Когда мы были вместе

 КОГДА МЫ БЫЛИ ВМЕСТЕ…
Воспоминания журналиста о детстве и юности,  которые прошли на Западной Украине.

Давно меня сверлит мысль – написать мемуарные заметки о моей жизни на Западной Украине, куда меня привезли родители в трехлетнем возрасте и откуда я уехал уже взрослым человеком 26 лет отроду. Отца моего, офицера советской армии, направили к новому месту службы в город Стрый Львовской области в 1956 году, где был большой военный аэродром, на котором базировалась дальняя авиация и самолеты ПВО. Городок небольшой, тысяч 40-50, но старинный, основанный в 14 веке. Как раз в те времена, когда перестало существовать Галицко-Волынское княжество, бывшее частью Киевской Руси, и эти исконные русские земли подгребли под себя поляки. Потом были австрийцы, потом снова поляки, а с 39 года «прыйшлы совьеты», как выражалось местное население. Некогда русские люди почти 700 лет вкушали те самые европейские ценности, которые, в конце концов, и сделали Западную Украину оплотом  русофобии. Кичась своей европейскостью, галичане всегда были для Европы холопами, которым милостиво было разрешено пристроиться на ее заднем дворе.
За 23 года моей жизни на «западенщине» я много чего повидал, и плохого, и хорошего. Не хочу чернить тамошних людей, но с малолетства я понимал, что между мной, человеком русской культуры, хоть и имеющим какую-то долю украинской крови, и местными,  всегда пролегал  высокий и практически непреодолимый барьер. И это ощущали почти все русскоязычные люди волей судеб заброшенные в Галичину. Знаю это наверняка, потому что не раз  с друзьями рассуждали на эту тему. Вот об этом сосуществовании  двух разных  миров, вышедших из одной прародины – Киевской Руси и попробую  рассказать. Думаю, что в свете последних событий это будет многим интересно. Конечно, я буду давать оценки с позиций человека русского мира, к которому принадлежал  тогда и сейчас принадлежу.
 А Я-ТО ДРУГОЙ…
Родился я в Нальчике, где училась в пединституте моя мама. А она попала в те края из Задонского района Липецкой области из деревеньки Засновки, в которой сейчас осталось 30 жителей. В Задонске она окончила педучилище и получила распределение на Кавказ. А там в поселке Бабугент был детский дом, где она и работала. Там же жили родители моего отца, переехавшие туда из Казахстана, куда попали во времена Столыпинской реформы. Мама жила у них на квартире. А когда отец, служивший тогда в ГДР, приехал   в отпуск к родителям, они и познакомились, после чего на свет появился и я.
Из Германии отца направили в тот самый Стрый. Смутно помню, как ехали в мягком вагоне. Это была моя первая поездка в поезде. В вагоне-ресторане отец купил баночку черной икры, с изображенной на ней осетровой рыбой. И по сей день дизайн этих баночек практически не изменился, вот только купить их почти невозможно из-за дороговизны и резкого сокращения вылова осетровых.
В Стрые, местные, кстати, говорят  « в Стрыю», и все русскоговорящие его жители тоже говорили именно так, первые несколько месяцев пришлось жить на квартире в городе, пока не освободилось жилье в военном городке. Вот так я впервые столкнулся с местными людьми. Жили мы недалеко от стадиона «Авангард», который тогда, кажется, только строился. Позже я там занимался легкой атлетикой, там же была станция юных натуралистов. Это была улочка, застроенная частными домами, весьма добротными, что характерно для Западной Украины. Свои дома  в советские времена там были всегда лучше, чем в российской глубинке, по той причине, что народ тамошний ловчей в наполнении собственного кармана по сравнению с русаками, которых они называли или кацапами, или москалями. К тому же и политика партии и правительства была такая – поднимать национальные окраины за счет Российской Федерации, которую доили тогда нещадно. Поэтому местным перепадало больше от общего социалистического пирога. Но это ремарки из сегодняшнего дня. А тогда я об этом и думать не мог, а просто жил.
Хозяева были «щирыми украинцами». Глава семейства, дядя Вася, работал пожарным. Его дочь, Оксана, была значительно старше меня и взяла надо мною шефство, вводя в круг местной ребятни.
Тогда-то я и понял, что я какой-то другой. Мои новые друзья говорили  не так, вроде как коверкали русский язык. Они же в свою очередь и мне говорили, что я по «иншому розмовляю». Но в целом мы прекрасно понимали друг друга, а я так быстро приспособился к ситуации, что однажды пришел домой и заговорил  на мове. Мама была в шоке, испугалась, как бы я родной язык не забыл. Но стоило нам переехать в военный городок, где все разговаривали по-русски, и все мое украинство закончилось.
По рассказам матери, местные относились к нам хорошо. Лишь однажды произошел странный случай. Когда отец был на дежурстве, ночью к нам стал ломиться какой-то пьяный мужик (у хозяев был отдельный вход). Орал, матерился, требовал открыть. Напуганная мама, помня инструкцию военного начальства, что с местными надо всегда быть начеку, так как с бандеровцами было покончено совсем недавно, достала отцовский мелкокалиберный пистолет, который он купил в Германии, и передернула затвор, знала, как. Стрелять, конечно, не пришлось. Дядька угомонился и ушел, оставив на память о себе кучу на крыльце. Вряд ли этот эпизод имел какое-то отношение к нашему москальству.
О ХОРОШИХ И ПЛОХИХ ДЯДЬКАХ
Вскоре мы получили квартиру в так называемых «досовских домах» - домах офицерского состава. Это были двухэтажные домики, построенные пленными немцами, с коммунальными квартирами и удобствами на улице, но зато с газовым отоплением. А улица, на которой мы жили, называлась Грабовецкая, то есть, ведущая в село Грабовцы. По одну ее сторону стояли эти дома, отделенные забором, по другую – множество железнодорожных путей – Стрый большой железнодорожный узел. На той же стороне были и дома, в которых жили работники железной дороги, как правило, украинцы. Мы ходили к ним в так называемый железнодорожный магазин, а они к нам в военторг. Со стороны дороги, где въезжали и выезжали машины, был достаточно серьезный контрольно-пропускной пункт, через который без пропуска не пройдешь. На детей, конечно, пропускной режим не распространялся. На местных жителей – да, если они не работали в каких-то структурах, обслуживающих военных. Но режим этот был весьма либерален. Кто хотел попасть на территорию гарнизона и тем более жилого городка, мог сделать это легко, через дыры в заборе.
А когда мы переехали в отдельную квартиру в микрорайончике из финских домиков, то ни о каком пропускном режиме уже и речи не шло. Рядом с этими домиками находился завод железобетонных конструкций, который выпускал продукцию для военных нужд, в том числе и для ракетных шахт, которых в окрестных лесах было много, столько, сколько надо, чтобы держать в напряжении наших натовских недругов. А до западной границы Советского Союза от Стрыя было километров 250.
Завод отделял от городка дощатый забор, в котором тоже были проделаны дыры, чтобы рабочим ближе было ходить  в тот самый железнодорожный магазин.
Ну, какой пацан не мечтает пролезть в заборную дыру, да еще на запретную территорию? Лазали и мы, хотя и побаивались, что получим нагоняй от дядек, как мы называли всех, кто работал на том заводе. А работали там в основном жители близлежащих сел, то есть, украинцы. Большинству было наплевать на нас, но мы, воспитанные правильно военными отцами, знали, что заборы так просто не ставят. Раз стоит, значит, кому попало  за него нельзя. Но запретный плод сладок…
Раз я один пролез в дырку и с опаской осматривал запретную территорию. Было мне тогда лет 6 может, 7, в школу еще точно не ходил.
-Ты шо тут робыш? – услышал я злобный голос.
И дядька, одетый в рабочую робу, что придавало ему неряшливый, но оттого еще более грозный вид, схватил меня за рукав. Я перепугался до полусмерти и дрожащим голосом что-то заблеял. Как тот ягненок из басни Крылова перед грозным волком. А он смотрел на меня с ненавистью.
- В тэбэ тато офицер?
-Да, капитан, дяденька, отпустите, я больше не буду.
-Пишов звидцы…
Он отпустил меня, а я тут же юркнул в дыру и услышал, как грохнула по забору доска, подвернувшаяся ему под руку. Но я был уже на своей территории, где чувствовал, что здесь он уже не властен надо мной. Но все равно припустил к дому. И долго не мог отойти от перенесенного потрясения.
Тогда, конечно, подумал, что просто дядька плохой попался. Но сейчас тот случай видится уже в другом свете. Явно я нарвался на того, кто если и не был в лесах, то уж  питал симпатию к хлопцам, «що сыдилы в схронах». А тут попался москальский выкормыш. Ну, как не покуражиться в укромном месте в тени забора? А на той-то стороне  страшно, там можно и по шапке схлопотать, если кто увидит. КГБ тогда не дремал, тем более на той проблемной территории. И это, думаю, было правильно, хотя, конечно, перегибы были. Куда ж без них в Стране Советов?
Чтобы не прослыть ярым украинофобом приведу другой сюжет, «о хорошем дядьке». Конечно, они были среди местных.  Всегда и во все времена, думаю, процент божьего и дьявольского в человеческом обществе примерно одинаков, пусть и окрашен в национальную специфику. Но периодически в каждом народе  происходят какие-то умопомрачения, когда дьявольское начинает брать верх, и нация, что называется, идет в разнос. В России это, безусловно, 1917 год, обернувшийся братоубийственной гражданской войной, в Германии – фашизм, ну, а Украина сейчас, соблазненная самостийностью, пустилась во все тяжкие,  и с убийственным сладострастием отдается дьяволу. Одумается ли, вырвется ли из жарких удушающих объятий? Вопрос открытый. Не будем углубляться в философские и теологические размышления, а вернемся на землю, где просто живут и нанизывают на спираль истории прожитые дни.
Так вот о «хорошем дядьке».
Купили мне родители велик, «Орленок». Он был мне чуть великоват, и я не доставал до педали, когда она находилась в нижнем положении. Поэтому процесс слезания-залезания  был весьма затруднен. Но разве это могло остановить мальчонку, получившего возможность расширить свое жизненное пространство? В город я пока боялся выезжать, а по городку и гарнизону путешествовал смело. И вот еду мимо клуба офицеров и чувствую, что одну ногу заклинило - штанина попала в цепь. А одной ногой прокрутить педаль-то не могу… Велик едет все медленнее, и скорое падение неминуемо.  И вдруг чья-то сильная рука хватает велосипед за багажник: «Спокийно, спокийно, зараз зупынымся…»
Остановились. Оказывается, это киномеханик из клуба. Он тоже был на велосипеде. Кстати, для местных велосипед, ровер на галицийском диалекте, был в те времена первейшей вещью, когда своих машин почти не было, а автобусы ходили плохо. Вот и он возил на багажнике металлический ящик, в который складывал кинопленку.
Помог высвободить закусанную штанину.
-Ты робы, як я, - и показал на свои брюки, прихваченные прищепкой, чтоб не болтались при езде.
С тех пор прошло больше 60 лет. А я помню этого  хорошего дядьку.
БАБУШКА
С нами в Стрый приехала мамина мама, то есть, моя бабушка, Калинина Анна Ефимовна. Она прожила всю жизнь в той самой Засновке, о которой я говорил в начале повествования. Муж ее, мой дедушка, Василий Максимович, пропал без вести под Харьковом в 1943 году. В начале 50-х годов все четверо ее детей разъехались по городам. А ей, с выбитой коленной чашечкой, одной как жить в деревеньке? На тяжелых работах  хроменькой уже не сдюжить, а пенсия ей за мужа не полагалась, так как пропавший без вести не считался погибшим за Родину. Вот мама и взяла ее к себе, чтоб за внуком присматривала да по дому помогала.
 Родилась бабушка при царе в 1904 году. Рассказывала мне, что плакала, когда свергли государя, потому что ничего плохого он ни ей, ни ее близким не сделал. Ведь помазанник Божий, а с ним так жестоко поступили. А в Бога бабушка Нюра верила, хотя и не выпячивала свои религиозные чувства. Дочь – учительница, зять – офицер, им положено быть атеистами, ну, а ей, стало быть, надо подстраиваться под  ситуацию.
Но меня она втихаря покрестила еще в Нальчике, а потом и маме призналась в этом. Особо о Боге она со мной не говорила. Только однажды позвала  на кухню, открыла ящик стола, приподняла подстеленную клееночку:
-Смотри, что у меня есть!
А там Иисус Христос, иконка простенькая на картонке.
-Это Боженька…
А когда я был уже школьником, она мне как-то сказала:
-Вот ты, Сережка, говоришь, что Бога нет. А я недавчик белье гладила, да так устала, что никаких сил нет. И говорю про себя: « Помоги мне, Царица Небесная». И вдруг мне так легко стало…
Я ей тогда ничего не сказал, а вот запомнил на всю жизнь.
И еще я помню, что стою с ней в церкви. Мне лет пять, не больше. Людей много. На колени встают, крестятся. Я озираюсь по сторонам. А вокруг красота неописуемая! Как будто все вокруг из золота, да еще и залито солнечным светом, что для пасмурного дождливого Стрыя большая редкость. Так и осталось на всю жизнь это ощущения света, тепла и радости в детской душе.
А кто же были те молящиеся? Да, украинцы, конечно, русских, наверное, на той службе по пальцам можно было перечесть. Но все молились одному и тому же Богу и Сыну Его. Это и было тем общим объединяющим началом, на котором и можно было строить взаимопонимание между ними и нами.
Позже, будучи уже школьником, я зашел в католический костел, что возвышался готической громадой в центре Стрыя. Вышел оттуда с совершенно другим настроением, подавленный даже запуганный. Хоть мне вокруг все говорили, что Бога нет, и я, в конце концов, в это уверовал на долгие годы, опомнившись только уже в зрелом возрасте, но тогда в глубинах незрелой души затаилось такое чувство. Если Он есть, то в русской интерпретации Он добрый, поднимающий тебя в эту солнечно-золотую высь, чтобы ты, напитавшись этого благодатного света, стал лучше. А тот, которому поклоняются в  вонзающихся в небо готических храмах, наверное, тоже справедливый, всевидящий, но суровый, даже злой, давящий тебя за грехи твои.
А галичане, они,  в какую сторону ветер дунет, к тому краю и прибиваются. Были православными, да соблазнились на папские посулы, став униатами. То есть, по форме вроде как православные, да с католической начинкой. При «советах» их опять в православие вернули, так как церковь ту, униатскую, прикрыли за пособничество фашистам да бандеровцам. Когда с бабушкой мы в храме стояли, он православный был, потому и взаимопонимание там можно было найти. А теперь он опять  греко-католический. Может, в этом метании и есть суть галицийского характера, расползшегося по всей Украйне и сделавшего из нее то, что мы имеем несчастье лицезреть?
Но вернемся к бабушке. Каково было ей, у которой в роду одни Иваны да Марьи, оказаться в этом чужом и даже чуждом ей крае? Конечно, русскоговорящий городок смягчал ситуацию, но она и  в город выходила, в ту же церковь, на рынок, даже торговала на барахолке отрезами, да офицерскими сапогами, что выдавались отцу и оставались неиспользованными.
Помню, как рассказывала мне, что поругалась с одной торговкой, которая всучила ей что-то не очень свежее.
-Я ей говорю, ты верующая? И я верующая. Как же ты тогда не боишься обманывать людей?
Чем кончился конфликт, не помню. Но, ругаясь, они понимали  ж друг друга. Одна  на русском языке, другая на местном украинском. Так она и с другими местными тетками потом общалась,  но уже по-хорошему.
Их много приходило в городок из соседних сел. Договаривались с офицерскими женами и носили молоко. А еще  собирали лушпайки – овощные очистки, чтоб свою скотину кормить. И нам тоже молоко носили и лушпайки у нас брали, и очень даже неплохо общались с бабушкой. На том основании, что они - верующие люди. А перед Рождеством или Пасхой приносили гостинцы – очень вкусную выпечку, которую называли общим словом – тистэчки.
-Зи святом, пани Аня!
Думала ли бабушка, что на склоне лет станет пани? Но так там ко всем обращались, по привычке, идущей от польских времен, как говорили местные, «с за Польши»
А в 61 год бабушка заболела острым лейкозом и сгорела за пару месяцев. Умерла во Львове в гематологическом центре, что на улице Пекарской. Я по ней потом частенько проходил мимо того центра, когда учился во Львове в университете, и бабушку Аню вспоминал.
