Проклятие Вагры. Часть 2. Глава 5

Глава 5
Шкатулка для королевы

Дневник Пути искупления.
Сурьфир, пограничные земли Белых и Слепых песков. Записано безымянным странником, ранее именовавшим себя Хамударом.
Нет оружия опасней, чем Слово. Нет силы могущественней, чем Имя. Когда я понял это, было уже поздно. Многое было именовано, а сказано было ещё больше. Теперь выбор мой невелик: уйти туда, где слова превращаются в дым и пепел, или стать немногословным и рачительным хозяином для слов, что у меня ещё остались. Чувствуя в себе остатки сил и огромную вину, я выбираю второе. Моя телесная оболочка теперь мало что для меня значит, и это хорошо. Отказ беречь себя – моя новая свобода, которая открывает передо мной новые пути исправления ошибок, нашёптанных гордыней и самонадеянностью.
Двадцать дней назад на арене Назгапа мои ошибки предстали передо мной, и размер их оказался чудовищен. Но может ли быть низкой цена за вмешательство в игры богов? Прощают ли они торговлю их сакральными развлечениями? Я знал, что нет. Я был готов платить по счетам. Только сейчас я вижу, из какого теста была слеплена эта готовность – червивая мука гордыни, замешанная на болотной воде легкомыслия. Разумеется, моей жизни было бы недостаточно. Когда рассерженный хозяин Зелёного ока презрительно швырнул мне её обратно, я даже не удивился. Унизительными пощёчинами возвращались и мои наивные, почти детские, попытки исправить всё через Отражение. Та, что стала Тарун, не в силах полностью исцелить приспешников зла, созданного моими руками. Ибо она – светлячок во мраке ночи, а им нужен портовый маяк. Нет, увы, я создал не лекарство, а лишь индульгенцию для себя. Думал, что создал.
За свою незаслуженно долгую жизнь я непростительно мало путешествовал. В том не было нужды: сызмальства зная, что высший шаманский сан отца однажды перейдёт ко мне, я принимал чудеса и пороки Чарьа как нечто уже принадлежащее мне. Наши земли были для меня уготованной по сговору девой, что, хорошея и созревая под южным солнцем, покорно ждала, когда я овладею ей. В расцвете юношеского эгоизма я был уверен, что не должен изучать и вглядываться в неё. Считал, что это она должна посещать мои покои, следуя древним календарным традициям: в дни Благословений, Пепельных молитв, Сплетения уз, Бесед с духами, Очищения душ, Укрощения стихий, Запечатывания талисманов и Церемоний посвящения грумшу. Земля Чарьа шла ко мне сама живыми вереницами страждущих и довольных, богатых и бедных, потерянных и обретших, скорбящих и торжествующих, одержимых и хладнокровных, больных и здоровых, живых и – спасибо искусству общения с духами – мёртвых. Я же, оставаясь равнодушным мужем, свою «невесту» не посещал.
Теперь, когда мою любимую охватила смертельная болезнь Предвестников, я обязан осмотреть её тело: кристаллические солёные пустыни Белых песков, священные долины Пепельных цветов, города Десяти ладоней, самоцветные россыпи Слепых песков и деревушки Скорлупчатых гор. Это меньшее, что я могу и должен сейчас сделать. Так в нашей последней беседе сказал отец в тяжкую, душную ночь после коронации Вагры. Тогда в малодушном порыве я истратил последние запасы заговорённой щепы шуфьянова дерева, чтобы из священного дыма снова зазвучал его голос. Я знал, что недостоин поддержки, и не искал её. Всё, о чём я просил отца, пока дым разъедал мне глаза, – это ориентир. Любой.
Но родительская любовь, которую я сам так и не познал, поистине безгранична. Я получил и поддержку – слёзы от благодатного ароматного дыма очистили мою душу, – и ориентир. Отец сказал: «Повернись к Северу». Я послушался.
Капюшон чёрной отшельнической хламиды, плетёная походная торба и посох из акации отразили меня от прежней жизни, имени и сана. На обратной стороне себя я оказался странником, вооружённым Словом и целью. Памятуя о старых ошибках, я не стал брать себе громких имён. Пророк, Целитель, Ловец Стервятника, Маяк, Страж разума – всё это не более, чем лязг гроша о металл чаши для податей. Однако я не смог отказать себе в символе. Не самолюбия ради, а для цели моего будущего странствия. Ибо оно предполагало флаг.
К счастью, обратная сторона Чёрного шатра не охраняется. Чтобы беспрепятственно и без лишних вопросов покинуть его в новом обличье, оказалось достаточно вспороть ножом узорчатый шёлк тканой стенки собственной спальни. Я выступил, и флаг сам лёг мне в руку. Им оказалась одинокая белая лилия, на которую в суете побега я неосторожно наступил. Лилия живо напомнила мне о Тарун: этот цветок почитают обе её сущности. А когда колокол снежно-зелёных лепестков с упорством природных инстинктов расправил стебель и поднялся обратно, я понял: ещё не всё потеряно.
Цветок белой лилии, расположившись в нагрудном кармане хламиды, покинул Назгап вместе со мной. Этот союзник меня вполне устраивал, а другие скоро появятся, если то угодно богам.

