366 снов на Благуше. Часть 12

Часть 12
                Смерть страшна, а жизнь еще страшнее:
                Знаешь ли, кто бродит между нами?
               
                (И.Т.)

Сон 92
Доктор  Люксембург положил тетради в черный чемоданчик. «На досуге я ознакомлюсь с вашими текстами и тогда, надеюсь, смогу поставить окончательный диагноз».
Ну что ж, развязка откладывается. Но ненадолго. Скоро доктор Люксембург откроет пустую тетрадь и все поймет. Возможно,  он уже все понял и направляется в мансарду с санитарами, чтобы освободить Кестутиса от финансовых издержек по его содержанию. Впрочем, если верить  рассказам управляющего, Кестутис выкупил его из психиатрической больницы совсем не из благородных побуждений… Но об этом думать не хотелось, ибо неописуемо жуткая картина  готова была предстать перед мысленным взором Эмиля. Однако он заставил себя успокоиться: вот-вот придут санитары и спасут его.
Время тянулось мучительно долго. Вдруг Эмиль увидел лежащий на полу исписанный каллиграфическим почерком лист бумаги, вероятно,  вырванный из тетради, унесенной локтором Люксембургом. Дабы скоротать время перед отъездом, Эмиль днял его и начал читать.



Сон 93
«Жизнь здания после превращения его в руину куда более возвышенна и благородна нежели когда оно исполняло свою непосредственную функцию - служило храмом, лупенарием, термами или дворцом. Грязь и мелкие страстишки, физическое и духовное уродство - все испепеляется в пургатории лет, и вот перед нами возвышенная, печальная, одинокая руина, напоминающая… Ах, да не о тех, кто осквернял ее камни смрадным дыханием, кто оглашал эти своды непотребными воплями и не о тех, о ком твердят нам учителя латыни. Она напоминает о том, что  жизнь после смерти неизмеримо прекраснее и идеальнее, чем эта…» - «А если Ад?...» Аббат презрительно усмехнулся:  «Инго, перестань верить россказням для простонародья. Как ты можешь нести ответственность за свои поступки, если все совершается по воле Божьей, если ни один волос не упадет с твоей головы без Его соизволенья? Нет, та часть твоей души, образующая твою личность с ее бессвязными воспоминаниями, короткими мыслишками и мелкими заботами исчезнет еще раньше, чем истлеет твоя бренная плоть, а вот та ее часть, которую ты не знаешь и не чувствуешь, которая, оторвавшись от Мировой Души, попала в твое тело в момент твоего появления на свет, она, освобожденная и счастливая, воссоединится навсегда с Божественным телом и забудет  страдания, которая она перенесла, будучи заточенной в темницу твоего тела».
Аббат легко и плавно шел среди руин, поглаживая белой холеной рукой темные камни.
В канаве, наполовину засыпанной бурыми гниющими листьями, лежало чуть желтоватое мраморное женское тело. Ни головы, ни рук, ни ног. Только мягкий, как будто еще трепещущий торс, хранивший дыхание и тепло жизни. Аббат встал на колени и прижал его к себе обеими руками.
"Теперь я понимаю философа, - промолвил он, - имевшего обыкновение обнимать статуи зимой: это в некоторых случаях согревает».
Мимо проходили двое бродяг. Аббат подозвал их на местном наречии и сказал им что-то с лукавой улыбкой. Бродяги дико захохотали и, подняв торс, понесли его по направлению к гостинице.
"Прекрасная работа, - промолвил аббат, -  будет лучшим украшением моей коллекции. А тебе, мальчик мой, понравилось?". Инго кивнул, хоть не видел в этом обрубке ничего прекрасного. Из глубины его памяти  друг за другом стали выплывать каменные мжары, и он искал среди них одну-единственную, но у них не было лиц, словно индивидуальные черты и выражение поглотило буйное цветение плодоносящей плоти».
Подняв глаза, он увидел Инго, с кроткой улыбкой наблюдавшего за ним. Удивительно, как это он умел бесшумно появляться в комнате. Как будто сквозь стены проникал.
«Я вырвал эту страницу из тетради, - сказал он и, незаметно взяв из рук Эмиля листок, сжег его в пламени свечи.

Сон 94
Доктор Люксембург вернулся через три дня. Один, без санитаров.