Похоронили ее на кладбище в Стрые среди нерусских могил. За всю свою жизнь я раз пять бывал в местах своей молодости. Ходил и к бабушке на могилку. Подчищу, подправлю слегка, помолюсь, как умею. Но теперь уже все: дорога туда закрыта.
УКРАИНСКИЙ МЫ УЧИЛИ
В Стрые было десять школ. Четыре русских, шесть украинских. Примерно таким и был национальный состав города. За счет военных русскоговорящих людей в городе было достаточно много. Я, понятное дело, учился в русской школе, которая находилась на той самой Грабовецкой улице, за пределами военного городка. Но довольно близко к нему, поэтому в ней училось большинство офицерских детей, да и половина учителей были женами офицеров.
Со второго класса мы учили украинский язык и литературу. Те ребята, кто приехал в Стрый в более старших классах, от украинского, по заявлению родителей, могли быть освобождены. Но процентов 80 детей украинский учили.
Ничего в этом плохого не вижу. Раз живешь в республике, знать ее язык надо. Да и польза в том большая для общего развития. Знание языка дает возможность лучше понять душу народа. Вот и я могу сказать, что неплохо познал внутреннюю суть западных украинцев. И если уж высказываю о них какие-то отрицательные суждения, то имею на то достаточно оснований, как говорится, не хаю огульно, а со знанием дела. Но и хорошее я могу видеть лучше других, не знающих языка и тем более диалекта. А хорошее, конечно, есть, надеюсь, я его тоже не обойду стороной.
Украинский язык и литературу у нас преподавала Алла Андреевна Гутникевич. Не уверен, что она «западенка», скорее всего – восточница. Говорила на хорошем литературном украинском языке, кстати, и по-русски, общаясь с коллегами и учениками вне уроков мовы, говорила без малейшего акцента. Другими словами, была она достаточно грамотным педагогом, но требовательна до жути, я бы даже сказал - злая. Мы все очень боялись ее. На уроках украинского языка и литературы была идеальная дисциплина. Даже второгодники, записные школьные хулиганы, побаивались ее, а она умела находить с ними общий язык.
Помню, классе в пятом или шестом, на уроке литературы, Алла Андреевна спросила одну отличницу, другую. Общий вердикт: «Сидай! Два!» Она бросала на класс гневные взоры, а в голосе ее звучал металл, не предвещавший нам ничего хорошего. Тишина была мертвая, все прижухли, втянув головы в плечи. Палец ее скользил по журналу: «Пидэ видповидаты…»
И выбор пал на меня. Выхожу к доске, руки, ноги дрожат. Что-то блею дрожащим голоском. Вроде все сказал, что мог, замолчал, ожидая гневной тирады. В классе повисла мучительная тишина. И вдруг:
-Чудово! Чудово! Пьять з плюсом…
Гора упала с плеч. Счастье-то какое – угодить Алле Андреевне!
Благодаря такой ее требовательности, многие из нас неплохо знали предмет. У меня по языку была твердая четверка, по литературе – пятерка. Сочинения, кстати, я писал не очень хорошо. Как-то не лежала душа откровенничать на неродном языке. Более глубоких познаний в украинской языке и литературе я после Аллы Андреевны не приобрел. В другой школе, в девятом, десятом классах, учительница была менее требовательна, и мы в массе, что называется, забили на украинский. Даже в университете, учась на русской филологии, я к украинскому относился пренебрежительно, на отвали. Лишь бы на степуху эти оценки не повлияли, то есть, на четверку приходилось вытягивать.
Ну, что сказать по поводу украинских письменников? Не впечатлился я ими. Никто в душу не запал.  Может, для украинского сердца и милы имена Тараса Шевченко, Леси Украинки, чистых галичан Ивана Франко, Василя Стефаника и других, для меня, если спроецировать на русскую литературу, то это уровень писателей второго эшелона, типа Решетникова, Писемского, Гаршина, Помяловского, и то, может, не дотягивают.
Особо о Шевченко. Белинский, кстати, весьма скромно оценивал его талант. Думаю, что Тарас Григорьевич все же талантлив, но не велик. Не выше нашего Сурикова, Никитина. А вот с нравственной точки зрения вообще не лучший тип. Будучи крепостным пана Энгельгардта, который, кстати, увидел у своего холопа художественный талант и способствовал его развитию, юный Тарас попал в Петербург. Там, благодаря тому же барину, на него обратили внимание Брюллов и Жуковский. Они предложили Энгельгардту выкупить у него Шевченко. В качестве платы Брюллов написал портрет Жуковского, который разыграли в лотерею. Его выиграла царская семья, сознательно заплатившая хороший взнос.  Вместо благодарности, свободный художник написал похабный стишок в адрес царицы, за что и был сослан в солдаты, якобы с запретом писать и рисовать. Но на деле Шевченко и писал, и рисовал, благодаря офицерам, которые позволяли многое талантливому рекруту. Он был вхож в офицерское собрание, где запросто с ними общался, выпивал на равных. А когда же отслужил положенное и всецело отдался литературному творчеству, написал поэму «Катерина», в которой русские офицеры представлены не в лучшем свете как растлители украинских дивчин. «Кохайтеся, чернобриви, тай не з москалями», - призывает Кобзарь.
Могут мне возразить, что эта оценка конкретного героя, «плохого москаля». Но осадочек остался. И по всему творчеству Шевченко разбросаны эти нелестные эпитеты в адрес русских. Типичная неблагодарность, и типичная не только для Кобзаря, но для украинства в целом. Увы, это характерная черта народа, которую мы можем лицезреть сегодня в полном объеме и потому можно считать ее национальной особенностью украинцев. Одна знакомая москвичка в свете нынешних передряг называет украинцев «детьми Мазепы». Пожалуй, справедливо.
А КТО СПРАВЖНИЙ УКРАИНЕЦ?
Раз уж завел я речь об украинской литературе, наверное, уместно будет поговорить и о языке. На Западной Украине он заметно отличался от языка, на котором говорили на востоке республики. Обилие польских даже немецких слов – характерная черта западно-украинского диалекта. Оно и понятно, 700 лет иноземного влияния не прошли даром.
Я сказал выше, что Алла Андреевна говорила на хорошем литературном украинском языке. Но само понятие – литературный язык для украинского, наверное, натяжка. На западе он полонизирован, на востоке русифицирован, поэтому даже интеллигенция, считающая себя национальной, не знает, что это такое – литературный язык. Он вообще, на мой взгляд, искусственен и мало употребим в быту.
Тем не менее, я очень хорошо разговаривал на мове, особенно после того, как стал студентом Львовского университета имени Ивана Франко, так как основная масса студентов разговаривала на украинском, да и процентов 70 преподавателей тоже читали лекции по- украински.
Языковая политика тогда в университете была весьма либеральной. Понятно, что на уроках русского языка и литературы надо было говорить по-русски, а на украинских по-украински. А в остальном полная свобода. Если преподавателю удобней было читать лекции на русском – пожалуйста, и наоборот. И студенты отвечали на семинарах и экзаменах так, как им было удобней. Полная демократия. Это было очень разумно. Ничего подобного сегодня на Украине нет. Ни в Стрые, ни во Львове не осталось ни одной русской школы, хотя русские люди там живут и сегодня. Но русский язык изгнан из официального употребления полностью, став языком кухонь.
Если раньше западенцы жаловались на то, что их мову давит русский язык, то сегодня давить некому, а язык, который считается литературным, стал каким-то тяжеловесным, еще более искусственным, чем во времена советов. Сужу об этом по моему последнему посещению Украины в 2007 году. Купил на одном из развалов во Львове сувенир, а к нему прилагалась аннотация. Еле понял, что там написано. Это я-то, который знал почти все тонкости львовского диалекта, и которого щири украинцы могли раскусить как москаля только после длительного общения, и то не всегда. А тут такое наворочено! Думаю, что и большинство украинцев так не говорят в быту. Типичный пример умничанья и выпендривания на почве национального самоутверждения.
В этой связи вспомнился эпизод из студенческой молодости. Зашли с друзьями выпить львовского пива в один из баров. Кстати, пиво во Львове отличное. А потом пришлось сходить в туалет. Пока делал свои дела, шмыгал носом. Стоящий рядом и делавший то же самое любитель пива с признаками интеллигентности на лице вдруг спрашивает меня:
-Що, нэжить?
Я не понял и потому переспросил,
-Що вы кажэтэ?
-Нэжить, кажу. Насморк?
-Так, - отвечаю.
-Да, навить у Львови тяжко зустриты справжнёго украинця. Насморк – цэ по-росийски.
Я, действительно, не знал такого слова, как не знали его и большинство украинцев. А таких слов, малоупотребимых в разговорной речи, сейчас напридумывали полно, чтоб цену себе набить. Надо ж чем-то самостийнисть наполнять.
Ничего не имею против украинского языка. Но в языке все должно развиваться естественным путем, без насилия и искусственного улучшательства. 
А вообще западно-украинский вариант языка весьма интересен. Со временем я его неплохо усвоил. И довольно много моих русских друзей тоже шпарили на мове весьма прилично. Но были такие, кому он не давался. Помню, мой одноклассник
Валера Пахомов никак не мог хоть мало-мальски ответить по-украински на уроке языка и литературы. Мучился, бедный, смешивая русские слова, в которых вместо  «Е» произносил  «Э», с украинскими, но совсем не к месту. Например, вместо «ёго батько» он говорил «ёго отэць», что неправильно. Зато он хорошо усвоил одно слово и часто четко выговаривал его, даже бравируя: «Алэ», что значит «Но». Мы всегда ржали по этому поводу и просили: «Ну-ка, заделай!» Валера, став в позу, с пафосом произносил» «Алэ!»
Вообще, мы, каюсь, свысока относились к этому языку и частенько дурачились, переходя на мову.
А я со своим другом, Славиком Шарандаковым, увы, уже покойным,  вообще частенько грешили подобной забавой. Прикидывались щирыми украинцами из села, попавшими в большой город,  и разыгрывали в транспорте или вообще между собой один на один юморные  сценки. Публика для нас была не так уж и важны, дурачились сами для себя.
Едем однажды во Львове в троллейбусе по улице Стрыйской, кстати, по русскоязычному анклаву. Рядом Львовское военное политическое училище,  расположение знаменитой мотострелковой «Железной дивизии», куда меня однажды забрали на военные учения «Весна 75», и я  честно оттарабанил месяц в лесах Белоруссии. Славик, не сговариваясь, вдруг спрашивает у меня, показывая на боковую улицу:
-Сергийко, шо то за вулыця?
-Я тут же подыгрываю.
-Белинського.
-А хто цэ такый?
-Крытык.
-А шо вин робыв?
-Крытыкував всэ.
-А, памьятаю. В нёго фрэзура была, як в Гоголя.
Я запнулся.
-Шо ты кажешь, Славку?
-Фрэзура, кажу, була, як в Гоголя.
А я не врубаюсь, потому что не знаю, что такое «фрэзура».
-Шо?
Стоящий рядом пассажир, на чистом русском языке вдруг говорит мне:
-Прическа.
Посрамленные, мы вышли из троллейбуса, покатываясь  со смеху. Прокололись москали.
Это типичный пример западно-украинских диалектных слов
 Что значит слово «фреза»? Обрезающая, и станок, который  что-то обрезает- фрезерный. Из немецкого языка явно заимствовано. А прическа – это обрезанные, подстриженные волосы.
А упоминавшийся мною ровер - велосипед. Фирма английская, которая сейчас выпускает автомобили, делала тогда велосипеды. А, может, и сейчас делает. Так имя собственное стало нарицательным. Думаю, для фирмы это большая честь, что ее продукция настолько приглянулась людям, что утратились кавычки.
А что такое «жилетка»? Нет не часть одежды. Это безопасное лезвие бритвы. Догадываетесь? Да, да. Фирма «Джилет». Тот же вариант превращения имени собственного в нарицательное.
А файна дивчинка?  Красивая девочка. Слово файна есть в польском языке, как есть оно и в немецком, и в английском – файнест.
Долгое время мы с друзьями потешались, почему мужской галстук на западно-украинском диалекте называется кроваткой?
И только недавно я узнал, что галстук был придуман в Хорватии. А как звучит Хорватия в европейских языках? - «Кроатиа». Вот вам и « кроватка».
Во Львове, когда я учился в университете, жил на квартире у очень интересной женщины - пани Сяни. О ней я расскажу подробней чуть позже.
Однажды приезжаю  после каникул, а меня встречает пани Сяня:
-Ёй, Серьёжа, мэни так соромно. Игор ващу марынарку пропыв.
Игорь - ее сын, периодически запивавший по-черному, и пропивший не только мою марынарку, но и полдома мамкиного, который был построен еще «за Польши».
Я вопросительно смотрю на пани Саню, потому что не знаю, что такое марынарка. Оказывается – пиджак. А мне родители купили пиджачок из кримплена, по тем временам модную вещь. А Игорь пропил, скотина. Вдобавок еще и парасоль – зонтик. А он был тоже модный – трость японской фирмы «Три слона». В советские дефицитные времена – престижная вещь.
А вот стишок, который пел в  Стрые местный блаженный, пан Олийнык.
Пада дощ, пада сниг.
На вулыци слызько.
Хотив дивку цилуваты –
Вдарыла по пыску.
Пысок – это не то, что вы подумали. Это – рот. Или морда в переносном смысле.
Вот такой язык. Образный. Для меня, русского человека, в нем всегда ощущалась какая-то «смешинка». Не думаю, что в таком восприятии «мовы» - унижение для «мисцевых». Скорее, наоборот, это комплимент, отдающий должное оригинальности, самобытности языка.
В заключение главы – анекдот. Предварительно требуются пояснения. На литературном украинском говорят о времени так: «Дэсять хвылын на девьяту годыну, или дэсять хвылын девьятого», что по-русски значит – десять минут девятого. На западенском это звучит иначе. « Дэсять по воьсмий», а если без десяти девять, то «За дэсять дэвьята». Москаль, даже прилично говорящий по-украински, часто не может справиться с этой задачей – сказать по-западенски  время. Обязательно запутается.  И это стало таким своеобразным тестом на москальство.
Едет трамвай по Львову. На очередной остановке заходит в него старый бандеровец с немецким шмайссером.
-Котра годына, шановни? – и наставляет автомат на публику.
Тут встает негр, студент, и говорит.
-Дэсять по воьсмий, вуйко.  (вуйко – дядя. Прим. автора)
-Сидай, сынку. Я и так бачу, шо ты нэ москаль.
О ХОРОШИХ – ХОРОШО, О ПЛОХИХ – НЕ ОЧЕНЬ
 В школе у нас было несколько учителей из местных. Это учитель пения Дмитрий Федорович Олеськив, физрук Ярема Николаевич Петрунив и трудовик роман Михайлович Головчак. Потом появился еще один трудовик и преподаватель черчения. Назовем его Иосифович или по-украински Йосыповыч. К первым трем мы относились хорошо, а последнего невзлюбили. Так как они все были западенцы, а отношение к ним разное – значит, можно сделать вывод, что наше отношение к ним основывалось на их человеческих качествах, а не этнической принадлежности.
Особенно интересным был Роман Михайлович. Ему тогда было под 60, по нашим понятиям – старик. Он по-русски почти не говорил, ему это прощалось, главное, чтоб детей ремеслу столярному обучал. А в этом деле он был мастак.
В 7-8 классах у нас выделилась троица ребят, которые вели себя эпатажно, много болтали, дурачились на переменах, за что Роман Михайлович прозвал их «языкати», то есть, языкатые. Между ними и Романом Михайловичем сложились какие-то странные отношения. Они по отношению к нему позволяли себе неслыханное по тем временам панибратство. А он не только это терпел, но ему это, вроде как льстило. Когда Роман Михайлович выбирался из своей мастерской в учительскую, «языкати», встретив его, запросто протягивали ему руки, как равному. Учителя посматривали  на эту картину с недоумением, да и с осуждением, но молчали.
Однажды на перемене «языкати» решили зайти к Роме, как мы называли учителя, и я увязался с ними. Открыв дверь, Ленька по привычке заорал: «Тово языкати!» Но вдруг в ответ раздалось:
-Пишлы звидцы, ёлупы дурни!
Мы тут же выметнулись наружу. На следующей перемене решили все же зайти опять. Ленька слегка приоткрыл дверь и с опаской заглянул в мастерскую. Роман Михайлович кивнул головой: «Заходьтэ. Выбачтэ, хлопци. Я шкло (стекло) розбыв, тому злый був».
