитация почти не изменилась, масса осталась той же. Парадокс, вызов законам — звезда, которая должна была прожить ещё четыре миллиарда лет, внезапно сколлапсировала. Никто так и не нашёл объяснения.
Но и «спасённые» не знали счастья. Акванавты — так теперь называли этих людей — жили в постоянной борьбе за ресурсы. Всё было строго по нормам: свет, пища, вода, генераторы, скафандры.
Вода из океана проходила цикл переработки и разложения, из неё добывали кислород. Рыба — слепая, измождённая холодом, редкая — была единственным постоянным источником еды. Каждый выход наружу в скафандре длился час-два, не больше, иначе металлокерамика могла треснуть от перепада температур или давления. И каждый такой выход был как лотерея: или добыча, или смерть.
«Эдем» жил, дрожал, скрипел под давлением. Его освещение стало тусклым, реакторы старели, инструменты ломались. Люди ходили по коридорам медленно, экономя силы. Взгляд каждого был тяжёлым: двадцать лет они жили под километрами льда, не видя ни неба, ни света.
Но главное — они знали, что пути назад нет. И впереди его тоже, похоже, не было.

Часть 2. Власть

Командир «Эдема», Виктор Андреев, был человеком, которого сама среда создала для выживания. Высокий, исхудавший, с плечами, будто высеченными из металла, он казался частью станции — таким же холодным и неумолимым. Его лицо, изрезанное морщинами, постоянно оставалось напряжённым, словно он слушал скрежет титана, стон конструкций и дыхание океана сквозь стены. Седина, втиснутая в короткие волосы, придавала ему почти военный вид. Когда Виктор проходил по коридору, тусклый свет отражался от его мачете, висевшего у бедра, и от потёртой рукояти пистолета, который он никогда не выпускал из виду.
Он был командиром «Эдема» с первого дня, когда станция стала последним убежищем человечества. И за двадцать лет он превратил её в подобие военно-полевого лагеря. Его власть была абсолютной — и без неё станция давно бы погибла.
Но чем дольше длилась изоляция, тем сильнее росло недовольство.
Люди устали от приказов, от нормирования каждого глотка воды, от ночных тревог из-за очередного сбоя фильтров или трещины в корпусе. Они уставали от темноты, от вечного шороха насосов, от мыслей о том, что наверху — только ледяной гроб.
Они устали от страха, который стал их постоянным спутником.
Коррозия разъедала металлические панели так же медленно и мучительно, как страх разъедал сознание людей. Солёная вода неизбежно проникала в мельчайшие щели, и инженеры тратили недели, чтобы заварить очередной участок корпуса. Каждый раз, когда пластик усиливал вибрацию или свет мигал — люди вздыхали, замирали, шептали молитвы. Все понимали: имплозия могла случиться в любую секунду. Давление в триста атмосфер не прощает даже микроцарапины.
На фоне этой хрупкости Андреев становился всё жёстче. Он носил оружие не только как символ власти — он умел им пользоваться. И дважды доказал это на деле.
Первый случай... Через двенадцать лет после укрытия один из инженеров, Николай, тихий мужчина, потерявший всю семью, внезапно сорвался. Его нашли у аварийного шлюза — он уже снимал блокировку, крича, что хочет «выпустить наружу всю эту тьму, чтобы она подчинила и их тоже».
Пятеро бросились его остановить, но Николай отбивался гаечным ключом, осатанев от отчаяния. Тогда появился Андреев.
— Назад! — рявкнул он так, что даже рев насосов на секунду будто стих.
Он ударил Николая рукоятью мачете, сбив его с ног, и запер в изоляторе на два месяца. Никто больше не видел инженера прежним — он стал бессловесным, пустым, словно разум его окончательно сломался.
Через три года другая группа — пятеро молодых, из тех, кто родился уже в глубинах — пытались захватить склад кислородных баллонов. Они кричали, что устали жить под диктатом «стариков» и что лучше умереть быстро, чем по капле.
Они хотели открыть технический шлюз и затопить половину станции, чтобы «облегчить жизнь остальным».
Андреев вошёл на склад в тот момент, когда один из бунтарей уже держал ладонь на рычаге.
— Уберите руки. Сейчас же, — сказал он тихо, но в его голосе была такая сталь, что двоих отшвырнуло назад чистым страхом.
Один из подростков метнулся на него с ножом, и Андреев выстрелил — не убивая, но попав в плечо. Остальных он уложил ударом каблука и мачете. И снова — изолятор. Долгий. Ледяной.
После этого случая никто больше не пытался «проверить» границы командирской власти. Но недовольство не исчезло. Оно просто пригнулось под тяжестью его диктатуры, как ржавые балки под давлением океана. Люди шептались в коридорах, смотрели на Андреева с смесью страха и ненависти.
Они понимали: он удерживает станцию живой — но и держит их в клетке. В «Эдеме» росло ощущение, что однажды страх перед смертью перестанет перевешивать страх перед командиром.
И что тогда случится — никто не знал.