«Сегодня  в полдень я уезжаю из этой страны навсегда, - сказал он. – Собираюсь, наконец, оставить медицинскую практику, обосноваться в Венеции и посвятить остаток своих дней научным занятиям. Зашел на минуту проститься  и кое-что передать.   Однако ближе к делу. Вы абсолютно здоровы. Литературное творчество, как я и предполагал, полностью излечило вас, и представленный вами текст не содержит никаких признаков душевного расстройства. Вы можете хоть сегодня  начать самостоятельную жизнь и освободить Кестутиса от попечения о вас». – «Хорошо. Завтра утром я уезжаю в П.». – «Это невозможно: вас ищут». – «Но ведь я совершенно здоров, и вы можете засвидетельствовать это». – «Не в том дело. Вам разве Кестутис не говорил, что вас разыскивают как фальшивомонетчика, и, если вас здесь найдут, он будет тоже арестован как сообщник?» – «Нет, он говорил только, что меня разыскивают как сбежавшего сумасшедшего». – «Так я и знал, - саркастически улыбнулся доктор Люксембург. – Кестутис безответственный человек. Он думает, что, если его повесят вместе с вами, я буду кормить всех его жен и детей. Кроме того, святая инквизиция тоже вами интересуется, потому что фальшивые деньги, коими вы заплатили за имение, оказались разбитым черепашьим панцирем». – «Но что же мне делать?» - похолодев, спросил Эмиль. – «Поезжайте в Россию: там любят французов. Поработаете 2-3 года гувернером в почтенном семействе, выучите русский язык, привыкнете, а там, глядишь, получите место в университете». С этими словами доктор протянул ему новенький российский паспорт, увесистый кошелек и рекомендацию, подписанную князем Голицыным, у которого он, Эмиль де Томон, служил семь лет и блестяще справился с воспитанием и образованием обоих его сыновей. «Мир не без добрых людей, - сказал доктор, - мои русские пациенты помогли мне». – «Ах, как я могу отблагодарить вас?» - воскликнул Эмиль. – «Побыстрее покиньте эту страну» - сухо ответил доктор.

Сон 95
«Дорогая Софи! Я стал жертвой чудовищного преступления и клеветы. Не буду вдаваться в подробности. Вы сами, наверное, кое-что слышали и, видимо, поняли, кто был заинтересован в моем позоре и гибели. Однако я никого не виню, ибо человек, которого мы, к несчастью, знаем, не достоин моей ненависти.  «Не судите, да не судимы будете», - говорил Спаситель, заповедовавший также любить врагов своих, но это уже не под силу мне, слабому грешнику, способному лишь сострадать им в их безмерном падении. Мое сердце разрывается и кровоточит от мысли, что я никогда не увижу Вас. Я должен покинуть этот край и скрываться в соседней стране – обширной и гостеприимной, гостеприимной настолько, что вернуться оттуда удается не каждому, и мне суждено судьбой сгинуть навсегда среди ее бескрайних просторов и дремучих лесов. Никто никогда не вспомнит обо мне, и все же в моем сердце теплится надежда, что Вы когда-нибудь вздохнете о страдальце, который любил вас безмолвно, безнадежно и будет любить всегда. Но нет, лучше забудьте меня, забудьте о несчастном, который любил Вас так искренне, так нежно, как дай Вам Бог любимой быть другим. Искренне Ваш, Эмиль де Томон».

Сон 96
Утро выдалось хмурым, но теплым. В воздухе висела морось, но дождя не было. Кестутис уже ушел. В доме царила необычная тишина, и из кухни не доносились даже запахи ядвигиной стряпни.
Как всегда в такую погоду, он чувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Самое время уходить. Если бы он проснулся раньше, можно было сердечно проститься с Кестутисом и поблагодарить за гостеприимство. Однако Кестутис ушел. Дальше оставаться у него не имело смысла. В конце концов Кестутис знал о его намерении уехать и не удивится, не застав его дома. В общем, можно сказать, они простились уже давно, но вот поблаголарил ли он Кестутиса? Кажется, про это он забыл, поглощенный мыслями о письме Софи и о своей будущей жизни в России. Да не все ли равно? Кестутису не нужна его благодарность.
