Тайна старого моря. Часть III. Домой. Глава 25

Глава 25
ЗДРАВСТВУЙ, ШУРКА!
Когда я узнала, что Шурка погиб, то что-то живое перевернулось и оторвалось во мне – невыразимая и ранее никогда не испытанная боль пронзила мое сеодце. По признанию Ферхада, Морозов сам спровоцировал драку с ним. Но оказался слабее, потому что не мог ступать на ногу, и быстро упал. Когда они катались по земле, вцепившись друг в друга, Ферхад ударил Шурку пару раз ножом в спину, затем затащил в лодку, отплыл подальше и сбросил в море.
– Откуда же у Ферхада пять ножевых ранений? – спросила наконец  я.
– Он путается в показаниях. Во всем обвиняет Морозова, что якобы сам защищался. Говорит, что у Шурки тоже был нож. Потом каких-то разбойников приплел, которые встретились ему на лодочной станции, что с ними тоже подрался, – рассказал Эмир.– В тех местах неспокойно.
Мы оба замолчали.
– Наташка, я уверен, что это еще не конец, – попытался меня подбодрить Алимов.
– Не конец? – тихо переспросила я.
– Мне что-то мне подсказывает, что Шурка жив, – ответил Эмир.

Остаток дня в мой голове крутилась мысль: как это такое возможно, что при всех сложившихся обстоятельствах Морозов жив. Неужели старое море скрывает в себе какую-то тайну... Только надежда на это и давала мне сил пережить случившееся. Сколько раз я представляла этот момент без Шурки – ведь все мы смертны, и надеялась, что из этой жизни мы уйдем только вместе.

«Сделайте мне какой-нибудь укол, чтобы я тоже умерла вместе с ним!» – вспомнились слова Маши Архиповой, с которыми она в отчаянии обратилась к врачам скорой помощи, когда думала, что Джон умер. С каким ужасом я слушала ее рассказ и не представляла, что и со мной может такое случиться.

Ночью, вернувшись с работы, я села за письменный стол. Мне надо было высказаться, с кем-то поговорить. Но разговор хотелось начать только с Шуркой, и строчки полились сами собой:
«Здравствуй, Шурка!
Как я давно хочу тебе это сказать, но знаю, что ты все равно не ответишь мне, так как не услышишь. Ведь тебя уже больше нет...
Но мне не верится, мне не хочется верить в твое исчезновение из этого безграничного мира. Мне кажется, что если я завтра окажусь, к примеру, в Америке среди небоскребов или в Сахаре, или остановлюсь на Кипре и, прищурившись, прикрою глаза ладонью от яркого солнца, то непременно появишься ты. Ослепительно красивый на своем излюбленном харлее. Ты будешь мчаться сквозь пески или обгонять нескончаемые, преследующие тебя небоскребы, или просто свободно и легко полетишь по берегу моря, отливающего лазурными, манящими красками, просто поедешь, слыша лишь шум ветра в своих ушах. Шурка-а-а-а! Кричу я. А ты не слышишь, ты летишь. На голове у тебя ярко-красная бандана, ноги облегают светло-голубые джинсы, немного порванные на коленях, ты всегда был небрежным….
И я побегу вслед за тобой, поскальзываясь, смеясь и падая в мягкий, обласканный теплыми волнами песок. Я упаду и посмотрю на небо. На нем не будет ни облачка, лишь глубокая синева. Мне будет хорошо, и я просто подожду, когда ты почувствуешь меня, что я здесь, что я тебя не забыла, я пришла за тобой. Шурка! Поехали домой, в нашу пятиэтажку. А может, мы останемся здесь?..
Ну наконец-то ты меня услышал! Что-то тебя заставило остановить свой харлей. Ты спрыгиваешь с него и неспешной уверенной походкой направляешься ко мне, тоже, в свою очередь, вглядываясь вдаль, как будто еще и не понял, что за тобой пришли. Ты не видишь меня, но все равно идешь, ускоряя шаг, потом бежишь, и твоя белая рубашка полощется на ветру, сливаясь с ослепительным солнцем… Я улыбаюсь. Я знала, что ты непременно придешь.
– Ёпп-перный театр! Натаха! Ты?!! – обращаешься ко мне, и я поднимаюсь тебе навстречу.
– Шурка! Как давно… как давно… как давно… – шепчу я, а кажется, что кричу, – тебя не видела…
Я прижимаюсь к тебе сильно-сильно, хотя хочется еще сильней, и счастливые слезы льются, и в носу хлюпает, я повторяю одно и то же: «Как давно, как давно, как давно…»

