ДУХ ЛЕСА

Я не знаю кто я… И я не знаю, как давно я здесь… возможно – вечность. Я не помню начала своего существования и не знаю, когда ему придет конец. Я не думаю о будущем и не вспоминаю прошлого. Я живу здесь и сейчас. Я - одно сознание для всего многообразия жизней, наполняющих мой лес. И я смотрю на мир миллионами глаз его обитателей. Я чувствую каждый вдох его жителей… и каждый выдох. Иногда этот выдох для кого-то последний, но не для меня. Я чувствую биение каждого сердца, но не чувствую его боли. Я покачиваюсь с каждым листком, растущим на дереве… Каждой травинкой, каждым стебельком я тянусь в небо. Каждой клеточкой хлоропласта напитываюсь солнцем. Я везде и нигде. В этом гудящем море бесконечной бушующей жизни мое сознание дремлет, ему скучно и ничто его не тревожит… Но иногда я просыпаюсь и, взметнувшись в небо, замираю на мгновение, чтобы затем вместе с ветром сорваться с верхушек самых высоких сосен и помчаться стремительно вниз, и, ударившись о землю, словно кружась на одной ноге, оттолкнулся от нее, взвиться ввысь легким проказливым вихрем. А затем, продолжая кружиться и танцевать, я несусь по лесной поляне, собирая в свои ладони пыльцу буйных трав и ароматы диких цветов.

И лечу так, пока не столкнусь взглядами двух волков, застывших напротив друг друга. И каждый из этих волков - я! И у каждого из них в глазах тоска и зависть: один завидует бесконечной свободе бирюка-одиночки, бредущего по кромке леса, другой - семейным узам матерого вожака, пересекающего поляну со своей стаей. Долго стоят они, как вкопанные, и пристально смотрят друг другу в глаза. Но только я, будучи каждым из них одновременно, знаю, что нечему завидовать, что нет лучшей или худшей доли, а есть жизнь, которую предстоит им прожить, и в каждой из этих жизней есть своя радость и своя боль.

Так, думая об этом, затихаю рядом с маленькой зарянкой, заслушиваясь ее пением. И такая невыразимая грусть! И так от этой грусти сладко мне и хорошо! И кажется, зацепись мое сознание за белое облачко и лети с ним по синему небу за самый край горизонта… Но полет прерывается, потому что огромный жук златка-медянка, запутавшись в светотени, врезается в массивный круп лося, стоящего среди подлеска и объедающего большими губами сочно-зеленые побеги молодого лишайника. Падает «златка» на землю и, лежа на спине, сердито жужжит. Быстро перебирает она лапками, как юла кружится на одном месте вокруг своей оси, тщетно пытаясь оттолкнуться от поверхности, приподнимая то брюшко, то массивную голову с большими карими глазами на изумрудном сверкающем теле.

И вертится мир вокруг, словно я на карусели, среди деревьев и кустарников… То стволы тощих елей, то паутинка, натянутая на листьях папоротника со светящимися на солнце жемчужинками росы, то ветки бирючины и снова молодой ельник, ноги переступающего лося, нервно отгоняющего слепней… И на мгновение стало темно. И вот, кружась, спускаюсь я по спирали, огибая ствол скрипучей сосны вместе с белками - молодыми и азартными. Одна удирает во все лопатки, держа в зубах смоляную сосновую шишку, а другая мчится за ней, желая прогнать со своей сосны настырную воровку, кружась вслед за первой, так же по спирали. И так хорошо на душе от этой погони, и так задорно, и столько сил, и хочется скакать с ветки на ветку пугая мелких птах…

Но вдруг лес вздрагивает, устраивая на юго-восточной его стороне сумбур и переполох – разлетаются пичуги, замирают в страхе звери, вдавливаясь в землю прижимают к макушке уши, и раздраженным облаком вспархивают потревоженные крылатые насекомые . Чуждое сознание вторглось в лес. Не спящее дремучее, в полусне и забытьи, как и я, проживающие свою жизнь, а ясное, кипучее , целеустремленное. Люди вошли в мой лес. Двадцать человек вел за собой совсем еще мальчишка - молодой лейтенант, с группой товарищей он продирался через кустарники, срезая напрямки свой путь. Лицо его было спокойным и сосредоточенным, слегка смуглым от загара, на покрасневшем носу шелушилась кожа. Словно назойливых мух отгонял он от себя прилипчивые мысли, заставляя думать о главном – выполнить приказ: любой ценой задержать немцев на полчаса и дать нашим войскам время отойти из города N-ска. А лучшего места для выполнения приказа, чем дорога в лесу, в месте, где она разрезает холм на два почти отвесных косогора, и придумать было нельзя. Пусть холм невысок, метра три с половиной, не выше, но если колону немцев запустить в него, как в бутылочное горлышко, то двумя подрывами: в начале и в конце колоны, немцев можно будет запереть в этой лощине дольше, чем на полчаса. Гораздо дольше. Сердце бешено стучало, но страха не было. Просто надо добраться до места, раньше немцев. Этой простой задаче, лейтенант посветил свою волю, свою ярость, обуздал свой страх. Во что бы то ни стало прийти раньше немцев - «Подтянись», прикрикнул он, ускоряя шаг. Но стоило ему всего на секунду разрешить мыслям отвлечься от поставленной перед ним задачи, как тут же вспыхивала яркая картинка - Танька из соседнего подъезда, кружащаяся на городской танцплощадке в снежно-белом платьице, усыпанном черным горохом. Вроде и не к месту эти мысли, но как же хорошо о ней думать, так она красива, так легка и грациозна в этом кружении! И пусть ему тогда так и не хватило смелости подойти, поговорить, потанцевать и проводить ее до дома… но как же нежно про нее думалось сейчас, так не кстати и так не к месту – «Подтянись!»

