17. Свадьба Саши Протасовой

Жуковский готовился к новому разговору с Екатериной Афанасьевной. Он думал о тех способах, которыми можно было бы добиться ее разрешения на брак с Машей. Случай навел его на одну мысль... Екатерина Афанасьевна восторгалась Иваном Владимировичем Лопухиным, только и твердила о его благородной и честнейшей душе. И. В. Лопухин — русский философ, публицист, мемуарист, издатель, с 1807 года был действительным тайным советником, сенатором. Так случилось, что он крестил в Орле новорожденного ребенка — кого-то из рода Протасовых. А после этого навестил в Муратове Екатерину Афанасьевну, много беседовал с Жуковским, с Машей.

Зимой 1813 года Жуковский сделал визит в Савинском в Лопухину, рассказал о своей любви к Маше и попросил его быть посредником, поговорить с Екатериной афанасьевной, чтобы получить ее разрешение на женитьбу. Лопухин пообещал написать Протасовой и уговорить её дать согласие на брак.

Жуковский опять воспрянул. Он писал: «15 февраля был для меня день счастья и восхитительной надежды. Я поехал в этот день из Муратова с тем, чтобы увидеться с Иваном Владимировичем... Я ехал с веселыми мыслями. Более нежели когда-нибудь мне весело было смотреть на ясное небо, которое было так же прекрасно, как надежда, которою в ту минуту украшалось мое будущее... Я не обманулся. Иван Владимирович, которому я открыл свои обстоятельства, одобрил меня. При моем отъезде от него он меня благословил. Дни, проведенные у него, только что утвердили меня в том расположении, с каким я к нему поехал. С нетерпением жду той минуты, в которую счастие даст мне новую жизнь».

Жуковский, убежденный, что «благословение» Лопухиным его союза с Машей склонит наконец и Екатерину Афанасьевну на благословение их брака, уже располагался в своем великолепнейшем воздушном замке...

Между тем Воейков, уже профессором в Дерпте, вернулся в марте в Муратово. В марте же он был помолвлен с Сашей. Свадьбу назначили на июль.

Очевидно Жуковский надеялся, что повезет и ему, и Екатерина Афанасьевна наконец-то смилостивится и разрешит его браук с Машей. В марте 1814 года у Жуковского состоялось новое решительное объяснение с Екатериной Афанасьевной. Он еще раз попросил у нее руки Маши. Ее глаза расширились и потемнели от гнева, но она сдержалась, ответила сухо:

- Никак нельзя. Тебе закон христианский кажется предрассудком, а я чту установления церкви».
— Я вам не родня: закон, определяющий родство, не дал мне имени вашего брата.
— Я не соглашусь. Ведь не пойдете вы с Машей против моей воли?
— Нет.
— Мне Маша давеча сказала то же... Ты настроил Машу против меня!
— Неужели важнее остаться правой, чем дать нам счастье? Ведь Маша сказала вам, что любит меня.
— Все равно я не допущу беззакония.
 — Иван Владимирович Лопухин вами уважаем. Мог ли бы он одобрить беззаконие?
— Лопухин — не мог бы.
— Но он согласен со мной!
 — Если мнение Ивана Владимировича с твоим согласно, то это только переменит мое мнение об нем.
— Ваше сердце для меня ужасная загадка, — сказал Жуковский и вышел...

"Господи! как же она не видит счастья Маши, ведет ее ко гробу!» - думал уходя Жуковский.

Протасова-старшая не только отказала поэту, но и запретила ему появляться в их доме, в Муратове. А Воейков, став женихом Саши, водворился в доме Протасовых почти как хозяин. Проявив всю свою властность, он, хотя и немного преждевременно, занял положение главы семьи. Екатерина Афанасьевна охотно подчинилась ему — о дочерях нет и речи...

Но Жуковский заподозрил его двуличность. «Со мною жестокие разговоры на счет Екатерины Афанасьевны, а у нее целование рук и ног. Мне — даже предложение увезти Машу», — записывает Жуковский. Кто знает, может Воейков был и прав, пора было перестать умолять Екатерину Афанасьевну и действовать более решительно?

Сокрушенный Жуковский уехал в Долбино, к своему верному другу и родственнице Авдотье Петровне Киреевской. Уже около месяца она жила там с детьми. Огромный дом на широком холме, сад, река Выра в русле глубоком, как ущелье, деревня на другом берегу с прекрасным храмом Успения Пресвятой Богородицы — все еще в снегу, но уже сером, влажном, — воздух веял весенней свежестью... С каким весельем встретили Жуковского дети - Ваня и Петушок! Как рада была Авдотья Петровна, снявшая наконец траурное платье, надетое из-за смерти мужа. Свежая и молодая, с сверкающими глазами...

