Двое в лодке

          Двое в лодке

    Мы двигались вдоль берега, метрах в двухстах. Иногда он проваливался и удалялся до полукилометра- таковы его очертания. Я попросил моего друга не гнать, и мы выбрали какой- то крейсерский режим, приятный и нам, и лодочному мотору. Я не помню, было ли это глиссирование или уже водоизмещающий режим,- мы наслаждались и, кажется, без умолку рассказывали свои истории, до которых прежде просто не доходило дело. Дверца перехода в носовой отсек была распахнута, но ветра, кажется, не ощущалось вовсе. Это были истории о самом главном, что построило или испортило жизнь. Иногда они звучали как покаяние… Словом, ни ограничивать себя, ни подбирать слова не приходилось, ведь мы встречаемся так редко, и даже теперь нам не удалось по весьма серьёзной причине повидать и ещё одного нашего товарища; и эта нерегулярность наших встреч, и наш совсем уже не юный возраст говорили будто сами за себя.
А я просто подготовил лодку, проверил агрегаты, побывал в месте спуска на воду и ознакомился с расценками, вооружившись, впрочем, многими подсказками и оговорками моего друга и весьма полезными предметами, которые он согласился предоставить.
 
   Мы шли по воде, ощущая журчание и плеск под днищем, поглядывая на почти пылающее небо в редких кучевых облаках, загадав обязательно успеть вернуться или хотя бы укрыться от обещанной грозы, которой всё не было, но под которую мне случалось попадать на воде; так что некоторые экстренные варианты я держал в уме, надеясь всё же на лучшее.
Вначале я избрал для себя роль штурмана, поскольку несравненно лучше был знаком с акваторией и следил за эхолотом, ведь нас предупредили, что вода в этом году спала.
 
   Истринское водохранилище. Лодочный прицеп мы удачно обустроили на берегу при отплытии, а машину пришлось оставить ещё на въезде, за воротами базы.

   Чудовищные девяностые, когда мы потеряли многих из своих друзей, а я неожиданно приобрёл репутацию сумасшедшего, а мой друг- приколиста и персонажа вполне впрочем добродушных анекдотов. Самым важным, если не единственным его достижением было десантирование на Северный Полюс в составе Поисково- спасательного центра. У меня достижений не было вовсе.
       
   Мы будто оправдывались в чём- то, иногда впервые что- то узнавая, что- то припоминая… Жизнь определённо клонилась к закату. Я бы сказал это шёпотом, мой собеседник такой перспективы не одобрил бы.
Лодка… Лодка была плодом моей фантазии. Я придумал её. Потом возжелал. Купил. Обкатал. Но, как часто бывает, вначале была мысль или идея. Курсы ГИМС и многое что ещё. Так наверное любой объект можно назвать нематериальным или тонкоматериальным.
 
   Мы ведь люди старой уже формации. Компьютерная грамотность явилась для нас, как и для многих других- ударом под дых. Но будто бы справились.

   Остановившись на приглянувшейся отмели, мы долго фотографировались, растянув лодку двумя якорями- к берегу и от берега, но это мало помогало, и волны пробегающих катеров и яхт основательно трепали наше судно.
Я не вытерпел и решил искупаться в чём был. Без очков, в мутной воде, благо- тёплой, я размялся и брассом, и кролем. Вода была, как в бассейне, около двадцати шести, хотя было это второго июня. Я не люблю мутной воды, но именно в такой я и учился плавать.

   Мы говорили о многом, почти обо всём. Мы говорили об СВО. Кажется, скоро и мы сможем пригодиться, хотя один уже десять лет на инвалидности, а другой с трудом забирается на борт нашего судна. Это был бы хороший финал в моём частном случае.
У нас обоих нет детей. У него- возможно по каким- то семейным медицинским показаниям, у меня… Я не был женат, хотя и стремился. А вне брака от моих детей не однажды избавлялись. Нас в общем ничего здесь не держит. Уход за близкими: у него- жена, у меня- девяностолетний отец, любящий пошутить: кто на кого работает- сиделка на нас или мы на сиделку? Её зарплата сто тысяч, она не тратится на жильё, еду, ещё и приторговывает чем- то, а наши две военные пенсии далеко до неё не дотягивают…
И я провожу на подработке непростительно много времени, так что сесть за компьютер удаётся лишь раз в несколько месяцев, не говоря уж о более насущных занятиях. Кто- то из младших родственников считает необходимым и возможным её содержать, прикармливая давно считающую себя «притурецкой» некогда союзную республику.

   Я никогда не поеду в Турцию, я и так живу в турции. Когда- то мои коллеги расценили это как шутку или неосведомлённость и долго смеялись. Им лет- то по тридцать или около. Что они знают!

   Самое страшное, что случилось за последние тридцать лет- это не смерти и крушения, не развал и нищета, не дискриминация и неравенство…
Страшно- почти не видеть лиц соотечественников, лишь иногда пугливо появляющихся в череде обнаглевших и хохочущих в лицо существ, достигших «совершенства»: залезших обманом в чужой огород, жрущих и плюющих под себя и потешающихся над наивными хозяевами, вот- вот уже бывшими хозяевами, где уже не слышно песен, речи, где нет больше доверия и симпатии, где всё- страшит, даже собственное потомство, а особенно его будущее.

   Мы пересаживаемся. Я сажусь на капитанское место и против правил газую, ложась в разворот. Лодка начинает дрожать мелкой дрожью, едва касаясь воды. Мы неоднократно шлёпаемся, будто с большой высоты. Я ещё никогда не позволял себе такого газа, так что мой друг, кажется, слегка взволнован. Но мы уже у противоположного берега, и теперь другой штурман зачитывает мне глубины, и мы приближаемся почти к началу повествования, всё ближе и ближе. Мы выйдем на берег и погрузимся в хлопоты.

   Может быть, кто- то когда- то спросит: как можно жить с ощущением неминуемого краха, который раз уже обнаруживая опытным глазом все его признаки, и давя в себе крик боли.
Знаешь, а другой жизни мы и не знали. Мы и есть эта жизнь. Мы ещё стоим, держимся и даже шутим. Но мы уходим. И это совершенно точно.
11- 12.06.24