Первыми изменились руки. Ожидаемо. Эпир всегда говорил: «Три союзника первого впечатления – это грим, богатый наряд и перчатки. Следи за тем, что снимают первым». Непоколебимый авторитет друга прочно укоренил Ралафову привычку оценивать людей по виду их рук. Не раз он мысленно благодарил Эпира за этот совет, благодаря которому, обходя утомительные расспросы, получал самое правдивое досье на любую новую знакомую: её возраст, происхождение, материальный достаток, истинный род занятий. Это – за первые пару минут общения. А пока юная (коей любая из них старалась казаться) актриса, богемно гундося и грациозно обходя обилие шипящих диалекта Чарьа, рисовала перед Ралафом выгодный автопортрет, он, следуя Эпировой хиромантии, уже видел и другие подробности: место рождения, специфические пристрастия, тайные пороки и ошибки прошлого. Любопытнейшая наука! Даже если довольствоваться самыми её азами, не углубляясь в такие премудрости, как следы от шрамов или сведённых нательных рисунков, можно узнать даже больше, чем тебе хотелось бы.
Что сказал бы Ралаф пару созвездий назад, увидев в каком-нибудь кошмарном сне или нафриевом бреду собственные руки? «Опальный аристократ в тюрьме строгого содержания» – слишком мягкая формулировка. Гораздо ближе к правде: «Вельможа, увязший в сектантских топях».
Если раньше тонкие бледные пальцы Ралафа, унизанные всевозможными кольцами и испещрённые тончайшей зелёной вязью из басмы, выглядели изысканно и артистично, то теперь – болезненно и почти уродливо. Рассудив, что украшения в Гнездилище, как он окрестил Главный зал храма, ему ни к чему, узник аккуратно завернул их в вышитый носовой платок и в плетении ольховых веток соорудил тайник. Сейчас, без самоцветной кольчуги перстней, привычных ритуалов гигиены и умащения маслом гурцуровых бобов(1), собственные руки казались мужчине слишком лёгкими и какими-то хилыми. Теперь их покрывала не тайнопись вдохновляющих на творчество мантр, а то, чего он всю жизнь избегал и чурался: грязь. В ней, по мнению Ралафа, и состоял главный парадокс Гобба – сколько бы служители ни скоблили его и ни драили, с Предвестниками в храм пришла неискоренимая грязь. Прознай Ралаф об этом раньше, он расправился бы с этой метафорой со всем присущим ему поэтическим цинизмом, с радостью сравнив гниль внутреннюю и внешнюю. Но эти времена прошли. Не было теперь у него безопасной дистанции с грязью и гнусью человеческого бытия, от которых можно было бы отгородиться театральным биноклем, шторкой паланкина или надушенным кружевным платком. Сама жизнь стала вдруг театром. А величия и грязи в ней оказалось гораздо больше, чем Ралаф смел ожидать.
Вслед за руками изменилось и время. В Рассветном доме оно было безмятежно-тягучим: ты просто растворяешься в нём и следуешь за течением удовольствий, развлечений и пороков. Тогда время было водой, а Ралаф – танцующим в его толще морским цветком. Но время стало ветром, а цветок превратился в парус. Иными стали сами отношения со временем. Теперь за временем приходилось следить, ибо оно раскололось на подходящее и неподходящее, им приходилось жертвовать, у него приходилось красть. Жизнь Ралафа начала обретать собственный хаотический ритм. Его сердце забилось.
Добровольное заточение в Гоббе даровало дяде Вагры тот вид свободы, о котором он никогда не догадывался. Он получил возможность сыграть роль не на сцене Небесного театра, а на подмостках самой жизни. Влиться в культ племянницы, изобразить её последователя, врасти в эти каменные стены, безумные стоны и чёрные ветки гнёзд так, чтобы с неба аплодировал сам Огненный бог. Чтобы, как наставлял учитель Эпира, мастер Лигичар, «не играть жизнь, а стать её сценическим слепком». Представив себе брови строгого Лигичара, складывающиеся седым шалашом от вида этого слепка, Ралаф с трудом сдержал смех.
Нельзя. В Гнездилище не может быть осознанных эмоций, и смех – не исключение. Особенно теперь, ведь с утра прибавилось и служителей-надсмотрщиков. За безумием здесь внимательно приглядывают, записал Ралаф в свой невидимый блокнот наблюдений. А аналитическое движение мысли надёжно замаскировал за дёрганым птичьим киванием головы. Где-то между кивками, от которых едва не защемило шею, узник напомнил себе не выпускать из внимания вчерашнее наблюдение за камнем. «Взаимосвязь всего со всем – вот, что отличает искусство от бреда сумасшедшего!», – часто кричал на репетициях Лигичар, грозя нерадивым актёрам загорелым жилистым кулаком в змеящихся узорах басмы. Спасибо, Мастер. Ещё один кивок, «непроизвольно» скрючить пальцы, закатить глаза. «Держи лицо», – звучит в голове голос матери, Эгсин. Спасибо, мама. Смотри, как я играю.
Серо-зелёный камень с расходящимися трещинами.
Злость и разочарование шамана-истукана.
Увеличение числа Предвестников.
Усиление охраны и контроля за Гнездилищем.
Птичьи лапы Ваятеля, укрепляющие связь Предвестников.