Отношения наладились, мы опять на переменах пропадали у Ромы. Хороший был дядька.
И Олеськив, и Петрунив тоже были нормальными мужиками. Их фамилии –  чисто западенские. Такие фамилии на «ив» часто были аналогами русских. Николаев – Мыколаив», Кондратьев – Кондратив, Васильев – Васылив и т.д.
Олеськив приезжал в школу на велике, а за спиной у него был аккордеон, спрятанный в чехол. Нам это казалось забавным и мы между собой шутили по этому поводу. На уроках вели себя плохо, можно сказать, расслаблялись после серьезных предметов,  таких, как украинский у Аллы Андреевны. Особенно усердствовали «языкати». Дмитрий Федорович как-то это терпел и делал свое дело. Взяв в руки камертон, он, стукнув им по столу, подставлял эту штуку к уху и мычал: «Ля, соль, фа, ми, ре, до-до». Потом нажимал клавишу «до» на аккордеоне и предлагал: «Класс, до-до». Мы охотно тянули. А потом начинали петь какие-нибудь песенки. Оттягивались на уроке пения по полной программе, но  и пели неплохо. Другими словами,  получали вполне приличные азы музыкальной грамоты и пения. Получалось, пеник был нормальным преподом.
Через лет десять, я приезжал в Стрый и встретил в центре города Дмитрия Федоровича. Ему тогда было чуть за 60, он был бодр, разговорчив. Мы искренне обрадовались встрече, и он передавал привет моей маме, которую знал как коллегу по школе.
А Йосыповича невзлюбили. Вели себя на уроках безобразно. Но если к Олеськиву  за нашим дуракавалянием не было никакой неприязни, то здесь, на уроках черчения и трудах, мы сознательно стремились нагадить Йосыповичу. Была в нем какая-то гнильца, которую мы чувствовали и не прощали, может, та самая западенская натура?
Однажды Валера Поляков, сидевший на первой парте, так достал Йосыповича, что тот схватил лежавший на парте  роман Фадеева «Молодая гвардия» и наотмашь врезал толстенной книгой Валере по лицу. Удар был такой силы, что у Валеры башка чуть не отскочила. Мы все замолчали, испугался и сам учитель. Валера, вместо того, чтоб заплакать или заохать, встал и, приняв позу нападающего, заявил:
-Дай, сюда, книгу отдай, я сказал!
Йосыпович в растерянности помолчал пару секунд:
-На, но больше не читай…
Валера сел с видом победителя.
Через несколько лет я встретил Йосыповича в электричке. Мы сделали вид, что друг друга не знаем. Тут нагрянул контроль, и выяснилось, что Йосыпович едет зайцем. Пришлось ему платить штраф. Я в душе позлорадствовал, в том духе, что Бог шельму метит.
КОПАНЮК И АККОРДЕОН
Отец привез из Германии настоящий немецкий аккордеон, на котором пытался научиться играть. Но ничего у него не получалось. Тогда он решил воплотить свою мечту в сыне, и меня отдали в музыкальную студию, решив, что музшкола для меня это слишком. Первый год  я ходил в Дом культуры деревообрабатывающего комбината (Дока), который находился в трехстах метрах от проходной гарнизона. Именно поэтому выбор пал на него. Но аккордеона своего там не было, только пианино, и нужно было приносить свой инструмент. Мне, третьекласснику, таскать тяжелый чемодан было не по силам.
И отец поручил это дело одному из своих солдатиков, рядовому Копанюку. Это был чистейшей воды западенец, ни слова не говоривший по-русски. В назначенный час два раза в неделю он приходил к нам домой, и мы отправлялись с ним на музыку. Солдатик, видимо, был туповатый, и на службе от него было мало толку. А с этими обязанностями он справлялся нормально. Не думаю, что отец уж слишком ослабил обороноспособность страны, оторвав Копанюка на пару часов от службы.
Копанюк разговаривал со мной исключительно по-украински, а я, естественно, по-русски. Понимание было полнейшим. Однажды, придя в ДК, мы попали на репетицию доковской самодеятельности. Грудастая тетка пела с заметным украинским акцентом модную тогда песню.
Вышла мадьярка на берег Дуная,
Бросила в воду цветок…
А потом, пока цветок плыл вниз по  реке через страны соцлагеря, в Дунай бросали цветы и венки словаки, румыны, дети Советской страны. Такая вот аллегория нерушимой дружбы народов социалистических стран.
-Файно спивае, - сказал Копанюк.
Я не стал возражать, хотя манера исполнения мне не так уж и понравилась. А сама идея песни – да.
А теперь вот думаю, и где та дружба народов сегодня? И была ли она вообще? Была бы искренней, естественной, может, и не развалилась бы так быстро, когда нашлись те, кто  подтолкнул ее с дунайского бережка.
А потенциальные дети, внуки того Копанюка, что они сегодня думают о некогда казавшейся нерушимой дружбе братских украинского и русского народов? На Западной Украине ее точно не было. Было вынужденное мирное сосуществование. Как и у меня с Копанюком.
А занимался я тогда у Тамары Федоровны.  У интересной женщины, которой тогда было, видимо, за 50. Она была восточной украинкой, приехала в Стрый в результате каких-то семейных неурядиц. У нее тряслись руки и голова – типичный признак болезни Паркинсона. При этом она курила по-черному, исключительно папиросы «Казбек» и «Беломор». При этом чувствовалась порода в этой больной, прокуренной женщине. После ее занятий и я приходил домой весь пропитанный табачным дымом. Мне не все нравилось в ее подходах к моему обучению, но эту ее породистость я каким-то детским чутьем ощущал. А руководство ДК в лице западенских мужчин ее явно недолюбливало за то же, за что я ценил. Не вписывалась она в их стандарты, и где только можно, ее притесняли. Выделили комнатку для занятий с каким-то негодным пианино, стулья дали полуразвалившиеся и еще что-то в этом духе. Она в разговоре пожаловалась моему отцу. А он по простоте душевной и военной прямоте высказал все это зашедшему в класс директору ДК.
-Почему вы обижаете человека? Так, поставить стол, стулья, пианино заменить…
Я аж опешил от такого напора. Вообще-то, отец был человеком мягким. А тут в чужом монастыре…
-Вы, товарищ капитан, у себя там командуйте в части, - тут же последовал ответ директора. И я почувствовал, с какой ненавистью он произнес эти слова. Отец, конечно, не имел права там распоряжаться, но по сути был прав. Гнобили они женщину и не в последнюю очередь по этническому признаку – «нэ наша». Интересно, если бы Копанюку дать погоны повыше капитанских, как бы он себя повел по отношению к отцу, ко мне? Хотелось бы верить, что нормально.  Но есть у меня все-таки сомнения, по опыту, полученному в дальнейшем от общения с западенцами. Они никогда не упустят возможности покуражиться над москалем, если будут стоять хоть на полступенечки выше.  Такая натура.
А распоряжение отца, как ни странно, выполнили, за что Тамара Федоровна была ему благодарна.
МАМУ МЕСТНЫЕ УВАЖАЛИ
Мама моя, Валентина Васильевна, в девичестве Калинина, как я уже говорил, была родом из Задонского района Липецкой области. То есть, из русской глубинки, про таких говорят: «русее не бывает». А у отца есть украинские корни, как минимум, наполовину. Но из тех самых украинцев, которые малороссы, то есть, почти русские. И вот когда мы стали жить на Западной Украине, то с большей вероятностью можно было бы предположить, что отец легче освоит украинский язык, чем мама. У него в семье ведь разговаривали на суржике, в котором половина слов были хохлячьи. Я когда ездил в гости к деду с бабушкой в Черкесск, то имел возможность наслушаться этой странной для меня речи. Она весьма распространена на юге России. Но что интересно, письма своему сыну мой дед, Степан Остапович, писал на чисто русском языке, так как учили в церковно-приходской школе. Они всегда начинались одинаково: «Письмо от известных вам родителей, папы и мамы…».
Так вот, прожив 20 лет на Западной Украине, отец так и не осилил этот  язык. Когда мы с ним бывали на рыбалке, и приходилось общаться с местными мужиками, я потешался над папиными потугами говорить по-украински. Получалось, как и у моего одноклассника Валеры – десять исковерканных русских слов на одно украинское, типа «алэ».
А мама, учитель русского языка и литературы, не могла найти работы не только в русской, но и украинской городской школе. С работой на Западной Украине всегда было трудно, как в советские времена, так и в «незалежные». Сейчас они приняли масштаб катастрофы, половина населения работает за границей, собирая клубнику или подмывая задницы европейским старикам.
Мама устроилась учителем русского и литературы в школу села Ланивка, километрах в 20 от Стрыя. Вроде и не так далеко. Но автобусы ходили только до села Раилов, дальше четыре километра нужно было идти пешком.
Наверное, лет пять она там проработала. Первый год ей было трудно общаться с местными жителями, да и коллегами, из которых 90 процентов были украинцами. Но потом она так быстро наловчилась «розмовляты», что многие местные стали принимать ее за свою. Благодаря ее наблюдательной и живой натуре и умению рассказывать житейские истории, я был в курсе всех событий в Ланивке.
Помню, как ее поразили методы воспитания в этой школе. Провинившемуся ученику предлагалось положить руки  на парту, а учитель, таких, правда, было всего пару человек, со всей силы лупил по ним длинной линейкой. Городским учителям эти методы казались дичью. А местные воспринимали их спокойно. Так их учили «за Польши», то есть, в «просвещенной Европе».
Помимо мамы в этой школе было две или три городских учительницы, одна, тетя Галя, точно русская. Другая, тетя Ира, - западенка. Но она отлично говорила по-русски и явно симпатизировала моей маме, которая была немного старше. Для меня был праздник, когда две эти симпатичные учительницы, которым тогда было не более тридцати, приходили к нам в гости.
Как я теперь понимаю, эти молоденькие училки для сельских ребят были лучом света, если не в темном, то в пасмурном царстве уж точно. Они несли свет образованности,   более высокой  культуры в этот достаточно убогий быт западно-украинского села. Почему я имею наглость утверждать подобное? Да потому что я видел этих ребят. Мама привезла  к нам в гости  5-7 своих учеников, чтобы они посмотрели телевизор. Ни у кого в те годы в Ланивке телевизоров не было. На меня они произвели впечатление не шибко умных людей, забитых, но стремящихся выйти за пределы   своего привычного бытия. Мама как раз была тем человеком, который расширял для них горизонты. Делалось это искренне, без малейшего высокомерия.
И дети чувствовали это и платили доброжелательностью. Чего не скажешь о своих «выкладачах», то есть, преподавателях. Директор этой школы, фамилию не буду называть, из уважения к памяти об ушедших, как-то забыл свою шляпу в одном из классов.  Ученики  спонтанно выразили свое отношение к руководителю, наплевав в «капэлюх». Как рассказывала мама, он посмотрел, посмотрел на шляпу, а потом вышел на крыльцо и запустил в свободный полет. Хорошо пошла!
В начале 90-х годов я приезжал из России в места своего детства и юности. Тогда Стрый и
Львов внешне еще были почти такими же, как и в советский период. Потом они резко сдали под управлением самостийной власти. А тогда я ничего особенного в облике близких моему сердцу, хоть и не родных городов, не заметил. А вот дух там уже витал другой.
Купил во Львове на проспекте Шевченко газету, которую продавал парень с благообразной внешностью. Присел на лавочку и стал читать. Полгазеты была посвящена теме  избавления от москальского гнета. Выходило, по мнению авторов газетных статеек, что москали виноваты во всех бедах украинцев. Неразвитая нация захватила более развитую, навязав ей свою волю и образ жизни. «Бидни ти украинци!»
Как иллюстрация москальской убогости – рассказ бабушки одного из авторов. Квартировали у них офицер с женой ( как и мы когда-то). И вот офицерша увидела у нее в гардеробе ночную сорочку или комбинацию, «зроблэнную ще за Польши». Восхитилась качеством. Забрала себе, а потом напялила как вечернее платье.
 «А шо з ных взяты? - говорила бабушка внучку, - азиаты!»
Эту байку в разных вариантах я потом слышал не раз со стороны украинцев. Допускаю, что попалась глупая тетка, выросшая где-то в сельской глубинке, где было голодно и бедно после войны, и вполне могла так опозориться, попав «до  европэйцив». Но то, что эту байку мусолят в разных националистических газетках, только подтверждает уникальность того случая. Другого примера москальской глупости больше не нашли. Тогда я еще подумал: «Чья бы корова мычала?..»
Уж я–то насмотрелся на эту европейскость. Взять хотя бы тех ребятишек из Ланивки, забитых, убого одетых, смотревших на нашу весьма скромную квартиру как на панские хоромы.
А заходившие в наш городок жители соседних сел всегда были нами узнаваемы именно по неряшливой безвкусной одежде и совсем не изящным манерам. Не зря же и тогда, да и сейчас на Украине бытует словечко – рагули. Это те самые западэнцы, малообразованные, с хуторским мировоззрением, но мнящие о себе гораздо больше, чем того стоят. Сегодня рагули и правят на Украине. Результат известен.
А что касается офицерских жен, то они от местных теток как раз и отличались в массе своей и женственностью, и лучшими манерами. И уж точно могли отличить ночную сорочку, даже «зроблэнную за Польши» от вечернего платья. «Нэ трэба нас дурыты!» 
Помню,  мама рассказывала, как шла с работы пешком. А впереди идут два подвыпивших мужика, видимо, коллеги. И чего-то вдруг не поделили, и тогда один говорит: «Пысок свий закрый. Я- украинэць, а ты москалю дурный!» Но не подрались.
А оба – работяги с какого-то местного заводика, и одеты так себе, и матерятся почти одинаково. Ан нет, он, видите ли, украинец. А это звучит гордо! Было это, было - скрытое до поры до времени национальное чванство. Причем чванство, под которым не было ни малейшего фундамента, на котором можно было бы хоть что-то строить. Ну, взять хотя бы эти два города – Стрый и Львов. По облику – европейские города. Да потому что спроектированы поляками, да австрийцами. Украинцев разве что разнорабочими привлекали на строительство, потому что им даже по одним тротуарам с европейцами не разрешалось ходить, не то, что строить дома. При поляках это было точно, мне сами местные рассказывали. А вся торговля тогда была в руках местных евреев. Я видел открытки с видами Стрыя начала 20 века. На вывесках сплошь Фридманы, Шварцы, Кацы и т.п.
И когда после такого – национальная спесь,  это и комично, и трагично. Не по Сеньке шапка, из грязи в князи, говорят русские. А от местных я слышал выражение: «Цирк на дроти», то есть, цирк на проволоке. Чревато, мол! Можно и упасть. Об этом, мы еще не раз поговорим в этих заметках.
А мама, в конце концов, устроилась на работу в городе. Воспитателем в детском доме.
Там тоже все воспитанники были из местных. А среди персонала русскоязычных было несколько человек.
Привезли однажды туда мальчишку по имени Орест. Его забрали от бабки, которая состояла в какой-то тоталитарной секте и втянула туда внука. Через пару месяцев Орест сбежал. Вот маму и послали в его родные края, Сокальский район, на поиски. Поездочка была еще та. Мама потом красочно рассказывала нам о своих приключениях.
Секта была какая-то особенная, в ней практиковалось даже жертвоприношение. Маме для поддержки дали одного воспитанника, Мишку Пижива, считавшегося в детдоме лидером среди воспитанников. Мама сразу же обратилась за помощью в сельсовет. Председатель  (голова сильрады) оказал ей всемерную помощь, привлек мужиков, которые, ловко перескочив через забор (маме это понравилось), открыли запертую калитку, и помогли зайти в нехороший дом. Рассказывая это, мама очень доброжелательно отзывалась о местных мужиках. А почему бы и нет, если мужики нормальные? Мама никогда не относилась к западенцам свысока, хотя и любовью к ним не пылала. Это были ровные где-то деловые, где-то человеческие отношения, редко переходившие в дружбу, но вполне добрососедские. Так же выстраивали взаимоотношения с местными и другие русскоязычные жители. Это нормально. Надеюсь, и в моем повествовании читатель заметит доброжелательные нотки при всей его общей критичности. Жизнь по большей части состоит из полутонов, и это хорошо!
Пока мама в «сильради» оформляла документы, к ней подошла одна из работниц сельссовета.
-Выбачтэ, а  у вас в дитдоми нэма такого хлопця, Пыжива Мыхайла? Цэ мий брат, мы ёго з татом шукаемо?
-Да, вон он сидит, - мама показала на дремавшего на стуле Мишку.