Авдотья Петровна, которой Жуковский передал свой разговор с Екатериной Афанасьевной, взволновалась и решила делать все возможное, чтобы помочь другу. Она написала Екатерине Афанасьевне отчаянное письмо, призывая ее согласиться на счастье Маши и Жуковского, а в искупление этого — пусть и выдуманного — греха она клялась оставить своих детей и уйти в монастырь. Протасова отвечала: «Дуняша, милый друг, ты меня ужасаешь: что это за предложение ты мне делаешь? Ты все забыла: Бога, детей, Машу, твои должности, о себе я уже не говорю; ты ни о чем не думаешь, кроме страсти Василья Андреевича, и для удовлетворения ее ты все бросаешь». И сама притворно стала угрожать тем же: «Я пойду в монастырь точно... Любовь моя к Василию Андреевичу так чиста, я.. видела и в нем к себе истинную любовь брата, а это были все одни искания для получения Машиной руки».

Жуковский не мог оставаться на одном месте — он поехал в Чернь, останавливаясь на постоялых дворах, никуда не спеша. «Я теперь скитаюсь, как Каин с кровавым знаком на лбу, — писал он Тургеневу. — Если ничего не удастся, то надобно будет отсюда бежать, и все-все для меня переменится. Никакой план не представляется мне, и ни к какому не лежит сердце. Ведь это не будет план счастья, а только того, как бы дожить те годы, которые еще остались на мой удел. Самая печальная перспектива!»

Письмо к Авдотье Петровне из Черни в Долбино еще мрачнее: «Теперешнее мое бытие для меня так тяжело, как самое ужасное бедствие. Для меня было бы величайшим наслаждением попасть в горячку, в чахотку или что-нибудь подобное».

Оставалась у Жуковского все-таки надежда на Воейкова. Он обещал после свадьбы усердно хлопотать за друга перед тещей. Жуковский пытался приезжать иногда в муратовский дом — то с Авдотьей Петровной, то с Плещеевым. Но Екатерина Афанасьевна держала Машу взаперти, а с Жуковским говорила сквозь зубы. Даже на милом лице Саши не находил Жуковский никакого особенного сочувствия (он понимал, что ей не до него, что у нее свадьба скоро...). «Легче быть одиноким в лесу с зверями, — думал Жуковский, — в тюрьме в цепях, нежели возле этой милой семьи, в которую хотел бы броситься и из которой тебя выбрасывают!»

С Машей ему видеться почти не удавалось. Но они нашли способ общения: они завели «синенькие книжки», тетрадки, писали в них письма-дневники и тайно передавали друг другу. Так шла беседа. В июньской книжке Жуковский жалуется, что его одолевают «пустота в сердце, непривязанность к жизни, чувство усталости», что земная жизнь в последнее время для него «смерть заживо». Он говорит Маше, что она стала ему «еще милее, еще святее и необходимее прежнего». Маша советует ему ободриться — любовь не должна угнетать: «Я даже желала бы, чтобы ты меня любил менее». И Жуковский, наконец, откликается на ее попытки поддержать его: «Даю тебе слово, что убийственная безнадежность ко мне уже не возвратится... Прошу от тебя только одного: будь мне примером и верным товарищем в этой твердости... Будь моим утешителем, хранителем, спутником жизни!»

Когда Протасовы поехали в Троицкое, Жуковский тайно, отставая на несколько станций, следовал за ними. «Я еду по вашим следам, — писал он в тетрадке для Маши. — Остановился в Куликовке в семнадцати верстах от Орла, там, где вы ночевали в последний раз. Сижу на том месте, где ты сидела, мой милый друг, и воображаю тебя. Хозяйка мне рассказывала об вас, и я уверил ее, что я — жених». 9 июля в Котовке, у Павла Ивановича Протасова, он узнал, что Маша хворала, когда была здесь. «Ты опять больна и опять начинаешь скрываться! — упрекает ее Жуковский. — Ты только хочешь носить маску любви ко мне — не сердись за это выражение! Где же любовь, когда нет никакой заботы о себе».
Друг, Петр Вяземский в это время пишет А. Тургеневу: «Наш Жуковский погибает... Образумится ли он когда-нибудь...»

В ответ на жалобы Жуковского по поводу предстоящей разлуки — отъезда Протасовых с Воейковыми в Дерпт — Маша говорит: «Базиль! Ты слишком огорчаешься разлукой! Скажи, много ли ты имеешь утешения теперь, будучи вместе?» Он снова сетует на то, что стихи не пишутся... Маша отвечает: «Если бы ты знал, сколько меня упрекала совесть за то бездействие, в котором ты жил до сих пор! Я не только причина всех твоих горестей, но даже и этого мучительного ничтожества, которое отымает у тебя будущее, не давая в настоящем ничего кроме слез. Итак, занятия! непременно занятия!»

Призыв Маши как бы пробудил Жуковского. В нем закипели планы: «Писать (и при этом правило — жить как пишешь, чтобы сочинения были не маска, а зеркало души и поступков)... Слава моя будет чистая и достойная моего ангела, моей Маши». Он и лозунг себе придумал: «Дух бодрый на дороге бед!»

