21. Под дамокловым мечом

Возражать против того, чтобы Маша вышла замуж, Жуковский не мог, ведь с ним самим из-за упрямства Екатерины Афанасьевны был невозможен. Он и не возражает. Но хочет, чтобы сделано было по ее воле и с известной разумностью. Пусть она пораздумает, приглядится. Против Мойера он ничего не имеет, но она почти и не знает его, для чего же спешить? Он просит не решать сразу, а отложить свадьбу на год.

Доктора Мойера Жуковский знал. Он сам, отъезжая из Дерпта в Петербург, поручил семейство Протасовых его покровительству. Ведь в короткое время своего первого пребывания в Дерпте он успел Мойера дружески полюбить. Это был домашний врач Протасовых. Мойер сватался уже к Маше, получил отказ, но остался другом семьи.

Мойера все единодушно хвалили за прекрасную душу. Он был профессор хирургии Дерптского университета, пианист-виртуоз, даже знакомый с Бетховеном. Еще в сентябре Маша писала о нем Киреевской: «Милый, добрый, благородный Мойер... Он положил себе за правило забывать или не думать о себе там, где дело идет о пользе ближнего, и жертвовать всем другому. И это не слова, а дело... Клиник университетский у него на руках — но как там нельзя содержать беспрестанно более 5 человек, то Мойер нанимает большой дом, куда привозит себе безруких и безногих и лечит на свой счет». Мойер был при Сашиных родинах, а Екатерину Афанасьевну «не вылечил, а спас от ужасной лихорадки», как пишет Маша. Он взялся «с добродушием и простотой» лечить и ее.

Жуковский откровенно рассуждал с ним о своих отношениях к разным лицам семейства, о необходимости с ними расстаться и вверил судьбу ближайших к сердцу родственников человеку, на которого он полагался как на надежную опору для них в новом местопребывании.

Мойер, по желанию своего отца, бывшего ревельского суперинтенданта, посвятив три года (1803-1805) изучению богословия в Дерпте, по окончании этого курса отправился в чужие края для изучения медицины. Шесть лет провел он там с этой целью, преимущественно в Павии, где подружился с знаменитым профессором хирургии Скарпою, и в Вене, где посещал практические заведения под руководством хирурга Руста и офтальмолога Бэра. Кроме того, будучи отличным пианистом, он очень коротко познакомился в Вене с Бетховеном. Возвратясь на родину, Мойер в 1812 году заведовал хирургическим отделением военных госпиталей, сначала в Риге, потом при университетской клинике в Дерпте, и в 1815 году выбран здесь был профессором хирургии. Он пользовался в Дерпте большим уважением не только сослуживцев, но и общества и привлекал всех образованностью и приветливым своим характером. Принадлежа к какой-то масонской ложе, Мойер сделался в Дерпте главою всех приверженцев масонских идей. После увольнении Клингера от должности попечителя Дерптского университета (в 1817 году) Мойер остался профессором и впоследствии был выбран ректором университета.

Такая личность, по отъезде Жуковского, могла своим спокойным и решительным характером усмирить душевные волнения в доме Протасовых. Мать и дочери искренне уважали его, а зятю стало как-то неловко при таком домашнем друге; он стал нередко уезжать из Дерпта и наконец отпросился на службу в Петербург.

Удостоверясь в дружеском расположении Протасовых к себе, Мойер пожелал упрочить эти отношения родственным союзом: он посватался за Марию Андреевну Протасову. Екатерина Афанасьевна благосклонно приняла его предложение, а дочь попросила несколько времени на размышление; она написала к Жуковскому и просила его совета. Это-то письмо и грянуло, как гром среди ясного неба на голову поэта и потрясло до оснований все его надежды и намерения!