Прямо сюжет из индийского фильма…
Назад ехали в электричке втроем. Орест дремал или делал вид. А Мишка пас его, чтоб не сбежал. А лицо его светилось счастьем. Сэстру та батька знайшов!
Я тоже порадовался за этого чужого мне пацана, которого видел один раз. Я симпатизировал ему по маминым рассказам. А она умела подмечать в людях хорошее, как и особенности их поведения, характера, которые образно передавала в своих рассказах. Через них я проникался симпатиями или антипатиями к мало или совсем незнакомым мне людям.
Вот несколько маминых историй.
Посадили  воспитатели во дворе детдома пару грядок лука, чтоб подкармливать воспитанников по весне хоть какими-то витаминами. Но те грядки облюбовали индюки, которых держала на детдомовском дворе, как на своем, повариха. Мама в разговоре с коллегами заметила, что нехорошо это, обделять сирот свежей зеленью, хозяйка могла бы и приструнить своих индюков.
На следующее утро, придя на работу, она увидела на крыльце ту самую повариху, которая, подбоченясь, заявила:
-Я нэ думала, Валэнтына Всыливна, шо вы така пидла. Пожалилы цыбули для моих индыкив.
-Та ваши индыки живуть тут краще ниж диты, им тилькы цыбули нэ дистае, - ответила мама.
Дальше конфликт решили не раздувать. Индюки больше на грядки не заходили. А к Рождеству их порезали. Разумеется, детям и косточек на бульон не досталось.
К нам в городок жительницы соседнего села Дулибы носили молоко от своих коров. Многих офицерских жен это устраивало. Если дома никого не было, то прямо в подъезде у дверей оставляли литровые баночки с крышками. А раз в неделю рассчитывались с молочницами.  Была и у нас молочница.
По выходным, когда мама была дома, она любила поболтать со словоохотливой теткой. Договорились до того, что однажды та заявила.
- Пани Валя, вы хоча и руська, алэ така файна, наче мисцева…
Это высшая степень похвалы для русской – быть похожей на местную. Мама умела нравиться людям, потому что и к ним относилась доброжелательно, а это люди ценят.
Тетя Лена, мать моей одноклассницы, живущая над нами, завела себе двух псов, Динку и Тузика. Это были большие собаки. Видимо, в дальних родственниках у них были немецкие овчарки. А Тузик, кажется, являлся сыном Динки. Вредные псы. Лягут, бывало, на половичок около нашей двери и рычат, не пускают нас домой. А потом взялись еще и гадить нам под двери. Взывания к совести тети Лены  не помогали, и мама решила пожаловаться в какую-то инстанцию. Через некоторое время раздается  звонок в дверь. На пороге стоит мужик с папкой.
-Пани, то вы маетэ собакы?
-Да, нет, это я жаловалась. Собаки этажом выше.
Выслушав мамины претензии, мужик заявил.
-Добрэ, пани, я зараз си розбэру.
«Си розбэру» - это диалектная форма от «розбэруся», как это должно  бы звучать на литературном украинском. Эта форма – ставить притяжательную частицу -ся перед глаголом - заимствована, кажется, из немецкого языка, со времен австро-венгерского владения Галицией.
Через некоторое время опять звонок.
-Пани, ниц нэ можу зробыть, бо ти псы пашпорты мають.
Другими словами, облом. Собаки те зарегистрированы и у них имеются свидетельства. Так что гадят на законных основаниях, получается. Согласитесь, смачно это на диалекте звучит, если, конечно, чувство юмора у вас присутствует.
«ВДАРЫЛА ПО ПЫСКУ»
Пожалуй, пришло время рассказать о некоторых моих контактах с местными, которые вылились в различные формы непонимания и даже агрессии с их стороны. Впрочем, все они завершились благополучно, оставив кусочек досады в душе, а чаще просто повод лишний раз позубоскалить. Смех и юмор даны нам, чтобы легче переносить маленькие, да и большие жизненные неурядицы. Меня они постоянно выручали и выручают по сей день, невзирая на мой уже не юный возраст. 
Шли мы с друзьями с тренировки по легкой атлетике, с того самого стадиона «Авангард», около которого я начал свою жизнь на съемной квартире в Стрые.  Идем, болтаем по-русски. А за нами наблюдают местные пацаны, на два-три года моложе нас. Когда мы отошли от них на безопасное расстояние, они, как по команде заорали:
-Москали-дрыстали, москали-дрыстали!
-Ну, что, навешаем рагулям? – перекинулись мы между собой.
И по команде бросились на них. Убежать от легкоатлетов, среди которых было пару чемпионов Львовской области в спринте, конечно, не всем удалось. Пойманные сразу же принялись реветь и просить прощения. После короткой лекции о вреде национализма и пары поджопников мы их, конечно, отпустили. Но только они оказались на безопасном расстоянии, как снова завели свою дразнилку. Мы великодушно не реагировали.
Потом Славик Шарандаков частенько подкалывал меня:
-Ну, что, дрысталь, как поживаешь?
Чуть позже случилась похожая история, в которой я оказался даже пострадавшим. Сразу за военным городком проходила трасса на Чоп – закарпатский город, в котором был паспортно-пропускной пункт за границу. По этой дороге часто проезжали фуры с иностранными номерами и легковушки с немногочисленными тогда туристами, в основном из стран соцлагеря – Польши, Чехословакии и Венгрии. Но иногда попадались и туристы из капстран. Неподалеку от городка находилась заправочная станция, куда иностранцы периодически заезжали. Мы любили сидеть на лавочках на площадке для высадки пассажиров и наблюдать за иностранными туристами и их иномарками . Большой удачей считалось увидеть машину из Франции, Италии или Великобритании. Этот чужой  мир манил нас именно неизвестностью. Никакого низкопоклонства у нас не было, а любопытство – да. Ну, как же, эти люди могли видеть живых «Битлз» или «Роллингов»! А мы тогда поголовно были битломанами.
Вот сидим мы однажды с моим другом Сашей Миняевым на этой лавочке, беседуем, поглядывая на дорогу в ожидании какого-нибудь туриста. А рядом крутятся два пацана на великах, видимо, дети работниц автозаправки. Ну, крутятся и крутятся, нам- то до них какое дело?
Вдруг оба, как по команде, начинают какую-то кричалку: «Москалыкы, москалыкы». А там еще какие-то обидные слова, которых я и не разобрал.
-Ты что дразнишься? Поймаю, уши надеру, - беззлобно пообещал я самому активному.
А он, думая, что легко убежит от меня на велике, продолжает хамить.
-Ну, что, Саня, поймаем?
Перепрыгиваю через спинку лавочки, чего рагуленок никак не ожидал. Он в панике принялся давить на педали, но от меня, легкоатлета, ему не уйти. Уже я готов схватить его за рубаху. Но он вдруг падает с велосипеда без моего участия. Раздается дикий вопль, видимо, сильно ударился об асфальт. Я его уже и не собираюсь трогать, даже помог подняться. И начинаю объяснять, что нехорошо быть националистом.
В это время с заправки идет тетенька.
-Ты за що ёго быв?
-Да, не бил я его, он сам упал. Вы ему объясните, что нехорошо обзываться на национальной почве.
Тетка вроде бы адекватная оказалась. Ведем дискуссию. Вдруг от заправки идет другая, здоровенная бабища и сходу спрашивает у своей:
-Якый!
-Оцэй, - показывает та на меня.
Хрясь мне «по пыску» со всей дури. Если бы я не уклонился, и удар пришелся мне по лицу всей пятерней, то, наверное бы, сбила с ног. Но она почти промазала.
Я и ей стал объяснять, что нехорошо ведут себя эти пацаны, и ей вместо того, чтобы руки распускать, надо бы задуматься о воспитании своего сына.
Видимо, я был весьма убедителен и красноречив, что не оставил ей никаких шансов.
Уё…, - сказала она мне по-русски.  Кстати, по-украински звучит почти так же. Мы ж как никак родня.
И пошла восвояси. А я чувствовал себя победителем.
ЧЕРЕЗ АМУР ПЛЫТЬ НЕ ЗАХОТЕЛ
Почти параллельно трассе на Чоп, примерно в километре от нее протекала речка Стрый, стекающая с Карпатских гор, и впадающая в Днестр. Речка горная, но не очень быстрая и глубоководная. Иногда летом и места не найдешь глубокого, чтоб проплыть пару сотен метров. А если найдешь, бултыхнешься,  и тебя понесет по течению. Потому я и плаваю плохо, что негде было тренироваться в стоячей воде. Но пару раз река показывала норов. Как правило, летом, в период затяжных дождей. Однажды разлилась так, что и противоположного берега не видно. Тогда она прорвала известный нефтепровод «Дружба», залив нефтью берега вплоть до Днестра. А зимой Стрыйка была спокойна, мелководна с кристально чистой водой.
Мы любили  ходить на речку в любое время года, тем более что от городка до нее было не больше километра. Однажды зимой или поздней осенью небольшой компашкой оправились на речку.
Вдруг смотрим, идет мужик сорока с лишним лет. Подходит к воде и сбрасывает с себя одежду. Лезет в  ледяную воду, окунается пару раз, но не плывет, так как мелко. Никто из нас до этого не встречал «моржей», тем более на Стрыйке. Ленька Лоскуев, один из языкатых, отпустил  какую-то вполне невинную шутку по поводу закаленного мужика. Но ему что-то не понравилось. Или просто решил покуражиться над москалями.
-Мэни скоро 50, а ты молодый, чому так нэ можешь?
-Оно мне надо? – буркнул Ленька беззлобно.
Но мужика понесло.
-В тэбэ тато лётчик?
Фразочку эту я потом слышал не раз. В понимании местных, летчики гребли деньги лопатой, что вызывало у них жгучую зависть. Только однажды, когда упал истребитель, я услышал от местных мужиков в бильярдной трезвую мысль, что не надо нам и таких денег, чтоб вот так  погибнуть в расцвете лет. А если «тато лётчик», то, видимо, ребенок обязательно должен быть избалован, изнежен, по их представлениям. Одним словом, мажор, как сказали бы сегодня. Это их раздражало.
-Лизь у воду! Лизь, кажу! – стал он напирать на Леньку.
Мы все растерялись от такой неожиданной агрессии. А он продолжал наезжать на бедного пацана.
-Якщо нас Китай е…ты будэ, и тоби скажуть через Амур плысты, шо ты будэшь робыты?
У СССР тогда были весьма напряженные отношения с Китаем, и, действительно, даже допускалось вооруженное столкновение.
Ленька не на шутку растерялся, но ненадолго.
 -Так покы що нэ е…, - выдал он гениальную фразу.
Пришло время растеряться «моржу». А мы пошли в сторону городка, чтоб прекратить опасную дискуссию.
Только и остается спародировать  вышедшую тогда на экраны «Бриллиантовую руку». «И эта странная фраза: « В тэбэ тато лётчик?»
Патологическая завистливость – это национальная черта наших бывших братьев, которая их и погубит.
А СВАДЬБЫ ПЕЛИ И ПЛЯСАЛИ
Дожив до совершеннолетия и приобщившись к некоторым вредным привычкам (выпивать, но не курить), мне довелось побывать на трех украинских свадьбах. «В чужом пиру – похмелье», - так можно охарактеризовать мои ощущения. У большинства из нас, русскоязычных, и западных украинцев был совершенно различный менталитет. Если в обыденной жизни это как-то сглаживалось, то, например, свадебные традиции никак не стыковались. Мы, дети военных, начав жениться и выходить замуж, естественно, следовали советским традициям, где все было однообразно интернационально, без каких-либо народных обрядов и даже намеков на них. Разве что наши родители, изрядно подвыпив, могли затянуть «По диким степям Забайкалья» или «Катюшу». Мне эти застольные песнопения, кстати, нравились, чего не могу сказать о своих сверстниках. Большинство предпочитало попрыгать под современные ритмы, ну, а в медленных танцах пообниматься с девушками. Пили и ели, конечно, обильно.
Совсем другое дело западноукраинская свадьба. На первую такую я попал в Стрые, когда  Валера, парень из нашего городка умудрился жениться на местной дивчине – Любе.
Деваха была симпатичная, но не шибко умная, в моем понимании. Но Валера, что называется, запал на нее.
Со стороны жениха и родных, как мне кажется, не было. Мама у него была инвалидом, а с батей у них что-то не ладилось. Он пригласил только своих друзей, нас было человек пять-семь. Словом, всей организацией свадьбы заправляла сторона невесты, а значит и игра по их правилам.
Расписавшись в загсе, молодые приехали в невестин  дом, где их встречали родные и гости. Впереди  родители с иконой. Прочитали молодым молитву, предложили поцеловать образ, перекреститься. И только потом всех пригласили за столы. Для нас все это, конечно, было в диковинку. Наше атеистическое воспитание такой обычай не принимало. Это сейчас я не вижу в этом ничего плохого, а тогда коробило.
Добре выпив и закусив, «заспивалы писни». Мы с известным уже  Славиком Шарандаковым поначалу подтягивали. Но вскоре наш запас украинских песен иссяк, и мы заскучали. А когда пошли танцы, мы и вовсе загрустили. Никаких шейков и твистов и даже медленных танцев. Плясали так называемые коломыйки. Он держит ее за талию, она кладет ему руки на плечи, и пускаются вприпрыжку по кругу. Энергично, весело и отрезвляюще, но не наше. Сидели, скучали, ждали своего часа, но он не наступал. И тогда Славик говорит:
-Сережа, раз мы здесь оказались, так давай возьмем, что можем. Ты ж знаешь, как местные классно готовят. Поэтому предлагаю сосредоточиться на чревоугодии.
Я согласно кивнул.
-Наливай!
Наливали, чокались, выпивали, закусывая то смачно хрустящим квашеным огурчиком, то едреным помидорчиком, то холодцом, сальтисоном, окороком, колбаской-кровянкой и прочими прелестями из поросятины. Местные, действительно, умеют готовить.
Вдруг замечаю, наши парни делают нам знаки.
-Вы что, охренели? Все на вас показывают: «Шо то за два хлопця такых? Вси спивають та танцюють, а воны тилькы пьють та идять?»
Пришлось тормознуть. Я вышел во двор, подышать свежим воздухом. А тут за углом  собачья будка. Пса отправили к соседям, чтоб москалей не покусал. Уютненько пристроился на ней и задремал на часок.
Просыпаюсь, а там большие перемены. Жених умудрился подраться с кем-то из гостей, уж и не знаю из-за чего. Но все пошло наперекосяк, свадьбу свернули, и мы решили, что пора по домам.
Брак этот не продержался и года. Валера, конечно, был не подарок. Но так и хочется вспомнить Александра Сергеевича:
«Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой».
Ох уж этот менталитет…
А потом, учась в университете, я побывал еще на двух свадьбах наших однокурсников. Обе были в Рогатинском районе Ивано-Франковской области, на самой кондовой Западенщине.
Испытал примерно те же ощущения – не мое! Но многие местные обычаи вполне здравы, с опорой на народную традицию, чего в советские времена у нас, русских, почти уже не осталось. Я бы поставил им добротный плюс, если бы…
Поев и выпив хорошенько, я подобрел и решил пообщаться с местными пацанами. Моя русская душа развернулась и источала всеохватную любовь. Ну, и заплел им что-то о нашем славянском братстве.
 Послушав, послушав меня, пацаны отошли в сторонку и о чем-то посовещались. А потом выпустили, видимо, самого смелого.
-У 1812 роци Москва горила, а Кыив стоить, - изрек он с хитрым прищуром и отбежал на безопасное расстояние.
Так повторялось несколько раз. Видимо, им доставляло большое удовольствие подтрунивать над пьяненьким москалем. Засранцы!
Ночевали мы на чердаке, на сеновале. Воспользовавшись моей временной отключкой, мой однокурсник Толя Николайчук перетащил меня под бочок к одной местной девице. Просыпаюсь чуть ли не в ее объятиях.
-Ну, шо, Сергий, трэба тэпэр жонытыся, - стали подкалывать меня все спавшие на сеновале.
Поржали, пошутили на эту тему по-доброму. А я про себя подумал: «Нет уж, ребята. Я москаль, от слова Москва. А она «горила у 1812 роци, а Кыив-то стоить». Куда ж нам до вас, рагули хреновы? Стихи и проза, лед и пламень… Подальше лучше, подальше.
