19. Дерпт и Петербург

Жуковский всей душой стремился в Дерпт. Ведь там теперь была его Маша. Впрочем не только к Маше он так сильно рвался, со всей семьей Протасовых он сроднился за многие годы. Ему уже 32 года, и с 17 лет он встречается с ними каждый день, не просто встречается, а проживает с утра до вечера со своими "тремя ангелами". Но вот появился Воейков и Жуковскому в этой семье уже места нет, он мешает, Воейков хочет здесь властвовать безраздельно. Но невозможно оторвать Жуковского от Маши, да и от Саши. Впрочем и от Екатерины Афанасьевны, хотя она этого еще не понимает. Она себе придумала нового божка - Воейкова и надеется обойтись в Дерпте без Жуковского.

Дерпт или Юрьев - тихий городок в Эстонии, западней озера Пейпус, на речке Эмбаг: немецкая закваска в нем сильна. Город университетский, ученый, со студентами, профессорами, корпорациями — все на иностранный лад. Повсюду чисто, прибрано, однообразно и.. скучно.

В 1815 году тамошний университет переживал только тринадцатый год своего существования. В этом учебном заведении, учрежденном при Александре I «для пользы Лифляндской, Эстляндской и Курляндской губерний», преподавание велось в основном на немецком. Заведение было юно и имело все добрые и худые качества, свойственные первой эпохе развития университета.

В феврале 1815 года попадает в Дерпт русская дворянская семья, верней две семьи, Воейковы и Протасовы, к этому городу мало подходящие. Вспыльчивый, язвительный Воейков должен читать русскую литературу в университете для студентов-немцев, которым этот предмет не очень-то и интересен. Светлана его жена, теперь профессорша. Живая, веселая девушка должна вести себя тихо и благонравно, ведь их семья на виду. Екатерина Афанасьевна и Маша просто близкая родня, без определенной деятельности. Где — то на горизонте Жуковский, который часто в этой семье появляется. Хоть и не родня, но значение его в этой семье огромно.

Маша активно переписывалась с двоюродной сестрой Авдотьей Петровной Киреевской. О своем новом доме в Дерпте она писала так: «Светел, тепел и хорош, но завален книгами, мебелью, посудой... такой же хаос, какой был в Муратове». Вскоре Маша побывала в дерптском театре и описала свои впечатления: «Один одет лучше другого, все женщины красавицы». Она познакомилась с хирургом и пианистом-виртуозом Мойером и с арфистом Фрике, которые «будут меня учить!" И с живописцем Зенфом, который "будет нас учить!». Весело проходили дни, жаль только, что "Дунька моя, а тебя здесь нет! о, боже мой!».

В общем, судя по Машиным письмам - "все хорошо, прекрасная маркиза"! И вдруг из груди ее рвется крик-воспоминание о Жуковском: «Худо мне, моя Дуняша! И сердцу не с кем отдохнуть! С какой бы радостью отдала бурную свою остальную жизнь за то, что мой ангел милый, хранитель теперь приехал. Как бы бодро пошла вперед, если должно еще идти!»

И вот Жуковский прибыл... А.Воейков записал в своем дневнике: «16 марта приехал Жуковский». Везде в обществе встречали его с почетом, он уже стал знаменитым поэтом. А в доме Воейкова все шло своим чередом — вечера, гости... Но это наружно. Настоящая жизнь шла скрыто от чужих глаз. Жуковский почти сразу по приезде имел беседу с Екатериной Афанасьевной. Она сказала ему, что своим приездом он «расстроит репутацию» Маши. Жуковский, который так долго был фактически членом их семьи, и самым близким человеком для ее дочек, теперь вдруг стал помехой. Жуковский с его любовью к Маше теперь мешал, ведь ей нужно было выдать Машу замуж за "порядочного человека".

Она даже присмотрела жениха, некоего генерала Красовского. Генерал Маше совсем не нравился. Вся затея совсем нелепая, Жуковский от нее пришел в ужас. Его настроение было такое: да, он от счастья своего отказывается, он теперь только "брат". Все для Маши, и, конечно, Маше надо выходить замуж, но все — таки за того, кто ей понравится, а не за первого встречного генерала. Но Красовский был приятель Воейкова, и Воейков его поддерживал.

