18. Вдали от любимой, он в Долбино, она- в Муратов

Жуковский поселился у Авдотьи Киреевской в Долбино. Он жил в двух комнатках. Кабинет его принял свой обычный - аккуратный, ухоженный вид. Каждая вещь на своем месте. В шкафах выстроились его книги; на стол легли толстые тетради... Над бюро — портрет Маши, нарисованный Жуковским. В шкафу — прядь ее волос. Это Авдотья Петровна уделила часть из тех, что ей подарила Маша. Он получил письмо от Маши, ее мучило, что история с ней отвлекает Жуковского от творчества. Она просила его не опускать руки, работать.

"Ты пообещаешь мне много заниматься, Базиль, твои сочинения станут моей славой и моим счастьем" - писала она по-французски («Tu me prometteras de t’occuper beaucoup, Basile, tes compositions feront ma gloire et mon bonheur»). Она надеялась, что теперь все будет по-другому. Он свободен и одинок — все для поэзии. "Если бы ты знал, сколько мне упрекала совесть за это бездействие, в котором ты жил до сих пор. Я не только причина всех твоих горестей, но даже и этого мучительного ничтожества, которое отымает у тебя будущее, не давая в настоящем ничего, кроме слез".

И Жуковский смог погрузиться в работу:
...О, благотворный труд,
Души печальный целитель
И счастия животворитель!
Что пред тобой ничтожный суд
Толпы, в решениях пристрастной,
И ветреной и разногласной?
...Собою счастливый поэт,
Твори, будь тверд! их зданья ломки!
А за тебя дадут ответ
Необольстимые потомки. 

В Долбине Жуковский написал послание к Воейкову — как бы в ответ на его только что написанную сатирическую поэму «Дом сумасшедших», где Воейков высмеял кого только мог — и славянофилов и карамзинистов, — в этот «дом» он упрятал и Жуковского, и даже самого себя. Нападки Воейкова даже на адмирала Шишкова удивили Жуковского и Тургенева. Ведь еще в 1810 году Александр Тургенев писал Жуковскому: «Важный недостаток в Воейкове есть его привязанность и уважение к Шишкову, которого он почитает большим знатоком русского языка и тонким критиком».

Он несчастлив, но пытается заполнить душевную пустоту творчеством. «Жизнь без счастья кажется мне теперь чем-то священным, величественным», — написал он Воейкову. А в ноябре сообщает Тургеневу, что он «в стихах по уши», что «шутя-шутя написал пять баллад, да еще три в голове». В октябре — ноябре 1814 года в Долбине он написал и перевел необыкновенно много стихотворений: «К самому себе», «К Тургеневу, «Добрый совет», «Библия», «Мотылек», шесть «Эпитафий», «Желание и наслаждение», два послания к Вяземскому и др.   

Эта осень оказалась настолько плодотворной, что Жуковский увидел в этом даже некий недобрый знак: «Я точно спешил писать, как будто бы кто-нибудь говорил мне, что это последний срок, что в будущем все пойдет хуже и хуже, и что мой стихотворный гений накануне паралича. Дай Бог, чтобы предчувствие обмануло!» Предчувствия очень мучили Жуковского в эту осень. Он ими мучил и верную подругу Авдотью Киреевскую.

«Помните, как вы, — писала она позднее, — писали «Послание к царю»? Как уверены были, что не удастся его кончить? Помните ли «Эльвину и Эдвина»? Каким она нас страхом поразила? Вас как изобретателя, а меня за вами. Как мы не смели сообщить друг другу своей боязни... Помните ли «Валленштейна»? Помните Шиллерову историю о 30-летней войне, и как суд неба, произнесенный над Густавом Адольфом, поразил вас? Милый друг! сколько раз мы делали себе химеры счастья и несчастья; сколько раз плакали и радовались над мечтами нашего воображения».

Однако среди мрачных предчувствий мелькнул и светлый луч, хоть у Жуковского не осталось надежд на брак с Машей, но путем переписки с Екатериной Афанасьевной он добился ее разрешения ехать с Воейковыми и Протасовыми в Дерпт. Но Екатерина Афанасьевна выговорила условие, он едет только в качестве Машиного "брата". 

Жуковский был несказанно рад и этому, только бы быть рядом с Машей. Он передал Маше дневник, где было написано: «Мы будем вместе; вместе! как мило это слово после двух горьких месяцев горькой, мысли, что мы расстались». Далее он говорит, что собирается написать «план нашей жизни (ангел, нашей!)», и действительно начал писать подробный план. В нем он расписал все домашние дела и кто чем будет заведовать: например Воейков — «лошади, овес, сено, дрова, люди»; Жуковский — «чистота в доме, библиотека, починки в доме»). А также описал образ их совместной жизни жизни, и даже отношений. Также самое детальное расписание дня, и руководство к тому, как себя вести, как создавать нужную обстановку — любви, дружбы, покоя для всех... В отношениях своих с Машей он оставлял в плане только «все ласки сестры и брата». Он был на все готов, только бы получить право жить в в одном доме с любимой Машей.