«КАК НЕГРЫ В АМЕРИКЕ»
Все эти пацанячьи дразнилки на первый взгляд невинные, на самом деле весьма красноречивы. Перефразировав поговорку, «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», можно сказать: о чем говорят взрослые в своем кругу, то дети болтают на людях. То есть, ничего хорошего о нас, русских, на западенских кухнях не говорили. Иногда эти речи просачивались за кухонные стены и заборы рагульских хат.
Мой одноклассник, Толик Никитенко, еще один из языкатых, имевший непростой характер, который особенно портился, когда Толик бывал нетрезв, а с годами это происходило все чаще и чаще, из-за чего он ушел в мир иной довольно рано, в 60 лет, был весьма наблюдательным человеком с хорошим чувством юмора и очень часто рассказывал мне разные подмеченные им сюжеты из жизни. Особенно смачно передавал он сюжетики про рагулей.
Кстати, женился он на девушке Богдане, которая по крови была западной украинкой. По ее рассказам, отец ее вроде бы был уроженцем восточной Украины, а мама - западная украинка, с примесью польской крови. Кстати, католичка. Она и дочку покрестила в костеле, о чем у Даны имелось свидетельство. При крещении ей дано было имя Данута. К чему этот экскурс в родословную? Да чтобы показать, что патологической неприязни к местным у нас не было. Хоть и редко, но и смешанные браки были, и в быту тем более, часто мы общались вполне дружелюбно. А Толик вообще остался жить в Стрые до конца своих дней. С Даной он хоть и развелся, но не из-за разности менталитетов, а характеров и своего чрезмерного пития. А Дана предпочитала разговаривать по-русски в быту, хотя дома, в Самборе, это была обычная западенка. Но она тяготела к русской культуре, общению с русскоязычными людьми. Была такая, хоть и тоненькая прослойка среди украинцев.
Однажды Толик ехал к своей невесте в Самбор на электричке. Прикорнул, как водится, в вагоне. И вдруг слышит такой разговор. Дедок один рассказывает своей попутчице.
-Вин такый гарный хлопэць! Може взяты за сэбэ любу дивку, а взев москальку…
Толик навострил уши, разговор явно сулили интересное продолжение.
-Вона ёго прышпылыла до спидныци (пристегнула к юбке), вин ий навидь майткы пэрэ (трусы стирает). Я того нэ розумию, як цэ так можно? То навидь законом заборонэно (запрещено), то, як нэгры в Амерыци…
Понятно? Мы, москали, как негры в Америке, должны быть бесправны, что и законом должно быть закреплено. Явно примитивный, безграмотный дед. А поди ж ты, высшая расса!
Когда я услышал от Толика этот  рассказ, то, признаться, подумал, что он прибрехал для красного словца. А теперь в свете известных событий последних лет, думаю, что сущую правду говорил мой наблюдательный друг. А мы ищем истоки сегодняшнего украинского нацизма и фашизма. Вот он примерчик из второй половины 70-х. Это в те годы, когда открыто и вякнуть никто не смел о великих украх. Но тистэчко-то бродило, бродило, замешанное на бандеровских дрожжах.
Ехал как-то Толик из Стрыя во Львов. На электричку опоздал, до рейсового автобуса долго ждать, и напросился он в проходящий автобус с какой-то компанией отдыхающих одного из львовских предприятий. Компания веселая, подгулявшая. «Нэхай хлопэць идэ з намы». Какой-то дяденька тут же взял над Толиком шефство, не подозревая, что имеет дело с москалем. Стал вводить его в курс дела, кто есть кто.
- Цэ наш дырэктор. Цэ главбух. То - головный инжэнэр.
А цэ хто? – спросил Толик, показывая на  веселого мужика.
- А… То москаль, - пренебрежительно сказал собеседник, но потом снисходительно добавил, - алэ вин свий хлоп…
Что ж, и на том спасибо.
Когда я уехал из Украины на Ставрополье, то несколько раз ездил туда, в места своего детства и молодости. Встречался и с Толиком, который продолжал подкидывать мне свои сюжетики.
Когда в 1985 году Горбачев затеял пресловутую перестройку, западенцы ехидничали: «Москали взялыся до поредку».
А когда дело дошло до антиалкогольной компании, то они, приходя на работу, также ехидно интересовались друг у друга: «Ну, шо, вжэ горилку нэ пьетэ?»
А когда перед приходом Горбачева начался мор генеральных секретарей, то местные опять же ехидно комментировали бесконечные необъявленные концерты классической музыки по телевидению: «Знов скрыпкы загралы, аж смычки червони».
Нам ведь тоже все это не нравилось, за исключением перестройки, которую многие поначалу  восприняли с вдохновением в надежде на положительные изменения в советском обществе. Разочарование пришло позже. Но, несмотря, на скепсис, обилие едких анекдотов, мы все же, посмеиваясь, не отделяли себя от страны. Это были наши надежды, наши разочарования, наше негодование. А они – наблюдатели со стороны, причем наблюдатели предвзятые, злые,  хотя и жили в этой стране.
СЛЕД КГБ?
Пришло время вернуться к пани Сяне. По документам она Михайлина. А почему нашу квартирную хозяйку все звали Сяней, не знаю. Спрашивал об этом соседей, они тоже не смогли объяснить: «Сяня и Сяня. Тоби, Сэргий, яка ризныця». Действительно, яка?
 У пани Сяни был небольшой особнячок на окраине Львова. Иметь в те годы в частной собственности такой домик было неслыханной роскошью. Как я понял, он ей достался по наследству и был построен еще «за Польши». Пани жила на мансарде со своей матерью, слепой бабулькой, которой было под сто лет, и сыном Игорем. А две комнаты первого этажа с кухней сдавала студентам. В одной из этих комнатушек жили мы, три «хлопця зи Стрыя», я. Славик Шарандаков и Толик Никитенко. Когда Толик ушел к Данке, на его место пришел Гена Денисов,  наш одноклассник. В другой комнате жили часто меняющиеся квартиранты, западенские хлопцы.   С большинством мы ладили  неплохо, только раз повздорили с одними ребятами, но быстро примирились. Надо ж как-то мирно сосуществовать.
Пани Сяня была «файна жинка». Чистая западенка, она была вежлива, предупредительна с нами. Она так однажды высказалась на счет межнациональных отношений: «Я свое шаную (уважаю), чужэ нэ хаю». Ну, что, прекрасное кредо! Если бы все руководствовались этим принципом, то всего того, что происходит сегодня на Украине, не было бы. Ко мне она особенно хорошо относилась: «Вы, Сэрьёжа, такый файнй хлопэць! Алэ пыйтэ мэншэ». Был такой грех, любили мы в студенческие годы гульнуть. Пани Сяня закрывала на это глаза, так как по большей части мы вели себя нормально. А тем более ей было, с чем сравнивать наши гульки.
Сын ее, Игорь, был странным парнем. Он страдал какой-то неизвестной нам хворью, вроде бы получил серьезную травму в армии, и поэтому имел какую-то группу инвалидности. Он никогда не работал, сидел дома месяцами и читал книги запоем. А потом раз в три-четыре месяца уходил в настоящий запой. Сначала приходил домой пьяненький, и пани Сяня его отчитывала: «Пьяныця ты бесхарактэрный». Потом, когда запой набирал обороты, Игорь, вообще исчезал на какое-то время.
Через пару недель после запоев к пани Сяне начинали приходить незнакомые люди с расписками от Игоря, в которых он писал, что занимает энную сумму, чтобы приобрести для них американские джинсы, дубленки и прочий дефицит. Львов в 70-е годы был после Одессы, наверное, на втором месте в Союзе по уровню фарцовки. Оно и понятно. Большое количество родственников в США, Канаде присылали в Галичину посылки с разными модными тряпками. Почему бы и не поспекулировать ими?
Игорь обладал импозантной внешностью, носил толстые интеллигентские очки, если надо, без малейшего акцента говорил по-русски. Ну, как не довериться такому человечку?
Никаких дефицитов Игорь, конечно, не поставлял. А пробухивал чужие денежки по кабакам. Понятно, что, не дождавшись обещанного, люди шли по указанному в расписках адресу, где, кстати, был  и номер паспорта. Не отвертишься. А так как у Игоря за душой не было ничего, платить по векселям приходилось мамке.
-Ёй! Мэни так соромно!- начинала причитать пани Сяня и, в конце концов, изыскивала деньги и возвращала их взамен на расписки. Суммы были немалые. Пропитые им мои  пиджак и зонтик были каплей в море. Кончилось это тем, что пани Сяне пришлось продать пол-особняка, чтобы покрыть все Игоревы долги, спасая сыночка от тюрьмы. Забегая вперед скажу, что однажды бедная Сяня не потянула напитую сумму, и Игорь сел. После этого наши отношения с хозяйкой резко ухудшились. Есть такой тип мам, которые готовы вылить все обиды, причиненные им непутевыми детьми, на окружающих, будто они в чем-то перед ней виноваты. Такой оказалась и пани Сяня. Смысл ее обиды: мол, вы тоже бухаете и ничего. А моего сыночка в тюрьму… Да, мы просто слегка кутили по-студенчески, чем грешили многие в наши годы. А Игорь – форменный мошенник, годами изводивший родную мать. «Хиба то нэ ризныця?»
Но пока мы жили- не-тужили у пани Сяни на хате. А полдома она продала одной западно-украинской семье. Дядя Ваня и тетя Мария, которым тогда было за 60, лет десять работали на шахте на Донбассе. На заработанные тяжким трудом деньги и купили подвернувшиеся пол-особнячка от пани Сяни. Считали, что это удачная покупка. Вообще, для любого западенца «маты хату у Львови» - верх мечтаний.
Вместе с родителями жила и их дочь, Люба, разведенная женщина лет 35, с сыном Андрийчиком.
У меня сложились очень хорошие отношения с этой семьей. Видимо, десять лет на Донбассе сделали свое дело. Не то, чтобы они обрусели, но были как-то ближе мне по духу, чем многие другие украинцы. А на Любу я вообще посматривал с плохо скрываемым интересом.
Как-то Люба предложила мне заниматься с Андрийчиком, который был тогда в шестом классе. Несмотря на то, что он учился в украинской школе, мы вполне успешно «розвьязувалы задачки» по математике. В терминологию я врубился быстро, ну а русский и украинский языки делали вообще без проблем. За свою работу я денег не брал, так как занятия были нерегулярные, да и стыдно брать деньги с хороших людей. За это тетя Мария периодически подкармливала меня, а если я брал у нее иногда взаймы три-пять рублей,  то она мне их прощала.
Бывало, на религиозные праздники, которые западенцы всегда чтили, она утром тихонько стучалась ко мне в двери. Занятия в университете были во вторую смену.  «Сэрьёжа, зи святом (с праздником)! Зайды».
Я заходил. И мне предлагался шикарнейший завтрак. Например, огромные голубцы с гречкой, да еще с пюрешкой на гарнир, домашние колбасы, сальтисоны, соленые огурчики, помидорчики. Гладя, с  каким аппетитом я поглощал эти вкусности, она говорила: «Можэ сто грамм выпьешь?» Как правило, я не отказывался.
И даже с такими милыми людьми мы смотрели на многие вещи по-разному. Периодически я приходил к ним посмотреть телевизор, когда шли интересные фильмы или чемпионаты по хоккею. Вот однажды смотрим с дядей Ваней «Вечный зов». Люди старшего поколения, конечно же, помнят этот хороший фильм о нескольких поколениях сибиряков, прошедших через тяжелейшие испытания 20 века. Как раз шла сцена, где купец Кафтанов кутил на своей заимке. Широко кутил, по-русски, с русскими же крайностями.
-Иванэ, а шо то показують?- спрашивает тетя Мария у мужа.
-Та, русска дыкость, - небрежно и беззлобно отвечает он.
То, что я  русский, и могу обидеться, его не сильно заботит, он ко мне привык, я вроде как свой. А меня покоробило. Для него как аксиома, что русские дикари способны на такие пьянки. Только вот, замечу, Кафтанов в отличие от Игоря пил на свои. А живя на Западной Украине, уж я повидал их в этом деле и могу ответственно заявлять, что западенцы по части пития не сильно уступали  русским. И пьяни, и рвани там всегда хватало. А сейчас там пьют гораздо больше, чем в России. Это тоже наблюдение из моего жизненного опыта.
Но «русска дыкость» - это были цветочки. Однажды во Львове случилось громкое происшествие. В пригородном курортном местечке Брюховичи нашли повешенного Владимира Ивасюка, автора знаменитой песни «Червона рута» и других шлягеров на украинском языке, которые были популярны во всем Советском Союзе. По заключению компетентных органов, это был типичный суицид. Но «лвивську громаду» такой вердикт не убедил. Многие были уверены, что Ивасюка повесили, и сделал это всесильный КГБ.
Суть дела в том, что украинская  диаспора Канады присудила Ивасюку крупную премию за вклад в украинскую культуру. Но советские власти всячески препятствовали получению этой награды, так как украинская диаспора всегда была настроена непримиримо к советской власти. Разрешить Ивасюку принять эту премию значило пойти на уступки антисоветчикам, чего власти не могли допустить. Так талантливый парень стал разменной монетой в крупной политической игре. Безусловно, со стороны диаспоры это была провокация, которую, скорее всего, организовали западные спецслужбы. Как на мой взгляд, то Ивасюка, конечно, затравили. Думаю, что с ним вели беседы компетентные органы и хорошо давили на парня. Наверное, зря. Вообще в Советском Союзе было много глупостей и особенно в идеологической сфере. Перегибы эти часто раздражали людей, даже абсолютно лояльных к советскому строю. А что говорить о Западной Украине, где у одной половины населения родственники жили на Западе, а у другой половины были в бандеровцах?
В этих мемуарах я не хочу заниматься глубоким политическим анализом, но думаю, что в межнациональных отношениях было очень много наломано дров, которые и стали пищей для костра  девяностых. Так же и на Украине. С одной стороны власти поощряли развитие украинского самосознания, через развитие языка, культуры, продвижение на высокие посты национальных кадров. Причем зачастую делалось это бездарно-ретиво, что фактически поощряло украинский национализм. С другой стороны, в каких-то сложных неоднозначных ситуациях власть не знала компромиссов, перла напролом, давила там, где этого можно было и не делать. История с Ивасюком – яркий тому пример.
Известие о смерти любимого композитора и поэта всколыхнуло Львов. Общество разделилось на два лагеря. В одном, где было русскоязычное меньшинство, придерживались официальной версии. На то было немало оснований. Ивасюк был психически неуравновешенной личностью и одно время обращался за помощью к психиатрам  В другом лагере, украинском, бескомпромиссно утверждали «шо хлопця повисыло КГБ». Страсти так накалились, что во Львове даже стали собираться митинги, а похороны Ивасюка вылились в многотысячную манифестацию.
Славик, ехавший в тот в день на такси к нам на квартиру, рассказал мне, что водитель взял попутчицу, которая была на похоронах. Женщина, возбужденная до предела, рассказывала: «Люды булы таки обурэни (возмущенные), що Ротару прыслала венок на российский мови!...»
Думаю, что недруги на Западе потирали руки от удовольствия – провокация удалась.
А я тем вечером был вызван к Андрийчику, чтоб помочь «розвьязаты задачку», которую он сам никак не мог осилить. Было уже поздно, и Люба легла в кровать. Задачку мы быстро решили, и разговор зашел об Ивасюке. Я как москаль был за самоубийство, мои собеседники – за насильственную смерть. Завелись мы не на шутку, отстаивая свою точку зрения. Люба так разошлась, что в порыве страсти уронила одеяло, прикрывавшее ее грудь. Прелести обнажились. О, сбылась мечта идиота!
Страсти, конечно, постепенно улеглись, и жизнь потекла, как и прежде. До того, чтоб из искры притушенного национализма возгорелось пламя оставалось еще одиннадцать лет.
Вскоре мы  съехали от пани Сяни, и я год мыкался по разным углам, жил в заводской общаге зайцем, так как не мог найти квартиру. Но пятый курс закончил вполне сносно.
Больше я не виделся со своими украинскими соседями. Лишь через два-три года я приехал в тогда еще советский Львов к своим студенческим друзьям и встретил в центре города Любу. Она первая узнала меня и окликнула. Мы искренне обнялись. Родители ее были живы, и я передал им привет, а Андрийчик поступил в мединститут.