Рядовой Дубцов, молодой высокий мужчина двадцати пяти лет от роду, с грубыми и строгими чертами лица, такими, словно вырубленными топором, как у деревянного истукана, фигурой и наружностью ладный, как лесной божок в форме красноармейца, шагал размеренно и не сильно спеша. Родился он в Зауралье, на отдаленной лесной заимке, сызмальства был привычный к частым и долгим обходам с отцом по диким лесным тропам. Можно сказать, родился и вырос в лесу. Но иногда ходили и до деревни, где меняли пушного зверя на чай, сахар, соль, спички и патроны. А потому походка была у парня привычной к такого рода путешествиям, легка и доведена до автоматизма, а мысли тягучи, словно дикий мед. Отрешенный он шел за своим командиром, и лишь одна мысль пульсировала в голове – «Черт, как же хочется курить! Вот прямо невмоготу!» - рука непроизвольно тянулась к карману. Но когда он отпускал лямку заплечного мешка, под завязку нагруженного взрывчаткой, тот сползал набок, приходилось мешок поправлять и рука на какое-то время неподвижно замирала, придерживая мешок.

За Дубцовым, едва поспевая, семенил рядовой Яков Павлович Кулик, нрава веселого, роста среднего, круглолицый, как солнышко, с едва заметными веснушками и копной непослушных волос пшеничного цвета. Ко всему этому имел едва заметный животик. Животик невелик, а притормаживал Якова Павловича весьма изрядно. Не выдерживая темп, Кулик весело крикнул впереди идущему Дубцову – «Эй, Дубина – Буратина, широко шагаешь - штаны порвешь». – «Ты и так, как путы на ногах», -бесцветно ответил ему Дубцов.

«Путы-запуты, путы – запуты». Как это правильно, как цепко, емко. «Запутье, Запутье» - крутилось в голове Якова Павловича Кулика название деревеньки, вблизи которой они с товарищами недавно прошли. Деревенька давно осталась за спиной, а название не отпускало… «Запутье, Запутье» - мурлыкал Яков Павлович. Он был старшим сыном большего семейства Куликов, что исстари «вьют свои гнезда» на средней Волге села Оськино Пензенского уезда. Народности он был мордвин, и по национальной традиции именно старший «Кулик» вылетал из гнезда, а младший осуществлял пригляд за стариками, младшему доставался и дом с хозяйством. А поскольку братьев было всего двое, посреди семи сестер, то и делить особо было нечего. Окончив три класса земской школы, Яков успел поучаствовать в строительстве моста через Инзу, потом укатил в одноименный районный центр, где устроился сначала слесарем, а потом водителем районного автопарка. Младший брат Василий на фронт уже не попадет, еще до войны расшалился на «Больших Шагах», запутался в веревке и сломал правую ногу, почитай год уж прошел, а до сих пор не заживает рана, мало, что нога срослась не ровно, так еще и ноет на каждый дождь. -«А и придется мне воевать за двоих» – так думал Яков Павлович, мурлыча себе под нос – «Запутье, Запутье».

Когда этот небольшой отряд достиг намеченной лейтенантом цели, его люди, разделившись на небольшие группы, принялись за работу. Кто-то копался в дорожной пыли, закапывая под колею двести граммовые тротиловые шашки, кто-то осматривал окрестности, выбирая наиболее выгодную огневую позицию. Именно тогда на дорогу, идущую через мой лес, с севера-запада стала заходить растянувшаяся на добрую сотню метров колонна серых людей в серых шинелях на серой бронетехнике. И тогда я сделал для себя неожиданное открытие, что эти «новые чужие» для меня гораздо более чужие, чем те, за которыми я наблюдаю уже два часа. Было в этих серых что-то такое, от чего содрогалась моя душа, не как гости пришли они в мой лес, нет! Как хозяева ехали они на прогретой солнцем серой броне. Молодые, здоровые, сильные, безразличные к чужой боли и страданиям. Словно в сером облаке зла катились они по лесной дороге.

Да, вот это я понял. И те, и эти - мне чужие. И те, которые первые вошли в лес, и те, что сейчас серой змейкой втягивались в него. Мысли их ясные, сознание бодрое, цели обозначены, воля, как грозовые облака. Не как думы в моем лесу, где жизнь проходит в неосознанной дреме, где все живет и все спит одновременно.

Закончив с тротиловыми шашками, и утерев рукавом пот со лба, Дубцов расслаблено выдохнул - «Ну вот, теперь можно и покурить». Рука его потянулась к карману галифе и извлекла из него увесистый портсигар с довоенным запасом папирос «Аврора». Щелкнул замок, откинулась крышка с изображением головы слона, под серой от грязи веревочкой поблескивали на солнце белоснежные гильзы душистого табака.

- «Дубцов, вы что, с ума сошли?» - зашипел на него лейтенант. – «Вашу папироску немцы за километр учуят в лесу. Отставить!»

Я не только понимаю, как они думают, но и понимаю слова, которыми они думают. А значит, что-то родное есть в них, хоть и непонятное, но близкое мне. То, что отличает их от серых людей, пылящих колесами по дороге сюда.

И тогда я стал ждать, ждать развязки. Мне было интересно, чем закончится это столкновение «чужих» в моем лесу. Я ждал их встречи, как удара молота о наковальню. Две несгибаемые силы бурлили и клокотали передо мной, а я жадно вглядывался в них. Я их чувствовал. Я впитывал их мысли, их могучую волю, подчиненную одной идеи, одной общей задаче.

Как клинок в ножны стала заходить стальная бронетехника в расщелину холма. И такие же, словно стальные, шли, обступив своих железных коней, люди. Спокойные и безмятежные, уверенные в своей силе, чувствующие себя частью этих мощных машин, серые винтики грозного механизма войны, воодушевленные молниеносными победами и бесстрашные от безнаказанной жестокости.

Замер лес. Замерли люди, устроившие засаду на эту текущую стальную серую ленту, ползущую между склонов холма. Затихли птицы. Не слышно даже полета комарика. И красноармейцы, что притаились на вершине косогора, вжались в землю. Казалось, время остановилось. Запершило им в горле толи от пыли, поднятой машинами и сапогами марширующих солдат, а толи от нервного напряжения и пульсирующего ожидания. И когда головной немецкий танк достиг выхода из горлышка места, где через десяток метров холм заканчивался, и дорога вновь обретала простор и обзор, воздух содрогнулся от страшного грохота. Это одновременно рвануло два мощных заряда, слившихся в единый раскатистый гром. Вспенилась земля под головным танком. Мощной грязной волной приподняло и бросило обратно на дорогу перевернувшегося стального монстра. Беспомощно грохнулся он на башню перегородив дорогу. Так же и в хвосте колоны, танк хоть и не был замыкающим и его не перевернуло, но зато развернуло на девяносто градусов, сорвав с обеих гусениц траки и раскидав их по сторонам, тем самым заблокировав дорогу в обратном направлении. Застучали по броне и ближайшим кустам поднятые в небо и опадающие под собственным весом спрессованные земляные комья, вырванные взрывом из под наста дороги. В оседающей пыли забегали, засуетились серые люди выбирая позиции для круговой обороны.

И вновь повисла над лесом напряженная звенящая тишина. Сотни людских сердец, оказавшихся запертыми в ловушке, придуманной молодым лейтенантом, замерли на своих местах, вслушиваясь в эту тишину. До побелевших костяшек сжимали серые мундиры свои карабины в руках. Готовые жать на курок при любом звуке, малейшем шорохе, раздавшемся в кустах на вершине холма. Сотни людских сердец стучали венкой у виска в этой вязкой тишине…

Лейтенант, поднял руку и подал сигнал своему отделению отходить. Молча и беззвучно, словно тени, поплыли «чужие свои» по моему лесу в направлении на юго-восток. Туда, откуда и пришли.

А я смотрю на их отход и недопонимаю, почему лейтенант не дал приказа открыть огонь на поражение по растерявшемуся врагу, а другим краешком своего сознания радуюсь, что пожалел он солдатиков, ведь приказ выполнен, а значит не время им еще умирать…

Я рассказываю это вам сейчас оттого, что не ведаю своего прошлого и забуду все, когда придет завтра. Ибо нет памяти о прошлом, не останется ее и у тех, кто будет после.

27.06.2023 г.Raskrashen@list.ru