Он оделся, положил в карман российский паспорт, рекомендательное письмо и кошелек и, осторожно спустившись по узкой, крутой и темной лестнице, вышел во двор. Погода благоприятствовала ему: было по-прежнему пасмурно, тепло и сыро. Он прошел через три двора и оказался в переулке, который вывел его на площадь. На ней высился собор, почти полностью скрытый лесами. Он хотел пройти мимо, но тут заметил, что дверь собора открыта и оттуда доносятся еле слышные звуки органа. Повинуясь какому-то спонтанному и необъяснимому влечению, он направился туда.
Он не помнил, когда в последний раз был в церкви, и уж тем более, когда обращался к Богу со словами покаяния и молитвы. Однако внезапно ему захотелось перед дальней дорогой в неизвестность  хотя бы на миг задержаться здесь и ощутить свою причастность, пусть даже иллюзорную, к высшему миропорядку.
Из собора легкой стремительной походкой вышел высокий монах-францисканец. Низко опущенный капюшон полностью скрывал его лицо. Подождав, когда инок скроется из глаз, он направился к храму и открыл тяжелую дверь.
Казалось, там было светлее, чем на улице. Бледно-золотистое теплое сияние заполняло все его пространство, как будто солнце, щедро озарявшее землю последние недели, ненадолго задержалось здесь.
В соборе не было ни души, но его населяли статуи. Святые и ангелы смотрели на него со всех сторон, их присутствие вызывало у него смутную тревогу. Желание молиться, с которым он пришел сюда, исчезло. Кто-то взирал на него в упор, угрожая, укоряя или предупреждая, кто-то смотрел сквозь, погруженный в безмолвное созерцание божественных бездн, но большею частью это были ангелы с женоподобными телами и пухлыми лицами, они смотрели с иронией и лукавством, и их всеведущие безмятежные улыбки заставляли сильнее биться сердце и волновали кровь, но волнение это совсем не походило на благочестивый экстаз. Между тем тихие звуки органа все лились и лились откуда-то сверху, и если раньше, на площади, они казались ему исполненными торжественной и просветленной печали, то теперь в них слышались какие-то танцевальные мелодии, завораживающие и манящие, но вот только куда и зачем?
Часть стены была закрыта лесами, доходившими почти до купола. Кто-то трудился на самом верху. Он поднял голову и узнал Кестутиса.
«Вот он где работает, - подумал он. – Впрочем, этот закоренелый язычник давно специализируется на строительстве христианских храмов. Помнится, он работал на строительстве собора в П. и в аббатстве по соседству». Ну что ж, если строительство Кельнского собора не могло обойтись без помощи Дьявола, почему бы не привлекать язычников к строительству здешних храмов?
Он опустил глаза и увидел, что в нескольких местах опоры лесов были  подпилены, и огромная конструкция почти висела в воздухе и вот-вот должна была обрушиться. Что делать? Окликнуть Кестутиса? Поздно. Все сооружение могло развалиться от малейшего его движения. Да и от колебания воздуха, вызванного голосом, тоже. Он медленно и осторожно  отошел от лесов на относительно безопасное расстояние, поближе к выходу. И в ту же минуту леса стали медленно обрушаться. А через мгновение с высоты стали падать и скульптуры, но, не достигнув пола, остановились где-то посередине и закружились в вихре, подобно метели.
Кестутис пытался задержать падение, цепляясь за опоры еще стоявших лесов, но напрасно: они с грохотом падали, едва он прикасался к ним. Еще миг – и Кестутис исчез в каменном вихре статуй.
Вдруг в невыносимо ярком золотом сиянии он увидел, как несколько мраморных ангелов, превратившихся в белые тени, держат Кестутиса на руках и  медленно спустившись с ним вниз,  бережно положили его в центр храма, под купол.
Он открыл глаза. Бледное золотое сияние, которое он увидел, когда вошел сюда, исчезло, звуки органа смолкли. Кестутис неподвижно лежал лицом вниз среди рухнувших лесов. Мертвая тишина царила вокруг.

Сон 97
Через минуту в собор вбежали несколько рабочих. Увидев Кестутиса, они с громкими криками кинулись к нему.
Стараясь остаться незамеченным, он вышел на площадь. Какой-то рабочий тянул за рукав монаха-францисканца, того самого, который несколько минут назад вышел из собора, умоляя его принять исповедь у умирающего. «Сын мой, - сказал монах усталым, но хорошо поставленным голосом опытного лектора, голосом  приват-доцента Виленского университета Феликса Велимирского, - если он сорвался с лесов, исповедоваться ему уже поздно». – «Ну так хотя бы помолитесь над ним: ведь он погиб на строительстве храма Божьего!» - «Сын мой, --  все с тем же выражением произнес монах, - ты уверен, что он христианин?» - «Конечно, а как же иначе?» - «Ты видел крест у него на шее?» - «Я  не обратил внимания, но…» - «Так вот, - наставительно произнес инок, - прежде чем докучать служителю церкви просьбами, ты должен был удостовериться, что твой погибший товарищ христианин. Да благословит тебя Бог». С этими словами монах легкой стремительной походкой пошел прочь.