Жизнь Маши в семье Воейкова была нелегкой. С Жуковским она была разлучена и убеждена, что согласия матери они никогда не получат. Воейков же требовал отказать Мойеру, перехватывал его письма, брал с нее клятвы, что она без его разрешения не выйдет замуж. Он давал понять, что действует в интересах Жуковского. Он стал пить, и в состоянии опьянения устраивать безобразные сцены. Лекции в университете он читал неважно, ведь студентам из немцев был его предмет малоинтересен. В городе стали смотреть на него с насмешкой; авторитет его пал настолько, что хоть беги из Дерпта... Озлобившись, он все чаще устраивал дома неистовые пьяные скандалы.

Раньше Мойеру отказали. Теперь положение иное. С одной стороны — Жуковский произвел из Петербурга последнюю попытку воздействовать на Екатерину Афанасьевну: по его просьбе Павел Протасов написал Екатерине Афанасьевне еще письмо, все о той же возможности брака Жуковского. Кажется, именно это письмо и ускорило события в Дерпте, всех растревожило. Затем, положение Маши из — за Воейкова становилось невыносимым. «После ужина он опять пьян, грозит убить Мойера, маменьку и зарезаться». «Если бы Жуковский и Кавелин могли бы видеть один из этих ужасных вечеров, они бы сжалились над нами».

Мойера он грозится убить потому, что Маша, да и Екатерина Афанасьевна решили на этот раз Мойеру не отказывать. Произошло это в отсутствие Воейкова — он уезжал в Петербург по делам к Жуковскому и Кавелину. И вдруг по возвращении оказалось, что Мойер - жених Маши. До Маши — то Воейкову дела мало, но как так решили без него, да еще новый соперник в семье, и во всяком случае, полный защитник Маши; с г-жой Мойер не станешь уж так обращаться, как с безответной Машей Протасовой.

Маша совсем не имела к Мойеру чувства, как к Жуковскому, — видимо, просто он расположил ее к себе качествами бесспорными. И не ее одну, всех располагал. В Дерпте пользовался отличной славой. Достаточно ли этого для брака, другой вопрос. Но Маша явно была в безвыходности: или продолжать мучительную жизнь при Воейкове, на замужество с Жуковским не рассчитывая, или все резко переломить. В своей тишине, в слезах смиренных приняла она решение, частию похожее на самозаклание. Но ведь вообще была из породы агнцев. «Мой милый, бесценный друг… Я не закрываю глаза на то, чем жертвую, поступая таким образом». А вот оказывается, что этим она дает счастье матери и еще доставит ей «двух друзей».

В отстранении «себя», в жизни «без счастия» видна ученица Жуковского. Будто и не из сильных, но когда надо вкусить горечь, силы находятся. Чтобы «маменьке» было покойнее, для этого и ломать жизнь.

В ответ на призыв Маши приехать в Дерпт Жуковский пишет: «Что ж будет пользы в моем приезде! Я не поеду за тем, чтобы непременно сказать да; но за тем, чтобы узнать твои мысли, узнать, что делается в твоем сердце! И я чувствую, что мой приезд так же был бы нужен для меня, как и для тебя!.. Если тебе нужно, чтобы я приехал, то надобно, чтобы маменька решилась поступать со мною как сестра и чтобы ты решилась сказать мне все».

Теперь Жуковский ощущал образ Маши покинувшим его навеки, как бы улетевшим на небеса. Идущая замуж за Мойера — это не его Маша, не та. Словно Смерть разорвала этот образ надвое. В середине января 1816 года был день отъезда, день сомнений, мучений и слез отчаяния. Он не мог обойтись без поэзии. И вот — нашлось у Гёте, сказалось по-русски:

Кто слез на хлеб свой не ронял,
Кто близ одра, как близ могилы,
В ночи, бессонный, не рыдал, —
Тот вас не знает, вышни силы!..

И когда он ехал в Дерпт, когда ветер ударял в кибитку и темные пространства дышали холодом, он вспоминал о былом, где все еще было полно любви и надежды. В январе 1816 года он уже в Дерпте, чтобы самолично «вложить персты», вновь вблизи перестрадать, прикрываясь возвышенным прекраснодушием, и убедиться, что другого выхода нет. По свидетельству друга семьи Зейдлица с января 1816 года, он почти   два года безвыездно провел в Дерпте (за вычетом нескольких недель).