Маша убеждает его ехать в Петербург: «Я буду жить для тебя и, верно, придет время, что буду жить и вместе, но теперь еще это невозможно... О Базиль! Что нас разлучит? Цель, желания, надежды, действия — одни! А какое счастье еще нас ожидает! Оно будет! Бог мне это говорит!»

О Екатерине Афанасьевне Жуковский пишет: «Наше несчастие для нее не существует. Иначе могла ли бы она иметь дух с такою холодностью, с таким пренебрежением шутить на счет нашей привязанности, которую называет страстью и хочет представить смешною и странною; а нас — какими-то романическими героями». Маша о ней же: «Базиль, как мы счастливы в сравнении с нею!.. Она слишком чувствует сама, что она не права; доказательства ей не нужны, признаться ей тяжело... Я боюсь за ее здоровье». Екатерина Афанасьевна в это время начала страдать мигренью - тяжелыми приступами головной боли.

Из — за безденежья свадьбу не раз откладывали. Наконец Жуковский продал именьице свое в Холхе и все отдал Светлане в приданое — он ничего для семьи Протасовых не жалел. Кроме того по случаю свадьбы Жуковский подарил ей балладу «Светлана». И после этого за Сашей закрепилось навсегда второе романтическое имя — Светлана.

Уже в июне Жуковский вынужден был оставить свой домик, свезти все свое в Мишенское. Да и к чему будет Холх, если Маша покинет Муратово уже в сентябре? Бесприютно, безостановочно разъезжая по округе, Жуковский разбил свою единственную коляску — она вся дребезжала, и оси не раз были поменяны...

«Думаю, что буду жить в Мишенском, — пишет он в дневнике для Маши. — Впрочем — увидим... Желал бы лучше в Долбине. Дуняша всех лучше умеет тебя любить, всех лучше тебя понимает». Он все чаще думает о Долбине: «Что Ангел — Маша? — спрашивает он в письмах Киреевскую. Что Ваня и Петя? Одним словом что все милое Долбинское мое?» 

Свадьба состоялась 14 июля 1814 года в Подзаваловской церкви. В тот же день, 14 июля, Жуковский сообщает Маше: «Сейчас говорили мы с Воейковым, обнялись, плакали и дали друг другу слово в братстве от сердца. Друг мой, будь с ним искренна... Я просил Воейкова, как друга, как брата, быть твоим помощником, твоим утешителем. Нет, он не обманет меня».

Екатерина Афанасьевна смилостивилась после роскошного подарка Жуковского к свадьбе Саши и разрешила ему временно пожить в Муратово. Однако не прошло и нескольких дней как Воейков изменился, его вспыльчивый неровный характер взял верх. Жуковский писал Маше: «Моя последняя надежда была на Воейкова. Милый друг, эта надежда пустая: он не имеет довольно постоянства, чтобы держаться одной и той же мысли... Я не сомневаюсь в его дружбе, но теперешний тон его со мною не похож на прежний... Мы с ним живем под одной кровлею и как будто не знаем друг друга».

Тридцатого августа, в день своих именин, Воейков позволил себе грубую выходку против Жуковского. Никто из Протасовых за него не вступился. Оскорбленный Жуковский покинул Муратово и написал Екатерине Афанасьевне: «Привязанность мою к Маше сохраню вечно: она для меня необходима; она всегда будет моим лучшим и самым благодетельным для меня чувством. Эта привязанность даст мне силу и бодрость пользоваться жизнью. С нею найду еще много хорошего в жизни... Я не мог с вами проститься. Это было бы тяжело. С вами, быть может, и скоро увижусь, но с вашею семьею, с Муратовой, с моим настоящим отечеством, — расстаюсь навсегда!»

В начале сентября 1815 года Жуковский уехал в Долбино. И в том же месяце Воейков переехал со своей женой в Дерпт, чтобы стать профессором русского языка в университете этого города. Вместе с молодожёнами в Дерпт уехали Екатерина Афанасьевна и Мария.

Забегая вперед надо сказать, что супружеская жизнь Александры Андреевны оказалась несчастливой. Вскоре после свадьбы Воейков сделал невыносимой жизнь не только жены, но и тёщи и свояченицы. Уже через год Екатерина Афанасьевна жаловалась А. П. Киреевской:
"Ты знаешь мою истинную привязанность к Воейкову, ты видела мое обращение с ним, мою нежную заботливость скрыть его недостатки перед другими, я точно о нем думала, как о сыне, как ты о Ваничке. Чем же я заплочена? ненавистью, да! точно, во всей силе этого слова; он не только говорит, что меня ненавидит, нет, он покойно видеть меня не может. И он — Сашин муж, Дуняша; Что же она терпит?" (1816 г.)
Ну что ж, по-видимому, она заплатила цену за свое высокомерия, холодность и упрямое противодействие любви дочери и Жуковского.