Только что появилось кино...

      В две тысячи двадцать восьмом году исполнится ровно сто тридцать лет, как встретились Константин Сергеевич и Владимир Иванович.  Встретились и создали новый театр.

     Очень относительное или даже противоречивое это понятие - "новый театр"! Ведь театр - очень древнее искусство, и тот, кто что-то организует в этом древнем искусстве, вряд  ли создаёт что-то полностью новое.

     Вполне возможно, что для большевиков то, что создали Константин Сергеевич и Владимир Иванович в тысяча восемьсот девяносто восьмом году не было таким уж новым.

     И, тем более, созданное Владимиром Ивановичем и Константином Сергеевичем, не было революционным делом. Для пооследовательных большевиков, конечно. 

     К тому, тысяча восемьсот девяносто  восьмому году, уже появилось кино, ему было в этом году всего года три, не больше, и кино для большевиков оставалось ещё и в тысяча девятьсот семнадцатом году новым искусством.

      Кинематограф большевики считали и массовым, и действительно новым искусством, но не забывали и о цирке.

     От того, что Константин Сергеевич и Владимир Иванович создали в тысяча восемьсот девяносто восьмом году, цирк отличается серьёзнейшим образом.

      Театр - это искусство слова, а цирк - искусство тела.

     Вполне возможно, что большевики с помощью какого-то свойственного им животного чутья, ощущали, что цирк, как искусство тела, обладает сильным  агитационным потенциалом в отношении тех, кто не могут прочитать в словарях, по причине своей неграмотности, толкования каких-то сложных, используемых театром, слов. 

      Новыми для большевиков после тысяча девятьсот семнадцатого года, достаточно долго, лет десять, были агиттеатр, "Живая газета", "Синяя блуза", театры рабочей молодежи, но не Константин Сергеевич и Владимир Иванович.

       В тысяча восемьсот  девяносто восьмом году Владимир Иванович и Константин Сергеевич создали  якобы новый драматический театр - Московский общедоступный Художественный Театр.

      А любой драматический театр, какой бы он ни был - старым или объявляемым новым, - это произнесение со сцены слов.

      И в произносимых со сцены  словах в мировом  драматическом театре, к тысяча восемьсот  девяносто восьмому году, царили не столько слова французских классицистов Корнеля и Расина, сколько слова Бомарше, Кальдерона, Лопе де Веги,  Мольера, Ростана, ну и, конечно, Вильяма нашего, Шекспира. А также Ибсена и Стриндберга.

     В слове русского театра к тысяча восемьсот девяносто восьмому году сильны были слова Дениса Ивановича Фонвизина, Николая Васильевича Гоголя, Александра Сергеевича  Грибоедова, Александра Николаевича Островского и уже стали становиться заметными слова Антона Павловича Чехова.

     А слов Максима (Алексея Максимовича) Горького (Пешкова) и Сергея Александровича Найдёнова в русском театре в тысяча восемьсот девяносто восьмом году ещё не было, они появятся там примерно в тысяча девятьсот первом году. Через три года после того, как встретились Владимир Иванович и Константин Сергеевич.

      Русская эстрада была к тысяча восемьсот девяносто восьмому году дивертисментной, кафешантанной, филармонической, а русский театр к тому же году был театром водевиля, драмы и трагедии.

      Чем не угодила крепкая русская водевильная мелочь Константину Сергеевичу и Владимиру Ивановичу, до сих пор, до двадцать первого века, точно установить нельзя, но эти двое потом занимались и музыкальным театром, а старый русский водевиль без того, что мы теперь "эстрадой зовём", без песен, интриги и танцев, обходиться никогда не мог.

      В какой-то степени, может быть, и благодаря пренебрежению Владимира Ивановича и Константина Сергеевича к водевилю, в период с тысяч девятьсот  четвёртого до конца тысяча девятьсот семнадцатого года, стали известными народу странные слова таких драматургов, как Юрий Беляев и Осип Дымов, а театральный народ валом валил на представления театра-кабаре Никиты Балиева "Летучая мышь".

     Но когда пришёл конец тысяча девятьсот семнадцатого года  внезапно, в один миг, старым, то есть отжившим театром, оказался не только Московский Художественный Театр, но и театр-кабаре Никиты Балиева "Летучая мышь".

     Уже не старой русской театральной публике, а простонародью по сердцу оказался театр Евгения Вахтангова, который, как и Московский Художественный Театр Станиславского и Немировича-Данченко, не был революционным.

     Революции большевиков  нужно было не театральное движение вглубь образов, осуществляемое Станиславским (переживание) и Вахтанговым (представление)  по-разному, а охват одной и той же идеей как можно большего количества простонародья. 

      Сколько бы ни называл Всеволод Эмильевич Мейерхольд себя театральным революционером, он им для большевиков не был.

      Революционными для большевиков были агиттеатр, "Живая газета", "Синяя блуза", театры рабочей молодёжи,  а их же, большевиков, Новая Экономическая Политика, взяла и оживила водевиль в виде отдельных номеров в многочисленных "кабачках" - театрах-кабаре, и заставила отечественных театральных деятелей перенять у Запада такие виды театра или жанры, как варьете и мюзик-холл.

     И ленинградский мюзик-холл, и Театр миниатюр А.И. Райкина, и сам Московский Художественный  Театр прямого отношения к революциии: и к социальной, и к театральной, не имеют, разве что только косвенное.

      И, наверное, можно сказать, что Константином Сергеевичем и Владимиром Ивановичем в тысяча восемьсот девяносто восьмом году никакая революция - ни социальная, ни даже сугубо театральная, не готовилась.

      А что же они сделали - в тысяча восемьсот девяносто восьмом году? Может быть, только побудили  молодёжь  рассматривать театр и эстраду вполне серьёзными, то есть позволяющими достигать какой-то глубины, профессиями?

      Вопрос сложный, интересный, и очень бы хотелось, чтобы и в двадцать первом веке свои ответы на этот вопрос искал бы не только искусственный интеллект, но и искали бы умы живых людей.