«ХАРЬКОВЧАНИН  В ШОКЕ»
Я учился в школе хорошо. Средний балл аттестата – 4,5. Знания нам давали крепкие. Это я понял только сейчас на седьмом десятке, когда стал помогать внукам в учебе. Несмотря на то, что окончил школу более полувека назад, к моему удивлению, знаю все. Если где-то что-то и подзабыл, то глянув в учебник, тут же восстанавливаю забытое. Это относится, прежде всего, к точным наукам, несмотря на то, что я гуманитарий. К сожалению, о том, что у меня гуманитарный склад ума, я понял не сразу, и дважды поступал в технические вузы. Первый раз мне не хватило одного балла для поступления в знаменитую Макаровку - морское училище в Ленинграде. Романтика моря влекла  меня, хотелось повидать разные страны. Но не случилось.
Так как я пошел в школу почти с восьми лет, то весной меня должны были призвать в армию, значит,  второго шанса на поступление не было. Обидно, так как поступили в вузы ребята, учившиеся хуже меня. Два года в армии казались огромным сроком, и терять время не хотелось. В военкомате предложили отсрочку на полгода, если я пойду в военное училище. Никогда не хотел быть офицером, несмотря на пример отца и жизнь в военном городке. Но и неприязни к профессии военного тоже не испытывал. А вот журналистом стать хотел, после того как посмотрел в седьмом классе фильм Сергея Герасимова «Журналист». Написал даже сочинение на тему «Кем я хочу быть» об этой профессии, которое отметили как лучшее в классе. Но со временем забыл об этом и поперся в инженеры, в военные инженеры. После тщательной подготовки, которой не только не мешала, но даже способствовала, работа оператором в маленькой котельной на одном из объектов на аэродроме в части отца, где он был начальником штаба, я на ура поступил в Рижское высшее авиационно-инженерное училище имени Якова Алксниса. Училище очень хорошее, это я понял уже со временем. Но там после года учебы я понял и другое – не мое это. Даже не столько армия, сколько профессия инженера. И мозги, и руки у меня не инженерные. Достаточно сказать, что на практике после первого курса  я чуть не отправил в полет фронтовой бомбардировщик «ЯК-28» с  одним пустым топливным баком. Не буду вдаваться в подробности, так как тема моих заметок другая. Замечу только, что когда я бросал училище, командование всячески пыталось удержать меня от этого шага. Мне случайно попался рапорт курсового офицера, где он подробнейшим образом докладывал начальству о результатах изучения этого обстоятельства – моего желания уйти из училища. Капитан так глубоко подошел к изучению моей личности, что прямо тронул меня этим искренним желанием понять мой поступок. Никогда и никто в моей жизни больше так мною  не интересовался и не вникал в мой внутренний мир. Спасибо тебе, капитан Нечаев. Да, хорошее было училище! Но я не жалею, что ушел, не мое. А вот во Львовском университете наоборот никому до меня не было дела. Конечно, в чем-то сам виноват, занятия прогуливал и т.п.  Но потому и прогуливал, что половина преподавателей не оставили никакого следа в душе моей. И что самое интересное, это именно уроженцы Западной Украины. Какие-то серые, безликие, видимо, не шибко умные. Все, кто хоть как-то запал в душу – русские или уроженцы востока Украины. Видит Бог, я не предвзято сужу, а так сложилось. Ну, не попался мне на пути сколько-нибудь яркий толковый западенец. Может, и были такие, но как-то мы разминулись.
Дослуживал свои положенные два года я там же в училище, в роте охраны. В итоге вышло  у меня два года и три месяца срочной службы. Заслуженный дедушка Советской армии!
Там, в роте охраны, стал писать в окружную газету заметки. Когда увидел первую публикацию, радости не было предела. Да еще и гонорар заплатили – три рубля. Это при солдатском жаловании – три восемьдесят. Круто! Потратил их в одном из замечательных рижских кабачков.
Служба в роте охраны с одной стороны была несложной. Сутки в карауле, сутки - отдых, то есть, хозяйственные работы и политучеба, и опять в караул. Как мы  говорили: через день на ремень. Но для организма, даже молодого, это трудное испытание – год-два недосыпать. Иногда нервы сдавали. Неудивительно, что и в советское время, и сейчас в караулах случались ЧП, когда солдатик расстреливал своих сослуживцев. Слава Богу, у нас до этого не дошло, но драки за лучшее место на топчане в караулке случались. Даже я, человек мягкий, однажды чуть не проломил башку половником одному молодому бойцу за то, что он несправедливо оскорбил дедушку, взявшему нечаянно лишний кусок белого хлеба в столовой.  От психа у меня чуть ноги не отнялись, спас  отборный русский мат, к которому я раньше почти не прибегал, за что и получил в роте прозвище – Либерал.
А у одного молодого бойца по имени Дима, а правильней – Дмытро, так как он был из Ивано-Франковской области, крыша съехала по-настоящему. Наверное, у парня была к тому какая-то предрасположенность, которая обострилась, так сказать, под влиянием   тягот и лишений воинской службы.
После лечения в психиатрическом отделении госпиталя его комиссовали. Встал вопрос об отправлении несчастного на родину. По заведенным правилам, отправлять такого комиссованного нужно было в сопровождении двух человек и в отдельном купе. Я вызвался стать одним из сопровождающих, так как от Ивано-Франковска, куда надо было доставить больного в психбольницу, до Стрыя – сто километров. Есть возможность заехать домой. Мне ее дали, разрешив побыть дома двое или трое суток. Старшим назначили сержанта Загребельного. Вася был хорошим парнем. Мы даже дружили. Он был родом из Харьковской области, то есть, тем самым русскоязычным украинцем, который и языка украинского толком не знал.
Диму мы доставили в больницу без приключений, получив отметку в специальном документе. Очень было тяжело расставаться, так как всю дорогу приходилось врать, что мы его везем домой, и он обещал нам хороший прием в своем селе. «Маты стил накрые, самогонкы поставыть…» Увы, сдали под расписку в психушку. Такова суровая реальность, которую мы не могли изменить.
Побыть дома, даже три дня, для солдата большая радость! Понятное дело, что мы переоделись в гражданку. Васька был крупнее меня, но что-то ему нашли, наверное, отцову одежду. Сейчас уже и не помню точно. В первый день отец свозил нас на своем «Запорожце» на Скалы Довбуша, красивый природный заповедник под городом Болехов. О Довбуше я расскажу в одной из других глав. Васька прыгал по скалам, как горный козел, ему очень понравилось в этом местечке.
А вечером я предложил ему сходить в пивбар в селе Дулибы, которое начиналось сразу за военным городком. Мы с друзьями, как только стали выпивать, частенько ходили туда, так как там всегда было свежее  пиво. Основными посетителями там были местные мужики, но иногда забредали офицеры из городка, но чаще их взрослые дети лет 20 с гаком. По большому счету каких-то стычек или мелких недоразумений с местными у нас не было. А одна из буфетчиц вообще была русская тетка. Словом, мы в этом баре были своими людьми.
Сидим с Васькой, пьем пиво. Ему нравится. И вдруг за одним из столиков скандал, видно, мужики хорошо намешали пиво с водочкой.
-То моя зэмля! Гэть (вон) з моеи зэмли! – заорал один из мужиков на собутыльника.
Еще мгновение и вцепятся друг в дружку.
-Это что такое? – удивился Василий.
-Наверное, на русского орет, гонит со своей земли, - попытался я объяснить, сделав вид, что здесь это в порядке вещей.
На самом деле и для меня это была незаурядная ситуация. При всей скрытой нелюбви к русским рагули побаивались выражать ее открыто. КГБ тогда не дремал, в любой компании могли оказаться люди, сотрудничавшие негласно с органами, и доложить о подобных инцидентах, куда надо. Время было такое. Наверное, для Западной Украины это было и оправдано.
Васька так поразился, что пошел защищать русского мужика. Удивительно, но ему удалось погасить конфликт. Какие уж он нашел слова? Компания ушла из бара.
Решили выпить по второму бокальчику. Только отхлебнули по глоточку, как новый ор, уже за другим столиком.
-Ты, курвий сыну, мою маму вбывав!
Полетели стулья, зазвенели бутылки, и кричавший эти слова мужик вцепился в горло другому, выпивавшему с ним в одной компании. Тот, отбиваясь, хрипел.
-Да, то нэ я, то Мыкола Стецькив!...
-А это, что? – чуть не захлебнувшись пивом, вытаращил глаза Васька.
Я снова, сделав вид, будто у нас это обыденное дело, изрек:
-Видно, тот, которого душат,  бандеровцем был. Может, и правда, односельчан расстреливал? У них тут свои счеты, вспомнили по пьяне…
-Охренеть! – Васька явно был в шоке.
Когда мы вернулись в Ригу  в училище, Васька вдохновенно рассказывал ребятам в курилке, как съездил с Либералом на бандеровщину.
Особенно впечатлился Юра Куликов из Электростали. Он в шутку кичился своим подмосковным происхождением и частенько сознательно акал сверх меры. У него  на внутренней стороне пилотки даже было написано шариковой ручкой:  «Масква».
-Либерал, Либерал, а ну еще раз расскажи, как это: «То моя зэмла! Гэт с маей зымлы!»
Особенно забавно звучало его москальское взрывное «Г» в слове гэт.
Мне самому смешно и удивительно, как это в одном месте в  одно время вдруг вылезло то, что там, на западенщине, было разлито и размазано в пространстве и времени? Неужто для того, чтобы поразить Загребельного с Куликовым?
ВРЕМЕННЫЙ РАБОЧИЙ
Вернулся я из армии в ноябре. Первым делом, зайдя в квартиру, швырнул шинель на пол и даже ногой пнул. Отслужился.  С курсантской и солдатской службой два года и три месяца получилось. Мои одноклассники уже на четвертом курсе учатся, а я все в поиске.
Как сказала мне цыганка на перроне стрыйского вокзала однажды: «Высоко летаешь – низко падаешь». В багаже у меня три публикации в  газете «За Родину!» Прибалтийского военного округа,  написал еще статью в районку «Будивнык коммунизму» да выступил на городском радио. Писал, кстати, по-русски, замредактора сам перевел ее на украинский язык. Кстати, хороший мужик. Фамилия у него была Лемель, типичный западенец. Он мне тогда сказал: «Не ищи легких путей». Я и не искал, даже, если б и хотел. Не было их у меня в той ситуации. Эту же статью о том, чего достигли в жизни мои друзья, пока я в армии служил, прочитал на русском языке на городском радио.
Отправил документы на подготовительное отделение Ленинградского университета на факультет журналистики, а вырезки из газет со своими публикациями нет, решил, что их надо предоставлять при собеседовании. Документы и завернули. Ожегся еще раз. Еще раз высоко летал, низко упал. Тогда решил, что, наверное, буду поступать во Львовский университет на русскую филологию. На этих бабских факультетах на парней всегда был спрос, а мне рисковать уже было боязно. Русскую классическую литературу я любил и люблю самозабвенно. Так что этот выбор не противоречил основным моим пристрастиям. Но смалодушничал слегка.
Но до лета надо ж было где-то работать. Место в котельной  в отцовской части было занято. Куда идти, куда податься? С работой на Западной Украине всегда было тяжело, не слишком индустриально развита, да и перенаселена. Родительница из маминого класса работала начальником отдела кадров на Стрыйском заводе железобетонных конструкций, который находился в Дулибах, аккурат напротив того пивного бара, где Вася лицезрел особенности местного быта. Мне предложили место слесаря-сборщика в одной из передовых бригад завода.
Если инженера из меня не получилось, то можно представить, какой  получится слесарь. Но и выбора особенного не было, и родители поднадавили. Я согласился.
Когда пришел на завод, то понял, что вляпался. На все предприятие, как потом я выяснил, было четыре русских. Та самая начальница отдела кадров, замдиректора, крановщица Настя и я. Это человек на триста работающих. Причем городских украинцев тоже почти не было, все жители близлежащих сел. Так называемые «доиждаючи». Как я уже говорил, на Западной Украине с работой было всегда очень плохо. Потому люди искали работу и за 50 и за 70 километров, пригородные электрички были забиты «доижджаючими». Как подшучивал надо мной Гена Денисов, попал ты в рагулятник.
Взяли меня слесарем по второму разряду. Это низший уровень. Но зарплату положили неплохую. Я получал где-то 140 рублей. По тем временам неплохо. А мужики в бригаде зарабатывали до 250 рублей, что очень хорошо. Наверное, мой отец, начальник штаба, получал немногим больше. Но они все равно завидовали, задавая мне сакраментальный вопрос: «В тэбэ тато лётчик?» Когда я говорил, что нет, они все равно уверяли, что «твий тато грошима вбье». Зависть – двигатель многих украинских непотребностей. На ней замешаны и майданы, и ненависть ко всему русскому, потому что очень обидно сознавать, что без России Украина ни на что путное не способна. И в Советском Союзе это тоже было так. Относительное благополучие держалось на огромных дотациях в ущерб самой РСФСР.
Когда я ближе сошелся с мужиками из бригады, мы иногда затрагивали скользкие темы. Но в целом они относились ко мне неплохо, хотя, конечно, за своего не принимали. Кстати, почему-то никому не рассказывали в цехе, что я москаль. Скорее всего, потому, что им до меня не было никакого дела. О том, что я русский, знали только в бригаде, да  начальник цеха и бухгалтер, она же жена нашего зама бригадира Зиновия Боженко. И в бригаде поначалу, а в цехе все полгода моей работы я разговаривал по-украински. Никто там и не подозревал, что я москаль.  В бригаде меня даже спросили, почему я говорю с ними по-украински. Когда  я сказал, потому что они все украинцы и я подстраиваюсь под них, им явно понравилось. А через какое-то время мне это надоело, и я перешел на русский.
-Сергий, я по-руськи нэ розумию, - сказал Ромка.
-Ничего, переживешь.
На том дискуссию и завершили.
А один мужичок, слесарь-наладчик, любивший со мной поболтать, и очень одобрявший мои устремления к поступлению в вуз, когда я увольнялся, спросил на прощание, где я живу. Когда узнал, что на улице Гастелло, то есть, в городке, аж в лице изменился.
Ты шо, руський?
-Ага.
-Ну, ты добрэ мастышь по-украиньски.
Мне это польстило.
А вот некоторые из скользких тем.
-Сэргий, ты думаешь, шо мы тут вси бандеры?
-Да нет, я так не думаю.
-О, хлопци-бандеровци багато чого наробылы.
Я вспомнил тогда  ту сцену в пивбаре. Да уж, наробылы.
- А ты знаешь, як полякы з нас знущалыся (издевались)?
И они рассказывали, как им запрещалось ходить по одному тротуару с поляками, ездить в одном с ними трамвае во Львове. Все это говорилось искренне. Я их за язык не тянул. Пишу эти слова и вспоминаю, как недавно президент Польши Дуда, подписав документ о сотрудничестве Польши и Украины, обнимался с Зеленским. Такую скорчил рожу, похлопывая по плечу клоуна, что у меня, вспомнившего те разговоры в бригаде, сразу вспомнилось русское: «Пусти козла в огород…» Поляки еще покажут вам Кузькину мать. Будете еще ходить по струнке ими натянутой.
-Радяньска (советская) влада – добра влада, бо вона дозволяе в сэбэ красты.
И крали по-черному. Не только то, что плохо лежало, а в советские времена бардака и бесхозяйственности было, хоть отбавляй, но и то воровали, что было спрятано на складах. Ушлые ребята.
Однажды на импровизированную свалку около площадки, где располагалась наша бригада, выбросили какие-то старые электроприборы. Хлопцы тут же бросили работу и принялись ковыряться в железе. А я сижу на швеллере и от нечего делать стучу по нему молотком.
-Сергий, чого сыдышь, тоби, шо ничого нэ трэба?
-Нет.
Когда они расковыряли все, что можно, и каждый положил в карман какие-то болтики, шурупчики, могущие пригодиться в хозяйстве, у нас возникла дискуссия.
-Як цэ так, шо тоби ничого нэ трэба?
-Ну, это ж чужое. К тому же государственное, чего ж я буду тырить. Да, оно мне и, правда, не надо.
-А якщо трэба будэ и нэ вкрадэшь?
-Нет
-П…шь, Сергий, п…шь. Нэ можэ такого буты.
Словом, посчитали меня или брехуном, или идиотом.
Однажды пришел из соседней бригады некто Мыхайло.
-Зэню, мэни трэба банек.
Добрэ, завтра прыходь, -ответил Зиновий Михайлович.
 Банек – это такая печка, похожая на буржуйку, из двухмиллиметрового стального листа, скатанного в цилиндр. Ее набивают стружками, опилками, и  она, сильно накаляясь от минимального количества топлива, быстро нагревает помещение. Дешево и сердито.