В Дерпт он приехал с твердым намерением, забыв совершенно себя, устроить для всех если не счастье, то спокойную жизнь. Приехав, он увидел тот раздрай, который устроил в семье после своего приезда из Петербурга "исправившийся" Воейков, давший клятвы Жуковскому! Он говорил, что хочет помочь Жуковскому, пугал всех дуэлью с Мойером, самоубийством, снова стал пить и скандалить.. Мойер почти не мог подойти к Маше и передавал ей письма, как некогда Жуковский. Маша чувствовала себя плохо и просила Киреевскую приехать в Дерпт, поддержать ее.

Авдотья Петровна немедленно пустилась из Долбина в дорогу, но ей не повезло — при переезде через Оку сани вместе с пассажирами провалились под лед, она жестоко простудилась и вынуждена была остановиться в Козельске.

В письме от 19 февраля Жуковский подробно рассказывает ей обо всем, что в течение последнего месяца происходило в Дерпте. Он усмирил Воейкова, ведь, как он писал Киреевской «В моих руках его репутация, его связи с прочими его друзьями, все это дает мне большую над ним силу». И жалел Машу: «Что за жизнь, которую она ведет! Нет свободы ни чувствовать, ни мыслить, ни действовать! Даже нет своего угла! Во всем тяжелая, убийственная неволя».

Для него это год страдания, он живет "под дамокловым мечом". Конечно, лучше Мойера не найти. Мойер любит Машу высокою, преданною любовью. Жуковский уже смирился, что Маша должна выйти не за него, а за другого, уж и другой этот не таков, каким был Красовский… — вопрос только в том, не вынуждено ли ее решение, и если оно свободно, то пусть пройдет хоть некоторый срок. А затем, надо самому посмотреть.

Вот живут они трое, бок о бок — Мойер, Маша, Жуковский — в этом немецко — университетском Дерпте. Медленно, неотвратимо капля за каплей, день за днем  уходит счастье Жуковского. В пышных и возвышенных словах, в призываниях дружбы, мира, спокойствия — именно и уходит. Теперь Екатерина Афанасьевна спокойна. Не боится уже. Все решено и договорено, жизнь Маши на рельсах. С Жуковским не возбраняется и разговаривать наедине, и гулять. Только Воейков беснуется: никак не может принять, что не он один в доме. Но среди безобразий своих вдруг напишет чувствительное послание жене, в котором о Жуковском отзовется высоким слогом. Но никто всерьез своего мнения о нем не изменит, только скажут, что душа человеческая потемки, что она пестра и противоречива. Одной краской ее не напишешь.

В Дерпте Жуковский входит в жизнь города — университетскую, литературную и духовную. Много знакомств с профессорами типа Эверса и других, со студентами вроде Зейдлица. Университет поднес ему доктора honoris causa, дело рук новых друзей, может быть и не без Мойера. Но это все лишь поверхность. А душа его плачет и изливается словами "Песни":

Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанье
И замолчавшие мечты?

Старается сдерживаться, но из глубины души доносятся стоны. Душа стремится в край,

Где были дни, каких уж нет,
Пустынный край не населится;
Не узрит он минувших лет…

Пушкин сидел еще в Лицее, а в литературе раздавались уже звуки, которые он подхватит, взовьет, возведет в перл. Но раздались—то они впервые у Жуковского.

В это же время им написаны шедевры: «Весеннее чувство» («Легкий, легкий ветерок, что так сладко, тихо веешь…») — с той легкостью, которая лишь одному Жуковскому и свойственна; «Воспоминание»(«И слез любви нет сил остановить…»), «Песнь» («Кольцо души — девицы я в море уронил»).

А жизнь и события ее, даже печальные, надо вынести, вытерпеть. Жуковский любил называть странствие наше ночною дорогой, где расставлены фонари, освещающие путь, — память о прожитом и есть память о светлых этих участках близ фонарей.

Свадьба Маши с Мойером была отложена до января 1817 года.
Иллюстрация: Иван Филиппович Мойер