Часть 3. Напряжение

В столовой было непривычно тихо. Помещение, рассчитанное когда-то на пятьдесят человек, теперь вмещало лишь десяток — текущую смену, которая собралась на ужин. Стены были покрыты конденсатом, лампы под потолком мерцали холодным белым светом, а металлические столы стояли вплотную друг к другу, чтобы экономить пространство и тепло. Воздух пах йодом, морской солью и чем-то металлическим — смесь, ставшая неизменным фоном жизни в «Эдеме».
Для успокоения включили «Лунную сонату» Бетховена. Нежные, тягучие ноты должны были создавать иллюзию покоя, но на деле лишь распахивали в душе зияющие пустоты. Музыка стекала по стенам, словно холодная вода, и вместо умиротворения приносила лишь осознание хрупкости их существования.
Еда на подносах была мизерной: несколько варёных медуз, кусочек мяса краба и чуть-чуть морской водоросли, выращенной в узких гидропонных ящиках. Это не утоляло голод — только слегка приглушало его, как слабая таблетка боль. Рыбы в океане почти не осталось: с исчезновением солнечного света кислород в морской воде постепенно сокращался, и большинство видов задохнулось. Даже экосистема у черных курильщиков, где жизнь держалась на тепле и химии недр, начинала рушиться. Гигантские трубчатые черви умирали, колонии бактерий истончались, крабы становились мельче и слабее. «Эдем» медленно, неотвратимо голодал вместе с океаном.
Но именно здесь, за этими холодными столами, в тусклом свете ламп, рождался организованный бунт.
— Почему мы должны подчиняться Андрееву? — тихо, но с яростью в голосе прошептал Иван Савельев.
Он был крепким, коренастым мужчиной сорока лет, с вечно измазанными машинным маслом руками и коротко подстриженными тёмными волосами. Его глаза — серые, усталые — давно потеряли прежний блеск. На третьем этаже, где он ремонтом занимался насосами и фильтрами, все знали его как человека прямого и упёртого. Сейчас он наклонился к своим товарищам, пряча лицо в тени.
— Он нас в могилу загонит. Посмотрите, что мы жрём! А сам, я уверен, красную икру ест и шмотки прячет!
— Ты предлагаешь бунт? — Мария Кириенко, врач станции, подняла голову.
Ей было под тридцать пять, худощавой, с острыми скулами и внимательными темными глазами. Руки — тонкие, нервные — выдали её больше, чем лицо: она почти не спала последние месяцы, ухаживая за больными и раненными.
— Иван, ты понимаешь, что без лидера мы не протянем и недели? Кто возьмёт на себя решения? Кто будет распределять ресурсы?
— Нам нужен лидер, — упрямо прошипел Иван. — Но не диктатор. Мы можем создать совет. Коллективное решение, понимаешь? Пусть несколько человек решают, а не один вооружённый псих.
Люди вокруг молчали, делая вид, что заняты своей жалкой порцией еды. Но слухи уже давно ходили по коридорам: кто-то мечтал о свободе, кто-то просто хотел перемен, а кто-то боялся Андреева сильнее, чем темноты за стенами станции.
Связи с внешним миром давно не было. Даже атомные подводные лодки, которые, возможно, ещё дрейфовали где-то в Атлантике или под замёрзшим Тихим океаном, давно не выходили на связь. Некоторые считали, что их сковали айсберги: гигантские, многокилометровые ледяные массивы, которые выросли после того, как поверхность океана замёрзла на десятки метров вглубь. Там, в этой ледяной тюрьме, шлюзы могли заклинить, корпуса промёрзнуть, реакторы погаснуть. Экипажи, отрезанные от воздуха и пищи, скорее всего, умерли в полном мраке, среди холодных металлических переборок, так и не дождавшись помощи.
От «Эдема» не осталось союзников. Да и сам он трещал по швам.
Андреев чувствовал нарастающее напряжение, словно давление воды за корпусом стало вдвое сильнее. Он знал: люди злятся, шепчутся, планируют. Но позволить себе слабость он не мог. Любая авария могла уничтожить всех, и он был уверен, что только дисциплина удерживает станцию от хаоса.
Однако многие на «Эдеме» думали иначе. Они верили — или хотели верить — что демократия, совет, совместные решения смогут вытащить их из кризиса. Что если заменить страх надеждой, жизнь станет хотя бы немного светлее.
Но в глубине, в холодной столовой под глухие ноты «Лунной сонаты», каждый понимал: если дело дойдёт до противостояния, победителей там уже не будет. Только те, кто погибнет позже остальных.