В изготовлении банека принимали участие почти все в бригаде, абсолютно не таясь от начальства. На следующий день Мыхайло пришел за заказом, принеся в сетке два литра  самогона и разных мясных закусок. Сидели в бендежке, выпивали, закусывали. Добра горилка!
Помню, как  проходило Рождество. Все приносили с собой на работу самогон, закуски из только что к празднику зарезанных свиней. Весь день сидели в бендежке, ели, пили, не притрагиваясь к работе. Грех працюваты на свято. Когда на площадку прибежал начальник цеха Ёсып Ёсыпович и закричал: «До роботы, до роботы!», они вальяжно отвечали.
-Схамениться (успокойтесь), Ёсып Ёсыповичу, видпрацюемо.
И так и не пошевелились. А Ёсып Ёсыпович, махнув рукой, ушел в свой кабинет. Сам такой. Это я, москаль, из другого теста слепленный. Но  я должен был играть по их правилам, не буду же один работать. Русская крановщица Настя тоже пришла в нашу коморку. Ей тоже налили со словами: «Христос си рождает!»
Когда я получил первую зарплату, мне намекнули, что надо бы принять меня в рабочее братство. Намек понял. Пили и закусывали в том самом баре. Даже Стефан Шикора, который был тогда в завязке, вынужден был развязать, сказав: «Хиба хочу – мушу. (должен)»
В мае или июне я уволился, и вздохнул с облегчением. Конечно, я получил богатейший жизненный опыт. Но он дался мне очень тяжело. Пробыть полгода среди абсолютно чуждых мне по духу и по языку людей – еще то испытание. Я научился  лучше говорить по-западенски, стал лучше понимать этих людей, но так и не стал ближе к ним. Слишком мы разные. Но мирное сосуществование тогда было возможно.  Увы, события в будущем будут развиваться по другому сценарию…
ЗАГНОБИТЬ МОСКАЛЯ!
Шанс на мирное сосуществование все-таки был. Повторяю, не на любовь и не на дружбу, а просто на то, чтобы жить рядом, и, как говорила пани Сяня, «свое шануваты, чуже нэ хаяты». Русские всегда были к этому готовы. Все эти наши ухмылочки по поводу рагульских нравов, не были зловредными. Может, какой-то элемент высокомерия в них и присутствовал, но это не был шовинизм доминирующей нации. В реальности русский народ несопоставимо больше отдавал и украинцам, и другим народам СССР, чем брал что-то для себя. Он во многом жертвовал своим благом ради  сохранения огромной страны и той самой во многом дутой дружбы народов. Хотя, конечно, у многих людей искренние чувства к своим соседям по СССР были. Категоричность, только черные и белые краски здесь не уместны, жизнь, как уже говорил, всегда состоит из полутонов.
А вот со стороны западенцев зловредности было предостаточно. По сути большая часть моего повествования именно об этом. Было, было, даже если эта неприязнь и носила завуалированные формы. Видимо, черта национальная. Не зря же все эти анекдоты про хохлов. Они рождены самой жизнью.
Спрашивают у  украинца, сколько он может съесть яблок. Одно? Да. Два? Да,  А мешок? «Дэсять зъим, а рэшту понадкусую!» Не в бровь, а в глаз. Натура такая.  Нагадить ближнему, да еще, если он чужак, то хлебом не корми.
Я поступил на русскую филологию легко. Набрал проходной балл для выпускников школы, хотя мне как льготнику хватило бы и меньше. За неделю до начала занятий решил съездить с отцом на рыбалку. Как раз открывался охотничий сезон, и к нему был приурочен массовый выезд офицеров в охотхозяйство Прикарпатского военного округа. Хозяйство – военное, а егеря и прочие работники, естественно, из местных.
Там были пруды, на которых гнездилась пернатая дичь, конечно же, водилась и рыба, которую можно было ловить удочками без ограничений. Но были и зарыбленные ставки, на которых рыбная ловля была запрещена. Я отправился с двумя парнями из нашего городка на один из разрешенных прудов. Поймали несколько карасиков меньше ладошки. Клева не было. Решили возвращаться на базу. Я зачехлил снасти, удочки были отцовы, своих у меня сроду не водилось, и мы отправились в путь. У моих знакомых удочек вообще не имелось, пошли со мной за компанию. Идти вдоль этого пруда было довольно далеко. А если пойти по дамбе, пролегающей между двумя запретными прудами, то почти в два раза ближе. Один из нас и предложил срезать путь. Я еще подумал, что может, не стоит, но потом рассудил, что ничего предосудительного мы не совершаем. Рыбу не ловим. А ходить разве мимо запрещено?
Идем себе по дамбе, вдруг навстречу едет грузовичок. Когда машина приблизилась к нам, сидевшие в кабине открыли двери с двух сторон, тем самым перекрыв всю дамбу, чтоб нам  мимо не проскочить.
-Стояты! В машину! В кузов! Скоро!
Мои спутники, молча, повиновались, хоть слыли в городке хулиганами. А я заартачился.  С какой стати! Ничего незаконного я не делал, совесть моя чиста! Когда меня стали подталкивать в кузов, я выругался. Что тут началось! Они словно ждали повода. Один, самый горячий, хотел удочки пополам переломить, но его осадили, пытаясь придать делу законный вид. Нас как злостных браконьеров доставил в контору охотхозяйства. Посмотрев на рыбу, сказали, что она их не интересует, так как не является товарной, а удочки отняли. Именно отняли, а не конфисковали. Кажется, записали фамилии, нацарапали что-то типа протокола, как говорится, левой рукой на левой ноге и отпустили. Меня трясло от совершенной несправедливости.
Наутро мы с отцом и одним прапорщиком, который знал этих мужиков, отправились в контору,  чтобы поговорить и попытаться уладить дело миром. Застали всю компанию, пьянствующей на рабочем месте. Не иначе, как удочки наши пропивали, удачно продав какому-нибудь Мыколе. Разговора не получилось. Вели они себя нагло и явно куражились над нами, чувствуя свою власть и  безнаказанность.
Отец потом хотел написать жалобу  на этих уродов, но я отговорил его. Мне надо было ехать на учебу, да и не сильно верилось, что кто-то будет в этом серьезно и по справедливости разбираться.
Уверен, история эта пованивала националистическим душком. Это было не просто торжество хама, вдруг дорвавшегося на мгновение до власти и решившего покуражиться над теми, кто обычно ему не подвластен. Это было торжество украинского хама, тешившего свою патологическую ненависть к трэклятым москалям. Как же можно упустить возможность сделать козью морду этим офицерам, летчикам, да и сынку офицерскому по носу щелкнуть?
Ну, как тут не вспомнить великого Булгакова и его «Белую гвардию»? Когда Петлюра еще и в Киев не зашел, но уже стало ясно, что у украинствующих появился шанс, они  сразу и по-русски перестали говорить и даже понимать этот  язык. И, услышав русскую речь, угрожающе вопрошали: «Шо вы казалы?» Ох, знал Михаил Афанасьевич подноготную этих хлопцев, ох, знал. За что ими и проклят.
 Хотя за что нас ненавидеть? Да, советское государство, в отличие от поляков и австрийцев ликвидировало частную собственность, боролось с религией, что я расцениваю крайне негативно. Но ведь оно так поступало не только по отношению к украинцам, но и ко всем другим народам Советского Союза. А русским-то досталось, кстати, больше всех за то, что они государствообразующий народ, и все издержки социального эксперимента по строительству коммунизма легли именно на их плечи.
Но все изъяны  социалистического строя с лихвой окупались строительством предприятий, которых на Западной Украине не было ни при австрийцах, ни при поляках. А бесплатное образование, а медицина? И культуру украинскую никто не только не давил, но даже и развивал всемерно: печатались книги на мове, ставились спектакли и т.п. Более того, ее насаждали на территории республики в тех регионах, где сроду по-украински никто не говорил.  На Украине в официальной жизни было даже слишком много украинства, гораздо больше, чем его было в жизни реальной. И даже на Западной Украине, где украинское население, действительно, преобладало, всего украинского было достаточно, чтоб «свое шануваты». Но вы не оценили этого. Вы взяли из общего мешка гораздо больше яблок, чем смогли съесть, но накусали их, чтоб другим нагадить.  Зачем? Из вредности! Чтоб, как в той присказке: «Шел хохол, насрал на пол, шел кацап – зубами цап!»
ЧЕМОДАН. ВОКАЗАЛ. РОССИЯ.
Учился я в университете ниже своих возможностей. Как уже писал, мой пыл постигать филологическую науку быстро угас, потому что все на факультете как-то так было устроено, что нестандартное мышление не поощрялось, яркие личности у руководства вызывали ревность. Одним словом, болото. За исключением 5-6 ярких преподавателей, причем русских или восточных украинцев, больше не у кого было чему-то учиться. Базовые знания и в учебнике можно было почерпнуть.
Самой яркой личностью был Алексей Владимирович Чичерин. Старший преподаватель кафедры зарубежной литературы. Доктор филологических наук, профессор он знал английский и французский языки и читал нам, например, в  оригинале стихи французских декадентов. Он приходился племянником тому Чичерину, наркому иностранных дел в первом советском правительстве, но, как я понял, не только не кичился этим, а наоборот стеснялся этого родства. Дворянин по рождению Алексей Владимирович, видимо, не жаловал советскую власть, но и не был, конечно, диссидентом. Он был русским интеллигентом в лучшем смысле этого понятия. После войны его вместе с группой преподавателей направили из Москвы во Львов поднимать местную науку. Своих преподавателей и профессоров, как правило, польского происхождения. бандеровцы с молчаливого попустительства основной массы западенцев вырезали. Так что ученых кадров не было. В отличие от большинства  командированных,  которые вернулись в Россию, Чичерин остался во Львове. Ему нравился этот город. Когда-то Чичерин возглавлял кафедру русской литературы, но его «съели» местные интриганы, и он довольствовался должностью старшего преподавателя на зарубежке. Когда я был на пятом курсе, Чичерину было уже 80. Высокий,  чуть сутуловатый, он ходил шаркающей походкой по университетским коридорам, любезно со всеми здороваясь. Но когда становился за кафедру, то мгновенно преображался. Выпрямлялся и хорошо поставленным голосом, как у артиста, начинал свои потрясающие лекции. В конце мы ему часто аплодировали, и студенты русского отделения, и украинского. Это был Человечище, Личность.
Все остальные преподаватели, даже самые хорошие, о которых, как я говорил, было не так уж много, не дотягивали до его уровня. В сфере межнациональных отношений внешне все было вполне прилично. Кто хотел, говорил и преподавал на украинском языке, кому было удобней говорить по-русски, читали лекции и вели семинары на русском. Но какая-то скрытая националистическая возня все же была. На пятом курсе до нас дошли слухи, что КГБ накрыл группу студентов с украинской филологии, которые собирались тайно и несли на своих сходках что-то непотребное, даже вроде какие-то листовки писали. Но все это было так засекречено, что подробностей никто никаких не знал. Судя потому, что никого не отчислили, видимо, ограничились беседами и внушением.
Я знал нескольких человек с украинской филологии, которые были освобождены от занятий на военной кафедре. Как я потом догадался, их родственники были замешаны в бандеровском движении.
Кстати, о военке. После пятого курса мы проходили двухмесячные сборы в кадрированной воинской части в городке Славута Хмельницкой области. Первое впечатление, что в этом городке почти все разговаривали по-русски. Хмельницкая область не западенщина, но и не русскоязычный восток. В чем же дело?
Потом дошло. Славута – это еврейское местечко, которых в этих краях было множество. Как раз здесь проходила та самая черта оседлости в Российской империи. А все евреи, в том числе и львовские, не признавали украинский язык, разговаривали только по-русски. Вместе с нами в этой части проходили сборы и студенты из Донецка. Все они разговаривали на русском языке и по менталитету были совершенно другими людьми. И уже тогда я почувствовал неприязнь, которую испытывали к ним наши университетские рагули. Однажды даже подрались несильно. Дончане нашим наваляли, и я в душе был этому рад.
И здесь мне пришлось столкнуться еще с одной попыткой сделать мне, москалю, пакость. Нас, русскоязычных парней из четырех факультетов, проходивших сборы, филологического, исторического, экономического и юридического, было не больше десятка на две сотни остальных. И меня определили в отделение к экономистам, где командовал некто Хода, типичный западенец. Он, как и я, служил в армии, потому и попал в командиры. Кстати, в советской армии существовала чуть ли не традиция ставить на должности младших командиров хохлов. Большинству из них очень нравилось командовать, потому, как приятно ощущать себя выше других. А за это они легко без отвращения готовы были и попу начальству лизнуть.  Так что мне, несмотря на мой военный опыт, не светило командирство, да я и не стремился, а вот терпеть унижения, придирки от человека, который меньше меня в армии прослужил, не собирался. А Хода этот, поняв, что у него есть шанс безнаказанно поунижать москаля, активно стал в этом упражняться. То замечание сделает обидное, то какое-нибудь задание даст, которое по моему статусу «дедушки» для меня унизительно. Терпение мое кончилось, когда он не разрешил подвинуть сидение в БТР во время учебного вождения, и я со своим маленьким ростом просто не доставал ногами до педалей, из-за чего БТР глох. Ему очень нравилось картинно качать головой: «якый нездалый москаль». Оставалось два выхода: или в рожу дать, или идти к командованию на душевный разговор. Я выбрал второе. Пошел к нашему офицеру майору Бондарчуку и открыто заявил: «Павел Демьянович, этот рагуль меня задолбал, переведите, пожалуйста, в другое отделение». Майор был хороший мужик, он тут же перевел меня, никому ничего не объясняя.
Новый командир отделения, Вася Билецкий, тоже был западенцем, но он не был рагулем. Мы с ним прекрасно поладили.
И еще один интересный случай из военных сборов. Офицеры с университетской военной кафедры вели у нас занятия, а все, что было связано с сугубо армейской стороной дела, было отдано на откуп офицерам части. Командиром нашего батальона был майор Солдатов. Настоящий майор, прошедший Афганистан. Он пытался командовать нами по уставным требованиям, чтоб мы, будущие лейтенанты, хотя бы познали азы армейской службы. Это вызывало сопротивление разношерстной, не привыкшей к дисциплине студенческой братии. Иногда майора доводили до белого каления. Однажды нервы у Солдатова сдали.
-Да в 41-м году под Москвой ни одной украинской дивизии не было! - в сердцах бросил он в строй, намекая на ненадежность украинцев.
Строй взорвался негодующим воплем. Я даже испугался за майора, но обошлось – не разорвали. Он, похоже, и сам понял, что переборщил. Но самое интересное, что  Солдатов не далеко ушел от истины. Конечно, украинцы под Москвой были. Но вот дивизий, сформированных на Украине, как, например, сибирских, которые внесли решающий вклад в защиту столицы, пожалуй, не было. С Западной Украины – точно. Они были  по другую сторону фронта, в подручных у Третьего Рейха.
Интересно, настучал кто-нибудь на майора, куда следует?
Все мои неприятности на сборах были мелочами по сравнению с тем, что сулило мне распределение. Здесь требуется небольшой экскурс в прошлое.
На втором или на третьем курсе у нас была марксистско-ленинская философия – исторический материализм. Практические занятия вел один преподаватель из западенцев, фамилию не буду называть. Однажды он вызвал меня отвечать, и ему показалось, что я толковый студент. Предложил поучаствовать в научной конференции. Я справился неплохо. Тогда он решил познакомиться со мной поближе и заглянул в журнал посещаемости, а там куча пропусков.
А надо сказать, что товарищ этот был не только коммунистом, но и заместителем секретаря парткома университета. Как выяснилось вскоре,  он очень хотел стать секретарем парткома, и это ему удалось. Может, отчасти и потому, что он сумел удачно раскрутить акцию по борьбе с пропусками студентов. Меня и еще двух студентов с нашего курса по его предложению вызвали на комитет комсомола университета. После показной порки, влепили строгий выговор, правда, без занесения в учетную карточку. На экзамене, когда я хорошо ответил на все вопросы билета, он сказал мне по-русски: «А теперь, Сергей, приступим к экзамену». Гонял меня по всему курсу и в конце изрек: «А вы неплохо знаете предмет. Я бы вам поставил пять, но за ваши пропуски – четыре. Надеюсь, у нас с вами больше не будет недоразумений?»