Какая история бы из этого ни складывалась, ничего хорошего в ней нет. Ралаф опустился на подстилку из банановых листьев, в спину впечаталась плетёная «стена» его нового дома. Рядом копошилась пара детей с отросшими грязными волосами, на фоне тёмных лохмотьев, напоминающих обезвоженные лианы Сухонглей. Издалека их даже можно было бы принять за обычных играющих малышей, скажем, из какого-нибудь кочевого табора. Это если не присматриваться. Потому, что, если это сделать, вы заметите, что друг друга они даже не замечают, и глаза их пусты, но не руки: каждый из детей занят выкручиванием собственных пальцев. Текст роли на мгновение улетучился, и Ралаф, совершенно непрофессионально забыв, где находится, дёрнулся, чтобы остановить самоповреждение.
Нельзя. «Надо помнить, что я такой же», – приказал себе Ралаф, и, нагло собезьянничав, занялся собственными пальцами. Это было несложно – однажды он играл королевского шута. Дети, похоже брат с сестрой, не обратили на него никакого внимания и даже не подумали позвать нового соседа в свою игру. Это только на первый взгляд Предвестники ведут себя, как единый организм, понял узник. На деле же каждый из них падает в собственную бездну.
За ширмой пустого взгляда начали роиться новые догадки. Выходит, с ужасом рассуждал Ралаф, шаману-истукану, этому Нугуру, нужно, чтобы они падали вместе.  Нужно, чтобы их вопли, стенания и хрипы стали громом аплодисментов к его собственной постановке. Старику нужно от них то, что Лигичар называет «мощью зрительской энергии». Не исцеляться они сюда приходят, нет. Они приходят, чтобы…
Мысль оборвал аккорд скорбного стона, сжавшего каменное горло всех девяти ярусов Гобба. Чёрное, истекающее кровью сердце пульсировало прямо над головой Ралафа. Это сердце выстукивало ритм смерти. «Они приходят, чтобы…, – узник призывал весь свой арсенал артистической отстранённости. – Чтобы…»
Между ударами чёрного сердца, возвещающего о приходе Вагры, в расплывающиеся мысли вонзилась острая игла.
Они приходят сюда, чтобы расколоть камень.
– Торжествуйте! – выкрикнул чей-то зычный голос так, будто мог быть здесь услышан и понят. – Госпожа Стервятник!
Тонкая рука в чёрной перчатке взмахнула в воздухе, как палочка дирижёра. В верхней точке голоса истончились и взяли пронзительно-высокие ноты, а в нижней рухнули на пол набатным басом. Тогда в арочном проёме траурным цветком качнулось чёрное кружево юбок, и цветок вплыл в свои владения.
 Вагра здесь.

Ралаф здесь? Интересно. Дядюшка в своём репертуаре: выделяется на общем фоне. Даже в Сердце Стаи. Вагра задержала на родственнике взгляд дольше, чем того заслуживают подданные. Бледный, но ещё не грязный; лишённый своего обычного лоска, но ещё не запущенный; изменившийся и прозревший, но…
«Но дядюшка Рал всегда был неплохим актёром», – одёрнула себя Вагра. Хотя, если и так, зачем ему это? Вряд ли здесь будут аплодировать, да и развлечения не те. Для острых ощущений? Он с лёгкостью нашёл бы их и на Колючих островах, куда вечно грозился уехать, если кто-то посмеет критиковать его привычки и увлечения. Ради новой веры? Его религия известна всем – искусство с личным алтарём хвалебных критиков и разбитых сердец.
Задерживаться дольше нельзя. Камень этих стен строг и требователен, хоть это и её, Вагры, камень. Подданные взывают к ней из плетёных домов, готовые выплавить из своих тел любую форму безумия; готовые к штурму бастионов Пустоты по первому приказу своей королевы. Их стало больше – всё, как и обещал старик Нугур. Их чёрное крыло режет белое брюхо Пустоты, а их крики заставляют её содрогнуться. Это успокаивает. Эта музыка – колыбельная для внутренней бездны и вызов для всей лжи этого мира. Фальши в этой симфонии она, Вагра, не потерпит. «Если дядюшка задумал что-то в своём стиле, он жестоко поплатится, – твёрдо решила она. – Он ещё не понял, что его Тучка превращается в смерч».
И Вагра медленно отвернулась. Она пришла сюда не за загадками. Вагра здесь, чтобы утолить жажду.

Нет, за такую бездарность Лигичар уж точно отвесил бы Ралафу свою фирменную «оплеуху» – звонкий хлопок ладонями около щеки. От воображаемого хлопка актёр-любитель непроизвольно содрогнулся. Он схалтурил. Переиграл. Ударился в театральщину. Она всё поняла. Это читалось в её подозрительном взгляде, почти исчезнувшей линии поджатых губ, неприязненно выгнутых запястьях. Эта девочка никогда не терпела фальшь. Если в глубоком детстве театр ей нравился, а сказочные постановки отвлекали от каких-то не по-детски мрачных мыслей, то в последнее время просмотр любой пьесы заканчивался одинаково – истерикой.
«Дядя Рал, ты что, не видишь, что они все пустые?!» – рыдала она у него на груди, трясясь с ним в паланкине домой уже после первого действия. «Вижу, Тучка, – рассеянно отвечал он со смесью горечи и стыда, заглушавших разочарование от сорванного вечера с актрисами и танцовщицами. – Все пустые, кроме…» «Кроме мастера Лигичара», – хором соглашались они друг с другом. Признаться, Ралафу нравились эти редкие и трогательные моменты взаимопонимания.