Жуковскому пришлось пообещать Екатерине Афанасьевне, что он не будет больше претендовать на руку любимой девушки, ведь все равно согласия матери он никогда не получит. А с этих пор будет лишь верным Машиным другом, который постарается сделать все возможное, чтобы она встретила достойного человека и была счастлива с ним. Но Маша, Маша. Ее надо устроить. Надо ей дать возможность жить, дать на чем стоять, перевоспитать, что ли. Чтобы любила она его не «как прежде», а как брата или отца. Она тоже должна удалить «все собственное, основанное на одном эгоизме» (т. е. любви женской). С наивностью думает он — и записывает, — что ее счастье может состоять в жизни, согласной с матерью и семьей, в сознании, что и он счастлив одной дружбой, работой и т. п. Да, пусть даже и замуж выходит, но не за такого же Красовского, а кто ей по душе и по сердцу, — «чтобы с другим иметь то, что надеялась со мною».

Когда Воейков увидел, что Маша к Красовскому холодна, а Жуковского любит по — прежнему, то отношение его стало резко ухудшаться, и с ней, и с Жуковским. Видимо, Воейков и Екатерину Афанасьевну возбуждал против них — Жуковский, мол, зря тянет безнадежный роман, понапрасну вовлекает девушку в треволнения. А ее просто надо выдать замуж за порядочного человека. Это повело к тому, что за Жуковским завели надзор. С Машей наедине быть нельзя, никаких разговоров и объяснений, это опасно.

Екатерина Афанасьевна не оценила вполне высокой добродетели ни Жуковского, ни дочери своей! Обоим она показала недоверчивость и тем глубоко их оскорбила. Некоторые весьма почтенные лица из высшего духовенства продолжали словесно и письменно уверять Екатерину Афанасьевну, что нет препятствия к исполнению желаний Жуковского; но, несмотря на то, Екатерина Афанасьевна повторяла дочери, что совесть матери не позволяет ей нарушить церковный устав, и, как ангел добродетели, дочь покорилась воле матери.

Жуковский, конечно, был оскорблен. Приехал в высоком настроении, от счастья отказался, все лишь для Маши, он "отец" или "брат" ее теперь, а его подозревают в закулисных шашнях, считают чуть ли не соблазнителем. А Маше Воейков говорит теперь, что «за ноги вышвырнет ее из дому» (оберегал «честь семьи»). Заставляет присутствовать, когда «жених» приезжает, грубит ей. Жуковский и Маша стали переписываться записочками.

Теперь только понял Жуковский Воейкова. «Человек, который имел полную власть осчастливить тебя и который не только этого не делает, но еще делает противное, может ли носить название человека? Этого простить нельзя. Даже трудно удерживаться от ненависти» (письмо Маше). Если уж Жуковский заговорил о ненависти, значит, дело Воейкова плохо. «Дай мне способ делать ему добро, и я сделаю, но называть белое черным и черное белым, и уважать, и показывать уважение… — в этом нет величия: это притворство перед собой и перед другими».

Так живут они, одиноко по своим комнатам, сходясь только за обеденным столом, в семье, полной внутреннего напряжения, затаенных тяжелых чувств, слежки, нелюбви. Роль «брата», когда молод и живешь рядом с любимой девушкой, не так — то легка. Весь этот апрель мучителен. В дневнике Жуковского — «белой книге» — томления его сохранились. Да и в записочках к «ней». («Маша, откликнись. Я от тебя жду всего. У меня совершенно ничего не осталось».) И тут же принимает для себя новое вымученное правило,  «все в жизни к прекрасному средство». Сколь, однако же, легче уверить себя в возвышенности жизни без счастья, чем взаправду принять жизнь такую.

Ночью, в своей комнате, с невыразимым страданием писал Жуковский отчаянное письмо, надеясь передать его наутро Маше. «Осмотревшись в Дерпте, — пишет он, — я уверился, что здесь работал бы я так, как нигде нельзя работать — никакого рассеяния, тьма пособий... И теперь, в ту самую минуту, когда я только думал начать жить прекраснейшим образом, все для меня разрушено!.. Все разом вдребезги — и счастие... и труд свободный!.. Теперь что мне осталось? Начинать новую жизнь без цели, без бодрости, и — за каким счастием гнаться?..

В начале апреля он пишет Александру Тургеневу, который звал его в Петербург жить вместе с ним: «Судьба жмет меня в комок, потом разожмет, потом опять скомкает. Видно, что только близ одного тебя мне совсем раскомкаться. Боюсь петербургской жизни, боюсь рассеянности, боюсь своей бедности и нерасчетливости. Что если со своим счастьем еще потерять и свою свободу, и свои занятия, и сделаться ремесленником, и жить только для того, чтобы не умереть с голоду!»