Часть 4. Авария

Прошло несколько месяцев, и напряжение, которое нарастало среди акванавтов медленно и почти незаметно, наконец достигло предела. Всё смешалось: хронический голод, недосып, депрессия, разрушающиеся системы станции, постоянная вибрация металла, предсмертные скрипы конструкции, угасающие запасы энергии. Люди жили на грани — и трудно было сказать, какой именно день стал тем, в котором критическая масса наконец прорвалась.
В тот утренний цикл Андреев вызвал ремонтную бригаду. На внутреннем экране он показывал участки обшивки, где металл уже заметно прогибался внутрь под чудовищным давлением нескольких километров воды.
— Сектор «Юг-2», — сказал он, не терпя возражений. — Там уже пошли микротрещины. Если их не заварить сегодня, завтра нам всем конец.
Иван Савельев, нахмурившись, молча кивнул и отправился готовить свою команду. Они надели тяжёлые скафандры, взяли оборудование: плазморезы, гидроключи, диагностические датчики. Двери шлюза сомкнулись, и бригада двинулась по мокрым переходам к ремонтному отсеку, где располагались внешние сервисные люки.
Работа только началась, когда раздался глухой удар. Потом второй — сильнее. Станцию тряхнуло, как хрупкую жестяную банку. Из-под обшивки вырвался струйный шипящий звук — знак того, что разгерметизация стала критической.
И через мгновение прогремел взрыв. Вода, тёмная и ледяная, хлынула внутрь мощным потоком, сметая инструменты, ударяя по скафандрам, сбивая людей с ног. Поток ворвался так стремительно, что первые двое ремонтников даже не успели вскрикнуть — их мгновенно унесло к переборке, прижало, сломав шейные позвонки.
— Тревога! Тревога! — заорал автоматический сигнал, заглушая человеческие крики.
В коридорах началась паника. Люди бросались в разные стороны, спотыкались, падали, поднимались снова, пытаясь убежать от воды, которая уже текла по полу и стенам, собираясь в бурлящие потоки.
— Закрывайте аварийные люки! Немедленно! — голос Виктора гремел по громкоговорителям. — Если сейчас не перекроем сектор, разгерметизация пойдёт дальше!
Но в аварийный сектор уже было невозможно попасть: вода хлестала из разрыва, как из пробитой плотины. Давление увеличивалось с каждой секундой.
Иван и его команда пытались повернуть назад. Они пробирались по коридору, который мгновенно наполнялся водой снизу вверх. Чьи-то крики тонули в ревущем шуме. Один из ремонтников попытался ухватиться за поручень — но поток вырвал его из рук и унёс в тёмную глубину коридора. Другой — споткнулся, упал, и вода накрыла его целиком. Его скафандр не выдержал давления — внутри него всё прекратилось в один миг.
Но Иван, чудом сохранив равновесие, рванул вперёд. Он бежал, падая и снова поднимаясь, чувствуя, как ледяная вода тянет его назад, как каждый шаг даётся тяжелее предыдущего. Лампочки над головой вспыхивали и гасли, коридор заполнялся клубами пара.
Он добежал до главного шлюза в центральный модуль как раз в тот момент, когда двери начинали сходиться.
— Подождите! — закричал он, бросаясь вперёд.
Он успел. Протиснулся в узкую щель, упал на металлический настил и перекатился внутрь как раз в тот момент, когда тяжёлые бронированные створки сомкнулись, отсекли тонны воды и… людей, которые оставались по ту сторону.
Запорный механизм загудел, задвижки встали на место.
На центральном пульте стоял Андреев. Именно он нажал кнопку закрытия. Он смотрел на монитор, на котором ещё секунду назад виднелись вспышки фонарей, фигуры людей, а теперь была лишь кипящая тьма воды.
Он убил их. Он знал это. И всё равно закрыл люк.
Иван, лежавший на полу, тяжело дышал, с него стекали струи воды. Когда он поднял голову и увидел Андреева, стоящего над ним, его всю трясло — от холода, боли и ярости.
Губы его дрожали, и он шептал, не в силах сдержаться:
— Убийца… убийца…
Это было не обвинение. Это была клятва.