Внезапное озарение ударило его сильнее воображаемой оплеухи: чтобы заново найти ключ к Вагре, ему придётся стать Лигичаром. Другого пути нет. Стать придётся не лучшим актёром, а лучшим Предвестником. А чтобы по-настоящему открыться искусству, придётся открыться и культу Стервятника.
Смотрите, мастер.
«Я – ничто, – медленно, спокойно и уверенно начал внушать себе Ралаф, как учили его в Небесном театре. – Меня нет и никогда не было. Я – сосуд для личин и героев, что обретут в моём теле бессмертие. Я – все они и одновременно – никто. Слой за слоем я счищаю с себя пороки и добродетели, истончаюсь до творческого стержня, чтобы превратиться в свою роль. Сегодня я – Предвестник Вагры».
Она отвернулась. Чёрный цветок в обрамлении лепестков-служителей поплыл дальше по морю безумия. Ралаф оглянулся на соседей по гнезду: высунув языки и закатив глаза, несчастная семья выглядела, как жертва пустыни. Обессиленно и вяло тянули они к Вагре худые руки с длинными ногтями, как странники к источнику. У детей дрожали губы, на глазах набухли слёзы. Если Вагра заражает Предвестников своим состоянием, то, выходит, что ей самой очень плохо. А могло ли быть иначе после казни отца? Единственного, кто хоть как-то сохранял её связь с реальным миром.
Она скорбит, понял Ралаф, впуская яд скорби внутрь себя. Она – в глубокой тоске и сама нуждается в Предвестниках не меньше, чем они в ней. Она пришла сюда, чтобы набраться сил и ощутить вкус власти. Значит, нужно ей это дать. Если не поверила в первый раз, пусть поверит во втором действии. Пьеса ещё не окончена. Занавес не опущен.
Смотри, Тучка.
Незаметным движением пальцев Ралаф раздвинул ольховые прутья позади себя и осторожно извлёк из плетёного тайника платок с завёрнутыми в него украшениями. Из беззаботности далёкого прошлого донеслось эхо мастера Лигичара: «Ваш реквизит играет вместе с вами! Реквизит в ваших руках должен быть не девственницей, а портовой шлюхой!» Что ж, настало время применить этот совет на практике. Дядя Вагры огляделся: всевидящее око служителей направлено сейчас исключительно на племянницу, – возможно, никто не заметит его фокуса. Да и, во имя Исфиры(2), какой спрос с безумца? Завладев вниманием соседа по гнезду при помощи ощутимого тычка в бок, Ралаф указал мужчине на пол. На гофрированной зелени банановых листьев соблазнительно поблескивали кольца, перстни и самоцветные нательные цепочки.
«Давай!» – мысленно молил Ралаф, следя за туманным взглядом соседа. Та, которую он считал его женой, медленно вскинула густые брови и что-то утробно прохрипела. Её рука потянулась первой. «Ну, давайте же! Местная богиня ждёт подношения! Давайте её удивим!»
Головы наклонились набок. Взгляды опалились животной жадностью: «Моё». Сработало.

– Королева, – раздался над ухом скрипучий голос Нугура, – насколько я могу судить, ваши подданные хотят сделать вам подношение.
– Смерть? – на мгновение оживилась Вагра. Надежда прикоснуться к источнику инстинктов, чтобы заглушить боль от вчерашней утраты, затрепетала в груди крылышками чёрных мотыльков. Чтобы сохранить в голосе склепный холод, девушке пришлось приложить немалые усилия: – Если Стая готова, готова и я.
Вежливо-извиняющаяся улыбка царедворца сказала всё за Нугура, и Вагра разочарованно проследила, куда указывал его узловатый палец. В одном из первых гнёзд зала наметилось копошение, стремительно переходящее в борьбу. За что они дерутся? Судя по виноватому виду старика, точно не за право умереть на глазах своей королевы. Но сегодня – день скорби и жажды. День, когда придётся брать то, что дают. Волоча по холодному камню рваной бахромой чёрного кружева, Вагра направилась к указанному гнезду. Между заунывными стонами недобро поскрипывало колье из нефритовых птичьих лап. При каждом шаге всё сильнее вонзалась в лоб костяная тиара в виде хищного клюва. Следом семенил серый хвост из служителей и надзирателей.
– Всё в порядке, королева? – участливо осведомился Нугур, когда она замерла у гнезда, на которое указал шаман. «А старый лис умеет читать по лицам, – отметила Вагра. – Может, он знаком и с грамотой душ?»
– Вы мне скажите, – вернула она Нугуру его вопрос.
Порой удивляться приходится и старым лисам. Не ускользнуло от Вагры то недоумение, с которым седой шаман взирал на сцену в гнезде: пламя драки уже разгорелось достаточно, чтобы стать не только заметным, но и опасным. Коренастый мужчина с седеющей бородой вцепился в спутанные рыжие волосы угловатой женщины, пытаясь оттащить её от чего-то круглого и блестящего. Не желая отказываться от добычи, та до крови прокусила свободное предплечье своего противника и со страшными воплями полосовала обломанными ногтями банановые листья, где только что лежали вожделенные сокровища. Зря, ибо откуда ни возьмись появившийся ребёнок изо всех сил пнул босой ножкой сияющие трофеи, и они, словно пуговицы нерадивой портнихи, разбежались по краям гнезда. Туда же через мгновение откатился и сам ребёнок: от удара разъярённого мужчины не каждый взрослый удержался бы на ногах. У противоположного края рыжая женщина и другой ребёнок – похоже, девочка – уже катались по полу, борясь за часть не замеченных мужчиной даров.
