Будем жить! Очерки о войне

Вчера выдался первый свободный  от школьных забот денёк, и я посвятил его ревизии собственной пасеки и пасеки младшего сына. Он  переехал с семьей в райцентр за 30 км от дома. Его жена работает завучем в тамошней гимназии, а два сына заканчивают   среднюю школу: старший — в этом году, а младшему, восьмикласснику,  еще бурсачить три года.
 
Здесь они бросили всё:  земельные паи, которые обрабатывали на пару со старшим сыном, усадьбу с пасекой и   сельхозтехникой.
 
Мёд, откачанный за три года войны, мы сдали, наконец, за бесценок (по 50 руб за 1кг мёда), только, чтобы он не пропал. За свой, весом около тонны, я выручил  двухнедельный  школьный заработок.
 
И вот результат такой грабительской закупочной политики: сыновья решили не восстанавливать пасеки, а я поддерживаю жизнедеятельность шести из 20-ти оставшихся  в живых семей по инерции.
 
Меньший сын просто бросил на произвол судьбы  выжившие  после зимовки шесть пчелосемей, и я вчера, не выдержав этого изуверства, все-таки провел ревизию и первичный осмотр этих семей.
 
Я  понял на его пасеке, что Апокалипсис приходит по-разному! Одно из проявлений конца времён — это потерявшие здравый рассудок люди, которые бегут от войны куда-то в неизвестность, потеряв  надежду на будущее.  Вот этот Исход  от проблем и полный пофигизм к происходящему я  наблюдаю вокруг себя.
 
Пчёл доедала восковая моль. Я такого ужаса никогда ранее не видел: соты, изгрызенные  многочисленной восковой молью в труху, и брошенные   пчеловодом сироты-пчёлы, покорно ожидающие своего конца...  Они даже жужжали на сотах по особенному —  совсем по-человечьи — жалобно и сиротливо.
 
Представить себе каких-то  двадцать лет назад, что люди будут бросать обустроенные фермерские хозяйства, в которые вложено столько сил и и здоровья, пасеки и добротные усадьбы, склады для зерна, престарелых родителей и бежать, бежать в неизвестность, — было невозможно  даже в страшном сне!

Теперь этот сон стал явью:  брошенные усадьбы, в которых квартируют солдаты  и продают из них всё, что возможно продать и сдать на металлолом, сиротливые пустующие склады для зерна, где под крышами поселились шумные колонии воробьёв  и  врытая между домов в землю  военная техника. Всё село изрыто этими блиндажами.

Солдаты  с наступлением тепла переселились туда — вниз, а мы остались наверху, зябко  ёжась на ветру в ожидании прилётов, которые сметут нас с лица этой многострадальной планеты.   Такой вот чёрный юмор.
 
А, ведь подобный Апокалипсис,  уже был в русской истории, друзья!  Я вспоминаю  Всеволода Иванова. Он описывал, как Александр Блок ему, единственному  присутствующему студенту курса, преподавал в ледяной аудитории литературу — все остальные куда-то разбежались. Иванов отогревал за пазухой замерзшие чернила в чернильнице и в конце занятия протягивал их Блоку, чтобы тот сделал необходимую запись в журнале.
 
В пятницу мы, по-военному сдержанно и компактно, но торжественно провели школьную линейку, на которой прозвенел заключительный  (боюсь писать слово последний!)  звонок прошедшего учебного года. Девочки сверкали  белоснежными блузами,  накрахмаленными бантами и почти не шалили в  отглаженных мамами темных юбках, а мальчики солидно прохаживались в отутюженных брючках и белоснежных рубашках.
 
Всё,  почти как прежде, но  ощущение чего-то неестественного не покидало меня:  вся ребятня школы, выстроенная в каре,  заняла  место одного полноценного класса советской поры — около сорока человек!   Это при том, что при Союзе нас было более трехсот!  Потом, при Украине, еще до войны, детей осталось около сотни и сейчас - пятьдесят человек.
 
Ощущение сюрреалистичности происходящего добавил факт  отсутствия на линейке следующего первого класса.  Его,  в лице  старшей группы детского сада, приводили  на линейку взволнованные воспитатели и будущие школьники декламировали, как они хотят учиться в школе осенью. 
 
Первого класса в следующем учебном году не будет — нет учеников, кроме одного-единственного, которого родители планируют куда-то  везти и учить…
 
Я всматривался в лица  искренне счастливых учеников и учителей, не намного старше их, и ощущал нечто, что поначалу не мог сформулировать, а потом меня озарило, как молнией, пониманием — их лица одухотворяла вера в будущее!
 
Понимаете, друзья, — за пазухой чернильница с замёрзшими чернилами. Перед тобой Блок, глядящий мимо тебя через узоры на морозном стекле в будущее, где прозревает, что впереди нас Спаситель в белом венчике из роз. Он пытается передать Иванову  и тебе это ощущение защищенности и дальней дороги, ожидающей нас всех. И ты вслед за Ивановым с надеждой  на будущее ловишь каждое слово прозорливца, каждую улыбку на школьной линейке, каждый хлопок в ладоши, каждое танцевальное па порхающих перед зрителями танцовщиц-старшеклассниц, таких лёгких и  невесомых, что вот-вот вспорхнут ввысь  от счастья!

Рядом, в коридоре школы юный  военный с кобурой на поясе, присев, поправляет амуницию  двух знаменосцев и даёт им указания, как не сбить шаг, спускаясь по ступенькам крыльца, вынося два флага на школьную линейку.
 
Звучит Гимн и  два моих парня-кружковца (парни, а не мальчики!, вдруг  до слёз осознаю я) выносят флаги к собравшимся, тянут носок и чеканят шаг!  Кто, когда обучил их этому?! 

Это у нас в крови, это наследство, оставленное нашими предками, это возрождение  русских устоев, которое происходит на наших глазах. За первыми ростками пойдут буйные всходы, тёплые аудитории наполнятся  многочисленными жаждущими знаний учениками и студентами, на поля выйдут сотни тракторов и комбайнов, пустующие зернохранилища наполнятся зерном и зазвучат радостные песни мирной жизни.