Часть 6. Бунт

Станция медленно умирала, и это чувствовалось в каждом скрипе, в каждом дрожащем от вибраций поручне. Металл в коридорах словно стал тоньше — он отвечал на любое прикосновение глухим, обессиленным звуком, будто жаловался на собственную усталость. Воздух стал колючим от холода и сырости; откуда-то тянуло водорослями и прокисшей смазкой. Свет мигал так часто, что уже никто не замечал — глаза привыкли жить в постоянном полумраке. Критическое состояние «Эдема» стало не новостью, а фоном, на котором текла жизнь: каждый шаг отдавался в стенах слабой эхом, будто станция слушала их и едва удерживалась от того, чтобы просто рассыпаться под километрами воды.
А снаружи… Снаружи был океан — огромный, давящий, равнодушный. Тьма за иллюминаторами была настолько плотной, что казалась материальной. Иногда в этой черноте скользили разрозненные огни — стайки глубоководных существ, вспышки биолюминесценции, похожие на дрожащие звёзды. Но чаще за стеклом не было ничего, кроме неподвижной, вязкой пустоты. Вдалеке тянулись ледяные поля — айсберги, сломанные временем и давлением. Казалось, они наползали на станцию, медленно сжимали её, как кулак. Иногда «Эдем» слегка подрагивал — будто весь этот мертвенный холод снаружи царапался о корпус, пытаясь вломиться внутрь.
Иван возвращался по затопленному переходу, слыша, как под подошвами чавкает тонкий слой воды. Он едва держался на ногах, но шел уверенно, словно сама станция подталкивала его вперёд. После взрыва, в котором погибла почти вся его команда, внутри квартировался один-единственный вывод: если они сейчас не возьмут управление на себя, то конец наступит быстрее, чем замёрзнут батареи аварийного питания.
Когда он собрал людей в техническом отсеке — человек двадцать, не больше, — на лицах у всех не было злости. Не было и страха в обычном смысле. Это было какое-то истощённое, смиренное отчаяние, за которым вдруг обнаружилась готовность делать то, чего раньше они бы не осмелились даже думать. Их трясло — от холода, от усталости, от бессонных ночей. Они стояли, прижимая к груди инструменты, будто это были не гаечные ключи и обжимные тиски, а оружие, и слушали Ивана так, как слушают человека, который произносит последнее решение за всех.
— Мы должны взять контроль в свои руки, — сказал он негромко, чтобы голос не дрожал. — Андреев привёл нас к тому, что вы сами видите. Либо мы сейчас убираем его, либо погибнем. Все.
Это не вызвало возгласов. Не вызвало вопросов. Люди только кивнули — будто это решение давно зрело в них, а Иван лишь произнёс вслух то, что они уже пережили. И так же молча они двинулись по коридору. Кто-то поддерживал на ходу дрожащего механика; кто-то шёл вперёд, держа разводной ключ, как дубинку. Они не были толпой — скорее, волной, которой достаточно небольшого толчка, чтобы стать лавиной.
Командный центр, в котором Виктор Андреев отчаянно пытался хоть как-то организовать эвакуацию, был залит неровным светом аварийных ламп. Карты эвакуационных шлюзов висели на мониторах, но почти все зоны были перечёркнуты красным: затоплено, разгерметизировано, потеряно. Это был не план спасения — это был список умирающих участков железного тела «Эдема».
Когда Иван распахнул дверь, Виктор резко обернулся. Он выглядел старее, чем был на самом деле: под глазами — глубокие тени, спина — напряжённая, как канат. Его рука рефлекторно потянулась к кобуре, но в этом движении не было настоящей уверенности — одна только привычка человека, который слишком долго держал власть, чтобы уже уметь ею правильно пользоваться.
— Виктор, всё, — сказал Иван. Голос его глухо отдался в металле. — Ты провалился. Сдайся, и мы попробуем спасти то, что осталось.
Андреев вспыхнул почти мгновенно — не яростью, а отчаянной, болезненной попыткой удержать контроль.
— Вы не понимаете, — выдохнул он. — Без дисциплины… без неё — мы обречены. Нам осталось… месяц, может меньше. Ресурсов нет. Вы думаете, я не знаю? Вы думаете, я не вижу?..
— Ты диктатор, — сорвался Иван. — Ты держишь нас под водой, как наживку! И ты убил мою группу. Ты убил их, когда закрыл шлюз!
Сзади Мария — бледная, с воспалёнными от бессонницы глазами — шагнула вперёд.
— Сложи полномочия, Виктор, — сказала она тихо, но твёрдо. — Иначе мы закончим здесь все.
Но момент был уже потерян. Какая-то рука дрогнула в толпе — может, шла борьба за пистолет, может, кто-то просто сорвался — никто потом точно не вспомнит. Выстрел прозвучал оглушающе громко, как будто пуля разорвала не воздух, а сам тугой нерв станции. Виктор качнулся, будто пытаясь удержаться за невидимую опору, и упал. Из его груди вытекла густая, почти чёрная кровь — она собиралась в щели между плитами пола, медленно растекаясь.
Иван стоял над ним долго. Губы сжаты, руки дрожат, взгляд — ледяной. Он нагнулся, поднял с пола тяжёлое мачете, которое кто-то обронил. Металл блеснул тусклым отражением мигающего света, и остальные инстинктивно отступили на шаг — не от Ивана, а от того, что теперь становилось неизбежным.
Над их головами тихо вспыхнула строка на панели диагностики:
Секция G-4 отключена.
Секция G-5: отказ изоляции.
Секция H-1: критическое повреждение.
И строки продолжали появляться — одна за другой, как пульс умирающего организма, который уже не остановить.