Дождь, собиравшийся все утро, наконец пошел. Стало нестерпимо холодно, и к тому же через несколько минут его камзол и башмаки промокли насквозь.  Внезапно он вспомнил, что, уходя, забыл захватить плащ, поскольку последнее время погода стояла теплая, и он не чувствовал в нем нужды.
Делать нечего: пришлось вернуться в мансарду. Здесь было еще тепло, даже душно. На столе он увидел записку от Кестутиса, которую он, вероятно, не заметил, уходя: «Барин, твое письмо я отправил по указанному адресу».
Поглощенный тревожными размышлениями о предстоящем путешествии, Эмиль совсем забыл о письме. А Кестутис, обнаружив его, отправил Софи. Интересно, прочитал ли он его? Да не все ли равно… Кестутис мертв.
Он почувствовал страшную усталость и необоримую сонливость. «Вздремну несколько минут, а потом уйду», -подумал он, закрывая глаза.
Вошел Инго. Посмотрел на него озабоченно. «Встретил Кестутиса, и он сказал, что ты еще здесь. Вот я и решил зайти посмотреть, все ли в порядке... Нет, он тебя не гонит, просто доктор Люксембург сказал нам неделю назад, что…» - «Захворал я, - ответил Эмиль, - голова болит и жар…» Инго положил холодную детскую ручку ему на лоб. « И правда, – озабоченно проговорил он, - ты весь горишь. Выпей-ка лекарство». С этими словами Инго подал ему в серебряной ложечке темно-зеленую густую пахнущую хвоей сладковатую жидкость.

Сон 98
Незаметно прошла зима, похожая на ненастное лето, и наступила ясная ласковая весна.
Однажды прохладным майским вечером аббат вместе с известным антикваром Витторе Дориа прогуливался по Forum Romana. Небо над Тибром было лимонно-желтым  в размашистых сизых разводах, как будто художник-великан наспех размалевал его огромными кистями, и на этом фоне чернели силуэты руин и церквей.
Сейчас, в мае, руины царствовали лишь на высоте, а поближе к земле они были почти полностью побеждены буйной растительностью, еще не обожженной летним солцем. Упавшие колонны и обломки статуй едва были видны из-под высокой травы и цветущих кустарников. Плющ карабкался  по обломкам стен, скрывая их израненную поверхность. Природа как бы спорила с поверженными величественными творениями рук человеческих.  "И все-таки я  сильнее", - казалось, говорила она. -  И жизнь, стихийная, всепоглощающая жизнь потушит огонь желаний и страстей, и животворящая смерть, будучи вратами рождения, победит безудержную жажду славы и личного бессмертия.  Но руины не хотели покоряться. Они вырывались из земного плена, они стремились ввысь, к небу, они обнажали свои истерзанные, но все еще мощные тела, не желая подчиняться природе, не желая раствориться в ней и уйти в нее, в  плодоносное Ничто.
И люди тоже по-своему боролись с руинами. Они строили в них и среди них бесчисленные жилища, разбирали древние здания,  чтобы добыть строительный материал, разводили сады и огороды под прикрытием защищавших от холодного ветра стен, использовали их в качестве загонов для скота.  Перекрикивались женщины, плакали дети, здесь и там раздавались взрывы хохота, пахло подгоревшей едой, пестрое рваное тряпье сушилось прямо перед бесстрастными изваяниями императоров.
Антиквар шел с холодным лицом, на котором застыла презрительно-скорбная гримаса. "Надеюсь, хотя бы потомки наши прекратят это безобразие!"- промолвил он.
Аббат поднял брови: "Друг мой, Вам не нравится это месиво жизни?" - "Не среди руин, ваше преподобие, не среди памятников нашего священного прошлого! - неожиданно воодушевившись, воскликнул антиквар.- Выгнать отсюда весь этот сброд, срубить деревья, выкорчевать кусты, прополоть траву - и пусть воссияет перед изумленным миром наша великая история. Каждый камень должен быть учтен и пронумерован, каждое строение, каждая пядь земли должны найти свое место в истории  и быть соотнесены с волнующими и назидательными событиями нашего былого. Что касается этих статуй, их необходимо срочно убрать в специальные хранилища, чтобы защитить от непогоды и злоумышленников".