Всё это Вагра видела боковым зрением. Всё это было всего лишь фоном, декорациями к другому, гораздо более увлекательному зрелищу. Посреди этого маленького хаоса, прижав загрязнившиеся манжеты к сердцу, слегка наклонив голову и опустив плечи, стоял дядюшка Рал. Что-то в нём изменилось.
Интересно.
Держась особняком, он не ввязывался в драку, но и не пытался остановить её. Неудивительно, подумала сначала Вагра. Это лицо создано для чего угодно – восхищения, осуждения, зависти, клеветы, поцелуев, дамских пощёчин, – но уж точно не для кулаков и ногтей. Воздержание от драки – это разумно. Слишком разумно для Предвестника. Вагру передёрнуло: от этих дядюшкиных игр разит Пустотой. Королеве не подобает в них участвовать. Подобает, круто развернувшись и стегнув пол многослойным подолом, уйти к другим подданным. Но сегодня иной день и иные правила, а жажда становится почти нестерпимой. Почти такой же, как боль вчерашней коронации. Нужно получить хоть что-то.
– Он расстроил вас, королева? – Нугур подозрительно кивнул на Ралафа. От племянницы его теперь отделял лишь плетёный обод гнезда.
– Не больше, чем дурацкие вопросы.
Едва заметным движением пальца Вагра приказала служителям не вмешиваться в драку, которая, питаясь вниманием Королевы стервятников, расползалась по залу как чума. К гнезду дяди стягивались другие подданные. Они будут сражаться за металлическую падаль, чтобы бросить добычу к ногам своей владычицы. Колючий Клубок в животе вздрогнул и проснулся. Только инстинкты могут заполнить Пустоту. Мудрость, неподвластная этой блаженной идиотке Тарун.
Воспоминания об утреннем разговоре превратили Клубок в комок тошноты у самого горла. Нет, похоже, трёх ванн с жасминовым маслом было недостаточно, чтобы отмыться от грязи её лжи и смрада её намерений. Главная приспешница Пустоты, фальшивка, кукла с пустыми глазами, заменявшая её, Вагру, да ещё и отравлявшая всё это время Стаю! Горячий металл ненависти стиснул запястья, невидимая рука вышибла из лёгких воздух. «Она, эта тварь, пытавшаяся разлучить Стаю, уничтожить здесь лоно настоящей, правдивой жизни, посмела прийти ко мне! Говорить со мной! Посмела попрекать меня моими детьми и моей правдой!» Даже здесь, в Сердце Стаи, из каменных стен проступал образ лысой уродины в ореховых бусах, говорящей о спасении заблудших душ. Проповедующей о каком-то отражении. Поклоняющейся разуму, как какому-то божеству. Предостерегающей о неких чудовищах в камне – таких же надуманных и лживых, как она сама. Клубок пульсировал уже в гортани, во рту стоял вкус желчи.
«Она посмела просить меня отречься».
Но как, Пустота её побери, она сумела без приглашения проникнуть в покои Вагры? Кто пропустил её? Куда смотрели стражники? Самозванка должна была трепетать и бояться даже приближаться к ней, истинному Стервятнику. Тихо и бесславно доживать свой век на задворках Гобба. Благодарить, что её пустая голова не слетела с плахи на Арене, как слетела вчера голова отца. Солёное прозрачное стекло медленно отрезало Вагру от окружающего мира. Она не думала о том, как это выглядит. Всё, о чём она могла думать, – это бритая голова Тарун, катящаяся к её ногам.
Конечно, заточения в подземелье храма недостаточно. Мягкость здешних порядков на фоне того, что законы кафеаха сделали с отцом, – форменное издевательство. Что там плёл Нугур, пока стражники, вспомнив о своих обязанностях, вязали лысую самозванку? Что для Предвестников она – что-то вроде деревенского знахаря? Что, дескать, она нужна, чтобы лечить их тела, дабы они могли наилучшим образом послужить Королеве стервятников? Прекрасно! Но с каких это пор деревенские знахари указывают королевам, как им поступать со своими титулами и подданными? Кулаки сжались, тонкая кожа на костяшках натянулась. Это она, она должна была умереть вчера в круге жасмина! Смерть Лжестервятника стала бы венцом церемонии, её восхитительной кульминацией.
«С самого детства кто-то портит мои праздники».
Винить Нугура бессмысленно: во-первых, обещая смерть на коронации, он не уточнял, чья именно она будет, а, во-вторых, руки его связаны Законом кафеаха. Старик играет в свои собственные игры, но их правила пока неизвестны. Ясно одно: он возвышает, чтобы возвыситься самому. Мечтает, что крылья Стаи вознесут его к каким-то неведомым вершинам. Глупец. Чтобы лететь вместе со Стаей, нужно стать Предвестником.
Чтобы что-то получить от Стаи, нужно ей служить.
Служить, а не делать высокомерные подачки, постоянно недодавая, чтобы держать тебя на коротком поводке и заставлять просить добавки. Свои же собственные обещания старый лис выполняет вполсилы: триумф коронации омрачён казнью отца, самозванка Тарун изгнана, но при этом остаётся в подземелье Гобба, а сам Гобб что-то не торопится стать Храмом Великого падальщика, хотя новые подданные продолжают прибывать, чтобы преклонить колено перед своей королевой.