Часть 7. Крушение

Прошло три дня — тяжёлых, вязких, похожих один на другой, словно время само застряло в металлических кишках станции. «Эдем» стонал под давлением океана: гулкие удары где-то внизу напоминали о том, что вода медленно, неумолимо проедает себя путь внутрь. Коридоры были влажными почти постоянно; лужи уже не высыхали, а расширялись, заполняя собой углубления в полу. Вентиляция захлёбывалась — воздух становился спертым, кислого запаха ржавчины и гари. Панели то и дело отключались и не загорались вновь. Металлические переборки на ощупь были холодны, словно сами становились частью ледяного океана, давящего извне.
Станция теряла форму — где-то корпус выгибало внутрь, где-то металлические листы расходились, образуя щели, в которых свистел тонкий, почти музыкальный звук. Иван и те, кто теперь составлял совет, часами сидели над схемами, хотя все прекрасно понимали: «Эдем» не выдержит. Он размокал, подламывался, словно старый корабль, давно отслуживший своё и сопротивляющийся гибели лишь по инерции.
Разговоры становились всё отчаяннее:
— Мы можем попробовать пробиться через ледяную корку, — сказал кто-то, тихо, словно боясь услышать собственные слова. — Может… может, можно выжить на поверхности?
Иван поднял голову. Он был за последние дни почти неузнаваем: потемневшие глаза, сутулые плечи, руки, потерявшие привычную уверенность.
— Это безумие, — ответил он наконец. — Но у нас нет другого выбора.
Он задумчиво провёл ладонью по щеке, словно вспоминая.
— Андреев когда-то говорил… что одна из американских субмарин шла к одному из поверхностных убежищ. Там, где были бункеры с атомным отоплением, оранжереями. Он говорил, что там у людей были ресурсы, связь, даже какие-то планы на восстановление. Если они ещё живы…
Кто-то усмехнулся хрипло.
— Значит, мы надеемся на слух.
— Мы надеемся на хоть что-то, — ответил Иван.
Мария сидела напротив, руки сложены на коленях. В её голосе, когда она заговорила, не было ни сарказма, ни злости — только усталость, такая глубокая, что её можно было почти потрогать.
— Нет солнца — нет тепла и жизни. Черная дыра… это не жизнь.
Глухое молчание прошлось по комнате, как тень. Все вспоминали эти кадры — записанные камерами орбитальных аппаратов перед их отключением. Солнце, исчезающее в собственном, чудовищном провале. И затем — огромный диск тьмы, окружённый бледным, умирающим кольцом аккреции. Ни света, ни тепла. Только чёрная пасть в космосе, в которой исчезло всё, что было когда-то привычным.
От одного взгляда на эту тьму поднимался холод — не тот, что пробирает кожу, а тот, что разъедает мысли.
— Здесь тоже нет солнца, — тихо сказал Иван. — Но мы живы.
Однако его слова повисли в воздухе, сухие и пустые. Все понимали, что в словах — лишь отчаяние, обмотанное тонкой нитью упрямства. И что, убив Андреева, они разрушили старую власть, но не создали новую безопасность. Сомнения множились. Кто-то уже открыто шептался о том, что они ошиблись. Только никто не решался сказать это вслух — да поздно было. Обратного пути не существовало.
Когда они начали подготовку к эвакуации, всё происходило сумбурно. Скафандров хватало лишь на часть экипажа; многие были треснутые, плохо герметизировались, а некоторые и вовсе не включались. Но люди всё равно тянули их на себя, как солдаты надевают дырые доспехи перед последним боем, — не потому что верят в успех, а потому что больше ничего не остаётся.
Они пытались добраться до ледяной корки над станцией — найти слабое место, разлом, трещину, что угодно. Но лед был толщиной в сотни метров, древний, монолитный, превращённый холодом в камень. Каждый их шаг ощущался как заведомо бессмысленный.
Тем временем вода всё сильнее прорвалась в нижние секции. «Эдем» начал буквально ломаться: переборки выгибались и лопались, насосы перегревались, резервные шлюзы уже не закрывались полностью. Станция дышала прерывисто, как живое существо в агонии.
И никто уже не спрашивал: «Сможем ли мы выжить?» Вопрос теперь звучал иначе: «Сколько у нас осталось?»

Часть 7. Гибель "Эдема"

Всё произошло в одно-единственное мгновение — короткий, оглушающий миг, когда «Эдем» словно вздохнул последний раз и сломался. Это был не взрыв и не один большой разрыв, а десятки маленьких: металл треснул сразу в нескольких местах, как стекло под ударом. Воздух вырвало наружу мгновенно — резкий хлопок, глухой, почти звериный рёв, и станция стала схлопываться сама в себя под чудовищным давлением глубин.
Первую переборку просто втянуло внутрь. Потом вторую. Коридор, который ещё секунду назад был проходом, превратился в стену бурлящей воды. Свет погас. Вспыхнул снова — рваными, судорожными отблесками аварийных ламп, красных, дрожащих.
Последние минуты превратились в хаос. Люди бегали, спотыкаясь на мокром полу, держа в руках всё, что могло хоть как-то помочь: маски, инструменты, пустые баллоны. Кто-то пытался добраться до аварийных шлюзов, но те уже были заклинены. Кто-то бил кулаками в монолитный иллюминатор, крича от ужаса. Несколько человек пытались вручную закрыть переборку, но вода с хрустом разбросала их, как тряпичных кукол. В одном из отсеков люди взобрались на столы и шкафы, избегая приближающегося потока, будто это могло спасти. В другом пытались натянуть скафандр, который давно утратил герметичность — отчаяние не знало логики.
Вода прорывалась отовсюду — через трещины, через деформированные стыки, через вентиляцию. Она ворвалась холодным, хищным зверем, чьё дыхание обожгло кожу ещё до того, как ударило волной.
Иван стоял в центре разрушающегося «Эдема», в коридоре, который раньше был опорой всей станции. Пол под ногами дрожал, стены выгибались, будто были сделаны из мягкой резины. Он держал за руку Марию. Её пальцы были ледяными, но она держалась за него крепко, как за последнюю опору.
— Прости… — сказал Иван. Не крикнул — сказал тихо, почти шёпотом, хотя вокруг стоял неописуемый грохот рушащегося металла. Он чувствовал, как тело становится тяжелее, как холод забирается под кожу, как мысли распадаются. — Мы… сделали всё, что могли…
Мария не успела ответить. Потолок над ними выгнулся, металл лопнул, и на них обрушилась стена воды. Она опрокинула их, перевернула, отбросила. Мир стал чёрным, ледяным и беззвучным.
Вода поглотила их — так же, как тех, кто кричал, кто бежал, кто пытался бороться. Поглотила без следа, без памяти, без надежды.
Станция, которая когда-то была символом надежды и выживания, окончательно схлопнулась. Металлические обломки медленно оседали на дно, растворяясь в мраке океанской бездны.
Над этой холодной пустотой, над ледяными океанами и безмолвными континентами, нависла Черная дыра — та самая, что когда-то была Солнцем. Она висела неподвижно, как зияющая рана в пространстве, окружённая тусклым кольцом аккреции, мрачным и бесстрастным. Символ смерти, пустоты и вечности, в которой больше никто не поднимет глаза вверх.