Шурка молчит. Ведь он же мужик, он не может плакать. А я уверена, что он не менее растроган.
– Натаха… – наконец произносит он и отодвигает меня, рассматривая. – Красивая стала.
Шурка любуется, мне нравится, как он любуется. Я счастлива.
– Как я соскучился по вам, – серьезно говорит Шурка и всматривается вдаль, словно пытаясь вспомнить свое прошлое.
– Шурка, ты что-нибудь помнишь? – спрашиваю я.
– Мало что помню, вообще-то, – признается Шурка. – Я же ум…
– Не говори так! – и я прикрываю ему ладонью рот, а он целует и кивает, мол, ладно, уговорила.
Мы еще долго стоим, потом опускаемся вместе на песок и смотрим на море. Солнце в зените, и все впереди, у нас еще много времени, чтобы вот так вот сидеть и ни о чем не думать после долгой разлуки. Можно сидеть сегодня, а можно и завтра, ведь время, злосчастное время, которое когда-то отняло у меня Шурку, теперь остановилось. У нас потрясающе много времени, столько много, что его можно тянуть как вязкий долгий коктейль, приготовленный Шуркой, и солнце всегда будет в зените. В зените, слышишь, солнце, ты всегда будешь в зените, а по-другому и не может быть. Шурка, мы будем рядом, сколько захочешь.
– Шурка, и что, ты так вот все на Кипре и тусишь? – спрашиваю я и снова смотрю на него сквозь яркий свет. Я снова жмурюсь от солнца и медленно и глубоко вдыхаю бесконечное счастье.
– Ага, – говорит Шурка и шарит в кармане в поисках сигарет, нашел, закуривает, привычно, как раньше.
Я смотрю близко-близко на его небольшие крепкие руки с давно знакомым перстнем на пальце. Шурка любил перстни. Я просто поражалась – вроде такой серьезный человек, и вдруг страсть к разным безделушкам. Но ему все простительно. Итак, Шурка закуривает.
– Дай мне, – тянусь я за сигаретой.
– Держи, – Шурка великодушно передает мне сигу.
Я чуть ли не впервые в жизни курю, и вместе с дымом вдыхаю приятный воздух Кипра. Наверное, этот остров так и пахнет – горячим полднем, Шуркиным табаком и харлеем. Я знаю, что великолепный харлей должен обязательно издавать резкий запах бензина. Не знаю, но должен, как Шуркины джинсы. Вот я сижу и слышу все запахи, вдыхаю и думаю о том, что никогда раньше такого не чувствовала.
Мы встаем и идем, сами не знаем куда, просто вдоль берега, а какая разница.
– Твой? – указываю я на притаившийся вдалеке мотоцикл.
– Мой, – говорит Шурка и на секунду о чем-то задумывается. Вероятно, ему есть о чем задуматься – дела, заботы, возможно, работа какая-нибудь, а то и не дай бог бизнес.
К примеру, Шурка может торговать бананами или работать диджеем на местном радио. Представляю, как он щебечет на кипрском наречии, а потом пьет джин в баре, непременно положив грязные ботинки на стол. Вернее, не ботинки, а казаки. Он сидит вот так вот, курит сигу за сигой и наслаждается жизнью…

Я иду по раскаленному асфальту. Шурка, помнишь, как я шла тогда босиком? Шурка задумывается, а потом говорит: «Помню». По-простому так улыбается.
Воздух у нас в городе отвратный, Шурка, ты, наверное, уже забыл на своем Кипре за столько лет, что у нас воздух отвратный. А я вот только что оттуда, я хорошо помню, он у нас до сих пор такой же. Шурка виновато вздыхает.
 
Итак, Шурка, я иду по раскаленному асфальту. Лето. Я в белой джинсовке и изумрудной кофточке. И специально волосы распустила для тебя.
– Правда, для меня?! – подскакивает Шурка и останавливается.
Шурка счастлив, ему нравится, когда что-то делают для него, особенно если это делаю я.
– Да, для тебя, Шурка.
Мы снова идем и снова останавливаемся. Мы уже дошли до харлея.
– Поедем? – великодушно указывает Шурка на своего «скакуна».
– Боязно, ты же быстро ездишь.
– Трусиха, – говорит Шурка и перекидывает через мотоцикл ногу. – Садись.
Его взгляд приобретает целеустремленность, он крепко хватается за руль. Я сажусь сзади. Блин, я же в платье! Как неудобно. Да плевать, я сажусь прямо за Шуркой, держусь за него и закрываю глаза.
Мы лети-и-и-им! Мы летим теперь вместе! Как, оказывается, здорово летать…

…День, душная комната в пятиэтажке. Уральское лето с пылью и редкостной жарой. Мы сидим, открыт балкон. Рядом с нами друзья – Бронислав, Макс и Эмир. На журнальном столике – пиво. И куча потушенных сигарет в пепельнице. Мы пьем это пиво. Сессия в университете закончилась. Куда податься? Конечно же к Морозову! А я и никогда не сомневалась, что к нему. Пожалуй, он единственный человек, в котором я никогда не сомневалась.
Шуркина жена, некрасивая, тоже Наташа. Она нескладная какая-то и с косоглазием. Вот так я впервые увидела ее. А его я, кажется, знала целую вечность…
– Наташа, не смейте больше ходить к Саше, – слышится откуда-то свысока. – Он же женатый человек, как вам не стыдно.
А что я, прокаженная какая, что ли? Ведь Шурка же друг. И я люблю его как друга. А может, и не как друга вовсе… Только уж это не ваше дело.
Значит, эта жена Наташа (какая-то насмешка судьбы – имя, как у меня) заходит в комнату и сразу падает на диван – и ноги кверху на стену задирает, потому что устала после смены в больнице.
– Натаха, веди себя прилично, – делает ей замечание Шурка. – У нас же гости, а ты ноги на стену закидываешь, нехорошо.
– Да пошел ты, – отвечает она и косит в мою сторону, равнодушно прикуривая.
Взгляд ее непонятен, кажется, что ей действительно все по фиг. 
– Моя жена! – с гордостью говорит Шурка и весело ударяет ее по заднице.
Кстати, пришли они как-то ко мне домой – Шурка и Наташа эта. Зачем пришли, не знаю…
– Шурка, ты чё тогда с Натахой-то ко мне приперся? – спрашиваю я, когда Шурка снова останавливает свой харлей.
– Море здесь бесконечное, но скоро приедем, – игнорирует мой вопрос Шурка.
– Ты помнишь, как ты ко мне с Натахой тогда пришел? – допытываюсь я.
– Помню, – говорит Шурка и ласково гладит меня по волосам.
Больше я ничего не хочу вспоминать, именно потому что Шурка так близко.
Я разглядываю его мотоцикл, обхожу со всех сторон, любуюсь, с наслаждением внюхиваюсь и вслушиваюсь. Потом сажусь за руль, забыв про дурацкое платье, хитро смотрю на Шурку и задаю провокационный вопрос:
– А ты мог бы меня так же, как ее, отшлепать?
Шурка хмурится.
– Нам пора ехать, – отвечает он, а потом все же добавляет: – Тебя – никогда. Ты другая.
Почему он так сказал? Может, боялся меня потерять? Теперь-то ты меня точно не потеряешь, Шурка! Я же приехала к тебе, и уже никуда не денусь, несмотря на наши с тобой многочисленные расставания. Можем, конечно, уехать к небоскребам и гоняться за ними или, наоборот, спасаться от них. В Америке страшно. Наверное, лучше остаться здесь.
– Знаешь, Шурка, я пришла на остров, потому что знала, что он же твой, ты же всегда на нем жил, с рождения, – говорю я и смотрю уже на звезды. – Я тебя нашла.
Завтра снова выйдет наше солнце. Нет, не поедем больше в пятиэтажку.
– Останешься со мной? – спрашиваю я.
– Останусь, – говорит Шурка и укладывается на песке поудобнее.
Хорошо бы.

…И вот мы уже летим в Америку. Мы взлетаем. Боже мой, неужели мы летим?! Я ведь ужасно боюсь летать. Ну ничего, ведь Шурка-то рядом. Мы сидим в самолете. Подумать только! Прощай, Кипр! Но ненадолго, мы еще вернемся туда. И Шурка прямо в самолете достает сиги. Блин, Шурка, ты чего, не знаешь, что ли, что в самолете нельзя курить?.. Забылся, засовывает сигареты обратно в свои неизменные рваные джинсы. Но в зубах зачем-то оставляет одну.
– Девушка! Милая! – обращается он к стюардессе. – Дайте нам водочки.
И сам хитро подмигивает. Он всегда хитро подмигивает, когда в хорошем расположении духа.
Приносят водку. Лайнер уже набрал высоту. Я смотрю вниз. Вижу пока только облака. Белые, как сладкая вата. Ее очень много. Аж дух захватывает! Я никогда не летала на самолетах.
И вот мы уже в Америке!!! Ступаем на ее землю.  Яркие вывески, бьющая в глаза реклама, сумасшедшие огни. Много, много света. Только не такого, как на Кипре. А искусственного. От него подташнивает и болит голова. Но мы все равно задыхаемся от счастья. Шурка широко шагает, чеканя свой шаг. Ведь он-то знает, чего ему надо от Америки – бесконечного драйва! И он у нас будет! Мы сделаем этих придурков!
– Фак ю! Щ-щ-щет! – оступается Шурка и подворачивает ногу.
Надо же – лужа… А мы думали, что там не бывает луж, что только в России дураки и дороги. Нас ведь так учили в девяностых. Но нет – все с точностью до наоборот!
– Больно? – спрашиваю я его и чувствую нежность.
– Норма-а-а-льно, – отвечает Шурка.
Мы долго сидим на площади Маллори, рядом со знаменитым Бродвеем. Вокруг снуют равнодушные прохожие, много чернокожих… В общем, кого только нет в этой Америке.
Шурка закуривает и начинает что-то мурлыкать под нос: «Эт-та музыка будет вечной, если я заменю батарейки... Эта музыка будет вечной». Да, хит по тем временам. Мы были в полной уверенности, что это наша музыка и что автор – тоже наш и любит Россию. Шурка уже достаточно громко поет, даже более того, он кричит, и я подпеваю ему. А на нас никто не смотрит – здесь всем на всех по фиг!
Мы вместе…

Завтра я поеду на работу в пригородном автобусе, и в груди у меня будет подскакивать в такт дорожным рытвинам – тревожное желание увидеть Морозова, ведь с этим ничего нельзя поделать.
Продолжение следует.