Глава 79, О термоядерном синтезе гелия из водорода

Марина была молоденькая, толстенькая и очень симпатичная девушка, работавшая приемщицей телевизионного ателье в Московском районе. Район строился, как советская альтернатива Сити Императорского Петербурга. Ее папа, дядя Гриша Спивак, трудился в этом же ателье мастером. Красивое название «телевизионное ателье» обозначало в советское время маленькую мастерскую по ремонту старых, в массе еще ламповых телевизоров, расположившуюся в одном из боковых подъездов некогда помпезного советского дома на Московском проспекте, слева на пути в Пулково, или Гатчину.
Как это не странно, Марина была еврейкой. Странно, потому что ее папа не был врачом, физиком из института Иоффе, театральным режиссером или, на худой конец, школьным учителем. Он был всего на всего телевизионным мастером, хотя мастером очень хорошим, и, как и положено всем хорошим мастерам, крепко пьющим.
Не сказать, что таких евреев в Ленинграде совсем небывало. Например, ближайшим другом дяди Гриши, являлся очень интеллигентный, постоянно за все на свете извиняющийся, и тоже пьющий фотограф дядя Илья.
Раз уж о нем зашла речь, то фотографа полностью звали Илья Моисеевич, но из стеснительности, он просил называть себя Ильей Михайловичем. Как это ему помогало не знаю, но в фотомастерской была привинчена красная табличка с вложенной внутрь и написанной от руки бумажкой «Вас снимает Илья Михайлович Гройсфирер».
Брат ленинградского фотографа Гройсфирера работал заместителем директора мебельной фабрики в Риге, и был большим человеком, снабжая еврейскую комьюнити Ленинграда дефицитнейшими диванами и книжными полками.
Все непростые операции с торгами и диванами на берегах Балтики совершал, разумеется, этот самый зам директора, Яков Моисеевич Гройсфирер, а директором рижской фабрики, то есть «крышей», был, как и положено тогда, национальный кадр – товарищ Андерсон. Он был сыном того самого Вольдемара Андерсона, Латышского стрелка, который возглавлял личную охрану Ленина, и замечу, к сожалению, весьма эффективно возглавлял. 
В обширном и светлом заводском кабинете Якова Гройсфирера на столе стояла зеленая лампа, а на стене висела большая фотография Ленина с папой директора завода. Видимо, Ильич со своим охранником окормлял производителей диванов и вдохновлял их на трудовой и нравственный подвиг.
В кругах ленинградских евреев, рижского Моисеевича называли «настоящий Гройсфирер» (в переводе с идиша «Гройсфирер», как многие догадались, «великий вождь»). Настоящий Гройсфирер отчества не стеснялся, может статьи, под которыми он ходил, не предполагали мнительности, а может тень Латышского стрелка в сочетании с крепкими связями в рижском ОБХСС, позволяли не обращать внимания на такие мелочи.
А нашего, скромного, ленинградского фотографа Гройсфирера, так и называли, «наш Гройсфирер», он всюду приходил, держа в желтых от фиксажа и папирос пальцах затертый до крайности томик Лермонтова, постоянно волнуясь, что кого-то побеспокоил.
Автор не может точно сказать, почему он работал просто фотографом – то ли он был «не от мира сего» чуть больше общепринятой в Ленинграде нормы, и его поэтому не взяли ни в один институт, то ли с такой фамилией и вправду было никуда не сунуться, кто ж теперь скажет. Но фотограф он, между прочим, был прекрасный. Многие известные люди 70-х почитали за честь у него сфотографироваться. 
Автор вскользь упомянул, что наш Гройсфирер сильно пил. То есть запоев у него, как таковых, не было, но для простоты можно считать, что он в принципе находился в одном затянувшемся, но, по счастью, легком запое. То есть трезвым он, скажем так, бывал, но крайне редко. Можно, опять же для простоты, сказать, что и не бывал.
В отличие, от своего друга, телевизионного мастера Гриши Спивака, у которого постоянное приятное и веселое пьянство, как раз сменялось, время от времени, глубокими и не менее веселыми запоями. Жена Гриши, кстати, работавшая в том же телеателье, и его дочь Марина, на пьянство и запои отца давно забили, не без оснований считая все предпринимаемые меры пустыми хлопотами.

А вот у фотографа жизнь в этом плане была более трагичная. С пьянством нашего Гройсфирера тяжелую и вполне безуспешную борьбу вела жена, Тамара Марковна и дочь Ирина. В особо острые моменты из Риги вызывалась тяжелая артиллерия в виде «настоящего Гройсфирера» - мебельного брата Яши. Посильный вклад в сражение с Зеленым Змием вносила и вторая семья – хирургическая сестра Тоня из Военно-медицинской Академии с побочным сыном Радиком.
Пил наш Гройсфирер как в одиночестве, так и с самыми разными ленинградскими товарищами. И вовсе не только с уже нам знакомым телемастером Гришей Спиваком, как вы могли бы подумать, исходя из логики нашего повествования, но и со своим директором фотомастерской, а также с побочным тестем – папой Тони из Военно-медицинской Академии, который, кстати, был младше его и служил искусствоведом в Эрмитаже.
Побочный тесть из Эрмитажа был с точки зрения финансирования совместных мероприятий некоей нагрузкой на нашего Гройсфирера и Гришу Спивака. Гриша имел чаевые с починки бесконечных «Рекордов», «Славутичей» и неучтенные заказы. Кроме того, за небольшие деньги он переделывал радиоприемники на более коротковолновый диапазон, на котором легче было слушать безбожно глушившиеся «вражеские голоса», - «Голос Америки», «Радио Свобода», «BBC» и так далее. Хотя, справедливости ради, заметим, что в большинстве случаев дядя Гриша делал это либо вообще бесплатно, либо в рамках натурального обмена, принимая в дар бутылку. 
Илье Моисеевичу, тьфу, Михайловичу, что-то, понятно, перепадало от мебельного брата - настоящего Гройсфирера с его диванов.
У побочного тестя в Эрмитаже, кроме более чем скромной зарплаты и музейной пыли, не было ничего, разве что раз или два в месяц ему подкидывали за трешку или пятерку индивидуальную экскурсию на немецком.
Улыбаясь желтыми советскими зубами, искусствовед водил фашистов по русскому Лувру, а те терялись в догадках, откуда человек, больше похожий на приемщика стеклотары, может столько всего знать, да еще и говорить с ними по-немецки, как разведчик Штирлиц с радисткой Кэт на людях.   
В общем, побочный тесть, неспособный на равное финансирование посиделок в рюмочных, был интересным собеседником и все же, каким-никаким родственником.
Его дочка, Тоня, из Военно-Медицинской Академии, она же младшая жена фотографа Гройсфирера, слыла большой театралкой, а медсестрой работала от безысходности, - в свое время не поступила в ЛГИТМиК (Ленинградский Государственный Институт Театра, Музыки и Кинематографии), к Кацману. Аркадия Иосифовича, кстати, регулярно снимал Гройсфирер. На одной из фотосессий, он, собственно, с юной Тоней и познакомился, заикаясь предложил ей сделать «театральный портрет», а дальше, как у Аверченко, все «завертелось».
Раз уж речь зашла о великом Аркадии Кацмане, я вас все же на минуточку отвлеку от нашего повествования.
На экзамен по актерскому мастерству, как гость, однажды зашёл Аркадий Иосифович. Он любил приходить на чужие экзамены, следил за первым курсом, ведь «первый курс начало, и нет ему конца».
Аркадия Иосифовича усадили в кресло и начался показ этюдов.
Надо сказать, что студенты, которые должны были показывать свои достижения в актёрском мастерстве перед своими педагогами и гостями (в основном это родители студентов и студенты с других курсов), прознали, что пришёл Кацман. «Кацман, Кацман!!!» - защебетали будущие актёры перед началом экзамена. Волнение стало зашкаливать так, что хотелось упасть в обморок, но в тоже время, хотелось и показать себя, продемонстрировать чему научился за год и доказать, что достоин быть актёром и имеешь права быть в профессии.
Начались этюды – наблюдения за людьми, за животными…
Аркадий Иосифович напрягся, что-то его заинтересовало в показе студента, который ползал, прыгал на карачках. Кацман шёпотом спросил у рядом сидящего педагога: «Это кто?» Педагог шёпотом ответила: «Это, Орёл». Аркадий Иосифович ещё пристальнее стал всматриваться в происходящее, и снова задал вопрос, но чуть громче, выказывая своё недовольство: «Кто, это?» Ему снова ответили: «Это Орёл!»
И тогда Кацман не выдержал, и стал возмущаться посреди экзамена: «Я не понимаю! Почему мне говорят, что это орёл, если я вижу собаку, быть может, не совсем точно переданы собачье дыхание и пластика животного, но это собака, никак не орёл!»
И педагог, которая уверяла, что это орёл, растерянно объяснила: «Аркадий Иосифович, простите, у студента фамилия Орёл. Я думала, Вы спрашиваете фамилию». Кацман улыбнулся, нахмурился, сел в своё кресло, и уже без возмущения, сказал: «А-а, ну, тогда ладно, орел, так орел».
Легенда театрального Ленинграда Кацман говорил так, - «В театре можно все!  Все сюжеты мировой драматургии глубоко аморальны.
Возьмите того же «Гамлета» — сколько убийств! А леди Анна ложится с Ричардом, когда ещё и первый червячок до трупа мужа не добрался…»
Как то, на пьянке после спектакля, сделав некоторую паузу, он добавил, - «Возможно, у Ричарда и Анны это произошло на диване настоящего Гройсфирера».
Вообще, ленинградская еврейская общественность считала, что детей, сделанных на диванах Гройсфирера ждет блестящее будущее. Мнение это оказалось провидческим. С высоты сегодняшнего дня, можно утверждать, что все многочисленные крестники настоящего Гройсфирера разбрелись по миру и действительно не остались на обочине цивилизации.
Как уже догадались самые верные поклонники блестящего авторского слова, Тоня тоже не прошла мимо дивана Гройсфирера, благодаря чему и родился Радик, ныне терзающий слух жителей и гостей одного городка на реке Гудзон, в качестве Первой скрипки Нью-Йоркского симфонического оркестра.
Совсем еще молодая в те времена его мама - Тоня, как мы помним, не поступившая к Кацману, всем сердцем любила театр. Ее папа, хоть и был простым научным сотрудником в Эрмитаже, но билеты как-то доставать умел, возможно, их просто им распределяли по льготе. Так что Тоню можно было увидеть на многих городских премьерах. Любовь к театру ее и подвела.
Как то раз, Тоня, подкинув, как положено, еще совсем маленького Радика родителям, пошла с находившимся чуть больше чем просто подшофе Гройсфирером в БДТ, на «Смерть Тарелкина». Билеты были абсолютно козырные, не пятый, конечно, не девятый, такое шло только через Смольный, но какой-то там, более чем приличный ряд, да еще и не с самого края.
Именно на этом спектакле произошла торжественная встреча Тони с законной супругой Тамарой Марковной и дочерью Ириной.
Ирина и Тоня были ровесницы и, так уж получилось, ходили в одну 239-ю школу, считавшуюся еврейской. Того хуже, девочки были из одного литературного кружка при Дворце Пионеров.
Для более глубокого понимания ситуации: Тамара Марковна Тоню прекрасно знала, та бывала много раз у них дома, но до исторической встречи в БДТ все это не связывалось – дочь Гройсфирера Ира была на маминой фамилии - Кац, хотя, чем Кац лучше Гройсфирера мне, например, совершенно непонятно. Разве что несколько короче.
А наш Гройсфирер в дела семейные был вовлечен несильно – пил, знаете ли. В школе он, если и бывал, то разок. Всем занималась жена Тамара. Да и дома фотограф присутствовал нечасто, - творческая натура, все больше в мастерской, в мастерской, у него там и диван от мебельного брата Яши присутствовал, для съемок, сна и некоторых других надобностей.
Так вот, антракт. Ирина бросается к своей школьной подруге, они не виделись несколько лет. Улыбающаяся Тамара Марковна видит оттирающегося боком Гройсфирера, которого не менее радостная Тоня представляет, как своего мужа Илюшу, и тут же предлагает познакомиться с чудесными людьми, собственно, - его женой и дочкой.
Ирина и Тамара Марковна, в отличие от нашего Гройсфирера с Тоней, смотрели «Тарелкина» на стоячих билетах, да, да, такие были, и до исторической встречи они первый акт простояли сзади, «за креслами».
Второй акт Тамара Марковна смотрела уже в более комфортабельных условиях, в кресле, правда рядом с младшей супругой Тоней, - тут уж ничего не поделаешь. А благородно уступивший свое место, и прилично добавивший в буфете Гройсфирер, досматривал спектакль стоя, с дочкой Ириной. И как не добавить - для него давнее знакомство его жен и дочки было не меньшим сюрпризом.
Для сведения, - уйти с Товстоногова никому и в голову бы не пришло, более того, после спектакля все еще постояли чуток вместе, обменялись восторгами и разошлись, - интеллигенция.
После минутного колебания, наш Гройсфирер поехал домой с Тамарой Марковной и Ириной, на разбор полетов.
Мы, однако, чуточку отвлеклись.
Так что, подытоживая, имелась плотно сколоченная команда, - телевизионный мастер Гриша Спивак, Илюша Гройсфирер и его побочный тесть из Эрмитажа.
Главным же собутыльником Ильи Моисеевича, тьфу, Михайловича, короче, нашего Гройсфирера, был драматург Александр Володин. Тот самый, что «Старшая сестра», «Пять вечеров», «Осенний марафон» и так далее. Володин тоже был Моисеевич, но пошел дальше, и из стеснения поменял целую фамилию, хотя он был далеко не Гройсфирер, а всего-навсего Лифшиц.
Если Илью Моисеевича крайне редко, но все же иногда еще можно было увидеть трезвым, то Александра Моисеевича (Шурика) Володина в этом противоестественном состоянии в Ленинграде не видел никто. Знающие люди даже ставили пять кружек пенистого с прицепом в «Мутном глазе» против одной «Чебурашки», если кто увидит Шурика Володина трезвым. Кстати, раз уж об этом зашла речь, злые языки утверждали, что столь ценимая пена в «Мутном глазе» связана с добавлением в любимый напиток стирального порошка. Не знаю, так ли это, но пиво там действительно попахивало не то мылом, не то стиральным порошком.
Наш Гройсфирер с Володиным были в целом очень похожи. Оба жили совершенно запутанную жизнь на две семьи, имели побочных детей, ходили в чем придется, никогда не имели денег, а при их случайном появлении, готовы были отдать все первому встречному. Дядя Шурик, когда читал свои тексты, постоянно извинялся, что написал «что-то не то», «что-то не так», хватал листочки с записями, тут же пытался переделать, переписать…
Также, как и наш Гройсфирер, бесконечно извинялся за какую-то тень на фотографии, бормотал, что «прижал к фону», не «высветлил черты», «увел зайчика», «опустил подбородочек» и что-то еще на подобные темы.
Застать дядю Шурика Володина с нашим Гройсфирером в те времена легче всего было в рюмочной на Моховой, в «Гастрите» или, если появлялись хоть какие-то деньги, в кафе «Задко», популярным в балетно-театральной среде, постоянно и не без оснований подозреваемой в склонности к нестандартным сексуальным практикам. Там обсуждали спектакли Товстоногова в БДТ, Малахину и Терехову в «Баядерке», очередного Романова в Смольном (Григорий Романов, 1-й секретарь, Ленинградского Обкома КПСС, совершенно омерзительный хорёк, снабженный по недоразумению царской фамилией), в общем, все вопросы мироздания.
В отличие от семей дяди Ильи Гройсфирера, обе семьи дяди Шурика Володина с Зеленым Змием практически не сражались. Старшая жена Володина - Фрида вообще была индифферентна как к творчеству, так и к увлечениям супруга и почему-то очень любила телевизор. А младшая, с сыном Сашенькой, серьезно озаботившись двойственностью своего статуса, почему-то переключила внимание на собутыльников и боролась с ними – нашим фотографом Гройсфирером, телевизионным мастером Гришей Спиваком, побочным тестем Гройсфирера из Эрмитажа и рядом других, не менее известных в городе персонажей.
Среди этих самых персонажей достойное место занимал писатель Илья Штемлер, советский Артур Хейли. Штемлер происходил из Баку, и добавлял восточную изюминку в довольно блеклый северный колорит. В свободное от выпивки время, Илюша строгал романы на производственную тематику с советским уклоном и эротическими сценками с подтекстом, очень занимавшие уставшую от «Вечного Зова» и прочей соцреалистической дребедени аудиторию. Его героиня в каждом произведении, непременно в полностью обнаженном виде, вставала из постели, где она до этого пребывала с директором какого-нибудь завода, подходила к окну и смотрела в лунном свете на спящую ночную улицу, прикрывшись от взгляда случайного прохожего гипюровой занавеской. Вообще, у всех героинь Штемлера, вне зависимости от черт характера и производственных достижений, было общее свойство - никакими ночными рубашками, или, не дай Б-г, пижамами, они не заморачивались.
Временами, Илюша расходился и даже описывал форму сосков любовницы советского руководителя, в свете предрассветных лучей, непосредственно перед тем, как они оба убежали на работу выполнять решения 24-го съезда партии.
Его нетленки «Таксопарк», «Универмаг», «Завод» и прочее, каким-то образом печатали массовыми тиражами, и они исполняли свою главную функцию - приносили Илюше гонорары.
Замечу, что тот самый томик Лермонтова, который наш Гройсфирер выпускал из рук только когда заходил в красную лабораторию, ну или ему надо было разлить водку по стаканам, будучи немым укором, сильно раздражал Илюшу Штемлера самим фактом своего существования. Видимо, он тоже когда-то его читал. 
В отличие от нашего Гройсфирера и Шурика Володина, бесконечно рефлексировавших, со своей мультисемейственностью, не знающих с кем справлять Новый год, в каком порядке вести детей на ёлку, что и как говорить в какой семье, Илюша Штемлер нашел выход в максимальном усложнении ситуации. Число одновременно действующих романов, повестей и мелких рассказов у советского Артура Хейли было таким, что его жена Лена просто не имела технической возможности сосредоточиться хоть на каком-то объекте ревности, и давно на все махнула рукой.
Так вот, возвращаясь к Марине.
Еще в советское время совсем юный автор гостил у близких друзей дедушки, умудрившихся вернуться в свою коммуналку на Зеленского из эвакуации, после той, большой войны. Замечу, что удавалось это немногим, вот и семья автора, как знают многие его читатели и поклонники, застряла в Тбилиси.
Марина, приемщица в телеателье, дочка Гриши Спивака, была их внучкой, и получила строгий наказ ознакомить будущего литературного классика с городом и его окрестностями, - в смысле, Павловском, Ораниенбаумом, Гатчиной и прочими местами культурного времяпрепровождения жителей и гостей Северной столицы.
Вместо этого, Марина, за что ваш любимый автор благодарен ей по сей день, протащила меня по всем любимым местам своего папы Гриши и его друзей, - рюмочным, пышечным, пивным стекляшкам, там, где была настоящая жизнь, куда ходили несколько смежных поколений писателей, философов, художников, музыкантов, фотографов, университетских профессоров, просто божьих людей, прятавших в водке вой по невозможности сказать миру задуманное, выполнить жизненное задание. Там, в этих «Блевонтинах» и «Гангренах», потрясающие люди - евреи, немцы, армяне, русские, стеснявшиеся своих отчеств, заодно с фамилиями, сыпали соль в пиво, разливали водку под столом и улетали из своих коммуналок, убегали от стука ногами в дверь туалета, от жестяных табличек «Дом образцовой культуры быта», от скобарства и бесконечного «Осеннего марафона». Там они вспоминали войну, блокаду, голод, тюрьмы, смерш, лагеря, доносы. А еще любови, солнышко на камнях Петропавловской крепости, поцелуи на Стрелке Васьки, пахнущую огурцами корюшку, хитро завернутую в кулечки из старых газет. Верили и надеялись на лучшее будущее.
 
Вот как описывает уход Шурика Володина дядя Илюша Штемлер:
«Я собрал передачу и поехал к нему. Не знаю, как сейчас, но тогда это была жуткая больница. Заколоченный гардероб, в коридорах ни медсестры, никого. Двухместная палата. Лежит Саша, свернувшись, как ребёнок, калачиком, накрытый суконным одеялом, лицом к стене. Спит. Я огляделся. На тумбочке кефир, полбутылки, сухой хлеб, чёрствая булка. Мыши скребутся под полом. Вторая койка пуста: ржавые пружины, скрученный матрас. Разбудить Сашу или не стоит? Решил, что сон для больного человека тоже лечение. Слышу голоса, вышел в коридор, по диагонали — женская палата. Сидят три женщины, больные, беседуют. «Девочки, у вас есть соль?» — «Есть». Дали мне соли. «А вы знаете, кто лежит в палате напротив?» — «Старичка какого-то привезли ночью, на „скорой“». — «Это Александр Моисеевич Володин». Никакой реакции. «Вы видели, наверное, „Пять вечеров“, „Осенний марафон“». Начал перечислять картины, снятые по Володину. Они всплеснули руками: «Неужто такой человек и в такой больнице?!» — «Вы не присмотрите за ним? А завтра я, может быть, заберу его отсюда». — «Да, конечно». Я вернулся к Володину, ещё немножко посидел. Не просыпается. Ушёл. Утром позвонил с тем, чтобы решить вопрос о переводе в другую больницу, а он умер уже. Ночью!»
 
В Ленинграде влюбиться легко. Город такой, он словно оттеняет чувства своей строгостью, холодом и безразличием, скрипом битого стекла в проходных дворах, ледяным дыханием каналов и фальшивым теплом парадных, в которых только опытный следопыт за нищетой и запахом мочи может найти остатки былого величия.
Совсем молоденький автор, как и положено молоденьким авторам, разумеется, влюбился в Марину. Мы гуляли, держась за руки, всю ту неделю по ее Ленинграду, по Ленинграду ее папы и мамы, ее дедушки, по Ленинграду дяди Гройсфирера, Штемлера, Довлатова, Володина. Мы отогревались в их пышечных, пончиковых и сосисочных. Мы также, как старшие, скрывались в них от коммуналки на Зеленского, с висящими на входе сиденьями для унитаза и вопящими в ненависти друг к другу соседями.
Потом я улетел, денег на перелеты и встречи не было, взяться им тоже было неоткуда, мы затеяли какую-то переписку, но письма то приходили, то не приходили, половина писем состояла из каких-то объяснений, что «писала, но наверное не дошло, ах как жаль, там было столько всего важного, но писать заново», ну и так далее. Все, как это бывает в юности, быстро сошло на нет. В общем, советская почта романов в письмах не поддерживала. Может и правильно делала?
Через много лет, во время одного из приездов автора в Ленинград, город уже тогда вернул себе имя и назывался Санкт-Петербург, Марина представила мне своего мужа. Было это незадолго до их отъезда в Израиль. Мы долго бродили по городу, пока окончательно не замерзли, потом посмотрели очень неплохие «Три сестры» в театре на Фонтанке, в постановке Семена Спивака, какого-то родственника ее папы, дяди Гриши Спивака, потом втроем крепко выпили, много смеялись, вспоминали бесконечные истории из жизни родителей, бабушек и дедушек, их бесчисленных друзей и подруг. Гриша, я забыл сказать, мужа звали также, как Марининого папу, неожиданно спросил, как скоро исчезнет город после нашего отъезда.
В воздухе висело, что из Петербурга всем придется уезжать.
Вопрос тогда показался странным, - куда ж он денется, вон кораблик на шпиле Адмиралтейства, Александрийский столп стоит недвижим, - ну повзрывали церквей рэволюционэры, ну погуляли КГБ-шники, чего тут только не бывало, на наших болотах.

Когда горит звезда, кажется, что энергия неисчерпаема. Но, израсходовав ядерное топливо, звезда умирает по предсказуемому и хорошо известному сценарию, превращаясь со временем в белого карлика, а если она была велика и светила ярко, в черную дыру.
Остаются только воспоминания, красивые фотографии телескопа «Хаббл», а потом исчезают и они.