Книга интервью с людьми Нижнего Новгорода. Знаменитыми и неизвестными. Прославленными и переживающими волнение первого шага. Художники и ученые. Архитекторы и пчеловоды. Альпинисты и музыканты. Издатели и историки. Учителя и антиквары. Писатели и режиссеры кино и театра… Откройте для себя живые души, как иные миры. Ощутите древний город России через биение сердец его жителей…
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Эта книга на самом деле ведь не книга: разговоры, беседы, признания, раздумья.
Впрочем, материалом для книги может быть все что угодно, ведь сама наша жизнь есть книга.
Люди проходят по лику Земли. Наплывают из тумана времен и уходят в туман времен.
Это только кажется нам, что до нашего рожденья времени нет, и потом, после ухода, тоже нет.
Время есть всегда, просто тогда, когда нас нет, его замечают, исчисляют и запечатлевают другие люди.
Многие годы я разговаривала со своими друзьями. И со знакомыми. И с незнакомцами.
С незнакомцами, как с родными.
Мы все друг другу родня, пока мы живы.
Да и когда уйдем, тоже ведь будем кому-то родня.
Наткнется дальний родич на строчку в книге, в стихе, на вздох, на выдох, на суровость или нежность, и заплачет: да ведь это мое, родное!
Затем и живем.
Здесь, в этой книге, "...иных уж нет, а те далече, / Как Сади некогда сказал". Но вдруг, вдруг вы их вспомните - те, кто знал? Вдруг они станут вам родными - тем, кто еще придет?
"Я ИЗ НИЖНЕГО" - это клич, пароль, слоган, код. Культурный код, если хотите.
Тут знаменитости и безвестные люди. Политики и учителя. Художники и крестьяне. Ученые и пасечники. Певцы и архитекторы. Историки и фотографы. Лингвисты и альпинисты. Писатели и издатели. Антиквары и пушкинисты. Актеры и шекспироведы. Я не выбирала кандидатуры для интервью. Встречи возникали сами, сами, естественно-природно, как трава растет, рождались разговоры, потом я их записывала. И, знаете, я как-то легкомысленно забывала про всепожирающее Время; про то, что оно рано или поздно начнет отбирать у нас людей, таков закон природы. Мы живем в открытом Времени, как в открытом Космосе. И мы привыкли лететь. Просто никто и никогда не знает, когда он уйдет к звездам.
"Я ИЗ НИЖНЕГО" - это книга встреч и разговоров, доверительных бесед, раздумий вслух.
Ее героев объединяет то, что они все, да, из Нижнего.
Может быть, у книги будет продолжение, сделанное моими руками; пришли новые люди, новые личности, новые судьбы, они хотят внимания и любви.
А может, кто-то другой продолжит.
А я порадуюсь.
На Земле ли, в небесах, это уже неважно.
Ведь я тоже из Нижнего.
УШЕДШИЕ ВДАЛЬ
ПОСЛЕДНИЙ РУССКИЙ АВАНГАРД
Валерий Алешин наедине со славой в «Буфете» на Ошаре
Осетрина бывает только первой свежести. Прав Михаил Афанасьевич Булгаков.
Искусство тоже бывает только первой свежести.
Или его не бывает вообще.
Прочитай мне свои стихи, бородатый художник Валера Алешин, под своей роскошной и дерзкой картиной!
Какой ты авангард? Первый? Второй? «На первый-второй рассчитайсь!..»
Рассчитали. Раздраконили. Пустили в расход.
Там, тогда, в шестидесятые – под бульдозеры.
И под колеса жестокой машины тупорылой власти, которые были пострашнее, чем бульдозеры настоящие.
Валерий Алешин, старый шестидесятник, сквозь все морщины и всю седину пристально смотрит на меня. Художник Номер Один нижегородского авангарда, так далеко отошедшего в прошлое, что его перестало быть отсюда, из сегодня, видно – забили, заслонили смелые и вызывающе яркие холсты – холсты приличные и прилизанные, серые портреты городских деятелей и партийных вождей, вездесущие миленькие пейзажи, заполонившие официозные выставки чудненькие натюрморты...
А твое искусство просто ПЕРЕСТАЛИ ВИДЕТЬ.
Потому что перестали выставлять.
Спасибо Павлу Горбунову, что выставил тебя – после гранд-паузы – в галерее «Пигмалион». Спасибо «Буфету» на Ошаре – за твою персональную выставку, приуроченную к семидесятилетию. А в первую очередь спасибо тебе, что ты живешь, пишешь, пашешь.
А мне остается, среди праздничных букетов и шампанского, шепотом повторять это твое, вечное:
Опять летит под электричку
Какой-то лебедь или гусь
Что за манеры за привычки
О, Русь
Как он крылами захлебнулся
Как извернулся шеей он
Я посмотрел и отвернулся
Как раз подъехал мой вагон...
- Валера, Валера... Огромная жизнь. Такая большая... такая трудная.
- Брось опять о тяжести! Жизнь прекрасна и удивительна. Все ее горе я выплеснул в стихах! А для живописи оставил только радость.
- В те годы, когда за живопись, не похожую на официально разрешенное малевание, могли посадить в тюрьму, – радость? Впрочем, я знаю твои холсты. Они громоподобно радостны! Это обвал красок, образов! Мощный мазок! Широта... Не всякий зритель, любитель камерности, выдержит.
- Хотя я вот тихие лирические стихи писал же! (Читает.) «Я с похмелья – ты со сна. Я метель, а ты весна. Я в постель – и ты в постель. Я метель и ты метель...»
- На твоих полотнах метет настоящая красочная метель. Ты убивал приличных искусствоведов наповал крупностью образа, цвета! «Цепляюсь за стволы, которые стоят, громаду зелени качая в облаках» - это же тоже ты написал, и в этих стихах вырвалось наружу твое великое опьянение масштабом живой жизни! Те, далекие годы... Вспомни их немного за праздничным столом. И не бойся слова «тяжело». Оно по крайней мере честное, без лоска.
- Ты права. Было тяжело. Никуда меня не пускали. У нас ядро такое создалось – Виктор Тырданов, Альберт Данилин, Виталик Баранов, Слава Павлов. Мы были вроде оппозиции официозу.
- «У нас» - это где?
- В Горьковском художественном училище. Нас учили прекрасные педагоги, спору нет. Но весь секрет жизни – в смене поколений и в ниспровержении основ. А то движение Вселенной прекратится! Вот мы и способствовали тому, чтобы оно не прекращалось. Но почему-то во всей когорте я один оказался какой-то... неприкаянный, что ли. Самый вредный, наверное! (Смеется.)
- А другие – не вредные?
- Витя Тырданов подался в церковную живопись – занялся иконописью, храмовой росписью. В те годы, между прочим, на это тоже искоса глядели. Баранов от буйного авангарда как-то плавно перешел к спокойному традиционному – и безопасному, конечно – реализму. Слава Павлов стал бизнесменом. Альберт Данилин развернулся ярко как живописец, вступил в Союз художников и уже в девяностые годы был удостоен премии города. А я...
- А ты продолжал писать авангардные холсты и «непечатные» стихи?
- Да! Верил, что греха таить, верил: настанет мой час.
- Настал?
- Хмммм...
- Каждый час на вес золота? И любимый, и единственный? Ну ведь нельзя же всю жизнь прожить в ожидании славы...
- Да, надо просто жить. Вот и я просто жил. Влюблялся, расходился, женился... (Смеется.) Вот она, моя великая жена Оля, рядом со мной!
- Почему великая?
- Жена всякого художника обязательно великая. С художником жить – волком завоешь. А Оля не воет, а песенки поет.
- А как вы познакомились?
- Оле было семь лет. А мне уже черт-те сколько.
- Не может быть!
- Может! Она была первоклашка, а я был у них в классе учитель рисования. Она меня очень боялась! (Смеется.) А потом прошли годы... А потом мы встретились еще раз. Это была уже красивая девушка. Она мне и говорит внезапно: «Ой, а вы нас рисованию учили!» А я ее насилу вспомнил. Так все и закрутилось. Но я ни о чем не жалею! Более того, я счастлив.
- Ты посвящал Оле стихи?
- И даже картины! (Смеется.)
- Расскажи еще про те года, про тот, ушедший в прошлое город Горький, «где ясные зорьки...»
- Город Горький... да, действительно горький. Как хорошая водка. Это, знаешь, такая смешная пословица есть: водка бывает хорошей или... очень хорошей, плохой не бывает. Вот и наш город в те времена для меня был хороший... или очень хороший, сейчас-то, конечно, «за давностию лет»... Даже когда был по отношению ко мне очень плохой. И даже, я бы сказал, чем хуже было внешне, тем внутренне все было лучше и лучше! Чем больше давили – тем более свободным я становился как художник. Прав какой-то поэт, не помню кто: «чем ночь темней, тем ярче звезды блещут...»
- Значит, тебе в какой-то мере был необходим этот прессинг власти, тогдашнего общества, где все было по ранжиру, где «шаг влево – стреляю, шаг вправо – стреляю»?
- Мы так не рассуждали. Обойтись можно без всего. И без мордования ни за что – тоже. Знаешь, есть три великих русских вопроса: что делать, кто виноват и последний вопрос – за что? Мы ведь тоже не осознавали толком, за что нас гонят, гнут, не выставляют, поносят в прессе. Это мы лишь сейчас осознаем процесс. А тогда было просто обидно... больно. Ну, поплачешь внутри себя... посидишь в чахлом горьковском кабаке. И – опять к мольберту. Лени Губанова стихи знаешь? Колоссальный поэт был... Мой друг.
- Знаю, конечно! У него сейчас книга вышла...
- Да, сейчас... Через пятьдесят лет... А тогда... Леня был тогда изгой. Нищий. В потрепанном пальто, восторженный, голодный, с горящими глазами... одинокий, никому не нужный гений... То есть друзьям, СМОГовцам, он был, конечно, нужен. Но властям, издателям и в результате – стране – нисколько. (Читает.) «Холст тридцать семь на тридцать семь. Такого же размера рамка. Мы умираем не от рака и не от старости совсем...»
- «Да, мазать мир! Да, кровью вен! Забыв болезни, сны, обеты! И умирать из века в век на голубых руках мольберта...»
- Хорошо, что ты помнишь это еще...
- Это классикой стало. Как Велимир Хлебников. Как Заболоцкий...
- А я стал классиком? (Смеется.) Вроде как да!
- Ты классик нижегородского авангарда. Твои любимые поэты – я уже поняла, кто. А любимые художники есть у крутого авангардиста? Кто твои вдохновители?
- А разве это так важно? Как многие художники, я люблю и обожаю тех, кто жил до меня и писал до меня. Они все – и Тициан, и Врубель, и Филонов, и Фешин, и Фальк, и Пикассо, и сонм других гениев – наши отцы. Низко кланяюсь им. Но никогда не хотел работать под них – и вообще под кого бы то ни было. Потому что слишком ясно, ярко видел то, что у меня внутри. И старался просто найти эквивалент. Я ставил перед собой задачу и по возможности решал ее. Вот весь мой стиль.
- Задачу? Какое-то казенное слово. А на твоих холстах – дыхание, ширь, половецкие пляски красок... Матисс просто отдыхает. Да, ты – наш нижегородский Матисс, как я раньше не догадалась!
- Может быть, и Матисс! (Смеется.) Я не верю в переселение душ. И ассоциаций никогда не провожу. Я – Алешин! И весь сказ.
- И как художник Алешин написал бы, к примеру, осенний пейзаж?
- А вот как. (Читает.)
Усталые руки реки на равнине
Оборвано ржавое дерево
Имя
Страны этой Осень
Она предо мной
Я знаю страна эта станет Зимой
А станет Весной или Летом – не знаю
Я вижу ее я ее понимаю...
- Печаль. И прощение...
- Скорее смирение. Я смиряюсь перед неизбежным. Я его понимаю. (Улыбается.)
- Однако более жизнелюбивого художника среди и без того буйнопламенных, разгульно-веселых братьев-художников, чем ты, трудно сыскать!
- Это так. Люблю компании. Не просто шумные и веселые, а красивые духом, остроумные, теплые. Словом – сборища родных до духу людей.
- У каждого из нас есть свой круг таких вот лицеистов...
- Мало кто умеет «положить душу за други своя». Мы это умели.
- Почему в прошедшем времени? В России это всегда умеют. Как, впрочем, и жестоко враждовать, и убивать друг друга. Это мы тоже умели всегда. По-твоему, Россия – страна контрастов?
- Страна чудес наша Россия! (Смеется.) Но отними у нее эти противоречия, эти контрасты – пропадет какой-то чудной русский кайф. Ты же помнишь, какая травля во всех тогдашних всесоюзных СМИ была, как нападали на Солженицына, на Бродского, на Вишневскую и Ростроповича... Травили просто как собаками! Живого места не оставляли! Зато сейчас! Какой хор славословий, какие сладкие дифирамбы... На языке истории это называется – запоздалое признание. На нашем языке... эх, сказал бы я...
- Валера, ты никогда не думал о том, что судьба сложилась бы по-иному, если бы переехал в Москву?
- Думал. В Москве у меня много друзей. И я там часто бывал. Но... но, но, но... Москва – город, где ты или выплывешь, или тебя утопят. С концами. И пузырьков не видать будет. Камнем на дно. Такой чудовищный город, он съел многих наших ребят, сожрал... Кое-кто выплыл. Но, выплыв, уехал! Ты посмотри! Миша Шемякин – в Америке. Юра Купер уехал. Олег Целков во Франции. Вася Аксенов опять же в Штатах. И так далее... Может, они и спаслись-то потому, что уехали? А вот Андрей Тарковский поздно, наверное, уехал... в Италию, отличную страну для режиссеров... и рано умер.
- В Париже.
- А я вот в Нижнем. Еще не умер.
- Живи еще сто лет, Валера! Плыви еще сто лет! Помнишь, как непризнанный поэт Саша Зимин написал: «Я родился в Горьком городе, а умру я в городе Нижнем...»
- Не будем о скорбном. Давай лучше поднимем бокал. Самые задушевные русские разговоры – застольные. О, сколько застолий я пережил, пересмеялся, переплакал, перелюбил! Прекрасных, драгоценных... неповторимых. Все сохранила цепкая память. Но ни в каких стихах этого не запишешь. Ни в каком романе – не выскажешь. Самое ценное навсегда уходит... как ангел, воспаряет над нами и улетает ввысь. Твое здоровье, Елена!
- Твое здоровье, Валера. Пусть будет у тебя в жизни радость. Новые выставки. Новые холсты и стихи. Пусть будет все у тебя, как в том твоем стихотворении: «Все говорят: Роса, красавица, собралась к Солнцу в гости...» Знаешь, как англичане говорят? Better late than never – лучше поздно, чем никогда.
ПЧЕЛЫ ПЛЯШУТ ПОД БАЯН
Юрий Гагарин из Васильсурска: строитель, фотограф, пчеловод, музыкант
Васильсурск – знаковое место на карте Нижегородчины.
Сколько великих, знаменитых людей России видели васильсурские холмы, плакучие березы и щедрая земля! Волжский плес помнит восхищенные взгляды Алексея Максимовича Горького и Исаака Левитана, Александра Пушкина, что был здесь проездом в Оренбург – а ехал он по той самой печальной Владимирке – дороге каторжан, - помнит Владимира Короленко и Федора Шаляпина…
На протяжении всего двадцатого века сюда, в Василь, съезжались на лето россияне – уж очень любили они отдыхать здесь. Во время войны в Васильсурск эвакуировали московских актеров, и у тех остались незабываемые впечатления – хоть война, голод и холод, а приветлив оказался Василь к русскому театру! Актеры тут и спектакли давали – в здании дома культуры, что сохранился и по сей день. А потом, в мирные времена, приезжали сюда и наши эстрадные певцы, и Кирилл Лавров, - для него специально варили вкусную, наваристую стерляжью уху…
Одним словом, красот и событий Васильсурска не описать. И его история достойна запечатления.
И есть в Василе один уникальный, можно сказать – исторический человек. Он – душа Васильсурска. Его неугомонная, постоянно звучащая нота. И имя-то у него уникальное: Юрий Гагарин. Правда, не Алексеевич, а Иванович.
Чем знаменит Юрий Гагарин – и не только в Василе, а и за его пределами? А многим! Во-первых, он профессиональный фотограф – снимает он всю свою сознательную жизнь. И не только снимает – пейзажи, уличные сценки, портреты, всю неповторимую жизнь вокруг, - но и делает выставки своих работ. Участвовал даже в мощном культурном проекте «Полиграфика. Оттиск времени», который показывался в Нижнем, в НГВК, в 2002 году. Показал там фотопанораму старого Василя.
Во-вторых, Юрий Иванович – строитель: с полным набором знаний и умений русского плотника, с основательностью мышления, с творческой фантазией. Его руками построено в Василе и в Нижнем много домов!
В-третьих, он – баянист. Да такой, что не запеть, не заплясать под его баян просто нельзя! В его руках баян поет и плачет, рассказывает о несбыточном: дышат меха, тянут красоту русской песни, широкой, как Волга.
В-четвертых, Гагарин… разводит пчел! Знает про них умопомрачительно много! Готов рассказывать о пчелах часами: про их виды и породы, об их повадках и танцах…
В-пятых, он – поэт. Пишет стихи давно и тайно. И собрал уже книгу стихов. Верит, что – первую! Но не последнюю…
- Юрий Иванович, как вы справляетесь с сотней ваших дел и занятий? Сорока восьми часов в сутки мало…
- Я помногу не сплю. Встаю в четыре утра. И сразу – топор в руки. Или – к ульям. Или записную книжку беру, пишу…
- Стихи?
- Не только. Мысли, раздумья…
- На протяжении многих лет вы – баянист, гармонист, работавший в васильсурских домах отдыха – не ради заработка, а, скорее, для души. Что дает вам общение с людьми? И как вы видите вашу роль такого васильского культуртрегера?
- Люди всегда очень хотят отдохнуть от забот, напевая песню или радуясь веселой шутке. Я дружил когда-то с таким искрометным человеком Анатолием Вончаговым – в свое время это был заводила почище меня! Что шутка, что песня зажигательная, что частушка… Толя Вончагов сочинял их на ходу. Эта «частушечная школа» передалась и мне. Я могу сымпровизировать любую частушку, на любую тему…
- Спойте какую-нибудь! Желательно – на васильскую тематику…
- Изволь. Слушай:
В Васильсурске мы влюбились,
Целовались горячо:
Она мне сломала руку,
Я ей вывихнул плечо! (Хохочет).
- Вас, как баяниста, знают и любят и васильчане, и приезжие. Расскажите, как поживают сейчас знаменитые некогда васильсурские дома отдыха!
- Скорее печально, чем весело. Работает только Второй. Первый – уже весь зарос бурьяном, деревьями… и нужны руки и деньги, и, конечно, свежие людские силы, чтобы возродить это уникальное место. А во Второй дом отдыха люди летом приезжают… Из Нижнего, и из Москвы, и из Питера. Но – мало. Не сравнить с тем, что было раньше.
- А раньше и танцы были на танцплощадках?
- А как же! Смешной случай однажды был. Танцплощадка-то деревянная. Пляшут все, ногами топочут. Я играю, пальцы по клавишам баяна бегают! А над Василем – гроза. Тучи собираются, гром грохочет! А все танцуют, никто не разбегается! И вдруг – хр-р-рясь! – доски танцплощадки проваливаются, и все танцоры дружно, кучей, летят в яму! Визги! Крики! Хохот! И ливень припустил! А я все играю на баяне…
- Юрий Иванович, а ваши пчелы соседей кусают?
- Бывает! Если пчеле что-то не понравится – запах, например, или если сильно руками махать. Не любят пчелы тех, кто лишние и резкие движения делает. С пчелами надо спокойно… мягко, плавно. Сам пасечник все время ведь под угрозой: недаром мы надеваем сетку на лицо, а иные даже пользуются дымокуром – пчелам дымят для острастки.
- И вы сетку надеваете?
- Она у меня есть. Но я ее не надеваю. Даже когда мед гоню в медогонке – не надеваю! Любят они меня, мои пчелы. У меня даже порой такое чувство – что они меня изучают… и как-то по-своему оберегают, стерегут.
- Для нас пчела – маленькое создание, делающее вкусный мед. И мы не различаем их по виду, по окраске. А ведь это наверняка не так…
- У пчел много пород. И внутри каждой породы – еще и разнообразие семей. Есть итальянские пчелы – они с длинным брюшком, немного оранжевого цвета, красивые, мирные. Есть горная пчела – та серая, брюшко мохнатое, такая шерстяная. Есть русская пчела – самая, между прочим, злая! А порода эта пошла из Башкирии. Так что, как мой друг, пасечник Евгений Ильич Гринев, считает, - русская пчела должна бы, по идее, башкирской называться…
- Ну, Юрий Иванович! Россия – азиатская страна, это давно известно. А какой мед самый вкусный? И – самый ценный для здоровья? Липовый?
- Нет. Цветочный. Липовый на втором месте. Особенно ценится смесь цветочного и гречишного медосбора.
- А что такое майский мед?
- Легенды все это! Выдумки! Никакого майского меда на самом деле не существует. Ну какие в мае цветы? И какой вылет пчел? Ведь холодно еще, пчелы после зимы не очухались как следует! Это красивая сказка – но людям сказки нужны.
- А падевый – тоже сказка?
- Падевый – нет. Пчелы могут собрать мед со всего, грубо говоря, что «плохо лежит» - с древесины, с распилов пней, с листьев и трав. Вот на липе, на исподе листьев, такие мельчайшие козявки есть – они придают сладость листу, иной раз даже с листа капает нечто сладкое, будто мед… так пчелы и эти липкие выделения могут собрать и переработать. Пчелы – волшебные существа. Непонятно их происхождение. Человек приручил их раньше, чем всех других домашних животных. У меня есть одна мечта – я бы хотел поставить памятник пчеле.
- Как вы себе его представляете?
- Такой цветок на длинной ножке… и над цветком – пчела. И надпись – что-нибудь вроде: «ПЧЕЛЕ-ТРУЖЕНИЦЕ ОТ БЛАГОДАРНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА».
- И в Васильсурске, на волжской круче, его поставить?
- Почему бы нет?
- Расскажите, пожалуйста, про свою фотографическую стезю. Вы давно начали снимать?
- Сколько себя помню. Вернее, конечно, с тех пор, как у меня в руках появился первый фотоаппарат. Запечатлеть жизнь во всей красе – хорошее занятие. И людям нравится, когда я их снимаю. Особенно люблю женщин среди цветов снимать. Вот даже в клумбу заведу, заставляю присесть на корточки, обнять цветы – и снимаю! Женщина, как и цветок, роскошь природы…
- А каковы воспоминания вашего детства? Оно ведь пришлось на тяжелые годы – война, разруха…
- Мы с братом, стыд сказать, ждали, когда в чей-нибудь дом придет похоронка. Для людей – горе, слезы, а для нас, детей… (Вздыхает). Возможность поесть – на поминках… Помню, как мы с братом гармошки делали. Без музыки русский человек все равно не мог – никогда! И мы научились гармони мастерить – и придумали даже, как это сейчас говорят, ноу хау: пуговицы гармошкам делать из речных раковин-перловиц. Целую технологию разработали.
- Кто был ваш отец?
- Речник. Я из семьи потомственных волжских бурлаков.
- Значит, кого-то из них мог на знаменитом своем полотне «Бурлаки на Волге» изобразить Репин?
- Запросто. Река для меня – родная стихия. Я с раннего детства плавал, нырял. Ходил с отцом на баржах. Знал, как водить лодку, катер, баржу… А еще – очень любил лошадей. И верхом ездил, и в ночное ходил. Много лошадьми занимался. Лошадь – гордое животное, красавица. Потом, когда фотографировать начал – немало их поснимал…
- Рядом с Васильсурском есть деревня, которая так и называется – Конезавод. И в самом Василе можно увидеть, как на буграх, ближе к Суре, пасутся кони. Вы считаете, у лошадей есть будущее? Машины их не победят окончательно?
- Будущее есть у всех – и у пчел, и у лошадей, и у всей на свете живности, если будет будущее у самого человека. А человек так опоганил в последние годы природу! Человек оказался самым безжалостным к природе – и в результате, к самому себе – существом. Природу надо любить. Тогда она ответит тебе любовью. А то до чего мы дожили – стерляди в Суре нет! Когда-то сурскую стерлядь ловили и отправляли в Москву, в Петербург – к царскому столу!
- А какое место в родном Василе вы любите больше всего?
- (Задумывается): Какое?.. Много тут у нас великолепных мест. Таких видов, от которых и Швейцария закачается!.. Орлиное гнездо… Чайкин бугор… Хмелевка, пейзажи которой писал в свое время Николай Ромадин… Однако я более всего люблю, наверное, Шишкин мыс.
- Он назван так в честь художника Шишкина, догадываюсь?
- Разные версии есть. Кто говорит – тут драки грандиозные устраивались, ну, как на Руси дремучей водилось, мужики – стенка на стенку… и все уходили в шишках и синяках, отсюда – Шишкин. Но и версия художника тоже существует. Ведь именно в Васильсурске Шишкин написал свою известную работу «Дождь в дубовом лесу».
- Дубовый лес – это, я так понимаю, дубовая роща на Шишкином мысе?
- Да. Эту рощу насадили еще по указу царя Петра Первого. Чтобы росли тут корабельные дубы – для строительства кораблей. Василь ведь в прошлые века славился корабелами. Тут мастерили и ладьи, и барки, и расшивы, которые бороздили волжские просторы… Сам Степан Разин на васильской расшиве плавал.
- Да, много славного у Василь-града за плечами! И каким вы, Юрий Иванович, все-таки видите будущее Васильсурска?
- Я верю в то, что это уникальное для России место ждет своеобразная эпоха возрождения. Воздух здесь приравнивается к горному, целебный, санаторный. Виды – один пейзаж Волги и Суры с Шишкиного мыса, с высоты птичьего полета, чего стоит! Летом – яблоки в садах, вишни, малина… Здесь, при условии ума и денег, можно наладить такой отдых! И творческие люди Нижнего, Чебоксар, Иванова, Космодемьянска, Ульяновска очень любят тут бывать и работать. Благодатнейшее место для, например, серьезного Дома творчества. Однако, как везде и всюду, нужны деньги. Но ведь чьи-то головы должны о судьбе Васильсурска крепко призадуматься! А то получается: что имеем, не храним…
- И не приумножаем, вот что грустно. Но я тоже, как и вы, оптимист. Я верю в человека и в его возможности. И в новый Васильсурск – тоже. Скажите, Юрий Иванович, у вас, такого многопланового русского человека, мастерового, творческого, предельно занятого на протяжении длиннющего рабочего дня, есть все-таки – увлечение? Глупое слово – хобби, но употребим его…
- (Смеется): Есть! Это шахматы. Я еще и шахматист.
- И хорошо играете?
- Гроссмейстеров обыгрывал. Шахматы – это как музыка. Каждая партия неповторима. Я люблю думать над шахматной доской. Люблю разгадывать ходы противника. Некоторые гроссмейстеры удивлялись, когда я их обыгрывал. Думали – вот, деревенский мужик… А я вот такой хитрый. (Смеется). И веселый!
- Вы очень счастливый человек, Юрий Иванович. Могу только пожелать вам и дальше нести по жизни радость вашей души, жар вашего сердца. Прочитайте напоследок мне ваши стихи!
- Мой Василь, ты был в начале –
И во сне, и наяву.
Здесь я жизнь свою причалил –
И теперь я здесь живу…
СТАРЫЙ ГОРОД И ЕГО ХУДОЖНИК
Творчество нижегородца Льва Шаболдина: песня для вечности
За последние двадцать – тридцать лет немало копий поломали и культурологи, и публика в сражениях за новое искусство. Авангард или классика, дерзость или традиция?
Этот выбор предлагалось делать не раз и не два.
Думается, не в выборе тут дело.
Есть такой реализм, что, с виду оставаясь в рамках веками наработанной традиции, внутренне – абсолютно свеж и нов и так насыщен незаемной мифологией и трепетом высочайшей духовности, что, перефразируя евангельское «Се Человек!» - хочется воскликнуть: «Вот Искусство!»
Таково искусство Льва Шаболдина.
Расхожий ярлык - «певец старого Нижнего» - к нему не пристает и не пристанет никогда.
Потому что Лев Шаболдин – певец ВЕЧНОГО Нижнего.
И в этом его художественная сверхзадача, которую он сам, как художник, не понимает – и слава Богу: художник творит, как дышит и поет, делает то, что призван сделать на этой Земле.
За плечами Шаболдина – выставок без счета, но в них ли дело?
Даже если бы он написал один-единственный пейзаж Нижнего Новгорода, он уже остался бы в истории русского искусства. И в этом его настоящая слава.
- Лева, одна из первых твоих картин, увиденная мной много лет назад, была работа «Пасха»: крашеные пасхальные яйца, букет вербы на столе, клетчатая скатерть... Фрагмент простой русской жизни. Натюрморт был заключен в огромную деревянную раму и был такой спокойный, ясный и прозрачный, что я на миг-другой отключилась от происходящего – и целиком погрузилась в сияющий Пасхальный мир... Скажи, что для тебя русскость, родина?
- Все сущее. Встаю с этим и ложусь с этим. С благодарностью Богу, что я родился русским, именно здесь, на нашей земле.
- Вокруг тебя столько всего происходило за эти годы в искусстве, стольких битв за истинность художества ты был свидетель... И остался реалистом?
- А чем плох реализм? Да ничем. Я думаю, дело не в изображении. И даже не в его пластике, форме, колорите и тому подобных технических вещах. А в совершенно других материях.
- В каких же?
- В сердце. В душе.
- Но это же очень просто... Сердце, душа – каждый художник полагает, что они у него есть...
- Однако не каждый достигает таких высот, когда перед полотном хочется заплакать. И благословить его – и кисть, его написавшую.
- Ты говоришь о шедеврах, понимаю.
- Не о ремесле, конечно.
- Какие работы ты причисляешь к таким – равным чуду? Это русские художники, русская живопись?
- Не только. Россия, Запад, Восток – если это истинно и доходит до сердца, тогда это искусство. Но в русских художниках есть некое чудо из чудес, некая жемчужина. То, что во всем мире пытаются назвать «загадочной славянской душой», «русской тайной» и тому подобными эпитетами. Для меня чудо – Федор Васильев. Его пейзажи уникальны. В них остро, пронзительно звучит нота жизни и смерти, времени и боли – и невероятной любви. А ведь все это подается через «простой» пейзаж. Его грозы и сосны, поля и проселочные дороги полны такого светлого трагизма – вот это тот пейзаж, те дороги, по которым мог ходить Христос Тютчева!
- «Изнуренный мукой крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный
исходил, благословляя»... Ты это стихотворение имеешь в виду?
- Да.
- Кстати, Федор Тютчев – и Федор Васильев... Тезки...
- Еще и Федора Шаляпина вспомним. «Теодор» - дар Божий... Такие художники –
действительно подарок России. На все века.
- Васильев умер рано – ему было 23 года...
- Вот еще одно доказательство того, что время не властно над душой, если она хочет
высказаться.
- Но сколько же этот мальчик смог бы еще сделать, сколько великих полотен потеряно
для нас!
- Это все равно что сказать: а сколько Пушкин смог бы еще написать, если бы Дантес его не
убил... Но совершилось то, что совершилось. И мы знаем Пушкина по тому, что он оставил
на земле. Ведь и Лермонтов умер молодым. А это – Лермонтов. Глыба, гигант поэзии.
- И Шуберт умер молодым, и Эварист Галуа, и Артюр Рембо, и Моцарт, и Есенин, и иже с ними – бессчетно... Ты прав: Бог избирает человека, но Он дает человеку выбор. Успеть – или не успеть. Работать – или прохлаждаться, наслаждаться. Ты, судя по всему, «рабочая косточка»...
- Уж это да. Я не мыслю себя без красок и холста. Я как плотник: тот с ума сходит от запаха свежеоструганных досок, я – от выдавленной на палитру масляной краски.
- А к каким-то картинам багеты, я знаю, ты сам делаешь?
- Да, сам режу раму. Картина сама «говорит» мне, в какое платье ее одеть. И я – одеваю! Потому что не люблю официозные, фабричные безликие багеты. Я понимаю, что сейчас, когда на российский рынок прорвались западные багетные фирмы и магазины-салоны наводнены блестящей, лаковой и разнообразной продукцией, вроде бы проблем с оформлением холстов и графики нет... Но! Но мои работы – это мои работы. И они хотят быть до конца моими. Чтобы я сам, своими руками сделал для нее такую деревянную оправу, в которой ее лицо заиграло бы, глаза заискрились...
- Как ты хорошо сказал: лицо заиграло... Как у старых домов окна – как глаза, у городского пейзажа есть лицо. Какие места в Нижнем для тебя – лицо города, глаза его души? Какие особенно любимы тобой?
- Есть такие места, конечно... Прежде всего это Благовещенский монастырь.
- Кто только его ни писал...
- Ну вот и я тоже писал и пишу его. Это место чуда. Мистическое место. Я застал его заброшенность, абсолютную сирость, покинутость. То, что в Писании названо - «мерзость запустения». Я эту мерзость ощутил на себе, пронаблюдал, оплакал... Но краешком сердца я верил, ждал: воскресение произойдет. И оно наступило.
- А не кажется ли тебе, что воскресение Благовещенского монастыря – и других монастырей и храмов России – во многом показное... лаковое, как тот официозный багет в салонах?
- Не кажется. Восстановление храмов – это веление времени, прости за высокопарность. Мы должны быть благодарны времени и Богу тому, что это ВООБЩЕ происходит. Монастырь обрел жизнь. Когда там появился первый насельник – то-то праздник в душах настал! И не только в церковных душах, но и в наших, мирских. Я видел, как монастырские церкви, постройки буквально из руин поднимались. Да, время объявляло духовности войну. И эта война не окончена. Это еще поле битвы, и все дымится.
- А как же быть с заповедью: «Да любите друг друга»?
- Все рождается из любви. Любовь одушевляет рождение. Ненависть сеет смерть. Тут все просто. Мы говорили о местах, которые я люблю. Люблю... то же самое чувство. Если художник не любит – что-то, кого-то, место, пейзаж, излучину реки, живого человека, портрет которого пишет, образ, что у него в душе живет и не дает ему покоя, - он никогда ничего стоящего не напишет. Не все, что намазюкано красочками на холсте, есть искусство.
- Я поняла тебя так, что без любви его просто нет... Но ведь говорят: хороший человек – это не профессия. Люби ты хоть всем сердцем, если ты не профессионал, ты не напишешь пейзаж! И вообще ничего не напишешь.
- Я говорю о ремесле без чувства. Ну да, чувство без ремесла, без техники – тоже плохо. Это, по сути, дилетантство. Много хочешь, мало можешь. А есть и такие колотилы, что колотят и колотят, малюют и малюют... и мастеровито малюют, надо сказать. А души там нет. И сердца нет. Это значит – и искусства нет. А вот Николай Ге Христа так любил, что его «Тайная вечеря» и «Три разбойника на Голгофе» будут сердца пронзать еще не одно столетие. А уж сколько ремесленников эти сюжеты писали-переписали! Не счесть.
- Но ведь без серости ты не увидишь яркость, так?
- Я не думаю об этом. Пусть об этом думают зрители. Я просто работаю. Из любимейших мест еще - непопулярная Черниговская улица. Этот район, заброшенный, полунищий в недавнем прошлом, сейчас тоже восстанавливается, возрождается. Но грусть-тоска прошлых лет, тоска, как у Горького в пьесе «На дне», сквозит из щелей и камней этих домов, идет от этой мостовой... Там старый Нижний как он есть, без прикрас.
- Любишь старый город? Любишь прошлое, историю? А новостройки не пишешь?
Художник всегда немножко ретроград. Он любит то, что кануло, ушло. Именно потому, что оно – ушло и живо только в воспоминаниях. Наш город весь, целиком – я имею в виду старый город – одно большое воспоминание о великой русской истории. Что ни камень – то легенда. Что ни улица – то вереница рассказов и славных былей. Что ни кремлевская башня – песня, миф, сказка...
- А, я поняла: Нижний – сам сказка и легенда, сам – произведение искусства?
- В большой степени – да. И важно сейчас сделать так, чтобы эта живая легенда не умертвилась, не ушла навеки от нас. Чтобы у нас не Нью-Москва или Нью-Париж вырос внезапно, а чтобы у нас остался Нижний – как он есть, во всей красе. Я понимаю, надо очищать город, заниматься реставрацией, строить новые дома... Но как бы в упоении архитектурными зачистками вместе с водой не выплеснули и ребенка! Я художник, безумно любящий свой город, и я этого боюсь. Нет, впрочем, я уже мало чего боюсь.
- Стал философом?
Станешь тут! Сколько потрясений видел я и мои сверстники, друзья – не перечесть! А сколько еще увидим... Я не вдруг стал философом: я просто верую и знаю – всей душой знаю, всем сердцем, - большую, великую тайну времени. Но сейчас про это не скажу. Это мое спасение. И моя тайна.
- Это чувство помогает тебе писать?
- Только оно одно и помогает. Господь ведет человека – ну что тут еще можно сказать?
- У тебя такое гордое имя – Лев...
Шаболдины – старый род. Я стараюсь не посрамить предков. Но о славе, как иные, никогда не думал. В жизни, в повседневности я веду себя, как обычный мастеровой, ремесленник-мастер: вот столько сапог я сегодня должен стачать...
- Вот столько картин написать...
- Дело не в количестве, конечно. Просто – в рабочем ритме жизни. Перестать для меня писать – это перестать дышать. С дыханием тут прямая связь.
- Для пейзажиста главное – природа, натура. А зимой ты ходишь на этюды?
- Хожу! Правда, потеплее день стараюсь выбрать. Вот любимый Благовещенский монастырь недавно зимой писал, в оттепель. Красивое состояние было, такое жемчужно-серое, призрачное... церкви, словно корабли, на облаках плыли... А рядом со мной ветер ветки перебирал, как черные струны.
- О выставках не спрашиваю – их у тебя много...
- Да, сотни выставок. Этим можно гордиться, да... Но я молюсь так: Господи, избави мя от греховных помыслов многих, и от гордыни тоже. Вот напишу новый пейзаж, срежу к нему новую раму – и хорошо-то мне как будет.
- В этом смысл бытия мастера...
- В этом смысл жизни человека.
МАРИЯ СУХОРУКОВА:
«И СМЕРТЬ БОИТСЯ ЛИШЬ ТОГО, КТО СМЕРТИ НЕ БОИТСЯ»
Вдова Федора Сухова, ее духовная поэзия, ее страстной путь
Она была юной девушкой. Он – прошедшим войну, умудренным жизнью, ее невзгодами и суровыми бедами, зрелым мужчиной.
Им говорили, взывая к рассудку: «Неравный брак!» Им шептали вслед: «Безумцы...»
Федор Сухов и Мария Сухорукова – в самом созвучии фамилий им слышалось вышнее родство.
И они прожили вместе много лет, и Мария Арсентьевна проводила Федора Григорьевича в последний путь.
А сама Мария земной путь продолжила.
И однажды он привел ее к распутью, откуда Мария обозрела прошедшую жизнь, покаялась, пролила спасительные слезы – и стала писать то, что сейчас в России пишут немногие: духовные стихи.
Традиции духовной поэзии – древние и таинственные. Иоанн Дамаскин, Ефрем Сирин, Михаил Пселл – все они писали стихи, которые потом стали пронзительными православными молитвами. Пушкин, когда перешагнул рубеж тридцатипятилетия, все чаще обращается к духовным стихам, перекладывает по-русски церковнославянские молитвенные тексты.
Так же, как в церковной музыке вершинами остается, несмотря на великие творения Архангельского, Чеснокова, Бортнянского, Березовского, Чайковского, Рахманинова – знаменный распев, так же никто, пишущий духовные стихи, не превзошел 13-й главы 1-го Послания к коринфянам апостола Павла («Любовь долготерпит, милосердствует, не ищет неправды, но сорадуется истине...»), Откровения Иоанна Богослова да и самого Четвероевангелия, написанного, по сути, стихами.
Мир Духа Святаго и Церкви для Марии Сухоруковой стал не просто откровением – он стал воздухом ежедневным и хлебом насущным. Не только насущным, но и НАДСУЩНЫМ...
- Маша, я думаю, в воплощении религиозных образов в искусстве ты сейчас в России не одинока. Есть православное кино. Есть когорта иконописцев и светских художников, интерпретирующих библейские и евангельские сюжеты и притчи. Режиссер Иван Охлобыстин, литератор Владимир Вигилянский, художник Владимир Проваторов, поэт Геннадий Рязанцев-Седогин – священники. Жанна Бичевская поет настоящие православные псалмы – в то же время это ее, авторские песни... Ты чувствуешь незримую поддержку собратьев?
- Я чувствую, что это мой путь. Я долго шла к Богу. И наконец пришла. И я счастлива. А невидимая поддержка... Ты говоришь о том, что у православных называется соборностью. Она – невидимый купол, собирающий людские души, и под этим куполом они обретают силу, надежду, ощущают любовь – ближнего и Господнюю. Конечно, это дает силы жить! Но в жизни чаще встречается злоба и ненависть, чем это святое чувство общности родных душ.
- Чувствуешь ли ты себя гонимой? Или наше время все-таки дало простор творить в лоне Церкви, писать на Божественные темы, подарило какую-никакую, а свободу?
- Я чувствую себя... невидимой и неслышимой. Сколько книг издала... Сколько стихов опубликовала... Не слышит никто.
- Смею надеяться, это не так. Твои пьесы ставят! Твои стихи читают!
- Не устаю благодарить Бога хотя бы за одного-единого читателя. Это ведь не значит, что мои стихи какие-то не такие... или что людям это не нужно. Нужно! И взрослым, и детям! Вот он, мой двухтомник стихов и пьес. Первый том - «Хвалите Бога», второй - «Золотая свежесть». Во втором – очень много стихов о детях и для детей. Стараюсь видеть мир глазами ребенка.
- Таков всегда поэт... Расскажи про Федора Григорьевича, про вашу жизнь...
- Жили мы в селе Красный Оселок близ Лыскова, в старом доме. Каждый день с Федором был счастьем. Много всего мы пережили: и нападки родни, не желавшей меня видеть его женой, и беды-болезни, и голод-холод... Всякое бывало. Но рядом со мной был один из величайших поэтов России! И опять – моя хвала Богу за мою судьбу...
- Сухов был глубоко верующим человеком?
- Федор был в первую очередь Человеком с большой буквы. Вера была с ним и в нем. После его ухода с этой земли я опубликовала его поэму «Царь Аввадона». Библейский образ, очень современно решенный... Федор Григорьевич чувствовал, понимал: просторы Библии и Евангелия для истинного художника – неисчерпаемы. А я это все стала понимать уже после его смерти. «И смерть боится лишь того, кто смерти не боится...»
- Это стихи Сухова?
- Это мои стихи.
- Я помню Федора Сухова на Вечере русской поэзии и музыки в Центральном доме литераторов в Москве, это был конец 80-х годов... Маленький, сухой (и впрямь – Сухов!), Федор Григорьевич увидел меня издали, радостно ринулся ко мне: «А, Еленочка! Что будешь читать?» Чтобы не осрамиться перед ним, перед Мастером – не перед битком набитым залом ЦДЛа! - читала самое сокровенное, тогда свеженаписанное: отрывки из «Литургии оглашенных»...
- Видишь, и ты тоже обращалась к церковным мотивам.
Обращалась. И «Русское Евангелие» написала. Но тогда я была дерзкой, писала широкой кистью, яркими мазками. Сейчас написала бы по-другому. Аскетичнее... тише... благоговейнее... Простыми, прозрачными словами.
- Вот эта простота – самая трудная! (Читает.)
Я подошла в лесу к калине,
Текла закатная заря.
И о Марии Магдалине
Я здесь задумалась не зря.
Гуляя по лесным долинам,
Где к свету зов и темнота,
Держусь краснеющей калины,
Как будто кровушки Христа...
Такие стихи я не сочиняю... Я их проживаю. Как, впрочем, и все свои стихи. Федор мне говорил часто: «Мария, если бы ты глубоко вздохнула и закрыла глаза, и сосредоточилась хорошенько – ты бы заговорила в рифму!»
- Считаешь, что поэзия должна быть только рифмованной?
- Как это у Пушкина: «Рифма, звонкая подруга...» Да, рифма – подруга. Нежная, верная. Без нее я не могу. Она ведет и спасает. Она создает ту музыку, без которой поэзии – нет.
- Ты уже много лет без Федора Григорьевича. У тебя есть друзья? Родные?
- Когда Господь помогает и деньгами, и здоровьем – езжу к родным в Волгоград, я сама оттуда. А вернейшая подруга, очень близкий человек – Ирина Высоцкая, директор благотворительного фонда «Меценат». Без ее помощи, без ее любящего сердца я, наверное, пропала бы...
- Нет. Ты сильная духом.
- В Ирине очень сильно это, евангельское: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».
- А я задумываюсь всегда над этими словами: эх, как себя-то мы, эгоисты, оказывается, крепко любим...
- Трудна любовь. Это не сахар, не варенье, не розы-тюльпаны. Любовь – это каждодневное покаяние, смирение, терпение, нежность, молитва. Простое деяние: испечь блины, накрыть на стол, помыть посуду – все с любовью...
- Вспоминаю слова классика: «Все, что одушевлено любовью, неподвластно смерти». Значит, ты счастлива духовной работой? Целиком в ней?
- Ну вот же они, две огромных книги! Я писала их несколько лет. И я все время пребываю в состоянии вдохновения – его теперь никто не отнимет у меня, и неважно, пишу ли я в это время стихи или занимаюсь домашней работой, гуляю в полях или преподаю детям. Это милость Божия ко мне. И я просто стараюсь ее отрабатывать. Возвращать Богу то, что Он дал мне.
- Дал Он тебе, Маша, с избытком... Почитай еще...
- Послушай. (Читает.)
Такое встретишь не везде: пройди хоть даль, хоть ширь,
Стоит, как будто на воде, Макарьев монастырь.
Приветствуя восход звезды, он неземное зрит,
Он белым лебедем с воды вот-вот и воспарит.
Своей красою молодой на душу льет елей,
Соединяя высь с водой молитвою своей...
- Великолепно! Монастырь так и видишь. Но это же не просто пейзаж. В этих твоих стихах – как лебедь белая, бьет крылами та любовь, о которой мы говорили...
- Без любви никуда.
- А без славы?
- Без славы я уже обойдусь. Когда люди в людском вареве ищут у людей славы, они находят у Бога бесславье. Таков закон.
- Но ведь слава – это и есть всемирная, народная любовь, в понимании многих!
- Это не любовь. Это популярность. Это трещотка, погремушка. Большие, великие люди России всегда бежали славы. Не хотели ее. У поэта есть гораздо более важное занятие. Он погружен в абсолютно другой мир. И пребывает в нем. Поэта часто считают юродивым, не от мира сего. Но ведь и Христос говорил: «Царство Мое не от мира сего!»
- Значит, Он тоже был поэт...
- А что такое стихи? Разве мы, люди, можем объяснить их тайну? Тайну музыки? Созвучия, слова, аккорды, мелодии... Откуда берутся? Почему именно такие?
- Твой и Федора Григорьевича сын разделяет твою веру, твои убеждения?
- Арсений очень любит мои стихи. Я часто читаю ему свои новые вещи.
- Ты не только «тихий лирик». У тебя в двух новых книгах много гражданских стихов, стихов о судьбах России.
- Россия – очень чистая страна. Ее испачкали и искалечили. Поставили снова на краю расстрельного рва. Упадет? Удержится? Мы раболепствуем перед Западом, перед его цивилизацией, забывая перлы и драгоценности нашего святого Востока.
- Но ведь далеко не вся нынешняя молодежь думает и чувствует так же. Скорее наоборот...
- Вот здесь и нужна не только духовная работа в тиши кабинета или в уединении деревенской избы, а реальная, с людьми, с детьми, с народом. Подвижниками прославится земля наша. Идите в народ, говорите о правде, об Истине! И ее царство будет.
- Ты действительно веришь в то, что можно победить бесконечную грубость и мат на улицах, вымирание русских деревень, отчуждение людей друг от друга – какая уж там соборность! - опьянение идеей под названием «Деньги превыше всего»?
- Пока на земле живы подвижники – жива и Истина. Если последний подвижник умрет – наступит светопреставление. А попросту, Страшный Суд.
- Маленький Гоголь на стене деревенской церкви увидел однажды икону Страшного Суда – и был потрясен, и вдохновился на всю жизнь... Что для тебя религиозные сюжеты?
- Я в них живу, купаюсь, как в чистых озерах, ими дышу. Они мне все родные. Мне кажется, я сама гладила по золотым волосам Магдалину... стояла у подножия Креста, целуя пробитые ноги Господа...
- Ты ведь по имени тоже Мария, как Мать Иисуса и как Мария Магдалина. Ты так рассказываешь о Голгофе, будто сама была там. Это чудо перевоплощения.
- Может быть. Я никогда не задумываюсь над чудом, не анализирую его. Как может поэт анализировать себя? Он поет, как птица. (Читает.)
Родная степь, и облака, что птицы,
И ангельски сияют ковыли.
И тянется рука перекреститься
Перед красою неба и земли.
Я коз пасла когда-то здесь с собакой,
Стихи слагала первые свои.
Светило солнце, дождь в ладони плакал,
Чабрец дарил мне запахов ручьи...
- Так и видишь эту приволжскую, выжженную солнцем степь, синеву реки вдали, чабрец, стелющийся у ног... Дай Бог тебе, художнику, творить на радость людям. И в светлую память твоего великого мужа, и во славу Божию. Маша, пожалуйста, еще. Последнее в нашей беседе стихотворение...
- Все березы в холоде,
Снег среди равнин.
Господи мой, Господи,
Ты со мной Один.
Убегут товарищи
С шумных именин.
Ты со мной останешься,
Господи, Один.
ВЛАДИМИР ПЕРШИН:
«АНДРЕЙ САХАРОВ НЕДАРОМ МНЕ РОДНЯ. У НАС В РОДУ МНОГО ФИЗИКОВ!»
Васильсурск хранит свои секреты. Но самым любящим он, старый уездный город России, ныне – изумительной красоты дачный поселок, выдает их.
Да такие, что перед всей Россией не стыдно.
И правда, семейству Першиных – Сахаровых есть чем гордиться. Разветвленные, изобильные детьми и внуками русские семейства, разрастаясь и перекрещиваясь, хранили традиции и являли миру изумительные личности, взращенные всеми сокровищами дел и мыслей пращуров.
Владимир Першин живет и работает в Васильсурске. Русская глубинка для него – и поле деятельности, и возделываемая нива, и остров вечернего вдохновения. А еще и охотничьи угодья – Першин внимательный, страстный охотник: такими охотниками были раньше Иван Бунин, Иван Тургенев, Михаил Пришвин...
Да не испугает это сопоставление васильчанина Першина с такими огромного масштаба именами. Владимир Александрович Першин – это тоже часть русской культуры. И имя, украшенное лаврами, и имя, несомое незнаменитым тружеником – равно почтенны и превозносимы перед Богом.
Я приближаюсь к дому Першиных, и меня встречает заливистым лаем дружелюбная рыжая лайка с мордой озорной, лисьей. А с деревьев тяжело падают в сухую траву осенние яблоки.
- Владимир Александрович, история ваших предков – это история культуры государства Российского. Расскажите про семью, про ваш род!
- Извольте. Мой дед, Владимир Александрови Сахаров, был врачом, окончил Московский медицинский институт. На войне он, между прочим, находился в Брестской крепости, вместе с молодой тогда бабушкой... Они выжили чудом. Вообще семейство Сахаровых было большое, девять человек детей. Была одна дочь Анна, сестра деда Владимира, а остальные все – мальчики: Дмитрий, Борис... Между прочим, мой прапрадед, Николай Иванович Сахаров – митрополит Нижегородский и Арзамасский. Вот такой род, и священники у нас были.
- Да, мощная семья!
- Борис Александрович Сахаров долгие годы был директором Нижегородской филармонии. Его знали и любили не только нижегородские музыканты, но и российские артисты! Если бы он оставил воспоминания – веренице его дружб, его общений можно было бы позавидовать: Галина Вишневская и Мстислав Ростропович, Дмитрий Журавлев и Махмуд Эсамбаев, Татьяна Николаева и Мария Гринберг...
- Это к вопросу о пользе мемуаров...
- Да, воспоминания люди любили читать всегда – и любят читать.
- За неимением мемуаров продолжим рассказ.
- Дядя Митя – Дмитрий Александрович Сахаров, отец Андрея Дмитриевича, нашего великого физика – в ту пору, когда я был маленьким мальчиком, работал заместителем министра Внешторга по пушнине. Мои дядья все были люди очень основательные. Умели вокруг себя и дом выстроить, и атмосферу создать.
- В чем заключалось чудо атмосферы старой русской семьи?
- О, во многом. Во-первых, мы никогда не бранились. Это было исключено. Старались дарить друг другу любовь и внимание.
- На словах это всегда так просто, а на деле...
- Ну вот у нас и получалось – на деле. В этом нет ничего сверхъестественного: просто надо дисциплинировать душу, следить за собой... и постоянно хотеть этого. Желание любви и мира – великая вещь, оно строит города, препятствия берет! В нашей семье это знали и всегда помнили.
- Неужели не обходилось без конфликтов? Без агрессии?
- Представьте себе, да! Обходилось. Агрессия в нашем доме была не только лишней, но абсолютно непредставимой. Не было ни криков, ни злобы, ни взаимных оскорблений, ничего такого. Внутри семейного спокойствия рождается большое личное творчество. Это мое глубокое убеждение. Во-вторых, праматери рода – наши бабушки – держали детей в строгости. И эта дисциплина была окрашена пониманием детских запросов и человечностью. В-третьих – культ знания. Человек знающий – это человек сознающий. Мир, жизнь, души людей. В нас буквально впихивали всевозможные полезные вещи - от «Маленьких трагедий» Пушкина и рассказов Чехова до карт звездного неба и великих мировых теорем, от вереницы географических открытий – Колумб, Магеллан, Васко да Гама – до историй жизней Галилея и Бора, Эйнштейна и Планка...
- Такое постоянное пиршество духа?
- Перенасыщения не боялись! И потом, вся эта информация нами почему-то легко переваривалась – юный мозг жаден и праздничен изначально, - и в семье еще соблюдали принцип контраста: после занятий – еда и гулянье, после чтения вслух за вечерним столом – игры: шахматы, шашки, веселые фанты...
- А вы танцевали? Не все же время думать, можно и подвигаться!
- Конечно! И на елках, и на днях рожденья... И о спорте не забывали тоже.
- Вы в Васильсурске живете в своем доме. Дом старый, красивый, с особым колоритом... Кажется, здесь сами стены излучают тепло, отражают взгляды людей, живших под этой крышей когда-то...
- Этот дом когда-то был помещичьим. Мои родители его выкупили у наследников того помещика... Наследники – кто уехал навсегда за границу, кто умер... А вот наше семейство его обиходило, обжило. Здесь у нас был так называемый «тургеневский» кабинет. Любимое кресло в нем стояло... Я любил забираться в него и придумывать разные истории.
- А рассказчиком, писателем не стали...
- Да, стал физиком. Андрей Сахаров недаром мне родня. У нас в роду много физиков!
- А кто была ваша мама?
Моя мама, Ирина Владимировна, окончила МГУ, геофак, а потом еще училась в педагогическом институте в Нижнем Новгороде. Именно она создала в Васильсурске музей – одновременно и краеведческий, и исторический, и художественный – здесь у нас даже полотна васильсурских живописцев есть, и тех художников, кто когда-либо писал васильсурские дали с натуры... Мама была энтузиаст. Археологические раскопки сама проводила! Однажды с детьми она нашла под Васильсурском бивень мамонта – он сейчас тоже в музее хранится... Потом другие люди, что называется, пожали славу, и имя Ирины Першиной как основательницы Васильсурского музея отодвинулось в тень... Ну, это жизнь. Я не ропщу.
- Першина? Не Сахарова? Ну да, ведь она взяла фамилию мужа.
- Моя мать вышла замуж за Александра Алексеевича Першина. Он, кстати, тоже физик! И математик.
- Я не удивляюсь, что вы тоже стали физиком...
- Я окончил физфак МГУ.
- У вас прекрасное образование. И с таким образованием вы – здесь, в Васильсурске...
- Вас это удивляет?
- Жизнь – это, конечно, не конкурс карьер, но все же...
- Вот вы спросили – как это я здесь... а я вдруг вспомнил, как мы с моей женой, Людмилой, обвенчались двадцать восьмого августа, в Успенье... Какой прекрасный, светлый день был... Есть на свете вещи, гораздо более важные, чем место жительства или супер-успех. Я, наверное, не горожанин. Я не могу без лесов, без полей, без лугов. Обожаю чащобу, озера, уток, взмывающих с озерной глади в синеву...
- Да вы поэт, Владимир Александрович...
- Поэт? Ну что вы... На гитаре вот играю, правда. И пою. Четырнадцать лет мне было, когда я услышал гитару впервые – не в записи, а живьем... И влюбился, как в женщину!
- Про уток не зря вы упомянули?
- Охота – моя страсть. Есть старая пословица: охота пуще неволи. Так вот это про меня. Брат моей бабушки был охотником заядлым. Что-то, видно, мне передалось. Как охотнику мне пришлось начинать с нуля. Мне тогда было лет двадцать пять. Я в армии заимел ружье... привез его в Васильсурск – и началось...
- Окрестности Васильсурска – превосходные охотничьи угодья?
- Да, да! Благословенно время, когда дичи здесь было много. Я бродил по лесам до изнеможения. Впивал в себя всю мощь, красоту природы... У нас тут в округе и заповедники есть, вот около Михайловского – заказник... Сейчас дичи гораздо меньше. Я бы сказал так, что для охотника сейчас есть лишь островки охоты...
- У вас одна собака?
- Да, одна – любимая всей семьей Рыжуля. До Рыжули у меня была тоже лайка, русско-европейская... Ее убили из-за шкуры злые люди.
- Расскажите, пожалуйста, о вашей охоте.
- Сейчас я занимаюсь охотой на заре и охотой «с подхода». Надо знать суточные перелеты утки, знать болота, куда она летит.
- Болота? Страшно...
- Нет, не особенно. Болота под Васильсурском не топкие, они скорее как озера, в них собака плывет с дичью в зубах. Это я говорю вам про охоту на заре. А охота «с подхода» - она днем. Высматриваю дичь, стреляю, собака мне ее приносит. Тут свои сложности. И свои прелести.
- А ружье у вас одно?
- Нет. Три. Одностволка ИЖ-178, ТОЗ-34... и еще одно.
- Охота – такое сильное, первобытное чувство... А как же быть с заповедью «не убий»?
- Я бы так сказал: ведь мы все равно едим курицу? Мясо жарим... И не думаем, «убий» или «не убий», так? Кроме вегетарианцев, конечно. А тут – я просто прошу у природы, милостиво прошу взять один ее кусочек. Для моей семьи – а моя семья ведь тоже природа... В общем, это перетекание такое, сообщающиеся сосуды. Я ведь с любовью беру. И с осторожностью. Как всякий охотник.
- А вы рыбачите?
- Конечно! Первый в своей жизни спиннинг я сделал сам - с катушкой из консервной банки. Есть еще и третья охота, как говорил писатель Владимир Солоухин...
- Грибы?
- Они самые. За грибами езжу за пятнадцать километров на лодке, часто – вверх по Суре. А лодки я, между прочим, делаю сам...
- Да, вот какие у нас в России физики... Кстати, какая у вас специальность?
- Физик-ядерщик. Я окончил ядерное отделение. У меня был выбор: или Саров, с его ядерными разработками, или полигон НИРФИ в Васильсурске. Я понимал: окажись я в Сарове, меня запрягут по полной программе, дня не будет, чтобы вздохнуть! Прости-прощай любимая природа! И я выбрал Васильсурск – и свободу. А тут Константин Федорович Кондратьев, наш известный васильский журналист и в то время – директор заочной школы, позвал меня: «Иди ко мне преподавать физику!» Ну вот... так я стал педагогом.
- Учитель – это всегда востребованно. Внутри любой специальности. Я знаю еще и другое. То, что вы еще служите в храме... Как вы пришли к храму? Какая была ваша – ваша лично – к храму – дорога?
- Оглядываюсь назад – и не могу понять, точно обозначить время и место, как, когда... Я уже семь лет в храме. И за дьякона, и, бывает, за священника, когда некому служить. Когда-то давно я прочитал книжку Солоухина «Черные доски». Про иконы старые, вы помните... И крепко задумался. Над тем, кто мы такие, зачем мы в мире, кто все это, все сущее, одушевляет... Потом в Васильсурск приехал отец Борис. И я с ним подружился. Это очень неортодоксальный священник. О нем можно спорить, епархия к нему может относиться как угодно, но то, что отец Борис – личность, с этим спорить не будешь. Мы не только вели задушевные разговоры, но и служили в храме вместе. Потом приезжал отец Дионисий... С ним тоже я сошелся. И стал открывать для себя веру как драгоценность бытия. Бога стал открывать.
- Это мироощущение помогает вам жить?
- Да, и сохранять радостное спокойствие, что бы ни происходило. У нас с Людмилой Васильевной прекрасный сын, рядом со мной моя природа и мои ученики – чего еще желать?
- Не удивлюсь, если вы скажете, что сын ваш – физик...
- Так оно и есть.
ГАЛИНА ПУШКАРЕВА (БОРИСОВА):
«ЕСЛИ БЫ ТЫ ВИДЕЛА ЖИВОРЫБНЫЙ САДОК!..»
Рассказы васильчанки о старом времени и его людях
Что такое время?
Быть может, это миф, который выдумало человечество, - ведь мы же действительно не знаем на самом деле, что оно такое, - и времени нет? Куда уходят люди прошедших времен вместе со своим временем – в воспоминания, в историю, в вечность, в инобытие?
Прошлое, настоящее и будущее – три категории, которые приняты в цивилизации для удобства времяисчисления. Однако есть в жизни моменты, когда все три времени спрессовываются в одном. И это одно и есть ЧЕЛОВЕК.
Со своими радостями и страданиями, страстями и озарениями, ушедшим невозвратно бытом и вечно юным, молодым взглядом – из-под седых волос, из-под изморщенного лба.
Когда я говорю с Галиной Николаевной Борисовой из Васильсурска – времени тоже нет. Вернее, оно напрочь стирается изумительной любовью ко всему сущему, которую излучает душа этой женщины, прошедшей насквозь, пронизавшей судьбой весь двадцатый век – и плавно перетекшей в век двадцать первый: вот пример, когда простая человеческая жизнь связывает в крепкий узел покаяние поколений – и светлую радость минуты: созревшую ягоду в саду, запах копченых лещей из маленькой железной коптильни, летнюю жару и зимнюю белокосую метель.
Галина Николаевна – старожил Васильсурска. Она – из рода знаменитых в царское время в Василе Харитоновых, наряду с Полуэктовыми и Логиновыми самозабвенно занимавшихся всевозможным русским предпринимательством – купечеством, зодчеством, кораблестроением и иными зело полезными государству Российскому вещами. Разговор с ней очищает душу, раскрывает перед ней высоты и глубины утраченного времени – и тут же возвращает вам его, солнечное, незапыленное, высветленное изнутри прекрасной, по-настоящему Божественной любовью к жизни и людям.
- Дорогая Галина Николаевна, давайте окунемся в давно прошедшие годы! Каково ваше самое яркое воспоминание... ну, скажем, о вашем раннем, «розовом» детстве?
- Нас в семье было тринадцать детей.
- Фантастика по нынешним временам...
- А тогда – обычное дело. Помню всякие картинки прошлого... Надо представить Васильсурск тех баснословных лет! Ведь это был город – царственно стоящий над Волгой и Сурой, весь в зелени садов, с грациозными строениями, со множеством церквей! В праздники такой колокольный звон к небу поднимался – душа услаждалась... Каменных домов было много, и все – основательные, крепкие такие, из красного, белого кирпича, просто царские палаты...
- Одним словом – Василь-град?
- Воистину! И вот вижу себя маленькой, лет пяти от роду. Мать посылает меня в трактир, что ближе к пристани располагался: «Сходи, дочь, в трактир за отцом... приведи его домой. Что-то засиделся он там с купцами...» Хоть и послереволюционное времечко было уже, но мать называла торговцев по старинке – купцы. А трактир, надо тебе сказать, был совсем не такой, как ты уже, наверное, подумала!
- Да уж, подумала... Представила себе такой шумный, грязный зал, подавалы снуют, мужики за столами гранеными стаканами чокаются – что-то вроде этого...
- А вот и нет! (Смеется). Трактир наш васильский лучше любого знаменитого ресторана тогда был! Чистота неописуемая, скатерки белые, накрахмаленные, хрустящие, графины блестят хрустальные... у половых белые полотенчики через ручку переброшены... И подавали тогда к столу блюда изысканные: рыбу всех драгоценных сортов – и осетрину, и белугу, и стерлядку сурскую – да, да, ту самую стерлядку, что вылавливали в Суре и отправляли курьерскими поездами к царскому столу! Икру, конечно же: зернистую, паюсную, ястычную...
- Слушаешь вас – как скатерть-самобранку из русских сказок видишь перед собой! Ястычная икра... мы уж и не знаем, что это такое.
- Ну, разумеется, ко всем этим яствам для мужчин подавалась водочка – беленькая – и красненькое вино. Отец выпивал рюмочку беленькой. И мог часами сидеть за столом с речниками, рыбаками, купцами, вести беседы нескончаемые... Но много не пил никогда.
- Значит, мать напрасно беспокоилась?
- Она любила порядок. И очень любила отца. И переживала, когда он долго был в отлучке. И посылала меня за ним, ибо знала, где он восседает. И вот прихожу я, малявочка такая, в трактир. Бесстрашно тяжелую дверь открываю, вхожу в зал. Вычищенные до желтизны половицы, мужицкий тихий говор за столами... Выцепляю глазом за дальним столом – отца. Тихо, как киска, подкрадываюсь к нему. Становлюсь около его хромового, начищенного сапога. И молчу. А он, увлеченный разговором, меня не замечает. Тогда я протягиваю руку и дергаю его за полу пиджака. И лепечу: «Тятя, тятенька, маменька домой вас зовет! Беспокоится... Собирайтесь, все, хватит беленькую кушать!..» Мужики, что за столом с отцом рядом сидят, - смеются. «Ох и шустра у тебя девка, Николай! Такая – быка за собой уведет, не то что папаню!.. Ну давай, давай, подымайся, восвояси шагай, коли дочка так печется!» - «Да не дочка, а мамка...» - «Тем более! Баба когда ждет – все молитвы переберет, так уж лучше ступай...» - «Ну, тогда я пошлепал!»
- «Пошлепал» - чисто васильсурское словцо, на это еще Владимир Даль в своем знаменитом Словаре указывал...
- Так и сейчас, до сих пор в Василе говорят... И вот веду я отца домой за ручку. Он большой, красивый, кажется мне таким великаном. А я – малютка, не выше его сапога. Но иду рядом с ним и горжусь: вот какой у меня отец, глядите!
- А чем занимался ваш отец, Галина Николаевна?
- Мой отец держал в Василе живорыбный садок.
- А что это такое?
- А-а-а!.. Если бы ты видела живорыбный садок! Это было чудо что такое. Сейчас такого на средней Волге не увидишь. Да и нигде, наверное. Это такая, с позволения сказать, открытая пристань, в виде огромной лохани, внутрь пущена вода, и там, в речной воде, играет-плещется свежая рыба, наловленная нашими рыбаками. Самая разная – от красной до судаков, от стерлядки до гигантских, в человеческий рост, черных сомов. Очень любили в Василе раньше хозяйки печь пироги с сомятиной...
- И ваш отец торговал рыбой?
- И сам ловил, и торговал, и за садком ухаживал – все сам! С помощниками, конечно. Очень увлекались они этим рыбным делом.
- Да, славился старый Василь рыбой...
- В Василе два главных дела было в старые времена для мужиков: рыболовство и кораблестроение. Васильсурск ведь в царские времена был всеволжской столицей корабелов. Множество построено здесь судов и лодок, расшив и барок! Я помню корабелов прежних лет. С руками в мозолях от топорища, с вечно прищуренными – будто вдаль глядят куда-то, на солнечный плес – веселыми глазами... Особая порода мужиков была в Васильсурске: озорные и дерзкие, но немыслимо работящие и сноровистые! Все у них в руках кипело, всякая работа спорилась! И неутомимы же ведь были! По двадцать часов в сутки работали. Спали три-четыре часа... И отец мой был такой. Николай Харитонов, знаменитый на весь Василь...
- Сколько пристаней тогда было в Васильсурске?
- Точно не скажу. Пристаней девять, десять было.
- А церквей?
- Тоже много. Тоже около этого. Уже потом, в сталинское время, все стали взрывать, рушить, сносить...
- А еще что вы помните из детства, из юности?
- Как ходила белье полоскать на реку. Тоже ведь маленькая я была. Лет пять – шесть – семь – не больше. А корзину дадут тяжеленную, в три обхвата, больше меня самой. Тащу на Волгу, кряхчу, надрываюсь, а тяну! Приволоку, на берегу поставлю. Белье из корзины вынимаю, вытаскиваю – и полощу, полощу старательно. А сама на баб посматриваю – как они это делают. Ухватки у них перенимаю.
- Так рядом стояли женщины – большие и маленькие – на широкой реке – и совершали воистину древнее женское дело...
- Да не так все серьезно было! Дети же! Засмотрюсь, как ребята на берегу играют, купаются-плещутся на солнышке – и бросаю белье, и – бултых с ними в реку! Купаюсь, озорую! А белье-то илом, грязью забрызгается – а полоскать снова лень, сложишь втихаря в корзину – и домой, а то мамка за опоздание наругает... Приду. Мать – к белью: «Ну, как выполоскала? Ах ты негодница, грязное же все!..» И опять – меня на реку: повтори задание! Делать нечего – идешь...
- Суровое воспитание?
- Так, как нас родители любили, так никто нас потом не любил! Но в строгости держали. Иначе вся эта ребячья ватага разболтается, а расхристанная ребятня, без цели-без разумения, - кому она нужна?
- Несмотря на то, что ваше детство пришлось на непростые, можно даже сказать – тяжелые годы России, вы все-таки помните их безоблачными, счастливыми?
- Я счастливый человек! Наверное, это врожденное. Мать и отец были такие – жизнелюбы, радостные, из них добро и любовь так на людей и выплескивались. Хотя они не были такими добренькими, сусальными ангелочками. Жизнь – это ведь мастерская: как ты в ней потрудишься, так она тебя и приветит.
- В юности, представляю, вы были красавица!
- Мы не особенно задумывались об этом: кто красив, кто некрасив... Но я всегда несла себя, будто пава. Мне об этом и подруги, и сельчане не раз говорили. Вот случай помню. Мне лет шестнадцать. А в Василь приехали художники. Часто художники в наши места наведывались – уж очень притягателен Васильсурск для художников был...
- И есть!
- И живописцы тут просто паслись. С мольбертами едут, с этюдниками... и – разбредаются кто куда: кто на Шишкин мыс, кто на Чайкин бугор, кто на Орлиное гнездо... На Орлином гнезде, кстати, дом Алексея Максимовича Горького стоял! До недавнего времени... Крепкий дом был. И Горький сюда любил приезжать. Летом здесь отдыхал, и зимою заезживал.
- Ну так и что же, про художников-то?
- Идем мы однажды с девицами-подругами гулять в луга. А среди некошеной травы, среди цветов полевых – художник. В широкополой шляпе от солнца, с кистью в руке, с палитрой – в другой. На мольбертике небольшом – холст: а на холсте – все великолепие разнотравья! Наши луга васильские – так и сияют, так и светятся! Я на картину засмотрелась. А он – на меня, оказывается, засмотрелся. Я его взгляд восхищенный поймала. И засмущалась. Подруги притихли, стоят рядышком, молчат. Художник мне говорит: «Как зовут вас?» Я отвечаю тихо: «Галей». - «Галя, милая, а вы не могли бы мне позировать?» - Я: «Что, что?!» Не поняла, что он мне предлагает, уж обидеться решила! Он – смущенно: «Давайте я с вас картину напишу. Ваш портрет. Уж очень вы красивая девушка!» Тут я поняла все, разулыбалась. И подруги тоже оживились, меня локтями в бок толкают: «Давай, Галина, посиди на солнышке, мы тебе цветов букет наберем, в руки дадим, художник тебя с цветами в руках нарисует – то-то будет красота!» Так и решили. Села я, девицы луговых цветов охапку насобирали, мне в руки сунули – и я на самом солнцепеке сидела, а художник рисовал. И мы солнца и жары не чуяли. Я на него смотрю, он – на меня... И кисточка по полотну так и ходит, так и прыгает... И тут... (Умолкает).
- Что – тут?
- Тут, веришь ли, время... остановилось! Мне показалось – так мы с ним целую вечность друг на друга глядели... Может, он и был моей судьбой несбывшейся?..
- Кто знает...
- Один Бог знает и ведает все. Вынырнули мы из небесного сияния. Я встала, чуть не упала – ноги затекли. Подошла к холсту. И на меня с картины такая красавица глянула! Прямо как царевна. Волосы длинные, по плечам распущены, глаза сияют, цветы в руках пожаром горят, румянец на щеках! Я взмолилась: «Отдайте мне эту картину, пожалуйста! Век ее хранить буду, замуж пойду – детям, внукам передам...» Художник головой помотал: «Нет, Галя дорогая, я ее в столицу отвезу. Там большая выставка будет. И я этот портрет твой на выставке покажу. Тебе ведь охота, чтобы тебя в столице многие люди увидали? Твою красоту? И потом, такая работа дорого стоит, у меня ее купят богатые люди!.. Ты уж прости, красавица... Но мне самому она дорога, эта картина...» И так и увез ее в Москву. И больше я себя никогда молодой не увидела – только помню те луга, пчел и шмелей в разнотравье – и эти сияющие глаза, что без отрыва на меня глядели...
- А я вспомнила сейчас стихотворение Бунина: «И забуду я все – только вспомню вот эти полевые пути меж колосьев и трав...» Просторные были заливные луга за Волгой?
- До затопления, до постройки Чебоксарской ГЭС – изумительные. Коровы паслись вволюшку, молоко доилось – золотое, как масло! А теперь, когда уровень воды поднялся – ни лугов, ни коров, одни черные огрызки деревьев из воды торчат, а рыба солитером болеет, кверху брюхом плавает... Так, как человек умеет губить природу – ее никто не губил, ни один лютый зверь...
- Вы пережили двадцатые годы с их контрастами, трагедию коллективизации, великую и страшную войну, восстановление страны, а на склоне лет еще и являетесь свидетелем огромной государственной ломки, когда России пытаются вернуть былой статус и былую славу. Как сложилась ваша личная жизнь? Вы никуда не уезжали из Васильсурска?
- Никуда. Так тут и прожила. Вышла первый раз замуж за Борисова, нарожала детей – три сына у меня. Они сейчас ко мне приезжают, по хозяйству помогают – Павел, Юрий и Геннадий... Потом муж умер, Царство ему небесное. И долго я была одна.
- Что вы делали, где работали?
- На пароходах плавала, официанткой в пароходных ресторанах работала. Очень я реку любила. Лето любила, воду и солнце, и пароходную, ресторанную красоту и спокойствие – плавно, медленно идет пароход, а я занимаюсь красивой едой, посуда сверкает-светится, я хлопочу... Самое женское дело. Любила плавать! Мечты охватывали разные. Вот часто плыву, сижу на палубе, вдаль смотрю... и мыслю уплыть куда-то далеко, далеко! За тридевять земель. В тайные, сказочные края... Какие никто, никогда на свете не видел...
- Галина Николаевна, как вы умудрились, при всех тяготах жизни, сохранить такую возвышенную, такую добрую и ласковую душу? Это большая редкость!
- Это еще и потому, должно быть, что я очень счастливо вышла замуж второй раз – и вся моя вторая половина жизни, мои зрелые годы прошли под знаком большой и неповторимой любви. Я поздно встретила настоящее счастье, и его мне дано было на целых одиннадцать лет! Мой второй муж, Сергей Павлович Пушкарев, это самое настоящее чудо, это просто драгоценный алмаз, посланный мне под старость в утешение... Его больше нет на свете, но я молюсь за него, помню его – и в его память все читаю акафист блаженной Ксении Петербургской... (Вытирает слезы).
- Царствие ему Небесное. А что вы больше всего любите делать сейчас, Галина Николаевна? Рукодельничаете? Занимаетесь садом?
- Мне все тяжелее совершать обыкновенную крестьянскую работу. В саду и с дровами мне помогают дети. Я топлю печь, и в зиму потребно много дров. И воду мне помогает приносить девушка, мне в помощь посланная поссоветом. Хорошо, колонка рядом. Вот люблю пироги печь! Говорят, они у меня удачно получаются. Особенно с мясом и с рыбой. Ну, с рыбой – это вообще мои любимые... Варенье люблю варить. Особенно из терновника. Его многие мусорной ягодой считают: подумаешь, дикая слива, кислушка! А я люблю его аромат. Наварю – и целую зиму старых подруг угощаю...
- Вас любят подруги?
- Да уж любят, думаю! (Смеется). Мы, когда собираемся по праздникам или на поминки чьи-то, посидим-посидим – и старинные песни заведем... А вот что тяжело мне сейчас – это рыбу коптить. А раньше любила это дело. У меня и коптильня есть. Васильский копченый лещ – тоже знаменитое на всю Россию кушанье...
- А день рожденья у вас когда?
- В июле. Двадцать пятого.
- Не спрашиваю, сколько вам лет...
- Все мои! И все – Божьи.
- Вы потому такая молодая духом, что умеете справляться с болезнями?
- Я просто не даю им взять власть над собой. Бог дает человеку силы, если человек и сам что-то для Бога и для ближнего хочет хорошее совершить. Тогда все уравновешивается. И болезнь отступает. А лето для меня – и правда благодатное время. Правду говорят: всю долгую зиму отдам за один летний день!
- Пусть это лето, дорогая Галина Николаевна, будет для вас радостным и солнечным. Пусть поменьше будет у вас всяких хворей. А побольше – радостного настоящего. И светлых, залитых солнцем воспоминаний о прошедшем. А времени ведь нет – это мы медленно и торжественно проходим сквозь время, оставляя на нем свой памятный след.
ANESTESIA
Виктор Грязнов:
картины, инсталляции, дети, ученики, трагедии, радости, путешествия
Утки настоящие.
Вернее, так: утки совсем как настоящие.
Подозреваю, что эта инсталляция имеет отношение к охоте.
Хотя утки, конечно, резиновые. Охотники называют их - «манки».
Но в резиновых птицах есть нечто такое, отчего хочется сначала смеяться: вот забава! - а затем заплакать в голос.
Где разница между жизнью и смертью? Одна из работ Виктора Грязнова называется - «ANESTESIA». Анестезия – обезболивание. Врачебный термин. От него внезапно веет античным роком, трагедией на котурнах, а еще – виртуальным наркозом, который и есть само искусство уже на протяжении тысячелетий. Что нам предстоит излечить в своем организме в ближайшем будущем? Внезапно вспыхнувшую ненависть вер? Синдром хронической усталости? Или, может быть, синдром безлюбья?
Говорят, что в Японии, одной из самых развивающихся стран мира, колоссальные проблемы с эмоциями. Люди или не знают, как с ними справиться, или, что страшнее всего, совсем их не испытывают. Виктор Грязнов, как художник, старается так обозначить свой пространственный мир, чтобы человек, наблюдающий то, что он сделал, что-то ИСПЫТАЛ – перед холстом, к которому прибит настоящий костыль, перед иероглифом Блаженной Анестезии. Перед черными резиновыми утками, мирно сидящими на полу выставочного зала: через секунду манки подстрелят вместе с живыми птицами. Потому что между живым и мертвым, быть может, разницы нет.
- Витя, мне очень нравится, как ты в разговоре теребишь бороду... Искреннее тебя трудно найти человека. Поэтому пусть это будет необычное интервью. Не интервью даже. А очень откровенный разговор. Когда ты говоришь, за твоими словами – настоящее чувство. И похож ты почему-то на священника, хоть ты и насквозь мирской человек. Где ты научился такой исповедальности? Или просто ты умеешь быть самим собой в высшей степени?
- Я об этом не думаю. Это ведь не обучающие технологии. Вот я учу детей рисованию. Я никогда не подкладываю под процесс обучения репризное клише. Я просто не могу это сделать. Природа такая. Вернее, это-то как раз и есть моя лучшая технология: стремиться выразить то, что в этот миг волнует тебя более всего. Это и есть искусство.
- А, я поняла! Искусство – не от слова «искусственный», а от слова «естественный»! И ты никогда не думал о том, как эту естественность воспринимают люди? В сознании масс уже укоренилось, что художник – это немножко сумасшедший, юродивый...
- Думал. Я много о чем думал. Но художнику нельзя много думать. Он может сильно усложнить процесс...
- Самовыражения?
- Я не люблю это слово. Вообще не люблю слова. Формы люблю больше. Девяносто пять процентов информации к нам в мозг поступает через зрение. И вот через форму, видимую человеком, проходит такая чудовищная энергетика! А в большинстве своем, в банале, изображение ее лишено. Отсюда – такая куча гомункулусов, фильмов-фантомов, картин-пирожных. В них абсолютно нет Божьей силы.
- А пирожные человечеству нужны? Или нет?
- Без пирожных прожить можно. Без хлеба, без воды – нет. Хотя... Роскошь – соблазнительная штуковина. И художник может и умеет ее создавать. Но часто сам ловится на эту удочку. И становится этаким «делателем роскоши» для тугих кошельков.
- А знаешь, один умный англичанин, не помню кто, сказал: «Я могу прожить без необходимого, но не могу прожить без излишеств». Ты можешь жить без излишеств?
- Чем я и занимаюсь в основном. И в картинах моих, и в инсталляциях, и в рисунках – только самое необходимое. Заметь, в них совершенно нет вот этих красот показной роскоши. Они очень скупы по средствам. И нет в них всяких наворотов видимого мира. Я пытаюсь, на самом деле, продраться к подсознанию. К каким-то довременным вещам... Это очень сложно. Может быть, это под силу литературе. Но я все вижу. И хочу, чтобы это УВИДЕЛИ другие.
- В свое время Франсиско Гойя, пережив ужасы войны, сделал подпись под одним из своих офортов: «Я ЭТО ВИДЕЛ»! Много ли ты потрясений видел?
- А разве этим хвастаются? Ну да, у нас же исповедальня такая... Кое-что повидал. Но не дай Бог ни нам, ни нашим детям пережить такое, отчего потом мы будем рисовать «Капричос» или те же гойевские «Ужасы войны». Разве штука в том, чтобы обязательно что-то такое сногсшибательное в натуре пережить, прежде чем написать? Не факт. Все мы переживали смерть близких. Это трагедия? Конечно. Но это же и простой ход жизни. Предыдущее поколение пережило голод. Жившее до него – войну. Жившее до него – революцию, изгнание. Жившее до него – крепостное право... и так далее, в глубь времен. И что из того? Трагедия была и будет всегда. Но ты можешь пережить ее ВНУТРИ, не переживая снаружи. Внутренние, они-то еще хлеще. Именно потому, что их «око не видит и зуб неймет».
- Внутренние драмы... Любовь к ним относится?
- А как же? Первостатейная внутренняя драма. Все бытовые страсти и все голливудские фильмы – все ПРО ЭТО. И изображаются, заметь, очень часто все ее внешние проявления. И мало кто описал любовь ИЗНУТРИ, как драму чувства. Потому что описать чувство... невозможно. Чувство надо ЧУВСТВОВАТЬ. То есть: живи, если тебе дано жить! А не пиши об этом.
- А как же художнику совместить сочинение и живой ветер с моря?
- Как-нибудь. Как он сам сможет. «Не требуй песен от певца, когда житейские волненья закроют вещие уста для радости и вдохновенья...» - и так далее. А если работа пойдет – то она уж пойдет. Вперед!
- Твои работы понимают люди? Бетховен, уже совсем оглохший, старый и больной, сказал – он записал эти слова в разговорную тетрадь: «Я пишу для самого себя». Что это? Высшая степень эгоизма? Отчужденности от мира? Или, наоборот, приближенности к своей душе, а значит – к Истине?
- Понимают, не понимают... Конечно, некие законы восприятия я знаю. Я и с учениками в школе так работаю – учитывая, по возможности, эти законы. Чтобы создать «сильнодействующую» вещь, надо вложиться в нее очень мощно. Этот твой вклад и есть условие ее жизнеспособности. Тогда даже самый сложный стиль будет понятен. Ну, не так понятен, как азбука или таблица умножения, но все же...
- Помню, как изучали таблицу умножения в школе. Жутко буксовали! Супернепонятно было... А теперь...
- (Улыбается): А теперь это дважды два, не так ли?
- Ты все время говоришь – дети, ученики... Ты работаешь в школе давно?
- Прилично. У меня уже стаж. Я стремлюсь освободить своих воспитанников от шор госстандарта. Это испытание для учителя. Каждый день с детьми я начинаю с нуля.
- Твои классы экспериментальные? Или ты в дружбе и с традиционными методами?
- Есть требования, которые не стирает никакое время. И есть чистый полет духа. Детям надо показывать и то и другое.
- Где эта твоя школа?
- Она не моя, конечно... а мечталось бы. В Богородске. Я там живу с семьей. Живу много лет уже. Привык.
- И из твоего Богородска – такой чудесный вид на внутренний мир! А внешне – представляю этот городок...
- Да уж, городок... Есть там и любимые места, конечно. Там всегда хорошо, где нас нет.
- А куда довелось съездить на любимой планете?
- Да никуда особенно-то. Вот в Америку однажды слетал. На пару лет увиденного хватило. Вот уж где насмотрелся и трагедий, и кайфа. А к чему это? Для еще одного жизненного урока? Когда видишь голое место, где стояли взорванные башни Торгового Центра, почему-то вспоминаешь все наши русские взорванные храмы – взорванные не в одночасье, не мгновенно, а мученически уничтожаемые на протяжении десятилетий, почти целого века. Вот она трагедия-то. И мы ее терпели... и много чего и сейчас терпим.
- Терпение и смирение – Евангельские истины. Ты решал в картинах Евангельские сюжеты?
- Впрямую? Вроде как взять да и написать «Тайную Вечерю»? Нет, не решал. Однако в каждой моей работе есть кусок Евангелия. «Анестезия» - ведь это глоток жизни посреди смерти. Или, когда уже совсем невмоготу жить – наоборот, глоток смерти-избавительницы. Или вот моя работа с прикрученным к картине костылем, где по периметру идет слово с греческим корнем FOTOS – СВЕТ. Свет, константа мира! И обязательное условие жизни картины! Сколько мастеров на этом сгорели... Сколько бабочек летело на свет – и обожгло крылышки... А без света нам не прожить. Не получится.
- Не тереби бороду. Вот вижу свет в твоих глазах! Это значит...
- Это значит – я подумал о жене. И вообще о женщине.
- Вы идеальная пара?
- Как может что-либо быть идеальным? Наташа очень тонкий человек. И внутренне... и внешне, хрупкая такая. Она пишет стихи. Она поет свои песни под гитару очень нежным голосом. Но это не значит, что она слабая. Она очень сильная.
- «Сила женщины – в ее слабости», так? Но это ведь тривиальная сентенция...
- Вот мне тут недавно сорок лет стукнуло. И приезжали ко мне мои друзья. Ели-пили, пили-ели... пили, разумеется, даже чуть более, чем ели. Летом дело было. Все цветет и зеленеет! Милый Богородск за окном... И пошли гулять. Разгуляй такой, вольница! Счастье жить, пить с друзьями вино, знать, что у тебя еще есть время... И Наташа рядом. И я на нее смотрю, на профиль ее, и думаю: а ведь так трудно ее нарисовать! Никогда не нарисую...
- Художники писали во все времена своих любимых, своих жен. Рембрандта многие не могут себе представить без Саскии у него на коленях. Значит, еще пора не пришла Наташу запечатлеть во всей красе...
- Труднее всего писать родных. И признаваться родным в грехах.
- Ты грешен?
- Кто не грешен! Я бы желал быть крестиком на шее грешника, который он целует, молясь, плача, прося у Бога прощения за совершенное... Но я не крестик. Я живой. И в этом – моя трагедия. И радость.
- Витя, скажи, для тебя есть грань между двумерной картиной и трехмерным миром? И где она проходит?
- А Бог ее знает где! Да, я их соединяю, два этих мира – объемный и плоскостной. Удачно или неудачно соединяю – вот в чем вопрос. Однако если у меня в картине настоящий медный круг – значит, именно он там нужен. Если костыль прикручен – обопрись на него, зритель! И подумай о военном времени, о старости, о невидимых костылях-подпорках, которые мы сами себе ладим, когда впереди маячит катастрофа...
- У тебя такая работа есть – называется «ПУСТОЕ – ПОРОЖНЕЕ». Очень нравится мне она. Огромный, как небо, холст. Серый, нежный, почти пустой. И огромными буквами, тонко, написаны эти самые слова. И какие-то пустые сосуды, призрачные бутыли, склянки просвечивают на холсте, какие-то круги, линии, и все опять уходит в марево серого, растворяется навек, как в дожде, в тумане... Что для тебя такое эта работа? Символ тщетности бытия? Или что-то иное?
- Тщетности? (Задумывается). Нет, пожалуй, действительно что-то иное. Да, мы приходим из пустоты и уходим в пустоту. Но почему-то пустота после ухода волнует нас гораздо больше, чем пустота до прихода.
- Если ты верующий – ты ж понимаешь, что ТАМ никакой пустоты нет! ТАМ целый мир...
- Скорее это наш мир – переливание из пустого в порожнее. И это, наверное, метафона нашего мира, а не Того.
- Итак, Виктор Грязнов, сорок с хвостиком, житель Богородска, наблюдатель старых заборов из окна... а на самом деле – признанный художник мирового класса, выставлявшийся в лучших залах Москвы, Киева, Петербурга, Нью-Йорка... Какой твой портрет из этих двух тебе больше по душе?
- Мне по душе моя жизнь.
- У Чехова есть повесть такая - «Моя жизнь». Там герой, между прочим, тоже живет в провинциальном городке...
- Да ведь и Нью-Йорк, если хочешь, - провинция. По сравнению с Марсом. И Марс – провинция. По сравнению с центром Галактики. Все относительно, сказал этот седой хитрый немецкий еврей... В смысле, Эйнштейн... Но это не меняет моих планов. Сейчас я написал пять больших работ. Они мои. Я их люблю. Я их покажу в хороших, серьезных местах. Мне неважно, приобретет их кто-нибудь или нет, хотя я по инерции – ну, так ведь принято, - ставлю цены на свои работы. Но уже доподлинно знаю: важнее всего человеку, живущему на земле, найти эквивалент своему Внутреннему, чем колотить безумные деньги из Внешнего.
- «Гуд бай, Америка, о!..» - как поет незабвенный Бутусов... А какую музыку любишь ты?
- Баха. Старинный русский романс. Пение птиц. У нас в Богородске завораживающе птицы поют по весне. Анестезия для исстрадавшейся души.
ХИРУРГ ЮРИЙ МАХАЛОВ:
«АФГАНИСТАН ЕЩЕ ЖДЕТ СВОЕЙ ПРАВДЫ»
Скальпель. Игла. Кетгут.
Операционная сестра рядом.
Предельно яркий – чтобы видно было все до мельчайшего сосуда – белый свет хирургической лампы.
Лицо под маской. Поднятые руки в стерильных перчатках. Внимательные глаза. Предельно внимательные.
Около операционного стола, на котором под наркозом лежит больной, действительно все – на пределе.
…У него особая профессия. Такая, что люди, через много лет приходя к тому, кто спас их жизнь, плачут от радости и пытаются целовать ему руки.
Хирург Юрий Иванович Махалов – не только хирург, всю жизнь проведший у операционного стола. Он еще и военный хирург.
Военный хирург, прошедший Афганистан – это уже совсем непросто.
«Афганец», да еще написавший – пока неопубликованную, но очень смелую и глубокую по мысли – книгу о войне в Афганистане и о драме Советского Союза и других стран, в ней участвовавших, - это уже безумно интересно. Да и важно, думаю, для поколения, пришедшего после Афгана.
Юрий Махалов, кроме хирургического большого Дела, которому он отдает жизнь и силы, еще и поэт. Конечно, у него есть афганские стихи – а как же было без них русскому сердцу там, в далекой стране, где голые горы и пылающее от жары небо, где за каждым поворотом горной тропы ждала смерть от рук «духов», где в машинах тела убитых порой перевозили страшно – штабелями, как дрова? Когда читаешь про месяц в ночи над Кабулом, что «висит, как мусульманский флаг», - живьем окунаешься в то страшное, уже легендарное время.
Становится ли боль торжественной историей для книг, учебников и мемуаров? Махалов, как врач, все досконально знает про боль. И про ее преодоление. И – про невозможность ее преодолеть, если перейден болевой порог.
Врач – профессия, имеющая дело впрямую с жизнью и смертью. Когда-то я написала о легендарном враче Махалове в одном из стихотворений той поры: «Всем спирту накапав в мензурки без слов, беззвучно заплакал хирург Махалов»… Плакал ли он на той войне? Работал, засучив рукава белого халата. Тот кабульский госпиталь он запомнил на всю жизнь.
А приехав в Нижний, он вернулся к операционному столу в больнице на Ленинском проспекте – в клинике для работников железнодорожного транспорта, именуемой в народе просто Железнодорожной больницей.
Многим людям – без счета – вернул здоровье и радость жизни Юрий Иванович. К нему в операционную привозили и попавших в дорожные катастрофы, и тех, кто долго ждал спасения – и отчаялся, и тех, кто, узнав о том, что Махалов оперирует в Железнодорожной больнице, сам просился к нему – под его чудодейственный скальпель.
- Юра, ты хирург с почтенным стажем. Ты помнишь всех своих больных? Хотя, конечно, их были сотни, тысячи…
- Всех помню. Если выстроить всех в ряд – всех вспомню. Это ведь и моя жизнь тоже.
- Страшно было оперировать первый раз в жизни?
- А ты бы как думала? Разумеется.
- Ты, как хирург, специализировался на чем-нибудь? Или ты универсален, делал любые, какие угодно операции?
- Конечно, на протяжении жизни я делал все, что должен делать профессиональный хирург. Да ведь и приходилось. Есть ситуации, когда среди ночи человека привозят после ДТП, а у него – перелом, к примеру, предплечья. Не будешь же ты говорить, что ты специалист по удалению эутиреоидного зоба! И не будешь предплечье оперировать! Хирург должен уметь все.
- На войне в Афганистане ты ведь тоже попадал в экстремальные для хирурга обстоятельства…
- Афганистан – тема для отдельного, особого рассказа. Думаю, что правда о расстановке сил в той войне замалчивается сознательно: мол, не все должно быть прозрачным. Афганистан еще ждет своей правды. В своей книге, которая пока существует в виде рукописи, я пытаюсь дать понять читателю, особенно современному, молодому читателю, что такое для СССР, для русского народа – по всей вертикали, от политиков и командования до простого солдата, подрывавшегося на афганской мине – была эта трагическая война.
- Ты вскрываешь в этой книге какие-то социальные опухоли? Нащупываешь болевые точки?
- Нащупываю. И вскрываю. Это необходимо.
- Для того, чтобы… выздороветь духовно?
- Для того, чтобы осознать, что произошло. Но ведь ни наша страна, ни человечество в целом, получается так, не выносит никаких уроков из прошлого. Вернее, КТО-ТО выносит их – и вносит в анналы СВОЕЙ истории. И в этом заключается драма разделения единого народа на две неравных части. И их не срастить, не склеить… не сшить…
- Игла и кетгут тут не помогут… а хотелось бы…
- Эта тема, повторяю, ждет своего часа. И ждет того, кто раскрыл бы ее в достаточном объеме. Я – всего лишь врач, наблюдатель, офицер, человек, делавший свое дело в этой страшной мясорубке. Я рад, что смог спасти кому-то жизнь там. Это главное.
- Ты спасаешь жизни и здесь, в России, уже много лет. Что такое для тебя твоя хирургия? Ищешь ли ты в своем деле новые пути, которые, быть может, освоят новые хирурги – врачи двадцать первого века?
- Я автор нескольких новых хирургических технологий. Они запатентованы. Это мои разработки и мои открытия. Я буду рад, если они будут кем-то подхвачены, будут развиваться. Однако хирург – он как поэт. Его, по большому счету, растиражировать нельзя. Техники любого хирурга очень индивидуальны. Как прикосновение музыканта к роялю. Как движение кисти художника.
- Ты добр и ласков с больными? Или хирурги суровы? Особенно военные? Помню свой детский, в двенадцать лет, аппендицит. Привозят меня в больницу. Больно очень, плачу. Хирург – мне – весело так, бодро-грубовато: «Ну, девочка, все ерунда! Прекрати реветь! Я сегодня шестнадцать аппендиксов вырезал, твой будет семнадцатый!»
- (Хохочет): Ну, это он тебе с ходу загнул. А ты и поверила!.. Никакой хирург не сможет сделать за день шестнадцать операций. Даже на войне. Это он тебя так успокоил, таким оригинальным способом. Ты ведь успокоилась?
- Да, и причем сразу!
- Я тоже такими приемами пользуюсь иногда. Но сильно не эксплуатирую эту технологию. А если на больного прикрикнуть – он может испугаться. Это плохо. Хотя именно так психиатры снимают истерику.
- Это как методика доктора Аствацатурова в «Лезвии бритвы» Ефремова: немую девушку излечили страшным испугом, шоком…
- Древняя методика. Еще античная.
- Поговорим о твоем поэтическом творчестве и о твоей прозе. Как ты стал писать? С кем из нижегородских литераторов общаешься?
- Низко кланяюсь уже покойному Виктору Кирилловичу Кумакшеву – нашему поэту. В свое время он вел на Большой Покровке, тогда Свердловке, поэтическую студию «Данко». Я туда ходил, читал свои стихи, слушал других, принимал участие в обсуждениях, иной раз очень бурных… С Игорем Чурдалевым общался. С Андреем Иудиным, с Сашей Тюкаевым – нашими поэтами… Тогда люди в большей степени жили искусством, стихом, чем теперь. Поэзия была востребована.
- Мне кажется, она востребована будет всегда! Только в других формах. Теперь в моде рок-тексты…
- Они и тогда были в моде. Черный русский рок – именно двадцать лет назад. Башлачев, Виктор Цой, молодой БГ… А нынешние ребята из подворотен, орущие их песни, опьяняющиеся ими… Мне кажется, они все зазомбированы. Или ведут себя, как зомби: одинаковая одежда – «косухи», железные заклепки, - одинаковые песни, одинаковые тексты про черную смерть и пулю в груди… Такое странное кокетство смертью. После Афгана, где вдоволь было настоящей черной смерти и настоящих пуль в груди и в других частях тела, уличные подпрыгивания наших детей выглядят жалкими…
- Но это путь, который им самим необходимо пройти. Мы им тут не помощники. У них своя культура. И, поверь, внутри этой культуры есть шедевры… Не все юные – зомби. Ты немного жесток.
- Я хочу правды. Хочу истины. Я не люблю суррогаты, подделки.
- Твоя правда – это твоя хирургия?
- Это моя жизнь. Я сам сделал выбор.
- Врач, ты слишком часто видел смерть. Как ты сам, Юрий Махалов, к ней относишься? Спокойно или с волнением?
- Спокойно. Все произойдет в свой черед.
- А там, за порогом… что-нибудь есть? Ты веришь в это?
- Как доктор я тебе могу точно сказать: все земные процессы ТАМ исчезают. Для человека, уходящего «туда», по меркам земных ощущений, - темнота и мрак. А если вопрос рассматривать философски… Опять же это, как и Афган, тема отнюдь не для небольшого рассказа. Об нее многие великие умы Земли зубы обломали. Пушкина это тоже волновало: «Нет, весь я не умру…»
- «Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…» Бессмертие – вечная мечта человечества.
- Если люди умирают – значит, это зачем-то нужно в мироздании.
- У тебя есть увлечения? Я так понимаю: хирургия и писательство – это крепкие, мужские ДЕЛА. А момент отдыха?
- Я люблю шахматы. Хожу в шахматный клуб. Немало способствовал его расцвету. Шахматы – это как поэзия, как музыка. Недаром на Востоке их с музыкой сравнивали. В шахматах своя философия, это свой, неповторимый мир. Нет двух одинаковых партий, как нет двух одинаковых людей, похожих темпераментов.
- А еще что ты любишь?
- Ездить люблю. Вожу машину. Путешествую на ней – не очень далеко, по Нижегородчине.
- Рыбачить любишь? Тоже мужское занятие…
- При случае – не откажусь. Редко выдаются такие минуты – на озере, реке. Островки тишины…
- Расскажи про свое семейство.
- Жена Евгения – врач, как и я. У меня уже взрослые внуки.
- Хотят ли они пойти по стопам деда?
- Хирургия – сложное дело. И очень, ты знаешь об этом, долгая и тяжелая учеба. И колоссальный конкурс в мединститут. Хирургия - большое искусство, к которому нужно иметь призвание, дар.
- Возможно, это то, что называют благоговейно – дар Божий… Юра, ты верующий человек? Прости за этот интимный вопрос.
- Можно я интимно не буду на него отвечать? Для меня самого это сложный вопрос. В Боженьку с белой бородой, сидящего на облаках, я не верю. Но у меня с Ним другие разговоры и другие отношения. Я это говорю без ложного панибратства и без ложного подобострастия. Просто этот вопрос для меня живой, а ответ находится в каждодневном движении.
- Как бьющийся под рукой кровеносный сосуд…
- Чтобы кровь не заливала операционную полость, сосуды быстро перевязывают. Зажимают.
- А вот поэту надо, наоборот, вскрыть себе все тайные и явные жизненные жилы, чтобы написать, создать живое произведение. Помнишь, как у Цветаевой: «Вскрыла жила: неостановимо, невосстановимо хлещет жизнь»…
- Много экзальтации, страсти было у Марины Ивановны.
- А хирург должен быть бесстрастным? Холодным?
- Хирург прежде всего должен быть мастером и человеком. Ведь он оперирует человека.
- Кардиохирург Амосов, как и ты, стал писателем. Его книгами зачитывались, и сейчас они не потеряли актуальности и притягательности его личности. Увидеть изданной свою книгу – это твоя мечта?
- Я не сентиментален. Я просто работаю. Работаю каждый день, как и все в нашей дружной семье.
СВЕТ С ТЬМОЙ БОРЕТСЯ НА ФОНЕ GROUND ZERO
Художник Дмитрий Яновский, его картины и его жизнь
Как приходят в искусство? Что такое искусство для человечества - это понятно: главная из всех составляющих культуры. А что такое искусство для человека?
Для того, кто ни разу не держал в руках кисть или карандаш - но однажды в жизни захотел искусством заняться?
Дмитрий Яновский - фигура неоднозначная на "фреске искусств" Нижнего Новгорода. Можно даже сказать - загадочная. Или иначе: сотканная из противоречий. С одной стороны, полуподпольный, даже выраженно-андерграундный живописец - а наше время, когда "все дозволено", быть андеграундным - уже искусство! - с другой, весьма успешный руководитель рекламной студии "Йорк". Художник, от работ которого шарахались российские зрители, любящие сладеньких мещанских кошечек и кораблики, тонущие в изумрудных айвазовских волнах: "Какой ужас!" - и мастер, которому рукоплескала взыскательная публика Нью-Йорка в Музее современной русской культуры в Джерси-сити. Как Дмитрий сумел сохранить себя, свое художническое эго в бурном море современных эстетических битв? Как сумел занять свое место под солнцем, не уступив моде, рыночной обывательщине, коммерции, ориентированной не на красоту, а на красивость, ни грана собственного творческого духа?
- Дмитрий, я знаю тебя много лет. Я видела, как ты развивался и рос как художник, и сама, как ты знаешь, принимала участие в твоей жизни - как искусствовед, обозреватель, куратор выставок, где ты экспонировал работы. Твои холсты всегда вызывали у зрителей самые разные эмоции - от восторга до откровенного неприятия. Это признак неординарности творческой натуры? Или просто нижегородская публика не готова к восприятию твоих произведений?
- Это признак того, что я абсолютно далек от какого бы то ни было стремления влиться в рынок, потакать ему, потрафить ему. Я делаю что хочу! И всегда делал, что хотел. Я думаю, это еще и один из признаков - может состояться человек или нет.
- Ты считаешь, что ты состоялся?
- А кто может так сказать о себе? Человек все время В СТАНОВЛЕНИИ. Это, должно быть, и есть счастье.
- Как же началось твое счастье в искусстве? Когда?
- Я вообще-то физик по образованию.
- Я знаю. Но ты никогда не рассказывал подробно о том, как ты переселился из физики в живопись.
- Или, иначе говоря, перевоплотился. Я много изучал Восток и его учения, и индийцев, и китайцев, одно время перечитал всего Ошо... и про перевоплощения знаю много всего. Вот так мне было на роду написано. А как это все было? Довольно страшно, надо тебе признаться.
- Страшно - в каком смысле?
- Во всех. Я стал натурально видеть то, что потом писал на холстах. И то, что я видел, потрясало меня. Я стал испытывать неимоверную тягу к краскам, к изображению - значит, надо было у кого-то учиться, на что-то покупать краски, холсты и прочее! Потом, я заболел серьезно, попал в больницу - и ко мне приходила прелестная девушка, она всегда была рядом со мной, каждую тяжелую и радостную минуту была, и потом...
- Я догадалась, кто это!
- Да, потом она стала моей женой. Это моя Таня. У художника должна быть, вероятней всего, такая жена. Красивая, веселая, безмерно любящая то, что он делает, и помогающая ему во всем. Иначе он перестанет быть художником!
- Ты отвлекся от своего страха. Как ты его преодолел? Как он реализовался? Претворился в живопись?
- В какой-то мере. Я пытался преобразовать свои видения. Стал работать. Изучать живописные приемы, разнообразные техники - от пастозного мазка до тончайших лессировок, стал думать над образом, постигать композицию... одним словом, полностью погрузился в живописную кухню! И стал запечатлевать то, что сжигало меня изнутри! Так появились мои первые картины.
- И сразу привлекли к себе внимание?
- Да! Искусствоведы говорили: "В работах Яновского свет борется с тьмой, и неизвестно, кто победит". Споры вызывали мои вещи "Мой друг мусорщик", "Детский городок", "Опиум". Я участвовал в интереснейших выставках современной живописи - "Другое поколение-1" и "Другое поколение-2". Это время всем очень памятно - начало девяностых годов. Переделка мира, свежий ветер, иллюзия свободы, опьянение новизной... В создании этих выставок принимал участие знаменитый Александр Глезер. А участвовали все мои друзья, молодые художники - Саша Лавров, Леша Акилов, Саша Власов, Володя Мицкевич, Володя Яковлев, ныне, увы, уже покойный - он ушел из жизни непростительно молодым... Мы представляли не просто картины, не просто живопись - мы представляли НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ. А это не всегда воспринимается доброжелательно. Чаще - в штыки. Но, конечно, штыки наставляет определенная часть публики. Та, которая воспитана на, скажем, передвижниках. И, кроме Левитана, Саврасова, Маковского и прочих наших славных реалистов не видит никого и ничего. Кстати, я Левитана очень люблю! Отлично парень красил! Ничего не скажешь!
- Расскажи про Глезера. Ты подружился с ним? Как и когда?
- Когда он готовил выставки "Другое поколение", это был для нас недосягаемый мэтр. Но вот в Нижний приехал из Сибири художник Володя Фуфачев. Мы подружились. А Саша Глезер делал в 98-м году большую выставку в Нижнем - показывал работы из своей колоссальной коллекции, это все называлось "Современный русский авангард. 1958 - 1998". Кураторами этой мощной выставки были Глезер и Марина Калачева, тогда работавшая в нашем Выставочном комплексе. Володя Фуфачев уже общался с Глезером, Саше нравились Володины картины, и Володя познакомил с Глезером меня, моего друга Славу Головченко, замечательного живописца, только что приехавшего в Нижний из Питера, скульптора Колю Погорелова, художника из Богородска Витю Грязнова... Так естественно образовалась нижегородская авангардная "глезеровская команда", которая и стала выставляться в Музее современного русского искусства в Нью-Йорке. И не только в Нью-Йорке.
- А еще где?
- О, география наших путешествий великолепна! Саша Глезер ведь яркая личность! Кроме того, что он коллекционер и пропагандист современного искусства, искусствовед, поэт и еще много всего другого, он еще - первоклассный международный авантюрист! В артистическом смысле, конечно! Про него рассказов масса в народе ходит. Есть такой, например... нам это уже как фольклор передавали. В эмигрантском русском ресторане в Нью-Йорке, на Брайтон-бич, однажды завязалась перестрелка. Как в лучших вестернах прямо. И Саша Глезер, который там сидел и спокойно обедал, вдруг достает из кармана маленький револьверчик и стреляет в потолок - раз, другой! Все в шоке. Друзья бросаются к нему: "Александр Давыдович, ну что вы, как можно, спрячьте оружие! Вы же не в Грузии!" - "Я всегда в Грузии", - гордо и скромно отвечает Саша и прячет револьвер в задний карман штанов.
- При чем тут Грузия?
- Глезер - гремучая смесь. Он родился в Тбилиси, отец у него еврей, мать - осетинка. Глаза у него голубые, чуть навыкате, волосы светлые, он застегивает плащ на одну пуговицу, у него на белом свете ни в одной стране нет своей квартиры, он семь раз был женат и безумно нравится женщинам. Своей сумасшедшинкой, наверное.
- А лет-то ему сколько?
- Юбилей недавно был - семьдесят!
- Не слабо.
- Вот и я говорю. Последняя его жена, француженка Мари-Жанн, миллионерша, между прочим, и ослепительно красивая девчонка, устав донельзя от постоянных разъездов мужа с выставками по миру, спросила его как-то раз: "Саша, ты кого больше любишь - меня или русскую живопись?" - "Русскую живопись, конечно!" - без запинки ответил Саша. Мари-Жанн сразу же подала на развод.
- Резонно. Хотя и резковато, на мой взгляд.
- Саша влюбчивый. Он женится еще сто раз.
- Расскажи, как дело было дальше!
- Глезер стал возить нас - и картины, разумеется - по градам-весям разных стран. Мы побывали в Петербурге, Харькове, Симферополе, Одессе, на аукционе в галерее Друо в Париже, а американским выставкам нашим вообще не было числа!
- Можно так сказать - это везение, судьба?
- Ну пусть будет так! Сначала в Америку полетели Фуфачев, Погорелов и Головченко. Все у них там прошло тип-топ, просто триумфально. Огромная пресса - более тридцати нью-йоркских изданий писали о наших ребятах! - работы купили, друзей хороших завели, со знаменитостями встречались - с Комаром и Меламидом, у Юли Беломлинской жили в мастерской... А потом, на следующий год, полетели мы - еще одна нижегородская троица - в таком составе: Яновский, Головченко, Грязнов. Но КАК мы полетели! И - КОГДА!
- Так как и когда?
- Двадцать третьего сентября 2001 года!
- Круто. Через двенадцать дней после того Дня, который потряс мир?
- Именно. Мир еще отходил после шока - американцы вообще еще в шоке пребывали - еще бетонная пыль на руинах башен Торгового центра не осела - еще все плакали и рыдали - а мы тут зачем-то свои картинки накрасили и из России через океан приволокли - ну никому непонятно! И все же это был класс, эта поездка. Я не жалею. В том смысле - мне действительно повезло.
- "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые"?
- Я был на том месте, где стояли эти башни. На Ground Zero. Чудовищное впечатление. Страшно, пусто, бетон, пыль, крошка каменная. Лунный пейзаж. Портрет Смерти в полный рост. Понимаешь бренность жизни. Какая-то новая точка отчета появилась с 11-го сентября, это точно.
- Это вдохновило тебя как художника?
- Спрашиваешь! Я написал, после Америки, такие серии - и живописные, и графические, - так там эти трагические башни мотивом проходят. Серые громады, и вдруг рушатся, рассыпаются на куски, на атомы... Вообще, знаешь, живопись - не только пространственное искусство, но и временное.
- Я подозревала это всегда.
- Если хорошая живопись - она живет и дышит на твоих глазах. Сама себя создает! Изменяется, вибрирует... Как музыка.
- Где еще ты выставлялся, куда ездил?
- В хорошие места! К примеру, в Гамбург и Кассель. В Гамбурге была галерея Эккахарта Бушона и Нины Гелинг. Они потом переехали в Кассель. Точнее, в Ханноверше Мюнден, пригород Касселя.
- Я помню, как ты с ними познакомился! Бушоны устраивали выставку своих скульптур и картин в Авторской академической школе, у Михаила Бурова, я эту выставку открывала... И все закрутилось! И потом мы тебя снарядили в Германию - с твоими и фуфачевскими картинами! И помню, как мы с Володей Фуфачевым тебя в Москве встречали. Погрузились в купе поезда, ты разделся до трусов, жарко было, и разложил на столе все немецкие яства - колбаски всякие, сосисочки, сырочки, шнапс, - и кричал: "Дойчланд юбер аллес, а мы давай накатим скорее, мы ж на Родине уже!"
- Германия мне понравилась. Но Америка впечатляет больше. Масштабом, размахом. Старая Европа все-таки более камерная... уютная такая. Для комфортной жизни, может, оно и хорошо.
- Ну ладно, Запад Западом, а в Нижнем-то тебе как живется?
- Великолепно! Я руковожу командой, которая зовется рекламная студия "Йорк". Мы достаточно известны в городе. Мне в кайф делать хорошую рекламу. Мы делаем все - и буклеты, и афиши, и весь дизайн фирмы-заказчика от и до, и рекламные ролики. Студия есть студия. Это как мини-Мосфильм. У меня любимые жена и дочь, классные друзья. Этого мало, что ли, чтобы быть счастливым?
- А живопись? Ведь она - основное счастье?
- Основной инстинкт, наверное! Я ему не изменю! Это как любовь. Пока ты мужчина и любовник - дотоле ты художник.
ЯВОР – ЗНАЧИТ КЛЕН
Станислав Яворский:
Жизнь в фотографии
Фотографии жизни
Фотография – жизнь
Женщины пышные и дебелые, вызывающе обнаженные, заставляют вспомнить о Кустодиеве, Рабле, Дега и Тулуз-Лотреке. Но один неожиданный ракурс, поворот – и перед нами уже героиня фильмов Анджея Вайды или Акиро Куросавы.
Крыши старых домов Нижнего. А может, это крыши Нью-Йорка? Или крыши Варшавы – Старе Място довоенных времен?
Смешение эпох. Варево веков. Вольное, до веселого нахальства, обращение с натурой.
Станислав Яворский вытаскивает из шкафа, показывает мне награды, весело смеясь: «Да ты посмотри, посмотри!.. Красивые медали у меня, да? Какова эстетика? Вот золотая – Международной федерации фотографов. Вот еще золотая – японская. Иероглифы изящные, да?.. Живопись... А это серебряная. А это снова золотая. А это – белорусская. А это – французская. Париж, фу-ты ну-ты!.. Поэзия... Вот снова золотая...»
Я смотрю на золотые медали крупных международных выставок в бархатных футлярчиках и с трудом осознаю, что мировая знаменитость, шеф и мэтр среди фотографов, обладатель вороха престижных – по всему свету полученных – наград, участник нашумевших выставок – передо мной, напротив, такой веселый и озорной, как любимые им герои Франсуа Рабле, «как яблочко румян» после выпитой с гостями рюмки собственной домашней настойки, - и я могу с ним говорить – и слушать его, смотреть на его фотографии – и на стенах, и на экране компьютера – и погружаться в волшебную атмосферу фильмов, снятых им самим.
Все гениальное просто - да, видимо, это так. Стас Яворский не претендует на умопомрачительную непостижимость творчества. В его фотоработах все узнаваемо – мир, жизнь, люди.
В чем загадка их притягательности? Почему Яворский так покоряет мир? Самую взыскательную публику? И даже строгие международные жюри, безоговорочно присуждающие ему самые высокие награды?
Быть может, в чувстве. То, что это большое искусство, - это понятно: творца без оригинальности нет. Но насытить технику большим чувством может далеко не каждый.
Большая фантазия и большое сердце – вот она, формула успеха художника.
Станислав Яворский – счастливый обладатель не только всевозможных Гран-при, но и этого внутреннего альянса чувства и мастерства.
И он живет у нас, в Нижнем! И с ним можно поговорить, потрогать его рукой за локоть или лацкан пиджака, выпить с ним чашку чаю, вдохнуть аромат его жизни, льющейся с изображений, зафиксированных с виду бесстрастным объективом его камеры...
- Стас, ты когда начал фотографировать?
- С тех пор, как себя помню.
- Ты нижегородец? Или твои истоки в другой земле? Яворский – это ведь польская фамилия...
- Когда я был во Львове, львовяне мне сказали: у нас пол-Львова Яворских, хочешь – вот на кладбище сходи, посмотри, одни Яворские там лежат. (Хохочет). А вообще явор по-украински значит «клен». Дерево я, дерево! На ветру шумлю...
- Как бы там ни было, ты – в Нижнем, и ты – гордость Нижнего. У тебя учатся начинающие фотографы...
- Не научатся! (Улыбается). Я очень эксклюзивный.
- А в чем ты чувствуешь свое отличие от собратьев? Вернее, так: что есть твое кредо в искусстве, избранном только тобой?
- Делать то, что тебе нравится. Я все делаю с удовольствием. Не подлаживаюсь под рынок или под чьи-то требования, явные или скрытые. Наверное, я своеобразный эпикуреец. Или раблезианец. Удовольствие от найденного, тем более – от сделанного, радость обретения неповторимого, радость жизни – во всех ее проявлениях – я ставлю на первое место. Все остальные ухищрения техники – потом. Главное – естественность дыхания. Радостная свобода.
- Поэтому ты так свободен, незакомплексован в выборе тем. Твои дерзкие ню, одновременно эпатажные, сочно-порочные – и утонченно-изысканные, рискнет напечатать не всякий глянец...
- Глянец не напечатает, а серьезный художественный журнал – напечатает. Я работаю не для глянца. Вес моих фотографий – достаточно тяжелый. Я тяжеловоз. Я работаю с образом. А глянец изначально ориентирован на легковесность. На быстрое переваривание.
- Легковесность и легкость – разные вещи. У тебя есть фотографии очень легкие, нежные, прозрачные по духу и по сути... Чем ты занимаешься еще, кроме фотографии?
- Фильмами. Фильмы снимаю. Вот – увлекся. Посмотри, какой я снял фильм по фотографиям, сделанным с негативов конца тридцатых годов – они случайно попали мне в руки, это что-то уникальное! Я назвал его «1937». (Показывает фильм).
- Да, это как в известной песне группы «Ночные снайперы»: «Россия, тридцать седьмой... Иван Бунин ходит в кино...» Хотя исторический Иван Бунин в 37-м отнюдь не ходил в московское кино и не в ГУЛАГе сидел, слава Богу, а пребывал в прекрасной Франции, тоскуя по убитой в 17-м старой России.
- Фильм – это несколько иная материя, нежели фотография. Хотя в фильме основное – видеоряд, это понятно, но он еще и разворачивается во времени. А время надо насытить смыслами. Или одним, самым важным смыслом. И протянуть эту ноту в фильме. Вот это загадка. А снимать можно все. Вот я делаю фильмы из самых простых вещей. Из самых обычных событий. Например, снимаю выставку. Но снимаю ее оригинально. Выхватываю какие-то лейтмотивы, сопоставляю их, сплетаю... и из акции открытия, тусовки, презентации получается уже концепция, художество. Оно состоит из сплава живых лиц, работ, движения публики по залам, воздуха и света, обрывков разговоров – и музыки, на которую я весь этот компот кладу... И вырисовывается не просто кусок жизни – получается такая поэма в видеокартинках. Конечно, это не сюжетный фильм, к какому привык зритель, пялясь в теле- или киноэкран. Но это мое личное кино. Яворское...
- Драгоценна эта летопись времени, запечатленная художником, а не просто документалистом. Хотя и документальное кино может быть художественным подвигом. Скажи, Стас, вот у тебя парижская медаль... Ты сам, живьем, был в Париже?
- Ну а как ты думаешь? Или ты считаешь, что мои парижские фотографии – это искусный коллаж? (Смеется). Париж – удивительно родной город. Как будто ты там сто лет жил. И вообще там родился. Я вот тут рискнул – и посадил своих дебелых обнаженных нижегородок на фоне парижских соборов, мостов, башен... Получилось ничего себе. Тулуз-Лотрек.
- Не совсем! Не его почерк. Здесь тоже виден Яворский – с его русской разудалостью и веселым подмигиванием: ну как тебе, Париж, наши пряничные бабы, наша могучая стать? Что дрожишь, утонченный Париж? Новые русские сезоны грядут!..
- А что, это мысль. «Новые русские сезоны в Париже» – так можно было назвать какую-нибудь хорошую выставку...
- А Нижний ты любишь снимать?
- Нижний – потрясающий город. Он, кажется, сам о том не подозревает. Запущен изрядно, но в этом для фотографа часто таится особый кайф... Скоро, совсем скоро ничего этого не будет – ни ободранных крыш, ни лепящихся друг к другу избенок в Печерах, ни облупившихся кариатид на фасадах... Грустная картина умирания старого города – а для фотографа это бесценный материал для альбома под названием, к примеру: «Смерть эпохи». Кто-то ведь должен этот торжественный уход запечатлеть!..
- До кардинального изменения нижегородского пейзажа, думается, еще далеко. Скажи, ты пользуешься компьютерной графикой для обработки своих фотографий?
- Вовсю.
- То есть, первозданное изображение ты превращаешь в нечто совсем иное? «И брюки постепенно превращаются... превращаются...» - как в том известном комедийном фильме...
- Я считаю, что изобретение компьютера немало повлияло на работу над фотообразом. Важно «дожать» образ, привести его к наибольшей концентрации, к высшей точке его существования. И компьютерные программы тут здорово помогают. Ищешь, меняешь, варьируешь... и внезапно изображение высвечивается так, что понимаешь: вот оно! Только так, и не иначе! Вот посмотри галерею портретов моих друзей. Тут такая технология... они как графические получаются. Будто бы я их не снимал, а рисовал.
- (Наблюдая на экране компьютера портреты): Да, Стас, кого тут только нет! Знакомые все лица... От знаменитостей – до милых сердцу близких. От интимности – до парадности... А сами портретируемые довольны бывают твоими работами?
- А я их не спрашиваю! Я – свободный художник.
- Ты сторонник эгоистического заявления художника: «Я так вижу!», уже ставшего классикой?
- Ну что поделать, если я действительно так вижу! (Смеется). Народ пока не жаловался...
- Как ты воспринимаешь время? Свое, историческое?
- Вот у меня внук по квартире бегает, громко кричит. Пищит пронзительно! И внезапно я вспоминаю, как мне одна моя родственница говорила когда-то: «Ты, Стас, такой в детстве был пищун! Бегал и пищал ужасно! Бегал и пищал!» Меня прошибло: так это же я! Я сам! Это я бегаю и пищу, и визжу... Значит, если я снова появился, такой маленький – мне уже, наверное, пора отсюда уходить...
- Ну, ну... Это уже закрытый поворот темы...
- Совсем напротив. Я только открываю тему. Любой ее продолжит – но для себя сам.
- Думаю так: твои фотографии – тоже об этом. О жизни. О смерти. О времени. О любви.
- О любви – это хорошо сказано. Без любви нет искусства. Вообще ничего нет.
- А ты любящий человек? И любимый?
- (Очень громко, во весь голос): Йес!!! (Берет камеру, начинает снимать). Ты пей чай, пей. Вот ветчинка вкусная. Вот мармеладки. А я поработаю пока. Тебя поснимаю. Можешь разговаривать, хохотать, рожи мне корчить, пальцем грозить – да все что угодно! Мне это только на руку. (Снимает).
- А скажи, тебе самому какая твоя фотография больше всего нравится?
- Мне-то? (Снимает). Смешной вопрос. Все равно что писателя спросить: а тебе какая страница в твоих романах больше всего удалась? Однако есть у меня любимые вещи, есть... И среди них – одна работка такая, ты ее в компьютере видела... Дед сидит, смотрит вдаль, обнял внука большими руками. А руки такие грубые, огромные... эти руки и разрушали, и строили, и воевали... целую жизнь отработали, оттрубили эти руки. И вот они обнимают продолжение жизни своей. Лицо у старика морщинистое, он уже на пороге смерти... а в его руках – новая жизнь. И он кладет руки на плечи внучка так бережно, так нежно... не кладет даже, а защищает его. От всего горького, тяжелого, что ждет внука впереди... Защитит?.. Благословит?.. Наша вечная иллюзия – мы спасем, сохраним... А юная жизнь вырывается из-под нашей крыши, из-под нашей опеки, из наших рук – и летит себе вперед, и крылья обжигает, и головы разбивает... но – летит. И в этом – великая музыка жизни.
- Ты умеешь ее слушать – и слышать, Стас.
- Эта работа получила Большую золотую медаль Международной федерации фотохудожников... Я обрадовался тогда очень. Вообще радуюсь, когда такое случается. Это же не каждый день происходит. (Продолжает снимать).
- Ты радуешься своим успехам. А успехам друзей?
- Соответственно. С этим у меня проблем нет.
- Оглянемся назад. Как началась твоя дорога к успеху?
- Я тогда у нем, об успехе-то, не особенно помышлял. Пришел в Клуб фотографов. А там – жесткие условия были, жестокие даже. Вынь и выложь работы – такое-то количество, тематику, участие в выставках – весенних, осенних... не сделаешь положенного минимума – из клуба с треском вылетаешь. И баста! И нет тебе пощады. Восстановиться очень тяжело. Нас всех, конечно, такая постановка дела очень подстегивала. Пахали как волы. Ну вот и получил такую закалку... хорошую школу. В переводе на русский – научился работать. А то разные ребята есть. Есть и такие, что много мечтают, о многом говорят, а делают мало. Родная русская маниловщина... Если ты занят делом – будь добр, занимайся им! (Продолжает снимать).
- Что – или кого - ты в последнее время любишь снимать более всего?
- Из архитектуры – нижегородские дворики. Есть такие изумительные, вкусные, ух-х-х-х!.. Жалко, скоро отойдут в область предания. Тем меня и привлекают. Вот, гляди, это дворик в районе Большой Покровки. А этот – на улице Гоголя. Это мой любимый. Я там немало часов проторчал, чтобы достойный ракурс найти. Но ведь что-то получилось? У Достоевского были питерские дворы. Кто воспел нижегородские дворики?
- В живописи – Юрий Либеров, певец старого Нижнего...
- А из живой натуры... (Опускает камеру на колени, смотрит пристально). Натура бывает случайно подсмотренная, мгновенно найденная – а бывает портретная, постановочная. Ателье-съемки самые любимые – вот они. Моя обнаженка, мои кустодиевские необъятные дамы – нагие, но в шляпках, толстые, как Пышка у Мопассана, и очень русские, как ветлужские или лысковские бабы.
- Один покойный ныне, увы, балетмейстер поставил балет «Бабы» - так называемый «балет толстых». В телесной мощи, плотской необъятности есть какая-то сакральная сила – сила земли, наросты веков, что ли...
- Да, может быть, это так. «Хорошего должно быть много» - вспомним пословицу-антагонистку тоже известной поговорке: «Хорошенького помаленьку». В могучести моих натурщиц я для себя усматриваю и то, что ты сказала, и – просто откровенное любование женским телом и его округлостями. Я любуюсь им, люблю его, снимаю его. Я опьяняюсь этой первозданной мощью.
- Вспоминаются знаменитые фигурки «первобытных Венер» из археологических раскопок...
- Когда я снимаю – я об этом не думаю. Об этом пусть размышляют искусствоведы.
- А к вечным сюжетам ты подбирался?
- Смотря что понимать под словами «вечный сюжет». Миф? Сказку? Кочующие по литературе, по книгам мировые образы, такие, как Кармен, Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта? Для художника любой сюжет, который он делает, - уже вечный. Может, мои толстухи будут в недалеком будущем тоже вечным сюжетом! (Смеется). Хотя я с удовольствием принял бы участие в хорошем проекте на вечную тему. И всласть поработал бы внутри тематики, выжавшей бы меня всего, без остатка...
- Ну, Стас, «выжатым лимоном» тебя вообразить очень трудно! Ты так полон сил, энергии...
- Вот как? Тогда я рад за себя.
- А я рада за тебя. Так же, как масса твоих поклонников в Нижнем и за его пределами. Радуйся жизни и дальше! Или, как древние греки говорили: «Хайре!» И пусть твой внук бегает и кричит-визжит сколько душе угодно – во славу такого мощного деда, легко и весело покорившего своими фотографиями мир.
ПТЕНЦЫ ПОД КРЫЛОМ МЕЛЬПОМЕНЫ
Татьяна Цыганкова – королева-мать Нижегородского театрального училища
Эту уникальную женщину знают многие в Нижнем Новгороде.
И не только в Нижнем.
Потому что не знать маститую покровительницу всех молодых дарований, что любовно взращиваются и воспитываются в Нижегородском театральном училище – а потом вылетают в широкий мир, чтобы радовать своим искусством знаменитые сцены и съемочные площадки, - невозможно. Имена воспитанников театрального училища нашего города то и дело звучат – то с афиш, то с экрана телевизора, то – из сводок столичных культурных новостей. И рядом с ними мы слышим имя той, кто их заботливо опекает, кто им открывает закрытые шкатулки и захлопнутые двери Тайн Искусства, кто прощает им юные шалости и показывает путь, по которому пойдет актер – трудный и тяжелый, прекрасный и манящий.
Имя Татьяны Васильевны Цыганковой.
И Нижегородское театральное училище любит свою некоронованную королеву. Она присутствует на репетициях и на спектаклях. Она принимает экзамены, и ее строгость при этом равна ее деликатности. Она дружит со всеми своими выпускниками – с теми, кто остается здесь, рядом, в Нижнем.
И она помнит, носит в сердце всех тех, кто, вылетев из гнезда, канув в широкий мир, редко возвращается в Нижний, в училище, к ней. Для большой памяти надо иметь большое сердце.
Но такова уж Татьяна Васильевна. Беседуя с ней, я заметила очень интересную вещь – любовь к театру и многолетнее общение с молодыми актерами (да и не только с молодыми – Цыганкова отлично знает не только профессиональную театральную жизнь Нижнего, но и других городов России!), наложили на ее лицо отпечаток ВЫСОКОГО АКТЕРСТВА – той горделивой артистичности, того выражения и той осанки, что отличали Ермолову, Стрепетову, Пашенную. Почему это происходит? Как человек становится – плотью, кровью, жизнью – частицей огромной фрески, имя которой – ТЕАТР?
«Театр! Вы любите театр?.. Любите ли вы его так, как люблю его я?..»
Судьба Татьяны Цыганковой, все ее перипетии в совокупности означают одно: театром надо было заболеть с детства, чтобы посвятить ему - жизнь.
- Татьяна Васильевна, а вы сами – играли на сцене? Вы хоть немного, хоть чуть-чуть, побыли в актерском платье, в актерской коже?
- Вы знаете, нет!
- Вы что-то скрываете…
- Да нет, я ничего не скрываю. Я искренний человек. Я так воспитана.
- Неужели вам никогда не хотелось сыграть роль, влезть в шкуру и судьбу тех женщин, которых театр вознес на недосягаемую высоту? Корделия, Джульетта, Мария Стюарт, Офелия, великая Чайка – Нина Заречная, «золотая Елена» из «Дней Турбинных», Серафима Корзухина из «Бега», знаменитая на весь мир брехтовская мамаша Кураж… Да что там говорить! Женские образы в театре – это тема для отдельного разговора, притягательная, бездонная, как море. И неужели вы ни разу не…
- Да, да! Как все дети… скажем так, как все девочки, я мечтала о театре. Я всегда любила театр.
- Вас часто водили в театр, когда вы были ребенком?
- То, что живет внутри и не дает покоя, неодолимое желание на самом деле многое определяет в том, что произойдет потом. Да, конечно, меня, как и всех детей, водили в театр – и на детские спектакли, и на взрослые тоже. И, как все дети, я замирала от восторга перед тайной и волшебством сцены, перед золотым либо цветным светом, льющимся оттуда в темный зрительный зал… Я проживала – с игрой актеров – жизни персонажей: так, как проживает их любой ребенок.
- Вы говорите – «каждый», «любой». Вы считаете – каждый ребенок так необычно ощущает театр, искусство? И у каждого есть тяга к нему, талант?
- Талант – конечно, птица редкая. Но чувство есть у каждого, это так! И вот задача истинного педагога, занимающегося передачей ребенку своего искусства – так развить это чувство, чтобы оно превратилось в талант! Из зерна можно вырастить росток, потом получить прекрасный плод…
- А можно и прекрасный Божий дар самому человеку сгубить… понимаю. И такие печальные судьбы в актерском мире – не редкость. Но вернемся к вашему детству, а еще лучше – к вашей семье. Ведь я так понимаю – девочку Таню в театр водили родители, сами театралы?..
- Да, семья наша любила театр. И отец и мать не пропускали новинок, с удовольствием ходили и на классику, на любимые спектакли.
- Из какого вы рода?
- О, наш род со стороны отца – материал для исторического романа. Отец мой, Василий Вячеславович Криштофович, был поляк. Из польского рода, из польских обедневших дворян. Когда то давно, еще во времена Стефана Батория, потом – русской Смуты, поляки Криштофовичи попали в Смоленск – да там и остались, пустили корни, а потом во времена Алексея Михайловича Тишайшего перешли на службу русскому царю – и стали смоленскими дворянами, а не польской шляхтой.
- В вас чувствуется порода. Такие интонации… поворот головы… это неуловимо, это зафиксировать нельзя. Но это в крови. Отец ваш был гуманитарий – или?..
- Филолог, литератор. Литератором был и мой дед. Отец заведовал областным отделом народного образования Нижегородской губернии.
- Почему же эта девочка, столь любящая в детстве театр, не стала все-таки актрисой?
- Мой отец, когда узнал о том, что я собираюсь «в актрисы», серьезно поговорил со мной. Он заявил так: «Татьяна, я хочу видеть тебя человеком нормальной профессии, а не актрисой!» - «А что такое нормальная профессия?» - спросила я его. Он подумал и ответил: «Врач, учитель, инженер…»
- Почему же он так воспротивился вашему желанию? А вы – не настояли на своем?
- Ну как сказать… Я подумала так: все равно я стану гуманитарным человеком! Все равно пойду в искусство! А театр – это ведь драматургия. А драматургия – это та же литература. А литература – это филология. И я стала филологом. И не жалею. Мир литературы огромен, как мир театра! И в этом особом мире, мире СЛОВА – пол-Земли купается…
- Ну хорошо, давайте подберемся главному делу жизни. К Нижегородскому театральному училищу. Как вы оказались в его стенах? Как стали директором? Все же это ответственность, даже риск – тогда были…
- Я работала в четырнадцатой школе Нижнего завучем. И вдруг однажды…
- Это был резкий жизненный поворот? Неожиданный?
- Да, такая неожиданная мизансцена. Вдруг однажды встречаю на улице Анатолия Мироновича Смелянского – сейчас он ректор Школы-студии МХАТ. Остановились, разговариваем. Он на меня внимательно смотрит – и вдруг говорит: «Вам надо стать директором театрального училища!»
- Как, прямо так и говорит? Властно, приказывая? Или мягко, нежно советуя?
- (Смеется): Я уж не помню, какие там интонации были. Но о разговоре я задумалась. И пришла в училище. И вот…
- Вот вы здесь уже…
- ...тридцать шесть лет.
- Это целая жизнь!
- Да, эти стены мои. Роднее, чем дом. Есть такая булгаковская фраза: «Этот мир мой». Я с полным основанием могу сказать: ЭТОТ мир, мир театрального училища, - мой. Я каждого студента в лицо знаю. И характеры знаю. И выходки, вытребеньки всякие. И даже пытаюсь увидеть, что – там – из них – получится – потом…
- Кроме того, что вы директор, вы еще и педагог. Ваша любимая литература – с вами. Она в глаза и лицах молодых девочек и парней, что приходят к вам, садятся перед экзаменационным столом и, задыхаясь от волнения, рассказывают вам о Мольере, о Чехове… Вы преподаватель строгий? Что для вас в студенте самое важное? Чтобы он досконально выучил материал – или чтобы он его ЧУВСТВОВАЛ, даже и не особо зная?
- Если ты знаешь – ты и чувствуешь. Незнание не скроешь за маской показных вздохов или улыбок. Чтобы сыграть роль, актер должен сначала ее выучить. Конечно, есть импровизация, я понимаю. Но без знания того, кто такие были у Чехова три сестры, почему они стремились в Москву, в чем смысл этой пьесы – актриса ни одну из трех сестер не сыграет! Знание, помноженное на чувство и интуицию, дает самое ценное для актера – свободу.
- А на какое отделение училища самый большой конкурс? На актерское, конечно?
- Актерами хотят быть все. А вот бутафорами, к примеру, - не все. А у нас замечательное бутафорское отделение, там и живописи учат, и рисунку, и куклы мы делаем, и осваиваем искусство театральной декорации – ну разе это не интересно? Ведь это тоже мир театра, волшебный, изумительный… но в делание которого надо вкладывать и труд, и умение, и освоенные технологии.
- Татьяна Васильевна, а вы любите путешествовать? Путешествия по временам и душам людей на сцене и на страницах – это одно, а в жизни?
- Люблю. Я думаю, что это одна из самых больших радостей человека – видеть мир.
- Наиболее запомнившийся вам вояж последнего времени?
- Поездка в Израиль. Я побывала на Святой Земле, это мне было очень важно! В Иерусалиме была, в Хайфе, в Назарете, в Вифлееме… во всех святых местах. Это было в апреле, как раз на Пасху!
- И в храме Гроба Господня были? И чудо Благодатного Огня видели?
- Была! И молилась! И видела! И руку себе этим чудесным огнем обжигала! И это такое счастье было, такая радость! Я считаю, что Святая Земля – это вообще некое земное чудо, и душа всякого человека, который туда попадает, счастлива приобщением к нему. Я приобщилась – и сердце мое исполнено благодарности.
- Татьяна Васильевна, коснемся немного прошлых лет. С одной стороны, человеку всегда кажется, что раньше – лучше было. С другой – никто из нас, даже молодые люди, знающие об истории по книгам, не может пройти мимо мысли о тяжестях, порою гигантских, как гнетущие гири, прошедшей эпохи. Вам эти тяжести памятны?
- Знаете, что я вам скажу? Трудности были и будут. Всегда. Во все времена и эпохи. Каких-то нечеловеческих трудностей или особых трагических препон я не припомню. Денег не хватало? И сейчас, и тогда! А вообще – всякое бывало… (Задумывается, улыбается). Смешные состояния случались. Например, я однажды получила выговор за то, что поставила пьесу Рощина «Валентин и Валентина» - ну невиннейшую пьесу, на наш теперешний взгляд! Лиричнейшую! А мой начальник, ныне уже покойный, грозно сдвигал брови: «Татьяна, развратная вещь, как ты могла! Это же ужас, растление малолетних!» Ну что мне могло тогда быть за эту самоволку? На нас власти все равно смотрели как на в высшей степени несерьезное учебное заведение – артисты, что с них взять!. И тем самым нам негласно как-то развязывали руки, и наше театральное училище было таким ОСТРОВКОМ СВОБОДЫ – в мире идеологической и всякой иной несвободы. И это было нашей тайной. Нашей радостью. Нашим счастливым секретом. Вообще художник – счастливый ведь человек, вы не находите?
- Я согласна. Самое настоящее счастье – внутри нас, а не снаружи. Какие бы изменения мир ни потрясали, а театр останется все тем же великим праздником! Татьяна Васильевна, а кто из знаменитых нижегородцев преподавал у нас в театральном училище?
- Ну много всякого талантливого народу, даже и перечислить не смогу! Но несколько имен назову, конечно. Работали у меня и Борис Наравцевич, и Владимир Кринец, и режиссер Меньшенин, и Александр Палеес… И сколько выпускников разлетелось по разным городам и странам – не счесть!..
- Вы гордитесь ими?
- Не только горжусь. Я их люблю. Они все – мои дети.
Тут дверь открывается, и входит молодой человек, веселый, смуглый, черноглазый. С ним – миловидная девушка. «Татьяна Васильевна, милая, здравствуйте!» - «Боже мой, Андрей!.. Да это же Андрей Боровиков, из Москвы, режиссер, ассистент Романа Виктюка! Проходи, Андрюша, какая милая спутница у тебя… актриса?.. Садитесь, ребята, чаю?..» Выясняется, что молодой московский режиссер и его подруга приглашают Татьяну Васильевну на единственный спектакль театра Романа Виктюка в ТЮЗе – «Последняя любовь Дон-Жуана». «Да, конечно, буду! Собираюсь!.. Это уникальный спектакль, пропустить нельзя…» Татьяна Васильевна и Андрей Боровиков забрасывают друг друга вопросами. Я понимаю – встретились не просто директор и бывший студент. Так встречаются мать и сын.
Интервью обрывается на полуслове. Как актерская реплика. Как музыкальная фраза в спектакле.
Но продолжается спектакль. И льется со сцены свет.
ИДУЩИЕ РЯДОМ
ВАДИМ ДЕМИДОВ:
«Я БУДУ ПЕТЬ С НИЖЕГОРОДСКИМ АКАДЕМИЧЕСКИМ ОРКЕСТРОМ РОК-БАЛЛАДУ «АЛЛИЛУЙЯ»
Жизнь рок-музыканта: прошлое, настоящее, будущее легендарной группы «ХРОНОП»
Рок-группа «ХРОНОП» - это, конечно, эпоха.
Вы думали, эпохи проходят безвозвратно?
Они возвращаются.
Прекрасное название для рок-баллады: «ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ».
На самом деле Вадим Демидов, главный Хроноп, похоже, никуда уходить и не собирался.
Более того: никто и никогда никуда не уходит. Это аксиома. Просто – уходит от мира. Уходит в подполье. Уходит в затвор. Уходит в другую работу (и достигает там немалых успехов, бывает). Уходит в странствия (это нашему герою, может быть, еще предстоит). Иногда, конечно, случается и такое – уходит в...
О, не будем говорить о том, куда действительно можно уйти; ибо бывает и путь без возврата. По крайней мере для тех, кто его еще не прошел. Сегодня мы будем говорить об этом – и о многом другом - для не одинокого путника ВАДИМА ДЕМИДОВА: фигуры знаковой для Нижнего Новгорода, и, к счастью, не только для него (хотя наш город и родил Демидова как музыкальную данность). Мы будем сегодня говорить с ВАДИМОМ ДЕМИДОВЫМ – о том, что он делает в искусстве и как он живет в родном городе.
И мы будем говорить с Вадимом О ВАДИМЕ ДЕМИДОВЕ – как о явлении отстраненном, о ярком артефакте, об объекте Всепожирающего Времени, сотворившего из небытия вот это, неповторимое:
«ЛЕЖУ НА ЛУНЕ, КУРЮ В ТИШИНЕ...»
- Вадим, все мы знаем про легендарную рок-группу «ХРОНОП». Вечный сюжет, что эксплуатировал еще Дюма-пер - «Двадцать лет спустя»... Действительно прошло двадцать лет. И что? Ты возник вновь? Ты вернулся? И «ХРОНОПЫ» - вернулись? Все по-настоящему, без дураков?
- А я никуда и не уходил. Я все время был здесь. И я работал.
- Но – в затворе, что ли? За занавесом? За кулисами?
- Если угодно.
- А теперь пришла пора показывать наработанное, так? Как ты себя сейчас чувствуешь - автор рок-композиций, уникальных текстов и музыки?
- Как все авторы сегодня.
- А как сегодня себя чувствует автор? Вообще – Автор? Не только рок-музыки?
- Сегодня автору невозможно развернуться в полную силу. И, знаешь, по-настоящему крутых произведений сейчас невозможно ждать.
- Так грустно? Почему так?
- Старый язык уже неприемлем, а новый существует лишь в воображении.
- Это, по-твоему, касается всех искусств, не только рок-музыки?
- Задача автора всегда одна: СДЕЛАТЬ. Я – делаю. И хочу делать все круто. И еще круче, чем вчера. В самом конце 2006 года я встретился с «Хронопами». И сразу мы стали делать записи. Свои. Ты же знаешь, я много писал для всяких хороших девушек. Известны мои проекты «Замша», «Крупская»... и в результате я разучился писать для себя.
- И сел, и заплакал...
- Ну да уж! Не заплакал, а подумал: неплохо было бы снова запеть. И запел.
- Как это произошло?
- О, великолепно... Отлично было... Июнь 2004-го. Лето, жара... Гитара... Перебираю струны... И задаю себе вопрос, почти ложащийся на музыку: А КТО Я ТАКОЙ?
- И ты реально задал себе этот вопрос?
- Задал. И гитара сама дала мне на него ответ.
- Я не сомневалась.
- Когда пишешь для кого-то – конечно же, тоже описываешь себя, вкладываешь в тексты, в музыку свое. Но сам ты не поешь. Поэтому есть какая-то зажатость, что ли. А когда ты сам поешь – все получается ярче, жестче. Сильнее. Безусловнее. И вот две-три недели я думал, раскачивался, делал наброски... и разродился мастерписом – под названием «Лежу на Луне». Эта вещь и стала песней № 1 нашего альбома. С тех пор, с лета 2004 года, я написал в общей сложности около ста пятидесяти вещей.
- Как называется твой последний альбом?
- «Любитель жидкости». А в новом альбоме – пятнадцать треков. Есть один очень интересный проект – запись с Нижегородским академическим оркестром. Вещь называется «Аллилуйя».
- Что это?
- Достаточно помпезная рок-баллада. С такими словами, например: «Что нас держит в этом городе?»
- Напоминает посыл одного из текстов Игоря Чурдалева: «Что-то я подзадержался в этом сонном городишке...» Кроме шуток, хорошо здесь тебе, в Нижнем?
- Если ты сонный и вялый – то тебе здесь окей. Если драйвовый и энергичный – конечно, надо жить в Москве. Я тут пообщался со всякими интересными людьми на презентации «Замши» - с Троицким, с Козыревым – и по вскользь брошенным фразам отлично понял, что ничего подобного напряжению и уровню московской жизни в провинции быть не может!
- Да, в Москве масштабы!
- И пиар. У нас все быстро гаснет. Вспыхивает и тут же гаснет.
- Москва – классический город тусовок...
- Беда Нижнего в том, что он страшно близок к Москве. Здесь будь ты хоть семи пядей во лбу – ты все равно останешься артистом второго сорта.
- Почему?
- Все наши могут в любой момент или быстро скатать в Москву и прогреметь там, или вообще свалить отсюда насовсем. Последний мощный арт-проект в Нижнем назывался «Максим Горький».
- Это что, была рок-группа такая?..
- (Смеется): Нет, я настоящего Максима Горького имею в виду. Хотя ведь и он отсюда уехал.
- А ты... Ты – улетел бы отсюда? В широкий мир?
- Да. Хочется завоевать весь мир. Есть такое желание.
- Можно так сказать, после твоего творческого возрождения, что ты, как индусы говорят, «дважды рожденный»?
- После выхода «Любителя жидкости» люди говорили мне: «Вадим, мы услышали совершенно неожиданные вещи в этом альбоме». А мне, «дважды рожденному»... мне нечего сейчас послушать НЕОЖИДАННОГО для меня на русском языке. Кроме, быть может, БГ и Земфиры. Земфира взрослеет. БГ не сдается. Он находит в себе силы СОВПАСТЬ со своим временем. А вот другие авторы растерялись. БГ я могу сравнить с Пелевиным. Он очень чувствует время.
- А ты?
- Я? «Хронопы» ведь начинали как социальная группа. В свое время мы были взрывоопасными. Мы вусмерть разругались с комсомолом. И вообще с арт-официозом. Песня о солдатах-афганцах, которых привозят домой в цинковых гробах, стала нашим клеймом и проклятием. Нас преследовали. Нас возненавидели за эти слова: «Мы гибкие люди, мы шланги». «Шланги» и возненавидели, разумеется. Но сегодня... Сегодня я отошел от социальной лирики. Здесь, в Нижнем, я чувствую себя внутренним эмигрантом. И, может, это хорошее чувство.
- В «ХРОНОПЕ» сейчас тот же состав, что и был раньше?
- Да. Барабанщик вот новый, молодой. Ему 23 года – это Юра Лисин. Крутой парень. Он очень остро ощущает время. И его ритм.
- Когда грядет очередная презентация?
- Осенью. Артемий Троицкий хочет выпустить «Любителя жидкости». А мне важно, как к альбому отнесутся любители... музыки. Я прекрасно вижу недостатки, нервничаю... Неожиданная поддержка пришла из Питера. Я пригласил Чижа на презентацию – а он сказал, что наш альбом просто ходит по рукам. Цитата: «БГ сейчас не рулит, рулит Демидов». Конец цитаты. А Саша Чернецкий из Харькова, лидер группы «Разные люди», сказал, что это лучшая запись 2000-х годов. Чиж с ним солидарен. Чиж прислал мне письмо: «Красивый альбом». Троицкий пишет: «Как всегда, сильные тексты». Но хватит себя хвалить. Устал. (Улыбается.)
- А с оркестром ты как будешь делать запись? Ну, чисто технически?
- Нужна качественная фонограмма, записанная оркестром. По зарубежным меркам это дело стоит запредельных денег. А мы... Ну, у нас и в стране, и в музыке все – фантастика. Выкрутимся. Вообще будет версия группы и версия группы с оркестром. Две версии.
- Грядет лето. Как ты обычно проводишь его?
- Лето полностью в записях. Рабочее. А в сентябре поеду в Барселону, как я и хочу. Я слишком хорошо представляю себя после записи. Нахожусь на полной грани всего. Выжатый лимон. После одной изнурительной записи, помню, поехал на Майорку – и полностью восстановился. Люблю море, юг, солнце.
- Друзья? Они в Нижнем – или рассеяны по свету?
- И в Нижнем, и по свету. Вот недавно звонил Кирилл Кобрин. Он недавно был в Лондоне. Делился впечатлениями. Кирилл давно уже живет в Праге, работает на радио «Свобода».
- Как обстоит дело не только с записями, но с живыми концертами? Выступаешь?
- Выступаем, конечно. Один раз в месяц. На квартирных, на закрытых концертах. В планах у меня сделать «сольник». Я себе дал слово, что еще пять лет я буду записываться с «Хронопами». Троицкий сказал мне, что заинтересован в выпуске всех наших архивных альбомов.
- А потом? Что потом? Может, ты хотел бы написать книгу?
- Книгу? Да я же вообще давно пишу. В 80-х годах я придумал такой оригинальный жанр - «хармсинки». От имени «Хармс». Такой чистый, беспримесный юмор. Очень интересные были «хармсинки» про «ХРОНОП». Абсурдистские приключения «Хронопов»! Супер! Около 70-ти «хармсинок» опубликовал питерский рок-клуб, они заимели культовое хождение в СПб. После этого я написал трилогию «Немцов, Ластов и Блудышев» - она опубликована в журнале «Urbi». Потом такую штуку - «Земфира, Шнур и все-все-все». Потом был такой у меня «Дневник». На основе этого всего запросто можно сделать неплохие мемуары...
- Но до них, полагаю, у мастера Демидова просто руки не доходят, некогда. А дом? Быт?
- Раньше все это для меня было неважно. Сейчас – важно. Хороший дом – рай для усталого путника-автора. Лена, жена, у меня отлично ведет дом, прекрасно готовит, вообще все у нас супер! А раньше «Хронопы», помню, жадно жрали в перерывах между репетициями рожки с яйцом...
- А плавать ты летом любишь? Ты спортивный...
- Нет. Волга меня на себе не очень-то держит. И вообще сейчас модно мелководье! Я вот однажды был в Артеке, там жутко штормило, всех выкладывали ногами в воду, волна подбегала, хищно накрывала всех, дружный визг, волна откатывается – все. Все купанье.
- Но не обманешь меня! Ты все равно спортсмен!
- (Скромно): Я играл в футбол за «Кожаный мяч», и наша команда была третьей в Нижнем. Сейчас меня большим спортом трудно увлечь. Я люблю диван, книжку, компьютер. Одним словом – сибарит.
- Как ты работаешь? Интимный вопрос, конечно...
- Просто. Встаю каждый день – и начинаю сочинять. Вдохновение придумали бездарности. Просто пишу, и все. И каждая десятая вещь – хит.
- Альбом – это цельный организм. Он не может состоять из одних хитов, нужны песни-воздух, песни-связки...
- Их тоже надо делать крутыми. В альбоме все должно быть круто, даже легкие вещи.
- Круто - ключевое слово?
- Да. И еще – надо круче.
НИНА ДЮШКОВА:
«СЧАСТЬЕ – ВИДЕТЬ НЕБО В ГЛАЗАХ ЛЮБИМОГО ЧЕЛОВЕКА»
Поэт, помреж, подвижница: путь от земли к звездам
«Театр!.. Вы любите театр?.. Любите ли вы театр так, как люблю его я?..»
Кто-то еще помнит задыхающийся, смятенно-восторженный, знаменитый монолог в неповторимом исполнении Татьяны Дорониной...
Волшебство театра неоспоримо – и нынешним поколениям едва ли не с большей силой, чем предыдущим, будет показывать – и доказывать – волшебную, по Аркадию Райкину, силу искусства.
Эта магия, которой сопротивляться невозможно, вобрала в орбиту своего излучения когда-то еще одного человека. Нижегородку. Женщину. Девушку. Тогда еще девочку – Нину Дюшкову.
У поэта Ольги Ермолаевой есть стихи, где в финале героиня, мысленно глядя в прошлое, видит себя все более юной... более молодой... и в конце концов – ребенком – в старой деревенской, родной бане – глядящей огромными глазами в полустершуюся от сырости амальгаму старого зеркала... В прошлое глядеть опасно – разбередишь старые раны. Нина – не из робкого десятка. Она может заглянуть в прошлое без страха. Она мало чего боится – потому что добра, сильна духом и открыта. А тот, кто хорошо защищен, уязвимее всего.
Нина Дюшкова знала знаменитых писателей Нила Бирюкова и Бориса Пильника. Ходила в литстудию «Данко» к Виктору Кумакшеву и на литобъединение «Марафон» - к Игорю Чурдалеву. Работала помрежем в нижегородской драме со знаменитым режиссером Романом Виктюком. Готовила конкурсы школьных сочинений «Россия вчера, сегодня, завтра» и литературные альманахи вместе с Виктором Павленковым. Одни знаменитости кругом – и между ними Нина: с абсолютом душевной деликатности, с несбиваемой программой сердечной чуткости. О таких поэт сказал когда-то: «Рабочие ангелы Руси».
Да, без преувеличения, Нина Дюшкова – это ангел... и ангел многих, кто остался за кадром этого разговора, и еще многих, кого ей суждено осветить – и ОСВЯТИТЬ собою – на жизненном пути.
- Ниночка, ты – сокровищница не только чуткой души и большого сердца, но и бесценных воспоминаний о разных великих людях... Не хочешь сесть и начать писать мемуары? Читатели книгу с руками оторвут!
- А что, уже время пришло? (Улыбается.) Все мои люди, мои друзья – такие живые... Очень трудно – и, по-моему, невозможно – перенести их «буковками на страницы».
- Тем не менее слово – тоже живое... И это подчас единственная возможность, даже в век документального кинематографа, сохранить для потомков еле уловимый, единственный аромат Утраченного Времени.
- Я же не сказала впрямую «нет»... Может быть, я действительно что-то напишу о своей жизни.
- Я только-только опубликовала первое свое стихотворение в газете, а ты уже была знакома с Борисом Пильником... Расскажи, какой он был?
- Очень теплый. Очень душевный. Очень энергичный. Из него просто исходил свет. Когда я к нему приходила, я страшно робела, боялась не туда шагнуть, не так наступить, что-то не то сказать... Ну представь себе, например...
- Мальчика Андрюшу Вознесенского в гостях у Бориса Пастернака?
- Вроде этого! (Смеется.) С тем отличием, что я-то Вознесенским не стала... И я со своими первыми, робкими стихами – перед лицом этого мэтра! Ну, Пильник был такой некоронованный король нижегородской литературы. Все к нему шли. И на всех он находил время. Теперь такое бескорыстие внимания трудно обнаружить у «звезд».
- В те времена и «звезды» были другие... Не из сферы шоу...
- Но ведь и шоу тогда были! И концерты, и конкурсы, и театральные постановки, когда толпы поклонников стояли у театральных подъездов, поджидая актера или режиссера-любимца, потрясшего воображение... и фильмы, на которые ходили по десять, двадцать раз, и зал ломился от народа!
- А ты тогда писала стихи?
- Да. Отчаянно писала. И мечтала о театре.
- И в результате театр возлюбил тебя?
- Да, театр меня не оставил. Я еще в ранней юности себе сказала – словно бы увидела это: «Нина, ты будешь работать на этой сцене со знаменитыми режиссерами!»
- Ты говоришь о сцене нашего драматического театра?
- Да. О ней. Все так и произошло. Чего ты хочешь – то обязательно случится. Это какой-то закон природы. Тут есть своя мистика, я не могу ее объяснить.
- Кем ты работала в театре?
- Помощником режиссера. Это очень ответственно. И очень утомительно по времени, по затратам сил... Я уставала ужасно. А режиссеры – такие эгоисты подчас!.. три шкуры с тебя норовят содрать, как будто ты не человек, а робот какой-то... (Улыбается.) Но я не жалуюсь. Просто поражаюсь, как я могла выдерживать такие нагрузки. Значит, сильная...
- Как тебе удается сохранить в душе не только силу, но еще и добро и чистоту, становящиеся чуть ли не анахронизмом?
- Каждый из нас грешен... И у меня, как у всех, бывают нехорошие мысли и нехорошие поступки. Однажды у меня очень болела нога, я не могла ходить. А режиссер ругается, кричит... треплет меня буквально за шкирку, как кота, чтобы спектакль не сорвался... Конечно, я его понимаю. Конечно, он преследует цель! Но ведь и я тоже человек! И меня прорвало. Нет, я не нагрубила ему. Я просто выдохнула куда-то в сторону: «Вот если бы у тебя так же болела нога, как у меня!..» Через несколько дней его увезли с распухшей ногой домой, и он несколько месяцев не мог ходить, долго лечился... Я была в шоке. Этот случай многому меня научил.
- Чему?
- Тому, что мы недооцениваем силу воздействия мысли, слова, вообще не умеем работать правильно со своим внутренним миром. Хотя вся русская литература и вся русская драматургия нас вроде бы этому учат...
- Ты дружишь с актерами?
- Дружу. Я дружу со всеми хорошими людьми, с которыми меня сталкивает жизнь. С годами этот круг все уже, я понимаю. Я хорошо знала безвременно ушедшего от нас Юру Аксентия...
- А Виктор Павленков? Ведь он тоже твой друг?
- Да. И большой. Он живет в Бостоне. Его и его брата в Америку увезли еще детьми. Его отца, известного правозащитника, власти просто вынудили уехать. Владлену пригрозили: или погибнешь ты и вся твоя семья, или – уезжай. Семья уехала – с болью, кровью и слезами...
- Я даже не знала, что все было так трагично, хотя этого вполне можно было ждать от тех трагических времен... Пошла ли Америка Виктору на пользу? Стала ли второй родиной?
- Родина всегда одна. И тоска по ней, безумная, смертная, и любовь к ней - навсегда. Что касается собственно Виктора – он очень сильный человек, такой герой Джека Лондона. Он умеет и может все – начиная от филологии и заканчивая лесоповалом. Он читает лекции в американских университетах – и едет добывать золото на Аляску, составляет журналы и альманахи, публикуя на их страницах изысканнейших авангардных авторов – и работает грузчиком в порту... И играет на бирже. И участвует в соревнованиях пловцов. И поет русские романсы в концертах. Живет на полную катушку... А Нижний в его судьбе – это алмаз в перстне. Металл перстня темнеет, а алмаз сияет все ярче.
- Ты поддерживаешь с Павленковым связь?
- Переписываюсь по Интернету. Он раньше чаще прилетал в Нижний. Хотел основать здесь новый литературно-художественный журнал...
- Эта идея бессмертна, как сама литература. Почитай мне свои стихи!
- Я знаю сама, что живу невпопад.
За это когда-нибудь спросится...
Октябрь на дворе, а какой звездопад -
Сверкает, как волосы проседью...
- Какое счастье писать стихи, писать музыку, высказываться свободно, зная, что тебя, твой голос слышат лишь ветер и небо! Но приходит миг – и ты печатаешь строчки в столбик, и ты несешь их в редакцию, и ты хочешь из них сделать книжку...
- Стихи – это птицы, которые отлетели. Улетели в высокое небо. Там живет душа. Там свет недеяния. Вот даже мы с тобой занимаемся делом – разговариваем. А на самом деле самый чудесный разговор – молча. Без слов.
- Ну хорошо, представим, что я – наглый папарацци... «Нина, расскажите о своих репетициях с Романом Виктюком!..»
- Виктюк – потрясающая личность. Это – ЛИЧНОСТЬ. Иначе не скажешь. Все, что он делает на сцене, я принимаю. И понимаю. Потому что он идет не от умственного выверта, а от образа. Здесь он – чистый художник. Ко мне Виктюк относился очень трогательно. Очень внимательно и чутко. «Ниночка, как вы думаете?.. Ниночка, вы не обидитесь?..» - и все в таком роде. При этом на сцене, с актерами, он занимался крутым категорическим императивом. Он на сцене – режиссер-император, который внезапно может превратиться в обыкновенного человека, даже в маленького, в Башмачкина какого-то... и вдруг опять вырасти до небес, до гиганта, до божества. И все, что он делает, безумно интересно.
- А ты не терялась в лучах его света? И – его славы?
- А что значит «теряться»? Я же не пуговица. И не сережка. Я просто работала с ним. Был дуэт, тандем... Мы хорошо понимали друг друга.
- Это вдохновляло тебя на стихи, на свое творчество? Посвящала ли ты стихи кому-то?
- Риторический вопрос. Как всякий поэт... Посвящала – друзьям, возлюбленным... тем, кто внезапно потряс меня чем-то. Тем, кто открыл мне нечто неведомое. И стихи здесь были простой благодарностью за это открытие... И часто я не показывала эти стихи адресату. Или читала много позже, потом. А часто и вообще не показывала.
- А Виктюку ты посвящала стихи?
- Да. Помню, как одно начинается... В забитых наглухо, давно забытых храмах, где своды паутиной заросли, а звук шагов так гулок и тревожен, горячим лбом – на каменные плиты, и горькую молитву о спасенье заблудших душ – творить...
- Прекрасно! Дальше!
- Да не умею тропинку отыскать к вратам заветным. Травою сорной заросла тропинка. А имя той траве – чертополох...
- Я больше чем уверена: ничто не исчезает в никуда и не появляется ниоткуда. «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед», - Марина Цветаева сказала горько и верно... Но ведь и театр «наложил лапу» на твое творчество!
- О да! Вот послушай:
Ты – мираж, фата-моргана,
мой Пьеро из балагана,
с нарисованной слезой...
- А нынешнее время – балаган? Цирк?
- Пусть будет цирк. Представление кончается когда-нибудь. То, что происходит сегодня, сейчас, с нами – всегда драгоценно. Я благодарю судьбу за каждый встающий день. За солнце, что светит в окно. За то, что рядом со мной мои родные: сестра-художница, старенькая мама и белый кот Чижик. И мои любимые друзья.
- А чем занимается помреж Романа Виктюка сейчас?
- Работаю в Нижегородском планетарии. Там у меня потрясающий друг – Ирина Бакунина, человек совершенно уникальный. Планетарий переехал в новое здание, и теперь он – один из лучших в России. Я организую в планетарии культурные программы и занимаюсь еще много чем, дел хватает.
- Планетарий, звезды, далекие галактики... От земного мира поднять лицо к небесам...
- Мне дороги и небеса, и земля. Я счастлива, если я вижу небо в глазах любимого человека.
- Пожалуйста, еще стихов... Еще немного...
- Белой птицей на синем небе ты увидишь меня во сне,
Облаками и теплым снегом, исчезающим по весне.
Я – снегурочка. Я растаю. Так давно решено судьбой.
Затеряюсь в веселой стае птиц, горланящих над тобой.
ЭДУАРД ЖИТУХИН:
"НА РУСИ ОБИДЕТЬ УБОГОГО ВСЕГДА СЧИТАЛОСЬ ПОЗОРОМ"
Человека, наделенного драгоценным даром ДОБРОТЫ, всегда видно за версту.
Человека, наделенного еще более драгоценным даром ЛИЧНОСТИ, мир востребует как своего врачевателя, наставника, духовную опору.
Знаковая встреча с таким человеком может перевернуть жизнь, направив ее по тому руслу, которое изначально было запрограммировано провидением.
Когда Эдуард Александрович Житухин говорил со мной о сложностях и перипетиях своей непростой судьбы – я понимала: да, всякий сильный духом человек рожден для покоя, счастья и любви, но, поскольку он живет в мире, где со злом необходимо бороться, ему в руки дан меч для сражения. Почему внутри социума мы постоянно воюем? Почему в мире существуют неизжитые до сих пор (и неизвестно, можно ли их уничтожить вообще!) ложь, предательство, подлог, коррупция, нажива? Почему одни люди запросто могут обмануть и ограбить других? А политические партии схватываются не на жизнь, а на смерть за то, чтобы завоевать место под солнцем, то есть в умах и сердцах избирателей, именуемых механистичным словом "электорат"?
Председатель Нижегородской областной организации ВОИ - Всероссийского общества инвалидов - Эдуард Житухин, беседуя со мной о величии и многообразии жизни, конечно, не смог обойти в разговоре больную тему: бытие инвалидов в современном мире. Как научить здоровых людей такому типу поведения, при котором, общаясь с инвалидом в коляске, с глухонемым, с прикованным к постели, ты говоришь и делаешь все так, как если бы он был вполне здоров? Ведь именно такое отношение придаст ему уверенности в себе, заставит почувствовать себя полноценным членом общества...
- Да, как научить нас быть по-настоящему добрыми и чуткими? Отношение к инвалиду как к здоровому дает ему колоссальные силы жить. Более того: инвалид тогда чувствует себя НУЖНЫМ людям, обществу – не только родным и близким друзьям, знающим о его беде и его недугах, но и далеким людям, всему земному окоему. И тогда невероятно расширяется горизонт его сознания. Это на самом деле огромной важности шаг – от трагедии к радости жизни. Но ведь наше общество не таково! И у нас скорее насмеются над тобой, подчеркнут твою ущербность, а не помогут, не протянут руку...
- К сожалению, такое тоже бывает. Хотя и с милосердием в России не все так безнадежно. Но оно, милосердие, исходит большей частью от простого человека, от незаметных людей – прохожих на улице, попутчиков в поезде... А вот от властей – или от представителей бизнеса – его дождаться трудно бывает. Скорее наоборот.
- Наоборот – это как?
- Очень просто. Вот у ВОИ некая преступная группа людей не так давно умыкнула собственность, а значит, и средства, на которые организация существует. Это чудовищная вещь: на Руси обидеть убогого всегда считалось позором. И теперь ситуация откровенно напоминает военное положение: я, оказавшись в этой ответственной должности, в каковой сейчас пребываю, должен – и перед людьми, и перед своей совестью – расхлебать не мной заваренную кашу. И я сделаю это. Даже если мне попытаются помешать. Уже пытаются. Но я стою на своем. Справедливость должна быть восстановлена.
- Вы мужественный человек. Что заставляет вас жить так, а не иначе? Ведь многие сейчас хотят скрыться от общественных битв, спрятаться в уютный дом, в комфорт, в сугубо личные, семейные дела – и счастливы этим...
- На том рабочем месте, на котором я оказался волею судеб и моей биографии, во многом связанной с политикой и с напряженной общественной жизнью, я просто обязан быть мужественным. Мужчина должен быть сильным. Это его природа. Социальные битвы требуют порой не меньше духовных и душевных сил, чем… ну, например, реальная война. Герои Троянской войны или безвестные солдаты и славные генералы войны Отечественной тоже бились за правду. Теперь технологии иные. И, может быть, гораздо коварнее, чем открытое сражение, поле боя с минами и выстрелами.
- Значит, вы живете на переднем фронте бытия, идете по лезвию бритвы – ради жажды справедливости и милосердия…
- Я никогда не задумывался над тем, как я живу. Нам не дано разгадать, предугадать, кем мы станем позже, когда здесь и сейчас не совсем ясно понимаем, кто мы! Однако я смело могу сказать: нас по жизни ВЕДУТ.
- Кто ведет? Или – что?
- Есть Бог. Есть высшие силы. Есть провидение.
- Письмена, которые мы разгадываем постепенно, день за днем, год за годом?
- Может быть. Например, я еще не знаю, для чего я пять раз был в Тибете. Несколько раз – на Святой Земле, в Палестине. На горе Афон.
- Словом, в самых священных местах планеты... Причем не по одному разу – и его с лихвой бы хватило! - а по многу раз... У вас нет чувства, что вас целенаправленно окунают в это сакральное пространство, чтобы вы что-то важное для себя поняли? Чтобы прозрели, научились видеть невидимое, слышать неслышимое?
- Есть и такое чувство. Невидимый мир гораздо более реальный, чем мы себе привыкли его представлять. Когда я оказался однажды в Тибете в таком вот священном безлюдном месте, на озере в Ладаке, я это хорошо понял.
- Тибет произвел на вас впечатление?
- Бледно сказано. Когда я был близ горы Кайлас, я реально почувствовал: Земля – живая, и весь Космос – живой и священный. И нам надо всей своей жизнью оправдывать это чувство МОГУЩЕСТВА СВЯЩЕННОГО, я бы так сказал.
- До вас это чувствовали и выражали своим искусством и супруги Рерихи, и отец Иакинф Бичурин, всю жизнь посвятивший Китаю – друг и эпистолярный собеседник Пушкина, и француженка Александра Давид-Неэль, ставшая первой в мире женщиной-ламой – тибетским римпотше, и Индра Деви, русская по происхождению, одна из лучших учителей раджа-йоги в Индии... Взаимодействие культур – это очень важно именно сейчас, когда Восток и Запад стали все более яростно сцепляться в бессмысленных схватках! А на Афоне вы недавно побывали?
- Недавно. Мне повезло: я не только побывал там в православных монастырях, но и поднялся на саму гору Афон. Гора высокая, труднодоступная, крутые склоны, ветер сильнейший, с ног сбивает... Ночевали в крохотном монастыре на вершине. Две-три иконы, свечи... Гул ветра за окном... И слезы сжимают горло. Чувство БЛАГОДАТИ. Я счастлив, что мне довелось это пережить.
- Вы русский, православный, в то же самое время терпимо, с пониманием, относитесь к другим этносам, к религиям иных стран, к чувству священного у других народов. Что вы можете сказать о развитии России в этом направлении? Есть ли у нас в стране сейчас место для мощной государственной идеологии?
- Старая, царская Россия – и ее идеология, ее религия – умерли. Вспомним горькие слезы Царицы Александры Федоровны над знаменитой шкатулкой монаха Авеля, где хранилось пророчество, которое Царской Семье дали прочитать. То, что они прочитали, потрясло их до глубины души. Но они никому об этом не говорили. А потом все трагически сбылось. Далее: возникла новая идеология – с борьбой за счастье и свободу людей, с красным знаменем, под которое всегда вставали угнетенные… За нее солдаты на фронте отдавали жизнь: за Родину, за Сталина...
- В девяностые годы и она умерла.
- Почему же умерла?! Эта идеология, эта идея, по сути дела, христианская - да и всех великих умов Земли: идея высшей социальной справедливости. А значит, она бессмертна.
- Что у нас теперь? Есть ли шанс, что сейчас, на протяжении ближайших десяти-двадцати лет, родится Новая Великая Россия – с обновленной верой, с сильной идеологией, с разработанной социальной стратегией? Под силу ли нашему еще бурлящему, большей частью – больному обществу стать могучим и здоровым? И прилагаете ли вы к этому усилия?
- Конечно. Иначе я не занимался бы тем, чем занимаюсь.
- Эдуард Александрович, больно говорить и думать о больном обществе... Значит ли это, что наш нынешний социум – своеобразный инвалид? И ему нужна капитальная реабилитация?
- Хорошее сравнение. Но печальное. До тех пор, пока в обществе, как щепки в плохо выпеченном хлебе, будут застревать обманщики, воры и подлецы, мы будем болеть. И болеть тяжело.
- Но не неизлечимо?
- Я в это верю!
- Расскажите еще о ваших путешествиях. Судя по всему, вы легкий на подъем... О самом потрясающем впечатлении!
- Однажды я летал в Австралию. Там, в самом центре Австралии, есть такое загадочное место – гора Айерс Рок, аборигены называют ее Улуру. Она сложена из остатков ледника, хотя вокруг – красная выжженная пустыня... Длинная, как рыжий кит, и голая – ни кустика. Метров триста высотой. Я забрался на нее и взял на память несколько камней, хотя меня предупреждали тревожно: не берите, плохо будет! Но я не послушался, взял с собой в Нижний. И началось... Мою семью буквально стали сбивать с ног всевозможные беды, болезни и плохие сюрпризы. И я решил отправить камни обратно. Отправил. И друзья в Австралии водворили их на место – причем прислали мне письмо: "Мы положили их туда, откуда вы их взяли, хоть не знали, где это было..."
- И несчастья прекратились?
- Да.
- Вы по образованию человек точных наук?
- Да, я изучал классическую физику в университете.
- И как вы расцениваете подобные феномены?
- Думаю, что научная мысль семимильными шагами идет к разгадке единства видимого и невидимого миров. Философия, наука и религия пытаются приблизиться друг к другу. До их синтеза, может быть, еще далеко. Но такая тенденция просматривается.
- Физик, политик, путешественник, председатель Нижегородской областной организации ВОИ, русский человек богатой и впечатлительной души, любящий размышлять о драгоценностях культуры и чудесах бытия... Кем вы себя считаете? Реализовались ли вы сполна? Или что-то важное еще ждет впереди?
- Как каждый человек, я надеюсь на будущее. Я считаю, что не все сделал в жизни, к чему призван, и что самое главное действительно будет завтра. Я хочу помочь Обществу инвалидов по мере моих сил, вернув ему то, что у него отняли. Я хочу помочь нижегородцам в их творческих начинаниях. Я хочу помочь моим детям. Я хочу помочь детям других родителей, которым живется тяжелее, чем моим. Я хочу принести радость людям, встреченным мною на дороге жизни – близким и далеким. Трудно? Трудности преодолимы. Когда всходишь на гору, тоже трудно. Но радость на вершине изумительна.
- Я понимаю, Эдуард Александрович, что каждый вопрос, о котором мы говорили, достоин отдельного разговора, отдельного подробного рассказа…
- Так необъятна жизнь и неисчерпаемы ее сокровища. Задача человека - прийти к настоящему пониманию и чистой радости бытия, без войн и вражды.
- Есть такая мудрость тибетских монахов: "Научились ли вы радоваться препятствиям?"
- Это и моя мудрость тоже.
ШЕКСПИР И ГОЛУБИ
Татьяна Журавлева и театр ее жизни
ДОСЬЕ:
Татьяна Журавлева – кандидат искусствоведческих наук, драматург, театровед, поэт, прозаик. Исследовательница творчества Уильяма Шекспира, одна из немногих в России. Издала восемь книг, в том числе книги стихотворений и фундаментальное исследование «Комедии Шекспира на русской сцене». Автор необозримого количества статей, заметок, очерков, эссе и иных публикаций. Более двадцати лет живет между Москвой и Нижним.
Есть люди, всю жизнь находящиеся в полете.
Есть вечные дети.
И есть баловни судьбы – всерьез считающие, что судьба к ним всегда благосклонна, даже если она кормит их не пряником, а чем-нибудь почерствее.
К таким людям принадлежит Татьяна Журавлева. Она вечное дитя, птица в полете и несомненный баловень судьбы. Той судьбы, с которой она не боролась как могла – которую она любила как могла. И в результате судьба возлюбила ее: то, чего Татьяна достигла в годы, когда иные бросали искусство, чтобы выжить, уходили от призвания, чтобы удержаться на жизненном плаву, достойно и уважения, и пристального внимания соотечественников.
А главное – у Тани Журавлевой, как всегда, все Главное еще впереди.
- Таня, как ты оцениваешь нынешнее состояние театра в России? И, в частности, в соотношении с состоянием мирового театра?
- Состояние мирового театра? Откровенно критическое. Культура движется по замкнутому кругу, ориентируется на накатанные, старые образцы. Система Станиславского, что греха таить, лежит в основе работы и европейских, и американских театров. Ты знаешь, как велика популярность МХАТа в мире? Сэм Цехотски, к примеру, в 20-е годы посмотрел спектакли Станиславского – и пришел в такой неописуемый восторг, что убежал жить из Америки в СССР! Все великие режиссеры ХХ века «проистекли» от нас, из России: Мейерхольд, Таиров, Михаил Чехов… Чехов, как известно, уехал в США, и там его учениками были Мэрилин Монро, Грегори Пек… Ну, ты поняла – весь театральный мир просто ЖИВЕТ по системе Станиславского!
- А чем существенным отличаются мировые театральные школы – и русская школа?
- Ну вот возьмем французскую школу. У французов – школа ПРЕДСТАВЛЕНИЯ, у русских – школа ПЕРЕЖИВАНИЯ. Я помню свой разговор с Олегом Ефремовым в 1992 году. Он очень колоритно сказал тогда: «Мне один мой дружок говорит: ну и годы, ну и времечко, Олег, в ларьках даже приличного курева нет! А я ему отвечаю: курить можно к черту бросить! Ем я – мало! Выпить – поднесут! А вот грустно, друг, одно: что театра не будет».
- Так все действительно грустно?
- В Москве – огромное количество театров, и тем не менее все постепенно деградирует. Хочется свежего, настоящего, живого, нового, - а его крайне мало! Западные театры тоже, в общем и целом, себя исчерпали. Однажды, не так давно дело было, Петер Штайн привез в Москву свою постановку «Трех сестер» Чехова… кажется, это было в 90-м году. Шикарный спектакль! Полная бытовая достоверность, красочные костюмы, классическая, безупречная актерская игра… Мы все – в восхищении! Я подлетаю к Штайну после спектакля: «Какой у вас настоящий Чехов!» А он мне в ответ: «Meine liebe, это всего-навсего моя реконструкция вашего спектакля Немировича-Данченко 1940-го года!» Как говорится, немая сцена в финале «Ревизора»…
- Значит, русская школа – первая школа в мире? Горжусь!
- Ну даже взять примеры актеров из нашумевших «мыльных опер». И Вероника Кастро, и другие девочки-мальчики из модных сериалов – кого ни копни, у всех были русские учителя. Диплом ГИТИСа открывал перед студентом из любой страны «зеленую улицу». Знаменитый варшавянин Ежи Гратовский – выпускник ГИТИСа. Но такая культура, согласись, требует поддержки от государства – а она не оказывается! И что происходит? Утрачивается не только актерский, режиссерский профессионализм, а нечто более глубинное. То, что делает художника – художником. Иннокентий Смоктуновский заявлял: «На сцене надо быть личностью!» Вот эта жажда проявления ЛИЧНОСТИ – без протянутой руки, без поддержки – потихоньку исчезает.
- Уступая место – чему?
- Дилетантству! Гораздо проще поставить «на живульку», сыграть приблизительно… Ария Семеновна Быхова, мой московский педагог, ученица Алисы Коонен, говорила, наблюдая современный спектакль: «О! Как это мило! Нам показывают, как НЕЛЬЗЯ делать в искусстве!» Ушли гении – а на смену им пока никто не пришел.
- Тем не менее зрелища, как и хлеб, всегда будут в цене и всегда – востребованы. Другое дело – в их качестве. Театр и кино – близнецы-братья. Куда, по-твоему, движется современный кинематограф?
- Сразу скажу: Голливуд – это не искусство. Современное кино идет по дороге суперразвитых технологий и откровенной коммерции. А коммерция и искусство – «две вещи несовместные».
- Итак, все упирается в деньги?
- Все вернулось, к сожалению, к самодеятельности! Деньги есть – профессионализма не надо. «В этом фильме главную роль будет играть моя любовница!» – заявляет продюсер: все оплачено. «Уплочено», как говорил у Булгакова кот Бегемот.
- Так двадцать первый век будет все-таки веком зрелищ или нет?
- Двадцать первый век будет веком Азии.
- Почему?!
- Еще Отто Шпенглер в «Закате Европы» говорил: «Когда кончаются монументальные формы – кончается все». В искусстве, в культуре, как нигде, для жизни и процветания важны героика, царственность, монументальность, крупность – всего: от традиций до индивидуальностей. В Азии все это есть. Более того, азиаты все это развивают и лелеют. Америка же коммерциализирована до предела. Она не может ДАТЬ миру ничего – она может у него пока только жадно БРАТЬ, впитывать. А взгляни на нынешнее театральное искусство, на кино Китая, Ирана, Турции, Кореи, Индии, - невозможно перечислить талантливейших режиссеров, актеров, постановки, фильмы! Там, в Азии, другие ценности. Они более чисты и сильны. Азиатская философия – прямое сопряжение человека и Космоса, Бога. В этом она выигрывает.
- А мы? Россия?
- Мы не страна. Мы - миф. Сказание. Предание. Мифологема.
- Придут ли к нам новые варяги? Новый Чингисханы?
- Да. Придут. И уже идут. Тот же Восток. Дальний Восток – Китай, Индия, Япония, Корея – и, естественно, мусульмане. Сохранение традиций – это, между прочим, сохранение ОГНЯ. Огня – во всех смыслах: огня культуры, огня верований, огня чувств, любви, жизни. Один мой приятель, индус, сказал мне: «Разве у вас есть семья? Вот у нас, в Индии, - есть. Значит, будущее за нами». А во Франции в Булонском лесу мальчики-подростки стоят – жалко, как проституточки, предлагают себя туристам – за копейки. Ужас! Это - Запад! Гей-парады, радужные флаги, кошмар смены пола... Все, европоцентризм закончился! Идет наступление Иной Цивилизации. И это будет цивилизация традиции.
- Почему же все-таки падает уровень театра, кино, литературы?
- Слишком долго в культуре шла ориентация на самые низменные вкусы. Кровавые детективы и слащавое (или жесткое) порно – это же, если вдуматься, вечные архетипы: Смерть и Любовь. Они всегда волновали людей. Но так низко они еще не падали – вернее, так оголтело их еще никто не опошлял. Произошла подмена понятий: вместо любви – порно, вместо трагедии смерти – клюквенный сок картонно-детективных убийств.
- Что тогда говорить об искусствоведении как о науке! Но ведь ты ею занимаешься… Что такое театроведение, искусствоведение? Сейчас многие называют себя искусствоведами, не имея, в сущности, представления о том, что это такое на самом деле.
- Искусствоведение как наука – это чисто русское явление. Это – своя методология, история, такой разбор – по косточкам – произведения искусства, которого отродясь не бывало на Западе. Очень подробный у нас анализ! Если уж речь идет о пьесе – тут и работа сценографа; и работа режиссера; и работа актера; и несколько типов работы над спектаклем (даются для сравнения); и история театра (как параллели с рассматриваемой постановкой) – и… мало ли что еще! А многие театроведы и искусствоведы сейчас не владеют, увы, этой крепкой старинной методологией.
- Нижний Новгород все чаще именуют культурной столицей. По-твоему, это тенденция, слоган или программа?
- Нижний Новгород, ранее – город Горький, «где ясные зорьки», всегда был городом коммунистов, закрытым городом, объектом, «целью номер два» для врага (после Москвы). В наше время все, кто занимается искусством серьезно, бегут из Нижнего. Потому что тут все еще очень сильны все партийно-ретроградные мотивы, поведенческая линия тех, кто культурой пытается руководить.
- Уезжают – куда? В Москву? Вечный крик чеховских трех сестер: «В Москву! В Москву!»
- Москва – это не место, куда НАДО бежать. В провинции подчас концентрируются свежие силы. И знаешь почему? Все-таки в провинции пока не так довлеют деньги над культурой, как это уже есть в столицах.
- Таня, ты пишешь стихи, прозу и пьесы. Где ты показывала их?
- В разных странах. Перечислять не буду. Я выпустила восемь книг стихотворений, написала одиннадцать пьес. Это нормальный ход судьбы. Меня вдохновил мой друг-актер: он сам стал и писать, и ставить, и играть… и я подумала: а я почему так не могу? Я хочу заняться своими пьесами... и ставить их… в Нижнем Новгороде! Хочу сделать такой спектакль-проект с Евгением Калабановым!
- Расскажи про этот проект. Интересно!
- Персонажи этой моей пьесы – люди, уехавшие за границу из России. Это пьеса об эмигрантах. Многие списаны с живых людей, с моих друзей. Я дала пьесе традиционное название – ну очень традиционное! – и пусть оно звучит полемически рядом с авангардными выпадами…
- Какое же?
- «История любви». Я бы очень хотела, чтобы Женя Калабанов сыграл в этой пьесе главную роль! Главный герой там – типичный московский интеллигент, шестидесятник… Только актер из провинции, чистый, одаренный, живой, может сыграть эту роль. Ну вот такой, как Женя!
- «История любви», да, это звучит… ну очень лирично… И ведь у всех, у всех была любовь... была или есть... или будет... А как ты сама относишься к любви? Благо она? Счастье? Рок?
- Все мои пьесы – по сути, обо мне и моих великих возлюбленных. Среди них были Александр Володин, Рубен Симонов… и другие, не буду о них говорить – пока… О них я когда-нибудь напишу свою Главную Книгу. Потому что эти великие люди меня СОТВОРИЛИ.
- Таня, ты суперженщина! Я всегда это знала. Ответь же мне на такие сугубо женские вопросики: что ты любишь готовить, есть, пить, какую одежду любишь носить и как любишь причесываться? Твоим поклонникам это будет интересно!
- Когда жизнь человека прошла в ресторанах ВТО, ЦДРИ и ЦДЛ – что он может приличного приготовить?! Я готовить категорически не умею!!! Понимаю, это плохо, это преступно, каюсь! Эти рестораны, кстати, были в свое время не просто рестораны, а интеллектуальные клубы – и завсегдатаями-руководителями там пребывали Григорий Горин, тот же Володин, Ширвиндт и другие знаменитости. Не просто и не только еда, а застольные беседы, подобные античным, искрометные споры, словесные баталии, актерские импровизации, спонтанные презентации... на моих глазах рушились судьбы и возникали новые дружбы и семьи, рождался материал для новых книг и вспыхивали мизансцены для новых спектаклей... Это была великая школа жизни и творчества, и я варилась в этом фантастическом котле... Что люблю пить? Воду минеральную! Курю сигареты «Slims». Люблю носить романтические вещи – длинные юбки, кофточки с рюшечками и кружевами. Когда-то обожала длинные волосы и косы… но тут вдруг увидела коротко стриженную Миллу Йовович – восхитилась стилем – и постриглась!
- А в монахини постричься ты бы смогла?
- Вряд ли. Хотя я по природе – отшельница. Одна из моих книг стихов называется – «Я привыкла быть одна». Сейчас в православие играют многие как в игрушку. Наблюдаю, как многие священники отъедаются не хуже купцов, разъезжают на «мерседесах»… это все очень грустно. Кому ты служишь – Богу или маммоне? Я на исповедь и к Причастию хожу к чудесному батюшке. Он не мерседесный, он настоящий. Молитвенник и отшельник. У него большое сердце. Я рядом с ним будто в лучах солнца стою, в круге тепла, света. Трудно объяснить.
- Понимаю. Это благодать. Батюшка твой в Нижнем?
- В Нижнем.
- Что для тебя Нижний Новгород?
- Я не «природная» нижегородка – родилась в Таллине, жила в Венгрии, в Ужгороде, в Средней Азии, в Москве… Перемещения понятны: отец – военный. После его смерти мы с мамой приехали в Нижний, тогдашний Горький. И я, представь, страшно возненавидела этот город! Мне казалось: пыль, грязь, тоскливые пятиэтажки, хулиганы в скверах! Даже две таких красивых широких реки не спасали. Хотелось вон отсюда. Куда угодно, но удрать! А когда я переехала в Москву – вдруг меня страшно, неодолимо потянуло сюда! Это чувство, как и любовь, невозможно объяснить! Выбирая после смерти мамы между двумя городами – Москвой и Нижним, - я покупаю квартиру в Нижнем. Откровенно говоря, я не знаю, буду ли жить в Нижнем все время, останусь ли тут навсегда… кто из нас может знать будущее?.. но пока вот такой шаг. В Москве сейчас жить невозможно – там надо быть или бандитом, или магнатом, или звездой первой величины. А Нижний тянет и манит. В Нижнем все-таки есть неповторимый шарм, я не ощущала его раньше, есть свои тайны, свои магниты. И я сейчас часто, гуляя по городу, любуюсь и им, и его жителями.
- Татьяна, я искренне желаю, чтобы твои пьесы завоевали не только сердца нижегородцев, но и публику всего мира! И чтобы твой любимый Шекспир через века мог гордиться тобой!
ЗМЕИНЫЙ НАПИТОК ДРУИДОВ,
или КЕЛЬТСКАЯ ФРАНЦИЯ НИЖЕГОРОДКИ ИРИНЫ СЫЧЕВОЙ
Молодость всегда сложно переплыть. Пожалуй, это самое трудное время в жизни человека.
Молодость ищет дорогу, выбирая между многими путями. Каждый из них притягивает. И ты должен выбрать один. Важный – и свой. Тот, где ты полнее всего выразишься.
Не всегда это получается сразу. Молодость – это время напряженных поисков.
Коренная нижегородка Ирина Сычева молода. И ее время – это время поиска и выбора.
Вернее, она не выбирает. Она занимается сразу тремя любимыми делами.
Первое из них – создание уникального виртуального музея. В Интернете, на арене Всемирной Паутины, Ирина представляет художников России и мира.
Второе – занятия древней кельтской культурой: специалистов по кельтской культуре не так много, они наперечет, и Ирина, судя по всему, намерена стать одним из них.
Третье – фотография. Ирина еще ученица-фотохудожник, но намерена заниматься фотографией профессионально.
Так складывается судьба Ирины.
Почему кельты? Почему средневековая Европа – в ее русском сердце? Почему все свои силы она отдает изучению друидов – и виртуальному музею, уже известному не только в Нижнем арт-сайту TEARTO?
- Ирина, почему же все-таки кельты?
- Просто я их для себя однажды открыла. И полюбила. Как таинственный и великий этап в богатой истории Земли.
- А открыла – как?
- Я с детских лет тянулась к искусству. Занималась музыкой. Окончила музыкальную школу по классу фортепиано. Музыка – моя любовь. И я стала интересоваться редкой, неизвестной музыкой, ее историей. Средневековой музыкой. Музыкой этно.
- При чем же здесь кельты? До нас же их музыка не дошла...
- Тех, старых кельтов – конечно, нет. Но существует французская бретонская музыка. Она - прямая наследница музыки кельтов. Это понимаешь по интонациям, по модуляциям, по ритмике... Бретань – загадочная земля Франции, ее северная провинция, где когда-то обитали кельты. И, услышав бретонскую музыку, я загорелась: влюбилась сразу. И поехала к друзьям во Францию, чтобы начать окунаться в то, что любимо.
- В Бретань?
- Прямо туда. Я уже несколько раз побывала там. Когда я впервые оказалась в лесу Бросельянд, где охотился легендарный король Артур, где кудесничал легендарный волшебник Мерлин, меня охватило такое чувство!.. Будто я выпила волшебный напиток. Ну, про него еще речь впереди...
- Это, случайно, не любовный напиток Тристана и Изольды? Ведь Тристан был родом из кельтского замка Лоонуа, и Бретань – это и земля Тристана тоже...
- (Смеется): Нет! Не любовный! Хотя знаменитое сказание о Тристане повторяют в Бретани на свой лад.
- У тебя во Франции друзья?
- В Бретани, в Париже, в Страсбурге. Чувствую духовное родство с Францией. Обожаю ее писателей, художников, особенно импрессионистов... А мои французы тянутся к России. Моя подруга Линда в Бретани интенсивно занимается русским искусством. И мне вдруг стали интересны эти параллели: старые кельты – древние славяне. Сопоставить сказания. Найти общие точки легенд. Общие корни мифологий. Во Франции я знакома с человеком, который вплотную занимается традицией кельтов. Я у него учусь.
- Кто он?
- Он сам – почти друид. Его учитель был настоящим друидом, магом. Сейчас он, вероятно, первый человек на земле, который пишет огромную книгу о кельтах, собственно говоря, даже не монографию, а энциклопедию. Он, этот француз, наследник кельтов, и натолкнул меня на создание арт-проекта TEARTO, куратором которого я сейчас являюсь.
- Как это произошло? Расскажи.
- Мы гуляли по заповедному лесу. И зашли в гости к хозяину старого-престарого дома, где открыт уникальный “Музей леса Бросельянд”. Мы говорили, пили удивительный шушэн – напиток из меда и яблок, очень крепкий, как бурбон. Хозяин с интересом расспрашивал меня про Россию. Не только про нашу современность, но и про древнее житье. Ну, я пересказала несколько славянских легенд, русских сказок... и у нас у всех возникла гениальная мысль – создать МОСТ между древними кельтами и древней Русью. Я даже вскричала: “Эврика!” Ведь только представить себе, что кельты и славяне имеют общих предков – арийцев и гипербореев, жителей далекого Севера, которые когда-то, безумно давно, пошли на юг и основали легендарный Аркаим, потом пошли дальше, в Иран, в Индию... Те, древние индоевропейцы – наша прямая родня. А средневековые кельты – наследники этих традиций, впрямую связанных с силами Космоса, природы...
- А лес Бросельянд и правда сказочный? Там можно заблудиться?
- Спокойно! Есть древняя легенда: надо пройти в лесу по кругу, по кольцу. Если ты замкнешь кольцо и заблудишься – твое сердце без любви. Если ты благополучно выйдешь из лесу – ты влюблен! Есть там и легенда о золотом дереве, с золотой корой...
- Так-таки с чисто золотой?..
- Натурально! Дерево растет в тайном месте, и золотую кору с него отламывают только посвященным.
- Хорошо быть посвященным... Даже если это просто красивая легенда – все равно она прекрасна.
- Еще там есть озеро Фей. С ним тоже связано поверье. Если ты увидишь поднимающееся из глубины озера собственное лицо, значит, ты – фея.
- Ты наклонилась? Увидела? Что?
- (Улыбается): Себя не увидела в глубине. Хоть и долго всматривалась. На поверхности воды, конечно, отражение есть, дрожащее, размытое. Но этот фрагмент озерной воды, куда я глядела, сфотографировали. И на фотографии проявилось... в глубине... будто в толще воды плывет светлая серебристая рыба... женское лицо!
- Твое?
- Нет. Не известное мне!
- А вдруг это и правда рыба была?
- Пришлю фото, нет проблем.
- А волшебный напиток? Ты обещала рассказать...
- Этот уникальный напиток делают из яда гадюки и отвара мухомора. Рецепт держится в жесточайшей тайне. Отец Линды добыл его у древнего старца перед его смертью. И обещал уже никому, никому не выдавать тайну. А Линда мне его привезла в бутылке из-под виски! Так вот запросто! Напитку десять лет. Его можно пить в исключительных случаях жизни. И медленно. Быстро – опасно.
- В общем, как сказал поэт, “пускай со мной умрет моя святая тайна – мой вересковый мед!” А что такое арт-проект TEARTO, замысел которого возник там, в окружении кельтских святилищ?
- Однажды я встретилась с нижегородцем, физиком и программистом Мишей Ярочкиным... рассказала ему об идее культурного моста, и у нас появилась идея сайта-музея. Интернет – это будущее. Границ у него нет. У нас дух захватило, когда мы представили себе музей, у которого нет стен! Я профессионально занимаюсь фотографией, у меня друзья-фотографы во многих странах мира. Рассказала об идее одному французскому фотографу. Он загорелся и сделал мне весь дизайн сайта – из кусочков старых фотографий. Получилось очень стильно.
- А что располагается внутри Интернет-музея TEARTO?
- Это мировой музей. Здесь выставляются художники не только из Нижнего. Почему художники из разных стран не могут висеть в одном зале? Могут. Зачем обязательно ехать в Нижний Новгород, чтобы, например, увидеть выставку фотографий Стаса Яворского? Вот они – в музее. Зачем покупать принт или буклет художника Сергея Сорокина, когда ты можешь зайти в виртуальную галерею и посмотреть его работы? И можно все это увидеть в режиме online! Ты можешь наслаждаться творениями любимого художника. Ты можешь до упаду бродить по музею без стен!
- Прекрасно. И романтично...
- По-моему, реалистично! Все настоящее – здесь и сейчас. При создании Интернет-музея мы не ограничивали себя русской аудиторией, поэтому для домена мы выбрали “com”, и сайт у нас будет на нескольких языках. У нас уже есть представители из разных стран: с нами хотят сотрудничать художники из Германии, Франции, Бельгии, США.
- Кто же показывается в невидимых стенах?
- Профессионалы, мастера. И известные, и неизвестные. Охват широкий: живопись, графика, прикладное искусство, фотография, дизайн, скульптура, монументальное искусство – у нас представлены все арт-техники и направления.
- Думаешь ли ты, что твой проект сможет достойно влиться в современный арт-рынок?
- Надеюсь! Это еще и помощь неизвестным публике талантам. И фунцкии того самого моста культур, о котором мы мечтали в лесу друидов...
- Ира, история кельтов, виртуальный музей, фотография – все это грани твоего рабочего бытия. А чем ты любишь заниматься в свободное время?
- У меня его нет!
- “Не верю”, сказал Станиславский!
- Люблю плавать. Влюблена в воду. Плаваю и с маской, и с аквалангом.
- Где погружаешься под воду?
- В Красном море, в Средиземном... Когда заплываешь в море далеко от берега – там такие удивительные черепахи, скаты... Я владею всеми стилями спортивного плавания. Ходила к тренеру, занималась. Но в профессиональный спорт не ушла. Искусство перетянуло.
- А компьютер? Виртуальный мир – особый мир... И фильм “Матрица” не был ли предупреждением об опасности тотальной виртуализации планеты?
- Думаю, нет. “Матрица” - это скорее мифология. Причем опирается она и на христианские, и на древнеиндийские, арийские мифы. Нео – Спаситель, битвы Сиона с машинами – сражения “Бхагавадгиты”... Компьютеризация мира неизбежна, но не фатальна. Я воспринимаю компьютер как естественную принадлежность человеческой жизни, как хороший инструмент, при помощи которого делаются отличные вещи.
- Ирина, все-таки расскажи поподробнее про кельтов, все-таки интересно, что это за культура, что за время. О нем мало кто знает. Хотя, конечно, сейчас в среде историков, да и просто любителей старых времен, наблюдается тенденция обращать внимание на уникальность древней кельтской культуры. Именно кельтской. В чем, на твой взгляд, ее характерные особенности?
- Я бы сказала – в предельном внимании средневекового друида к миру души и духа, то есть к Миру Невидимому, на который, что греха таить, мы с вами мало обращаем внимания! Потому что так устроена наша жизнь – конкретная жизнь каждого современного человека, – и наша цивилизация в целом. Мы заняты погоней за хлебом насущным, зарабатываем деньги, обустраиваем жилища, кормим и обучаем детей... и за всеми этими хлопотами мы совершенно забываем, что Невидимый Мир очень воздействует на видимый, что он подает нам всякие тайные знаки. Мы разучились их читать. Древние кельты это умели делать.
- Значит ли это, что нам – человечеству в целом, я имею в виду – надо вернуться к древней, как бы это помягче, магии? К обучению волшебству, магическим обрядам? К архаической мистике?
- Не думаю! Мудрость друидов – это отнюдь не массовая культура. У нас как: если есть явление, его необходимо растиражировать! Размножить в толпе! Чтобы все им пользовались. А у кельтов все было наоборот. Если кельт-маг познавал нечто уникальное – он хранил эту тайну, вернее, ее рецепт, секретные ходы к ней, а людям дарил только ее результат. То есть, он один оставался владельцем тайны.
- И неужели никому не передавал ее? Грустно!
- Передавал. Любимому ученику. Единственному наследнику – и часто не по крови, а по мудрости. Главе нового рода. Но часто и уходил, умирал вместе с тайной. В этом и состояла особенность кельтской культуры в целом: там каждый человек, обладая тайной, делился ею с родными по духу. Так создавалась очень крепкая духовная броня рода. Особая общность магов, владеющих невидимыми серебряными нитями бытия.
- У нас, у нынешней цивилизации, есть возможность восстановить, отреставрировать эти серебряные нити?
- Это должен быть очень чуткий и знающий реставратор. Не просто историк, а, в общем-то, подлинный маг. Для этого надо ехать к наследникам кельтов и учиться у них.
- Эти наследники живут в Срединной Европе? Во Франции? Или где-то в других странах?
- Кельтская культура наследовала древнюю гиперборейскую культуру и тесно смыкалась с культурой древних ариев. Поэтому много исторически сходных моментов у друидов и у арийцев.
- А ты сама считаешь себя ученицей кельтских мудрецов?
- Трудно сказать. Я очень современный человек. Но есть один парадокс. Я для себя его еще не совсем объяснила. Чем больше я стремлюсь к современному архетипу бытия – к спорту, движению, модным течениям, современным масс-медиа, к разным молодежным прибамбасам – там острее я ощущаю тягу к магическим тайнам Средневековья. Мне кажется, я должна открыть одну из них...
- С чем она будет связана? С достижениями духа? С красотой искусства? Со здоровьем? По какой древней дороге к ней надо идти?
- Пока не скажу. Это только мой путь, и пройти его я должна сама.
- Ирина, то, чем ты занимаешься сейчас, уже в большой мере мифологично: Интернет-музей, история кельтов... Желаю тебе освоения новых творческих пространств! Земля все еще полна загадок. Молодым разгадывать их. И это – прекрасно.
ИРИНА ВАСИЛЬ:
«Я ЛЮБЛЮ ЦВЕТЫ И ТРАВЫ, КАК ЛЮДЕЙ!»
Художница из Нижнего покорила Санкт-Петербург
Когда-то она уехала из Нижнего в Питер, северную столицу.
Поменяла раздольные берега широкой Волги на туманы и слякоть Великого Города, вскормившего сонмы поэтов, художников, мыслителей.
А еще раньше она появилась на свет там, где колышется сумасшедшее разнотравье, где в лугах цветут медуница, донник и горечавка, и где в избах, чтобы не привязывался к дому злой дух, в бутыли ставят колючий светло-синий чертогон.
«Смотри, сестра Елена, это пижма! Поставь ее дома – и ни одна бабочка-грызунья в шкаф не залетит... А это, гляди, мыльный корень. Им славянки в древности косы в парильне-мыльне мыли...»
Она стала художницей. Она стала писать любимые волжские цветы.
И она, там, в северной Венеции, взяла себе новое имя – в честь своей родины.
Она, Ирина Смирнова, назвалась Ириной Василь. В честь уездного города Василя, Василь-града, Васильсурска, где она появилась на свет.
Мы беседовали с Ириной в ее родных местах. Она светла и изящна, как первый весенний цветок сон-трава, а внутри чувствуется крепость и сила белого гибкого ствола березы. Прекрасное сочетание для женщины-художника.
Но Ирина Василь – не просто художник, покоривший своими натюрмортами придирчивую, видавшую арт-виды питерскую публику. Она сейчас – автор мощного проекта «Обретение Ангела», впервые показанного в апреле в Санкт-Петербурге.
Что это за Ангел и что за проект? Почему маленькая грациозная художница, одна из всей огромной страны, затеяла его?
- Ирина, почему – обретение и почему – Ангела? В чем смыслы и в чем уникальность того, что ты создала?
- Все связано с детьми.
- С детьми?
- Ну да. Взрослый человек за всю историю человечества немало погубил детей, причинял им неимоверные страдания, из-за своих взрослых войн заставлял голодать, мучиться, умирать лютой смертью. Вспомни Беслан. Вспомни унижения детей в детдомах, полученные от грубых, изуверских воспитателей. Представь, сколько детей сажают на иглу наркоторговцы. Сколько детей погублено ядерными – и не только ядерными – взрывами. Сколько погибло от медленной лучевой болезни – тех, кто жил близ полигонов Семипалатинска, близ Хиросимы и Нагасаки. Перечислять не стоит. Страдания детей, наших ангелов, достойны, чтобы мы хоть одним – но остающимся в памяти поколений жестом – искупили их.
- Какой это жест? Памятник?
- Да, памятник. Ангел, с распахнутыми крыльями, тихо и скорбно стоит над примолкшей землей. Каменный Ангел. Навек оставленный в косном земном материале. У Ангела нежное детское лицо. Он смотрит на взрослых и детей, будто говорит им: «Вы меня обрели, вы подумали обо мне, вы взмолились мне, чтобы я простил вас – и я вас прощаю».
- Значит, «Обретение Ангела» - это напоминание о той молитве, что мы должны вознести и за грешников, и за мучеников?
- Похоже, так.
- У Михаила Шемякина есть, мне кажется, перекликающийся с твоим проект. Ты его помнишь, конечно: «Дети – жертвы пороков взрослых». Симптоматично то, что мы стали задумываться о том, какое зло своими деяниями причиняем нашим детям...
- Плохо задумываемся, мало. Если мой «Ангел» пробудит к жизни чью-то спящую совесть – я буду рада.
- Ирина, кто поддерживает тебя в твоем серьезном проекте?
- Я начала одна. Потом подключился скульптор. Потом стали помогать священники. Потом – правительство Санкт-Петербурга. Все двигалось постепенно, и в конце концов мы доплыли до того, что в апреле, несколько дней назад, открыли выставку-презентацию проекта.
- Как все прошло?
- Замечательно. Народу было много. И не просто зевак, не просто публики, которая приходит на сенсацию или, к примеру, вкусно угоститься яствами с презентационного стола. Были люди, кому это действительно насущно нужно, необходимо! Кажется, наш Ангел пробил брешь в соборном сознании, скорее соборном чувстве, которое все же осталось у русского человека, как его ни гнули, ни корежили. И это был момент чистой радости. На церковном языке это называется - «прободение сердца». Как копьем, которым римский воин Лонгин пробил сердце Господа на кресте.
- Где будет установлен памятник? В Петербурге?
- Да. Место сейчас обсуждается с мэрией Петербурга. Мы найдем ему достойное пристанище. Чтобы люди свободно могли к Ангелу приходить, думать, молиться – и в результате каяться. Нам всем сейчас очень не хватает покаяния. И вообще мы каяться разучились. А таинство покаяния, исповеди, так же как и таинства Евхаристии и Крещения, - величайшее из таинств. Это жизнь твоей души. Чего ты стоишь как человек, если ты никогда в жизни не каялся? Душа твоя закоснеет, отвердеет... Да, ты будешь современным, будешь смотреть голливудские блокбастеры, есть итальянскую пиццу и разбираться во французской косметике, и даже «Парфюмера» модного Зюскинда будешь читать, и даже блеснешь в обществе, рассуждая о новом романе модного Мураками, - но душа-то будет сведена железной судорогой! И разогнуть тебя сможет только одно чувство.
- Какое?
Нахлынет вдруг... Как бездна разверзнется. Увидишь одномоментно весь ужас земной. И захочешь спастись. Захочешь любви, солнца. Цветов в полях. Чтобы тебя обвили любящие руки. Но если ты сам не можешь родить любовь и дать любовь, кто ты после этого?
- «Медь звенящая и кимвал бряцающий»... так у апостола Павла в Послании к коринфянам?
- Именно так. А ты захочешь быть не медью, а живым, пока ты живой. Что делать? Когда душа загорится и будет гореть – ты страстно возжелаешь покаяния. Иначе не только твои, но и чужие грехи сожгут тебя, выгрызут изнутри. И будет только оболочка, пустота, тело.
- Иные люди целую жизнь проживают – и не бегут в церковь, на исповедь к священнику...
- Не бывает так!
- Бывает.
- Что ж... Тогда за их погибающие души будет молиться кто-то другой. Близкий. Это тоже способ спасения.
- Ирина, ты так серьезно рассуждаешь о горних сферах, о душе... прямо как мать игуменья... а сама такая веселая, живая, красивая, абсолютно мирская! Где ты настоящая – в твоих брызжущих жизнью и плотской радостью натюрмортах или в этих высоких мыслях?
- Одно другому не мешает. Когда я пишу цветы, они тоже для меня – ангелы. А вообще я люблю цветы и травы, как людей!
- Так страстно? Ты травница?
- Да, цветочница-травница. (Смеется.) Разбираюсь в них, как в своем доме. Знаю каждую. Знаю, от каких болезней спасает. Как заваривать, сколько пить...
- Тебя этому научили в Васильсурске?
- Да, мои родные, что хорошо знали травы, и еще одна старая мудрая женщина. Васильчанка.
- Знахарка? Ведунья?..
- Пусть будет так. Скорее волхова. Она предсказала мне мое будущее. Еще в те времена, когда я и знать не знала, что стану художницей. Когда босоногой девчонкой бегала по волжским кручам, по лощинам Хмелевки, до умопомрачения купалась в Суре...
- Тебе повезло с васильсурским детством! Ты была отличница – или?..
- Собакам хвосты крутила! (Смеется.) И ангелом отнюдь не была, скорее наоборот. Любила быть одна. Много раздумывала. Любила звездное небо. Все предпосылки или юродивого, или художника...
- А как же началось художество? Может, цветы повлияли?
- Конечно! Однажды мне захотелось запечатлеть их красоту. Полубессознательно я взяла бумагу, карандаш... И пошло-поехало...
- И доехало до Питера, до Москвы?
- Мои выставки проходят не только в Москве и Петербурге. Я возила работы в разные страны.
- Ты так скромно говоришь об этом, будто не хочешь рассказывать...
- Художник не должен соблазняться грехом гордыни. Каждая выставка – это просто твоя работа. Господь все видит, что мы делаем. Это Ему в радость.
- Ты очаровательная женщина. Ты похожа на славянскую русалку, на германскую Лорелею. Ты сама – типаж для художников, и наверняка твои портреты пишут твои друзья в Питере. Ты такая воцерковленная, верующая... а внешне – мне кажется, что все мужчины должны падать к твоим ногам и у тебя отбоя не должно быть от них!
- Моя личная жизнь – это тайна. Это не для любопытных. Но мои друзья знают, как тяжело мне давался Питер, сколько слез я пролила... Правда, и к ногам моим кое-кто падал. Но судьбу невозможно заточить в клетку, так же, как и душу.
- «Не возьмешь мою душу живу», сказала Марина Цветаева... А дети у тебя есть?
- Сын. Он уже взрослый. Много читает. Ищет. Его душа находится в поиске, в сомнении, в борьбе. И это верно. Нельзя сызмальства прийти к истине. Ее можно только обрести.
- Как твоего Ангела?
- Да.
- Как васильчане относятся к твоим успехам? Радуются? Удивляются? Вот, мол, наша девчонка высоко взлетела...
- Когда я приезжаю в родные места – как будто ничего и не менялось. Будто и не было этих лет, проведенных в Питере. Все по-прежнему, все так же... И мой старый дом, и высокие, по грудь, травы в лугах... И я так же, как в детстве, хожу и собираю травы, и тихонько пою, и ласково, как с живыми людьми, разговариваю с ними... А ты знаешь о том, что в Васильсурске есть дом, который спроектировал Левитан? И его так и построили – по рисунку Левитана...
- Он и сейчас стоит?
- Да. Я могу тебе его показать.
- Ты очень стройная, гибкая, как лоза. Что-то специальное ешь, придерживаешься диеты, занимаешься фитнесом, танцами? Или твоя природа такая?
- Природа – согласна. Но любую природу можно загубить. Я много вижу женщин вокруг себя, своих ровесниц, которые отпустили себя на волю, расслабились - и, ужас, что из этого получилось! Женщина не должна раскармливать себя, давать себе сладкие и ленивые поблажки. Женщина – это краса природы. Бог создал Еву из ребра Адама, и Адам, когда она появилась из рук Божиих на свет, любовался ею, сияющей, золотой! Мне хотелось бы написать этот ветхозаветный сюжет. Он вечен. Впрочем, как вечны все сюжеты Библии... Что касается фигуры – тут главное понять, зачем тебе это надо. Для здоровья и силы духа? Для прельщения мужчин? Для того, чтобы не было стыдно за себя, распущенную, толстую и ленивую, перед Богом? Каждый выбирает дорогу сам. Я скромно и мало ем, соблюдаю посты – это тоже дисциплина духа и тела, очень люблю двигаться, плавать, путешествовать. А постой-ка целый день у мольберта! Ноги загудят. А я стою, и ничего. Это ежедневная гимнастика художника.
- Ирина, над чем ты сейчас работаешь?
- Я бы хотела написать серию «Души цветов». Цветы как люди, я тебе уже сказала... Они разговаривают со мной, поверяют мне тайны. Иногда мне кажется, что в цветы вселились души ушедших от нас людей – и они силятся безмолвно поведать нам дрожью лепестков о чем-то прекрасном... О том, как прекрасен в основе своей мир. И этот, и тот свет...
- Значит, ты можешь заглянуть цветку в лицо... и поверить ему свою собственную тайну?
- Как ты догадалась? Я и делаю это. И, когда я вышептываю ему мои сокровенные слова – он нежно, как ангел, смотрит на меня...
ВЛАДИМИР ЛОГИНОВ:
«Я ВСЕГДА СОЗЫВАЮ ДРУЗЕЙ НА УЗБЕКСКИЙ ПЛОВ В ДЕНЬ ХУДОЖНИКА!»
Веселая толпа. Пирушка в мастерской художника.
Дымящийся золотой плов в огромном казане.
Яркие, как разломленный гранат или дынный срез, картины по стенам.
Сегодня праздник? Новый год? Чей-то день рожденья? Или просто у художника работа с выставки продалась?
На пороге – хозяин. Восточный халат, тюбетейка с хитрой узорчатой вышивкой, чуть раскосые глаза весело смеются. Проходите, гости дорогие!
Каждый год 31-го октября живописец, график и монументалист Владимир Логинов празднует День Художника. Добрая половина артистического Нижнего собирается у него в этот день в мастерской на традиционный плов.
Последний день октября – день святого Луки – издавна художники отмечают как свой профессиональный день: ведь Лука, по преданию, был не только верным учеником Иисуса, но и врачом, а еще – художником, автором чудотворной иконы Божией Матери Троеручицы...
Смуглый, черноглазый, поджарый, как Чингисхан или Тамерлан, Логинов смеется еще веселее и поднимает над головой пустую тарелку, как бубен.
Такой восточный хан-каган – и с таким русским именем?
- Володя, скажи честно, в тебе есть восточная кровь? Недаром, наверное, плов в огромном казане в день святого Луки... Или это для тебя какой-то символ, связанный с событиями твоей жизни?
Корни моего рода – из села Нижний Услон, что неподалеку от Казани, на Волге. Мог смешаться старый, известный еще до Ивана Грозного род с соседями-татарами? Запросто мог. Села Нижний и Верхний Услон были основаны на Волге перед самой Казанью как крепости, форпосты: добровольцы, вызвавшиеся тут жить, при набегах татар должны были бороться не щадя живота, стоять насмерть. Возможно, татарский замес в роду Логиновых существует реально. У нас все задиры, драчуны, бойцы – словом, мужики. Не согрешила ли одна из моих прабабок с татарином либо с цыганом? (Смеется.) Однажды в поезде иду вдоль по вагону, на меня пассажиры косятся, шепчутся: о, цыгане с нами едут, надо бы вещички спрятать. Я так расстроился! Потом смешно стало. Долго в зеркало на себя смотрел.
- Тайну плова ты так и не раскрываешь...
- Да нет, какая тут тайна. И в Казани плов делал, и в Ташкенте плов готовил. Мои учеба и юность - в Казани и Ташкенте. Казань - такое окно в Азию из Европы… А Ташкент уже классическая Азия.
- Во времена «твоих университетов» не наблюдалось таких религиозных схваток, какие мы видим сейчас?
- Нет, конечно. Самобытность народа существовала и существует. Но такого откровенного стремления к тотальному разделению религий, этносов не было. Я тебе как художник скажу. Казанские татары вплелись в старательно расчесанную косу европейской цивилизации, поглотившей Россию, дерзкой ярко-алой лентой. Там другая живопись, иные художники: более свободные от условностей обязательного, как школьный диктант, академического левитановско-шишкинского пейзажа. Более бешеные, что ли… как ветер, как огонь. Не боятся цвета. В Казани я понял: цвет может быть сумасшедшим и запредельно нежным.
- А художник – одержимым, как Меджнун, и тогда живопись смотрит на него глазами Лейли. Выходит, Азия обручила тебя с собой?
- Пусть будет так! (Улыбается.) Россия – азиатская страна. Что поделать. Это, между прочим, наше счастье и наш плюс. Евразия – это мощная система. Пусть мы все разделяемся. Когда мы заново объединимся – вот будет мощь!
- И мечты Льва Гумилева о «новой Евразии» сбудутся...
- Какая-то новая сильная мировая система выстроится. Но я не геополитик. Я художник. Мое дело – краски.
- А на Востоке, в Ташкенте, где ты оказался после Казани, яркие краски? Контрастные? Там ведь много Солнца...
- Часто думают: вот, Восток, слепящие краски, безумство колорита! Ничего подобного! Это у нас, в России, все яркое: индиговое небо, изумрудная трава, золотые купола церквей, в грозу вообще все пылает Бог знает какими цветами.
- А в Азии – не так?
- Не так. Дикая жара. Все выцветает, становится прозрачным, белесым… призрачным. В Узбекистане я наблюдал не раз какие-то лунные, марсианские пейзажи... От этого, наверное, от монотонного песчаного колорита, женщины там ходят в слепяще-ярких одеждах! Чтобы взорвать колоритом платьев эти выжженные пространства гор, песка...
- Призрачная сказка Хивы, Бухары, Самарканда… Чарджоуские дыни на столе – цвета белого меда… Масса впечатлений... Все это отражалось на твоих холстах?
- Еще бы! На Востоке я и стал живописцем. Восток, хотел этого я или нет, врос в меня и пророс сквозь меня. В пыльном, серо-белом, дрожащем от землетрясений Ташкенте меня охватывала тоска по ярким, жгущим как кипяток краскам. Там, в Азии, я стал понимать, что такое колорит полотна. А понимание колорита для художника - уже ворота в счастье, путь к себе.
- Тебя, конечно, вдохновляли на написание натюрмортов среднеазиатские фрукты, плоды щедрой земли...
- Все писал. И дыни писал, и виноград писал, и гранаты... Берешь гранат, разламываешь – а внутри – кроваво-алые, вишневые сокровища. Копи Голконды! Рубины, турмалины! Дух захватывает.
- С тех азиатских пор в твоих натюрмортах, наверное, и появился лейтмотив – гранат, он у тебя во многих картинах присутствует... Но ведь ты эти роскошества не только живописал, но и ел, надеюсь?
- И ел, и «Кюрдамиром» запивал! (Смеется.)
- Почему ты вернулся? Родина притянула?
- Потому что стали русских вон выгонять. (Подражая английскому произношению.) Perestroyka and uskorenie… (Грустно улыбается.)
- Я поняла: Узбекистан наложил на твое лицо неуловимую печать узбекской смуглоты, узбекской утонченности, узбекской сдержанности. Горячая кровь воинов Логиновых познала блаженство ночных медитаций в пустыне, в горах, под звездным небом... А твой плов – он все-таки татарский или ташкентский?
- Плов - знаковая еда для всей Азии: от калмыцких солончаков до монастырей Ладака и Бангалура.
- Ты варишь его изумительно... Такое впечатление, что ты один здесь, в Нижнем, знаешь древнюю азийскую тайну желтого риса, дикого огня очага, кипящего масла.
- Ну я же маслом пишу картины! (Улыбается.)
- Да, масляные краски на твоих холстах кипят и брызгают красной, синей, золотой лавой. Ты очень темпераментный художник. Твои работы просто захватывают буйством эмоций, смело выраженных цветом. Подозреваю, что ты один тут у нас такой. А секрет плова хоть зашифруй, но мне передай, маэстро.
- Ну, ты из меня уж совсем какой-то раритет сделала. Позволю себе перефразировать древнюю книгу: не пловом единым жив человек…
- А чем жив художник?
- Работой.
- Так прозаично? А как же честолюбие? Что для тебя слава? Деньги? Известность?
- Ключевое слово художника – ПУТЕШЕСТВИЕ. Художник издревле кочевник, как и настоящий азиат. Для меня это тоже волшебное слово. Я люблю путешествовать – это неточно сказано. Я не могу не путешествовать!
- Ездишь на обожаемый Восток?
- Несколько лет назад поехал в Монголию – и писал ее прямо с колес. Как это бытует в Азии: что вижу, про то и пою. Машина остановится, я с мольбертом вылезу – и работаю прямо в степи. Юрты, кони, верблюды... Бесстрастные, как у Будды, лица монголов... Один из древнейших – и очень загадочных – народов на Земле. Я рад, что соприкоснулся с этой культурой.
- Я видела работы твоего монгольского цикла. Эта поездка привнесла в живопись сверхтемпераментного Логинова некое спокойствие, утонченность, медитацию, философию...
- Я не был бы азиатом, если бы не был философом. Каждый художник – философ.
- Ты выставлялся в Улан-Баторе?
Древняя Урга приняла меня, как своего. По-моему, меня там даже за монгола принимали!
- Где ты показывал этот цикл в России?
- Я показал монгольские работы в посольстве Монголии и в посольстве Индии в Москве.
- Вернисажи, презентации… Ты светский человек?
- Я не светский человек. Не любитель стоять под люстрами в галстуке-бабочке и с бокалом шампанского слушать торжественные речи. В юрте или в избе мне проще, интереснее, теплее.
- На твоих полотнах изображены эти древние жилища. Внутренность юрты – микрокосма еще со времен Чингисхана – обжита тобой живописно и воссоздана с радостью.
- Радость – великая вещь. Художник должен уметь радоваться. Чернота всегда успеет к сроку. Помнишь Хайяма? (Читает.)
Пока в тебе есть радость – пей вино!
Целуй лицо румяное – одно!
Настанет день – твой холст замажут сажей.
Рисуй, пока светло, а не темно!
- Любишь Хайяма?
- Люблю.
- Что естественно после долгих лет жизни на Востоке...
- Нет, эта любовь еще с ранней юности. Мне кажется, Хайям – вечный спутник земного человека. Он ухватил в своей поэзии такие струны, которые волнуют, будоражат каждое сердце. Каждое его рубаи – это целая жизнь, сконцентрированная до объема четырех строчек. Над некоторыми его рубаи я плачу и смеюсь.
- Твои дети пошли по твоим стопам или выбирают себе иную дорогу в жизни?
- Дочь Мила – художница. Она интенсивно растет как художник и, думаю, вырастет в яркую, непохожую на других арт-персону. Я предупреждал ее, что это тяжелый и часто мучительный путь. Но она крепко сжимает кисть в руке. Кроме живописи, занимается фотографией, дизайном, моделированием одежды... бездной всего. И красавица, между прочим! (Улыбается.)
- Я желаю большого творческого и женского счастья твоей дочери. Но вернемся к тебе. С твоих картин в лица зрителей бьет вся мощь и прелесть пустынных маков, вся синь полуденного зенита, вся сладость граната и абрикоса. Трудно ли тебе, сохраняя в живописи все постигнутое тобой цветовое очарование Востока, идти дальше, глубже яркого декора?
- Я только этим и занимаюсь. Я, через вещи и формы, показываю, что мир можно СЛОЖИТЬ ВРУЧНУЮ, как складывают из кирпичей – церковь, мечеть, кремль, дом и печь. Цвет и форма для меня – не самоцель. А совсем иная материя. Трансцендентная, если хочешь. Вообще художник невероятен, необъясним. Бестолковое дело расспрашивать его, как ЭТО у него получается. (Улыбается.)
- На твоих праздниках собираются многие твои друзья. Роскошный тенор Валентина Водопьянова летит над камином и столом, перекрывает праздничный застольный гул, взмывает вверх, как белое пламя метели... Любишь своих друзей?
- И люблю, и ценю. Люблю, как Валя Водопьянов поет: “Лучше в Волге мне быть утопимому, чем на свете жить нелюбимому!” Русская песня взрывает шлюзы, сметает заслоны, обнимает небо.
- А ты изображал на картинах небо?
- Да. Камни земли и бесконечные небеса...
- Распиши потолок мастерской звездами! Звездами узбекской пустыни...
- ...или заволжских далей. А что, это идея…
- Ты, потомок бойцов Ивана Грозного, вобравший в себя мощь Азии, сидишь за столом, раскосо щурясь, и подпеваешь другу. Берешь в обе руки бокал – как пиалу. Поднимаешься – над праздником, над лицами друзей, над метельной вечностью, воющей за окном...
- И я пью с другом так, как пил бы с Омаром Хайямом.
ДОМ В ПУТИ
Олег Рябов: поэт, прозаик, издатель
Олегу Рябову – не скажем, сколько стукнуло.
“Как, уже?” - воскликнут друзья, знающие его с юности.
“Не уже, а еще: я еще молод”, - со свойственным ему озорством ответит Олег, и будет прав.
Нижегородский поэт, прозаик, издатель, лауреат многих громких литературных премий, знаток русской и особенно нижегородской старины, энтузиаст выпуска уникальных исторических и краеведческих книг, певец старого Нижнего – он вечно юн, неугомонен, неуемность его натуры завидна и очевидна. Для него в сутках не двадцать четыре часа, а все сорок восемь: он успевает все.
Поэтому выкроить время для беседы с ним тяжело, но возможно.
Эта беседа состоялась, и она сама по себе – уже соцветие уникальных образов, острых сюжетов нашего времени, нашего города, наших судеб. Провинция и столица, смерть старой книготорговли и обманка гламура, литературная классика и конъюнктурная новизна, талант и бездарность, поэт и царь, уединение и тусовка, искренность и лживость, природа и механизмы, Бог и богоборчество – все это волнует, будоражит Олега Алексеевича, толкает не только на раздумья, но и на конкретные действия. Он издает новые книжные серии. Он едет в библиотеки Кстова, чтобы читать там свои новые тексты.
Он издает – к юбилею своему – новую книгу стихотворений, и в полном народу концертном зале, держа ее в руках, еще пахнущую типографской краской, читает из нее стихи в хрипящий, рвущий звук и воздух микрофон...
И Олег Рябов говорит со мной, и я дарю вам этот наш разговор – и это мой подарок ему.
- Поговорим, Олег... жаль, что не о странностях любви, а о странностях нашей жизни и нашего времени. Аксиомой стало считать его трагичным. Но и древние римляне твердили о трагизме своего упадка. Упадки, взлеты... Думаю, что они естественны, как вдох и выдох. В какой части вдоха (или выдоха) находится сейчас в России ее литератор? Писатель, издатель?
А в качестве живого примера возьмем наш любимый город – Нижний Новгород. Любимый город, как известно, может спать спокойно... а ты? Ты – спокойно спишь, осознавая ситуацию? Какая она? Драматичная? Трагичная? Оптимистичная? Или... вообще никакая? Полная стагнация? Но в стагнацию я не верю.
- Стагнация... Вот город. Вечер. Огни-фонари. Иду я по книжным магазинам. И хочу я купить в магазинах книги моих любимых – и, замечу, известных – поэтов-нижегородцев. И даже москвичей. В один магазин захожу, в другой, в третий... Книг этих авторов нет. В миллионном городе ни один любитель поэзии не может купить сейчас книгу стихотворений Шамшурина! Это не говорит о том, что Шамшурин не печатается! Напротив, он работает, и работает хорошо, активно! Две книги в год делает как минимум! Но сборники его стихов валяются в подвалах нижегородской администрации...
- Так грустно? А почему именно там?
- Потому что администрация является заказчиком и спонсором этих книг. Шамшурин – величина. Издательское государственное дело порушено. Осталась только коммерция. Автор – человек уважаемый, маститый, знаменитый... естественно, город говорит: поможем. Вот – помогают. У администрации города нет ни своих книжных магазинов, ни налаженных книготорговых связей, да и не будут они этим никогда заниматься. И так не только с Шамшуриным, но и со всеми авторами: все, что печатается с помощью администрации, валяется в ее кладовках и подсобках, ибо администрация не имеет права продавать книги! А вроде бы факт выпуска книги – есть. Книга, это звучит гордо! А на самом деле те тетки... и дядьки, которые двадцать лет назад, прошу прощенья, писали кипятком от Шамшурина, не могут сейчас так просто зайти в книжный магазин и купить там сборник его новых стихов!
- Честно, я еще несколько лет назад думала, что с поэзией в нашем обществе – все, завязано. Никому не нужна. Что рвут друг у друга из рук только крутой экшн. Что поэтические книжки на прилавках – это уже анахронизм. Да, я думала так! Но я ошиблась. И это хорошо. Сейчас я вижу другую картину.
- Какую же?
- Новую волну я вижу. Вкратце обозначу ее так: неореализм. Это больше касается прозы, нежели стихов. Молодые не боятся выхватить упавшее знамя из рук Белова, Астафьева, Распутина. Это отнюдь не значит, что они будут заниматься вариациями их деревенских тем. То время – и это надо тоже осознавать – ушло. Но то вечное, что дало то время, - воздействует на молодые умы. И молодые писатели хотят, как это ни странно для пространства почти целиком огламуренного мира, - ПРАВДЫ. Помнишь, как Даргомыжский сказал, когда писал оперу “Русалка”? “Хочу, чтобы звук прямо выражал слово. Хочу правды”. А настоящая правда – это новый, мощный реализм. Реализм двадцать первого века, знающий и бездны Достоевского, и могучий размах Астафьева, и запредельную, уже даже не литературную, пронзительную подлинность Шолохова, и трагизм Шаламова. Эта волна только поднимается, набирает силу. Она прекрасна. Я долго ее ждала. В таком мире можно показывать и стихи, и прозу, которые наполнены не постмодернистской иронией, а всенаполняющей человечностью. Но вернемся к больному вопросу – к производству книг. Не секрет, что издавались – и издаются – да каким угодно образом, не только в столичных звонких издательствах! - хорошие, отличные и даже уникальные книги... По-твоему, они выходят, но их невозможно купить?
- Ну вот я скажу тебе. Архив Нижнего Новгорода издал замечательную, великолепную книжку - “Каждый род знаменит и славен”: о знатных купеческих родах Нижнего. Звоню Харламову, это управляющий архивами области: “Продайте книжку!” Ответ лаконичный: “Не имею права”.
- Но ведь как-то книги наши доходят до читателя...
- Как? Ну да, если ты не издался хорошим тиражом в хорошем московском издательстве, а это счастье выпадает немногим, здесь надо попасть в “яблочко”, так выстрелить, чтобы издатель прельстился одновременно и социальной значимостью вещи, и ее безоговорочной художественностью...
- ...да еще золотой шматок коммерческого успеха был бы в ней заложен...
- Да, именно... если ты живешь не в Москве – подчеркиваю это: не в Москве! - и издаешься в небольшом провинциальном издательстве, твоя дорога к читателю – только продажа, или, еще скромнее, дарение книг на презентациях.
- Презентация, громкое слово... А на самом деле часто в зале – свои да наши, горстка друзей, несколько журналистов... а большой читательской публики нет.
- Потому что нет информации.
- Той, что сейчас называется рекламой.
- Ну да. Вот тот же Шамшурин, если уж мы о нем заговорили. Он за своего “Сталинского сокола” получил единственную неполитическую премию – Большую литературную премию Союза писателей России.
- Это единственная наша неполитическая премия? А все остальные – политические?
- Политические! Точно тебе говорю! Каждая из столичных премий выражает денежные и пиар-интересы своего политического клана. Вчитайся в список литературных премий России, и тебе все станет понятно. Кто кого может обласкать, а кого – не может. Но я о шамшуринской книге. Так вот, я эту книгу напечатал, деньги на ее издание дал мэр города... и что? Она продавалась только с презентаций. Единицы экземпляров. Кто сумел, тот и съел. А в основном автор ее дарил – избранным. Любимым. Друзьям. Ну вот и раздарил. А как быть простой скромной учительнице, которая так хотела купить книгу о летчике Валерии Чкалове? Старой учительнице, которая девчонкой этого самого Чкалова – живого – знала?
- Олег, все печальнее твой рассказ. Неужели эту ситуацию в ближайшее время поменять никак нельзя?
- Есть другая сторона медали. Предположим, у меня есть деньги. Я бизнесмен. Я издаю книги. И чужие, и свои. И они есть в книжных магазинах – предположим, я успешно наладил свою собственную распространительскую машину. А в библиотеках-то их нет! Нет и не будет! Потому что библиотеки давно уже не делают закупки! Ну разве что очень богатые. Но покажи мне очень богатую российскую библиотеку! Где она?! Или если спонсоры пришлют, подарят. И они сами ждут, когда авторы к ним ножками, ножками придут – и, как шубу с царского плеча, книжку свою подарят...
- Что это значит в наступившей картине мира?
- Это значит – разорвались связи. Порушилось взамопонимание. Распались не только финансовые, но и человеческие отношения между писателем – издателем – продавцом – читателем – библиотекарем. Я несколько лет назад такие стихи написал, горечью охваченный: “Я из вашей человечьей стаи, только я, по-моему, не зверь...”
- Ну вот я вижу эту новую волну правды. Человечности. Не только обновления реализма, золотого света старой черной иконы... но и обновления вот этих утраченных человеческих связей, отношений, дружб. А ты, как ты считаешь, придет ли к нам реально, прости за тавтологию, этот новый реализм? Или, может, я одна ношусь с этой идеей, а в жизни все сложится, как и всегда бывает, по-другому?
- Вот Дмитрий Быков, как бы кто к нему не относился, справедливо считает, что придет. Он говорит даже о том, что придет время фундаментальных, огромных, массивных романов. Таких, как “Золото бунта” Алексея Иванова.
- Как “Будденброки”? “Война и мир”? “Кристин, дочь Лавранса”? “Петр Первый”? “Семья Тибо”? "Тихий Дон"? "Пирамида"?
- Я считаю иначе.
- Иначе – это как? Что литератор не будет следовать за тенденцией, а будет много писателей “хороших и разных”?
- И это тоже. Так было всегда. И всегда существовал художник, идущий вразрез с тенденцией, с потребой общества, и коммерческий лукавый мастерюга, быстро кроящий и продающий костюм, который в моде. Кстати! Первым коммерческим писателем стал у нас Пушкин, бравший... не помню сколько... кажется, рубль за строку. А потом-то, потом! Появились барон Брамбеус, Кукольник, Боборыкин, Арцыбашев, Полевой... и отодвинули Пушкина даже не на второй – на пятый план! Кукольник был невероятно популярен. У Булгакова – в “Днях Турбиных”: “А кто сейчас лучший?..” - “Кукольник...” Пушкин этим “рублем за строку” сам себя и подрезал. Уже при жизни Пушкина Кукольник вышел, как печатающийся, популярный, востребованный писатель, на первое место!
- На первое... И рядом с этим первым местом – народ, русский народ, приходящий, прикетающий на Мойку, 12, узнавать, как здоровье раненого, поправляется ли... Наш народ... Читавший Пушкина и тогда... И сейчас – бездна плодовитейших коммерческих литераторов, которые, по меткому выражению Юрия Полякова, создают не книгу, а книжную продукцию. Где же все-таки сейчас наша настоящая литература? Наша – в смысле, мировая, не только русская? Не задавила ли ее могучая всесветная коммерция в сознании читателей? Ведь и по радио – бесконечно – Татьяна Устинова, и по телевизору – бесконечные сериалы, и в эти тексты условной Устиновой-Степановой-Куликовой-Донцовой эт сетера заглянешь – и, кроме виртуозно расфасованной пустоты, ничего не увидишь... А почему издатель, а потом и продавец, все же кормят читателя такими вот книжными эрзацами?
- Ну вот вообрази. Я – директор книжного магазина. Приходят ко мне люди. Просят: Канта, Гомера, средневековую латинскую поэзию. То есть те книги, которых нет, в которых – нужда. Читающих сколько было в России, столько и осталось. И как раньше был рынок и эрзац, так они и сейчас есть; как раньше были таланты, так они и сейчас рождаются. Поменялась, конечно, эпоха. Прошел великий слом времен. От девятнадцатого века нам в наследство осталась литература, которой сам писатель не кормился. Очень мало в то время было людей, которые начинали писать, потому что им нечего было жрать. Настоящая большая литература может родиться только тогда, когда ты спокойно гуляешь по лесу и обдумываешь следующую главу. Или страницу. Или образ. Или композицию.
- Свободный такой художник по лесу идет...
- Да. Идет. Да ведь и сейчас пытается идти! Союз писателей для того и был придуман, чтобы писатель занимался своим трудом. Сидел и писал. В лесу ли, в городе... во саду ли, в огороде... Старый мэтр молодого парня по плечу хлопал: “Хорошо пишешь. Перспективный. Эх, давай примем в Союз тебя!” И принимали. И это был риск – наградить юнца уже пожизненным званием писателя. Но риск оправданный. Потому что юнец получал в награду свободное время, оправданное писательским билетом. И в тунеядстве его, как Бродского, уже никто не имел права обвинить. “Кто ты?” - “Я писатель!” И это звучало гордо.
- А теперь?
- И теперь гордо звучит. И ответственно. То, что ты скажешь, может раздасться на всю страну. Ты отвечаешь за свое слово. А вот Устинова-Куликова-Донцова – не отвечает. Хотя она, по милости издателя, тоже на всю страну орет. Ей важно развлекать народ, неважно, чем. Это такая индустрия.
- Как издатель, Олег, как ты видишь сейчас картину российской издательской жизни?
- Крупные корпорации, типа Эксмо-АСТ, уже давно подмяли всех маленьких издателей под себя. Но есть и маленькие герои. Например, у нас в Нижнем, помнишь такое издательство... оно сначала называлось “Параллель”, потом “Покровка”... потом еще как-то... так вот, они до сих пор работают, делают оригинал-макеты книг и продают их какому-то крупному московскому издательству, имеющему выход во всероссийскую книготорговую сеть. А там ставят свои фамилии: своего корректора, своего редактора, своего переводчика...
- Но это же прямой подлог!
- У нас сейчас все продается и покупается. Тем более – оригинал-макеты книг с отчуждаемым авторским правом редактора. Редактор ведь не писатель. Какая разница, чье там имя в выходных данных стоит?
- Значит – опять воровство и обман?
- Причем негласно узаконенные. Это позорно! Это гадко. В 1991 году у нас всю книжную систему погубили. Потом все пытались восстановить. Но восстановилось далеко не все. Книготорговая сеть, я думаю, умерла. Кто воскресит? Когда? Раньше в Минске можно было на полках магазинов увидеть книги из Нижнего Новгорода, книги из Новосибирска – в Свердловске, книги из Иркутска – в Архангельске. А в Нижнем можно было увидеть вообще книги со всей страны! Сейчас?.. Что сейчас... Сейчас в наших книжных магазинах – только Москва, в лучшем случае Питер. Ну, и немножко совсем – сам Нижний. Наши герои-нижегородцы, которые еще издают книги.
- Чем это грозит нам, Олег? Нам – русскому народу?
- Прежде всего это приводит к колоссальной потере интеллектуальной собственности. Вот у меня на руках сейчас прекрасные, бесценные рукописи, которые могли бы стать книгами – востребованными, покупаемыми! История детской игрушки... История свастики... Александр Жеребцов в начале 19-го века написал замечательную книжку - “История цивилизации в России”... он сам был масоном, это потрясающая личность в русской истории, участвовал в убийстве Павла Первого! Сергей Сергеевич Аверинцев при разговоре со мной дал согласие написать предисловие к ней, если я организую её перевод на русский язык и издам. И как, я буду её издавать? Для кого? Кто я сейчас как издатель в сегодняшней России? Даже не знаю. Горько. Больно.
- Значит, что-то очень крупно разрушено.
- Да. Так. Это приводит и к анархическому расползанию информации по стране, в том числе и ценной... в том числе и той, которая уже неподвластна никакому контролю со стороны государства. А за расползанием – и к утечке, к исчезновению. Страна может терять умы не только в физике, в математике, в атомной энергетике: ученые в отчаянии бегут за границу, чтобы там работать спокойно. Россия может терять и писательские умы, и книги, целый геологический пласт литературной, художественной информации. Никакой Интернет не заменит книгу. Интернет помогает книге прорекламироваться, и только. До президента наконец дошло, что он теряет информационное поле – и он забрал себе, под свой контроль, все телеканалы. Все! Проект единомыслия в России введен. Козьма Прутков просто отдыхает.
- Ты, как книжник, считаешь, что Интернет не заменит книжное чтение?
- Сайт живет, пока жив его создатель. Или владелец. Или его автор. Нет автора – нет и сайта. Сайт сдохнет, а книга жива. Вот пройдет сто лет. И твою книгу найдут в библиотеке. А сайт уже не найдут. Не станет его, и все тут. Эфемерность. Иллюзия.
- Но благодаря этой иллюзии сотни, тысячи, миллионы людей знают друг о друге во всем мире...
- Все тысячи, миллионы гениальных, талантливых, одаренных людей не имеют возможности поделиться с людьми сокровищами своего сердца, своего ума, своей души. Душа – не в Интернете. Она – в живой книге.
- Живая книга – это Толстой, Ремарк, Астафьев... А Акунин? Это, по-твоему, кто и что?
- Акунин? Я, ты не поверишь, прочел десять его романов! И понял, что больше никогда его читать не надо. Нет, когда я читал, я восторгался! Я находил это стильным! Вкусным! И даже, представь себе, глубоким! А когда прочитал... На меня тут и навалилось. Акунин – это подмена, это такая раковая опухоль. Клетки замещаются, новые встают на место здоровых... только без их функций. Это вообще очень страшная вещь, Акунин.
- Почему же по его романам снимают фильмы такие величины, художники настоящие, как Пол Верховен, Никита Михалков?
- Не знаю. Думаю, что Никита Сергеевич просто как режиссер приобщился к этому раскрученному брэнду, к этому проекту - “Борис Акунин”, а не затеял свой проект. Такое с режиссерами тоже бывает. Но киношедевра на тему “Эраст Фандорин” мы не увидели.
- Олег, все эти прекрасные и страшные вещи, брэнды, книги, фильмы рождаются и умирают в столице. В Москве. В нашей нежно любимой Москве...
- В твоей нежно любимой.
- Ну хорошо, в моей. Я прожила в Москве пятнадцать лет, самых юных, красивых, полных надежд – Консерватория, Литинститут, художники... первые писательские опыты, первые публикации... Но в то время, двадцать лет назад, Москва была иной...
- Ты знаешь, исторически столица – это то место, куда свозили деньги – налоги – со всей страны. Это было вплоть до двадцатого века. В других странах – то же самое. Несмотря на то, что столица США – Вашингтон, все школьники продолжают тупо и весело считать, что столица США – Нью-Йорк. В советское время наш Нижний, тогдашний Горький, по праву считался столицей автомобилестроения. Но вот сейчас столицей Приволжья Нижний Новгород назвать нельзя! Хотя в эту сторону все клонят! Настоящий способ сделать Нижний столицей Приволжья – это сделать в Нижнем структуру, которая будет обслуживать все пятнадцать областей округа. Вот возьмем издательское дело. В каждом из городов – областных центров – есть с десяток серьезных книжных издательств, каждое из них выпускает ежегодно... ну... десять-пятнадцать книг. Значит, во всем Приволжском округе выпускается три – пять тысяч наименований книг ежегодно! Надо что сделать? Сделать у нас базу, куда свезти по две пачки книг из каждого города... и тиражи бы повысились, и себестоимость книжки упала бы в два раза. И мы сразу стали бы книжной столицей Приволжского федерального округа!
- Книжный Нижний...
- Это на самом деле лежит на поверхности. Надо заново создать Книготорг и Библиотечный коллектор. И он бы тут же открыл свою сеть – порядка пятидесяти магазинов, по три – четыре магазина в каждой губернии. Ты пойми одно: тот, кто владеет умами людей, у того и власть. И коммерчески это очень выгодно! Когда мы все это поймем – мы начнем действовать.
- Может быть, и начнем. Сколько начинаний уже взметнулось – и растаяло без следа... Но мы пока живые. И действие – наше. Вернемся все же к столице и столичности...
- Я ярый противник Москвы. Хотя в свое время Москва была для меня вторым домом. Я там жил, бродил, писал, читал... умопомрачительные компании русского авангарда тех баснословных лет – Холин, Сапгир, Губанов, Недбайло, Франциско Инфанте... я ночевал у них в мастерских, жадно пил воздух высокоинтеллектуальной богемы, свободного художества – залога свободы собственной души... Но. Москва хороша и благотворна только либо для начального, ученического периода жизни провинциала, когда он должен жадно, как греческая губка, впитать всю культуру – а Москва котел, в котором варево культуры варится... либо для тех, кто делает из нее, на закате своих лет, некую иллюзию жизни: тусовки, встречи, кофе в ЦДЛе, разговоры-байки... а внутри – придешь домой – вернее, приедешь за тридевять земель...
- На электричке куда-нибудь в Черное, Купавну, Малаховку, и это еще слава Богу, если там удается жилье найти...
- ...приедешь, а там – пустота. Ты уже устал как собака от тусовок, от толкотни в электричке, ты голоден, только поесть и рухнуть спать, и не до свободного творчества тебе. В этом смысле столичные тусовки выжимают тебя, как мокрую тряпку. И провинция – отнюдь не наказание, а благо для истинного художника. Астафьев жил сначала в Вологде, потом в Овсянке под Красноярском. Алексей Иванов живет в Перми. Станислав Лем всю жизнь прожил в Кракове. И так далее...
- А Маркес – в придуманном Макондо?..
- Шутки шутками, а если серьезно... Я же не ненавистник тусовок. Где же художникам общаться, как не там?! Творческие вечера, красивые выставки, книжные презентации – они поддерживают душу пишущего, он понимает: я нужен людям, - и ему это в радость. Это все надо, это красиво; это профессионально; это смеется над тем, что глупо и пошло; это сияет над тьмой, куда нас засасывает рутина.
- Значит, провинция – это наше Переделкино?
- Столица всегда проституирует. Она сервисна до мозга костей. Она работает на обслугу, на “чего изволите”. Она делает с тобой страшные вещи. Она дает сначала тебе работу – и хорошую, зарплату – и немаленькую, жилье... ты рад, ты воодушевлен... а потом, однажды, в обличье тех, кто не называет тебе свои имена, она приходит к тебе и говорит тихо: так, ты ешь? Пьешь? Живешь здесь? Ты должен отработать. Ты должен написать это, пойти туда-то, заложить того-то, убить того-то. Да, да, все так цинично и страшно. Это реальные вещи. В столице абсолютно все покупается, и прежде всего – право жить в ней самой человеку извне, приехавшему в нее. Да и самим коренным москвичам тоже приходится несладко. Власть денег в Москве практически абсолютна. В провинции атмосфера неизмеримо здоровее.
- А отъедешь за Урал-камень, в Сибирь – ну, там вообще другие люди. Просто другая порода людей. Гораздо суровее, гораздо добрее, гораздо честнее и чище, чем в центре. Я не про всех говорю, это понятно. Но в массе своей сибирский народ чистоты не растерял.
- Вот видишь. А ты мне все – столица да столица.
- Каждый художник сам себе столица. С кремлями, с башнями, с гуляньями и плачами, с винами-пирогами...
- Да, наверное, так. Мы пишем для людей, но каждый из нас одинок. И это здорово, это хорошо. Это Бог так нас задумал. Одинокими мы приходим на свет и одинокими уходим.
- Но есть у нас, пока мы здесь, одна драгоценность, которая и держит нас в этом мире – и писателя, и пахаря.
- Догадываюсь, какая.
- Да. Любовь. Она одна. Хорошо сказал поэт Владимир Капелько, тоже, кстати, не из Москвы – из провинции, из Абакана: “А любовь – это дом в пути. Чтобы было куда прийти. И откуда уйти”.
ВСЕ НА СВЕТЕ МОЖНО СПЕТЬ,
или
И в Нижнем Новгороде есть Слоны
Человек заканчивает престижный университет.
Престижнее НГЛУ мало что можно в Нижнем из вузов придумать.
Да еще английский факультет. Ну просто везде с руками оторвут: в любой продвинутой фирме, на любом хорошем предприятии, особенно с международными связями.
Человек идет работать в гостиничный бизнес. И внутри гостиницы, в пространстве большого отеля, занимается всем – от администрирования до дизайна.
Но что-то гложет ему душу. Не дает покоя.
Это его собственная песня звучит внутри.
Она просит выхода. Она уже слышна. Ее нужно только суметь записать.
И человек записывает свою песню. Сначала он записывает ее не нотами – словами.
Так появляются на свет первые рассказы. И первые стихи.
А потом она, песня, начинает еще и рваться на волю – с губ, под гитару...
Про то, как из Африки приходят в Нижний Новгород слоны...
Я думаю, что Нижнему повезло. Самый лучший из слонов – Геннадий Слон – настоящее имя Евгений Павлов - сейчас беседует с нами. И, кажется, у него в руках невидимая гитара.
- Геннадий, в тебе действительно какое-то вселенское спокойствие, мягкость и доброта слона... Такое впечатление, что ты смотришь на жизнь если не сквозь розовые очки, то уж точно сквозь солнечные облака. Ты такой неистребимый оптимист или это большая духовная работа?
- То, что я оптимист, понятно мне самому. Хотя я иной раз пишу далеко не оптимистические тексты.
- Ты работаешь в каком жанре?
- Жанр... Загадочное слово. Я не могу обозначить свой любимый жанр. Он больше всего похож на короткий рассказ. Или на притчу. Да, наверное, это такие философские – и в то же время сюжетные – эссе, притчи, новеллы, рассказики, сказки, этюды... Их у меня уже очень много. Иногда я читаю их на публике.
- А стихи ты сейчас пишешь?
- Пишу. Мои стихи похожи на мои рассказы. Они написаны в свободной манере. Это верлибры.
- В Европе верлибр очень популярен...
- А в России, выходит, нет? Я так думаю: если искусство истинно, оно всегда интересно.
- Значит, правда – критерий искусства?
- Искренность. И собственный голос. Свой, незаемный голос всегда интересен. Сейчас многие воруют друг у друга. Крадут сюжеты, образы. Я стараюсь делать ни на что, ни на кого не похожие вещи. Хочу иметь свое лицо. Свои уши, свои бивни, свой хобот... (Улыбается.)
- Я читала твои рассказы. В них много фантастических ситуаций, невероятных вымыслов...
- А как же без них? Как без фантазии? Жизнь вообще-то фантастичнее любой выдумки. Ты можешь навертеть гору невозможных событий – а окажется, что они когда-то с кем-то в реальности были. Я сталкивался с этим феноменом. Люди мне говорят: это вы про меня написали.
- Писатель всегда или ловит вслепую чью-то судьбу – или предсказывает собственную... Не боишься напредсказывать себе чего-нибудь такого... опасного?
- Из серии «пишешь, пишешь – и допишешься»? Нет, не боюсь. Хотя... Хотя если бы я про себя самого писал, если бы я сам был героем моих рассказов, может быть, легкая тревога иногда и посещала бы меня. Я люблю ставить своих героев в положения, когда любовь и добро наслаиваются на самое жуткое зло, когда лирический герой внезапно может посмотреть на мир не своими глазами, а глазами, к примеру, пережившего страшную трагедию маленького мальчика... Это внезапное переселение душ тревожит меня, автора. Конечно, я сам влезаю в шкуру моих героев... Жизнь героев – это не моя биография. Но это жизнь моей души.
- А как же все-таки получилось так, что сначала инъязовец, потом гостиничный специалист пришел к писательству?
- У нас в России к писательству пришел каждый второй. А может быть, и каждый первый. Пишут все! От мала до велика. Старики пишут мемуары, юнцы валяют рок-поэзию и гипертексты... А я вот маленьким рассказом довольствуюсь. Хотя... может, и до романа дорасту.
- А стихи? Твои стихи сразу выбивают почву из-под ног. Читатель ждет слезок-березок, а ты ему такое:
Поле...
Бескрайнее поле оголенных нервов,
В тонких красных прожилках кровеносных сосудов.
Поле...
Простирается далеко-далеко – и где-то там,
В этом самом непостижимом далеке,
На горизонте, упирается в небо,
Непереносимой чистоты небо...
Вот это «бескрайнее поле оголенных нервов» - это не твой ли автопортрет? Несмотря на величавое слоновье спокойствие...
- Мой портрет? Ну да, да... Конечно, это мой портрет. Но это одновременно и типаж. Это портрет художника вообще. Мы все немножко Ван Гоги. Только не режем себе уши. Мы все дико страдаем, и наши страдания – чернозем наших произведений. А без страдания ничего не сделаешь стоящего. Это и вправду земля, на которой ты стоишь, по которой идешь. Кабинетный комфортный писатель не сделает ничего. Прежде всего ты должен жить. Затем уже – писать. А не наоборот.
- Тебе не мешает писать твоя филология?
- Я не смогу впасть в искусное версификаторство – именно потому, что живу и жизнь люблю. Книжным червем, «литературоедом» не был и не буду, хотя книгу боготворю. Прежде всего – жизнь!
- Как Эдуард Гольдернесс написал в одном сонете: «Цель жизни – жизнь...» А кого из своих сородичей по перу любишь, ценишь?
- Нравится Велимир Хлебников. Обэриуты. Ранний Заболоцкий. Уолт Уитмен.
- Да, это у тебя хлебниковское, в «Страшном Суде»: «Плакали. Ткали плат Кали, икали, играли и рвали на части руками...» Наверное, любишь допушкинскую поэзию? Державина? И еще раньше – Сумарокова, Тредьяковского, старые русские дольники, былины?
- Да. Очень люблю.
- Значит, ты мифологический писатель...
- Я вообще мифологическая личность. (Смеется.) Ведь я же Слон. Слону тут, в снегах России, все интересно. Он ступает медленно, тяжело и хлопает ушами.
- А если Слона покормить? Что он любит есть?
- Чернослив. Классно приготовленное мясо со специями. Пареную курагу с рисом и маслом. Вообще Слон сам любит готовить. Любит восточную, индийскую кухню...
- О! Да ты индийский Слон!
- Хочу колокольчики золотые. (Улыбается.) Я в гостиничном бизнесе многому научился, и готовить тоже.
- Но ты ведь еще и поешь. Поющий Слон – это вообще редкость, уникум.
- Да, участвую в концертах КСП в Нижнем. Вот недавно концерт был большой, хороший, в ДК Свердлова. И публики было много. И бардов тоже много. Такой хороший песенный Вавилон. Море удовольствия.
- Когда ты это говоришь, ты сам весь светишься от радости. Даже не верится, что ты автор вот таких строчек: «...И ты каждое утро с маниакальным упорством, долго и пристально, вглядываешься в дуло заряженного пистолета».
- Так уж получается. Это по принципу контраста. На одном конце коромысла – вся радость жизни, на другом – вся ее боль и обреченность.
- Вот он, хваленый слоновий оптимизм...
- Если бы не умел радоваться – не писал бы. И горе на бумаге приносит радость. Оно как будто становится легче, невесомей. Превращение живого горя в закорючку буквы, знака – вот настоящее волшебство землян. Интересно, на других планетах додумались до этого?
- Ты сторонник теории множественности обитаемых миров?
- Я могу повторить вслед за Джордано Бруно: «Да, во Вселенной много нам подобных!» Много у нас родни. Я чувствую это. Это магическое чувство. Оно объединяет меня с Космосом.
- А если мы уникальны? Единственны? Тогда что? Тоска, космическое одиночество?
- Какое там одиночество, если нас миллиарды здесь, на планете! И в этих миллиардах – один мой голос звучит... затерялся...
- И все же каждый надеется: меня услышат...
- Если слышат – спасибо. Если еще и любят – ну, все, жизнь удалась.
- Какое самое сильное твое потрясение последних лет? Открытие?
- Стихи погибшей девочки Виктории Резеповой. Она погибла, когда ей было девятнадцать лет. Ее мама занимается сейчас тем, что редактирует и издает ее стихи. Я вник в эту поэзию... она настоящая.
- А я вдруг подумала о трагической судьбе юной поэтессы Ники Турбиной – той самой, которую в свое время опекал Евтушенко... Она начала серьезно писать стихи в пять лет. В восемь лет у нее уже была первая книга... Она выбросилась из окна, когда ей исполнилось двадцать семь.
- Мы не знаем часа своего. Ника тоже его не знала. И Вика его не знала. Так получилось.
- У нас в Нижнем была еще очень сильная поэтесса – девочка-актриса, Ольга Комова... Ушла в двадцать три года... ее убили. Осталось море стихов, безумно талантивых, потрясающих... Не все они были отточены, доведены до кондиции... но какой потенциал! Мои друзья издали посмертно ее книгу.
- Я помогаю Викиной маме издавать книги дочери. И пытаюсь сделать так, чтобы стихи Вики Резеповой узнали люди. Прежде всего, конечно, нижегородцы.
- Читай их со сцены, в своих концертах. Печатай. Истинное искусство всегда найдет дорогу, тропу к сердцу. Значит, ты несешь эту ушедшую от нас девочку на себе, на своем загривке, ее душа едет на тебе вдаль, в неизвестное время – на спокойно идущем Слоне...
- Да, я чувствую тут некую миссию. Кто-то выбрал меня, чтобы я занимался этим.
- Ты упомянул об индийских блюдах. А сам Слон Индию, свою прародину, навещает?
- Хочу туда съездить. Еще и потому, что одно время, недавно, увлекался восточными практиками, немного изучал йогу, занимался у одного известного в Нижнем йога.
- Не боялся изменить русскости, русскому духу, русской философской позиции?
- А разве Слон чего-то боится? На поле духа всегда происходят сражения. Один говорит: я лучший! Другой кричит: я первый! Третий шепчет: нет, самый верный и истинный – я... Для того, чтобы разобраться в картине мира, надо проработать все ее фрагменты. У меня на все сил не хватит, но вот то, что меня интригует, что нравится мне, я изучаю. Только и всего. За этим ничего опасного для меня не стоит. Почему надо воспринимать йогу как что-то чуждое нам, дьявольское и так далее? В конце концов, все мы арии. Это исторически объективно. И Веды, и йога, и азийская дохристианская мифология – это наши исторические корни. Русь ведь крестили в 988 году, а йога существовала еще за пять тысяч лет до Рождества Христова.
- Ты ездишь со своими концертами куда-то или пока поешь в Нижнем?
- Пою на концертах КСП, в залах на Автозаводе, под открытым небом, на фестивалях, выезжаю с друзьями в область. Любая публика мне дорога. Мне и клубный зал – Карнеги-холл. Мне все интересно и важно.
- Не спрашиваю, как с публикациями, с книгами – это для писателя больной вопрос...
- Я философ. Все идет, как надо. Я Слон.
ИЛЬЯ СМОЛИН:
«ЩУПАЛЬЦА ЗАРАТУСТРЫ ОБВИВАЮТ ВСЮ ЕВРАЗИЮ, КАК КОРНИ ДЕРЕВА»
Молодой художник ХХI века:
возвращение идеала да Винчи - или вперед, к новой Матрице?
Слово «художник» многозначно. Им обозначается и творец вообще, работающий в любой области искусства, и чистый художник, имеющий дело с изображением – живописью, графикой.
Выпускник Нижегородского художественного училища Илья Смолин, похоже, своими деяниями последних лет пытается вернуть наименованию «художник» смысл, который в него вкладывали в эпоху Возрождения. В то баснословное время художник мог быть одновременно: живописцем, скульптором, архитектором, поэтом, анатомом, географом, музыкантом, законодателем мод, ученым-исследователем, лектором в университете, а при случае мог и врачевать, смешивая травы для приготовления снадобий.
На ум сразу приходит живой пример – Леонардо да Винчи. Но такой художник-универсал в прежние эпохи был не редкость. Вспомним в Италии - Микеланджело, в России – Тараса Шевченко и Максимилиана Волошина, а в двадцатом веке – Николая Рериха, счастливо соединившего в себе ипостаси живописца и театрального декоратора, философа и поэта, историка и археолога, землепроходца и публициста.
Как все эти великие имена соотносятся с Ильей Смолиным? А очень просто: Илья считает, что наступивший Миллениум должен вернуть художнику статус МНОГОГРАННОГО ОТРАЖАТЕЛЯ МИРА. Что и доказывает своими действиями.
- Илья, вот ты окончил Нижегородское художественное училище. Как ты себя сейчас чувствуешь, в свободном плавании свободного художника?
- Отлично я себя чувствую. Задумок много. И реализуем их, по возможности. Считаю, что сейчас надо не замыкаться в рамках одного жанра или одной избранной техники. Художник многоплановый. В этом его счастье. Сейчас он не просто пишет картину, например, не просто ходит на этюды...
- Ну как же это, не ходит!..
- (Смеется): Ходит, конечно. Я не про это. Я говорю – не просто пишет работу, а делает проект.
- Проект? Как ты понимаешь это популярное слово? Слово-то это уже затрепали. И все-таки. Расскажи о своих проектах!
- Они не только мои. Мои там только некоторые идеи. Да и то, они, в общем-то не лично мои.
- «Там» - это где?
- Внутри нашего объединения молодых художников. Оно называется «ХХ». Хэ-хэ.
- «ХХ» - как это расшифровывается? ХХ – двадцатый век? Но он уже прошел. Какая-то аббревиатура? «Хорошие Художники»? «Хроника Хохота»? "Хлеб Храбрости"?
- На самом деле пусть расшифровывает каждый. Мы «ХХ» - и все. Хотя мы сами знаем, что это такое. Пусть это будет нашей тайной.
- И что же за проекты сотворяет «ХХ»?
- Всякие. Например, сделали мы тут одну штуку. Называется так: «ОНИ УБИЛИ КЕННИ».
- Как страшно! И «они» действительно убили Кенни?
- (Смеется): Нет, конечно. Это такой интересный проект. Сделанные из бетона и арматуры такие... существа. Они словно живые. Может быть, они ночью оживают. На бетонный круг насажена арматура в виде щупалец, на концах щупалец – красные живые огни. Они горят в темноте. Эти существа – порождения огромного города, каменного и железного мешка, такого неживого мира, созданного людьми... и эти каменно-железные твари просыпаются в ночном мраке...
- И идут убивать Кенни, породившего их, так?
- (Очень серьезно): Может быть. Все может быть.
- Вы в «ХХ» дали этим тварям какое-то название? Ну, чтобы их опознать... если они ночью нападут?
- Да. Это ведроиды.
- Ведроиды, понятно, некая железная живность! И сколько таких ведроидов вы уже сделали?
- Шесть. В проекте их должно быть много. Столько, чтобы из них можно было составить небольшую пирамиду в выставочном зале. Вообще это как проект-фильм: свет должен быть выключен, темнота, красные огни на ведроидах горят, щупальца во тьме шевелятся, тихая зловещая музыка... Ну, такое реальное искусство.
- Неореализм, однако, какой-то, густо переслоенный мистикой и фантастикой. Я просто увидела этот ноктюрн! А реально вы где-то ведроиды показывали?
- Да. Недавно. На Арт-салоне на Нижегородской ярмарке.
- И какова была реакция публики?
- Отличная. Боялись, смеялись, возмущались, любовались. Нравилось всем. Особенно дизайнерам. Они говорили, что это хороший дизайнерский проект, классно вписывается в интерьер, особенно в хай-тек. Похвалы дизайнеров были приятны. Но мы считаем, что это не только интерьерный проект. Это смысловое искусство со своей философией.
- Кто еще в вашей группе «ХХ»?
- Осип Бес Фуфачев и Андрей Зубр Зубрилов.
- И что они делают?
- (Очень серьезно): Все. Мы все делаем в «ХХ» все.
- А точнее?
- Зубр придумал, а Осип как живописец осуществил проект «ЧЕЛОВЕК-СОБАКА».
- Надеюсь, он не повторяет эпатажные и довольно бессмысленные проекты Олега Кулика с живыми собаками?
- (Смеется): Нет, за ногу Бес еще никого на выставке не покусал. Это четыре живописных полотна, на которых изображен, в отличной, очень динамичной позе – раскинуты руки-лапы, ноги расставлены, будто в па бешеного танца – человек, в костюме, в галстучке, все по делу, но с собачьей мордой, даже скорее волчиной какой-то. Как у овчарки. Он на картинах скалится то весело, то грустно, то злобно-отчаянно. Поза сохраняется одинаковая. А вот одежда меняется. Например, «Человек-собака и митьки» - там человек-собака митек, в митьковской тельняшке. Притом такая особенность: одна нога у него всегда в башмаке, а другая – всегда босая.
- У всех этих работ есть названия?
- Есть. «Гитлер и Человек-собака на фоне рейхстага». «Человек-собака и Золотой век русской поэзии». «Человек-собака и митьки». И, наконец, смешно так звучит: «Человек-собака не получился». Проект еще не закончен, и в семействе, естественно, ожидается прибавление.
- Где «Человеки-собаки» выставлялись?
- На Нижегородской ярмарке, в выставках проекта «Восток – Запад» - «Письмена» и «Матрица».
- Мы говорили о синтетических художниках. Как вы в «ХХ» все-таки реализуете этот синтез искусств?
- Вот Бес, например, пишет роман. Очень крутой роман, на мой взгляд. Рабочее название пока - «Стекло».
- О чем он?
- О нынешнем молодом поколении, что естественно. В недавнем прошлом принято было молодежи позиционироваться как потерянному поколению, представлять себя и свою жизнь весьма трагически.
- Это соответствовало истине?
- В какой-то степени. Трагедия с человеком всегда идет рядом. Иногда он в ней поселяется и живет. И сильно от нее зависит. Но, я думаю, не настолько, чтобы весь век тоскливо прожить внутри нее.
- А сейчас каков взгляд молодых на самих себя? Какой пишется автопортрет?
- Сочетание драматизма – от него не убежишь – и все-таки новой силы. Это новая сила духа, как я думаю.
- А ее истоки ты можешь обозначить? Поменявшаяся историческая обстановка? Новые политические веяния? Изменения в экономике, прямо по Карлу Марксу? Рождение новой идеологии? Схватка цивилизаций, борьба культур? Или что-то другое?
- Я на эту тему вообще-то делаю работу.
- Какую же?
- Думаю так: на планете и правда происходит смена цивилизаций. Время циклично. Есть две мегацивилизации – цивилизация Моря, Америка и весь Запад, обозначим это так, и цивилизация Суши, огромная Евразия. Евразия дала миру на протяжении всей истории человечества много великих умов. Они-то и двигали Землю вперед. Море и Суша всегда сражались. Тут нет ничего нового или удивительного. Сражались мифы и культуры, в пространстве-времени НАД миром, и сражались люди, отражая битвы богов. Для кого-то это звучит сказкой. Кто-то над этим смеется во все горло. Кто-то это яростно отрицает. Но это есть. Все это есть в истории культур, в истории планеты. В этих сражениях тоже рождалась новая мировая символика, новый реальный и духовный генофонд. Эти сакральные процессы были осмыслены многими философами. В Евразии, точнее, в древнем Иране, был такой мудрец Зороастр. По-иному – Заратустра. Помните Ницше, «Так говорил Заратустра»? Так вот, я делаю такой большой синтетический холст. Это не только живопись, но и рельеф, и карта, и тексты. Там лик Заратустры, он как бы просвечивает сквозь крону гигантского дерева, широко раскинувшегося по карте Евразии. И корни обвивают эту карту...
- Намек на вечность идей пророка?
- Не без этого. Философские щупальца Заратустры до сих пор обвивают всю Евразию, как корни дерева. Ведь он первым сказал о невероятной мощи человека. Это почти обожение, теосис.
- А как же быть с Ницше, который произнес роковую фразу: «Бог умер»?
- Помните, есть такая традиционная для средневековой Европы фраза? «Король умер, да здравствует король!» Бог умер – да здравствует Бог! Может, это именно так и надо понимать. Барт ведь тоже говорил про «смерть автора». А автор, как видите, в истории жив и умирать не собирается...
- Что делает третий мушкетер из «ХХ» - Андрей Зубрилов, Зубр?
- Зубр – феноменальный человек! Он просто генератор идей! Может придумать все что угодно, и вообще непонятно, как это все умещается у него в голове! Он сочиняет прикольные рассказы, креативные стихи, фонтанирует идеями, вместе с Бесом пишет картины... вообще нас всех очень веселит! И немало разбирается в философии, истории культур и современных политических течениях. К тому же он еще и психолог. Учится на психолога в университете.
- Расскажи о ваших планах.
- Мы хотим работать с большими движущимися объектами: например, с колесами, с большими машинами. Вообще хотим делать крупные зрелищные акции. Собираемся забраться на метромост, вырезать кусок дерна, положить на платформу опоры метромоста – и играть там в гольф! Посреди реки!
- И снять это дело на камеру? Чтобы был фильм о том, как вы играете в гольф?
- Было бы прикольно. Идея, надо будет так сделать.
- Река, гольф, лето... Опасные опоры метромоста... Как «ХХ» проводит летний отдых и вообще досуг?
- (Очень серьезно): Все трое художников работают охранниками. В этом и заключается летний отдых. Это самая философская профессия – охранник. Масса свободного времени на саморазвитие, тебе еще и платят зарплату, а ты сиди и умные книжки читай.
- Ну, а если еще серьезнее?
- Бывает, что летом собираемся на Откосе. Идея первого ведроида родилась непосредственно на Откосе. Ну, купаемся, загораем, пьем пиво. Однажды мы сплавлялись по Оке ночью – с Автозавода – на резиновой лодке. Это была моя идея. Я сказал: так будет быстрее, чем на маршрутке. Ну мы и поплыли. Вместо часа на маршрутке плыли по реке четыре часа. Хорошо, хоть не утонули – пару раз чуть не попали под катер. Темно же, ничего не видно...
- Опасное приключение!
- Там очень красиво ночью, на Оке, на самом деле. Когда плывешь мимо опор моста – они такие огромные, мрачные, страшные... Хотим повторить этот маршрут, только уже с фотоаппаратом.
- Рисковые ребята в «ХХ»! Что нас ждет в ближайшее время из деяний «ХХ»?
- Вы все узнаете и без моих рассказов, потому как все свои переживания, наблюдения, раздумья мы пытаемся воплотить в искусстве. И экспонаты могут оказаться самыми разными. И неожиданными для публики!
- Что же, могу только пожелать молодым художникам полной самореализации! А все же, каков ваш идеал: многостаночник Леонардо – или какой-то новый, виртуальный гений будущего?
- Зачем нам компьютерные ребята и новая «Матрица»? Мы – вот они: живые.
ВОЛШЕБНЫЙ ЦВЕТОК НЕ УМИРАЕТ
Художник Вера Тимченко: путешествие с Востока на Запад
Она появилась в Нижнем незаметно.
Она не ворвалась сюда кометой; она не заявила о себе громким проектом.
О ней знали только близкие и друзья.
А сейчас художница Вера Тимченко – одна из лучших живописцев Нижнего, и Нижний вправе гордиться ею – таким драгоценным приобретением на ниве культуры города.
Вера Тимченко прибыла в наш город из Алма-Аты. Степи и горы, великие просторы Азии вскормили ее художественное воображение, напитали бесценной основой цвета и света ее палитру.
Но художник не был бы художником, если бы только умел искусно закрашивать холст. В работах Веры Ивановны есть то, чем обладает далеко не всякий мастер: неуловимое колдовство воздуха, таинственное перламутровое свечение... Не про него ли когда-то написала Анна Ахматова: «И все перламутром и яшмой горит, / Но света источник таинственно скрыт...»?
Именно так скрыт таинственный, волшебный свет внутри колорита на холстах Веры Тимченко.
Что является натурой для ее вдохновения?
Цветы, покачивающиеся в вазе. Женское лицо, глядящее из полумрака. Горный хрустальный водопад. Фрукты, по-среднеазиатски щедро рассыпанные на столе. Вечернее звездное небо.
Как никто другой, женщина-художник может и хочет запечатлеть неисповедимую красоту мира.
Вера Ивановна Тимченко тоже видит свою земную миссию именно в этом: в воспевании красоты. Наперекор всему. Жизнь била и гнула ее – непростая, как у любого художника – да и у любого человека, - жестокая жизнь, которая была ей матерью, но чаще – суровой мачехой. Родить и воспитать троих детей, биться с непониманием, с равнодушием, не соблазняться на предложения власть предержащих, гордо нести голову, не утерять свое лицо... Вера Тимченко никогда не сдавалась. Ее жизнелюбие поражает. У москвичей - Людмила Гурченко, а у нас – Вера Тимченко!
- Вера Ивановна, вы носите такое символическое, знаковое имя... А во что верите вы сами?
- Прежде всего – в людскую доброту.
- Несмотря на все испытанные в жизни от людей страдания?
- Да! Великое чудо – доброта. Она неуничтожима. Один добрый взгляд, протянутая с помощью к тебе рука уже искупают многие беды. Да и художнику грех жаловаться на судьбу! Прекрасно уже то, что художник – художник!
- А трудно женщине быть художником? Украинская поэтесса Лина Костенко написала как-то раз в одном стихотворении: поэту для вдохновения нужна муза... «а жiнке хто потребен, коли вона – пiiт?»
- (Улыбается.) Без труда не выловишь и рыбку из пруда... Я родилась в деревне, я знаю, что такое крестьянский труд, труд от земли и для земли. С любым искусством так же. Чем больше пота, труда, раздумий, пахоты – тем больше на выходе легкости, парения, волшебства!
- Многие говорят о том, что ваши картины волшебные...
- Женщина-художник, куда ни бросай, все равно ворожея. В нас есть это, древнее – связь с тайнами природы, с секретами любви и смерти, с потаенными коробами вечной жизни... Вот и я, когда пишу картину, напрочь забываю обо всем, что я создала когда-то. Я каждую работу пишу заново. Начинаю с нуля.
- Каждая работа диктует свое видение живописного пространства?
- Конечно! Горный, вдохновенно-романтичный пейзаж отличается от интимного рассматривания чашечки цветка. Лицо человека, особенно близкого, любимого – от конструкций городского пейзажа. Мир очень разный... и все равно великолепный!
- По-вашему, мир – это праздник? И вам никогда не хотелось изобразить на холсте драму, трагедию?
- (Смеется.) Я не трагическая актриса! Не Сара Бернар, не Вера Пашенная... Слишком много в жизни горя, чтобы еще переносить его на полотно... Красотой спасется мир, так, кажется, сказал... Достоевский, да? Ну так вот я всецело следую этому завету. То есть, конечно, не специально, не преднамеренно следую. Художник пишет, как дышит.
- Как у Окуджавы: «Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит...»
- «Как он дышит, так и пишет», так дальше у Булата, да? Так вот я дышу воздухом любви. И стремлюсь воплотить эту любовь в красках. Так все просто.
- Вы родились в России...
- Да, в деревне Засосенки, в Липецкой области...
- А сами долго жили на юге, в Средней Азии. Можно сказать – на Востоке, ведь Средняя Азия – это чистый Восток! Сразу думается о сказках «Тысячи и одной ночи», о бессмертных стихах Руми, Хайяма, о поэме «Фархад и Ширин...» Что для вас Азия?
- Казахстан – вторая родина. Конечно, Азия для художника – очень интересная земля. Много солнца... удивительные праздники... Великолепие натюрмортов, фруктов, плодов и цветов – для меня это было особенно привлекательным. Я много работала в Алма-Ате. Участвовала во многих выставках.
- Вас, вашу живопись там знали, любили?
- И знали, и любили! И даже заказывали работы.
- А как вы относитесь к заказным работам? Их труднее писать, чем свои, задуманные и вынянченные?
- Многие художники, жалуются, говорят, что да, тяжелее... Есть еще такое понятие – социальный заказ... Я его никогда не писала. Заказные работы, конечно, были, как у всех живописцев. В основном это были портреты. Какие-то портретируемые меня зажигали, мне очень хотелось их запечатлеть, «бросить» на холст! А какие-то... ну, ни с места. Тогда я отказывалась, извинялась... Ну не лежит душа – и все тут.
- У вас есть любимые портреты, как есть любимые люди?
- Есть! Очень люблю портрет одной алма-атинской поэтессы. Когда я ее писала, мне казалось – она на портрете вот-вот заговорит... Это происходило, наверное, оттого, что, когда она позировала мне, она все время читала стихи. И свои, и чужие. Так она и осталась у меня в памяти – с гордым точеным профилем, читающая стихи, с маленьким букетом цветов в руках...
- А детей вы рисовали?
- Да! Детей очень трудно писать. Они все время в движении, трудно схватить ракурс, поворот – единственно верный...
- Зарубежные выставки у вас есть в багаже?
- Есть. В 1998 году мои работы поехали в Нью-Йорк. И имели там успех. А в 2000-м, 2002-м и 2003-м я показывала свои пастели на крупной международной Биеннале «Европастель». И тоже успешно.
- Есть у вас работы, за которыми стояла бы какая-то история, тайна?
- (Задумывается.) Есть... есть, конечно...
- В чем эта тайна? Вы можете сказать?
- Может быть, в том, что пишешь, пишешь какой-то холст, он у тебя не получается, не видишь ты в нем того, что видно внутренним зрением... и вдруг встаешь наутро – и драгоценности на груди смуглой девушки загораются сами!.. как будто ночью кто-то осторожно вошел в комнату, взял без меня палитру, кисти – и написал, пока я спала...
- А вещие сны вы видите? Предчувствия бывают, которые сбываются?
- И это тоже бывает. Художник – он ведь магическое, мистическое существо. Иной раз привидится такое, приснится... а потом – раз – все происходит на самом деле. Мне в Алма-Ате приснилось, что я в Россию приехала... везде сосны, березки среднерусские... и я стою среди берез и плачу от счастья. А я тогда совсем не думала уезжать из Казахстана. Что это? Предчувствие? Или просто тоска по родной земле?
- Говорят же – где родился, там и пригодился...
- Почему же так категорично! Многие люди находят свое счастье на новой родине, в другой земле, и я их не осуждаю, я их понимаю... Просто однажды на тебя нахлынет – даже не чувство ностальгии, нет: жажда перемены жизни. Так и я в Алма-Ате захотела переменить свою жизнь. Вот – получилось...
- Вы всю жизнь, Вера Ивановна, занимались только живописью? Были, что называется, свободным художником?
- Свободен ли художник? Прежде всего он не свободен от собственного творчества. Это самая трудная и самая каждодневная и ежечасная работа. И очень ответственная – перед людьми, перед самим собой... перед Богом. А потом, каждый художник – уже педагог. Вокруг него всегда люди, которые хотят научиться рисовать... Это могут быть дети. Это могут быть взрослые. Художник ставит холст на мольберт – а за его спиной – глаза, руки, трепещущие кисти и палитры внимательных учеников... И тут важно не ошибиться, не положить неверный, неправильный мазок... Я преподавала в Алма-Атинском педагогическом институте, я преподаю сейчас в Нижнем Новгороде в училище. Я люблю быть с учениками, люблю возиться, копошиться вместе с ними в листах бумаги, в красках и кисточках... Кисточка – это ведь тоже волшебное существо! Как белочка с хвостиком... играет, прыгает – и, глядишь, золотой орешек раскусит...
- Вы сказали – есть боязнь ошибиться. А как же смелость, дерзость художника? Его отвага, первооткрывательство?
- Я говорю не про робость, не про страх ошибки. А про внутреннюю дисциплину, не позволяющую тебе расслабиться, выпустить из рук вожжи собранности, внимания. Вы можете представить себе гимнаста на олимпиаде, который дерзает, расслабляясь? Свобода – это прежде всего сочетание интуиции и воли. Воли к действию.
- Вы очень энергичный человек! Это помогает вам творить, понимаю. А помимо живописи что Вера Тимченко любит делать?
- О! (Смеется.) Много чего люблю! Бродить по лесам с корзинкой – собирать грибы. Готовить мужу вкусную еду. Праздники люблю... А еще люблю ходить на аэрофитнес!
- Превосходно!
- Да, это просто чудо! Занимаюсь два раза в неделю в группе «аэробика плюс фитнес» в Университете имени Лобачевского. Очень нравится! Когда только начала заниматься – казалось, не осилю эту физкультурную науку. А потом так пошло-поехало! Сейчас не мыслю себя без гимнастики. Она увлекает, втягивает. Становишься не только стройной и подвижной – любишь жизнь, все бытие по-иному. Меняешься не только внешне, но и внутренне... И у мольберта стоять уже не так тяжело!
- Да, труд художника как труд хориста – все время на ногах... Какие ваши выставки последнего времени особенно порадовали вас?
- Персональная выставка в арт-ресторане «Третьяковка». Я показала там красивые работы... и сама атмосфера арт-ресторана располагала к их эстетическому, интимному восприятию... Куратором этой выставки была Галина Филимонова. Я вообще люблю делать персональные выставки. Тут есть где проявиться. Но и в коллективных участвовать не отказываюсь.
Художник по возможности должен показываться и показываться, все время предъявлять городу и миру новые достижения... Это не только процесс – это именно как дыхание. Остановится дыхание красок – остановится жизнь.
- Дыхание красок... Прекрасно вы сказали. Как – дыхание цветов...
- Я прошу у судьбы лишь одного: утром, после завтрака и чая, - чтобы кисть и палитра были в руках.
ХУДОЖНИК – ТОЖЕ АРТИСТ
Алла Творогова и ее подопечные: те, кто завтра будет делать Русский Театр
Волшебный мир театра... Сказка, которой мы очаровываемся с детства – и которую нам, взрослым, тоже не разгадать, хотя мы-то уж знаем, где на самом деле шили костюм Марии Стюарт и кто рисовал декорационный задник, где изображены окна гостиной в доме Трех Сестер...
Любую сказку делают люди. Делаем мы с вами.
И, главное, ее начинают делать те, кто прежде всего, сначала, учит художников театра: тех, кто будет шить платья графа Монте-Кристо и Фауста, бальный наряд Наташи Ростовой и коронационный – королевы Елизаветы Тюдор; кто будет расписывать декорации и мастерить бутафорские – совсем как настоящие – дыни и арбузы, помидоры и рыбу, старинные штофы и мраморные статуэтки.
Педагог театрально-декорационного отделения Нижегородского театрального училища Алла Вадимовна Творогова работает в училище уже тридцать лет. Глядя на ее молодое – а еще лучше сказать, просто юное – лицо, я в разговоре даже воскликнула: «Не может быть!» «Может, - улыбнулась Алла Вадимовна, - я иной раз сама этого не понимаю, не осознаю – времени и его загадки...»
Я думаю, она молодеет оттого, что все время – рядом с юными, рядом с ищущими, только вступающими на дорогу неизвестной жизни.
Мы беседуем в мастерской училища, и нас окружают куклы, цветные струящиеся ткани, комки глины, из которой минуту спустя будет вылеплена декорационная ваза, ширма с самоцветными осколками витражей – старая театральная ширма, хранящая много канувших в прошлое театральных тайн...
- Алла Вадимовна, вот вы педагог-декоратор. Это дивная, таинственная профессия... вы как чувствуете себя в этом статусе в нашем непростом мире?
- Прекрасно чувствую. У меня есть только одна проблема. Это когда я говорю, где я работаю и кто я. Ну, вот, еду, например, в поезде. Попутчики спрашивают: «Вы кто?» Я отвечаю: «Я художник», - намеренно подчеркивая это слово – художник. Потом говорю: «И работаю в театральном училище». И сразу такое радостное в ответ: «Ой, артистка! Как интересно!» И все. Думают, что я артистка. А про «художника» как и не слышали. Тогда я, как в школе на диктанте, еще и еще раз, внятно: «Я ху-дож-ник». Смотрят непонимающе...
- Значит, людям приходится объяснять, кто такой театральный художник...
- Я делала это не раз. Вообще художник в нашем мире – всеобъемлющ. Он создает все, что мы видим вокруг себя глазами. Весь видимый мир, сделанный руками человека, изначально делает художник. Дизайн одежды – творит художник. Дом задумывает – художник-архитектор. Зрительный ряд любого фильма продумывает и эскизно готовит - художник кино. Любой продукт выходит в определенном наряде, в упаковке, с красочной этикеткой, которую тоже делает художник!
- Не могу с вами не согласиться.
- Тем более театр, пространство театра делает художник! Да, театр – это в первую очередь актер и режиссер. Но художник театра стоит с ними на одной доске. Костюмы, декорации, бутафория – это все мы, художники.
- А вы в училище недавно работаете?
- Давно. Уже тридцать лет.
- Не может быть!
- Может. (Улыбается.) Я не замечаю времени, а оно не замечает меня.
- Зато мы можем заметить изменения, которые происходят с нашими учениками – во времени... Скажите, изменились ли сегодняшние студенты по сравнению с теми, что были у вас, скажем, пятнадцать, двадцать лет назад?
- Да, изменения я вижу. Студенты меняются, да... но не в лучшую сторону. У многих, когда они только приходят к нам, на первый курс, очень не хватает фантазии, активного творческого начала. Я списываю это на засилье телевидения, компьютерных игр. И перед педагогом встает острейшая проблема: как разбудить, как взорвать эту фантазию! Как разорвать пелену стандарта, на всех удачно и коварно натянутую масс-медиа. Вот этим разрушением клишированного мышления мы и занимаемся первые годы.
- А вы готовите только художников театра?
- Не только! У нас широкий спектр подготовки. Мы не зацикливаемся только на театральной специфике. Наш выпускник может работать и в театре, и в кино, и в прикладном искусстве, и в дизайне любого профиля. Ну и, конечно, декорации, куклы... Вот изготовление кукол, даже авторское, выставочно-креативное, сейчас становится все более востребованным. Проходят интереснейшие выставки кукол – и в Москве, и в Петербурге, и в странах мира.
- А если кто-то захочет стать... просто художником?
- Пожалуйста! Становись. Основа нашего образования – это, как у всех художников, живопись, рисунок, композиция. Без них никуда. Мы учим ребят не бояться материала. И, конечно, выражать свои эмоции, свое видение мира. У нас есть – среди выпускников – и ювелиры... вот Володя Мергольд сейчас живет в Израиле – он превосходный ювелир, известный... и керамисты есть, и даже... мебельщики!
- Выходит так, у нас в Нижнем существует такая мини-академия художеств?
- Совершенно верно!
- А из художников, известных у нас в городе, кого из выпускников ваших вы можете вспомнить?
- Конечно, сразу же – Сашу и Свету Даниловых. Александр Данилов – теперь европейский живописец, очень много работает, с послужным списком интереснейших выставок... Живет сейчас в Италии. Наташа Белова в нашем театре драмы – главный художник...
- Сашу Данилова и я прекрасно помню по выставкам «Сны и мистика», «Другое поколение», по вернисажам группы «Декаданс»... Он оригинально интерпретировал античную мифологию – античные персонажи превращались у него в родных и близких, в... почти русских... помню его Геракла и Омфалу, Геракл был на самого Сашу чем-то похож... И в этом тоже была магия театра, театрального мышления, нацеленного на перевоплощение. Я играю в Геракла... и вот я уже – он!
- Да, театральный художник никуда от театра не уйдет. Театр будет и останется камертоном его бытия.
- А какие спектакли в театрах Нижнего Новгорода вам наиболее запомнились – те, что делали ваши ученики?
- Очень понравился спектакль нашего Оперного театра «Пламя страсти и любви»! Там все на тему Испании, танцев фламенко, очень яркий, зрелищный, красочный, действительно страстный – и прекрасный – спектакль, и я горжусь, что такую работу сделали мои выпускники.
- Вы упомянули о куклах, Алла Вадимовна. Расскажите о куклах что-нибудь интересное! Кукла – это ведь всегда очень магическая фигура, кукла – это маленький человечек, это шифр и символ большой человеческой жизни – в малом, маленьком создании, которое может повторять твой голос и движения, твои ухватки и прыжки... но жить при этом своей, магической, автономной жизнью...
- Сейчас мы вспомним бессмертного Карабаса Барабаса и его куклы...
- Да, в «Золотом ключике» Алексей Толстой превосходно нашел этот ход с куклами: добр тот, кто сделал деревянного мальчика – папа Карло – и зол и отвратителен тот, кто помыкает и повелевает куклами – бородатый Карабас...
- Но ведь и Карабаса Барабаса в итоге жаль! Он ведь одинок и несчастен...
- А это уже никого не волнует. Толстой в этой сказке хорошо показал жестокость беспредельной власти.
- В сталинское время это была дерзкая метафора.
- Но ведь и у Чуковского в «Мухе-цокотухе» Тараканище с усищами – тоже, выходит, социальная метафора... Вернемся к настоящим куклам – к тем, что мастерят ваши ученики. Я видела их на выставках. Они роскошны! Прелестны... Притягательны. Не преувеличу, если скажу, что многие из них, даже сделанные руками учеников, - это произведения искусства.
- Я с вами согласна. Есть у ребят просто великолепные куклы. В связи с этим, конечно, скажу, что в нашем, Нижегородском кукольном театре наших кукольников всегда ждут! Ну и, разумеется, в кукольных театрах других городов. Кукла на выставке – это одно. Она там недвижима... спокойна. Она сидит – или стоит – и показывает себя, свою стать. А куклы надо видеть в движении, в действии, во всем блеске ее волшебного существования! В руках опытного кукольника-актера кукла оживает неузнаваемо, про каждую говорящую и двигающуюся куклу можно писать отдельную новеллу...
- Недаром в незапамятной древности, в средневековье, были так популярны всевозможные плошадные представления с куклами – тот же наш Петрушка, тот же европейский Полишинель, Гиньоль в южной Франции... Даже «Тристана и Изольду», «Ромео и Джульетту» бродячие кукольники ставили...
- У кукол и кукольного театра – прекрасное будущее. Человечество никогда не откажется от этого чуда. Несмотря на все компьютеры.
- В компьютере тоже можно, интерактивно, посмотреть спектакль кукольного театра! Уже по выставкам, при помощи веб-камеры, можно спокойно ходить...
- Да, времена новые приходят. И не все в них так плохо. Я начала с грустной ноты и теперь боюсь показаться пессимистом. На самом деле я – оптимист! И я люблю свое искусство. И стараюсь передать эту любовь детям.
- Мы не поговорили о театральных костюмах. Это еще одна, и могучая, ветвь вашей преподавательской работы. Сшить костюм для определенной роли – это значит самому прожить и пережить эту роль, вжиться в образ, суметь так же, как актер, что будет играть эту роль, перевоплотиться. Вот возьмем роли Отелло и Дездемоны. Отелло, мавр, воин... Каков должен быть его костюм? Какую смысловую и колоритную нагрузку нести? Ведь он не думал о роскоши наряда – он думал о делах, которые вершил, и о безмерно любимой жене, которую убил из ревности... Еще Пушкин сказал, что Отелло не жесток, что он не злодей: он несчастен, одурманен, он, как ребенок, поверил лжи Яго. И гибель Дездемоны – это и его несомненная смерть тоже. Вот это все надо, как это ни трудно, выразить в костюме, в его цветовых сочетаниях... причем, догадываюсь, костюмы в разных действиях трагедии должны быть разные... И рядом с мавром – Дездемона. По традиции – нежная, светящаяся изнутри. Каков должен быть ее наряд? Вот все эти образные составляющие вы продумываете с ребятами, когда они начинают заниматься костюмом?
- А как же! Они должны прежде всего прочитать пьесу. Вникнуть в характеры, в психологии героев. По сути, художник-костюмер вместе с режиссером готовит спектакль – одевает героев именно в те одежды, в которых они должны быть на сцене. От характера костюма во многом зависит успех роли. Можно сшить такой костюм, что даже талантливый актер почувствует себя в нем неудобно, не сможет целиком перевоплотиться в своего героя. И наоборот – костюм может быть такой, что вдохновит актера, зажжет его!
- Вот Шаляпин сам рисовал эскизы костюмов для своих ролей...
- Ну, Шаляпин – это универсальный гений. А вообще-то театральный художник сам продумывает, какими должны быть костюмы спектакля, и делает, естественно, предварительные эскизы... обсуждает их с режиссером, с актерами. Делание спектакля – это огромный синтетический процесс, общий для всех участников. Скажу еще, что наши выпускники – художники по костюмам очень востребованы сейчас не только в Нижнем, но и в Москве, в московских театральных цехах, несмотря на то, что в Москве свои театральные училища, это понятно.
- Значит, наши ребята имеют в столице успех?
- Я всегда радуюсь их успехам. Я всегда хочу, чтобы то дело, которое выбрали для учебы они, стало действительно делом их жизни. Чтобы они стали профессионалами, истинными художниками. И вся драгоценность моей педагогической судьбы – в этом.
ЕВГЕНИЙ ЮСОВ: ИМПЕРИЯ ЦВЕТА
Нижегородский художник и мировая живопись: диалог культур
...Когда-то давно, когда он был еще студентом, его картины воспринимали в штыки. Вернее сказать – вообще не воспринимали.
Полотна Евгения Юсова шли вразрез с разрешенной и обласканной властями и временем реалистической живописью.
Более того: своей живописью Евгений Юсов бросал вызов времени, напрямую подсоединяясь к единственно верному – живому чувству подлинности искусства.
Теперь его смело записывают в классики. На выставке “Земляки”, что сейчас проходит в Москве в выставочном зале “Беляево”, его живопись вызывает огромный интерес. Сказать, что художник успешен – значит ничего не сказать. Жизнь художника сложна и напряженна во все времена. И все же, как узнаваем классический путь: от преследования и непонимания – к признанию и восхищению... Эту дорогу повторяют молодые – в свой черед.
Есть искусство от слова “искусственный”. Естественнее картин Юсова трудно что-либо придумать – так радостно, на одном дыхании, цвет переходит в цвет, так хороводно, то нежно, то неистово, танцуют цветовые пятна. Из мозаики световых взрывов и энергичных мазков складываются города и замки, храмы и реки, лики и фигуры. На холстах Юсова живет и дышит целый мир – мир, ощущаемый им самим и адекватно выражаемый. Он – Автор Собственного Мира.
Как, впрочем, и всякий истинный художник.
- Женя, ты уже давно мастер, маэстро... Маэстро Юсов, каков твой личный взгляд на современное искусство? И на нижегородский арт-процесс?
- Существование художника – одна из величайших тайн на земле. Сколько бы мы ни говорили о ней, нам ее никогда не разгадать. Вот и я живу внутри этой тайны. И по мере сил работаю, пишу то, что вижу и ощущаю. Картина – это сгусток живого света, живая энергетика. Каков твой внутренний мир, таковы и твои полотна – тут все взаимосвязано. А нижегородский художественный мир... Живет, тоже по мере сил. Живет своей жизнью.
- И ты в этой жизни принимаешь активное участие?
- Что делать? Приходится. Выставки, вернисажи, обсуждения на правлении Союза художников, на выставкомах и худсоветах... Каждодневная работа. Тружусь.
- Относишь себя к категории художников-подвижников? Тех, кто каждый день приносит лепту на алтарь живописи?
- Не могу назвать себя лентяем. Холсты натянуты, и я – каждый день перед ними...
- Смотришься в них, как в зеркало? Насколько художник выражает себя на полотне?
- Я никогда не думал над степенью художественной искренности. Или, может быть, мысли эти приходили потом, когда создашь работу и выставишь ее на вернисаже? Конечно, картина – как и живое лицо человека, его улыбка и глаза – это своеобразное зеркало души. Мои картины – это я сам. Каков я есть на самом деле. А зритель – просто свидетель.
- “Свидетельствую, ибо истинно...”
- Должно быть, так. На выставках я вижу, как мои работы радуют людей.
- Их понимают? Несмотря на то, что на твоих холстах, на взгляд неискушенного зрителя, с виду фантазийно-хаотичный веер цветовых выплесков, при внимательном рассмотрении, созерцании на полотне проявляются люди, скачущие кони, рыцари, башни и замки, таинственные грады с луковицами храмов, скалы и водопады, цветные дожди и сияющие радуги... И все это – не фигуратив, а изображено посредством мозаичного, свободно закомпонованного набора цветовых плоскостей. Как ты пришел к этому оригинальному стилю?
- В такой манере я работаю уже много лет. Я бы не употреблял, конечно, манерное слово “манера”. Это не манера, это мое “я”. Сакраментально, но факт: я так вижу... И пишу, естественно.
- Долог был путь к зрительскому пониманию?
- У каждого из нас путь длиною в жизнь. Кто-то понимает меня и любит, кому-то это странно и непонятно. Попасть в резонанс с автором всем без исключения – невозможно. Маяковский сказал: “Я не пряник, чтобы нравиться всем.” Но я радуюсь, если приношу радость другим.
- Бетховен обронил в одном из писем: “Самое прекрасное – приносить радость другим людям”. Но ты ведь не думаешь о публике, когда пишешь работу. А что тебя вдохновляет?
- Когда работаю над холстом, часто слышу музыку внутри себя. Вот ты сказала о Бетховене. Люблю Бетховена, люблю русскую музыку, люблю Свиридова, Рахманинова, Скрябина, люблю оперы Вагнера...
- У тебя есть даже автопортрет в берете, ты там на Вагнера похож!..
- Люблю русские народные песни и церковные хоры – Бортнянского, Березовского, Чеснокова. Вообще русское искусство, русская культура как явление – тоже не разгаданная миром тайна. Причем такая, что питает весь мир! И будет питать! Почему западные режиссеры бесконечно ставят оперы Чайковского в театрах, снимают фильмы по Толстому, по Достоевскому? Почему авангардный японский режиссер ставит в театре в Токио “Три сестры” и “Дядю Ваню” Чехова? Потому что неисчерпаемая, Божественная энергия в них во всех заключена. А наши русские философы? Это же чудо!
- Ты имеешь в вижу русских космистов? Павла Флоренского, Льва Шестова, отца Сергия Булгакова, Николая Бердяева?
- Их как-то странно назвали космистами, мне кажется, это к ним не подходит. Это большая, всеобъемлющая религиозная философия. И эта философия не только весь Серебряный век, но и все последующие эпохи кормила собою мировой дух – и русскую эмиграцию, и наше андеграундное подполье, и мировую культуру... Вот мой сын Иван, он литератор, талантливый писатель и искусствовед, он хорошо знаком с этим пластом культуры, которым Россия вправе гордиться.
- Иван Юсов сейчас в Нижнем?
- В Москве. Много работает, пишет. Думаю, Россия в его лице тоже получит незаурядного мыслителя. Иван никогда не станет заниматься поп-культурой, масскультом. Пусть у него немногочисленный круг читателей – верю, его поймут и оценят. Ваня и его жена Ольга сейчас защищают диссертации в Москве.
- Иван – единственный сын?
- У меня еще дочь, она живет в Таллине. Эстония давно стала для нее и ее семьи второй родиной, они после учебы осели там крепко и надолго, возвращаться не собираются: отстроили хороший дом, я люблю у них, приезжая, париться в сауне...
- И внуки у тебя уже есть?
- Есть, а как же!
- Ты писал их портреты? Вообще, как относишься к жанру портрета, к семейному портрету, который когда-то был в моде – во времена Рубенса, Ван Дейка, Рембрандта?
- Портреты я писал и пишу. Правда, они в той же мозаичной стилистике, что и мои картины. Портрет и натюрморт – вечные жанры искусства. Важно ведь не что, а как. Нет плохих жанров, есть слабые художники.
- А как ты для себя определяешь: слабый или сильный? И кто твои вдохновители в истории искусства?
- Слаб ты или силен – решат время и Бог. Есть, конечно, объективные критерии оценок. В изобразительном искусстве чаще всего дело решают художественный вкус, личная энергия – холста, мазка, оригинальность замысла. Если присутствует этот ансамбль – художник состоялся. Если его нет... ну, тогда грустно очень бывает смотреть на такие “картины”. Далеко не все, что намалевано красочкой на холсте, есть Картина... А мои вдохновители... Ты хотела сказать – учителя? Я многих мастеров люблю и ценю. Очень люблю Врубеля. Считаю Врубеля невероятным явлением, просто чудом, северным сиянием русской живописи. Искусствоведы говорят, что одним из моих “праотцев” в русском искусстве был Павел Филонов. Филонов, конечно, гений. Его долго замалчивали... и в результате его живое время для признания, как, впрочем, и время всего русского первого авангарда, прошло, и сейчас его мало кто знает. А музеи, в чьих коллекциях есть работы Филонова, сейчас гордятся ими. Это и есть горький парадокс неумолимого времени.
- Неуклонный ход времени тебя не пугает?
- Нисколько. Я стараюсь быть философом. И я верую в Бога. Бог одаривает каждого возможностью выбора пути. Я выбрал его однажды. И иду по нему. Я – идущий. Художника ничто не остановит. Иногда мне кажется, что времени нет, особенно когда смотрю на холсты мастеров.
- Ты путешествовал много?
- Я заядлый нижегородец и особенно далеко не отъезжал из родных мест. В Эстонию к дочери мы с женой, конечно, ездим. Моя жена Светлана – художник, как и я.
- Тяжело двум художникам под одной крышей?
- У нас со Светланой хороший дуэт. Нам – не тяжело. Мы дополняем друг друга. Светлана занимается акварелью, работает в методкабинете, специалист по художественному образованию, возится с детьми, бесконечно рисует с ними, выезжает на пленэр... У нее прекрасная душа, тонкое понимание искусства. Я счастлив, мы вместе уже много лет.
- А выставки у тебя где проходят? И куда уезжают твои работы, приобретенные с выставок? Они-то ведь путешествуют далеко, далеко...
- Да, работы уезжают далеко! (Улыбается.) Мои картины есть и в Германии, и в Англии, и в других странах. Выставляюсь уже давно в Москве. Вот Алексей Федоров, сам родом из Нижнего, а сейчас москвич, задумал проект “Земляки” - сейчас в Москве проходит очередная выставка проекта, и я на ней присутствую. Вот с этой выставки триптих у меня купили, а куда он уедет, еще не знаю... Лишь бы работы жили в хорошем пространстве, в коллекции или музее, и радовали глаз и сердце.
- Опять мы приходим к этому ключевому слову - радость... Труд трудом, а радоваться, праздновать ты любишь?
- Как всякий человек! Я люблю праздник в компании с хорошими людьми, с милыми друзьями. Виктор Тырданов, Владимир Рекин, Юрий Приданов, Альберт Данилин – мои друзья, с кем я вместе учился, с кем провел молодые годы – на подъеме, на эмоциональных взрывах, - они и сейчас рядом со мной. Правда, Альберт уехал жить в Сеченово, в дом отца. Но живопись он не оставляет, и в Нижний приезжает время от времени... Очень люблю зимние праздники, Новый год и Рождество. Вообще люблю дом, домашнее застолье, спокойную душевную беседу, понимающие глаза напротив...
- А если непонимающие?
- Я не спорщик, не воин, не борец. Считаю: каждый – носитель того, что он сам выстрадал. Человека нельзя ломать переубеждением, особенно одноразовым, в споре. Душа – это свобода, это птица, и она летит. “Дух дышит, где хочет” - это древняя истина... Я сейчас работаю в Доме художника в мастерской, где раньше работал покойный Юра Кузьмин. Вот это был душа-человек! Одновременно спокойный и неистово-страстный, внутренне по-мужски собранный – и раскованно-теплый, нежный. Помню, как он зимой, в холодный день, шел на этюды – писать Благовещенский монастырь. Лютый мороз, синева неба, деревья все в инее... день – красота! - а Юра навстречу мне идет с огромными холстами под мышкой и с этюдником, висящим на плече, в шапке-ушанке набекрень. “Юра, куда это ты в такой морозище собрался?” - “Этюды помалевать!” - “Да это же не этюды будут, а сразу выставочные холсты! Ты бы хоть формат поменьше взял!” - “Такой роскошный день, Женя, вот напишу – подсохнут – и сразу на выставку, что мелочиться!” Прекрасный художник был... И человек... Рано ушел от нас.
- Приход человека в жизнь – и уход отсюда, из мира живых... Ты не подобрался еще к теме “жизнь – смерть”?
- А как можно на холсте прямо изобразить этот вечный и трагический союз? Все, что я делаю, во всем, наверное, обе они просвечивают. Вот пишу фантастический град – а за призрачными скалами – обрыв во тьму... Куда? В какую? Зритель это сам чувствует... И я не договариваю. Живопись прекрасна тем, что она – без слов. Как и музыка. Живопись и музыка – родные сестры. Не все и не всегда можно выговорить словами.
КОШКА, КОТОРАЯ ГУЛЯЕТ САМА ПО СЕБЕ
Ольга Артюшина и ее кошачье царство
Простое маленькое «мяу!» – как много оно означает для большого и сложного человека…
Кошка, которая спасла в Средние века Европу от нашествия грызунов, а значит, от опустошительных пандемий страшных болезней – от вымирания.
Кошка, которой услаждались, нежно гладя и лаская ее, Нефертити и Клеопатра, Таис и Аспазия, Мария-Антуанетта и Ксения Годунова.
Кошка, которую проклинали и сжигали на кострах, именуя ведьмой, дьяволицей и исчадьем сатаны: неисчислимы аутодафе для кошек, устроенные инквизицией.
Кошка – египетская богиня Бастис. Кошка – следопыт, убийца, солдат мщения. Кошка – обычный домашний зверек: не забыли ли вы купить ей сегодня свежей рыбы?
Кошка на картинах Фрагонара, Репина, Ренуара, кошка на страницах книг великих писателей: Чеширский Кот и развеселый французский Пиф, кот – Бременский музыкант и удивительные, такие разные, каждый со своим характером, коты в рассказах Куприна, Вересаева, Бианки…
Смешная карикатура в старом журнале: лежат рядом кот и хозяин, и человек думает: «Это мой кот!» – а кот хитро улыбается: «Это мой человек…».
Трудно представить человека без кошки, а все человечество – без сопровождающего его в веках, параллельного «кошачьего царства». И есть среди нас люди, которые с удовольствием – и вполне профессионально - занимаются проблемами и тайнами этого звериного царства, разбираются в бездне кошачьих пород, нянчатся и с кошками, и с их хозяевами, придумывают кошачьи конкурсы и фестивали, все досконально знают о кошачьих хворобах и о кошачьей гастрономии, одним словом, ведают секретами и законами планеты по имени КОШКА.
Ольга Артюшина – такой человек. Она директор нижегородского клуба «Сантана» – клуба владельцев кошек и котов разных, часто очень экзотических пород. Ольга – молодая энергичная женщина, с внешностью одновременно и спортивно-подобранной, и утонченно-романтической. Чего в ней больше – романтики увлечения любимым делом – грациозными кошками, пушистыми царевнами, - или энергичного, вполне рационального подхода к жизни, свойственного современным молодым людям? Что такое для нее коты и кошки – дело жизни или склонность души?
Мы беседовали с Ольгой Артюшиной в самом клубе, и со стен на нас смотрели фотографии кошек. Крутолобые британцы сверкали янтарными глазами. Скоттиши с прижатыми к затылку ушками весело улыбались. Изящные турецкие белые котики играли с шерстяными клубками. Могучие сибирские коты мирно спали, положив голову на лапы.
А рядом, за стеной, шла кошачья выставка. Гордые своими питомцами хозяева волновались и переживали за любимцев. Кто получит титул? Кто займет первое место? Зверьки, кажется, понимали своих хозяев – поднимали к ним умильные мордашки, мяукали: мол, не волнуйся, я у тебя выиграю все равно!
- Ольга, вы, наверное, любили кошек с детства?
- Любила. Но так можно сказать почти обо всех нас. Все мы любим кошек, любим ласкать их, кормить, разговаривать с ними… Кошка – древний спутник человека.
- Я бы не сказала, что кошек любят все безоговорочно. Есть люди, которые их не переносят. Но таких, конечно, меньшинство. А какова была идея создания в Нижнем Новгороде такого кошачьего клуба?
- Клуб любителей кошек «Сантана» организовала Тамара Михайловна Артюшина, моя свекровь – почему-то не люблю этого слова, скажу лучше: мама моего мужа. Она первая привезла в Нижний Новгород котят персидской породы из Чехословакии в 1990-м году. А в августе 1991-го был основан первый в нашем городе клуб любителей кошек. Вот в этом году будет юбилей – нам уже пятнадцать лет.
- Клуб – это всегда некое направление, вектор работы. Какая же у вас основа работы, деятельности клуба?
- В основном это, конечно, племенная работа. Правильный подбор племенных животных. Повязав случайных животных, вы не получите хороших, породистых котят. Мы занимаемся тщательным подбором животных для вязки. Ведется большая фелинологическая работа. Мы даем хозяевам кошек бесплатные консультации по любому вопросу, касающемуся их питомцев.
- Какого плана эти вопросы?
- По уходу за животными. Как правильно их кормить и ухаживать за ними. Как играть с ними. Как воспитывать, если кошка делает что-то неправильно, назло хозяину. Одним словом – вопросами обратной связи: человек – кошка.
- А кто, интересно, хозяева? Вернее, кого среди них больше – молодежи или людей старшего возраста?
- Самый разнообразный возрастной контингент. К нам приходят и бабушки, и дети. И молодые люди. Все, для кого их питомец – член их семьи…
- И вы помогаете каждому…
- Стараемся.
- Это и есть деятельная любовь, я так думаю. Скажите, Оля, сейчас свободно можно раздобыть книги по уходу за кошками, о кошачьих породах? Раньше их было не сыскать днем с огнем, из Нижнего за ними в Москву ездили…
- Абсолютно свободно. Теперь таких книг много, и они переиздаются. Правда, в разных книгах бывают противоречивые советы.
- Клубная работа – это, я понимаю, еще и выставки кошек. Какие выставки и когда вы проводите?
- Мы проводим международные выставки, рекламные и выставки-продажи котят. Все выставки проходят в ДК имени Свердлова. В них участвуют животные нашего клуба. Международной выставка считается, если в ней участвует от ста животных и более, и судейство проводят эксперты международной категории. С гордостью могу сказать, что в наших выставках обычно участвует 115 – 130 животных, причем практически все из нашего клуба!
- Как часто устраиваются выставки подобного ранга?
- Обычно два раза в год – весной и осенью. В октябре прошлого года на международной выставке на Нижегородской ярмарке было несколько животных и из нашего клуба.
- Каков механизм оценки стати, породы, отсутствия изъянов у животного? Как определяется победитель? Или победителей несколько в выставке?
- Существует определенный стандарт для каждой породы. Эксперты подробно описывают достоинства и недостатки конкретного животного. И на основе этих описаний эксперты выставляют свои оценки животным.
- Но победитель, повторюсь, всего один?
- Один!
- Это может быть кошка любой породы?
- Да. Предпочтения ни одной породе не отдается. Вот на последней выставке, например, победил кот породы скоттиш-фолд.
- Какие у вас награды?
- Каждое животное получает диплом. Если кошка получает титульную оценку – награждается красивой розеткой. Ну, естественно, призы, сувениры, памятные подарки – хозяевам, и корма для их любимцев.
- Ольга, у вас самой дома есть кошки? Не сомневаюсь в ответе…
- Кот. Американский экзот.
- Персы, пушистые, нежные, полные скрытой грации… голубоглазые сиамцы... Как вы относитесь к восточным породам?
- Дело вкуса. Хозяин сам выбирает себе животное – по эстетическим склонностям, по эмоциональным. Просто по чувству. Я люблю массивных, больших котов. Если выбирать между утонченной кхмерской кошкой и увесистым крутолобым британцем – я выберу британца.
- Оля, а у нас в Нижнем есть коты… ну совсем экзотических пород, к примеру, кошки-сфинксы, бесшерстные, голые?
- Есть. И в нашем клубе есть несколько заводчиков, у которых можно приобрести таких котят.
- Были ли у вас в жизни мистические, таинственные случаи, связанные с кошками? Ведь бытует поверье, что кошка – достаточно мистическое животное…
- Да, кошки, без сомнения, видят иной, параллельный мир. Знаю такой случай. На отпевание в дом, погруженный в траур, пригласили певчих. Певчие поют церковные песнопения, а кошка покойной ласкается, так и ластится к… пустому креслу, где никто не сидит… как к живому человеку. Даже среди певчих – удивление: что это с кошкой? Потом нам объяснили: кошка ВИДЕЛА умершую хозяйку – или, если хотите, как-то чувствовала ее душу, ее энергетику, и ласкалась к ней…
- Да, и я тоже помню… Наш кот Филька – уже после того, как не стало моего отца, художника – внезапно, однажды вечером, встал на задние лапы, поднял морду к папиным картинам, висящим на стенах (а раньше он их никогда не замечал, не обращал на них внимания!) – и тоскливо, тоненько замяукал… Прислушивался. Мяукал опять! Я приблизилась к картинам. Кот мяукать перестал. И в тишине я услышала… такой нежный, еле слышный треск, исходящий от картин – такой треск издают электрические разряды или горящие в печке дрова… Я изумилась. Почему от картин шло потрескивание? Что услышал кот? Было то психофизическое явление или феномен какой-то иной природы? Я не знаю…
- Иногда кошки бывают очень очеловеченными. Просто как люди.
- Да, один из наших котов, Кеша, казалось, все понимал – всю речь, к нему обращенную… Хотя зоологи и утверждают, что зверь понимает не речь, а только интонацию. Ольга, скажите, а при выборе кошки, при покупке котенка какую все-таки роль играет порода кота? Ведь немаловажно, попадет тебе в друзья добрый и покладистый среднерусский кот – или живой, беспокойный, часто капризный сиамец!
- Восточные породы, конечно, гораздо более темпераментны. Подвижности, активности у них больше. Персы – флегмы, но и они тоже любят поиграть. И иногда любят показать свой нрав.
- Это как?
- Ну, вы кошке что-то запрещаете, а она возьмет – и сделает лужицу вам на любимом шелковом покрывале. Да еще прямо при вас, и смотря вам при этом в глаза. А восточные коты – сиамцы, кхмеры – всегда стремятся стать лидерами, даже если в доме есть собака! Вот у нас в клубе случай такой был. Немецкая овчарка охотилась за кошками, ни одну на улице не пропускала, задирала беспощадно! А хозяева, как нарочно, очень хотели иметь в доме еще и кошечку. Решились. Хотя сомневались: будет ли котенок в безопасности? Может, овчарка его загрызет в первый же день?.. Купили котенка, британца. Встречаю их, спрашиваю, как котенок и собака уживаются. «Да мы боимся, что котенок станет лысым!» Я – удивленно: «Как это?» Оказалось, что овчарка, от большой любви, зажимала его в передних лапах – и лизала, лизала! Она восприняла котенка как своего ребеночка…
- А у вас дома подобных ситуаций не было?
- Сначала у нас жила собака миттельшнауцер. Потом появился кот. На улице собака исправно, как водится, гоняла всех кошек, буквально развешивая их по деревьям. Но дома кот верховодит полностью. И наша собака стала, прошу прощенья, пуфиком для точки когтей кота! Чуть что, при плохом настроении – кот к собаке бежит и начинает ее лупить - воспитывать!
- Практический вопрос, так как у нас дома тоже кошки – трехцветная кошка и сибирский кот. Обо что им лучше точить когти? О доски, которые мы им поставили – или обо что-то мягкое, шерстяное?
- Сейчас есть много видов когтеточек. Выбирайте любую. Есть ковровые, есть веревочные.
- Когтеточки – это понятно, а как все-таки приобрести красавца – породистого котенка – при помощи клуба?
- В выходные дни мы регулярно проводим выставки-продажи котят, где заводчики нашего клуба продают своих котят, и на любые вопросы покупателей всегда можно получить грамотную консультацию у работников клуба. Все животные проходят обязательный контроль ветеринарного врача.
- Романтический вопрос. Устраиваете ли вы в клубе уютные чаепития с рассказами про котов и кошек – с обсуждением самых интересных случаев из их жизни?
- Конечно, люди в нашем клубе общаются и делятся своими историями, и обычно это происходит на выставках. Специально мы таких посиделок не устраиваем. Цель нашей работы сейчас – реальная помощь животным, консультации их хозяев, организация выставок, изготовление документов. Дел хватает.
- Снимаете ли вы фильмы о кошках, о ваших выставках?
- Пока только фотографируем. Может, придет время и для фильмов. Пока что для нас это очень дорого.
- Ольга, поговорим о приятном. Устраиваете ли вы вашему коту маленькие праздники?
- У моего кота два основных праздника – это праздник живота и всласть поиграть! Про покушать и так все ясно, а вот игры – ни под настроение. Если котейка бегает, прыгает, играет – значит, он здоров и весел, и это лучшая благодарность хозяевам за их уход. Мой кот недавно получил в дар кожаный шнурок от пиджака – и это сейчас его любимая игрушка! Хотя у него есть и настоящие игрушки. Для кошек сейчас, как для детей, огромный выбор игрушек! Мячики, дразнилки, всевозможные шуршики… игрушечные мышки – совсем как живые…
- А что бы вас радовало больше в плане клубной работы?
- Конечно, хотелось бы притока в клуб новых людей. И новых, редких пород кошек, таких, как мейнкун, кошка с острова Мэн, керл, манчкини. И, как ни странно, хочется, чтобы было больше животных ставшей сейчас редкой породы – русская голубая…
- А мраморный окрас – это порода или…?
- Окрас. Породы такой нет. Мраморная кошка – это рисунок: на лбу – жук-скарабей, на спинке – полоски, по бокам – круги. И такой рисунок может быть у разных пород кошек.
- Ольга, спасибо вам за интересный рассказ! Я уверена – после ваших слов многие по-иному посмотрят на кошек и их таинственную жизнь, идущую рядом с нашей! И захотят завести у себя дома маленькое милое существо, которому можно на ушко поверить самые важные тайны – без боязни, что их разгласят… И которое запросто снимает наши стрессы и усталость, бросается нам навстречу, когда мы приходим домой, прыгает на руки и всем своим видом и мяуканьем говорит нам: «Я тебя люблю!»
- Пожалуй, это главное и в работе нашего клуба.
- Родить любовь к кошке в сердце человека?
- Именно.
ФАНТАСТИКА И РЕАЛЬНОСТЬ СЕРГЕЯ БАРСОВА
У писателей-фантастов всегда отличное чутье не только на будущее – на настоящее тоже.
Быть может, в еще большей степени.
Ибо только в настоящем воздвигается Здание Жизни – ее огромный Дом, в котором найдется место для горя и радости, для военных похоронок и веселых свадеб, для детского крика и для книг на полках, выстроившихся в когорты манящего Знания и вечного Волшебства.
И правда: человек, который ДЕЛАЕТ книги, - уже почти волшебник.
Таков коренной нижегородец, человек-оркестр Сергей Барсов.
Нижний Новгород знает его во многих литературных обличьях. В каких – он расскажет нам сам.
- Так в каких же ипостасях Сергей Борисович Барсов существует в Нижнем Новгороде как литератор? Перечисляй все по порядку, не ленись и не скромничай…
- Во-первых, редактор. И здесь я преуспел немало. Шутка сказать – более двухсот книг я отредактировал за всю жизнь!
- Каких же?
- Самых разных – от шедевров мировой литературы до простенького рекламного буклета. В основном редактировать приходилось зарубежную фантастику и детектив. Наших авторов я тоже редактировал, но не так много.
Во-вторых, переводчик. Экзотическая, что и говорить, профессия…
- Очень востребованная сейчас!
- И всегда. Переводчик – как сталкер, что проводит тебя в Неизвестную Зону Другой Духовности. Мои авторы – ярчайшие имена в литературе, гении чистой воды: Роберт Хайнлайн, Айзек Азимов, Фредерик Браун, Рэй Брэдбери, Амброз Бирс…
- Да, эти имена для читательского уха звучат как музыка! Амброза Бирса, к примеру, ставят в один ряд с Эдгаром По и Мери Шелли как родоначальника рассказа ужасов…
- Моя последняя работа с Бирсом – его двухтомник, куда вошли его рассказы, наиболее полный свод в России, плюс «Словарь Сатаны».
- Что такое «Словарь Сатаны»? Как страшно звучит!
- Да нет, ничего такого жуткого. Там 998 словарных статеек, умопомрачительно остроумных и изящных, вкупе со стихами. Ну, к примеру: «БРАК – это ячейка общества, внутри которой мы найдем господина и госпожу, раба и рабыню»… ну и далее в таком роде. Амброз Бирс – личность незаурядная. Он первым в мире произвел журналистское расследование – это произошло во времена Теодора Рузвельта. Кстати, он автор множества басен – он написал триста басен! И я сейчас перевожу их для души. Вот одна из них: «Две лягушки сидят в желудке змеи. И одна лягушка говорит другой: «Гляди-ка, как все замечательно у нас получается! Есть стол, есть и пища!» Другая лягушка недоуменно смотрит: «Где стол? Где пища?» – «Так мы с тобой пища и есть!» Вот такие тексты с сумасшедшинкой. Эти басни не в рифму – они напоминают стихотворения в прозе. А судьба самого Бирса неожиданна и трагична. В качестве журналиста он поехал в Мексику в 1913 году – и пропал… Однажды он сказал: «Не увидят креста над моей могилой!» И это потом, когда его не стало, прозвучало уже как пророчество.
- Оставим Бирса в покое. Третья твоя ипостась?
- Писатель. Если ты литератор – ты не можешь не писать сам! Твое из тебя прорвется обязательно!
- Что ты опубликовал?
- Не так много. Четыре фантастических рассказа и одну повесть – «Продавец льда». Повесть была напечатана в журнале «Нижний Новгород» и вызвала тогда неподдельный читательский интерес. Неопубликованное? Конечно, есть. Это тоже рассказы – люблю небольшие, компактные композиции – и минироман-коллаж. По построению эта моя вещь напоминает «Рукопись, найденную в Сарагосе» Потоцкого. Сейчас пишу учебник по фантоменторике. Интереснейшая задумка!
- Что такое фантоменторика?
- Это новая наука. Наука о том, как можно использовать материалы по фантастической литературе в нашей предметной, обычной жизни. Вдохновил меня на это дело Василий Дорофеевич Козлов, руководитель Высшей школы экономики и в свое время – директор департамента экономики и прогнозирования. Ты не слышала ничего о «Кабинете Бака Роджерса» в ЦРУ?
- Ничего! И никогда!
- Ну вот видишь. А ведь это была очень серьезная контора в главном разведывательном управлении США, которая конкретно занималась прогнозированием – а именно, предметным анализом фантастики!
- То есть именно художественных текстов? Потрясающе! Вот что такое, оказывается, художник слова! Тем более фантаст. Классическая ситуация: Жюль Верн подробно прописывает в романе суперфантастическую идею – и всем кажется, что до ее осуществления человечество пойдет еще миллионы лет! – а проходят каких-то два-три десятилетия, ну, полвека… и люди получают «выдумку фантаста» в реальной, живой жизни! Фантоменторика занимается такими разработками, я правильно поняла?
- Да, именно такими! Но в положениях фантоменторики амплитуда времени между фантастической выдумкой и ее реальным воплощением сокращается до минимума.
- И четвертая ипостась, Сергей, - это…
- Ну да, издатель! У меня есть собственное издательство «Стеллариум».
- Звучит красиво! «Звездариум», «звездный аквариум», в переводе на русский… Что же ты издавал?
- К примеру, «Словарь крылатых латинских выражений». Очень актуальная книжица, скажу тебе. И для жизни пригодная, и для филологических изысканий. Мое издательство работает на заказах. Вот накопим денег – издадим что-нибудь стоящее! Ты зря успокоилась – есть еще и пятая ипостась!
- Все, я молчу…
- Тут-то как раз и можно поговорить нам с тобой вполне профессионально – как поэту с поэтом! Я поэт, между прочим, и автор 750-ти лимериков! Люблю я это занятие – лимерики сочинять!
- Редкий поэтический жанр, смею заметить.
- Зато какой изящный! Для справки: текст общеизвестной песни эпохи Великой Отечественной войны – ее еще Клавдия Шульженко гениально поет – написан в форме лимерика:
Синенький скромный платочек
Падал, опущенный с плеч…
Ты говорила,
Что не забудешь
Ласковых, радостных встреч.
Но «Платочек» – это чистая лирика, а ирландские лимерики, например, такие забористые! Похлеще, чем наши матерные частушки. Ну очень непристойные! Кто только не писал лимерики! Даже великий фантаст Айзек Азимов их писал – и выпустил аж пять книг одних лимериков! Вообще Азимов – суперличность. Фантаст, философ, популяризатор науки – выпустил в свет более пятисот книг… Долгую жизнь прожил и умер, кажется, в начале девяностых. А ведь он наш, российский парень – родился в деревне Петровичи где-то в Смоленской области… В двадцатые годы его семья переехала в США. Там Азимов и стал ученым-биохимиком, а позднее – писателем. Я переводил его трилогию «Основание» и рассказы.
- Сергей, я заметила: ты все время сводишь разговор с себя – на писателя, которого ты любишь, читаешь, переводишь, редактируешь и все такое прочее! Давай от канвы твоей жизни не отвлекаться. Я знаю, что ты одно время работал в нижегородских издательствах «Параллели» и «Флокс»…
- Да, совершенно верно, и, работая там, упоенно переводил Нортона и Хайнлайна: «Дверь в лето», «Марсианка Подкейн», «Человек, который продал Луну», «Дорога славы».
- Немаловажный постулат: значит, ты превосходно знаешь английский!
- Это значит лишь одно: что я превосходно знаю русский! По-английски я читаю свободно, говорю, конечно, хуже – нет достаточной языковой разговорной практики.
- Как ты оцениваешь сегодняшнюю литературную ситуацию в Нижнем Новгороде?
- Ее просто нет.
- Ты так считаешь?
- Я не имею в виду писателей. Я имею в виду именно литературную ситуацию, про которую ты и спросила. Пишут-то писатели в Нижнем хорошо. Но издают – в Москве. Значит, это уже не нижегородская, а МОСКОВСКАЯ ситуация. Когда в Нижнем существовал литературный журнал – в городе нечто ситуативно-литературное происходило. Журнал умер – потерялись читатели. Журнал, помимо того, что это и чтиво, и познавательная платформа, и котел, где варятся течения, мнения, разнообразные эстетики, - это еще и мощный политический рычаг. Когда мы здесь, в Нижнем, с пеной у рта говорим – и даже кричим – о культурной столице, - как же можно говорить о КУЛЬТУРНОЙ столице, в которой нет литературно-художественного ЖУРНАЛА?! Я не имею в виду глянцевые журналы, гламурные… Это все равно что полковник без медалей! Или сапожник без сапог!
- Я верю в то, что журнал в Нижнем будет. Будет! Возродится! Ведь был же, в девяностых...
- Хорошо бы! Журнал - это важно. Это литературный процесс. Такая полноводная литературная Волга.
- И открытие новых имен!
- Далее идем: издательств крупных у нас нет. Есть маленькие издательские конторы и только типографии, работающие на заказ – то есть платная услуга, не более того. Плати и издавай! Причем издавай что хочешь!
- Как ты думаешь, почему такой большой и значимый город, каковым является – или старается казаться - на карте России, а быть может, и мира, Нижний Новгород, не может обзавестись серьезным книгопроизводством?
- Боязнь конкуренции Москвы – раз. Московские издательские концерны постепенно подмяли под себя все мыслимые книжные финансы. Два: издательство, хорошо и ярко начавшее деятельность, часто бывает угроблено по глупости, по жадности, по отсутствию фантазии или элементарного ума у руководства… а могло бы долго жить и процветать на книжном рынке.
- Я знаю, ты увлекаешься кино. Но ведь и киноиндустрии у нас в «столичном» Нижнем тоже нет!
- Никита Михалков нам в свое время пообещал златые киногоры. Но все осталось втуне. А ведь вдуматься только: у нас и Юрий Беспалов, один из лучших кинодокументалистов России, Дворжецкий здесь обитал, Сокуров вот отсюда, от нас, в широкий киномир выплыл, Велединский… У нас есть множество ТВ-каналов – и нет серьезной кинофабрики. Если мы действительно хотим стать – и пребыть – столицей, нам надо и об этом размышлять!
- Надо налаживать процесс обратной связи: «блокбастер – зритель» и «бестселлер – народ». У нас пока нет качественных блокбастеров, что завоевали бы широчайшую публику, и ярких бестселлеров, что заставили бы говорить о себе большой читательский мир. Донцова – это не бестселлеры! Это просто массированная развлекательная индустрия, причем невысокого полета. И «Турецкий гамбит» – отнюдь не блокбастер, хоть и расхвален.
- Хорошо то, что сейчас у нас сделали много кинотеатров – и роскошных, надо признать. И тем самым воскресили КИНОТЕАТР как таковой! Люди ходят в кино, покупают дорогие билеты, идут хорошо отдохнуть, как раньше ходили! Театр, кино, концерт – культура массового зрелища должна возродиться и расцвести в ином качестве. Кино будет искусством номер один двадцать первого века. И литература должна еще это осознать.
- Ты сам ходишь в кино?
- Мне для созерцания – и осмысления – хорошего фильма достаточно экрана монитора. И я ловлю кайф – и подмечаю все детали, и сопереживаю, и наслаждаюсь…
- Что же тебе нравится из фильмов – особенно из тех, что сняты по мотивам известных и интересных книг?
- «Дюна» - фильм Дэвида Линча по роману Фрэнка Херберта. Хорошо и добротно снимают фильмы по книгам Стивена Кинга. Их всегда приятно смотреть. Брюс Уиллис вызвал у меня уважение, когда я увидел его отличную работу – как режиссера, сценариста и актера – в «Завтраке для чемпиона» по известному роману Курта Воннегута.
- Итак, наступивший век – век зрелищ, шоу! Вспомнилось название одной из развлекательных книжных серий «Эксмо»: «Шоу-детектив»…
- Ну это просто шахматный ход в партии издательской конкуренции.
- Поговорим о так называемой личной жизни. Тебя без твоей обаятельнейшей жены Татьяны трудно представить. Вы – настоящая пара. Ты веришь в любовь с первого взгляда и до гроба?
- Не только верю, но и живу в ней, как в светлом дворце, вот уже всю жизнь! И думаю так – ради этого, в сущности, и стоит жить. С Таней мы поженились 22 ноября 1975 года – представь, сколько лет мы вместе... Да, с Татьяной мне повезло как никому! Мы ведь еще и два профи-литератора, хотя у жены отнюдь не литературное образование. Она окончила ГИСИ по специальности «инженер-строитель», но обладала еще и широкого размаха гуманитарными дарованиями, которые стала потом интенсивно развивать – и стала помогать мне в моей работе. Таня и переводчик отличнейший, и сама пишет рассказы! Мой ангел, мой гений, муза, хранитель – и, между прочим, первый читатель всего, что выходит из-под моего переводческого, редакторского или сочинительского пера.
- У вас бывают семейные конфликты? Творческие споры?
- Я лучше со всем миром перессорюсь, чем с собственной женой!
- А сын по чьим стопам пошел?
- Игорь – книжный художник, работает в рекламе, ищет себя. Выбор судьбы человек делает сам, Бог предоставляет ему эту возможность. Меня вот когда-то учили музыке – и, как оказалось, без видимого толка…
- Значит, дома должен быть рояль!
- Увы, давно продан.
- Этот старый дом на улице Ульянова, в котором семейство Барсовых живет сейчас…
- Да, это дом, где я родился и вырос, и вот всю жизнь живу. Он 1861 года постройки. Видишь, он совсем разваливается… ему ремонт, конечно, нужен… но мы к нему привыкли, как к живому человеку – к этой винтовой лестнице, к этой лепнине на потолках… Мое детство, история России – со мной. Хотя иной раз и хочется бытовых удобств другого порядка. Новейших.
- А дом в деревне у тебя есть?
- По Арзамасской дороге. Купил его удачно когда-то – на гонорар за хайнлайновскую «Дверь в лето». Собираю там по весне зеленые сосновые шишки – и варю из них дивного вкуса мед.
- Почти «Вино из одуванчиков» Рэя Брэдбери… Мы не поговорили про детективы. Кого из нынешних детективщиков ты ценишь?
- Из зарубежных – Дика Фрэнсиса. Из наших… пожалуй, Устинову. Ее хоть можно читать. Все остальные пишут плохим языком. И сюжеты почти все повторяются. Это как отрава: да, можно глотать, и организм в результате выработает противоядие… но и к изысканному блюду вкус напрочь отобьется. А ведь есть прекрасные писатели, сочинявшие детективы! Честертон, Чейз… Таня вот недавно перевела роман Чейза – «Мисс Шамвей машет волшебной палочкой». Перевод – прелесть! Не знаем пока, куда пристроить…
- Мы все-таки, Сергей, увидим превращение любимого Нижнего Новгорода в город культуры, в настоящую, а не номинальную, столицу культуры? И не мановением волшебной палочки мисс Шамвей, а творческим трудом самих нижегородцев? У тебя самого, может быть, есть наметки, программа, как это сделать?
- Да! Такая программа у меня есть! И я знаю, как это сделать! И это – не фантастика, а самая настоящая реальность!
СЕРГЕЙ БАРСОВ – ДОСЬЕ
Родился 12 декабря 1951 года в Нижнем Новгороде.
Родители – врачи.
Учился:
Три года на филологическом факультете Педагогического института.
На историческом факультете ННГУ.
Полгода в Институте иностранных языков (ныне – Лингвистическом университете).
Работал: ротаторщиком в Ленинской библиотеке.
Техническим редактором.
Лифтером.
Учителем средней школы.
И прочее – трудовик можно смело издавать как двухтомник.
Литературная карьера началась с должности главного редактора в частном нижегородском издательстве «Флокс» в начале девяностых годов ХХ века.
МАГИЯ РОМАНСА
Две жизни Галины Богатовой
«Утро туманное, утро седое… Нивы печальные, снегом покрытые…»
Кому с детства не знакомы эти нежные и пронзительные слова, эта музыка, берущая за душу, струящаяся, как прозрачная река?
«Какой же русский не любит быстрой езды?» - вопросил когда-то Гоголь. Добавим: и какой же человек не любит романса – старинного русского ли, цыганского ли романса, где воедино – удаль и скорбь, безумная нежность и откровенная страсть? А еще – та непередаваемо сокровенная, интимная интонация (это признание – тебе, и только тебе!), что и заставляет всех иноземцев говорить о «загадочной русской душе».
Галина Богатова исполняет русские романсы и по велению сердца, и по предназначению судьбы. Ее насыщенное, теплое, бархатное контральто слышали не только в Нижнем Новгороде, но и в Москве, в Болгарии, в Польше, в Прибалтике, в Белоруссии, на Северном Кавказе. Да и так ли уж важна для певца география – сколько он земель увидел, где порадовал слушателей своим искусством… В древнем Китае бытовала поговорка: «Если ты написал одно прекрасное стихотворение – ты уже поэт». Если певец спел публике хоть один яркий, запоминающийся концерт – он уже истинный певец.
Даже если к своему певческому счастью он шел долго и непросто.
- Галина, ты живешь интересной жизнью. Поездки, концерты, подготовка новых программ, новых тематических вокальных вечеров, приглашения спеть в престижных залах… Однако мне известно еще и то, что ты владеешь и другой профессией! Как тебе удается сочетать, внутри твоего делового режима, вокал со всеми его техническими и концертными трудностями – и… журналистику! Да еще криминальную журналистику – самую, пожалуй, опасную область журналистской работы!
- Да, это оказалось не так просто. Но это судьба. А от нее, как известно, не скроешься. Я писала свои острые журналистские материалы – и одновременно увлеченно пела, брала уроки вокального мастерства у педагогов Нижегородской консерватории – и попутно встречалась с людьми, которые давали мне пищу для расследований, связанных с преступлениями и наркоманией, с жизнью притонов и с нарушениями прав заключенных в российских тюрьмах, с суицидом и вопиющими случаями дедовщины в армии…
- Как можно это совместить? Ты просто героиня современного остросюжетного романа! Нежные розы – и кровавые шипы…
- А жизнь сама состоит из контрастов. Кстати, как и музыка. Ведь и романс – это не однородная музыкальная «сладкая масса», это не сплошные сантименты и любовности. Русский романс – это в какой-то степени сама ИСТОРИЯ РОССИИ. И я стремлюсь сейчас к тому, чтобы через его исполнение, особенно через показ забытых или полузабытых произведений, найденных в среде русской эмиграции в Европе и на Востоке, эта история представала перед нынешними русскими людьми в незабываемом – трагическом и солнечном – свете.
- Ты поешь неизвестные романсы? Где ты находишь их?
- Само провидение дарит их мне. Я езжу, путешествую, люди поют мне то, что они любят или что любили их предки – отцы, деды, - и иной раз услышишь такую жемчужину – потрясение, чудо! И я разучиваю романс прямо с голоса. Я ведь хочу возродить эмигрантский русский романс – тот, что пели офицеры Белой Гвардии, еще помня любимую Россию-Родину, но уже оказавшись на чужбине – в Константинополе, в Суэце, в Марселе, в Париже, в Нью-Йорке, в Бизерте, где жизнь, особенно в сердцевине бурных, гигантских мировых столиц, для эмигранта, потерявшего все, была порой невыносима…
- Какой из этих забытых романсов особенно дорог тебе?
- «Темно-зеленый изумруд». Это действительно драгоценность в музыкальной оправе. Такие вещи – золотой фонд русского романса. И вообще я стараюсь восстанавливать, петь офицерский романс. Может быть, потому, что я сама – из потомственной офицерской семьи!
- И у вас дома звучала музыка?
- О да! И музыка звучала, и на всяких музыкальных инструментах родители играли, и романсы пели! Можно сказать, я выросла под звуки романса… Он с детства был со мной. В пять лет я сама уже романсы пела. Потом была музыкальная школа по классу аккордеона, студия сольного пения при Калининградском музыкальном училище…
- Ты родилась в Прибалтике?
- Нет, в Подмосковье, в Химках. Потом, естественно, перемещалась с семьей военнослужащего по свету. Так что мне путешествовать не привыкать.
- А как же в судьбе оказался Нижний?
- Я окончила филологический факультет нашего университета, в то время еще Горьковского. Успешно прошла прослушивание в Москве в знаменитом цыганском театре «Ромэн», но… Дальше была просто женская история. Обыкновенная, как сама жизнь. Я вышла замуж за морского кадрового офицера – и оказалась с ним в Кенигсберге-Калининграде.
- Нравилось тебе жить в Прибалтике? Все же – почти Европа…
- Да. Калининград сам очень красив и романтичен. Отовсюду веет духом старой Германии, суровостью и изяществом готической архитектуры… Потом – рядом море, соленый холодный ветер с моря, обжигающий лицо… И это город, где я начала свою журналистскую карьеру – стала работать на телеканале «Премьер». Освещала события культурной и духовной жизни города и региона – и еще вела скандальную хронику. Вот такой у меня характер! Руководители думали: Галина сможет! И я – могла…
- У тебя, наверное, были встречи со знаменитостями, с интересными людьми!
- А как же! С людьми-легендами, я бы сказала.
- Например?
- Например… с Буденным.
- С тем самым?!
- Ну да, с тем самым, с командиром знаменитой Второй конной армии! С Андреем Сахаровым. Да, с тем самым! С Патриархом всея Руси Алексием. С Ириной Масленниковой, солисткой Большого театра, профессором Московской консерватории, изумительной певицей. С руководителем московского театра «Новая опера» Евгением Колобовым…
- Колобов – это ведь величина в музыкальном искусстве не только России, но и мира!
- Ты можешь представить, как я волновалась, когда он, поняв, что у меня есть голос и я пою, захотел меня прослушать!
- Ты не отказалась?
- Нет, это же была такая авантюра, такой шанс! На всю жизнь запомнила я это прослушивание. Ночь, пустая сцена, рояль, я пою сначала а капелла, он сидит в зале, потом бежит к роялю, аккомпанирует мне с ходу – а я пою, пою все, что знаю, что помню… Колобов пригласил меня на гастроли во Францию со своей труппой. Но жизнь сыграла тогда ва-банк. Тяжело заболел мой сын… и я не приняла это прекрасное, заманчивое для любого артиста предложение. Но я не жалею. В жизни ни о чем жалеть нельзя. В жизни ты делаешь с удовольствием и страстью то, к чему ты призван Богом!
- И ты попадаешь из Калининграда в Нижний Новгород – и…?
- И становлюсь тут журналисткой Галиной Филатовой – и певицей, солисткой ансамбля «Магия романса» Галиной Богатовой. Начинается сумасшедшая жизнь – как захватывающее приключение! Мне заказывают остросюжетные газетные материалы – и я окунаюсь в мир криминала и мафии, меня приглашают петь в элитном клубе для иностранцев, на роскошной сцене ресторана «Русский лев» - и я пою, и люди плачут на моих концертах, и заваливают меня подарками, и мне даже как-то стыдно, неудобно из-за всего этого, - ну я же не святая, не царица, не суперзвезда, чем я это все заслужила?!.. однако голос, наверное, как-то магически, колдовски на публику действует… а после концерта думаю обычную женскую думу: надо ведь сшить новое концертное платье, какую ткань купить, у какой портнихи заказать… или самой попытаться?.. А наутро – работа, редакция, табачный дым, ворохи бумаг, экраны мониторов…
- Помогает ли тебе твой журналистский задор, когда ты на сцене?
- Ну как тебе сказать… Я об этом не думаю. Я просто сама по себе достаточно решительная и волевая особа. Когда надо – могу взять себя в кулак, побороть естественное для артиста волнение, дрожь в коленках. Певец на сцене не должен задыхаться от страха – он должен перевоплощаться и петь! Весь превращаться в то, что он поет, в свой голос, что льется над залом прямо в сердце каждого… У меня было незабываемое выступление в Болгарии на фестивале «Гора, камень, очаг» в портовом городе Балчике. Там мой голос буквально летел над морем, вольно ширился, казалось, обнимал все – и море, и скалы, и замерших в молчании людей… Я редко когда испытывала такой подъем, такое наслаждение от пения.
- Что это за фестиваль такой? Расскажи!
- Это фестиваль памяти известного болгарского художника, скульптора, бизнесмена и общественного деятеля Ивана Христова. Он трагически погиб – его накрыл оползень, замуровав в горе. Судьба – опять судьба! – свела меня с близкими родственниками Христова. Его жена Соня и дочь Велина пригласили меня на этот фестиваль – и главным образом из-за того, чтобы я там спела старинные русские романсы, которые безмерно любил этот неординарный человек. Фестиваль проходил в художественной галерее на пике горы над морем – и на открытом воздухе, в тени огромного векового дерева, - я для себя назвала его деревом жизни. В Балчик съехались художники, скульпторы и музыканты не только со всей Болгарии, но и из Македонии, из Франции, из Испании, из Германии, из США… Они представляли там произведения нетрадиционных жанров. Необычное, запоминающееся зрелище. А после награждения победителей и всех торжеств был большой концерт прямо у моря. Сильный был человек Иван Христов – глыба, гора. Какую энергетику человек излучал – таков и фестиваль его памяти: много мощи, страсти, открытий, новизны. Как мне было трудно выйти на сцену после джазовых стандартов английских, американских, немецких авторов! Объявляют: «Галина Богатова, Россия, русский романс» - и у меня сердце забилось…
- Ну просто старинный романс «Что делать, сердце, мне с тобою»!..
- Такое забыть нельзя. Еще и потому, что меня пригласили жить и работать в Болгарии. А я…
- Вернулась в Нижний?
- У меня здесь сын, друзья, работа. Моя публика. Мой родной язык, на котором я говорю, пишу и пою.
- Твоя публика любит тебя?
- Наверное, да, если на концерты приходит и от музыки плачет! (Смеется). Любовь людей… Как у каждого человека, у меня есть друзья и враги. Есть восторженные поклонники и тайные недоброжелатели.
- У Пушкина помнишь? «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность…»
- Я стараюсь об этом не думать. Музыка – это искусство, которое говорит само за себя. Хорошо артист поет? Плохо? Кому-то по сердцу? Кто-то завидует? Если можешь лучше – выйди и спой! Я просто делаю свое дело.
- Вспоминаю известный шаляпинский рассказ в книге его воспоминаний. Едет Федор Иванович с извозчиком домой. Зима, час поздний, ночь, вызвездило, снег искристый, Ванька ежится, мерзнет. Заводит разговор с барином. «Ты чего, барин, в жизни делаешь?» Шаляпин отвечает: «Да я, брат, пою». – «Так ведь и я тоже пою, барин! Особливо по праздникам, и ежели беленькой выпить! А делаешь-то ты чего? Ну, мануфактура у тебя али там постоялый двор держишь? Дело-то у тебя в жизни какое?» И настырный извозчик отстал от Шаляпина только тогда, когда тот сказал, что держит хлебную лавку. «Вот это дело, барин, понимаю! А то – пою, пою…»
- Пенье – трудное, красивое и напряженное дело, требующее от тебя всех сил души… да и тела тоже. Певец всегда должен быть в форме. Вокал не интересуют ни твои болезни, ни твои недомогания, ни твое настроение, ни то, что с тобой сегодня случилось. Ты к роялю – как к станку! Распелся – и в бой…
- Галина, ты не представляешь себе своей жизни без романса?
- Не представляю! Моя мечта – сделать новую программу, где звучали бы романсовые «хиты» и вынутые из забвения романсы, и проехаться с этой программой по Европе, выступая перед теми русскими людьми, что покинули Родину когда-то давно – и чудом выжили, спаслись, и для их потомков… Представляю их глаза и лица. Русский романс для эмигранта – это ведь как живая вода.
- Как русский храм в сердце Парижа… или Нью-Йорка.
- По миру рассеяно множество русских. И они хранят Родину в сердце. Это – как темно-зеленый фамильный изумруд на княжеском пальце, как горстка родной земли, привезенная покойным дедом с Волги – через Константинополь – в Париж и Рим, в Мадрид и Лиссабон. Мой романс – это единственная драгоценность, которую я могла бы им подарить.
- Мечты сбываются, если верить и любить. А как же новое время, наступивший новый век? Молодежь жаждет иной музыки – и живет другими ритмами и созвучиями… Создает иные тексты – наполненные взрывоопасной смесью иронии, цинизма, трагедии, расстрелянной веры… Таков нынешний русский рок. А пресловутая попса, что заполонила российский эфир? Или давай о ней не будем говорить?..
- Не будем. Я сама участвовала в кастинге, который проводили в городах России наши известные продюсеры. Во многом это блеф и профанация. Там не нужна музыка, там нужны большие деньги. А русский романс – бессмертен. Я знаю это.
РУССКИЙ ЭКСТРИМ АНДРЕЯ ЧЕРЕМИСИНОВА
Он занимается в жизни тем, что – летает над бездной.
Он занимается тем, что идет по канату над пропастью.
Безумно при этом любя ЖИЗНЬ.
И это неважно, чем он занимается сейчас: делает ли новую ТВ-программу или ныряет с аквалангом, играет в спектакле или снимает заснеженный чум на Чукотке. На Чукотке, откуда он родом. Он, ставший волею судеб нижегородцем – и исколесивший полмира; он, прекрасный семьянин – и одновременно неуемный, как у Коэльо, Воин Света, неостановимое перекати-поле: он не знает, где окажется завтра, что будет делать дальше, как он придет, после долгих странствий по жизни, К САМОМУ СЕБЕ.
Он покорил Эльбрус. Он покорил Килиманджаро. Он плавал в ледяном море на Камчатке. Он наизусть читает мне Иосифа Бродского: «И, пока мне рот не забили глиной, из него будет раздаваться лишь благодарность».
Он – Андрей Черемисинов. Глава телестанции «СЕТИ НН».
- Андрей, как же все-таки складывалась ваша судьба? Как вы пришли в «СЕТИ НН»? Сейчас вас в Нижнем знают именно в качестве руководителя профессиональной и очень рейтинговой телестанции. А что было до этого жизненного поворота?
- Оглянуться назад… Я всю жизнь занимался студенческим театром. И до того успешно, что на всевозможных конкурсах и театральных фестивалях привык побеждать.
- Где все это происходило? Где прошло ваше театральное прошлое?
- В Политехе. Знаменитый ТЭМП – это и есть мой театр. Вот однажды в Волгограде фестиваль был, весной это было, помню… нет, поздней зимой, в феврале… так там мы взяли все первые места. Все Гран-при взяли! Во всех номинациях! Это была сенсация!
- И вы тут же избаловались успехом? Или нет?
- Я обладаю нормальным для мужчины, здоровым честолюбием. Я могу и хочу побеждать! И эта моя уверенность придает силы, чтобы ДЕЛАТЬ НУЖНОЕ, ВЕРНОЕ. Необходимое именно здесь и сейчас. Это как вдохновение. Может быть, это оно и есть.
- А в «СЕТИ НН» вы как попали?
- В «СЕТИ» я пришел к Анатолию Семеновичу Лерману. Очень уважаю и люблю я этого человека! Анатолий Семенович – мне: «Ну, покажи, что умеешь». Я показал. Мы снимали тогда с ребятами «Скучные истории» – такие юмористические зарисовки. И шла передача «Скучное шоу» – может, помните ее? – раз в месяц. Я как-то чувствовал, что мало отдачи, мало… Чего-то большего хотелось. Крупного. Дерзкого. Мастерского. А тут Лерман поручает мне сделать январский эфир на телестанции. И решил он посмотреть все мои рабочие материалы к нему…
- Посмотрел?
- И назначил меня замом!
- Прямо так сразу?
- Я прошел все ступени карьеры. Я был: оператором, монтажером, начальником программного отдела, даже рекламным агентом… Когда мы на телестанции покупали новое оборудование – я всю технику наизусть выучил!
- Значит, вы многосторонний телеспециалист?
- Я знаю все звенья технологической цепочки на телевидении. И мои подчиненные уважают меня за это.
- И они знают: обмануть или провести вас трудно – именно потому, что вы все производство досконально изучили! И что, вас на «СЕТЯХ» ждали новые успехи?
- Не жаловался. Я сделал развлекательную передачу «Шоу двойников» – и на конкурсе подобных программ занял первое место в стране. Снял рекламный ролик – и занял третье место. Кстати, рекламный ролик этот я снимал впервые в жизни…
- Все на телестанции росло и развивалось гладко и празднично при вас? Или – что естественно – были трудности?
- Разумеется, были. Всякие годы были. И тяжелые, и светлые. Как каждая телекомпания, «СЕТИ НН» прошли этап довольно напряженного становления. Нам, конечно, помогала московская компания «Ren-TV». Мы с ней работаем в связке, в хорошем тандеме. Потом, в свое время, появился Вадим Булавинов – и вытащил «СЕТИ», если можно так сказать, из ямы.
- Сразу – на вершину рейтинга?
- Без преувеличения скажу: «СЕТИ НН» – одна из самых интересных и высокопрофессиональных телестанций не только в Нижнем, но и в России. И это не только мое мнение.
- Согласна с вами. Я, как писатель и сценарист, с наслаждением смотрю киношедевры, которые то и дело появляются в программе «СЕТЕЙ». Откуда вы берете великие фильмы?
- Это все «Ren-TV». Воскресные блокбастеры – это мы делаем, сами подбираем. А вот фильмы типа «Империи чувств» Осимы – это уже Москва нам предоставляет.
- Вы чувствуете, что вы на гребне? В мейнстриме? Что попадаете, в какой-то мере, в «десятку» – как руководитель крупной телестанции?
- Мы сейчас – на растущей волне. Тяжелые ситуации, конечно, бывают. И подводные камни ждут каждого. Я тут прочитал недавно у Пелевина – и мне понравилось: «Попали в задницу? У вас есть всего два варианта: 1) подумать; 2) ползти к выходу». Я выбираю всегда только второй вариант.
- Это напоминает старую притчу о двух лягушках, которые попали в молоко. Одна стала тонуть – и утонула. А вторая в отчаянии стала биться, дрыгать лапками – и в результате сбила молоко в сметану – и выпрыгнула из кринки!
- Молодец лягушечка. Уважаю. Нет другого варианта, еще раз говорю!
- Лягушечка-то внутри такого экстрима побывала!.. А вы, Андрей, попадали в экстремальные ситуации?
- Было время, когда по очереди мы ночевали на телестанции – и я, по сути, руководил обороной предприятия: думали – штурм будет!
- Что же это за гроза была? Тяжелые годы?
- Всякое уже в нашей стране бывало. Было и такое. Да, да, в нашем родном спокойном Нижнем. Спокойный он только с виду. Нормальные бури общества. Конфликты. А вообще «СЕТИ НН» – это никакой не экстрим, а сплошной праздник! Как на праздник, на работу иду. И если натурального экстрима в жизни, в повседневности не хватает – я реализую эту вполне мужскую жажду иначе.
- Как?
- Я покоряю горные вершины.
- Какие же знаменитые пики вы покорили?
- Эльбрус. Килиманджаро…
- Это о многом говорит!
- Это говорит прежде всего о том, что я делаю это не из эстетического удовольствия – ах, виды, пейзажи! – и не из дешевого позиционирования: о, Черемисинов вершину покорил! – а из чисто мужской жажды: взойти. Напрячься. Подчинить. Покорить. Овладеть. Быть на вершине – и понять: ТЫ СМОГ. ТЫ СДЕЛАЛ ЭТО. Вот, видимо, главное чувство. И оно очень сильное. Как любовь. Горы тянут неимоверно. Даже если ты устал смертельно, даже если говоришь себе: все, в последний раз!.. – ты все равно идешь в горы. На Эльбрусе мы увидели списки погибших. Нас ничто не остановило.
- «Вас» – это кого? Кто восходил с вами вместе?
- Табачников, Зуй, я – вот наша тройка, наша связка. Это, конечно, сумасшедшая идея! Бывалые альпинисты сразу на такое не отваживаются. Но Саша Табачников сказал мне: «Слабо?» – и я ответил: «Нет, не слабо!» На Килиманджаро мы подорвались, конечно. Взошли на вершину, да. Но силы покинули меня. Я уже на четвереньках туда вползал…
- И все-таки Килиманджаро тоже стала вашей вершиной!
- Да. И горы тянут, тянут опять. Я без них не могу. Я хочу залезть. Сказать: «Вершина, ты – моя».
- Это прерогатива не только мужчины, но – творца. Когда он, сотворив то, чего не было на земле раньше, говорит себе в тишине: «Я СДЕЛАЛ ЭТО».
- А вот еще экстрим – подводное плавание! Я ныряю с аквалангом. Глубоко. На 50 метров. Я сказал себе: что такое нырнуть на пятьдесят метров? Хочу это сделать! Почувствовать, что это! И нырнул. Вот на Камчатку летал – хотел нырять вместе с Макаревичем. Но вышло так, что он прилетел позже и нырял после нас. Там были свои обстоятельства. А вот еще – мотоцикл купил! Но на нем еще ни разу не прокатился!
- Да вы просто человек-оркестр! Вы хотели бы снимать кино, Андрей?
- Да! Безумно! Это моя мечта. