Когда-то, когда не чурался ещё я весёлых застолий, с изрядными, порою, возлияниями, в наш не такой уж тесный тогда «клуб» входил полюбивший установившийся формат живого общения человек. Почему я акцентировал внимание именно на его любви к общению? Да ведь пить с нами он почти что и не пил, проводя, тем не менее, в компании не так уж мало времени. Мастер он был поговорить, но умел, когда надо, и выслушать, поэтому его у нас любили. Беседы предпочитал он по возможности тематические, часами мог, вызывая всячески нас на откровенность, обсуждать, к примеру, что такое предательство? Откуда оно берётся? И, выслушивая внимательно все наши на этот предмет рассуждения, старался всегда сделать в итоге некое резюме. Состоялся как-то у нас большой растянувшийся на много дней разговор на тему: почему российские мужчины всё с меньшей и меньшей охотой вступаются за своих женщин, позволяя, порой, кому-то из приезжих оскорблять их. Товарищ наш, сам будучи этим приезжим, горячо на тему набросился, разгорелся настоящий продлившийся несколько наших «заседаний» спор, взрываемый буквально его горячими включающими в себя большие экскурсы в прошлое монологами. У нашего друга, на мой взгляд, имелись все задатки хорошего рассказчика, но фиксировал ли он что-нибудь из своих историй - неизвестно, и тогда я сам, будучи человеком пишущим, попробовал набросать изложенные им когда-то в застольных наших беседах сюжеты на бумаге. Весёлая та компания давно распалась, человек этот исчез с моего горизонта, может, даже уехал на свою далёкую родину, и я, лишенный возможности спросить у него согласия, решил всё же воспользоваться богатым материалом и историю его изложить. Фамилия моего корреспондента и имена героев были, конечно же, изменены на созвучные, а в местах, где память меня подвела (как недавно и как уже давно всё это было), воспользовался своей услужливой в таких случаях фантазией.
Рассказ Ахмеда Хаджиева
Когда это произошло, был мне год или, возможно, два, так что начало этой истории я знаю по рассказам родителей. Случилось это в середине семидесятых, точнее сейчас не установить, да такая дотошность, пожалуй, будет здесь и не к месту. Начну, впрочем, как и положено в таких случаях, не с самого начала: в детстве моём была у мамы живущая в далёком от нас Ростове-на-Дону «подруга». Кавычки в слове "подруга" не случайны, и не потому, что подругу эту я никогда не видел. Думаю, что, хотя мама с ней несколько раз и встречалась - дружбой их отношения вряд ли назовёшь. Числилась, в общем, для удобства тётя Лариса в нашей семье подругой мамы, и я в те годы особо об этом не задумывался. Жили мы в небольшом уютном среднеазиатском городке, находящийся на другом конце союза Ростов-на-Дону представлялся далёким и даже как бы не до конца реальным местом, существующим в совершенно ином пространстве. Так вот, подругу звали Лариса, тогда для меня, конечно, тётя Лариса, и приходили от неё регулярно письма и посылки. Письма, разумеется, родителям, а вот посылки мне. Чего там только в этих посылках не было! Шикарные игрушечные заграничные автомобили, удивительные по своей необычности конструкторы, ярко иллюстрированные детские книжки. Помню одну из таких книг, кладёшь её боком на колени, открываешь, и - о, чудо! На глазах твоих медленно поднимается сказочный дворец, в котором гостит Золушка. На следующей странице вырастает мельница с Котом в сапогах, далее предстают семеро козлят в уютной их избушке и много ещё чего интересного. Книжка такая в те годы была редкой диковинкой, к немецкому тексту известных сказок прилагался сделанный тётей Ларисой рукописный перевод, прочитанный для меня, трёхлетнего, взрослыми и сразу же ухваченный цепкой детской памятью. Также была удивительно похожая на настоящую, огромная, с открывающимися дверцами, присланная всё той же тётей Ларисой машина-рефрижератор. Мама уговаривала меня не брать её с собой в садик, но я был упрямый и, оставив по требованию воспитательницы свой раритет на время тихого часа в специально отведённом для игрушек месте, обнаружил его потом уже сломанным - кто-то не в меру трудолюбивый отковырял дверцы! Но произведшим самое сильное впечатление из её подарков был удивительный детский театр! Помню, как отец помогал мне его склеивать. Вернее, что значит помогал? Было мне четыре года, так что склеивал, конечно, он, но и я при этом присутствовал тоже! В результате получилась сделанная из картона сцена, из того же картона были и «артисты» - персонажи различных сказок: Красная шапочка и Волк, неизменный Кот в сапогах, имелись там и ещё сюжеты, которые я за давностью лет позабыл. «Сценарий» сказок в комплекте театра был также на немецком языке с заботливо выполненным всё той же тётей Ларисой рукописным переводом. Детская память прилипчивая, стоило кому-то из взрослых разок мне его прочитать, и, сходу ухватив сюжет, я устраивал в своём театре целые представления. На сцене появлялись Волк и Красная шапочка, семеро козлят и Кот в сапогах, для каждой из постановок были предусмотрены отдельные картонные декорации! Всем хорош был мой театр, и я готов был с увлечением разыгрывать спектакли, но вот беда - не было зрителей! Детей было мало, таких, как я, трёх-четырёхлетних, а тех, что постарше, дорожа целостностью своего театра, я приглашать побаивался. Да старшие дети и не принимали меня всерьёз! Взрослым же, увы, мой спектакль совсем не интересен. Маме всегда некогда, а папа, если и останавливался ненадолго посмотреть, то так откровенно скучал, что никогда толком не мог досидеть до конца представления. Выручила тётя Соня. Она была родственницей отца. Зайдя как-то в гости и услышав от меня о театре, тут же пожелала его посмотреть, более того, она и маму усадила в ряды зрителей.
- Ну какой там у него может быть спектакль, неужели вы это всерьёз! – пробовала было отбиться моя мама, но тётя Соня со сдержанной улыбкой усадила её на диван. Она занимала важную должность в министерстве, в Госпроект мама попала по её протекции, перечить тёте Соне было совершенно невозможно. Настал мой звёздный час, по большому блату заполучив сразу двух зрителей, я принялся с упоением разыгрывать весь свой репертуар. Мама, конечно, периодически порывалась сбежать, но тётя Соня была непреклонна и даже для верности взяла её за руку. Блат в творческих профессиях - штука серьёзная!
Тогда, в раннем детстве, я конечно, не задумывался, почему таинственная тётя Лариса заваливает меня подарками. В «реале», как сейчас принято говорить, она на моей памяти так никогда и не появилась, на присылаемых фотографиях представала красивая молодая женщина, нередко, к тому же (судя по снимкам), бывающая за границей, что для тех лет большая экзотика. Позже я узнал, что папа её - академик-востоковед, и тётя Лариса периодически сопровождала его в поездках. О волшебных моих детских подарках вспомнил я почему-то будучи уже взрослым, тётя Лариса к тому времени превратилась в далёкое, мифическое почти воспоминание, перестав с какого-то момента отвечать на письма, она совершенно исчезла с горизонта. И вот, расспросив маму, я узнал подоплёку этих необычных отношений. Жили мы тогда на самой окраине небольшого южного городка, я отлично помню тот район, ведь именно здесь произошла история с театром, стоит вообще отметить, что воспоминания мои начинаются лет с трёх, а отдельные эпизоды, возможно, и более ранние. Это было семейное общежитие Госпроекта, деревянное одноэтажное здание, называли его тогда попросту – барак. Общий, один на всех кран-умывальник находился во дворе, и по утрам к нему выстраивалась очередь. «Удобства» в виде узкого продолговатого деревянного строения с шеренгой прорезанных в полу квадратных отверстий, находились метрах в трёхстах от нашего крыльца. Подобные вещи в то время меня совсем не заботили, я, к тому же, был привилегированным владельцем своего собственного эмалированного горшка и в большое взрослое заведение хаживал лишь из любопытства. Сделав с помощью раздобытой где-то трубы отвод, папа, проведя воду в наш коридор, устроил там отдельный умывальник (это я, правда, уже забегаю вперёд). Рядом располагались такие же деревянные одноэтажные, а чуть поодаль и глиняные дома, большинство из которых смахивали на лачуги, а, возможно, ими и являлись. Водопровод имелся далеко не у всех, запомнились люди с вёдрами, ходившие к большому крану у нашего крыльца, тому самому, у которого по утрам выстраивалась длинная очередь для умывания. До момента, как папа, сделав с помощью друзей отвод, устроил у нас в коридоре отдельный умывальник, выстаивали в этой очереди и мы. Метрах в четырёхстах от всей этой пасторали начинался аул, натуральный такой причём, не бутафорский отнюдь! Изначально он вообще-то там и был, но город постепенно разрастался, и аул в какой-то момент оказался вписанным, если так можно выразиться, в городскую черту. Представлял собой он крохотные глинобитные мазанки, обходящиеся совершенно уже безо всяких «удобств», без водопровода и канализации, а из всех прелестей цивилизации присутствовало там лишь электричество.
Удивительно субъективная штука – комфорт! Когда мне исполнилось семь лет и потребовалось идти в школу, перебрались мы ближе к центру в четырёхэтажное современной постройки здание с ванной, водопроводом и прочими атрибутами цивилизации. Родители, конечно, были довольны, но мне в этих унылых бетонных коробках показалось скучно, порой даже тоскливо. Вообще замечу, что, переезжая несколько раз в жизни из района в район или даже из одного города в другой, в бытовом плане я встречал каждый раз гораздо более комфортные условия, но внутренне в этом всё укрупняющемся и обезличенном человеческом муравейнике было всё менее и менее уютно. По-настоящему хорошо чувствовал себя в детстве в нашем маленьком одноэтажном деревянном Госпроектовском посёлке, где чуть дальше от нас располагались глиняные, словно сошедшие с кадров фильмов о средневековом востоке мазанки, в которых ютились странные, но удивительно доброжелательные к моему детскому любопытству люди. Быт, в котором мы существовали, даже и для того времени (середина семидесятых) был уже отходящей в прошлое экзотикой, но от него веяло какой-то фантастической свободой и непосредственностью. Стоило с километр отойти от наших фавел, и вы попадали в гущу камыша, плавно затем перетекающего в многокилометровые заросли тугаев (что-то вроде крупных кустарников, или наоборот – небольших деревьев). Водились там утки, кабаны, встречались, говорят, когда-то даже леопарды. Фантасмагорическое это пространство, по слухам, служило приютом бандитам времён гражданской, периода военного времени, да и после, конечно, тоже… Именно поэтому тугаи с целью снизить криминогенность активно вырубали, и позже, повзрослев и вернувшись на родное пепелище, нашёл я там, увы, уже только потрескавшийся от жгучего солнца такыр - глиняную пустыню.
Одноэтажное наше общежитие стояло на краю всего этого великолепия, прямо возле узенькой, на «вырост», вероятно, претенциозно названной проспектом имени Гагарина дороги. С другой стороны этого проспекта за неказистым бетонным забором (на который даже я, ребёнок, без усилия влезал) была взлётная полоса, по ней с самого раннего утра и до поздней ночи сновали самолёты. Папу сильно раздражало гудение взлетающих и садящихся практически возле наших окон самолётов, я же, оседлав невысокий забор, не уставал с увлечением за ними следить. В иное же время, переключившись на игры и детские развлечения, на самолёты просто и внимания некогда было обратить. Кипящий своей деятельностью прямо перед нашими окнами аэродром, а в нескольких сотнях метров от всего этого находящийся в своей первозданности аул, было полностью устраивающей меня реальностью! Именно там завязалась история знакомства с тётей Ларисой. Конечно, я её не запомнил, исполнился мне год или, может быть, полтора, её, молоденькую тогда студентку, прислали на практику в самый этот наш Госпроект. Поселили, разумеется, в общаге нашей одноэтажной, было там не так уж мало комнат! А лето у нас, нужно сказать… после Ростова-на-Дону, как в парной! Ночь, открытое настежь окно, небольшая комнатушка, первый этаж и молоденькая студентка спит. Двое горячих джигитов с упомянутого уже аула полезли к ней в окно и попытались… кто жил на юге - знает, как влияют на организм яркое жгучее солнце, множество свежих фруктов… впрочем, я их ни в коем случае не оправдываю! От непрерывной жары, по счастью, спала юная студентка плохо и, заметив влезающих к ней в окно джигитов, подняла крик. Закричать-то она, конечно, закричала, но, как бы это сказать… люди в том общежитии были в основном приезжие, семейные, телефона поблизости нету, а аул вот он, рядом. Аул, причём, повторюсь, не бутафорский, не киношный, это тоже учитывать надо, был он совершенно, как бы это поделикатнее выразиться, натуральный, что ли. Город подступил к нему сравнительно недавно, и не привыкли ещё там к новым условиям, не успели понять и принять, что городские они уже жители. А Госпроектовские наоборот – успели, усвоили, в смысле, кто в том ауле живёт. Недавно, конечно, этот посёлок на окраине появился, но не первый день они всё же там были, времени прошло достаточно! Так что можно кричать, а можно и не кричать, разница невелика. Это было бы так, если бы не мой папа, который, стряхнув с себя вцепившуюся в него маму, полагающую, что аул - дело серьёзное, могут ведь и зарезать! Нам, в конце концов, что, больше всех нужно? И, схватив топор, высадил плечом дверь в её комнату. Джигиты, конечно, очень горячие, но топор тоже дело нешуточное, а в плане темперамента папа мой в те годы от джигитов отличался мало. Отличался, правда, в лучшую сторону, в силу чего они очень поспешно покинули комнату, воспользовавшись тем самым спасительным окном, сквозь которое проникли. Тут уж появилась и мама, успокоили они Ларису и присмотрели за нею в дальнейшем. Таким образом мама обрела новую подругу, а детство моё оказалось скрашено экзотическими для тех лет иностранными подарками.
А теперь подбираюсь к главному, о чём развёрнуто хотелось поговорить, деликатный такой довольно-таки вопрос: вмешательства современных российских мужчин в подобные ситуации или наоборот – невмешательства! Вы, как и я, немало, наверное, в связи с этим наслышаны о ситуациях самых разных, вопрос зачастую тут не в том, трусливей ли мы отцов наших, проблема, на мой взгляд, лежит в несколько иной плоскости. Вот, к примеру, мой приятель Коля, Николай то есть, если быть точным (это уже в Москве), живёт с женой, пилит она его непрерывно, заработок сравнивает с доходами общих их знакомых, и сравнение это, разумеется, не в его пользу. Женились они, как принято говорить - по залёту, «бывших» своих периодически она при нём вспоминает, сопоставительно так вслух рассуждает, в общем – бухтит! Это, конечно, не всегда так уж напрямую, как я обозначил, но всё же довольно-таки читаемо. Мы с Колей, во всяком случае, эти её посылы понимаем. И при мне такое происходит регулярно, а что уж там творится, когда они остаются одни - и представить страшно! То есть вопрос, по сути, не в том, герой Коля или не герой. Дилемма - захочет ли он вступиться за женщину? Прежде всего за свою? Рискнуть за неё, пойти на обострение? Или даже сесть в тюрьму? (В скоротечных спонтанных конфликтах бывает всякое!). Николай, надо сказать, далеко не робкого десятка, побывал в горячих точках, участвовал в вооружённых конфликтах, мне, например, есть за что его уважать, но не жене! Ладно, оставим Колю, всё, в конце концов, лучше примерять на себя, я вот два года почти, как сейчас говорят, «встречаюсь» с Танюшкой. Все друзья и подруги почему-то называют её именно так, ну и я вслед за ними тоже. История, в общем-то, та же самая, заработок мой её не устраивает, социальный статус или, как раньше говорили, положение в обществе тоже! Выражает она, правда, это заметно сдержаннее, чем супруга Николая, прямо Ахмеду Хаджиеву (мне) высказывать такие вещи всё же не принято. Так что прячусь за свой, как сейчас говорят, бэкграунд. Но шила в мешке не утаишь, компромисс я для неё, всего лишь компромисс, временный, и по мелким деталям её поведения это заметно. Кто-то резонно скажет: ну так не нужно быть компромиссом, меняться надо! Но резонно это будет лишь на первый взгляд. По специальности я военный психолог, четверть века уже почти работаю! В плане карьерного роста можно сказать, что всё, что могло произойти, уже произошло, не так и много, нужно признать! Генералов, с другой стороны, среди военных психологов в ближайшее время как-то и не предвидится, так что пенять особо нечего. С заработком примерно также – средний. Не то чтобы совсем мало получаю, но и слово "много" произнести язык не повернётся, именно что средне. Вроде всё так себе, со стороны если смотреть, но мне это интересно, интересна сама работа! Я ведь ещё воинов «афганцев» застал во множестве, ну и дальше потом конфликты все эти, посттравматический, так сказать, синдром. Видел, какие изменения в этом плане происходили, какие новые реалии появлялись, и мне действительно интересно помочь пытаться этим людям. Затем есть и ещё одна тема – бойцовские качества! Это для непосвящённого вообще тёмный лес. Дело в том, что в большинстве современных военных специальностей непосредственное физическое боестолкновение с противником не предполагается. Но, когда это всё же происходит, подавляющее число «обычных», пускай даже и в погонах, людей впадают в ступор и оказываются совершенно не в состоянии соответствовать ситуации. Существует, тем не менее, поле, где эти качества всё же необходимы. Как их воспитать? Насколько это вообще возможно? И какие существуют достоверные методы, чтобы в обычных, далёких от экстремальных условиях таких людей выявить? Ведь далеко не все, кто ходит гоголем, или, как у нас раньше говорили, «колотит понты», что-то из себя реально как боец представляет. Я, например, их просто вижу, но я немножко пожил на свете, повидал всякое. Нет, в горячих точках, слава богу, не довелось, но уличных конфликтов в девяностые насмотрелся порядочно, да и по работе разные люди проходили. Но это конкретно я, субъективная единица, а вот возможно ли разработать критерии, чтобы любой работающий с военнослужащими кадровик мог достоверно таких людей определить? В мирное время ладно, остро вопрос не стоит, но случись чего - нужно будет массово готовить людей, обладающих определёнными качествами, и времени проверять их не будет! Скоплено у меня, честно говоря, немало на этот счёт наблюдений, вот как бы их систематизировать и стройно изложить! Вопросы для меня очень интересные, но обсуждать их с моей Танюшкой, да и вообще с кем бы то ни было, не очень удобно. Танюша, к тому же, воспринимает всё крайне утилитарно и, если не предвидится в итоге ощутимых денежных преференций или заметного повышения в статусе, то она уверенно делает вывод: всё это чепуха! Вот и получается, что сам я ощущаю себя достаточно уверенно, занимаюсь интересным мне делом, зарплата не сказать чтоб большая, для нужд насущных достаточная, но вот с точки зрения той же Танюши и её подруг это далеко не так. Пытаться доказывать им что-то бесполезно, да и унизительно тоже!
Возвращаясь к теме нашего небольшого эссе, я, порой, думаю – а что, если придётся за Танюшку вступаться? Мне пятьдесят два года, грузен уже, довольно неуклюж, но силы ещё есть. Проблема в том, что именно за Танюшку вступаться, честно говоря, не хочется, заставлять себя придётся. Заставлю, конечно, если потребуется, что ж делать, но будет это натужно. Почему не хочется? Не знаю, поймёте ли вы меня, но попробую объяснить. Есть такое восточное понятие – кисмет, это, если очень приблизительно, судьба, рок. Что это значит? Ты сидишь в лодке, она тихонечко следует своим курсом, а рядом в той же лодке - человек. Нравится он тебе? Может быть, он устраивает тебя лишь на восемьдесят процентов? Семьдесят? Шестьдесят пять? Но ведь ты волен был сесть именно в эту лодку и видел прекрасно, что в ней же расположился именно этот человек, и именно ты, а никто другой, принял решение. Но после всего, уже посредине реки, вдруг принимаешься задним числом рассуждать – правильно или неправильно, что сел? Так вот, когда происходит подобным образом - это то, как ведёт себя большинство современных вестернизованных людей. А вот когда ты принимаешь этого человека на сто процентов, не рассуждая, то значит, ты принял этот поток, осознал, что это – кисмет, то есть твоя судьба. Оно, конечно, мог ты находиться в разных самых «лодках» с иными совершенно людьми, но понимать нужно тоже, что и с тобою не каждый в эту самую лодку сядет, а этот человек здесь! И если даже вышло так не совсем добровольно, немножко, скажем так, вынужденно, всё равно это ведь твой поток, не приняв который ты понижаешь свой внутренний статус. Своим ропотом ты как бы подчёркиваешь, что не ты хозяин своей судьбы, что тебя просто-напросто несёт куда-то по течению, а воли твоей хватает лишь на то, чтобы, демонстрируя свою беспомощность, впустую бухтеть. Речь, как вы поняли, идёт именно о вестернизированном варианте поведения, когда самой средой ты приучен рефлексировать: могла ли быть другая лодка, другие в ней люди? Но извини, это ведь и твоя лодка, твоё бытие, твой поток, и в конечном итоге твой человек, даже если ты внушил себе, что он не нравится. Есть тут и другой момент: обесценивая лодку и людей, которые в ней с тобой оказались, ты обесцениваешь себя! Кто-то скажет, что и я сейчас занимаюсь ровно тем же и будет прав! И детский даже такой по существу вопрос "кто из нас первый начал?" не снимает ответственности, бухтение в лодке - заразная психическая болезнь современности. Всё, что я могу - не заниматься этим при Танюшке, не обсуждать никогда её со своими друзьями, игнорировать её высказанные и невысказанные попрёки. Если вдуматься, «бухтение в лодке» - корень большинства возникающих в отношениях между людьми проблем.
Представляется мне, что у каждого в жизни был момент или, может, даже несколько моментов, когда абсолютно стопроцентный для тебя человек готов разделить с тобой лодку, тот самый, за которого ты не задумаешься пойти до конца. Был такой момент и у меня незадолго до отъезда из чудного нашего солнечного городка, когда я уже вынашивал честолюбивые планы перебраться в Москву, и было мне тогда двадцать три года, самый подходящий для этого возраст. Мой друг Баллы сообщил мне, что Камилла хочет замуж. Здесь необходимо сделать отступление: дело в том, что, не зная некоторых наших традиций, читатель ничего не поймёт. Мне вовсе не известно, откуда взялся этот обычай, город наш находится на стыке нескольких культур и этносов, возможно, это вообще один из восточных обычаев, а может быть традиция, перенятая у одного из обитающих в нашем городе народов. Дело в том, что восток есть восток, и женщина в наших краях занимает, конечно же (вернее, в те годы занимала), подчинённое положение, но был у неё при этом целый ряд охраняемых традицией прав и возможностей, соблюдение которых зависит прежде всего от корректности её поведения (корректности, конечно, в рамках этих самых традиций) и в меньшей степени от того, из какой она семьи. Одна из таких незаписанных традиций заключалась в том, что девушка могла (если родители не против) сама предложить себя в качестве жены. Случалось это не так часто, не всегда, наверное, и афишировалось, но, в общем, происходило следующим образом: через какую-нибудь из подружек сообщалось об этом избраннику, говорилось в таких случаях что-то вроде: «Камилла хочет замуж». Как правило, при этом не уточнялось, за кого, но раз сказано это в данном случае именно мне, то и без уточнений всё было ясно. Камилла поделилась своим намерением с подружкой, подружка, чья мама была в хороших отношениях с мамой Баллы, сообщила ей, а мой друг Баллыш уже от своей мамы принёс эту новость мне. Сказано также было, что Камилла с подружкой придут ко мне смотреть кондиционер, который я, по их словам, надумал продавать. Никакого кондиционера я, конечно, не продавал, но было это первым, пробным, так сказать, шаром: стоило мне отказаться, сказать, что нету у меня на продажу кондиционера - и дело сразу же бы и замяли. Но я с «продажей кондиционера» согласился и после недлинных переговоров через описанных уже посредников назначено было время его осмотра. Кондиционер в нашем климате есть у каждого, это нейтральный беспроигрышный такой повод, ясно было, что смотрины предстояли не кондиционеру, а мне, вернее, меня-то она, конечно, видела (не вслепую же!), моему жилищу и быту. Теперь немного о том, что это всё значило: такая декларация со стороны девушки подразумевала, прежде всего, что она абсолютно чиста, в том смысле, что у неё никого не было, и безупречная, вдобавок, репутация. Как только девушка вступала в какую-нибудь связь, она, по местным представлениям, лишалась всякого права выражать подобного рода пожелания. С другой стороны, это также могло означать, что она «домашняя», как тогда говорили, девочка, то есть хочет вести хозяйство, воспитывать детей. Не обязательно, в принципе, что она вообще не будет работать, но она как бы оставляет за собой право быть домохозяйкой. То есть она - уют, комфорт, забота и нежность, а с меня, в случае моего согласия, жильё и всё остальное. Ничего особенного, конечно, от меня не требовалось, но… одежда, содержание и квартира в таких случаях подразумевались. Я её, разумеется, видел, когда заходил к Баллышке, жила она в соседнем с ним доме, видел, возможно, даже и ещё ребёнком, но внимания никогда не обращал. Навёл, конечно, и справки (в наших кругах без этого никак), Камилла сирота, живёт с тётей, репутация у неё самая высокая, ни малейшего пятнышка! Она из берберов (не знаю, откуда у нас там оказались берберы, но в общем, берберы так берберы, неважно). Когда они пришли с подружкой «смотреть кондиционер», я остолбенел, точёная, подростковая почти ещё фигурка (ей едва исполнилось восемнадцать), каштановые чуть волнистые волосы, породистое, полное внутреннего достоинства лицо, зелёные, удивительно выразительные глаза! Я, если честно, как у нас говорят, попутался - может, ошибка какая, может, не ко мне они пришли? У меня физиономия абрека, милиция всегда настораживается, документы проверять бросается, хулиганы ко мне даже в девяностые подходили редко, а тут такая аристократка! Осмотрели они под каким-то благовидным предлогом квартиру, от чая вежливо отказались (это было бы и неприлично, если б сразу и чай, народ у нас церемонный), глянули и на этот самый пресловутый кондиционер. На вопрос, сколько он стоит, я назвал первую пришедшую в голову сумму, кондиционер, понятно, фигурировал лишь в качестве предлога. Говорила одна подружка, это тоже дань приличиям, только в самом конце их визита Камилла своим негромким бархатным запомнившимся мне на всю жизнь голоском произнесла всего одну фразу: «Индеец у вас интересный», - и кивнула коротко на висящего на стене выбитого на медном листе индейца. Этот момент тоже, пожалуй, требует пояснения, не знаю, кто их чеканил, откуда они вообще брались, но индейцы такие были у нас тогда в каждой квартире, ничего особенного он из себя не представлял. Тонкая подоплёка здесь в том, что декларация желания выйти замуж и дальнейший дипломатический визит девушку ни к чему не обязывали. Осмотрев квартиру, понаблюдав, как ты держишься в домашних условиях, она вполне могла передумать, имела, согласно негласным традициям, на это полное право! И чтобы не ставить тебя (да и себя тоже) в неловкое положение, чтобы зря ты потом не дёргался не досаждал ей, она, в завершении визита старалась как-то обозначить своё решение, так слегка намекнуть. Так вот, замечание про интересного индейца как раз и означало, что всё её устроило, и дело теперь за мной.
Когда девушки удалились, на меня накинулись тяжкие сомненья, чем больше мне нравилась Камилла, тем больше я не был уверен в себе. Такая девушка! Не разочарую ли я её? Да даже не так, себя-то уж лучше не обманывать, дело прежде всего в другом. Был я в те годы, как у нас говорят, кайфушником. Любил весёлые застолья с друзьями, причём даже не выпивку как таковую, а саму атмосферу праздника. Исхожены мною были все эти уютные духанчики, заветные подвальчики, где подавался прекрасный шашлык с не менее прекрасным виноградным соком, успевшим до того, как его подадут на стол, слегка забродить. Спорт я как раз уже, еле-еле дотянув до кандидата, бросил и вознаграждал себя за долгие годы режима и ограничений. Полюбил ночную жизнь, лёгких в общении девочек, а вот обязательства и работу как раз наоборот – не жаловал!
С Камиллой же, уж коли бы я тогда согласился, то был конечно, последний подлец, если не обеспечил её всем необходимым. Но… квартира, которую я им тогда демонстрировал, была родительская, числилось в друзьях у меня немало обеспеченных ребят, в кругу которых я чувствовал себя как рыба в воде, и со стороны, возможно, выглядел в этом отношении сильно лучше, чем было на самом деле. В общем, сомневался я, знает ли она правду?!! И в довесок к тому, решил я тогда уже перебраться в Москву, а это ведь съемное жильё, несколько, как минимум, лет довольно некомфортной и напряжённой жизни, пока закрепиться не удастся. Не знаю, что знала и что думала об этом Камилла, теперь уже, конечно, и не узнать, но прошла неделя, месяц, а я так и не проявился. Баллышкина мама меня на порог не пустила и была права! Сам Баллыш, правда, держаться старался нейтрально (мы дружили с детства), но и от него явственно проскальзывало вязкое неодобрение. Да, поступил я, как скотина, обидел сироту! Если «нет», то почему не сказал сразу, зачем согласился на посещение? Просто на неё посмотреть? Мог бы зайти на район к Баллы, он бы всё организовал, тем более, что я её и так уже видел, репутация у девушки безупречная, это тоже до их визита ясно было. Поступок мой, конечно, не был такой конкретной прям подлостью, за которую можно было бы «спросить» или «предъявить», но… поведение, недостойное мужчины, профурсетка какая-то, стыдно! Где-то через полгода я уехал в Москву, и Баллы, несмотря на мои просьбы, так и не пришёл со мной проститься. Житель современного мегаполиса вряд ли до конца проникнется всеми оттенками произошедшего, в обществе, где жива традиция, ритуал и слово имеют характер документа. Наказал, конечно, я прежде всего себя - Камилла, как и многие встречаемые мною тогда люди, принадлежала к тому исчезающему сейчас типу, который, выбрав осознанно свою лодку, принял бы эту реальность, и уж во всяком случае не унизил бы себя пустопорожним бухтёжем. Даже если в глубине души она и рассчитывала на что-то большее, чем я мог бы ей тогда дать, девушка с её воспитанием никогда не позволила бы себе проявить это, тем более что сама попросившись замуж, она обозначила принятие моей реальности! Настоящий человек попросился ко мне в лодку, а я его не пустил.
Вы, наверное, уже догадались, к чему я тут клоню? Если ты не захотел взять показавшуюся тебе слишком тяжкой ответственность, предпочёл временные, лёгкие, ни к чему не обязывающие отношения, то, конечно, градус взаимности сильно снижается, как и мера участия в другом. Вот насколько - это вопрос! Здесь, впрочем, конечно, возможны варианты.
- Она может быть биксой, лярвой, защеканкой конченой, но если тёлка со мной, вы не можете возникать! Оскорбить её - это оскорбить меня! Ты понял меня, пёс? – распухшей от побоев физиономией «пёс» угрюмо уставился в землю.
- Не слышу! – повысил голос Шерхан. Тот наконец принуждённо кивнул. – А вы, поняли? – Шер перенёс горящий воинствующим пылом взгляд на остальных.
- За «кусок», братуха, на пацана руку поднял! – с характерной блатной интонацией бросил вполголоса мнущийся поодаль хмырь.
- О «куске» речь не идёт, - мгновенно отреагировал Шер, - заруби это себе на носу, а то я сам это сделаю!
- Бычий кайф словил? – не сдавался хмырь.
- Ч-т-о-о? – Шер решительно двинулся к оппоненту, тот, нужно отдать ему должное, твёрдо глядя в лицо противника, не шелохнулся, лишь сквозь зубы угрожающе выцедил: - За беспредел ответишь!
- Где ты увидел беспредел? – вплотную придвинувшись к противнику Шер громко, с нажимом продолжил. – Мне понравилась она… чисто внешне, мне плевать что у вас там, и кто был с ней - жениться не собираюсь! Она сама согласилась пойти со мной, добровольно! Кто против, ты? Ты что, муж её, это твоя тёлка? – концентрированная ненависть во взгляде Шера приняла почти осязаемые формы.
- Нет, это не моя тёлка, она вообще ничья, общаковская, соска голимая, а ты как чёрт последний за ручку с ней…
Мощный удар головой, коронный приём Шера, прервал этот спич: - Чёрт - имя твоё с сегодняшнего дня! С кем говоришь, бесило? – приблатнёный лежал, распластавшись на земле, и вряд ли что слышал, декларация предназначалась для его корешей.
Уловив боковым зрением движение, я, перехватив чью-то руку, резким броском швырнул на землю подбирающегося к Шеру сбоку бесцветного вида парня. Лишь сделав это, задним числом машинально отметил, что в захваченной мною руке зажата свинчатка.
Друг моей юности, Шерхан, в те далёкие наши годы всегда умудрялся найти, с кем можно подраться! Предыстория конфликта такова: проходя по чужому району, он заметил понравившуюся ему симпотную девчушку. В нашем сильном своими традициями регионе «общих» девочек даже и в девяностых было не так уж много (меньше, во всяком случае, чем в Москве), но всё же они имелись! Видел потом её несколько раз - красивая, гладкая, я бы даже сказал, сдобная, с такой очень нежной, прозрачной почти, с просвечивающими синими жилками кожей. Понять моего друга можно! Лет ей было что-то около шестнадцати, не знаю, как случилось её падение, но на районе она действительно считалась «общей» девочкой. Участь, конечно, незавидная, но отношение к ним в принципе (при условии, что они безропотно выполняют свои функции) было достаточно терпимое. Так просто, за здорово живёшь, оскорблять не будут, хотя более тонко понять, конечно, и дадут, статус, так сказать, обозначат. Шер в облаках не витал, думаю, скорее всего, сразу догадался, кто она, но обычные в таких случаях подворотни и подвалы были не в его привычках, и решил он её куда-то там отвести в более удобное место. Поскольку он не с их района, ему-то как раз вполне могла она и отказать, но с готовностью, тем не менее, с ним пошла. Ни за какую ручку её он, конечно, не брал, эта маленькая неточность, а также неосторожно вырвавшееся слово «чёрт», или, если быть точным, «как чёрт», и дала Шеру «законный» по тогдашним представлениям повод жестко уработать этого хмыря.
Так вот, друг моей юности Шерхан, предвкушая предстоящие радости жизни, намеревался захватить эту девочку с собой, а местная наблатыканная шантрапа, его почему-то не знавшая, принялась выкрикивать в адрес её оскорбления. Здесь требуется некоторое пояснение: не знаю, блатные это традиции или национальные (нередко они в наших краях причудливо переплетались), но существовало строгое правило - поднимать руку на человека, оскорбившего такую женщину (то есть ту, что живёт свободной интимной жизнью), ни в коем случае нельзя! Под строгой защитой находились только соблюдающие свою честь девушки, жены, матери, если же происходило падение, то любой тогда уже вправе был свободно высказывать своё мнение по её поводу, а порой даже и выразить своё отношение ей в лицо. Вступаться словесно, соблюдая некоторую осторожность, в таких случаях, в принципе, было возможно, а вот если кто дерзал поднять на обозвавшего такую женщину руку, то могли его за это очень сильно наказать. Называлось это «ударить Человека за кусок "звезды"», иногда говорили о «куске мяса» или сокращённо просто «кусок». Слово Человек причём в случаях таких на разборках именно так и произносилось, с придыханием, с большой буквы! Ведь, обозвать строго говоря, как-нибудь такую девушку считалось не оскорблением, а просто обозначением её положения и статуса, констатацией, так сказать, факта. Подразумевалось, что если хотела она уважительного к себе отношения, то нужно было блюсти честь свою, а если уж падение всё же произошло, то пускай знает, кто она есть! И пусть её родственники знают тоже! Следить надо было за дочерью или сестрой, а уж коли прошляпили, то рот закройте и терпите! Или уберите её куда-нибудь подальше, с глаз долой! Более того, относиться к ним так же, как к порядочным, означало этих самых порядочных оскорблять! Ставить, то есть, на один уровень! Правда, относиться по-другому вовсе не означало сквернословить и улюлюкать вслед, существовала сотня способов обозначить особое к ним отношение: нельзя, к примеру, было принимать из её рук никакой еды, никакого угощения. Не рекомендовалось оставаться с ней дольше, чем требовалось для снятия физиологического напряжения, да и вообще, проводить всю ночь под одной крышей с такой считалось понижением своего статуса - сделал своё дело и двинулся дальше. Зазорным, в принципе, считалось даже появляться рядом с ней на улице. Стоит сказать, что ****ство вообще рассматривалось как заразная психическая болезнь, от которой необходимо держаться подальше, даже если ты мужчина, то это не значит вовсе, что в тебя не проникнет пошлость её отношения к жизни, низкопробность, дрянцо. Магические эти по сути своей представления очень не вязались с советским, тяготевшим ещё тогда к рациональному мироощущением, но были, тем не менее, в большом ходу. Сознанию современному, как ни парадоксально, подобные взгляды гораздо более понятны, хотя транслируются они уже сейчас скорее с обратным знаком.
Драться за девчонок, к слову сказать, тоже было не то чтобы уж совсем под запретом, но непочётно, что ли. Если девочка была чистой, то при наличии нескольких ухаживающих за ней претендентов сама она (или её родители) решали, кого предпочесть, и отвергнутый парень должен был, согласно тогдашним этическим представлениям, безропотно это принять. Пытаться как-то физически воздействовать на своего более счастливого соперника считалось крайне немужским поведением. Также не по-мужски было назойливо досаждать своими ухаживаниями девушке, которая открыто и недвусмысленно сообщила, что ты ей не интересен, и потребовала оставить её в покое. Если же девушка оказывалась, как бы это помягче выразиться, «с душком», то ребята сами каким-то образом решали, кто с нею будет, делали они это, опираясь на некую внутреннюю иерархию, а она, в свою очередь, принимала их решение как данность. Кстати говоря, шумное публичное осуждение таких женщин шло чаще всего от самих же особ женского пола. Верные жёны, заботящиеся о своих невинных дочках, матери громогласно спешили оповестить округу, кто именно оказался поблизости и чего следует опасаться всем приличным людям. Мужчины, за очень редким исключением, вели себя гораздо сдержанней.
Возвращаясь к Шеру, отмечу, что местная «приблатнённая», как тогда выражались, компания, которая эту девочку, что называется, «приватизировала», заметив, что она направляется куда-то с чужаком, восприняла это как посягательство на свою собственность. Шеру было в те годы семнадцать, но даже тогда выглядел он достаточно внушительно, и прицепиться к нему напрямую они не решились. Дворовая эта шантрапа принялась выкрикивать оскорбления в адрес его спутницы, а после того, как Шер сделал им замечание, надерзили вдобавок и ему. Особенно его взбесило то, что в ответ на его замечание, что он с тёлкой, и предложение встретиться и разобраться позже, они, разразившись издевательским смехом, принялись слишком уж натуралистично объяснять ему, кто она такая. Для них это вообще была не девушка, а кусок! Ну он на своём всё-таки настоял и, таким образом, на следующий день я тоже оказался втянутым в эту историю. Стоит ещё, наверное, на всякий случай пояснить, что, согласно понятиям тех лет, задерживать идущего с девушкой парня считалось неэтичным, в таких случаях обычно назначалось место и время встречи для урегулирования дальнейших разногласий (коль скоро уж они возникли). Что, собственно, после некоторых препирательств и было сделано, забив, в конце концов, стрелку они, сопровождая похабными на этот счёт комментариями, с большой неохотой подчинились требованию оставить его с девушкой в покое. Да, и ещё маленькое дополнение: «тёлками» в первой половине девяностых величали всех молодых девушек, ничего оскорбительного в том не было. Дальше всё произошло более или менее предсказуемо, Шер в то время занимался тайквондо (несколько позже он выполнит мастера по кикбоксингу), я классической борьбой, был с нами ещё третий парень, друг Шера Борис, тоже кикбоксёр. Втроём мы пришли в назначенное место и обнаружили, что со стороны наших оппонентов притащилась целая кодла, человек девять или десять, если я верно запомнил. Покажется, что положение наше незавидно, но это только на первый взгляд. Представители подобного рода дворовой шантрапы редко обладают серьёзными бойцовскими качествами, давить привыкли они скорее наглостью и количеством, обнаружив же, что их не испугались, пугаются тогда, как правило, уже сами. Внутри таких группок царят сложные и довольно, порой, напряжённые отношения, и если, к примеру, начинают жестоко прессовать кого-то из лидеров, остальные далеко не всегда горят желанием сразу прям и вмешаться. Небезопасно, во-первых, а главное - избиваемый нередко своим поведением успел достать и их тоже, причём настолько, что они и сами, порой, не против разок другой «приложиться». Речь, конечно, идёт об интернациональной, стихийно сформированной по территориальному дворовому признаку группе. Если бы мы натолкнулись на моноэтническую, состоящую из представителей коренного для данного региона народа, группу, дело обстояло бы гораздо серьёзней. Но такую моноэтническую группу собрать гораздо сложнее, а главное - для них, благородных воинов, «казус белли», повод, по которому мы встретились, был какой-то совершенно ничтожной чепухой. С оскорбившим достойную женщину, в их представлениях, надо не «разбираться», а просто разделаться так, чтобы, как минимум, отправить в больницу. Если же речь идёт о такой девочке, какая была в нашем случае, то тут и вовсе недостойно джигита во всё это влезать. Шерхан как раз и был представителем одного из традиционно проживающих в нашем регионе этносов, он понимал всю скользкость ситуации, но в то же время очень любил подраться, а главное – никогда и никому не уступал, мы же с Борисом пришли поддержать его.
Я с детства знаком был с Шером и не мог, конечно, отказать ему в такой малости. Жил он в соседнем дворе, и учились мы в одной школе. Был он на год старше, так что, встречая в школьном коридоре, всегда первый, покровительственно, даже несколько свысока здоровался со мной и спрашивал: – Ну как дела, не обижают тебя? Меня никто не обижал, и он отправлялся восвояси. Когда мне было лет девять-десять, произошёл такой случай: направляясь домой, я заметил, что в соседнем дворе (как раз том самом, где жил Шер) собирается толпа сверстников, и не смог, конечно, пройти мимо. Выяснилось, что у Шера возник конфликт с неким Даном (не знаю, имя это было или прозвище), который специально приехал с соседнего района, чтобы вызвать Шера на поединок. Я увидел светлого русоволосого парня, было ему, наверное, так же, как и Шеру, лет десять-одиннадцать, чуть ниже его ростом, но заметно при этом плотнее. Откуда-то сбоку появился сам Шер и, пристально глядя на противника, принялся помаленьку с ним сближаться. Они застыли друг против друга среди большой стихийно образовавшейся вокруг них толпы сверстников, удивительно, но, как выяснилось, чужак пришёл совершенно один и бестрепетно стоял посреди нескольких десятков пришедших поддержать Шера подростков. Дан сразу же очень уверенно на него набросился, Шер держался стойко, но Дан сноровисто и расчётливо бил и бил его по лицу, а удары Шера проходили вскользь. Дерущихся обступал широкий круг из пятидесяти-шестидесяти ребят, более или менее ровесников, Шер метался в этом кругу, как загнанный зверь. Все, конечно же, как один были за него: «Убей его! Мочи! Выбей ему глаза, прикончи его!!!» - воинственные крики сливались в один сплошной вой. Удивительно, но на твёрдом, словно застывшем лице Дана не отразилось ни малейшего беспокойства, он будто даже ничего и не слышал. Когда он теснил Шера, мы расступались, предоставляя тому возможность для маневра, если же Дан спиной неосторожно приближался к обступающей бойцов толпе, то его грубым толчком швыряли навстречу противнику. Парня, правда, это совсем не смущало, да и Шеру помогало мало, Дан раз за разом методично бил и бил его по лицу. Успели они несколько раз сцепиться и в ближнем бою, но и здесь более плотный и физически сильный Дан оказывался в заметном превосходстве. Швырнув раз Шера на землю, он шагнул было уже к нему, но в него тут же вцепились и с воплями «лежачего не бьют», грубо довольно оттащили. В очередной раз оказавшись на земле, Шер, с воем размазывая по лицу кровь и слёзы, принялся судорожно шарить в поисках булыжника. Отступив на несколько шагов, Дан, не теряя достоинства, обратился к толпе: «Я вызвал его один на один, без оружия, как мужчину!». Да, стоит заметить, парень был красавец! Вызвав самого Шера на поединок, он один прибыл в чужой район!!! Кто помнит то время, способен по достоинству оценить поступок. Взвыв в бессильной ненависти, Шерхан с остервенением отбросил булыжник в сторону и внезапно, словно найдя, наконец, выход, с просветлевшим лицом нашарил сброшенные с себя ранее сланцы (резиновые тапочки), которые в нашем жарком климате носили многие. «Это не оружие!!! - завопил Шер, - этим можно», - и стиснув в кулаках свои тапочки, раскинув подобно птице в стороны руки двинулся на противника. «Это не оружие, - в каком-то бешенном неистовстве выл он, - тут всё законно, претензий нету!». Дан напряжённо впился взглядом в зелёные зажатые в смуглых жилистых руках Шера сланцы, заподозрив, быть может, нож или гвоздь, в них припрятанные, но ничего похожего не было. Чем ближе к нему подступал Шер, тем сложнее Дану было уследить за тапочками, которые всё скорее мелькали в непрерывно машущих широко раскинутых в разные стороны руках его врага. Маневрируя, чужак попробовал было отступить, но наткнулся на стену окруживших их кольцом подростков. Неожиданно раздался глухой удар, и Дан кулём повалился на спину. С секундным опозданием стало ясно, что, отвлекая внимание своими дурацкими тапочками, Шер, сократив дистанцию, внезапно изо всей силы ударил противника головой! Удар этот оказался решающим, и он, не теряя времени, бросился тут же добивать, а застывшая было в вязком напряжении толпа хлынула к упавшему. Неожиданно для себя я, распихивая ребят, устремился в гущу. Будучи довольно крупным, к тому же занимающимся борьбой парнем, я довольно быстро оказался рядом с дерущимися. Присев рядом с лежащим на земле Даном на корточки, Шер беспорядочно и остервенело хлестал его кулаками по лицу, но бросившаяся добивать поверженного чужака толпа, создавая давку, мешала не только ему, но и себе тоже. Проведя борцовский захват, я, вцепившись что есть сил в Шера, завопил: «Один на один договорились, не трогайте его!». Встряхнувшись, словно приходя в себя после сна, Шер, отпихивая меня, обернулся к ближайшим добивальщикам и крикнул: «Отойдите, один на один было, он своё получил!». Он своё получил! С него хватит! – откликнулась на разные голоса толпа. Я помог Дану подняться и собрался было его проводить, но он, довольно грубо меня оттолкнув, злобно разбитыми в кровь губами выцедил: «Не нужно, сам доберусь».
Да, интересное было время и интересная жизнь! Здесь, пожалуй, как ни боязно наскучить читателю, снова придётся сделать отступление, хотя, добравшись до сего места, он успел уже доказать свою стойкость, и за него, наверное, можно уже быть спокойным. Дело в том, что, с одной стороны, мы были советские дети, но с другой - значимый этнический костяк в нашем городе составляли ребята, чьи деды и прадеды ещё совсем недавно ходили в традиционные набеги на Иран, Афганистан и другие прилегающие территории. Не выветрившийся за два-три поколения воинский дух осязаемо витал в воздухе, и многие из старых обычаев были живы. Одной из таких традиций было то, что подросткам предоставлялась почти полная свобода выяснять свои отношения. Если кто из взрослых и вмешивался в наши драки, то это, как правило, были представители некоренных для тех мест национальностей. Я только раз, наверное, видел, чтобы местный мужчина вмешался в драку подростков. «Что вы все на одного? Вашим отцам будет за вас стыдно!» - очень эмоционально высказал ребятам парень лет девятнадцати, и ребята, конечно, его послушались, у нас вообще уважают старших. Подростковая среда была очень самостоятельной и жёсткой, на каждом шагу тебя поджидали опасности, смягчавшиеся, правда, рыцарскими по своей сути «понятиями», которые удерживали от совершенного уж беспредела. Так происходила закалка характеров! Стоит сказать, что вообще, хотя зовут меня и Ахмед Хаджиев, но предки мои совсем из другого региона. Более того, утратившие национальные связи родители, обрусевшие инженеры-проектировщики, мало чем отличались от обычных советских людей того времени. Таких, как мы, местные даже и называли «русские», чутко обозначая тот культурный код, который мы несли. «Русскими» мы были в отличие от держащихся за клановые традиции, погрязших, как мы тогда считали, в предрассудках азиатов. Отношение наше к местным (чего сейчас таиться?) было довольно высокомерным, приучены были мы считать их отсталыми, недалёкими. Они, нужно заметить, отлично это понимали и воспринимали совершенно спокойно, всегда, тем не менее, умея настоять на принципиально важных для них вещах. Я прошёл большой путь взросления, научившись уважать и ценить этих людей, и с перспективы прожитых лет на многие вещи смотрю иначе. Помню, как испытал настоящий шок, обнаружив разительное сходство в обычаях этих живущих первобытной, как мне тогда казалось, жизнью людей с традициями британской элиты. Натурально! Прочитав у одного из британских авторов начала ХХ века про британский же истеблишмент, который, по его мнению, с прохладцей, а то и с некоторым пренебрежением относится к специальным и техническим знаниям, считая их вторичными. И, добиваясь контроля над ключевыми позициями, компенсируют этот свой недостаток широким использованием разного рода специалистов. Акцент делается на работе с информацией, умении организовывать сетевые структуры, разведке и, как результат - умении ставить под контроль социальные процессы. Но ровно также было и у местных кланов, мы всегда подтрунивали над их технической безграмотностью, и они это охотно признавали, оказываясь, тем не менее, способными к захвату ключевых связанных с властью и ресурсами позиций. Они точно также умели вовлекать в сферу своих интересов и использовать разного рода не входящих в их родовой круг специалистов. Существовало некое внутриклановое информационное поле, лишенное совершенно, кстати, идеологической официозной заряженности. Совпадали также некоторые методы воспитания характера… ну сами посудите, наткнулся, изучая английский язык, на брошюрку, описывающую элитную британскую школу ХIХ века. Мальчика постоянно бьют другие ученики, и, не выдерживая, он обращается к преподавателю, тот, выслушав жалобу интересуется: «Скажите, когда вы станете взрослым, какие у вас планы, кем вы хотели бы стать?» Мальчик отвечает, что он из боковой ветви рода, возможности у него не такие большие, поэтому скорее всего станет офицером британской армии в Индии, как и многие его родственники. Преподаватель на это: «А вы хорошо представляете, что такое офицер британской армии в Индии? Огромная, состоящая из недружественно настроенных нам туземцев страна, да и свои же собственные подчинённые, представители низших классов, тоже далеко не всегда лояльны к офицеру. К кому вы там будете ходить жаловаться?» Мальчик, конечно, смутился. «Давайте поступим так, - продолжил преподаватель, - попробуйте сначала сами наладить отношения с другими учениками, а если совсем ничего не получится, тогда уж я…»
Вы, конечно, сразу вспомнили, что и в наши подростковые драки взрослые почти не вмешивались. А вот, кстати, для сравнения и московский случай, сын мой, мальчику десять лет, крупный, в меня пошёл, назвездюлял однокласснику. Папа этого одноклассника из Дагестана, выяснил мой телефон и давай мне с угрозами названивать. Спрашиваю: "Куда приехать?" Смутился, но адрес всё же назвал. Приезжаю, средней руки такой офис, охранник качок, жлобы ещё какие-то крутятся, не знаю, главный он там или нет, но думаю, вряд ли, уж больно форсит. Говорю ему: "Давай пообщаемся, эти здесь зачем?" – на эскорт его киваю. Неохотно так вышли, смотрю на него, костюм у него дорогой довольно (насколько я в этом разбираюсь), бородка под исламистов закошенная, но подстриженная волосок к волоску, каждый, наверное, день её подправляет. И вообще, лощёный, ненатуральный какой-то, умереть такие боятся очень, воют, за жизнь цепляются, это я уже с профессиональной точки зрения отмечаю. Имитирует при этом крутого. На меня глядит настороженно, и что же он при этом видит? Расплылся я, конечно, заметно, но выгляжу всё ещё внушительно, а главное, физиономия моя, прости Господи, в молодости мне кто-то говорил, что на басмача Ибрагим Бека, головореза в наших краях знаменитого, похож. Меня это не радовало, конечно, никогда, но здесь, возможно, и в цвет.
- Лет-то тебе сколько? – спрашиваю. Выкать ему после того, как он мне по телефону нахамил, неудобно.
- Тридцать один, - отвечает, и тут же в ответ: - А тебе?... Вам, то есть? – поправляется после паузы он. - Пятьдесят, - говорю (это два года назад было).
- Это к тому, что я извиниться должен? – спрашивает, а сам на дверь косится, охранник за ней, наверняка предупреждён, что разговор непростой будет.
- Нет, не к этому, хотя извиниться тоже неплохо будет.
- К чему тогда?
- Лет через десять, - говорю, - твоему уже двадцать исполнится, получит от ровесника по башке, ты тоже тогда за него вклиниваться побежишь? – смотрит на меня, не понимает. – Хорошо, а через двадцать, - добавляю, - лет? - С другой, пробую стороны зайти, - Родом ты, - говорю, - откуда? Когда тебе десять лет было, отец твой бегал за тебя вступаться? – тут, он возмущения вскочил даже. – Да я сам, - кричит, - любого тогда!
- А сын, - говорю, - чего? Хуже тебя?
- Так ребёнок же!
- Так не со взрослым же он подрался, - вставляю я. Тут до него наконец начинает доходить, мнётся смущённо, - да мне что, подрались и подрались, жена позвонила, - говорит, - истерику устроила.
Кавказский мужчина на жену стрелки переводит, куда дальше, но я молчу.
Расстаёмся мы друзьями, он даже выпить предлагает, коньяку какого-то особенного, но я отговариваюсь, что за рулём. Покажется кому-то, что я отвлёкся, но нет, не отвлёкся, это как раз по теме нашей. Папа сам может ещё и способен защитить и себя, и ещё кого-то, а сын вот при таком воспитании кем будет? Кажется, он меня понял, хотя ещё ведь и вторая половина есть.
Через несколько дней после эпичной драки с Даном, мы с Шером столкнулись в коридоре школы.
- А-а-а, вот где я тебя поймал, - оживился он, - ты чего тогда влез?
- Так ведь все на одного, нечестно…
Легонько хлопнув меня ладонью в солнечное сплетение, он энергично выдохнул:
- Пропускаешь, братишка, реакция где? – я промолчал, а он тем временем предложил, - я на таэквондо собираюсь, давай вместе?
- Я на борьбу хожу! – насупился я.
- Обиделся, что ли? – искренне удивился он. – Реакция должна быть, а таэквондо - это самое то!
В общем, после этого мы поладили, и он даже принялся меня опекать и заботливо при каждой встрече спрашивал: ну что, братиш, обижает кто? Меня никто не обижал, и расходились мы вполне довольные друг другом, порой, правда, опека его начинала меня тяготить. Случилось это заметно позже, он вовсю уже занимался тогда своим таэквондо и, шагая как-то по школьному коридору, заметил, как мы сцепились с парнем из параллельного класса. Парень тот был тоже борец, но ходил он к другому тренеру, наставники наши соперничали, и перекинулось это, как водится, на учеников. Но если соперничество тренеров оставалось всё же в каких-то рамках, то у нас дело нередко выливалось в свалки. Вот и сейчас, столкнувшись в коридоре и отчаянно заспорив о достоинствах наших команд, мы по-борцовски вцепились друг в друга, и в этот самый момент появился Шерхан.
- Что, братиш, у тебя к-о-н-ф-л-и-к-т? – с характерной своей интонацией в которой было много «о» произносимая в нос «н» и роскошное шипящее «ф» спросил он. Конфликт я, разумеется, отрицал, но он со свойственной ему непосредственностью обратился уже к моему противнику: у тебя к нему претензии? – и, не дожидаясь ответа, резко вмазал ему ногой в челюсть. Парень стал медленно, как бы нехотя, валиться на пол, а Шер как ни в чём не бывало двинулся дальше: - Вот как с ними нужно, Ахмедик, тогда уважать будут! – важно выцедил удаляясь по коридору он. Подняв своего недавнего противника, я как умел помог ему придти в себя, после чего мы, не сказав ни единого слова, разошлись. Даже если у него и были «претензии», предъявить их он так и не решился: Шер был на год старше, ну и его, собственно говоря, знала вся школа! Он, как сейчас бы сказали, был медийной личностью. Популярен, что тут скажешь! Популярен, причём, как раз именно такими своими выходками. Шер при каждой встрече продолжал участливо интересоваться, нет ли каких-нибудь проблем, не досаждает ли кто-нибудь, настойчиво предлагая свои услуги защитника, но мне никто не досаждал. Сильно позже, лет, наверное, уже в пятнадцать, а то и шестнадцать он, встретив меня во дворе, неожиданно спросил: - Ахмедик, а ты за меня впишешься?
- А-а-а, так у тебя самого проблемы? – с иронией откликнулся я.
- Н-е-е, проблемы у них будут, у меня беспокойство! – гордо парировал он и круто развернувшись решительно двинулся прочь.
- Так куда приходить-то? – бросил ему вслед я. Мгновенно отреагировав, он назвал место и время, таким образом на следующий день я оказался на первой нашей с ним совместной разборке. Тогда же мы познакомились с Борисом, другом Шера. Наша с ним миссия заключалась в основном в том, чтобы психологически давить на противника. Шер с его неистовой жаждой самоутверждения нуждался лишь, чтобы защищали его спину, участвовать в общей свалке приходилось нам нечасто. Я своей внешностью абрека и габаритами борца-полутяжа действовал на горячие головы сдерживающе, а Борис, обладал другой очень важной способностью: подходим мы, к примеру, втроём к группе ожидающих нас парней, и он, мгновенно оценив их, вполголоса выдаёт: «Патлатый сбоку и тот, что в кепке, спереди - серьёзные, остальные - сявки». Или также вполголоса мне: «Следи за клетчатым, сзади который, трусоват, но что-то у него есть». Это «что-то» оказывалось кнопочным ножом или кастетом. Странно, конечно, что я, а не Борис, стал психологом.
Борис был необычен, великолепный боец, выступал в те годы на соревнованиях по кикбоксингу, но внешне при этом выглядел интеллигентным мальчиком, совершенным, как говорится, ботаном. Лишь внимательно присмотревшись, далеко, причём, не с первого раза узнал я в нём того самого парнишку – Дана, но когда было заговорил об этом, он с неожиданной злобой зашипел: "Меня зовут Борис, Боря! Я хочу, чтобы все это хорошо усвоили!"
Мне он, честно говоря, не нравился, хотя, возможно, это какие-то глубоко личные особенности восприятия. Тяжело быть физиогномистом! Когда-то в детстве почти что читал мысли! Еду, к примеру, в автобусе, напротив женщина о сыне думает, нехорошо так, тяжело думает, с ним беда! Ну и мне, глядя на неё, тоже тяжело! Не знаю, отчего это зависит, от степени концентрации, наверное, концентрации на человеке, его нуждах, заботах. Странно, но для того, чтобы по-настоящему почувствовать человека, мне всегда необходимо было сохранять молчание. Как только я принимался говорить, слова мои заслоняли от меня всё – ситуацию, человека, тонкие эмоциональные оттенки, характеризующие его внутреннюю жизнь. Слишком много уделяем мы внимания словам - как сказать, что сказать! Иногда это, конечно, служит и защитой, человек думает слишком неприятные вещи, и, заговорив, как-бы выставляешь заслон. Вероятно, потому что я не готов был принять их эмоционально, мысли людей постепенно отдалялись от меня, пока, наконец, я полностью почти не утратил эту способность. Но в плане физиогномики наоборот, характер человека, его интеллект, степень, как выражается один мой друг, мерзотности открываются при внимательном взгляде на лицо. И странное дело, эффективней всего это получалось по фото. В живом, реальном общении контекст ситуации, да и всё те же слова, отгораживают, заслоняют от тебя человека, а вот берёшь в руки фотографию, всматриваешься в неё - и всё становиться ясно! Неприятны, к слову сказать, многие фото последних десятилетий, и не то чтобы люди стали сильно хуже, не поймите меня неправильно, те, кому, что называется, за…, любят поворчать, это старо как мир, тут другое. Пришло в голову вот какое сравнение: все люди, извините, так или иначе ходят в туалет. Но вот раньше, лет двадцать-тридцать назад, они предпочитали делать это тайком, стеснялись. А сейчас порой возникает ощущение, что человек прилюдно откровенно испортил воздух и не чувствует при этом никакого дискомфорта. В виду имеется, конечно, атмосфера нравственная! Именно такие аналогии возникают у меня при взгляде на некоторые фотографии наших с вами современников. Когда общаешься с человеком, смысл произносимых слов, контекст ситуации, то, как он себя позиционирует, многие из подобных вещей заслоняют его от тебя, вуалируют его суть. А стоит в спокойной обстановке взять в руки фото, настроиться на него, сосредоточиться - и вот он перед тобой как на блюде! Не отвлекают ни пустые слова, ни сиюминутные эмоции. Так вот, Борис такого теста не выдерживал, что-то слишком липкое, неприятное проявлялось при взгляде на его фотографию. Кто-то скажет, что слишком уж я произвольно сужу, но жизнь, как мне представляется, подтвердила эту оценку. Взять вот хотя бы такой эпизод: готовился он как-то к соревнованиям по этому самому своему кикбоксингу, и дополнительно, для общей физической подготовки, ходил в один небольшой частный тренажерный зальчик. Зал этот был расположен в отдельном одноэтажном домике, две, по сути, просто комнаты квадратов по сорок пять, соединенные небольшим коридором. Занималось там в утренние часы народу немного, а нередко так и вовсе никого не было. И вот приходит Борис (по моей, кстати, рекомендации) утречком в этот самый зал, а там парень (тоже мой знакомый борец) занимается. А Боря, по-видимому, рассчитывал, что в это время там и вовсе никого не будет, потому как ему нужно на жиме лёжа упор сделать, а лежак этот всего один, и чьё-то ещё присутствие, необходимость переставлять постоянно вес привели его в раздражение. Все мы люди, так или иначе в чём-то помогаем друг другу, а чем-то, порой, и мешаем, это понятно всем, кроме Бориса в тот момент. И вот он начинает этому парню хамить, а того я хорошо знаю, он - человек сдержанный, но в какой-то момент после очередной Бориной выходки не выдерживает и предлагает ему выйти на улицу поговорить. Борис вроде даже уже засобирался, но тут вдруг обращается к своему оппоненту: «Слушай, братуха, извини, я немного погорячился, у меня соревнования скоро, не до драк сейчас, отложим давай?». Парень этот вообще пришёл туда заниматься, а не отношения выяснять, поэтому сразу же и согласился. Минует ещё пару дней и вновь они утром пересекаются в этом самом зале, и Боря теперь обращается к нему с просьбой. Есть методика тренировки - ставишь на штангу такой вес, чтобы сделать на максимальной скорости повторений десять-пятнадцать. Но когда ты их сделал и больше уже не в состоянии, помощник мгновенно снимает несколько килограмм (что-то обычно около пяти), и ты, не вставая с лежака, делаешь ещё сколько-то, сколько сможешь повторений. После чего вновь быстро снимается килограмм пять, или уже десять, и так поэтапно до того момента, когда в совершенном изнеможении пустой гриф придавливать не начнёт. Не знаю, действительно ли помогает, но Боря считал, что методика эта прибавляет заметно силу удара. И вот попросил он этого парня быть этим самым ассистентом, без которого при таком методе тренировки не обойтись. Помогал тот ему несколько раз по утрам, а потом Борис нашел себе какого-то человека, который стал вместе с ним приходить и ассистировать ему. Где-то через месяц с небольшим прошли наконец соревнования (не помню уже сейчас, как там Борис тогда выступил), и вот они с Шером приходят к нам на тренировку с парнем этим «разбираться» (тот, как вы уже, наверное, догадались, занимался у нас). Я в ситуацию, конечно, вник, мы тогда уже взрослые достаточно были, и базар на пустом месте устраивать как-то даже и несолидно! Борису, собственно, я прямо так и высказал всё, что об этом думаю! Формально, конечно, у них какая-то договорённость о том, что они позже выяснят свои отношения была, но извини, не нужно было в таком случае ни о чём его просить! Ты месяц как ни в чём не бывало общаешься с человеком, просишь и принимаешь от него помощь, выстраиваются у вас товарищеские отношения, а потом вдруг бац, когда тебе стало это удобным, вспоминаешь старые обидки и устраиваешь на пустом месте склоку! В общем, я ему прямо так всё и высказал, и Шер тоже встал на мою сторону! Борис проглотил, смолчал, и мне вначале показалось даже, что он что-то такое там для себя понял, но позже, надувшись, он как-то раз кинул мне такую фразу: «Ты Шеру своему дражайшему любой готов беспредел простить и всегда на его сторону становишься, а ко мне цепляешься как клещ!». Ну что здесь можно было сказать? Многие выходки Шера действительно были, что называется, на грани, но, во-первых, самые эпатажные из них всё же имели место, когда нам было лет по пятнадцать-шестнадцать, а во-вторых, «буровил» он в основном против приблатнённых. В андроповское время, после устроенного кгбшной мразью погрома в системе МВД, уголовщина захлестнула страну. И если крупные города хоть как-то ещё оберегались высылкой за сто первый километр, то такие, как наш, подобно коррозии разъедались блатным духом. Процветающий относительно город, столица союзной республики, и, в отличии от крупных городов российских, доступный для проживания лицам, имеющим хоть по сколько угодно судимостей. Так что у нас было всё наоборот - «девяностые» пришли в 70-80-х, а вот когда Союз рухнул, местные этнические кланы уголовщину вымели поганой метлой. Но произошло это, конечно, не сразу и не вдруг, и косвенно Шер оказался причастен к этому противостоянию. Это, разумеется, не осознанно происходило, никто ни сидел и не думал - а возьму-ка я и поборюсь с уголовниками! Не вырабатывал план. Возникали спонтанно ситуации, ну вот хотя бы с девочкой этой, они же её втянули в своё, так сказать, поле, ей и на улицу нельзя было выйти, чтобы тут же в подвал не затащили. Или «на счётчик» кого-нибудь поставят, это, возможно, для современного читателя даже и объяснить требуется. Человек задолжал денег, ему говорят – если не принесёшь к такому сроку, то сумма долга удваивается. Удвоенную не приносишь, накручивают дальше! Нередко бывает даже не то что нет денег (хотя и это, конечно), а просто изначально человек не всегда согласен с долгом, а когда понимает, насколько это всё серьёзно, что отдавать всё равно, хочешь ты это или нет, придётся, сумма уже набежала такая, что и действительно теперь не потянуть! В детстве моём, лет десять мне, наверное, исполнилось, и вот такой случай. Мы-то, как вы, наверное, помните, жили в бетонной новостройке, а вот неподалёку совсем было несколько кирпичных стареньких трёхэтажных домов, представляющих собою отдельный мирок, и в одном из них проживал «смотрящий» нашего района, дядя Коля некий. Обитал он тут уже давно, отлучался несколько раз, отсиживая свои сроки, и вот, к пятидесяти годам «дослужился» (если так можно выразиться) до смотрящего. Был дядя Коля довольно блеклым, ничем внешне не примечательным человеком с выцветшими водянистыми глазками, выглядел он (из-за отсидок, наверное) сильно старше своего возраста, ну или мне, ребёнку, возможно, казался настоящим тогда стариком. А вот в подъезде соседнем жили два друга, лет по двадцать с чем-то им тогда было. Один из них мастер холодильных установок, а второй работал в том же самом Госпроекте, что и мои родители. Ребята дерзкие, яркие, постоянные во всём заводилы. Стоял, помню, там металлический турник и брусья, которые сами они из раздобытых где-то труб сварили, и ещё была диковинка, такую я больше нигде не видел – толстая на подшипниках труба, а к ней приделана цепь с грузом. Труба эта располагалась горизонтально на высоте человеческого пояса, крутя её, вы наматывали на находящуюся в центре лебёдку цепь, к которой в свою очередь прикреплена была тяжелющая отысканная ребятами на помойке металлическая болванка. Великолепный способ развить силу пальцев и кистей рук, но мне, увы, так и не пришлось на этом станке позаниматься, в детстве моём он был для меня не по силам, а позже снаряд этот убрали, а вот турником и брусьями я много лет потом пользовался. Так вот, ребята заводные, энергичные, и этот самый дядя Коля ещё в пацаньи их годы пробовал неоднократно вовлечь в уголовные свои дела. Но ничего с ними у него не вышло, хотя других он втянул немало. И вот, когда парни эти были уже взрослые, один их них – Володя, взял у проживающего тут же в этом же самом доме Терентия Михалыча сто рублей в долг. Взял не то чтобы на какой-то точно обозначенный срок, был это маленький такой мирок, где все друг друга знали и доверяли. И вот авторитет уголовный, проведав об этом, принялся на Терентия давить: давай, дескать, я сам тебе сто рублей отдам, а долг на меня переведёшь! Не враз, конечно, но Терентий согласился, внука ведь к нему на лето обычно привозили, а дядя Коля, кукловод этот, через шестёрок своих сотворить мог всё что угодно, вовлечь мальчишку в криминал или даже к наркотикам приобщить. Понимал, конечно, Терентий, что дело грязное, упирался, но в конце концов уступил. Ну а с Вовки требует дядя Коля уже сто пятьдесят! Вовка - парень беспечный, тем более что дядя Коля этот для него сосед, с детства которого он знает, поэтому, когда он осознал серьёзность ситуации и начал наконец отдавать авторитету деньги, то на «счётчике» скопилось уже четыреста. Принёс ему Вовка что-то чуть больше половины, рублей двести пятьдесят наверное. Вам, возможно, напомнит это работу современных банков, так вот банков подобных в Советском Союзе не было, но с успехом заменяли их такие, как дядя Коля, персонажи. Ну а Виктор, узнав о случившимся, пошёл к этому самому дяде Коле за друга своего хлопотать. Не знаю, первый это был «визит» или он несколько раз уже у него был, но, крутясь как-то возле этого самого станка для тренировки рук, к которому я, несмотря на то, что он тогда был совершенно не по моим силам, всё же регулярно ходил, увидел выскочившего из дяди Колиного подъезда Виктора. В руках он сжимал свёрнутую в рулон, измятую и измазанную чем-то газету, выглядел очень странно, и, глядя поверх меня, торопливо проскользнул в свой подъезд. Но меня он всё-таки заметил, потому как буквально через час с небольшим с работы внезапно нагрянул мой папа (трудился он, если вы ещё не забыли, как и Виктор, в Госпроекте), и, загнав меня с улицы домой, как-то по особенному глядя мне в глаза, поинтересовался: - Ты, Ахмедик, Витю сегодня видел?
И услышав утвердительный мой ответ, сразу же и потребовал: - Говорил кому-нибудь?
Я никому ещё не успел рассказать, и папа взял с меня торжественное слово молчать! Выяснилось, что авторитета этого криминального нашли на пороге его квартиры мёртвым, множественные ножевые языком милицейского протокола говоря. Блатные, конечно, искать кинулись среди своих, милиция, наверное, мыслила в том же направлении. Виктора никто и не заподозрил даже, а он, месяца три для порядка выждав, всё же от греха подальше куда-то уехал. Так никто ничего и не узнал, хотя года через два друга его, должника этого самого – Вовку, зарезанным нашли возле гаражей. Были там у нас прямо посреди домов гаражные такие постройки. Прознали блатные чего, или просто случайное совпадение, непонятно. Ещё интересная деталь, у дяди Коли этого мать восьмидесятилетняя осталась, над ней родители Виктора взяли шефство – еду помогали готовить, убирались. Так вот старуха эта, видела, как Виктор зарезал её сына, видела и смолчала, она знала, кто её сын, понимала ситуацию и решила по-своему - не вмешиваться. Никого причём она, конечно, не боялась, стоило ей шепнуть блатным, и Виктора бы в тот же миг на ножи подняли, но нет, она посчитала правильным промолчать. Бодрая очень для своего возраста была старуха, и даже со второго этажа вниз каждый день спускалась, на лавочке посидеть, воздухом подышать.
Лет где-то через десять, в начале девяностых уже, Виктор приехал на похороны своего отца. Всё забылось, отболело и отплакалось, и даже прожившая очень долгую и непростую жизнь мама авторитета ушла в мир теней. У меня, признаться, история эта давно вылетела из головы и, открыв на нежданный звонок дверь, в усталом, помотанном жизнью мужике лишь с трудом узнал бесстрашного и дерзкого Виктора. Откликнувшись на его приглашение, отправился к нему, на похоронах его отца я не был, так как знаком лишь чуть. Стол накрыт, мама его хлопочет, принимают как дорогого гостя. Унылый он, правда, какой-то, хотя и понять можно – близкий человек умер!
- Ты мне, - говорит, - новую жизнь подарил!
- Какую к чёрту жизнь, - отвечаю, - отец мне сказал молчать, вот и молчал!
- Да, - соглашается он, - отец твой меня и спас! Прибежал я тогда на работу в Госпроект и всё ему рассказал, с повинной думал идти, сдаваться. А он меня выслушал и говорит: «Ты поступил как мужчина, если бы сын мой так сделал, я гордился бы! А государство - машина большая, сложная, жизнь человеку испортит и не поперхнётся, все оттенки нашей правоты ему не охватить, поэтому никому не слова, и я буду молчать!»
Отец мой необычный, конечно, человек, порядка и законности всю свою жизнь поборник (на словах это), в молодости даже фамилию менять хотел Хаджиева на Иванова какого-нибудь, настолько к русской культуре тяготел, но потом передумал, а может сложно это тогда было. Любил перед телевизором лекции нам читать о том, что традиции восточные - кумовство, укрывательство – беда наша! Что в цивилизованных странах всё должно быть официальным и регламентированным порядком, что закону доверять надо. А вот ведь, и сам смолчал, и меня на это наставил.
- Ты ведь ещё не всё знаешь, - насупился Виктор. Я тут только руками развёл, маленький я тогда был, а позже только и дело мне было историю эту вспоминать, смотрю на него, молчу, продолжения жду.
- Аллу ты помнишь?
- Это которая с собой покончила, когда Вовку зарезали? - спрашиваю, а он в ответ судорожно так головой кивает.
- Так вот, - продолжает Виктор, - всё это из-за неё произошло, – я от удивления привстал даже.
- Она-то тут при чём? – выдохнул.
– Дядя Коля, авторитет этот, на неё глаз положил, гнида старая. А девочка по Володьке сохла, как привязанная за ним ходила. Он, правда, на неё внимание не очень-то обращал. А дядя Коля психолог тонкий, долгами Вовку опутал, а ей через шестёрок чёрт знает что наплёл. Что Володя якобы блатным в карты проигрался в прах, и они теперь на ножи его поставить могут. Но долги он, мол, согласен его выкупить, если она… ты понимаешь меня? – поплывшие слегка от водки глаза Виктора требовательно в меня впились.
- И она поверила? – история эта вдруг раскрылась в новом для меня свете.
- Да, Вовка смурной ведь ходил, таился от всех, даже я не сразу узнал, - махнул рукой Виктор. - Он же на все вопросы её отбалтывался, и она вообразила, что его там уже проиграли и зарезать вот-вот должны, и решила собою пожертвовать ради него.
- Она же за ним с детства ходила как привязанная, а он ноль эмоций, – опрокинув очередную рюмку негромко продолжил Виктор. – А падла эта, дядя Коля, он - психолог же, во всё вник и понял! Тела женского молодого ему как хотелось, аж дым стоял!
- А лет то ей сколько было?
- В том-то и дело что семнадцать!!! – выругался грязно Виктор. – Ты представь, она же на всё согласилась, пришла уже к нему домой, к уроду этому, Вовку своего выручать! Баба Люба не позволила, подняла скандал и Алку выгнала!
Баба Люба - мать этого самого авторитета, догадался я.
- Он через шестёрок ей потом на другой хате время назначил, – взгляд Виктора замутнился, сухие его некрупные, в паутине раздувшихся синих жилок руки мелко вздрагивали. – Я утром поэтому пришёл к нему поговорить, а он меня на хер послал, да прибавил ещё… что его она будет, и чтобы я не рыпался.
- А с ней ты разговаривать не пробовал?
- Ей же напели, что Вовку зарежут, если она с авторитетом этим не станет, и она решила любой ценой его спасти! – перешёл на крик Витя. Сорвавшись тут же на сип, он упавшим голосом продолжил: - Ты помнишь, какой липкий мерзенький страх был, как все их боялись! Я, конечно, знал, что его не переубедить, он же всю жизнь по лагерям, а тут чистая девочка, домашняя, сама согласилась, неважно для него как!!! Не маруха, не ****ь какая. Замкнуло его. Ножом, короче… ударил, он взвизгнул так, негромко, как ножом по стеклу и назад рванулся. Я за ним, и ещё раз… несколько! Он страшный такой звук издал, тихий и на пол спустился. Стою над ним, а от него тепло такое исходит. Знаешь, - дико глянул на меня рассказчик, - человек, когда остывать начинает, от него жар такой, что вокруг всё теплеет! И вдруг она!! Баба Люба!!! Я с детства ведь её знаю, она добрая к нам всегда, особенно когда этот сидел.
Витя судорожно мотнул головой в сторону соседнего подъезда, так, будто до сих пор там, на втором этаже в коридоре третьей квартиры всё ещё лежал дядя Коля. – Она и угощала нас, и чаями напаивала. А тут он, на полу остывает, понимаешь?
- Ты любил её? – догадался вдруг я. У Виктора из глаз покатились крупные слёзы, он закрыл лицо руками и судорожно вздрагивая прошептал: - Да, это я ведь Аллу привёл в нашу компанию, а она всё к Вовке своему и… - он с отчаянием махнул рукой, - короче, баба Люба даёт мне пачку газет и говорит: «Чего стоишь, беги скорее!» И тут я понимаю, что у меня нож в руках, в крови весь, и руки, завернул в газеты и к себе. ..
Странная штука – время. Виктор запомнился мне былинным прямо-таки героем! В те годы, годы липкого страха, водянистых этих буравящих всё вокруг глазок, характерных таких вразвалочку походок, специфическим образом произносимых слов. Бояться блатных приучали с детства, втягивали в поле их «понятий», всё вокруг было пронизано их «этикой». Не все, возможно, понимают, что баба Люба подарила ему жизнь. Дело же не в том, что сел бы он на десять или пятнадцать лет, нет, прикончили бы его в тюрьме, неважно причём где, в любой точке Советского Союза! Я ведь всё это глубоко понимал и… развинченный совершенно передо мной человек, в слезах весь, снулый какой-то, высохший. А мне девятнадцать лет, здоровущий парень я тогда был чего скромничать, сто восемьдесят килограмм выжать мог, КМС по борьбе классической, а это в те годы не баран начхал, конкурентный вид спорта. А напротив слабый раздавленный человек, нет, конечно, я его уважал как старшего, как способного на поступок, но не больше. Максимализм юношеский! Это ж годы должны пройти, чтобы понять, каким духом нужно было обладать, чтобы превозмочь слабую человеческую природу, отыскать в себе силы вступиться за друга, за любовь свою. Обычный же по сути девяносторублёвый техник из Госпроекта, не супермен никакой, и валит держащего в страхе весь район криминального авторитета! А я тогда был молодой, глупый, и ушёл от него с лёгким таким чувством отчуждённого высокомерия.
Позже, я навёл кой-какие справки и выяснил для себя конец этой истории. После убийства дяди Коли и последующего отъезда Виктора Алла будто преобразилась! Женским своим чутьём она догадалась, конечно, что дядю Колю не блатные зарезали, слишком уж всё как-то совпало с этими событиями. Но вбила себе почему-то в голову, что сделал это любимый её Вовка, чтобы от позора спасти. Как вы уже знаете, в этот же самый день ведь должна была она… Напрямую с Вовкой, на эту тему, конечно, не говорилось, да и ни стал бы он с ней такое обсуждать, но ходила она прямо-таки изнутри подсвеченная, любимый, ради неё не кого-нибудь, а воровского авторитета на ножи поставил! Некоторое время, с полгода или чуть может больше, она даже и сама соблюдала с ним какую-то дистанцию, потому как шестёрки ведь дяди Колины знали о том, что она должна была в тот день к нему придти, и если бы у них сразу прям с Вовкой любовь закрутилась, могло бы и подозрение на него упасть. Это-то она женской своей интуицией прекрасно уловила и конспирацию соблюдать старалась. Для Володи же это и не конспирация была вовсе, к Алле он относился как к товарищу и вообще, воспринимал всё гораздо проще. Ну сто пятьдесят рублей он должен оставался, и что? Алла, здесь при чём? К дяде Коле зачем попёрлась? Сложно сказать, что это с его стороны было - эмоциональная нечуткость, или просто не хотел раздувать он эти не разделяемые им страсти. Не знаю, как отнесутся сегодняшние, привыкшие к практикуемой как у кошечек и собак простоте отношений, но даже после всего этого Володя к ней не прикоснулся. Круг общения был узкий, все там друг друга знали, и если бы с Аллой он приземлённым языком говоря - переспал, то пришлось бы уже потом и жениться, чего он совершенно не желал. Ну и вообще, стал он от неё отдаляться, а главное, появилась у него невеста, чужую где-то нашёл, не из нашего совершенно района. Этот момент, как легко можно себе представить, был самым драматичным. В общем, много там чего было, чтобы не томить читателя, скажу: за несколько дней до их свадьбы обезумевшая от отчаяния Алла выплеснула блатным, что авторитета убил Володя. Была это, конечно, истерика, и она тут же буквально обо всём пожалела, принявшись убеждать их, что пошутила, что из ревности нагадить хотела. А когда те на неё не шутя уже как следует надавили, то и вовсе заявила, что сделал это на самом деле Виктор. Но Виктор уже второй год как уехал в неизвестном направлении, а Володя вот он, здесь. Уголовники - ребята тёртые, на допросах не раз учёные, поэтому, когда зажали они его в гаражах, то задали всего один лишь категорично заострённый вопрос: - Колю-авторитета ты завалил или Витя?
- Я, - прикрывая своего друга как в воду бухнул Володька, и это оказалось последним его словом. Хоронили Владимира в купленном для свадьбы костюме, закаменевшая Алла, демонстративно не замечая рыдающей невесты, расширенными от каких-то страшных бурливших в ней переживаний глазами, жадно вглядывалась в покойника. На кладбище она прибыла в лучшем своём платье вся увешанная украшениями, как палка прямая, ни с кем не поздоровавшись, да и вообще, не произнеся ни единого слова, дождалась, когда могильный холм принял страшные в своей неумолимой определённости очертания, и, обведя оценивающим взглядом пространство возле свежей могилы, размашисто по мужски зашагала прочь. Не успели поминавшие Володю кумушки обсудить её бесчувственность и неуместные в этот день украшения, как пришла шокирующая в своей внезапности новость - Алла покончила с собой! Скромно и незаметно схоронили её рядом с несостоявшейся любовью.
В руках у меня цветное немного аляповатое (такие уж тогда делали) фото. Внизу проставлено название ателье и дата 1984 год, снято, значит, незадолго до смерти. На простом деревянном стуле очень прямо сидит девушка крепкие сдвинутые вместе коленки обтянуты платьем, левой своей рукой она опирается на небольшой круглый столик. Не в ходу тогда ещё были фальшивые американские улыбки, в объектив она смотрит строго, чуть даже напряжённо. Волнистые, тёмно-коричневого цвета волосы обрамляют овальное мягкого очертания лицо. Цвет глаз разобрать сложно, кажется, они зелёные, и глядят в объектив с дерзкой какой-то печалью. Присмотревшись, я вдруг вспомнил, да, это была она! В сознание всплыло далёкое очень воспоминание, мне одиннадцать лет, стою около того самого самодельного станка для тренировки пальцев и всё стараюсь изо всех сил закрутить неподатливую эту трубу. «О, Ахмедик, торопишься стать большим и сильным!» - приближается ко мне красивая молодая девушка с пышной шапкой волнистых волос, её и без помады яркие влажные чуть губы расплываются в тёплой слегка ироничной улыбке. « - А давай вместе попробуем, вместе ведь и горы своротить можно», - говорит она и кладёт свои небольшие, со следами домашней работы руки рядом с моими детскими ручонками. Напрягаясь изо всех, сил мы крутим и крутим эту трубу, притороченная к ней цепью чугунная болванка чуть заметно шевельнувшись вновь замирает в неподвижности. Из подъезда появляется молодой, ничем не примечательный на вид парень: " - Володя, помоги Ахмедику", - радостно оживляется девушка. Он со снисходительной улыбкой приближается к станку и иронично заметив: « - Ты крутишь медленно, поэтому тяжело, а надо быстро, вот смотри», - принимается стремительным движением сильных жилистых пальцев выкручивать отполированную до блеска прикосновением многих рук трубу. Приделанная к цепи чугунная болванка доползя до верха, глухо стукается о лебёдку. " - Главное - теперь вниз не спешить, а то ведь и на ногу уронить можно", - лукаво прибавляет парень и медленно-медленно спускает эту болванку обратно…
Всего-то хотел показать, как сильна и активна была у нас уголовщина, и надо же, вспомнился целый пласт. Для ребят молодых было по сути два пути – заискивать перед ними, таскать, оказываясь, порой, вовлечёнными в грязные их дела денег, либо давать жесткий отпор. Но уголовщина организована, кто-то, возможно, сейчас позабыл, но блатной в советское время мог приехать в любой город, найти своих, назваться, и ему предоставят помощь, информацию, организуют ночлег. Блатной за блатного всегда стоял горой, и в масштабах нашего города было, конечно, точно также, противостоять этому можно только организованно. И была у нас такая, стихийно формируемая дворовая среда - партизанщина, как её кто-то не без юмора назвал. Потому что ходить и бояться - стыдно, а противопоставить что-либо можно только объединяясь с такими же стремящимися к независимости ребятами. Так вот, возвращаясь к товарищам моего детства, скажу, что Шер был яркий пассионарный борец против уголовщины, да и против несправедливости вообще (выражалось это, возможно, несколько преувеличенно наивно, но трогало своей искренностью), а Борис - беспринципный довольно-таки чувак, которому, по сути, всё равно было, против кого, лишь бы принадлежность свою силе ощутить. Чтобы закончить уже о Борисе, скажу, что живёт сейчас он, как и я, в Москве, лет десять-пятнадцать назад в ТЦ с ним встретились, был он с женой, выбирала она там что-то, а он крутился с ребёнком на руках рядом, и тут я. Обрадовались, конечно, разговорились, и ребёнок этот вдруг на руках у него зашевелился, чего-то там потребовал, и Борис сильной своею рукою отвесил ему самый настоящий взрослый такой подзатыльник и матерно вдобавок выругался, молчи, мол, разговаривать не мешай. Поэтому, когда через некоторое время увидел я его по телевизору (чуть не забыл, он хирург-трансплантолог), и вещал он там о будущем этой самой своей трансплантологии, о том, что изживать нужно коллективные по этому поводу комплексы и шире наконец внедрять уже в практику, менять и расширять законодательство и так далее, и тому подобное, я уже знал, как это оценивать! Представляю, как демонически разрывает его во время этих экзекуций, ведь это он решает - кому жить, а кому умереть! А главное, никакого для него риска, в социальном плане упаковано всё в приемлемые формы! Ведь и тогда, в начале девяностых, внимательно нужно было за ним следить, потому как, если он начинал кого-то бить, особенно если человек падал, то не мог, порой, уже остановиться и продолжал с остервенением пинать и пинать… Звонил он мне потом несколько раз, но не дай бог, честно говоря, к такому попасть, общаться с ним не хотелось...
Поймал себя на том, что всё изображаю так, словно главное у нас тогда было физическая сила и подготовка. Даёт, видимо, о себе знать моё спортивное прошлое. Если отойти от моего субъективного восприятия, то ценилась, на самом деле, в те годы прежде всего доблесть, дух или, как произносили тогда наши ребята – д-у-шок! Чем пытаться объяснить, что это такое, лучше на конкретном примере проиллюстрировать. Показательна в этом плане история, развернувшаяся буквально на моих глазах в самом начале девяностых. Совсем рядом в моём же доме жил криминальный авторитет, который контролировал угоны автотранспорта. Не знаю, кто заменял тогда дядю Колю, который в своё время курировал весь наш район, но Безерген (так его звали) занимался исключительно только транспортом. Странная, кстати, манера - давать громоздкие имена, которые всё равно потом сокращались, и был в обиходе он просто Беза. Беза этот старше меня на год, и мы с ним класса до четвёртого даже дружили. До того момента, когда он в своём стремлении верховодить не столкнул нас лбами с парнем, который ничего плохого мне не сделал. Науськанный умелым манипулятором, устроивши тогда глупую драку с добродушным и доброжелательно настроенным ко мне сверстником, я, наученный таким опытом, стал от Безергена отдаляться и, несмотря на все его попытки продолжить нашу «дружбу», предпочёл держаться от него подальше. Доходило одно время даже до того, что я демонстративно с ним не здоровался, что по тем понятиям было дерзким, оскорбительным даже вызовом. Но время, в конечном итоге, всё как-то сгладило, и к началу девяностых мы с Безой держались подчёркнуто вежливо, правда, и не более того. В соседнем же с нами доме жил молодой преподаватель вуза – Довлетик. Не знаю, почему парня в двадцать семь лет, да ещё и работающего на педагогической должности, звали именно так, но действительно был он для всех именно Довлетиком. Ходил всегда в костюме при галстуке, ростом при этом небольшой, щуплый, да ещё и в очках! В общем, ботан ботаном и даже выглядел сильно моложе своего возраста! Родом Довлетик был из какого-то дремучего аула, родственники всем тухумом собирали его учиться, и он, живя в общаге, усердно грыз гранит науки, настолько, причём, видимо, успешно, что после окончания вуза сразу же оставили парня преподавать! Взяток, по слухам, он принципиально не брал, жизнь вёл аскетичную, квартиру, правда, от советской ещё власти получить успел. Родители, обычные крестьяне, смотрели на него, как на свет в окне, надеясь наверняка, что он и ещё кому-то из младших со временем выучиться поможет, получить нормальную интеллигентную работу, выведет в мир, где чисто и светло. Но грянули девяностые, преподаватели вузов стали получать тогда чисто символические деньги, былой статус и уважение к профессии рассеивались на глазах, как дым. И вот папа с мамой этого самого Довлетика, наблюдая из своего колхоза за происходящим, решили сделать так, чтобы он, как с их точки зрения и положено при его должности, ездил на работу в своей собственной машине. Копили, занимали в долг, но купили для него жигули шестёрку, в те годы ещё в социальном плане довольно сносную машину. Довлетик пригнал подаренную родителями новую «шестёрку» и торжественно припарковал у своего подъезда, который, нужно заметить, располагался прямо под окнами веранды вышеупомянутого Безы! Машины на следующее утро не было!!! Как-то не по-соседски, конечно, есть ведь правило – где живёшь, там гадить, извиняюсь, не стоит! Поступил Беза как свинья! Впрочем, никто на его счёт особо и не заблуждался. Представьте теперь состояние этого самого преподавателя, сколько лет корпел за учёбой, выйти надеялся, как тогда говорили, «в люди», но буквально на глазах всё рухнуло, заработка еле-еле стало хватать на еду, совсем другие профессии вышли теперь на первый план, да ведь ещё и семья у него! Ростом парень тоже не вышел и комплекцией – субтильный, как подросток, наверное, поэтому и звали его у нас не Довлет, как положено, а уменьшительно так, с покровительственным оттенком - Довлетик. Родителей его особенно жалко, несчастные колхозники, отдохнуть себе лишний раз не позволяли, впахивали несколько лет, чтобы сына машиной порадовать, и вот, на тебе! Чтобы совсем уж понятно было, сказать нужно честно, что даже я, кандидат по классической борьбе, здоровый в те годы парень, полутяж, с этим самым Безой старался не нарываться. Беза, правда, тоже, нужно заметить, вёл себя со мной очень осторожно (спортсмены тогда как раз входили в силу), так что был у нас напряжённый такой нейтралитет. Да что там я! Сам легендарный Шер, кошмаря регулярно приблатнённую шантрапу, так прямо на авторитетов покушаться всё же избегал. Они, впрочем, тоже держались с уважением, были какие-то негласные вещи, до каких пор можно, а куда уже заходить не стоит. Скажем, у нас с Шером машину, я думаю, он увести не рискнул бы, хотя, если честно не знаю, машин у нас тогда и не было.
Первым отреагировал мой папа: расположившись на скамейке перед его подъездом, он, отправив кого-то из детишек, вызвал Безу на улицу. Пряча за фальшивой улыбкой недовольство, авторитет неохотно уселся на край скамьи: - Ты поступил некрасиво, не по-соседски! – начал безо всяких предисловий мой отец. На бронзовом малоподвижном лице Безы нарисовалось деланое удивление:
- Что-то случилось? – с демонстративным недоумением расширил глаза он.
- К чему этот цирк, ты один как будто не знаешь, что у Довлетика угнали машину! – сухо ответил мой отец.
– Да почему сразу на меня бочку катят? Ну угнали у кого-то там что, я здесь причём? – возмущение вора выглядело очень искренним.
- Я не настолько наивен, не говорю - ты угнал, – возразил мой отец, - но ты сам всё понимать должен!
– А что, дядя Хамид, если не у соседей, то воровать можно? – не скрывая лукавства, спросил вдруг Беза. Мой отец внимательно глядел на вора, грустные глаза его теплились странным в такую минуту сочувствием:
- Помню я, как ты к нам приходил, дружили ведь вы с Ахмедом, такой хороший был мальчик!
Да, странные вещи творит с нами время! В памяти моей всплыла такая история: был я во втором классе и, бегая босиком по земле, напоролся на стекло. Случилось это днём, дома никого не было, поэтому мой сверстник Сапышка, во время игры с которым это и произошло, повёл меня к Безе, он ведь старше и опытнее! Беза открыл дверь, Сапышка принялся эмоционально описывать случившееся. «Присядь сюда», - отодвинув Сапышку плечом, кивнул мне на ступеньку Беза. И сам, сразу же опустившись у моих ног, бережно взяв в руки, принялся внимательно разглядывать порезанную ступню. На всю жизнь осталось в памяти его полное искреннего сочувствия лицо. Очень осторожно стерев своим платком кровь, он поднял на меня глаза: - Там торчит стекло, его надо вытащить, потерпишь? – участливо спросил он. Я, стиснув зубы, кивнул, и Беза аккуратно через платок кончиками пальцев вытащил засевший в ступне осколок. После чего прижёг порез принесённым его сестрой йодом и перемотал бинтом. Придерживая за руки, они вдвоём с Сапышкой отвели меня домой. Такое ведь тоже никуда не денешь! Где-то около года спустя случилась упомянутая мной выше размолвка, и дороги наши разошлись, а оставшийся с Безой Сапышка, отсидев два срока, умер от передоза совсем молодым. Это, кстати, одна из удивительных способностей Безергена – многократно сажали его подручных, шестёрок, «друзей», он же каждый раз исхитрялся уходить от ответственности! Заводили не раз на него уголовные дела, помещали даже на какое-то время в следственный изолятор, но собрать достаточный для суда материал так и не сумели.
- К чему, дядя Хамид, этот разговор? – взгляд Безы сделался серьёзным.
- Ты считаешь, мы ещё и молчать должны?
- Да ничего вы не должны, - голос блатного стал вкрадчивым, - вы знаете, дядя Хамид, как я вас уважаю, по-человечески, как старшему вам всегда верил. Если вы сейчас скажете, что своими глазами видели, что машину у Довлетика увёл я, то поверю, потому что вы для меня человек, которому я верить привык, - испытующе глядя в глаза Беза ждал ответа.
- Да нет, своими глазами я, конечно, не видел, - неохотно выдавил отец.
- Вот видите! Вы меня, дядя Хамид, простите, я пойду, дела, приходите вечером в шешбеш играть? – и, заметив реакцию моего отца, уже не скрывая недовольства выцедил, - Или вы с вором играть не сядете?
- Не сяду, - негромко, но очень твёрдо подтвердил отец.
- А раньше играли! – поддел с ехидцей Беза и замахал, не дожидаясь ответа, рукой, - знаю, знаю, раньше я не был… но вы ведь и сейчас доказать ничего не можете, а клеймо навесили!
- Для того, чтобы не играть, доказательства не нужны!
Разведя руками, Беза зашагал в свой подъезд, а отец грустно, глядя ему вслед, так и остался на скамейке.
Вскоре после этого появился и сам Довлетик обычным своим неуверенным, слегка подпрыгивающим, совсем каким-то несолидным шагом, при этом, как всегда, в костюме-тройке при галстуке. Пройдя до подъезда, в котором жил авторитет, он медленно поднялся по лестнице и осторожно постучал в дверь. С показным изумлением Беза уставился на гостя, а тот, забыв от волнения поздороваться, без всяких предисловий приступил к делу:
- Если бы речь шла только обо мне, то мне ничего не нужно. Но ты же знаешь, мои родители - обычные труженики, чтобы купить эту машину, они жертвовали своим отдыхом…
- Да при чём здесь я? – с наигранным возмущением перебил его Беза. – Почему, чуть что, сразу ко мне?
- Если бы речь шла обо мне одном - я бы не стал тебя тревожить, не я первый, не я последний! – повторил Довлетик.
- Я ещё раз говорю - почему ко мне? Это тебе в ГАИ надо обращаться! – с трудом сдерживая издевательскую усмешку, вновь с картинным возмущением перебил его уголовник. – Ты что, имеешь основания предъявить эту шестёрку мне? Доказать можешь?
Грустно улыбнувшись, преподаватель возразил:
- Да, я знаю, у вас так устроено, что, как ни поверни, вы окажетесь правы…
- Ну вот видишь, - состроил на лице постное выражение Беза, - сам же говоришь, что доказательств у тебя нет!
- Ты пойми, ради этой машины родители ночей не спали, как я им теперь в глаза посмотрю…?
- Не знаю я ничего о твоей машине, иди отсюда, перед соседями меня не позорь! – прервал с нарастающим раздражением его Беза. – И вообще, пустой базар разводить не надо, будь мужчиной, сам прекрасно всё должен понимать!
Напряжённо поджав губы, помедлив, словно приступая к чему-то для себя важному, Довлет, неожиданно изменив совершенно тон, выдохнул:
- Ты прав, Беза, впустую болтать незачем! Три дня тебе даю, а если через три дня машины не будет - я тебя зарежу!
- Ты с кем разговариваешь?!! Кому угрожать вздумал? Знаешь, что теперь с тобой будет? – утратил от неожиданности выдержку Беза и, зловеще впившись в него взглядом, с нажимом прибавил: - За базаром следить нужно, это ты понимаешь?
- Пустое, ты меня услышал, три дня, - севшим внезапно голосом повторил Довлет и, шагая подчёркнуто твёрдо, направился домой.
- Падла! – с остервенением выплюнул ему вслед Беза.
На следующий день вечером двое людей Безы, дождавшись возвращения преподавателя с работы, обступили его в зарослях кустарника:
- Ты жить хочешь? – не теряя времени даром, приступил к делу один из них.
- А ты что, всевышний, что ли? – дерзко ответил Довлет.
- Я тебе покажу, кто я! – зловеще проговорил тот и, вытащив халтан (большой нож для резки баранов, практически кинжал), мгновенно приставил его к горлу. У дёрнувшего от неожиданности головой Довлета свалились очки, и лицо без них сделалось растерянно-беспомощным. Издав странный какой-то звук, он, страшно вытаращив близоруко выпученные глаза, двинулся прямо на нож. Тускло поблёскивающее в подступающих сумерках лезвие, пройдя под узлом неизменного его галстука, врезалось чуть пониже кадыка. Чудовищно напрягая мышцы шеи, он толкал и толкал это лезвие вперёд. Дрогнув, противник отшагнул назад, но Довлет, не давая ему опомнится, наступал прямо на него:
- У-у-р-р-р, у-р-р-р, - не своим совершенно голосом утробно выкрикивал он. Пятясь со своим ножом, посланец Безы отскочил в сторону:
- Эркек, мужчина! - восхищённо выкрикнул он, - Эркек! – ещё раз в избытке чувств повторил урка. - Вот смотри, разговоров чтоб потом не было, - демонстративно выставив вперёд левую руку, он энергично полоснул по ней ножом. Брызнула кровь:
- Базара не должно быть! – настойчиво повторил незнакомец.
- Так, - ответил Довлет и двинулся было в сторону своего дома, но, сделав несколько шагов, обернулся и севшим голосом произнёс: - Беза знает, два дня осталось.
Не дойдя до своего подъезда, он торопливо стянул галстук и, судорожно срывая пуговицы, расстегнул ворот. Зря блатной полосовал свою руку, рубашка Довлета набухла от крови, острое лезвие всё-таки порезало ему горло. Рана, к счастью, оказалась неопасной, а машина на следующий утро стояла у подъезда.
Вот это в чистом виде было победой духа! Над своим щуплым, низкорослым (метр шестьдесят с чем-то) телом, над обстоятельствами, над страхом. Всегда первый, несколько даже подобострастно со всеми здоровающийся Довлетик, очкарик, ботан, вмещал, оказывается, в себя неведанные какие-то потенции. Силой своего духа сумел он разорвать все шаблоны, заставить с собой считаться матёрых уголовников. Такого могли убить, но не запугать, ни подчинить той реальности, которую пытались навязать ему! Да, кстати, следует, наверное, объяснить, зачем подосланный к Довлету урка резал свою руку. По старым нашим обычаям – если оружие покинуло ножны, кровь обязательно должна пролиться! Иначе доставшему всуе оружие придётся серьёзно ответить. Странным кому-то покажется обычай, но если вспомнить, что совсем недавно ещё все в этих краях с малолетства ходили с оружием, то понятно, насколько мудрым является такое ограничение, пять раз подумаешь, прежде чем взяться за нож! Не знаю, возможен ли был такой исход где-то ещё, наложились тут, конечно, и национальные традиции, в которых доблесть, готовность стоять до конца считаются большой ценностью. Трусливая, примиренческая позиция воспринималась как порча, психическая зараза. И наоборот, доблесть, воинский дух - то, причастностью к чему гордятся. Иметь такого друга, даже знакомого – предмет гордости, а от трусов стараются держаться подальше, чтобы не запачкаться! Убить без веских, годных к предъявлению причин человека, обладающего духом - значит, взять на себя очень большую ответственность. За такого, согласно древним установлениям, спросить может любой, не будучи даже родственником или близким знакомым. Каждый, кто внутренне причисляет себя к людям духа, имеет право потребовать ответа за его убийство. Эта особая каста презирающих опасность людей, с большим уважением при этом относящихся к чужому достоинству, этичных по своей глубинной сути, называлась тогда «путёвыми». Именно они составляли основной бастион против беспредела уголовщины, сохраняли традиции вызывающе дерзкого, восстанавливающего попранную справедливость поступка.
Пришло время, и через несколько лет идейные последователи Глеба Жеглова поставили Безе ультиматум: «Ты хитрый, сам машины не угоняешь, знаем, что предъявить нечего, но нам надоело, ты здесь не нужен, либо исчезнешь, либо тебя не будет! Найдём любую причину, любой предлог, в конце концов, просто завалим тебя и спишем!». С точки зрения моего папы это был крайне безнравственный и неправильный в корне метод, но Беза после этого перебрался в Москву, не знаю, чем он сейчас занимается, никаких попыток общения мы с ним, разумеется, не предпринимали.
Вернёмся, впрочем, к теме нашего рассказа: то, как охраняют своих женщин местные кланы - вряд ли, думаю, где встретишь. Отец рассказывал, что русские девчонки в 60-70-е годы, выходя поздно вечером на улицу, надевали на себя что-то из элементов местного национального костюма. Это служило надёжной защитой, ведь блатные боялись их как огня. Да и то сказать, совсем ещё недавно, каких-нибудь сорок-пятьдесят лет назад изнасиловавшего девушку, принадлежавшую, например, к клану Ганлы, не просто убивали самого, но и вырезали всю его семью. То есть, всех взрослых мужчин, если быть точным. Посягать на женщин и детей считалось у этих воинов позорным. И поступали так почти все «центровые» кланы региона. Советская власть, разумеется, как-то влияла, и к середине ХХ-го века семью трогали только в случае, если те пытались спрятать или ещё как-либо насильника от ответственности уберечь. Иногда, конечно, если насильник сразу же высылал парламентёров, ну, или, если так можно выразиться, сватов, и мог он при этом рассматриваться этими людьми как жених для их дочери, то соглашались, порой, и на брак. Да и то сказать, парень, рискнувший изнасиловать принадлежащую к одному из центровых местных кланов девочку, должен был обладать железными яйцами! Такого зятя ещё поискать! Ведь убить они его, конечно, могут (так нередко и поступают), но позора с девушки это не снимает. Очень трудно будет потом ей найти жениха, а дети её, внуки и правнуки будут уже считаться… если очень приблизительно перевести это слово на русский – вы****ки, черти. Женитьба же на насильнике (если повторюсь, входит он в тот круг, за кого, в принципе, они могли выдать бы свою дочь), как бы закрывает, обнуляет позор, ведь, кроме него, у неё никого не было, значит, всё-таки, выходит она чистой! Понимаю, как воспринимает эту логику современный читатель, но представьте себе ведущие тысячелетнюю родословную семьи, в которых сохранились предания, повествующие о том, как их предки контактировали с воинами Александра Македонского (Искандера Зу-ль Карнайна). Ясно сохранившие изустную память о событиях средневековья, в коих род их принимал непосредственное участие, а то, что было сто или даже двести лет назад, воспринимается как буквально вчерашнее. Представьте себе людей, способных провести чёткую поимённую цепочку от отцов, дедов, прадедов и так далее в глубь веков! И вдруг сомнительная какая-то прапрабабушка оскверняет всю линию! Нет, так не годится, так не должно быть, этого ни в коем случае нельзя допустить!!! Есть во всём этом высокая какая-то поэзия, то, что говорят по телевизору, пишут в газетах для них – морок, марево. Истинно лишь то, что поколениями передаётся из уст в уста, тот информационный поток, что курсирует внутри клана. Сиюминутная риторика воздействует очень слабо. Запомнился эпизод из детства: папа одного из моих тамошних друзей, прочитав в газете о насилующем школьниц направо и налево Берии, сказал: либо это ложь, либо у них совсем не осталось мужчин. Не может быть, чтобы не нашлось отца или брата, которые вступились бы за честь семьи! Мой друг, будущий историк, Арсланчик, ответил отцу:
- Что ты папа? Люди все разные, есть вообще народы, которые сами дочерей и жён своих под богатых и влиятельных подкладывают, чтобы им через них было хорошо!
- Откуда ты это взял? – возмутился его отец.
- В книге написано! – ответил бойкий Арсланчик.
- Выкинь её на помойку, это грязная книга!!!
Тогда я уже был достаточно эрудирован, чтобы знать, какую именно книгу имел в виду мой друг, и, с трудом удерживая лукавую усмешку, поспешил на улицу.
Как мы уже выяснили, отношение к женской чести, да и к чести вообще, в стане наших гостеприимных хозяев очень строгое, защищают они её истово. Важно, на мой взгляд, то, что они не только свою честь защищают, но и за другими признают это право. История эта немножко выбивается из нашего повествования тем, что всему рассказанному прежде я так или иначе был свидетелем, и коль в чём-то отклонялся от документальности, то это всего лишь аберрации моей памяти, данный же сюжет привожу со слов моего друга, которого вы тоже хорошо знаете. Это произошло в начале 80-х в родном ауле Шера. При чём здесь аул, спросите вы, ведь Шер вроде как парень городской! Верно, городской, но существует у них традиция - мальчиков на два-три года отправляют родственникам, в местность, откуда вышла их семья, таким, насколько я понимаю, образом, сплачивают родовые связи. Итак, на заре 80-х служил на советско-афганской границе молодой сибирский парень Юра. Сложилось так, что там, у себя, в таёжной глухой деревне рано он приобщился к труду и ценным, сызмальства приобретённым навыком было умение лечить животных. Специалистом Юрий был настолько хорошим, что привлекал его к лечению скота расположенный неподалёку животноводческий колхоз. Проявил он себя в этом отношении за два года службы так, что, когда пришла пора ему увольняться, аульские принялись дружно уговаривать его остаться. Привлекал не столько даже заработок (хотя колхозы там в те годы были очень богатые), а почёт, уважение, все тебя знают, ценят, что для парня молодого, конечно, немаловажно, пообещали также выделить лучшее в колхозе жильё. Юрий готов был столь лестное приглашение и принять, но оговорился, что ждёт его там в родной Сибири невеста, и, если согласится она с ним поехать, то сам он будет не против. Съездил Юрий в свою Сибирь и вернулся через некоторое время уже с молодой женой, которая, важно отметить, всем понравилась - красивая, весёлая, доброжелательная, вот только к обычаям местным привыкает плохо. Мелочи всякие, вроде того, что заговорит она с кем-то из старших первая, этикет нарушая, прощали охотно, а вот с тем, что в платье открытом ходит, было, учитывая местную специфику, сложнее. Юра, супруг её, беседовал с нею не раз, и она вроде даже соглашалась, но, понять нужно тоже – она ведь вон в какую даль за ним поехала, имеет право и самостоятельность некоторую проявить, да и жарко в конце концов! А джигиты местные горячие! Солнце яркое да пища натуральная своё дело делают. А аул - это тебе не город, до женитьбы ни-ни, таких девушек там не водится, строго с этим очень, «разгрузиться», напряжение снять молодому неженатому негде, а тут дива такая полуголая, можно сказать, ходит - соблазн! В общем, один из джигитов не удержался, подкараулил и её изнасиловал. Жизнь там специфическая, новости разлетаются мгновенно, а такие ещё и быстрее, чем мгновенно - как взрыв! Повисла над аулом тяжёлая пауза, не знает никто, что делать? Неизвестно, понимал Юрий или нет (годами, порой, люди живут, а всех оттенков не ведают), но был он там, можно сказать, дорогой гость, приглашали его уважаемые здесь люди, и сам факт их приглашения означал, что за безопасность его несут они личную ответственность! И джигит молодой тот, на супругу его легкомысленную дерзнувший, поступком своим им тоже в лицо плюнул, неуважение проявил. И их же собственным традициям следуя, если бы Юра потребовал тогда, то обязаны они были бы насильника привести к нему со связанными руками и отдать на полное его усмотрение. А «усмотрение» в случаях таких, как вы уже знаете, одно – режут голову, другого наказания за подобное здесь не предусмотрено. А жена для Юры, это ведь тоже понимать надо, не фифа какая-нибудь нафурыченная была, с кем, как с одной из многих, он «встречался», нет. Девочка, напомню, два года ждала его из армии, а поехала потом за любимым мужем на край, можно сказать, света, это учитывать тоже надо! В общем, не буду вас томить: подкараулил Юра джигита этого, вырубил (навыки пограничной службы здесь пригодились) и поступил с ним, как ветеринар, то есть, отрезал ему то, что у мужчины отрезать можно! В первый момент, как ни странно, аульские старейшины даже вздохнули с облегчением - родственника своей рукой вести под нож не придётся. Но не успели они расслабиться, как напрячься пришлось вновь - а что, если кто-нибудь среди молодёжи горячей, из братьев джигита этого попорченного многочисленных, Юру бы зарезал? Тогда, само собой, уже и второй плевок получился бы, а про правовые всякие неприятные последствия мы уже и не говорим. Поэтому, когда пришёл Юрий за расчётом, то вокруг все вздохнули с облегчением, и удерживать его никто не стал.
Этика рода - этика высшая, так сказать, духовная, но есть ещё ведь светская, государственная, выраженная в законах, которые, конечно же, никто не отменял. В силу этого, а может, ещё каких причин, но ведут себя местные девушки очень осторожно, стараясь, по мере возможности, конфликт не провоцировать. Одеваются скромно, бестактного одноклассника, к примеру, до последнего будут мягко так стараться образумить, это я уж точно знаю, потому как сам назойливым этим одноклассником был. Конфликты такого рода случаются чаще на стыке культур и поведенческих установок, причём, различие поведенческих установок встречается и в рамках одного мегаполиса тоже. Вот одна из таких историй, произошедшая со мною уже в Москве.
Прохлаждались мы с Катюшей, пассией моей тогдашней, в парке. Парк по причине солнечной погоды был многолюден, все скамейки оказались заняты, и нам лишь с некоторым трудом удалось отыскать местечко. Глядя на чистое небо, болтали о том о сём. Катюша, которой всего-то исполнилось в то время двадцать, была свежа, румяна, и будущее наше, глядя на её нежные розовенькие ушки, представлялось мне в таком же розовом свете. Меня, правда, профессионально насторожило, что очень уж много она матерится! Восседает рядышком эдакий ангелочек с детским, невинным совсем личиком и… уши вянут! Я, кстати, тогда ещё для себя отметил, что люди много и без нужды сквернословящие – это, как минимум, хороший такой невроз, а не исключены и более серьёзные отклонения. Замечаний ей, однако, я на эту тему не делал, и это, конечно, тоже профессиональное. Так вот, Катюша увлечённо так рассказывает мне что-то из жизни своей, удивить стараясь покрепче (а заметить стоит, любит она это - удивлять), я, как мне и положено, затаив дыхание, слушаю, а в разгар самый этой идиллии чуть поодаль на скамейку соседнюю примостыривается эдакая не первой уже молодости парочка и врубает на всю мощь что-то там такое, неудобослушаемое, говнорок вроде какой, хотя я и не горазд в этом, разбираюсь. И аппарат у них при этом серьёзный, без малого чуть ли не с тумбочку величиной (надо же, не поленились, приволокли!). Катюша, ни слова мне не говоря, сразу же поднимается, к ним подходит и просит музыку выключить, прибавив ещё зачем-то, что мы здесь давно, дескать, и минут через десять-пятнадцать планируем уйти, вот тогда мол… Удивительно, но, сказать нужно, аппарат свой они сразу же выключили и почему-то уставились на меня. И что же они видят? Русская девочка, ребёночек почти такой (замечу, что ей двадцать тогда было, но легко можно было и за семнадцатилетнюю принять), а рядом не первой уже молодости хмырь, по физии, причём, видно, что приезжий, и как раз оттуда именно, откуда особенно не любят у нас гостей. Сейчас мне пятьдесят два года, а тогда было тридцать пять, и я, конечно, ещё ого-го какой был! Но это в глазах собственных, а они-то явно видели меня иначе, на контрасте с Катюшей, няфкой эдакой - особенно. Да ещё, думаю, решили они в придачу, что это я её с демаршем эдаким подослал. Не в моих это правилах, да и не принято у нас так, но они-то об этом откуда знают? Рассмотрев нас как следует, мужик этот буквально через пару минут возопил, причём громко так, истошно, на всю, что называется, ивановскую! Отдохнуть, дескать, он сюда пришёл, в кои веки погода хорошая задалась, а тут ему указывать будут - что делать, музыку любимую слушать запрещать! А без музыки это что за отдых такой? Да и, в конце концов, он-то у себя дома, москвич в двадцать пятом поколении, а вот насчёт других-то он не уверен! Вопит он, конечно, не прямо что мне в лицо, в пространство куда-то, но вы-то остроту момента понимаете. Орёт, причём, так, что у меня в ухе аж засвербило, да и народ неприятно на нас так озираться начал. Гляжу на него, дядечке хорошо так за шестьдесят, напрочь уже весь седой. Волосёнки жиденькие свои отрастил и узлом их на затылке так завязал, одет в косуху, штаны кожаные придачу, да ещё и козаки на ногах, стиль, в общем, определённый присутствует специфический. А рожа у него при этом вся высохшая, поблекшая и немножко пылью будто припорошенная, так что и неспециалисту видно, что зашибает он крепко. Да и тёлка при нём под стать, физиономия оплывшая, вульгарно так размалюканная, сама грузная, бесформенная. Она, правда, молча сидит, то на него, то на нас поглядывает, но воплей, замечу, и от него одного хватает. А мне-то вот что делать? Бить его? Так он – старик, почитай, уже! Да и представил я себе всё это сухим корявым языком протокола: выходец… мигрант зверски избил пожилого россиянина! Шутки шутками, а выход где? Катюша на меня уж и коситься начала, а всё-таки про ангелочка этого нужно чуть больше рассказать, а то непонятно будет. Няфка эта, во-первых, склочницей была редкой, основные темы её о том, какие все гады вокруг. Причём везде, в универе, где училась она тогда, в кафешке, где подрабатывала официанткой, папа её родный - и тот тоже дрянь редкая! Я-то его ни разу так и не увидел, с её слов всё, но самым страшным его грехом (помимо редкой занудности) было то, что просыпаясь всегда утром рано, будил он и их тоже, считая, что каждый должен иметь своё дело и им заниматься. Тоталитарность подобную вынести действительно, конечно, трудно! Строчила она вечно какие-то жалобы, находился обязательно кто-то перед ней виноватый, права качать девочка научилась ещё со школьной скамьи, на языке её это называлось «восстановить справедливость». Мир делился для неё на «дегенератов», коих подавляющее большинство, и на «настоящих» людей, в основном это друзья-подруги и те ещё, кого она на это почётное место назначит. Периодически, причём, происходили перемещения, кто-то в сонм самых этих «дегенератов» возвращался, кто-то из «дегенератов» неожиданно вдруг и в «нормальные» удостаивался, таких, правда, было меньше. В момент нашего знакомства у неё заканчивался период восхищения чеченцами «они всех херачат, а им за это ничего нету!», по той же, видимо, причине она преклонялась и перед американцами. Новостная её эмоциональная реакция вообще трудно поддавалась логике: в одних случаях девочка перевозбуждённо с пеной у рта возмущалась по поводу задержания и допроса какого-то незнакомого совершенно ей персонажа, в иных же ситуациях оставалась абсолютно равнодушна к применению пыток и убийств. Могла и гадость какую-нибудь про убиенных брякнуть! Лишь позднее, пронаблюдав уже изрядное количество подобных персонажей, я осознал, что они просто-напросто подключены к чему-то, чего они и сами толком не понимают, они, по большому счёту, всего лишь клака, вроде той, что раньше расставляли в зрительном зале. Я имею в виду специально нанятых свистящих и хлопающих по команде людей. Существует некий закадровый кукловод, который определённого рода сигналами указывает, как именно надо реагировать на то или иное событие. В силу этого они, собственно, и сами толком не понимают, почему сейчас нужно улюлюкать или, наоборот, восторгаться. Нашим напрямую, конечно, как правило, не платят, кроме, наверное, самых каких-то из них закоренелых, приобщённость к некой репрезентативной для них группе и служит вознаграждением, причастность к «цивилизованным», «талантливым», «лучшим», в противовес «диким», «убогим», «ватным», то есть тем, кто реакций их заученных не разделяет. Сказал вот, что им не платят, но почему? Катюша моя на третьем уже курсе диссертацию принялась стряпать, которую, подсказывая чутко направление и всячески содействуя, приняли довольно благосклонно (училась она на филологическом). Думаю, что, если бы у неё были «неправильные» с точки зрения референтной группы социальные реакции, всё было бы сильно иначе.
Иной не в меру строгий читатель спросит, почему я с ней. Ну… она на пятнадцать лет моложе, девочка красивая, а потом, я ведь наивен тогда был, думал, человека перевоспитать можно. Впрочем, вернёмся к оставленной нами сценке: мужик этот продолжает вопить, народ вокруг на нас как в цирке глазеет, время тянется, а в глазах моей Катюши уже и разочарование вырисовывается. Явно она ожидала, что я немедленно раскатаю его об асфальт. Кто-то бы возможно и раскатал, но я представил себе заметку в СМИ: «Выходец с южного региона зверски избил пожилого россиянина». У них же всегда «зверски», у журналистов, так просто подзатыльник отвесить не получится. К тому же и в погонах я тогда уже был, не в смысле, что прям в форме в сквер этот припёрся, но звание имел, и это сдерживало тоже. Но делать что-то надо, факт, Катюшку иначе потеряю, я встал и неспешно направился к выкриканту. Как только я со скамейки поднялся, он мгновенно смолк, вид у меня, надо сказать, внушительный. Весил я тогда чуть поменьше, чем стольник (сейчас почти сто тридцать, и это уже многовато), выправка спортивная ещё сохранялась (кандидатство по классической борьбе в карман не спрячешь), да и лицо ещё у меня (послал же создатель!)... Есть ведь и Ахмеды, и Мереды, которых приоденешь в костюм цивильный - вроде и ничего так, а я! Абрек натуральный, в фильме можно про басмачей снимать, успех обеспечен! У нас там, конечно, когда я жил - то вроде и ничего, никого особо своей внешностью не шокировал, а вот в Москву во второй половине девяностых перебрался - так менты на каждом прям буквально шагу тогда набрасывались документы проверять. Не знаю, чего этот персонаж так раздухарился, зрение может у него плохое, но, когда я приближаться начал - он притих и как-то съёжился даже. А я иду и шаг замедляю, потому как сам толком ещё не знаю, что ему скажу. По нашим-то понятиям он чёрт, конечно, стопроцентовый, натяфкал там чего-то, а ответить за слова явно не готов. Себя, да и меня тоже, учитывая разницу в возрасте, в неловкое положение поставил. Придвинулся я к нему вплотную, он на скамье весь сжался, напряжённо ждёт, без малого не трясётся только, бабища его отодвинулась на другой край и телефон свой двумя руками стискивает. Зачем - не знаю, смартфонов тогда ещё не было, обычные звонилки, может, набрала она номер милиции на случай, чтобы сразу же одним нажатием клавиши им позвонить, или боится, что телефон вырву, пойди разбери, что у них в голове? Я тихо-тихо так, на пределе слышимости ему и говорю:
- Две последних вещи какая группа играла?
Он от неожиданности вздрогнул, сглотнул тяжело слюну и, после довольно продолжительной паузы, выдавил:
- Сектор газа.
- Слушай, это ведь ранний альбом? Один из первых? – не даю ему опомниться.
- Это вообще первые их композиции! – оживающим голосом, уже увереннее отвечает он.
- Не надо так громко, - осаживаю его я, и, делая спиритические знаки, киваю на свою оставшуюся на нашей скамейки пассию.
- Чего? – не въезжает он.
- Баха она слушает, - выразительно вздыхаю я.
- Баха! – повысил голос мужик, - Это же скучище, старьё голимое для задротов!
Я выразительно подношу палец к губам и, покосившись в сторону скамьи, с которой пристально наблюдала за нами Катюша, многозначительно выдавливаю:
- М о л о д а я!
На лице мужика, наконец, вырисовывается понимание, он шепотом перечисляет мне название песен, год их выхода, я же, изо всех сил демонстрируя глубокую заинтересованность, благодарю его и напоследок вполголоса говорю:
- Мы минут через десять уйдём, потерпи уж, ты же сам всё видишь, – и вновь незаметно в её сторону кошусь. На лице мужика проявляется сочувствие, он скрещивает свои сухие узловатые ручонки и, тряся ими, приподнимает над головой. Физиономия его спутницы выражает полное недоумение, она так и не произнесла ни единого слова.
- Крепись, дружище! – озираясь в сторону нашей скамейки шепчет мне мужик.
Возвращаюсь к Катюшке, она почему-то тоже вполголоса, что совершенно ей несвойственно, интересуется:
- О чём это вы там говорили?
- О мотетах Лассуса! – брякаю я первое пришедшее на ум.
- Ч-е-г-о-о? – на хорошеньком её личике растерянность.
- Ну, об Орландо Лассо, - поясняю я, - был такой композитор. После некоторой борьбы на кукольной физиономии няфки проявляется почтение, про такого она и не слыхивала даже, и я, признаюсь, тоже, имя всплыло из рассказов про Шерлока Холмса и пришлось кстати!
Или ещё вот вам случай, тоже в Москве, иллюстративный, как говорится. Ночь, ну или почти ночь, еду в одном из последних автобусов, в окно смотрю, размышляю о чём-то. Сзади слышу возню какую-то, шум, крики, только было собрался обернуться, на сиденье рядом со мной плюхается девушка, глянула на меня - и аж передёрнулась (про лицо своё я уже не раз говорил). Вид мой её явно не вдохновил, но сидит всё же, не уходит, съёжилась, правда, вся, как загнанный в угол зверёк. По пятам за нею поспешают два джигита, явные по виду мигранты, по повадкам судя - из недавно приехавших. Гляжу - на девушке этой мини-юбка. Видал я, конечно, мини-юбки, но эта - что-то особенное! Она сидит рядом, боком ко мне, и всё равно трусики выглядывают, причём, как она эту свою «юбку» ни одёргивает - ничего не помогает. Ну и остальное там - макияж, длиннющие ярко размалёванные ногти - мини-юбке этой соответствуют. На охоту, понятно, вышла, очень уж ей захотелось! Но попались, по-видимому, не те. Не те, в смысле, на кого рассчитывала. Хотя… гляжу на них - парни молодые, энергичные, слюна от возбуждения буквально капает, удовлетворят её по всем статьям, надолго хватит, чего ещё надо? Или, юбку такую напяливая, имела в виду она другого кого-то привлечь? Так перед этим самым «другим» бы в таком виде и выхаживала, мы тут причём? Ей приспичило, мочи нет, самца подыскивает, а все остальные должны смотреть и облизываться, как в зоопарке. Живые же совершенно люди, вот и я на неё насмотрелся, ноги-то какие гладкие, крепенькие, ой-ой-ой! Да и вся аппетитная такая, и у меня тоже состояние меняться стало! Она напряжённая вся сидит, то на меня, то на них косится. Ну и эти в сомнении мнутся, косо так на меня поглядывают, не решат никак - делать им чего? Мне-то они не нравятся, конечно, тоже, ну приехали вы из своего аула, иначе здесь всё совсем, сильно по-другому, чем у вас там, сдерживать себя нужно! В психушку, допустим, попали вы, а там голый кто-нибудь бегает, не станете же вы сзади пристраиваться, понимать нужно, находишься где… Снова перевожу взгляд на это сидящее рядом со мной «чудо» - вот это классический, стопроцентный, как у нас говорили, «кусок», впрягаться за такую ой как неприятно, да что там неприятно - неприлично даже! А что делать? Умыть, как Понтий Пилат, руки? Представил на своём месте другого кого-нибудь, думаю – несчастные русские мужчины, как тут ни поступи, всё криво! А мне-то вот как быть? Окраина Москвы, время позднее, улицы пустые. Глянул снова на торчащие из-под юбки трусы, ножки голые, думаю – даже раздевать её им не потребуется, сразу в бой! Ещё и на шпильках она, совсем хорошо, чтобы и убежать не могла! Парни, видимо, настроились на горячий секс, глазами её так и жрут. Так ничего и не придумав, с места не вставая, разворачиваюсь молча к парням этим и строго на них гляжу. Они тоже ни слова, мнутся, стоят о своём чём-то думают, затем, взяли вдруг и, не сговариваясь, дружно на остановке вышли. Проехав ещё с квартал, раскачиваясь неловко на своих шпильках, покинула автобус и она. Сижу, грустно так размышляю, хоть раз в жизни абрекская моя физиономия пригодилась, и ещё думаю, если бы они, джигиты эти, как следует оприходовали её вдвоём - урок хороший бы был. Хотя, никакие уроки ей впрок не пойдут, всё одно себя правой считать будет, а этих – дикарями. Но почему дикари могут вести себя так вольготно там, где деды её и прадеды…? А… в общем банально это всё до унылости.
Так или иначе, не решаясь произнести вслух, мы невольно ходим вокруг того, что в ХIХ веке называлось «женским вопросом». Я, конечно, всего лишь обычный военный психолог, не социолог, не философ, но мнение своё, исходя из жизненного опыта и убеждений, высказать всё же рискну. Нельзя, я считаю, говорить о «порабощении» или «освобождении» женщины, женщину невозможно освободить, она, в принципе, не субъектна. То, что называют «свободой женщины» - это просто перенос акцентов с одних контуров влияния на другие, она же всегда и везде является объектом управления. Просто в традиционном обществе ею управляет отец, муж, а, в конечном счёте, род, а в системе модерна через ту или иную форму посредничества – Левиафан. Левиафан управляет через трендовые модели поведения, фильмы, через какие-то, неизвестно, по большому счёту, откуда транслируемые установки, моду, идеологические клише. Более того, женщина уже сама на каком-то этапе становится представителем Левиафана возле своих мужчин, следит за ними, поправляет, одёргивает. У Левиафана есть сотни способов сообщить ей свою волю, и она, надо отдать ей должное, невероятно в этом отношении чутка. Именно, кстати, поэтому, при семейных столкновениях Левиафан руками общественных неких сил, государства всегда становится на сторону женщины. Никакой свободой здесь и не пахнет, быть надсмотрщицей, представительницей Иного при своих отце, муже, сыне - незавидная участь, хотя некоторых она и увлекает. Кто-то возразит, что и мужчины такие же! Большинство современных мужчин, пожалуй, да, но у мужчины есть потенциал стать субъектным.
Понимаю, что выглядит то, что я говорю, для современного человека сильно не очень, он находится в плену устойчивых мифологем нового времени. Люди раздули какие-то внушённые им Матрицей вещи до небес, вывели их как незыблемое правило. Но мир, да и мы сами, сильно не такие, как нам порой представляется, то, о чём я говорю - очень глубокие, заключённые в природе человека вещи. Местные этнические группы (это я возвращаюсь к тому времени, когда жил не в Москве) контролируют своих женщин безраздельно, это в глаза бросалось даже в домостроевское по нынешним меркам советское время. Левиафан в их семьях представлен не был совершенно, национальные обычаи, традиции - вот что главное! Никакой фильм, никакая прочитанная в газете история не могла стать поводом изменить хоть сколько-нибудь своё поведение. Если отец или муж сказали, что этот фильм плохой, то она, может быть, тайком его и посмотрит, но цитировать или хоть как-то обнаруживать знакомство с сюжетом – боже упаси! И результат! Как только Советский Союз рухнул, местные племена, которых мы в своей гордыне считали отсталыми и недалёкими, полностью поставили под контроль нефть и газ региона. Лет десять назад наткнулся на толстенный такой журнал, посвящённый бизнесу и связанной с ним геополитикой. Так вот, статья там интересная была о феномене «варягов», то есть пришлых, чужаков, которые в силу того, что они находятся на чужой земле, лучше организованны и меньше рефлексируют по поводу неких моральных и прочих таких вещей. «Варяги», говорилось в этой статье, в силу этих своих особенностей эффективно ставят под контроль большие ресурсы, особенно связанные с крупной прибылью и не требующие сложных технологических циклов. Главными из таких ресурсов были названы нефть и газ, которые, по мнению автора этой статьи, известного аналитика, повсеместно принадлежат варягам, а местные фигурируют там лишь как прикрытие, в качестве служащих. Названы были лишь два региона в мире, где такие ресурсы, как нефть и газ, контролируются автохтонным населением, и одним из этих двух мест оказалось то, где я когда-то жил, то есть племена, в гостях у которых прошло моё советское детство. Специально их не называю, потому как широкая публика мало что слышала и ничего, скорее всего, название вам не скажет.
Можно, кстати, привести в пример и чеченцев, которые известны уж абсолютно всем. В сложной, кровавой, многоуровневой борьбе отстояли они право верховодить в своём регионе, да и в Москве их влияние немаленькое! Нужно ли говорить, что женщины их, согласно шариату, знают своё место рядом с мужчиной. Думаю, враги чеченского народа, те, кто хотел бы его ослабить, в меру сил своих внедряют женское равноправие и у них тоже. И уж поверьте, если когда-нибудь это самое равноправие там наступит, то сила и слава чеченская отойдут в область преданий.
Кто-то спросит - почему частный, казалось бы, фактор я поставил на такое важное место. Конечно, это лишь один из аспектов, маркер скорее, чем причина, но факт остаётся фактом - сильные субъектные мужчины никакого такого женского равноправия в своём поле не терпят, это один из безошибочных признаков. Чтобы понять, почему - необходимо ответить на вопрос: что такое субъектность? Это, прежде всего, причастность к смыслам. Смыслам своего личного бытия, бытия своей семьи и своего народа. Женщина всегда нацелена на диктатуру тела, диктатуру его желаний и потребностей. Интересам тела она служит, и тело является главным аргументом её влияния в социуме. Но тело смертно, сроки его скоротечны, и всё выходящее за это поле становиться неважным. Именно на потакании интересам тела построена власть Левиафана, или, как его ещё можно назвать, Матрицы, на языке Евангелия же это Князь Мира сего. Помните, как Сатана в пустыне искушал Христа, суля ему царства мира? Он не сказал главного – принявший эти царства утрачивает смысл. Не меняется за тысячелетия ровно ничего, приняв правила матрицы, отдав ей осмысленность своего бытия, можно отхватить свою долю комфорта. Смысл - это то, что остаётся, когда мы уходим, то нематериальное, что подхватывают наши дети, внуки и правнуки - очень далеко это от интересов бренного тела.
Далеко не всем удаётся уловить тонкую грань, традиционное так называемое общество выстроено по принципу "что вверху, то и внизу". То есть, низовая ячейка общества - семья - копирует принципиальную схему: артикулированно возвышающийся отец - это приобщённый к выходящему за рамки животных потребностей смыслу глава семьи и выстроенный вокруг принятия этого смысла род. Общество модерна же иное, оно стремится к созданию двух принципиально разных биологических видов. Близкую к традиции структуру имеет, возможно, лишь некоторая часть верхушки, основная же масса полностью утрачивают самость и хоть какую-нибудь приобщённость к смыслу, который заменяется на транслируемые Левиафаном симулякры. Это, кстати, и есть то самое обещанное искусителями нового времени равенство. Равны они в своём бесправии перед Левиафаном или, если отбросить обычную в таких случаях политкорректность, то равны они в своём рабстве. Кому-то покажется циничным, но хорошо здесь подходит пример пастухов и овец. Пастухи имеют полноценную семейную структуру, овцы же нет. Пастухи способны сами воспитывать своих детей так, как им хотелось бы, овцы же нет, судьба ягнят решается пастухами. У овец может быть директивное размножение или наоборот – запрет на воспроизводство себе подобных, отрыв родителей от детей и так далее. Общество пастухов представляет единый живой организм, у овец же «конструктор» с легко заменяемыми элементами. Настолько явно в людском обществе пока, конечно, не получается, но, если, отбросив пропагандные, транслируемые Левиафаном мантры, вы трезвым взглядом охватите сегодняшние тенденции, то обнаружите пугающее сходство. И одним из важнейших инструментов этого подчинения является так называемое равноправие женщин, провоцирующее разрыв и войну между полами, то есть важное условие создания вышеупомянутого «конструктора».
Мало кто понимает, что «равноправие» это направлено прежде всего против самих женщин, можно сколько угодно апеллировать к логике, но лучшей иллюстрацией будет эта история. Лет десять назад одна моя знакомая работала волонтёром в женской онкологии. Как-то с горечью она рассказала мне, что статистика по их клинике такова, что при тяжёлом заболевании свыше девяносто процентов мужчин оставляют свою женщину в одиночестве. Неважно при этом, как их отношения назывались: «встречались», «дружили», «состояли в браке». Оставляли они её даже тогда, когда ничего особенного от них и не требовали, просто на уровне участия один-два раза в неделю прийти морально поддержать. И это оказывалось в тягость! Можно осуждать какую-то часть людей, но цифра больше девяносто процентов заставляет задуматься. Российские мужчины вовсе не стали боязливей или безответственней, чем их отцы и деды, это я как военный психолог с четвертьвековым стажем говорю! Когда они видят в этом глубокий смысл, они готовы рисковать и жизнью. Но неизбежно возникают вопросы: ради чего всё это? Их ли это женщины? Могут ли эти мужчины воспитать с ними своих детей так, как им бы хотелось? Готовы ли их подруги следовать за ними, если, скажем, понадобится надолго уехать из столицы? Мы слишком легко согласились сдать в музей такие понятия как честь, совесть, отказ этот на каком-то этапе выглядел очень притягательным. Но, лишенная всех своих сакральных измерений, оголённая человеческая тушка оказывается совершенно беззащитной перед железной поступью Молоха. Необходимо понять, что традиционное общество - это единый живой организм, расставание с каждым из членов которого ощущалось как ампутация. Общество модерна - сконструированный из миллионов живых, взаимозаменяемых винтиков механизм. И когда мы принимаем логику построения этого механизма в качестве формирующего нашу жизнь актора, то на кого прикажете жаловаться?
Я неспешно двигался по Конюшковой, Танюшка просила забрать её с работы. Загодя припарковав свою Тойоту, решил пройтись пешком, обрюзг ведь совсем, шевелиться надо больше. Пассия моя будет недовольна, но и ей ведь тоже полезно прогуляться. Ни к селу ни к городу вспомнился почему-то эпизод из детства. Был я тогда ещё классе в первом, ох и гоняли меня старшие ребята, не в меру, как они считали тогда, «говорливого», и, глянув как-то раз на это, мой дядя, двоюродный брат отца, строго для начала на них цыкнув, буднично затем как-то по-простому, как взрослого, спросил меня: всю жизнь так бегать будешь? Не найдя, что ответить, я насупился. Дядя служил в ВДВ и был уникальным каким-то совсем бойцом, настолько, что ходили даже о нём разговоры, как он однажды в одиночку отметелил ментовской патруль! Был я тогда совсем маленьким, но запомнил, как взрослые обсуждали это. Менты сделали ему какое-то замечание, окурок, что ли, он не там бросил, грубовато они, по-видимому, как-то ему об этом сказали, ребята, как и он тогда, молодые. Дядя, естественно, не смолчал, он им ответил! Кто-то из патруля легонько так хлопнул его по плечу резиновой дубинкой (им как раз тогда только разрешили носить их), для наглядности, видимо, на место поставить хотел, и в ответ на эту бестактность дядя отметелил их обоих, невзирая ни на какие их дубинки. Пришлось потом родственнику нашему вмешиваться, секретарю райкома. Так вот, этот самый легендарный дядя грустно так, с каким-то участием даже спрашивает меня, маленького: всю жизнь так бегать будешь? Ничего я ему, конечно, не ответил, только набычился. Он мне приёмов потом несколько показал, упражнений, как развивать силу и гибкость. А когда уезжал (он почему-то решил перебраться на север, заработки, что ли, там лучше), сказал:
- Тебе клич надо свой найти, тогда сделаешься настоящим бойцом.
- Клич? – удивился я, - какой клич?
- Когда трудно, страшно даже, но отступать нельзя, то сам себе громко выкрикни заветное слово и, как с вышки в воду, бросайся на врага!
- А как его найти? – я всё ещё до конца не понимал о чём он.
- У каждого должно быть такое слово: если произнести его громко - становишься бесстрашным и сильным.
- А что же это за слово?
- Это только ты знаешь! – ответил дядя. – Проверить его можно так: ставишь на штангу вес, обычно который не поднять тебе ну никак! Ты понимаешь меня, – дядя пытливо уставился мне в глаза. Я, конечно ничего не понял, но на всякий случай кивнул.
- Так вот, - продолжил он, - ставишь вес, не по силам тебе который, выкрикиваешь слово это и, если штангу затем выжал - значит, это оно самое и есть! Но запомни, - взяв меня за руку он пошёл рядом, - не используй его так просто, и для штанги не используй тоже (штанга - ерунда, проверить только), пользуйся им лишь в настоящем бою.
- Но я никогда не поднимал никакую штангу!
Дядя в ответ лишь с сожалением на меня глянул:
- Взрослый мальчик, в первый класс ходит уже, и не знает, что такое штанга! Кто из тебя будет? – сокрушённо покачал он головой.
Вскоре после этого я записался в секцию борьбы. Штанги там были, со словом же значительно сложнее, долго пытался я его отыскать, пока, наконец, оно само не нашло меня. В центре нашего города был одноэтажный, хаотично довольно выстроенный из кирпича райончик, каждый отгороженный в восточном стиле высоким глухим забором дом в котором представлял собою отдельную усадьбу. Жил там один из моих товарищей по секции борьбы, и очень я любил бывать у него. Посидеть в старозаветном уютном дворике за деревянным покрытым цветастой клеёнкой столом, «атмосферно», как сказали бы в наши дни, упрятанного под сенью разросшегося винограда. Выпить с гостеприимными хозяевами чая с неизменной яблочной пастилой (такой не найдёшь сейчас уже ни за какие деньги!). Сыграть в настольный теннис - обшарпанный, но какой-то по-свойски простецкий стол располагался тут же, рядом. Блаженное время, когда к друзьям приходили запросто, без всякого дела, да и приглашения дожидаться было вовсе не обязательно. От соседей отделял их такой же глухой кирпичный забор, который надёжно отгораживал и от улицы, но в заборе этом имелся небольшой участок, метра полтора-два, наверное, выложенный каким-то особым, с расположенными в определённом порядке небольшими просветами, образом. Через эти просветы можно было наблюдать, что творится у соседей. А к ним, в свою очередь, частенько захаживал такой, лет, наверное, шестидесяти дядечка, (мне, понятно, представлялся он тогда глубоким стариком). Ходил гость этот в странном для тех советских лет длиннополом, светлой шерсти халате, с окладистой, ярко выделяющейся проседью бородой, а на голове его красовалась настоящая чалма! Большая тогда редкость – чалма, да что там редкость, я впервые не по телевизору и не на картинке увидел человека в чалме! Конечно, он привлекал моё не всегда, надо признаться, скромное любопытство, читал периодически на арабском языке молитву, и, несмотря на весь тогдашний атеизм, экзотическое для того времени пение его производило на меня самое глубокое впечатление. И вот, как-то раз, собираясь уже уходить, он, обернувшись к гостеприимным своим хозяевам, громко и выразительно произнёс: "Чархи ф-а-р-р-а-х". Прозвучав как волшебное заклинание, слова эти произвели магический эффект. Буквально сразу же испытаны они были на турнике, и когда после произнесения формулы подтянулся я целых пятнадцать (против обычных девяти-десяти) раз, то осознал – это то самое! Пользовался я, конечно очень редко, забыл уточнить у дяди, можно ли говорить про себя, или действует только произнесённое вслух, но, кажется мне, что иногда можно было и про себя тоже, хотя, сказать нужно, как-раз именно произнесённое громко вслух, заклинание это несколько раз меня очень выручило. Во время конфликта с местными ребятами ввёл я формулой этой своих противников в ступор, что, признаюсь, меня несколько даже удивило. Возможно, решил тогда я, что на одном из местных диалектов означает это что-то важное. Но у многих я потом спрашивал, никто ничего не знал, и даже появившийся сильно позже интернет так и не сумел ответить что же означает эта таинственная фраза? Возможно я просто неправильно запомнил экзотические эти для меня тогда звуки.
Самое начало я, неторопливо шагая по Баррикадной, пропустил и, когда кинул на них рассеянный свой взор, девчушка в дешёвой черкизовской куртяйке беспомощно билась в лапах крупного, явно не брезгующего спортзалом детины. Сочувственно наблюдал за этим ещё один, чем-то неуловимо похожий на молодого Дольфа Лунгрена, бугай, а третий, поджарый, откровенно бойцовского вида парень выбирался неспешно из припаркованного рядом Порше.
- Чего кочевряжишься, сука, - развязно выцедил ей в лицо детина, - денег дадим, куртку хоть нормальную купишь! – рванул брезгливо её за потёртый рукав.
- Отпустите меня, не надо мне ваших денег, - каким-то очень безнадёжным голосом пискнула она. Шаривший вокруг в поисках подмоги взгляд её остановился на мне: - Отпустите, - заметно уверенней, чем в первый раз, повторила она. Эти трое тоже откровенно оценивающе уставились на меня. Молодые, лет по двадцать пять, парни, судя по машине и одежде – хозяева жизни.
- Ну, чё вылупился-то? – не забывая придерживать за рукав слабо вырывающуюся девушку, обернулся ко мне детина. Машинально я отметил, что оба они под хорошим градусом, а вылезший только что из машины третий самый, похоже, опасный из них, трезвый.
- Ну, чего уставился, урод, вали отсюда! – зычно выдал, подражая браткам девяностых, вылезший из машины неприятный безликим каким-то своим лицом парень. – Не понял меня, что ли? – запихивая свою руку во внутренний карман недешевого явно двубортного пиджака, он шагнул ко мне. Угораздило же!
- Отпустите её, - голос мой дрогнул. Раздумывая, как поступить, я рассматривал эту решительную, готовую к столкновению троицу. Они же, мгновенно прокачав, как я одет и как выгляжу, пришли, очевидно, к выводу, что со мною можно не церемониться. Держащий девчушку за рукав, распахнув дверь машины и готовясь её туда запихнуть, обернувшись ко мне, с пьяной раздражительностью выкрикнул:
- Ты, урод тупой, не порти нам кайфа, сгинь! В куски порвём!
Находящийся чуть поодаль бугай, самый, думаю, из них умеренный, уловив мои колебания, сдержанно протянул:
- Иди, иди, ты ведь здесь ничего не забыл!
Перехватив полный безнадёжности взгляд округлившихся от страха глаз на кукольно-наивном детском почти личике, я неожиданно для себя, словно прыгая в воду, шагнул вперёд: "Ч а р х и ф-а-р-р-а-х!"
Конец
Чархи фаррах
© Copyright: Равиль Каримов, 2024
Свидетельство о публикации №224061100664
Свидетельство о публикации №224061100664
Рецензии