Маше было тяжело, она перестала понимать свою мать и ее железное упорство. Мать сделалась для нее как бы чужим человеком. Она чувствовала себя одинокой. Сестра- замужем, мать- чужая! Душа ее требовала деятельности. Она продала свое фортепьяно, стоившее две тысячи рублей, и купила другое — за четыреста, а тысячу шестьсот раздала бедным крестьянам. «1600 рублей, — писала она Жуковскому, — могут сделать совершенное благополучие пяти семейств, которые не имеют хлеба насущного». Она растила в муратовском доме трех мальчиков-сирот, занималась лечением крестьян и принялась изучать повивальное дело. Тихо, как тень, проходила она по дому, одиноко бродила в парке. Она поняла, что жизнь ее погублена, но Жуковского по-прежнему старалась ободрять, призывая его к «занятиям». И он, захваченный своими планами, своей работой, своим несчастьем, не всегда мог представить себе всю глубину Машиных переживаний.

Жуковский посылал ей новые стихи. Она переписывала их для себя. В трагических балладах «Алина и Альсим», «Эльвина и Эдвин» и «Эолова арфа» было много от его собственной жизни, несмотря даже на то, что две первые переводные. Это была и жизнь Маши. Поэзия Жуковского еще более роднила их души.

«Эолову арфу» Маша выучила наизусть. Эта грустная, прихотливо-музыкальная поэма захватила всю ее душу: сколько в ней красоты, чистого чувства, горькой правды, которая ведома только ей и Жуковскому! Маша повторяла про себя строфы баллады, и каждый раз они приводили ее в трепет: почти не верилось, чтобы слова так могли выразить муку души, так глубоко проникнуть в трагедию идеальной любви, так тонко передать слитые воедино тоску и счастье.. А рассказывал в этой поэме Жуковский грустную историю царской дочери Минваны и бедного певца:

..Что в славе и сане?
Любовь — мой высокий, мой царский венец.
О милый, Минване
Всех витязей краше смиренный певец,
Зачем же уныло
На радость глядеть?
Все близко, что мило;
Оставим годам за годами лететь».

«Минутная сладость
Веселого вместе, помедли, постой;
Кто скажет, что радость
Навек не умчится с грядущей зарей!
Проглянет денница —
Блаженству конец;
Опять ты царица,
Опять я ничтожный и бедный певец»..

В Долбине, Жуковский начал большое стихотворение «Певец в Кремле». «Певец во стане, — писал он Тургеневу, — предсказавший победы, должен их воспеть; и где же лучше, как не на кремлевских развалинах». Он писал его в Долбине, в Черни и потом в Москве. Эта вещь продвигалась с трудом, он никак не мог найти верный тон. Жуковский намеревался закончить его в Дерпте.

Воейков все просил отсрочек у начальства, наконец отъезд был назначен на январь 1815 года. И тут новый удар свалился на Жуковского, — Екатерина Афанасьевна вдруг запретила ему ехать с ними в Дерпт. Он послал ей письмо, в котором просил объяснения. «Мы говорили, — сообщает он Маше, — этот разговор можно назвать холодным толкованием в прозе того, что написано с жаром в стихах. Смысл тот же, да чувства нет. Она мне сказала: дай время мне опять сблизиться с Машею: ты нас совсем разлучил».

Протасовы и Воейковы готовились к отъезду, но Жуковский не знал даже дня их отбытия. Чтобы не упустить, может быть, последней возможности разговора с Екатериной Афанасьевной, он в середине января 1815 года выехал в Москву, надеясь встретиться с ними там, на полпути к Дерпту. «Покрытая пожарным прахом» Москва как бы отвечала своим видом состоянию его души. «Теперь пишу из священной нашей столицы, покрытой прахом славы, — писал он Тургеневу, — в которую я въехал с гордостью русского и с каким-то особенным чувством, мне одному принадлежащим, как певцу ее величия».

Он остановился у Карамзина на Малой Дмитровке, рассчитывая прожить не более двух недель. И вот они приехали: Екатерина Афанасьевна — воплощенная суровость, Воейков — самоуверенность. А Маша покашливала и старалась скрыть уныние. В отчаянии Жуковский пишет Тургеневу: «Каждая минута напоминает мне только о том, чего я лишен, и нет никакого вознаграждения... Мы не можем подойти друг к другу свободно... Теперь вопрос: что же будет с нами, — с нею и со мной? Дойти ко гробу дорогою печали. Более ничего!»

В конце января Воейковы и Протасовы уехали в Дерпт. Жуковскому было милостиво велено «ждать». Но чего? И куда вообще деваться? Он был в растерянности. Остаться в Москве? Ехать в Петербург? Первого февраля он сообщил Тургеневу, что проживет еще «дней десять» в Москве, а четвертого марта: «Еду прямо в Дерпт, где пробуду сколько возможно менее, потом — в Петербург».

Удивительно разнилась судьба Воейкова и Жуковского. Воейков получил кафедру, уезжал в Дерпт с молодой и блистательной женой. Все ему удавалось. В семье он считался божком, в Дерпте должен был основать прочное и устроенное гнездо.

Жуковский отвергнут и отброшен презрительно, не без унизительности. Временами ему запрещается даже бывать в доме, который для него все. Близкие его уезжают в Дерпт. Он деревню свою для них продал. Отнята надежда на брак и на счастье, он бездомен, куда ему, собственно, приклонить главу, кроме как — временно — к Долбину. Он разбит по всей линии.

Воейков - победитель, Жуковский - побежденный. Но время все поставит на свои места. Из них один пойдет под гору, "во тьму и сень смертну", другой «из глубины воззвах» будет восходить чистою и прекрасною стезей.
7 марта 1815 года Жуковский покинул Москву и отправился в Дерпт.