12. Муратово и деревня Холх

Летом 1809 года Екатерина Афанасьевна Протасова решила перебраться из Белева в свое орловское имение Муратово, доставшееся ей по наследству от отца, где она решила надолго обосноваться. Там не было господского дома, и мать с дочерьми  поселились временно в крестьянской избе. Тут же рядом, на реке Орлик, находилась деревушка Холх, принадлежавшая полковнику Ладыженскому.

Жуковский только три дня выдержал в Мишенском и помчался за Протасовыми в Муратово. От Белёва до Волхова по Киевскому тракту, потом по Нугорскому и дальше — через Борилово, Большую Чернь, Локно...  Слуга Максим остановил лошадок перед крестьянской избой с новехонькими прирубами, с просторной террасой. Но крыша, как у всех в Муратово- соломенная. Сбежала по лестнице 14-летнеяя Саша и кинулась на шею Жуковскому. Маша, бледная, взволнованная стояла в дверях и лишь сдержанно поздоровалась. Даже Екатерина Афанасьевна обрадовалась, хотя чувствовалась, что была все время настороже.

Их жилище показалось Жуковскому очень уютным. Они уже успели рассадить цветник у крыльца, а к Орлику была проведена крестьянами усыпанная песком аллея. Обойдя окрестности, Жуковский одобрил намерение Екатерины Афанасьевны строить здесь усадебный дом и вызвался быть архитектором и руководителем работ. Место было выбрано прекрасное. Усадьба должна была расположиться у дубовой рощи на горе — вниз от нее намечены были цветники и парк. Речка Орлик был загорожен плотиной со шлюзом, и получился огромный чистый пруд... Началось строительство. Работали болховские плотники. Работал Жуковский, вымерявший и вычислявший все по своим планам. Работали Маша и Саша, сажавшие цветы в новом парке, где мужики проводили дорожки, копали, насыпали горки, строили беседку, сажали деревья.

Вся окрестность звенела от ударов топора по звонким бревнам. Венец за венцом вырастало главное здание, потом флигеля, людская, амбары, дворы и прочее... Эти работы затянулись до весны следующего года.

Жуковский снова был на распутье — от журнала он отходил, так как слишком разны были у него с Каченовским взгляды. О будущем ему трудно было представить себе что-нибудь определенное. Твердым и надежным в жизни Жуковского было одно стремление работать. Неизменной была (и неизменной останется — он это твердо знал) и его любовь к Маше.

Зимой 1810 года он получил от матушки Елизаветы Дементьевны весть, совершенно неожиданную для себя и радостную, — ту самую деревушку, которая стоит на другой стороне муратовского пруда, полковник Ладыженский продает, и Марья Григорьевна Бунина вместе с Елизаветой Дементьевной хлопочут о приобретении половины ее для Жуковского. Переговоры пошли так успешно, что уже к весне 1810 года Бунина оформила купчую на свое имя, уплатив деньгами Елизаветы Дементьевны и частично своими. Решено было сделать Жуковскому подарок.
– Наград не достоин, но жить в Муратове для меня счастье. Господи, пошли светлых дней бабушке с матушкой! – ликовал Василий Андреевич. – Я буду жить в Муратове!

В деревушке Холх было семнадцать крепостных мужского пола, это вместе с бывшими во владении Жуковского Максимом (его слугой), Васькой и Ефимкой (которые находились где-то в бегах) и тремя братьями Казимировыми, (которые жили в Туле, не платили барину оброка и считали себя свободными) составило двадцать три человека.

Жуковский сразу начал строить планы жизни в Муратове — он решил летом перенести в Холх на берег пруда избу с прирубами, в которой жила Протасова до постройки господского дома. Решил разбить там сад, устроить кабинет, привезти книги, работать... Стоило в несколько минут перейти по тропе через плотину — и вот уже родной ему дом, родной, дорогой потому, что в нем живет любимая Маша... Да и жить в такой близости! Окно в окно! И чистая поверхность воды между ними... И душа летит к душе... И беседа без слов может длиться бесконечно!

Жуковский мечтал, что тут, в Холхе, будет его собственный угол, родное место, где он проведет всю свою оставшуюся жизнь в чтении и трудах. Он воображал, что это будет его русский "Тускул". Как известно, когда-то это место, Тускул, при поздней республике и в период принципата привлекал множество состоятельных римлян, которые строили здесь виллы. На одной из таких вилл Цицерон написал свои «Тускуланские беседы».

Здесь он будет жить рядом с Машей, А там кто знает? Может, провидение смягчит сердце Екатерины Афанасьевны... И Маша... Он представил себе на минуту свою жизнь с Машей в этом доме...

В это время он познакомился у Карамзина на Дмитровке с поэтом Батюшковым. Невысокий, ладный. Лицо худое, на лбу кудри, за ушами локоны, на щеках бакенбарды. Стихов написал пока немного, но уже проявил себя как убежденный карамзинист, то есть "европеец" и противник русофилов. Они с Жуковским быстро сблизились и подружились.

Столичных друзей Жуковского удивляло то, что он не видел никого, кроме своей любимой Маши. Он просто не замечал других женщин. Известно, что близкие друзья подшучивали над его целомудренностью и верностью, и Батюшков в своих письмах к П. А. Вяземскому называл его "девица Жуковская". Друзья не всегда понимали его добровольного воздержания, ведь Василий был в цвете лет, 27 годочков! Но он любил Машу Протасову и только с ней связывал свое настоящее и будущее.

