16. Поэт и критик Александр Воейков

В одном из первых номеров «Вестника Европы» за 1813 год поэт и критик Александр Воейков в послании «К Жуковскому», расхваливает его за элегии и баллады, но призывает  «состязаться с исполинами», «совершить двенадцать подвигов» (подобно Гераклу), то есть написать «поэму славную, в русском вкусе повесть древнюю». И предлагает Жуковскому темы для эпического повествования: Владимир, Петр Великий, Суворов, Кутузов, Платов-атаман...
Константин Батюшков тоже советует Жуковскому: «Пиши более, но что-нибудь поважнее. Тебе пора заняться предметом, достойным твоего таланта». Батюшков также имел в виду переход от переводов к написанию национальной эпической поэмы. Скоро и Петр Вяземский — всех настойчивее — будет твердить об эпической поэме, что этот жанр Жуковскому по плечу, что он как стихотворец, одаренный Фебом, обязан, должен, и все они, друзья, уже начинают сердиться на Жуковского за то, что он выслушивает их, но молчит и пишет свое...

Друзья призывают Жуковского в Петербург. «Стану звать его с собою, — писал Вяземский Тургеневу. — Ему теперь дует попутный ветер, непременно нам, то есть его друзьям, надобно его заставить воспользоваться хорошею погодою. Полно ему дремать в Белёве». Тургенев отвечал Вяземскому: «Жуковский ничего не делает, кроме прекрасных стихов... Услышит ли он, наконец, голос дружбы, призывающий его к берегам Невы?» Вяземский: «Желал бы очень, хотя и на плечах, притащить и Белёвского нашего Тиртея... Я намерен, если не удастся мне выманить его из берлоги, съездить к нему перед поездкой своею в Петербург».

На это все Жуковский так отвечал в письме к Тургеневу: "Ты говоришь, что мне нельзя оставаться в деревне. По сию пору ничего не могу желать, кроме того, чтобы жить в деревне. Здесь буду и могу писать более, нежели где-нибудь. Вся моя деятельность должна ограничиться авторством, а служба совсем меня не прельщает... Вот тебе план моего воздушного замка».

Фундаментом этого воздушного замка была, однако, его любовь к Маше Протасовой. Борьба Маши со своей любовью (в угоду маменьке) ни к чему не привела, наоборот, еще сильнее разожгла страсть и вместе с нею горькое сознание своей обреченности. Она была почти лишена возможности говорить с Жуковским, надзор Екатерины Афанасьевны был строг. Но они с Жуковским много могли сказать друг другу мимолетным взглядом, жестом, двумя-тремя как бы ничего не значащими словами. Он передавал ей, по праву ее учителя, книги с подчеркнутыми местами в тексте — эти места читала она как его собственные письма.

В своем домике в Холхе, еще не совсем оправившийся от болезни, Жуковский ходил по комнате в тишине. Сквозь морозные узоры на стеклах голубел зимний день. «Сам бросить своего счастья не могу, — думал он. — Пускай его у меня вырвут; пускай его мне запретят; тогда по крайней мере не я буду причиною своей утраты... Жертвовать собою не значит еще соглашаться, что жертва угодна Богу, которому ее приносят насильно». Потом писал в дневнике: «Я же не один; прекрасные люди одобряют меня; а мнение, противящееся мне, само по себе сомнительно и для тех, которые его имеют...»

Маша была грустна и нездорова. Она не смела ничего сказать матери, но все более отдалялась от нее, замыкалась в себе. В феврале у нее пошла горлом кровь. Плещеев прислал из Черни доктора.  Он нашел положение девушки опасным и предписал строгий режим. Из окна Машиной комнаты видны были противоположный берег пруда и деревенька Холх, где, полускрытый ракитами, угадывался домик Жуковского. Екатерина Афанасьевна с неудовольствием замечала, что Маша плачет. А когда Жуковский появлялся в муратовском доме, Маша оживала, заставляла себя встать, выходила к столу и даже играла на фортепьяно или на арфе. Жуковский бодрился, пытался шутить, но какой-то неизъяснимо-тоскливый холод проникал всю атмосферу муратовских комнат. Казалось, что это дыхание невидимой Смерти... Ужас охватывал их обоих, оковывал словно мороз. Они молчали.

В сентябре 1813 года Жуковскому пришло письмо от старого знакомого Александра Воейкова. «Брат! — писал Жуковский в ответ. — Я получил твое письмо в то время, когда писал к Тургеневу послание, касающееся и тебя, ибо в нем говорится о прошлом времени, о нашем лучшем времени».

Александр Воейков (1779—1839) был личность примечательная. Он родился в Москве, происходил из старинного дворянского рода Воейковых. Учился в дворянском пансионе при Московском университете, в том же где учился Жуковский. Его имя было выгравировано на золотой доске лучших учеников за всю историю школы. С 1789 года числился на военной службе (сначала вахмистром лейб-гвардейского Конного полка, с 1797 — корнетом Екатеринославского кирасирского полка); в 1801 вышел в отставку. Во время Отечественной войны 1812 года вступил в ополчение.

В 1812-1813 годах Воейков служил в русской армии. Он стал членом литературного кружка, который сформировался вокруг типографии Андрея Кайсарова в штаб-квартире Михаила Кутузова. Вдохновленный победой России над Наполеоном опубликовал несколько патриотических стихов в 1813 году.

Общие воспоминания о пансионе и Дружеском литературном обществе снова сблизили Жуковского с Воейковым. На дружелюбное письмо Воейкова Жуковский тут же ответил: «Ты одно из действующих лиц той прекрасной комедии, которую мы играли во время оно и которая называется счастье», —  и позвал его к себе в гости, в Холх. «Поговорим о прошлом, поплюем на настоящее и еще теснее сдружимся» - писал он. 

Воейков приехал в Холх и в октябре 1813 года Жуковский уже представил своего гостя семье Протасовых. Воейкову было тридцать пять лет. В отличие от Жуковского в нем не осталось ничего юношеского: он был старообразен, неповоротлив. По воспоминаниям Вигеля: "Чудное психологическое явление представлял этот человек! … Безобразный до невероятности, с искаженным лицом, хромой, гугнявый, плохо образованный, он имел доступ в лучшие общества, умел добиваться всего, получать все, о чем и мечтать не могут люди с обыкновенными средствами".

В неизданном письме к Жуковскому 29 августа 1810 года Александр Тургенев писал: «Почти ежедневно вижусь с Воейковым и люблю его по-прежнему, если не больше, ибо прежде почитал его склонным к разврату, а теперь, кажется, нравственность его очистилась. В нем есть жар к добру, который я люблю во всех, не только в моих старинных приятелях, есть талант, но мало вкуса и разборчивой критики. Сведения его ограничиваются одной французской литературой: недостаток общий почти всем нашим писателям, даже и первостатейным.." Надо сказать, что через несколько лет Тургенев свой мнение о Воейкове изменил на прямо противоположное.

Приехав в Муратово, Воейков выказывал к Жуковскому самые жаркие дружеские чувства. «Такая дружба всех пленила и меня тут же», — писал позднее Жуковский. В первые же дни Воейков доверил Жуковскому свою мечту: получить какое-то обеспечение для жизни, например, место профессора российской словесности в Казанском или Дерптском университете...

Жуковский немедленно написал Александру Тургеневу, и тот начал хлопоты о профессорском месте для Воейкова. Воейков, расположившийся поначалу в домике Жуковского, довольно быстро сориентировался в окружающей обстановке. Он выказывал в муратовском доме Протасовых предупредительность и остроумие, беседовал с Машей и Сашей, говорил с Екатериной Афанасьевной, пожаловался, что своим присутствием невольно мешает в Холхе занятиям Жуковского. И вскоре Екатерина Афанасьевны пригласила его переехать в свой дом. Она отвела ему комнату во флигеле. Жуковский подивился проворству своего приятеля, но не придал этому никакого особенного значения.

За столом Воейков много рассказывал о своих жизненных приключениях, где был он много раз на волоске от смерти; о том, что был он офицером-ополченцем, даже партизанил по примеру Дениса Давыдова, а после манифеста императора Александра в декабре 1812 года об окончании Отечественной войны поехал путешествовать по югу России и на Кавказ, добрался до Царских Колодцев — русской крепости в Кахетии, места, где на любой из горных троп подстерегает путешественника смертельная опасность... Жуковский с удовольствием слушал его рассказы о Кавказе и вернул ему их опоэтизированными:

Ты зрел, как Терек в быстром беге
Меж виноградников шумел...

Воейков стал помогать Екатерине Афанасьевне в хозяйственных делах, раза два даже ездил куда-то с ее поручениями — словом, поставил себя так, что стал чуть ли не первым для нее другом и советчиком. Оглядевшись, он понял все: что Маша и Жуковский влюблены друг в друга и что Екатерина Афанасьевна категорически против их брака. Невольно увлекся он юной, красивой и жизнерадостной восемнадцатилетней Сашей. Стал ухаживать за ней, играть с ней в шахматы, писать стихи в альбом...

Протасовы читали Вестник Европы и были знакомы с напечатанными там сатирами и посланиями Воейкова к Сперанскому, Мерзлякову, Жуковскому, Кутузову, а также прочли его переводы сочинений Вольтера в четырех томах, изданные в 1809 году («История царствования Людовика XIV» и другие сочинения).

Вскоре он посватался и получил согласие Екатерины Афанасьевны на брак с Сашей. Очевидно для высокородной Протасовой играло огромное значение происхождение жениха. И для выходца из старинного дворянского рода Воейкова никаких препятствий не было. В то же время незаконнорожденный сын пленной турчанки Жуковский никаких шансов на брак с ее дочерью не имел.

Воля матери была для Саши священна, да и сестра Маша, как и Жуковский считали Воейкова достойной партией. Позднее Жуковский винил себя за это, ведь он искренно, глубоко любил Светлану, и толкал ее на несчастный шаг. Он понял свою ошибку слишком поздно и глубоко каялся. Со своим голубым туманом в глазах он и накануне свадьбы мог еще обнимать Воейкова, целовать его, плакать, давать «слово в братстве». Братство! Все тургеневско — кайсаровское еще владело им, сладостные слова мешали видеть. Ну, а Маша на все смотрела глазами Базиля.

Поначалу Воейков Саше совершенно не понравился, внешность у него была далеко не романтическая. Но постепенно она успокоилась и стала искать в женихе достоинств. 

Жуковскому же Воейков обещал быть ходатаем за них с Машей брак перед Екатериной Афанасьевной. Но хлопоты эти, как говорил он Жуковскому, он считал неудобным начать до своей женитьбы...

В январе 1814 года Воейков уезжал в Петербург, там решался вопрос о назначении его профессором русской словесности в Дерпт. Перед отъездом он написал Екатерине Афанасьевне стихотворение: 

 ..О, радость полная превыше бед моих!
   Я поспешал сюда в объятья только брата,
   И что же? -- Я нашел твой дом семьей родных!
   И месяц радостей за год скорбей заплата!
   И быстро по цветам сей месяц пробежал
   В неизмеримую пучину лет и веков!
   И своенравный рок стезю мне указал
   Из мира ангелов в мир низкий человеков...
   Удел мой -- находить в сем мире и терять,
   И чаще грустью смех, чем смехом грусть сменять.
 
   Простите, милые! В какой бы край судьбами
   Отброшен ни был я -- всё буду сердцем с вами!
   К вам, к вам, под тихий кров, растерзанной душой!..
   Рассеешься ли ты, тумана мрак ужасный?
   Приветный солнца луч блеснет ли надо мной?
   Дождусь ли я тебя, возврата день прекрасный?
   И скоро ль положу дорожный посох свой?..
 
Дело, из — за которого Воейков уехал, было простое, житейское: он хотел чрез Александра Тургенева получить в Дерпте кафедру русской литературы — и хлопотал об этом. И жениться собирался на Светлане. Жуковскому кажется странным желание Воейкова получить профессорское место. Если Воейков полюбил, так на что ему Дерпт, профессорство… — сиди в милом Муратове, предавайся любви, счастию.

Вот он пишет ему в Петербург: «Твои дела идут хорошо: говорят о тебе как о своем, списывают твои стихи в несколько рук». «Ради Бога, скажи мне, на что может быть тебе нужно теперь твое профессорство? Это имело бы еще смысл, если б надежда на брак рухнула. Но как раз все обратно. Неужели такая радость сидеть в Дерпте на службе и дожидаться надворного советника, когда ждет любовь?»

Жуковский в письме называет Воейкова «брат», мечтает о каком—то идеальном содружестве — сожитии с тем же Воейковым. Очевидно мечтает, что оба уже женаты на сестрах — будут вместе трудиться, давать себе и другим счастье в любви, тишине и возвышенной жизни. На горизонте друзья — Вяземский, Батюшков, Уваров, Плещеев, Тургенев. «Министрами просвещения в нашей республике пусть будет Карамзин и Дмитриев и папою нашим Филарет».

У Воейкова, жениха и полупрофессора, будущего язвительного сочинителя «Дома сумасшедших», такие письма скорее всего вызывали насмешку. «Полоумный Жуковский!» Но вот он, Воейков, вовсе не такой, отлично знает, чего хочет, и своего добивается.

Список литературы:
* Воспоминания Ф.Ф. Вигеля, часть пятая, стр. 44-5.
** Остафьевский Архив I, письмо N 132, 8 ноября 1818 г., ел. N 136, стр. 525-6 и 538.