Жуковский очень страдал, хотя и старался этого не показывать, чтобы не мучить любимую ещё больше. В письмах он пытался убедить и ее, и себя, что все к лучшему, но снова и снова терпел поражение. Он ей пишет: "Право, для меня все равно - твое  счастье или наше счастье. Поставь себе за правило все ограничивать одной собою, поверь, что будешь тогда все делать и для меня. Моя привязанность к тебе теперь уж точно без примеси собственного, и от этого она живее и лучше".
Он принимает героическое решение, но душа его протестует: «Та минута, в которую для этой цели я решился пожертвовать собою, была восхитительна, но это чувство восхищения часто пропадает, и я прихожу в уныние».
Он освободил Машу от всяких обязательств перед ним и попросил ее думать прежде всего о себе, заботясь о своем счастье.

В апреле 1815 года Жуковский пишет любимой: «Как ранее я от тебя одной ждал и утешения, и твердости, так и теперь жду твердости в добре. Нам надо знать и осуществить то, на что мы отважились. Речь идет не только о том, чтобы быть вместе, но и о том, чтобы быть этого достойными… Чего я желал? Быть счастливым с тобой! Из этого теперь должен выбросить только одно слово, чтобы все изменить. Пусть буду счастлив тобою! Возьми себе за правило все ограничивать только собой, поверь, что тогда все будешь делать и для меня. Моя склонность к тебе теперь словно бы без примеси собственного «я», и от этого она живее и прекраснее. Думай беззаботно о себе, все делай для себя — чего мне больше? Я буду знать, что я участник этого милого счастья…».

Вышло же из этого только то, что Екатерина Афанасьевна, явно Воейковым подстрекаемая, потребовала опять, как и в Муратове, чтобы он удалился. Вновь его изгоняют. Воейков вошел в семью, он из нее вышел — таково было его мнение, очень от истины недалекое. В начале мая, ничего не решив, уезжает он в Петербург.
В дневнике для Маши он пишет: «Мне везде будет хорошо — и в Петербурге, и в Сибири, и в тюрьме, только не здесь, где не дадут мне ничего доброго исполнить... Прошедшего никто у меня не отымет, а будущего — не надобно».

В ночь на 4 мая Жуковский приехал в Петербург. Тургенева не было дома. В тяжком раздумье до самого утра сидел Жуковский перед окном, глядя на темную массу Михайловского замка, слабо освещенную месяцем, чуть серебрящуюся воду Фонтанки... А вечером 6 мая комнаты верхнего этажа дома Голицына, где жили братья Тургеневы — Александр и Николай (служащий в министерстве финансов), — наполнились смехом и говором целой толпы людей. Повидать Жуковского пришли Уваров, Крылов, Дашков, Вигель, Гнедич, Лобанов. Само собой сложилось некое празднество. Все эти гости были в театре на премьере «Ифигении в Авлиде» в превосходном переводе Михаила Лобанова. Всем хотелось поприветствовать наконец-то прибывшего в Петербург знаменитого лирика и балладника, автора «Певца во стане русских воинов», Жуковского.

Через несколько дней после приезда в Петербург, Жуковский был представлен Уваровым императрице-матери — Марии Федоровне; она целый час беседовала с ним; но он не был особо польщен вниманием двора. «В большом свете поэт, заморская обезьяна, и тому подобные редкости стоят на одной доске, — отмечает он, — для каждой из них одинаковое, равно продолжительное и равно непостоянное внимание».

После милостивой беседы с императрицей душа Жуковского — в письме к Авдотье Петровне в Долбино — опять рвется в родные края. «На всякий случай, — просит он, — чтобы была для меня отделана комната и в ней шкафы для моих книг, простые, но крепкие и недосягаемые для мышей, и в эти шкафы да перенесутся и поставятся книги мои, так чтобы я мог их обрести в порядке при своем приезде... Что ни говори судьба, а еще весело подумать, что у меня есть прекрасный уголок на моей родине»...
И Маша тоскует о родных местах и пишет той же Киреевской: «Какое счастие получать такие письма из отечества, от тебя — и в холодном, холодном Дерпте!»

Саша Воейкова должна была родить. 12 июля Жуковский снова прибыл в Дерпт, а 26-го крестил «нового гостя земного», которого он в тот же день приветствовал стихами. С Машей он видится только за обедом и чаем — она очень похудела, испытывает частые недомогания (даже проводит по нескольку дней в постели), но бодрится, пишет Авдотье Петровне принужденно-веселые письма, за что та даже сердится на нее (какое, к чему веселье, когда Жуковский так грустен?).

Через полтора месяца, 24 августа, Жуковский уезжал из Дерпта. С ощущением полной безнадежности в душе он решился на последнее объяснение, Маша была при этом. «Прощаясь, он опять зачал мне говорить при ней, чтобы позволила этот ужасный для меня брак», — сообщала Екатерина Афанасьевна одному из родственников. Некоторые весьма почтенные лица из высшего духовенства продолжали словесно и письменно уверять Екатерину Афанасьевну, что нет препятствия к исполнению желаний Жуковского; но, несмотря на то, Екатерина Афанасьевна повторяла дочери, что совесть матери не позволяет ей нарушить церковный устав, и, как ангел добродетели, дочь покорилась воле матери.

Отчаяние, холод царили в душе несчастного и бездомного Жуковского. Он сообщает Киреевской, которая стала самым задушевным его другом, что и на этот раз из Дерпта он «въехал в Петербург с самым грустным, холодным настоящим и с самым пустым будущим в своем чемодане». «Вот уже я две недели с лишком в Петербурге, — это писано 16 сентября, — а еще не принимался ни за что... Здесь не Долбино! Думаю, что голова и душа не прежде как у вас придут в некоторый порядок; у вас только буду иметь свободу оглядеться после моего пожара, выбрать место, где бы поставить то, что от него уцелело, и вместе с вами держать наготове заливную трубу».

Жуковского приглашали в Гатчину, в Царское Село. Все ожидали выхода в свет его сочинений. Он был любимейшим поэтом молодежи. Но он собирался провести в Петербурге только одну зиму. «В начале весны, — пишет он Вяземскому, — проездом через Москву заеду в Остафьево и, вероятно, вместе проведем месяц в деревне, подле нашего Ливия... Потом переселюсь опять на свою родину, чтобы совершенно посвятить себя своей музе и только изредка делать набеги на Петербург».

Мысль о родине, о родном убежище давала крепость его душе. Он убеждал себя смириться с жизнью без счастья, и в это время окончательно сложилось его отношение к жизни, к своей судьбе, — он сумел породнить трагедию с «тишиной» души, слезы отчаяния с добрейшей улыбкой хорошего, отзывчивого человека; холодную отчужденность от всего шумного, общественного — с веселым компанейством при самом непринужденном, естественном поведении на людях. Он жаждал счастья и искал его везде, во всем добром, в том числе и в настоящей поэзии. «Поэзия есть добродетель, — пишет он Вяземскому в сентябре того же 1815 года, — следовательно счастие! Наслаждение, какое чувствует прекрасная душа, производя прекрасное в поэзии, можно только сравнить с чувством доброго дела, и то и другое нас возвышает, нас дружит с собою и делает друзьями со всем, что вокруг нас!»

Осенью в Царском Селе Жуковский нередко встречал прогуливающихся учеников лицея — они смеялись, подталкивали друг друга. Лицей помещался во дворцовом флигеле. Он часто вспоминал племянника Василия Пушкина Александра — ода его «Воспоминания в Царском Селе», напечатанная в «Российском музеуме», поразила и его и Батюшкова. Батюшков писал Вяземскому: «Его «Воспоминания» вскружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах». Жуковский отметил это свежее дарование — он запомнил «К другу стихотворцу», «Кольну», напечатанные в «Вестнике Европы», и почти все, что успел напечатать талантливый лицеист в «Российском музеуме» и «Сыне Отечества». Еще не зная его, он уже любил этого юношу, тревожился о его будущем, чувствовал какое-то родство с ним.

О встрече с Пушкиным он писал Вяземскому 19 сентября: «Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое, живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастает. Ему надобно непременно учиться, и учиться не так, как мы учились!.. Я бы желал переселить его года на три, на четыре в Геттинген или какой-нибудь другой немецкий университет! Даже Дерпт лучше Сарского Села. Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки, — прекрасное! Это лучшее его произведение! Но и во всех других виден талант необыкновенный! Его душе нужна пища! Он теперь бродит около чужих идей и картин. Но когда запасется собственными, увидишь, что из него выйдет!»

Иллюстрация: Университет в Дерпте