Ну, что сказать? Формально человек прав. Я все-таки был раздолбаем, хоть и неглупым. Возможно, он был, действительно, идейным коммунистом? Но что-то заставляет меня в этом усомниться. Не видел я среди западных украинцев идейных большевиков. А вот использующих членство в партии для карьеры – да. Так многие делали, кстати, в СССР, потому что правила жизни были такие. Но у западенцев это как-то особо выглядело цинично.
По этому поводу анекдот. Выпивают два старых бандеровца. И вот, расчувствовавшись, один  говорит другому.
-Мыкола, я теэбэ так поважаю, так поважаю! Ни, нэ за тэ, шо ты в 49-му роци комсомолку згвалтував (изнасиловал). Ни, нэ за тэ, шо в 50-му ты головУ сильрады повисыв. Я тэбэ поважаю за тэ, шо ты е порьедна совьетска людынА. (порядочный советский человек).
Ну, как вам? Ведь сами сочинили. Цинизма им не занимать.
Выйдя с экзамена уставшим, но счастливым, я подумал, что все, больше мы с этим товарищем не встретимся. Но я ошибался. На следующий год у нас был курс научного атеизма, и мой друг становится заведующим этой кафедрой.
Я долго исправно посещал его занятия, но однажды сорвался из-за несчастной любви. На экзамене он встречал меня с ехидной улыбкой: «Ну, что, Сергей, приступим». Я опять отвечал хорошо. Тогда он просто сказал: «Надо присутствовать, а не отсутствовать в университете». И поставил три, тем самым лишив меня стипендии.
Ну, уж теперь-то мы точно не пересечемся, наивно думал я. Как бы не так. Товарищ становится проректором по учебной части и ведает распределением выпускников.
Направлений хороших не было. Всех распределяли на работу учителями в сельские школы.
Если это местный хлопец или дивчина, то перекантоваться два года на периферии - не велика беда. А каково мне, москалю? Как жить среди людей, с другим языком, с другой культурой, менталитетом? Опыт работы в чуждой среде у меня был, на том заводике в Дулибах. Но после работы я приходил домой в городок, в свою среду. До нее, до моего русского мира было полчаса ходу. А тут?
Я выбрал Городокский район. Это в двух часах езды от Львова. Плохо, но это было лучшее из того, что предлагалось, после того, как распределили отличников. Самым страшным считался Турковский район, расположенный в глубине Карпатских гор. Никто туда ехать не хотел добровольно. Направляли силой. Имея горький опыт общения с моим другом, я почти не сомневался, что он постарается отправить меня именно в эту зажопинку. И я не ошибся..
 От Турки до Львова – четыре часа езды на автобусе, до Стрыя еще дольше. Катастрофа! Я часто проигрывал в мозгу сценки из моей будущей жизни в каком-нибудь из сел Турковского района. Ничего хорошего мне не представлялось. Я был обречен, или страдать, или обрагулиться и принять их мир, «знайты соби дивчыну, завесты господарство»… Нет!
Появился у нас молодой преподаватель, Валера Седнин,с которым мы иногда пили пиво в парке близ университета.
-А там мой хороший приятель заврайоно работает, - вдруг сообщил Валерий, – поезжай, передай от меня привет, он тебе все нюансы растолкует.
Я и отправился в дальнюю дорогу. Через четыре часа вышел на автостанции. Кругом горы одна другой выше. А над ними тучи ходят хмуро.
-Добрый дэнь.! Вам привет от Валеры Седнина, - перешел я на русский  и рассказал заведующему все без утайки, - мне бы, на худой конец в какое-то село поближе к трассе.
Подумав немного, он неуверенно сказал:
-Найблыжче село – Лыбохора. Через гору пэрэйдэтэ и будэ на траси.
Понятно! Тогда я намекнул, а что будет, если я не приеду? И вдруг понял, что ничего не будет. Никто меня не станет искать, потому что я никому не нужен, как и тот Неуловимый Джо из анекдота. Местные педагоги, пользуясь нехваткой кадров, нехило зарабатывали на двух ставках и более. Зачем им какой-то москаль?
Вернувшись окрыленный во Львов, я позвонил маме в Черкесск и попросил узнать, возьмут ли меня куда-нибудь там на работу без открепления. На следующий день получил ответ. Меня ждут в Черкесском педучилище.
Все. Судьба моя была решена. Я собрал нехитрый свой скарб. Поставил друзьям полдюжины бутылок крепленого вина «Гроно Закарпатья». Через двое суток я был уже в Черкесске, в Российской Федерации.
Там тоже были свои нюансы. И город не нравился после Львова, и в общении с горцами тоже не все было гладко. Но это была Россия.
Сейчас, прожив жизнь,  я с сестрой иногда рассуждаю о том, чтобы было, если бы мы остались там, в Стрые? Ничего хорошего. После развала Советского Союза события на Украине стали развиваться по самому худшему сценарию. И мы благодарим Бога, что надоумил наших родителей уехать оттуда, а потом и нам указал правильный путь.
НА ГНИЛОМ ФУНДАМЕНТЕ
Здесь можно было бы поставить и точку. Мое пребывание на Западной Украине длиной в 23 года закончилось. Я туда приехал с Кавказа, на Кавказ и уехал. Это были лучшие годы моей жизни, потому что детство и молодость у любого человека – лучшая пора. Но своим я там не стал, и Украина для меня не стала малой родиной. Что-то близко, что-то дорого, а от чего-то и тошнит. К родине так не относятся, родина, как и мать, дорога в любом обличье. Вот Ставрополье, где  живу уже 44 года, я считаю своей родиной.
Первые лет пять я скучал по Львову, по Стрыю, именно по городам с их европейской архитектурой, по друзьям. За всю жизнь я раз 5-6 побывал на Украине. И с каждым годом мне там становилось неуютней и холоднее. Последний раз был в 2007 году, а перед этим в 2005 после первого майдана, протолкнувшего к власти Ющенко.
Мои университетские друзья Михаил и Ирина ставшие во время учебы мужем и женой, русские люди, горячо поддержали Померанчеву (оранжевую) революцию. Их дочери даже ездили в Киев и прыгали там на площади за Ющенко против «бандита»  Януковича. На память остались им оранжевые футболки известного бренда, то есть, дорогие. Понятно, что не Украина, резко обнищавшая за годы самостийности, финансировала все эти майданные расходы.
-У меня было чувство, что меня изнасиловали, – возмущалась Ирина, - уверенная, что первоначальная победа Януковича была сфальсифицирована.
Я спорить не стал, но был крайне удивлен такими настроениями моих русских друзей. Неужто они не чувствуют, кто стоит за националистом Ющенко? Ведь это был первый звоночек грядущих притеснений русской культуры и русскоязычных граждан Украины. Тогда я понял, что это начало конца. Если Миша, Царствие ему небесное, всегда трезво, скептически относившийся к западенцам, молчаливо принимал Ирины экзальтированные суждения, видимо, соглашаясь с ними, отпустил своих дочек на майдан, значит, что-то сломалось в их мироощущении.
А мой одноклассник Толик Никитенко, тот самый, подмечавший прикольные рагульские штучки! В один из моих приездов он заявил: «Да ваш Путин…» и далее матом. Что произошло с моими друзьями, когда?  За 15 лет украинской самостийности они, русские, стали русофобами. А что же тогда говорить о щирых самостийниках?
А ведь все начиналось еще при советской власти. С ее двойственного отношения к украинскому национализму. Национализм – это плохо, а национальное самоутверждение – хорошо. Такая была политика. А где грань между первым и вторым? То-то! Никто четких критериев выработать не смог. Вот и выпестовали монстра.
Помню, на первом курсе нам один преподаватель читал лекцию на общеполитические темы. И рассказал о своем посещении музея Сергея Королева в Житомире. Известно, что Королев родился в этом городе. И вот, приводя анкетные данные великого конструктора, которые он якобы вычитал в музее, товарищ заявил, что Королев украинец.
Меня это сразу зацепило. Не может быть. Поинтересовался недавно биографией Сергея Павловича. Отец преподавал русский язык и литературу в местной гимназии, у мамы фамилия украинская, правда. Но в семье все держалось на русской культуре и языке. Ничего украинского.
Вот так уже тогда манипулировали фактами. Ну, а потом пошли в разнос! И Черное море великие укры вырыли, и библейский Адам был украинцем. Кстати, эту чушь я собственными глазами читал в одной из газет, когда купил ее в цент ре Львова.
В начале десятых годов в одной из соцсетей я нашел группу, в которой были представлены различные достопримечательности Украины с небольшими комментариями восторженного характера. В принципе хорошая идея – гордиться красотами своей страны. Ну, разве что пафосно не в меру. «Пышаемось (гордимся) нашою Украиною!» - такими словами заканчивалось каждое представление достопримечательности.
И вот вижу до боли знакомые очертания скалы из песчаника, с выдолбленными в ней входом, окошками, лесенкой. Да это же пещера Довбуша в селе Розгирче! Здесь мы не раз бывали с друзьями, одноклассниками в турпоходах, даже ночевали не раз.
Алекса Довбуш – национальный западноукраинский герой. Ему посвящены песни, предания. Он жил в конце 18 века и прославился тем, что грабил польских панов. А часть награбленного отдавал бедным украинцам, то есть, был добрым разбойником. Такой украинский Робин Гуд.
Читаю текстовку к фотографии: «Скальный монастырь». Вот те на! С каких это пор разбойничий притон стал монастырем? Поискал материал в интернете. Очень расплывчатая информация. Явно высосанная из пальца.
Однажды  в очередной раз, приехав с ночевкой в эту пещеру Довбуша, мы развели костер и варили себе суп из концентратов. С нами были две девушки из Воронежа, приехавшие к кому-то в гости в городок. Им все здесь было в диковинку.
 Тут вышел из леса дедок.
-Хлопцы, вы тут моих коров нэ бачылы?
-Ни, нэ бачылы. Сидайтэ, выпыйтэ з намы.
Дед не отказался. Выпил кружку вина и разговорился.
Я попросил его рассказать нам историю этой пещеры и о самом Довбуше, так как наши гостьи из России и ничего об этом не знают. Дед охотно стал рассказывать, как Довбуш скрывался в этом месте от поляков, что именно его товарищи, опришки, выдолбили этот схрон.
-Вин був за народ, проты польских панив, – объяснял дед, и чтоб москалькам было понятней,  уточнил, - як Лэнин.
А теперь вот «скэльный моностыр»! Что за метаморфоза? Времена не те? Может, конечно, какие-то украинские великие умы докопались до истины и выяснили, что в эпоху древних укров здесь был, действительно монастырь, да еще и украинской православной церкви?
Но что-то мне в это верится с трудом. Я склонен доверять простому дедку, прожившему в Розгирче всю жизнь. И где жили и похоронены его предки, которые того самого Алексу Довбуша видели, а может, и знали. Им ли не знать, что здесь было на самом деле?
Но разбойничий притон для современной Украины – это не очень красивая история, так почему бы и не подправить? Все равно уже давно в истории Украины все поставлено с ног на голову или придумано, «шоб було краще, ниж у москалив».
В центре Стрыя стоит красивое здание с барельефами. На фронтоне написано: «Народный дим». Именно дим, а не будынок, как правильно по-украински. Но это не великая беда. Самое страшное, что там написано: «Слава русскому народови». Многие годы в этом здании находился гарнизонный Дом офицеров, куда мы ходили на танцы или играть в бильярд. И местные туда ходили, и мы неплохо ладили.  Если и случались драки, то отнюдь не национальной почве, а из-за девчат.
Так как же это понимать? Это какому «народови слава»? Никакая, простите, сволочь мне тогда не пыталась объяснить смысл этой надписи, сделанной в начале 20 века, то есть, до москалей, в Австро-Венгрии. Интересно, сейчас она есть или ее сбили в антирусском кураже?
Попытался сам разобраться. Выяснилось следующее. В конце 19 начале 20 веков в Австро-Венгерской Галиции были довольно сильные русофильские настроения. Особенно у русинов,  славянского народа, живущего в Карпатах и Закарпатье. Они ближе к словакам по языку, чем к украинцам. Да и многие жители Стрыя и Львова тоже называли себя русинами и даже русскими. Об этом феномене подробно рассказано в фильме Алексея Денисова, который шел на «России 1». Я сам читал небольшие письма жителей Стрыя на открытках с видами города начала 20 века. Написаны по-русски,  или на какой-то смеси русского и русинского языков, но никак не по-украински. Признаюсь, был крайне удивлен.
Не оттуда ли и эта надпись на Народном доме? «Слава русскому народови!» Может, русинам, может, самым настоящим русским, что не противоречило тогдашним настроениям в Галиции?
Таких народных домов было довольно много, фактически в каждом городе Галиции. В них изучали народную культуру, традиции. Они были центрами народного просвещения. И в них были сильны русофильские настроения. Перед первой мировой войной австрийцы спохватились и стали всячески вытравливать крамолу. Ценой невероятных усилий и репрессий, вплоть до помещения непокорных в концентрационные лагеря, удалось эту «прорусскую  заразу» задушить. Пришедшие после первой мировой войны в Галицию поляки завершили это дело. Русские стали для большинства украинцев врагами.
Вот такая история, о которой в нынешней, да и тогдашней советской Украине вспоминать не принято. 
А Иван Франко, чье имя носит мой университет. Насколько я знаю, он не был русофобом, даже одно время состоял в какой-то организации с прорусским уклоном. Про москалей я у него ничего плохого не читал. Может, ошибаюсь, может, не глубоко знаю его творчество? Но повесть его «Захар Беркут» читал. В ней рассказывается, как жители села Тухля, в котором я, кстати, бывал, в середине 13 века не пропустили отряд татаро-монголов в Венгрию. Они перекрыли протекавшую по долине речку, обрушив в нее скалу, считавшуюся у них священным камнем, и утопили тысячи врагов.
На вершине одной из гор в мою бытность даже стоял крест в честь вождя тухольской общины Захара Беркута. Ни о каких украинцах Франко в повести не упоминает, а называет их русскими или русичами, а территорию эту называет Галицко-Волынским княжеством.
Об этом сейчас тоже на Украине не принято говорить. Вся ее официальная история сейчас – это миф, обслуживающий политические потребности сошедшего с ума общества. «Цирк на дроти», как говорили когда-то мои украинские соседи по улице Грабовецкой.
Ну, как тут опять не вспомнить Булгакова и его великую «Белую гвардию» .
«По какой-то странной насмешке судьбы и истории избрание его (Скоропадского. Авт.) произошло в цирке. Будущим историкам это, вероятно, даст обильный материал для юмора». Ну, что? Все, что происходило тогда ан Украине в 1918 году, действительно, попахивало цирком.
«Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький... Так вот спрашиваю: как по-украински "кот"? Он отвечает "кит". Спрашиваю: "А как кит?" А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется», - возмущался в романе Алексей Турбин.
Все повторяется, все повторяется, только на другом витке истории. И тот цирк столетней давности обернулся кровью, но разве он идет в сравнение с тем, что устроил нынешний кровавый клоун? И не украинец по крови, но четко следующий инструкциям мастеров по сведению с ума целых народов, он гонит и гонит на верную смерть тысячи украинцев. За что, за самостийную Украину, за какие ценности?
«Ни о каком украинском независимом государстве не может идти  речи; их лидеры, вчерашние батраки у малороссийских сахарозаводчиков и польских магнатов, считают, что государство – это село, что они могут его построить, будто вскопать огород после пляшки горилки. Украинство – эталон бахвальства и местечковой ограниченности, не видящей ничего дальше канавы своего хутора». Это сказал Антон Деникин.
Если его можно заподозрить в русскодержавном шовинизме, то уж этого персонажа – никак.
«У украинцев  ужасная черта – нетерпимость и желание добиться всего сразу;  в этом отношении меня не удивит, если они решительно провалятся. Кто желает все сразу, тот в конце концов ничего не получает. Мне постоянно приходилось говорить им об этом, но это для них неприемлемо. Например, с языком; они считают, что русский язык необходимо совершенно вытеснить». Это гетман Павел Скоропадский, оказавшийся слишком мягким и нерешительным для украинского национализма.
А в основе любого национализма, и украинского в особенности, лежит ненависть. А на ненависти, шановне панство, ничего построить нельзя. Дом на таком гнилом фундаменте неминуемо рухнет.
P.S.
А пани Сяня была права, когда говорила, что надо: «Свое шануваты, но чуже нэ хаяты». Но кто ж ее послушал?
Сергей Иващенко, член Союза журналистов России, лауреат нескольких Всероссийских творческих конкурсов .
2024 год.






 
 
 



 





 










 




 
.