"А еще огородить все это железной оградой и брать плату за вход", - очень важно промолвил аббат, подняв палец.
"Вы совершенно правы, - не заметив иронии, подхватил антиквар, - великие творения наших предков должны быть надежно защищены!"
"И как будет называться это произведение наших, смею надеяться, далеких потомков?" - скрыв улыбку, поинтересовался аббат.
"Руины Вечного города, запечатленные на века", - патетически провозгласил антиквар.
"Нет, друг мой, это будет декорация к драме, сочиняемой историками. Не возмущайтесь,  в этой драме есть вполне удачные места, а декорации не лишены вкуса и чувства композиции..."
Неожиданно сверкнула молния и через минуту раскатистый гром прервал рассуждения аббата. Начался ливень.
"К счастью, руины пока обитаемы, и живут здесь мои друзья, которые будут рады предоставить нам кров".
Через низкую незапертую дверь аббат, Инго и антиквар проникли в какую-то полуразрушенную башню. Вверх вела очень крутая лестница. Легко поднявшись по ней, аббат помог своим спутникам пролезть через люк в довольно светлое и просторное помещение, завешанное и заставленное картинами. Хозяин - молодой изможденный художник - был  рад и взволнован посещением аббата. Поцеловав ему руку, он попросил гостя вынести приговор его скромным творениям. Аббат молча и бегло  осмотрел работы и направился к одной, стоящей в самом темном углу мастерской и загроможденной хламом. Несмотря на робкие протесты художника, аббат убрал хлам, присел на корточкии стал внимательно рассматривать картину.
"Неплохо  у тебя Нарцисс получился", - промолвил он.
"Ваше преподобие, - робко и запинаясь произнес художник, - это не Нарцисс. Это - Христос".
Аббат встал и строго посмотрел художника:  "То есть как?"
"Мы знаем, когда и при каких обстоятельствах Христос в своей земной жизни являлся людям в образе Бога. А когда впервые скромный сын Иосифа-плотника узнал в себе Бога? Не тогда ли, когда, ничего не подозревая, пришел вместе со всеми послушать проповеди знаменитого пророка и совершить ритуальное очищение в Иордане? Он склонился смиренно над прозрачной водой и увидел  - Бога, и этим Богом был – он».
"Ты говоришь ересь", - холодно сказал аббат. - Но я беру твою картину. Причитающиеся тебе деньги пойдут на строительство церкви. Так будет лучше; во всяком случае, для твоей души. И впредь, художник, не говори - твори".
В гостинице аббат бережно развернул картину и долго рассматривал ее при свечах. Инго сидел поодаль, стараясь не мешать созерцанию. Иисус стоял на одном колене, низко склонившись над водой. Его лицо было скрыто упавшими длиннными волосами. Над ним высилась фигура Иоанна Крестителя. Он, как обычно, указывал на Христа, не глядя на него, и на лице его был ужас. Только тут Инго понял значение этого жеста. Иоанн знал: увидевший Бога погибнет. Им, слепцам, можно сколько угодно смотреть на солнце: перед их глазами как был, так и останется мрак. Он же, пророк, отмеченный Всевышним, должен беречь дарованное ему зрение и не пытаться увидеть больше, чем Бог хочет ему показать. Лишенные точки  опоры и равновесия фигуры Иисуса и Иоанна, казалось, находятся за пределами картины; вечерняя прохлада веяла от темно-бирюзовой реки, в которой резвились русалки и тритоны, и небо, желто-лимонное, с размашистыми лиловыми разводами, расчерченное силуэтами деревьев и кустов, казалось, надвигалось и не пускало этих
двоих внутрь пейзажа
"Он кому-нибудь еще об этом говорил?" - прервал молчание аббат.
"Нет, - уверенно сказал Инго. - Он написал свое видение. А потом пришли Вы: "Что ты хотел этим сказать?" Вот он и сказал : первое, что в голову пришло". - "И никто не задавал ему тот же вопрос?" - "Никто, кроме нас, не видел картину. Он ее только что написал. Даже краска как следует не высохла. Видите: картина местами испортилась". Аббат присмотрелся и схватился за голову: "О черт... Боже мой, что я наделал!"