Мысль о пополнении Стаи немного успокоила Клубок: «Птенцы – это хорошо, – мечтательно облизнулась Вагра. – Они, по крайней мере, чисты. Их не коснулось грязное знахарство самозванки».
Шум драки на обратной стороне сознания нарастал. Хрипение, хруст веток, хлопанье крыльев. «Это хорошо, – подумала Вагра. – У чёрных дроздов Рассветного дома тоже бывали драки. Слышались птичьи крики, летели перья. Кровь – объединяет».
Когда зрение снова взяло внешний мир на прицел, этот мир стал значительно лучше. Границы потасовки исчезли вместе с бортиками гнезда – его уже разнесли в щепки. Словно разъярённые ядовитые черви, подданные катались по земле, извивались, становились руками, ногами, зубами и ногтями друг друга, борясь за право подношения. Шедевр. Неизбывное торжество гармонии земли, природных ритмов, инстинктов и правды. На глазах постепенно таяло солёное стекло скорби и печали. Внутри что-то просыпалось. Натянутые нити Клубка трепетно вибрировали. Хрустальный кубок воды из чистейшего источника застыл у самых губ. Всего одно движение, и жажда – хотя бы на сегодня – будет утолена.
Прикажи им, – посоветовал чёрный дрозд.

Запястье дёрнулось, но рука так и не завершила требовательный жест. Остановившись на полпути, она замерла в воздухе. Сквозь осколки солёного стекла на Вагру выжидательно смотрел дядя Ралаф. Удивительно. Вместо того, чтобы раствориться в хаосе драки Предвестников, он молчаливо стоял напротив Вагры, словно её тень.
 «Нет, – машинально поправила она себя, – не тень. Отражение.  – Но слабое, неточное и так похожее на уродину Тарун слово тут же потухло на небосводе разума. Ибо ослепительно-чёрное сияние иного светила окрасило мысли Вагры: – Предвестие, – едва ли не вслух проговорила она.  –   Он есть Предвестие».
Точность, с которой выражение лица дяди повторяло внутреннюю борьбу племянницы, поражала. Язык его тела превратился в пластическую метафору её мыслей: смятение, неуверенность, скорбь, жажда мести, чужеродность собственной власти.
Проверь его, – подозрительно каркнул чёрный дрозд.
«Невозможно так сыграть», – попыталась отмахнуться Вагра.

Вначале он играл на пределе сил. В творческом затмении, бреду страха и болезненном экстазе импровизации. Сценой было разорённое гнездо, живой декорацией служил катающийся по полу людской клубок, а сценарием – инстинкт выживания. Не такую пьесу мечтал поставить Ралаф, но здесь вам не Небесный театр. Главная награда в этом храме безумия – доверие Вагры. Доступ к королеве Стервятников. Ничтожный шанс повлиять на неё.
План отчасти сработал. Удалось стравить Предвестников, а значит, привлечь внимание их королевы. Заставить её снова повернуться, задуматься, приглядеться. Нужно быть её отражением, но отражением без воли и разума. Стать живым зеркалом в коридоре её безумия.
Но блестеть в этом коридоре нужно ярче других.
Стараясь не давать взгляду и намёка на осмысленность, Ралаф всё же внимательно вглядывался в племянницу. Вблизи Вагра уже не казалась тем мрачно-прекрасным чёрным цветком, который вчера томился в клетке на арене, а сегодня величественно вплывал в свои владения. Она тоже начала меняться. Худоба стала болезненной, губы потемнели, истончились и потрескались, слегка запали глаза. Пальцы, раньше энергично порхавшие с кисточкой по холсту, сами превратились в узловатые деревянные кисточки, а длинные, чёрные на концах, ногти напоминали зубцы в гребне злой колдуньи. Впалые щёки покрывала тонкая вуаль вертикальных морщин, похожих на рубцы от чьих-то острых когтей. Следы первых поцелуев власти, холодея, подумал Ралаф. Власти, к которой она не готова.
Власти, которая шаг за шагом будет толкать её к краю.
Резко, словно повинуясь привязанным к шее ниткам, Вагра склонила голову набок. В широко распахнутых глазах вспыхнуло тёмное озарение. Спеша с осторожным советом или мягким предупреждением, к её уху склонился высокий седой шаман. Старик не был ни выслушан, ни отвергнут: его опередили иные советчики – невидимые и влиятельные. Ралаф быстро их узнал: «Старые знакомые – голоса в голове.  – Отзеркаливая племянницу, он изобразил лёгкую конвульсию в шее и пару искр в глазах. – Эти всегда о тебе позаботятся, – недобро усмехнулся он про себя, – да и скучать не дадут. А их неиссякаемые идеи… Как весело будет напугать брата этим картофельным черепом! Любимое ожерелье матушки будет потрясающе смотреться на хозяйке публичного дома! В ночном саду тебя ждёт отец, вас разделяют лишь перилла террасы и какие-то пять этажей!»
Полоснув по дяде острым, голодным взглядом, Вагра взмахнула рукой так, будто хотела вспороть воздух ногтем.
Его угольное остриё указывало на перекатывающийся клубок из тел. Убедившись, что он, Ралаф, понял направление, Королева стервятников, повернула ладонь тыльной стороной вверх и поманила к себе согнутым указательным пальцем: «Принеси».
До Ралафа, наконец, дошло: «Заслужить здесь что-то можно только кровью». Но дошло слишком поздно.

«Посмотрим, чего ты заслуживаешь».
Его секундное колебание слишком уж напоминало движение мысли. Неужели это мимолётное замешательство – инстинкт самосохранения? Отвратительнейшее из чувств. Всегда подталкивает к краю лукавству и лжи. Нити клубка царапнули Вагру где-то в глубине горла. Та согласно кивнула (или это чёрный дрозд клюнул в самое темечко?).
Последний шанс актёришке, – шепнул он.
Будто услышав это каркающее предупреждение, дядя развернулся. Вагра ожидала, что, воспользовавшись проблесками разума, – или своей ложью – он сделает мощный рывок к дерущимся и ловким движением выхватит у них драгоценности.
И будет казнён за ложь, – вынес приговор чёрный дрозд.
Но Ралаф не побежал. Не думая – или показывая, что не думает – о последствиях, он мешком рухнул на пол, ударившись коленями и локтями.  Боль распластала его на каменной кладке, но ненадолго: уже через мгновение под загрязнившейся рубахой напряглись мышцы, вытянулась шея, и дядя по-пластунски пополз к клубку Предвестников.
«Видела бы это бабка Эгсин! – с почти детским восторгом подумала Королева стервятников. – Она ведь даже не догадывалась, на что способен её любимчик».
Могла ли царственно-тщеславная Эгсин подумать, что её обожаемый младшенький, с которым они так весело хохотали, разъезжали по театрам, тратили отцовские сбережения, сплетничали и злословили, однажды будет ползать перед её странной «очень больной» внучкой, как гадюка в рваных кружевах?
Кто знает, Королева? Может статься, не так далёк тот день, когда и бабушка окажется здесь.
Ралаф тем временем дополз до клубка. И растворился в нём.

«Раствориться в безумии, – твердил он себе голосом Лигичара. – Боли нет, меня нет, ничего нет, есть только творческая задача. И сейчас от неё зависит жизнь». Когда Ралаф врезался в катающийся по полу клубок, боль оглушила его, но ненадолго. Кто-то врезал пяткой ему в висок, чьи-то ногти разорвали ворот рубахи и расцарапали шею, на левую скулу обрушился молот чьего-то кулака. Всё это вместе, во тьме неразберихи и хаоса, было похоже на первый глоток рома с Колючих островов – обжигающего горло и высекающего искры из глаз.
Но так обычно только с первым глотком. Потом наступает гармония.
Вряд ли вызванное Лигичаровыми мантрами притупление чувств можно было назвать гармонией, но хитрый актёрский приём помог Ралафу «вплестись» в клубок быстро, хоть и не безболезненно.
«Безумие здесь – корона для Вагры, – пронзило мозг остриё новой мысли, пока Ралаф рисовал свои кровавые линии в узоре ожесточённой схватки. – И куётся она из боли и единства её подданных». Эту инициацию нужно выдержать с достоинством. Как собственную премьеру.
Смотрите, мастер.
Теперь боль размылась, осела, как обглоданный волнами песочный замок. Первый «глоток» обострил зрение, обнажил инстинкты. Хищная энергия клубка пронзила сознание Ралафа. Кровь стучала в висках, ободранная кожа натягивалась на костяшках пальцев, бешено вращались зрачки. Когда в рёбра врезался очередной локоть, а чья-то рука вырвала с головы клок волос, голос мастера Лигичара начал глохнуть. Куда громче окриков старого наставника зазвучали иные голоса:
Ударь! – советовал один.
Дай сдачи! – требовал другой.
Убей! – приказывал третий.
Творческая задача таяла на глазах, как вишнёвый дым Лигичаровой трубки. Худшее, что может произойти с актёром на сцене, начало происходить с Ралафом: он стал забывать, причём даже не текст.
Он начал забывать, зачем он здесь.
Первые два в своей жизни удара дядя Вагры нанёс… ребёнку. Он это понял по тончайшим завиткам озлобленного писка в плетении клубка и по тому, как мягко и податливо были встречены удары. В этом писке Ралаф услышал первые признаки скорых оваций. Предчувствие лёгкой победы дурманило и обезболивало.
Ещё удар – кулак Ралафа ткнулся в чей-то живот.
Ещё один – локоть продавил чьи-то хрящи и суставы.
Это было всё равно, что падать в пропасть: исход близок, терять нечего, так к чему сдерживать себя? Ещё несколько ударов – подаренных и принятых. Боли нет, меня нет, ничего нет, есть только… Чей-то знакомый голос с обратной стороны клубка пытался докричаться до Ралафа, напомнить ему о чём-то, но Ралаф его не слышал. Мир за пределами клубка перестал существовать. И был ли он когда-то?
Кого вообще это волнует?
Вот он – истинный мир. Честный и настоящий. Живой. Наполненный красными узорами жизни. Озарённый багровым светом священной борьбы за внимание Королевы. Благословленный её Предвестием.
Смотри, Королева.

Вагра смотрела, не мигая. Голова склонена набок, пальцы сцеплены в тугой замок, нижняя губа закушена. Клубок из плоти, волос, когтей, криков и боли перекатывался по залу, разрастаясь на глазах. В сумрачный мир Гобба начала приходить гармония. Всё так, как и должно быть. Вот где настоящий праздник. Вот, что обычно представляла себе прежняя Вагра на бесконечно долгих Днях рождения, балах и приёмах Рассветного дома, когда, скучая, изучала разодетых, надушенных гостей. Брось, представляла она, кто-нибудь им шанс заколоть отца столовым ножом, торчащим из запечённого поросёнка с яблоком во рту, чтобы занять его должность, они сцепились бы за этот шанс прямо на коврах гостиной. Это было видно в их глазах. Об этом кричала их Пустота. Но Рассветный дом – это не Гобб, и все они сохраняли то, что высокомерно называли приличиями.
 Самая большая в мире ложь. Нет никаких приличий. Есть только чужие запреты, которые ты не можешь нарушить.
А правда в том, что люди всегда будут драться за место у королевского трона и те золотые крошки, что с него падают. Так поступает Стая. Те же, кто считает себя лучше неё, просто недостойны жить.
Болезненное лицо Вагры царапнула бледная улыбка. Непривыкший улыбаться рот не выдержал этого мимического упражнения, и тусклый полумесяц превратился в бледно-розовую нитку.
Нитка напряжённо вытянулась.
Вагра не доверяла здесь никому – ни Стае, ни Нугуру с его шаманской свитой, ни заносчивому старику-Гоббу, ни другим грумшу, ни дядюшке Ралафу. Так подсказывала интуиция, да и чёрный дрозд не советовал. Если Вагра и вынесла какую-то мораль из вчерашней казни отца, то мораль была такой: «Возносясь, ты заплатишь за каждый взмах крыльев».
Теперь Вагра знала цену своей власти. И, как ни восхищалась бы она Стаей и её служением, понимала: нельзя слепо упиваться ею.
Веди себя подобающе, – назидательно прокаркал дрозд маминым голосом.
Я буду, – мысленно пообещала Королева стервятников.
И усилием аскета, отвергающего место за роскошным пиршеством, отвела взгляд от клубка. Уняла триумфальный марш сердца. Остановила в запястьях горячий металл.
Нельзя.
Из узких окошек потянуло жасминовым ветром. Зелень, смешанная с медовой патокой, окутала Вагру цветочно-дымчатой мантией. Переливаясь бело-жёлтым оперением, аромат утешал и баюкал Вагру, пока она, закатив глаза и сжав кулаки, возвышалась одиноким чёрным цветком в поле собственного хаоса. Словно кто-то древний и мудрый обнимал её за плечи, награждая за смирение и самообладание. Словно само небо и звёзды воздавали ей должное за укрощение собственной жажды. Глубокий бас пророкотал что-то на незнакомом языке, но отчего-то Вагра точно знала, что это слова похвалы. Она почти готова была сдаться этому утешению. Соблазн отступиться от Стаи был мощным и насыщенным, как дух жасминового цветения в жаркий безветренный полдень. Закатив глаза, Вагра уже почти падала в этот соблазн.
Нет.
Это не утешение, а наваждение, – еле докричался до нее дрозд. Вернись!
Королева стервятников открыла глаза.
– Вагра здесь! – исступлённо вскричала Стая.
– Вагра здесь… – испуганно вторили ей служители Гобба, как можно незаметней перебирая бусины чёток и бормоча что-то душеспасительное.
Молчал один Ралаф. Разумно с его стороны, ибо за дядюшку всё сказал его вид. Вернее, отсутствие какого-либо вида.
Стоя перед племянницей на коленях, в разорванной одежде, с перемазанным грязью и кровью лицом, с заплывшим правым глазом и выбитыми передними зубами, он впервые в жизни не имел вида.
Он стал отпечатком обстоятельств.
Согнув трясущуюся спину и боясь даже взглянуть на Вагру, в изломанных пальцах он держал несколько перстней, изрядно потускневших в пыльном шабаше драки. В нависшей под потолком тишине было слышно его звериное, с хрипами, дыхание. С высунутого языка капала слюна.
Дяди Ралафа больше не было. Исчезло всё, что делало его Ралафом.
Дядя Ралаф стал шкатулкой Вагры.
Вот тогда она улыбнулась по-настоящему.

Примечания:
1. Гурцуровы бобы – плоды вечнозелёного дерева, растущего в тропических лесах Красных песков, представляющие собой сгустки твёрдого масла с незначительным количеством семечек. Расплавка превращает бобы в изысканный и дорогостоящий ингредиент для кулинарии, медицины и гомеопатии. Выраженный ванильно-лимонный аромат драгоценного масла находит своё отражение в сотнях наивных парфюмерных подражаний, однако в чистом виде он доступен лишь единицам. Шаманки Белых шатров утверждают, что гурцуровы бобы способны вызывать вещие сны, хотя торговцы из Красных песков за это не ручаются.

2. Исфира – богиня искусств на Чарьа, представляемая в виде ожившей мраморной скульптуры с пятью глазами, которыми она видит мир в измерениях цвета, звука, формы, воображения и интуиции. Высота Небесного театра в Назгапе обусловлена желанием в буквальном смысле «донести своё искусство до ушей Исфиры. Её монументальная, но чарующе утончённая фигура встречает посетителей в саду театра, а любой творческий акт начинается с подношения: цветы, таблички со стихами, сладкие плоды, мешочки сорха, ароматные масла. От расположения духа Исфиры зависит не только вдохновение, но и карьера.