Осенью Протасовы вернулись в Белев. С начала сентября Жуковский жил рядом с ними, в Мишенском, углубившись в свои работы. «Пишу стихи, — сообщает он 15 сентября А. Тургеневу, — и после опять примусь за стихи, — следовательно, проза к черту!.. планов и предметов в голове пропасть, и пишется как-то скорее и удачнее прежнего». Делалось и другое, давно задуманное дело — собирались стихи для многотомной хрестоматии русской поэзии. Уже была договоренность с типографией Московского университета — намечалось первые тома выпустить в следующем году.
«Я издаю не примеры, — пишет он Тургеневу, — но полное собрание лучших стихотворений российских — книгу, которая могла бы заместить для людей со вкусом и для не весьма богатых людей собрание всех сочинений русских поэтов, каждого порознь. Беру из каждого лучшее... Вот расположение моего «Собрания»: оно должно состоять из пяти, если не из шести, полновесных томов; в первых двух или трех лирическая поэзия; в следующих по порядку: басни, сказки, элегии и прочее и прочее до дистиха... Все уже списано и приведено в порядок».

А в октябре Жуковский снова в Москве, ведь по условию он обязан был писать для «Вестника Европы» о театре. Ради этого Каченовский купил ему постоянный билет в кресла. Театральным критиком ему раньше не приходилось быть, но с теорией драмы он был хорошо знаком.

Он заполнял в каждом номере «Вестника» свою долю листов; это были — в основном переводные — рассказы о Руссо, Гайдне и Ривароле, отрывок из путешествия Шатобриана в Грецию и Палестину, небольшие повести Жанлис и Эджворт, «истинное происшествие» о явлении привидений где-то в Богемии, сказки («Три финика», «Лютик, цветы и сон», «Горный дух Ур в Гельвеции»), статьи Энгеля, Лагарпа, но самое существенное для Жуковского из всего этого — «Несколько писем Иоанна Миллера к Карлу Бонстеттену». Об этих письмах Жуковский сказал, что «они переведены хорошо, ибо я переводил их с истинным удовольствием».

Однако соредактор Каченовский был недоволен тем, что Жуковский отделывается переводами, а собственные стихи пишет мало. Осенью между ними даже возникла письменная перепалка:
Каченовский: "Я от вас несколько раз слышал, что вы предоставляете мне издание «Вестника» на 1811 год... Я затвердил это, денно и нощно занимаясь планом своим... Ректор сказал мне, что университет находит пользу свою в том, чтобы я был издателем... Ваши пиесы будут занимать у меня почетнейшее место... Мы с вами не одного мнения о некоторых предметах... Писать критику и выбирать мелкие статьи гораздо труднее, нежели переводить из готовой книги... Вы немножко хитры, но бог с вами, любезный кум! Я все-таки желаю вам добра и никак не хочу потерять вашу дружбу, хоть мне и кажется, будто бы вы хотели оттереть меня... Эй, кум! Я вам охотно сдал журнал, когда он был доведен мною до цветущего состояния, а вы так ли со мною поступаете?"

Жуковский: "«Вестник», доведенный вами до цветущего состояния, не поблекший и при мне, сохранивший древнее свое и при нас, принадлежит вам теперь безраздельно... Но дело пока не о том... Вы пишете: «Позвольте сказать, что вы несколько хитры...» и т. д. Другими словами: любезный кум, вы вздумали хитрить, ибо нельзя не хитрить, когда дело идет об деньгах... Позволите ли спросить, Михайло Трофимович, у кого заимствовали вы такой язык и по какому праву говорите им со мною?.. Находясь в деревне, я никаких не имею способов, если бы и хотел оттереть вас от издания. Впрочем, этого и хотеть мне невозможно, ибо я располагаюсь большую часть года жить в деревне... Я живу в деревне, а вы — профессор университета, могущий иметь влияние на дела его, состоите налицо, и типография от вас в двух шагах... После нескольких лет короткого дружеского знакомства мог ли я вообразить, чтобы вы когда-нибудь сказали мне: «Ты хотел оттереть меня от издания «Вестника»..."

Каченовский: "Право говорить с вами откровенно и иногда шутить основывал я на коротком знакомстве между нами. Но знакомство сие, милостивый государь мой, не обязывало меня читать жестокие ваши сарказмы и укоризны, которых ни один честный человек переносить не должен и от которых прошу впредь меня избавить".

Словом, «Вестник Европы» уходил из рук Жуковского. Теперь прозаические переводы для этого журнала оставались лишь возможностью заработка, но и их в следующем году Каченовский поместил втрое меньше, чем в предыдущем. Зато безотказно и охотно он печатал собственные стихи Жуковского...

13 мая 1811 года в Мишенском скончалась в возрасте восьмидесяти трех лет Марья Григорьевна Бунина, а спустя десять дней в Москве, приехавшая к сыну со скорбной вестью, Елизавета Дементьевна Турчанинова...

Грустный, с набегающими на глаза слезами, приехал Жуковский в Мишенское, поклонился праху Марьи Григорьевны в часовне-усыпальнице. И сразу же отправился в Муратово, в деревню Холх, в свой домик на берегу пруда... И здесь все вернулось на круги своя. Разом кончилась его «борьба с любовью» — стоило лишь ему один раз увидеть Машу, как вся душа его устремилась к ней. Ей было уже восемнадцать лет. Он стал ежедневно видеть ее, говорить с ней — они гуляли, читали вслух, играли на фортепьяно, но всегда не одни.

И в домик его она приходила не одна. К Екатерине Афанасьевне и вообще-то трудно было подступиться, а теперь она была в двойном трауре — мрачная, строгая, недоступная. Жуковский вынужден был делать вид, что любовь его к Маше прошла, напускать на себя беспечность — это было условие, под которым он мог бывать в муратовском доме. Но Екатерина Афанасьевна не верила ни ему, ни Маше и не спускала с них глаз.
Иллюстрация: Екатерина Афанасьевна Протасова