Скороговоркой прочитав молитву, аббат совладал с собой и снова надел маску  хладнокровного благодушия.
"Итак, нас только трое.... Было бы лучше, если бы двое... Впрочем, благодаря божественной мудрости не все получается так, как мы хотим... Кстати, на днях один знакомый подарил мне какие-то коричневые зерна. Если их обжарить, смолоть в ступке, залить водой и довести до кипения, получится весьма оригинальный напиток. К сожалению, запамятовал, когда его лучше пить: утром или вечером"
Была уже глубокая ночь, когда Инго вошел в комнату, которую делил с аникваром.  Витторе крепко спал. Инго лег рядом. Однако сон не шел к нему. Полная луна заливала комнату холодным серебряным сиянием и в ее свете все предметы представали необыкновенно четкими и, казалось, каждый жил своей собственнной жизнью.  И все ночные звуки тоже были необыкновенно четкими, и у каждого была своя мелодия, вплетаемая в безбрежную гармонию мира. За окном кричала какая-то птица, в углу скреблась мышь, журчала вода в источнике. Далеко-далеко кто-то пел и так сладостно,  что у Инго слезы навернулись на глаза, ибо эта мелодия, он знал, никогда, никогда больше не повторится. И тут он почувствовал присутствие кого-то третьего, источавшего сырой холод. Инго обвел глазами комнату и увидел маленькую змейку, медленно ползущую между ним и Витторе. Она смотрела то на одного, то на другого, еще не решив, в кого вонзить смертоносное жало. Инго следил за ней, как завороженный. "Ну, наконец, вот она. Ползи же сюда, ползи..." Один укол - и он уйдет в тот мир, где исполнит свое единственное предназначение.
"Чистая душа, возьми меня с собой..."
Но что это? Он забыл голос души брата, голос, который был с ним всегда.
"Чистая душа, возьми меня с собой..."
Он не слышал больше знакомый голос Он повторял, как заклинание, выученные слова.
Змея остановилась и повернула к нему голову. Инго увидел чьи-то темные испуганные растерянные глаза. Услышал сбивчивые невнятные слова. Небрежный равнодушный голос: " Трое... Лучше двое..." Инго осторожно положил башмак перед змеей. Она отвернулась и поползла прямо. Инго опять подвинул башмак. Змея остановилась и поползла к Витторе. Когда она была уже совсем близко от его обнаженной ноги, слабый далекий голос опять позвал: "Чистая душа..." Витторе вскрикнул и проснулся. Сев на кровати, он протер глаза и сказал: "Какой я страшный сон видел: ползет змея и кусает меня..." Луна скрылась за тучу и в комнате наступил кромешный мрак. "Успокойся, спи, ночь еще. Никого здесь нет", - ласково сказал Инго, целуя Витторе в горячий лоб.
"Как хорошо, что ты рядом", - пробормотал Витторе, засыпая.
Его хриплое прерывистое дыхание становилось все тише и реже, и наконец смолкло совсем.
Давящая усталость навалилась на Инго, и он заснул.
Он пробудился в темноте. В комнате было жарко и душно, несмотря на открытое окно, за которым высились кипарисы. На столе горела свеча. Монах читал книгу, шевеля губами, и рассеянно поглаживал лежащий перед ним череп.
"Где я? Что со мной" - пронеслось в голове. Во всем теле была такая слабость, что он не в силах был пошевелить ни рукой, ни ногой. Внезапно он все вспомнил. "Как хорошо, что ты рядом"... Прерывистое дыхание. Потом - тишина. Монах встал и потянулся. Потом подошел к Инго. Наклонился над ним.
"Слава Богу, ты очнулся!" - воскликнул он.
Инго похолодел: вспомнилось похожее пробуждение и тот же возглас. Но когда и где?
"Сколько времени я спал?" - шепотом спросил он.
" У тебя была целый месяц горячка, а вчера днем ты вдруг так спокойно заснул, и лицо у тебя было такое счастливое -будто у ангела. "Слава Богу, отмучился, - сказал наш  настоятель, - Царство ему Небесное". И вот тебя соборовали, пропели молитвы и ушли. А меня оставили, чтобы вовремя тебе глаза закрыть. А ты, хвала Всевышнему, ожил!"
"Опять отвергнут", - пронеслась знакомая мысль.
"А знаешь ли, что с тобой приключилось? Да, конечно, нет. Покуда ты спал, тебя укусила змея. Она укусила и твоего соседа, но он сразу умер, видно, она его первого заметила, а тебе уже досталась небольшая доза. А если бы ты знал, как за тебя переживал аббат.Как только ты заболел, он поместил тебя в наш монастырь, пригласил лучшего врача и каждый день лично наведывался к нам узнать о твоем здоровье. Как только рассветет, побегу к нему, обрадую, а то вчера на нем лица не было"
Инго рассеянно слушал радостную болтовню монаха  и думал только об одном: "Отвергнут".
Утром пришел аббат. Его смугло-розовое полное лицо казалось побледневшим и осунувшимся. Но он был весел и оживлен. "Слава Богу, ты выкарабкался! Впрочем, я так и знал. Да и кому ты нужен, кроме меня?" Маленькие темные глазки-буравчики быстро взглянули на Инго и скрылись за тяжелыми веками.
"Новости тебе, видно, сообщил брат Джованни. Бедный Витторе...Змее он показался более аппетитным, что неудивительно. Тебя же она тяпнула напоследок, когда яда у нее почти не осталось. Заметь: Витторе спас тебе жизнь. Будь ты один, весь яд достался бы тебе. Так что молись за его душу до конца своих дней. Однако, спасши тебя, Витторе утащил за собой своего дружка. И знаешь ли кого? - Франческо из Орвиетто, того самого, кто нарисовал Христа, как Нарцисса. Вот уж не думал, что между ними такая дружба, какая и между ангелами не бывает. Всю ночь сегодня читал их переписку и, хочешь верь, хочешь не верь, но плакал и проклинал свою грешную жизнь. И кто бы мог подумать про них такое? Бранили друг друга в глаза и за глаза, и я был уверен: Витторе только ждет случая, чтобы донести на Франческо в инквизицию. И вот, узнав о смерти Витторе, Франческо впал в такое отчаяние, что бросил работу, рыдал несколько дней, а потом пошел гулять по кабакам. Вчера его убили в пьяной драке».


Сон 99
Сквозь дремоту он слышал вой ветра, шум дождя и где-то далеко глухое ворчание грома. Молнии озаряли мертвенным сине-зеленым сиянием мансарду.
Наконец непогода улеглась, и он окончательно проснулся. На улице было уже совсем темно. Луна выплыла из-за туч и осветила мансарду. «Август, - подумал он, - сейчас рано темнеет».
Уходить на ночь глядя было неразумно. Он решил остаться  и отправиться в путь на рассвете.
Спать не хотелось. Он лежал на кровати с широко открытыми глазами и ждал утра. Внезапно на лестнице раздались шаги, дверь открылась и медленной, несколько неверной походкой вошел Кестутис. Сев на табурет, он устремил неподвижный отрешенный взгляд в окно.
Эмиль замер, стараясь дышать как можно тише, дабы не обнаружить свое присутствие.
Зачем этот призрак явился ко мне? Что он здесь хочет? Шел бы к Феликсу. Это он подпилил опоры лесов. А, может быть, уже побывал у него и теперь явился к нему. Покойник, видно, ненавидел его. Он вспомнил, каким нежным, робким, исполненным любви и благоговения голосом Софи говорила с Кестутисом, когда он сидел на кухне, на его, Эмиля, месте и жевал камамбер с черным хлебом, точно сало, заедая  листом салата, выращенным для Джонатана. Софи никогда не говорила с ним, с женихом, таким голосом, только с этим ведьмаком. Интересно, знал ли Кестутис о безумных планах Феликса женить его на Софи. Или разговор с Феликсом только примерещился ему в бреду, когда он был в доме для умалишенных? Скорее всего второе, ибо, в противном случае, зачем Феликсу понадобилась смерть Кестутиса? Господи, как он мог допустить такую неосторожность и забыть адресованное Софи письмо на столе? Как же, отнес Кестутис его на почту… Разорвал, небось, на мелкие кусочки, слава Богу, он по-французски не читает…И вот он теперь пришел, чтобы отомстить, выпить его кровь всю, без остатка, ибо, если он действительно принадлежит к семье Велимирских, он наверняка после смерти приобрел те же привычки, что и его братья. Он с отвращением и содроганием вспомнил красное солоноватое вино, которым потчевал его Феликс. Подобным напитком угощал его и Анджей, но было это очень давно, кажется, в его первый приезд в П…
«Да не бойся ты так, барин, я не пьян, - сказал Кестутис, не глядя на него. – Просто  упал на стройке, ушибся немного».
Мертвецы способны на хитрости, они могут притворяться живыми до поры до времени, однако, наблюдая за ними, можно разоблачить обман. Он знал, в стенном черном резном шкафчике, изготовленном в  абрамцевских мастерских в неорусском стиле, Кестутис хранил краюшку черного хлеба и окорок. Если он станет есть, тогда, возможно, он в самом деле жив, и его страшное падение с лесов – это только его, Эмиля, сон. Как, впрочем, и все остальное. Но где же все-таки пролегает граница между снами и явью? Этот навязчивый  вопрос преследовал его давно, и, желая избавиться от него, он вновь подумал о том, что напрасно Ядвига держит столь ценную вещь в убогой мансарде. Такой антиквариат надо бы в гостиной повесить на самом видном месте, беречь его, как зеницу ока, но что понимает эта невежественная  женщина в русском искусстве?
Кестутис встал, расстелил, как обычно,  на полу постель и через минуту уже спал. Точнее, искусно притворялся спящим. Теперь сомнений не было никаких. Рядом с ним лежал, предвкушая питательный ужин, вампир. Пытаться бежать, звать на помощь, бороться – бесполезно. Кестутис и при жизни был гораздо сильнее его, а сейчас и подавно.
Вопреки обыкновению, Кестутис спал беспокойно, ворочался и бормотал что-то на непонятных языках. Он, видно, плохо себя чувствовал, надо было ему предложить лечь на кровати, а самому расположиться на полу. Как это он не догадался… Господи, что за чушь лезет ему в голову? Кесутис ни за что бы не согласился. Дикари, подобные ему, неукоснительно соблюдают закон гостеприимства. А мертвые дикари? Липкая паутина ужаса опутала его, парализовав сознание и волю, и он крепко заснул.

Сон 100
Солнце стояло уже высоко, когда он пробудился. Никаких следов пребывания Кестутиса в комнате не было. Постель, как всегда, аккуратно убрана, все на своих местах. Он заглянул в резной шкафчик: хлеб и окорок были не тронуты.
Эмиль очень внимательно осмотрел себя: ни малейшей ранки, ни одного следа зубов.
Итак, Кестутис обошелся без ужина и завтрака. Ему это теперь ни к чему. Он нуждается теперь только в крови, желательно в крови детей и девственниц. Вот он и отправился на охоту. А его он приберег на десерт, дабы сполна насладиться предсмертной агонией того, кто хотел жениться на Софи, которая давным-давно принадлежала ему душой и телом.
Он встал и поспешно оделся. Камзол и башмаки еще не совсем высохли, однако день, судя по яркому солнцу, стоящему уже высоко, обещал быть жарким, и, вероятно, простуда ему не грозила.
Неожиданно он вспомнил, что больше суток ничего не ел. Вчера он так спешил покинуть мансарду, что не позавтракал. Об обеде и ужине он тоже забыл, а Ядвига, уехавшая к сестре в Ковно по какому-то неотложному делу, не удосужилась оставить ему куриную лапшу. Под влиянием сильного голода, от которого немного болела и кружилась голова, обоняние его обострилось. Запах черного с тмином  хлеба и окорока чуть не сводил  с ума. Он открыл резной шкафчик, отрезал себе по толстому ломтю того и другого и стал жадно есть, даже не садясь за стол. Никогда он еще не завтракал с таким удовольствием, ни одно, самое изысканное, яство,  не доставляло ему такого наслаждения.
Наевшись досыта, он спрятал остатки хлеба и окорока под плащ. Кестутису это уже не пригодится, у него теперь иная диета, а ему надо запастись провизией перед дальней дорогой. Неизвестно еще, как там, в России, кормят.
Случайно взгляд его упал на пол. Одна из досок немного отставала. Он приподнял ее и увидел золотой дукат. Едва ли он принадлежал Кестутису, скорее всего прежнему постояльцу, но даже если его заработал Кестутис, не все ли равно? Мертвецы не нуждаются в деньгах.
Положив монету в карман, где также лежали новенький  паспорт и рекомендательное письмо,  он вышел на улицу, а через пару часов почтовая карета везла его на восток, к российской границе.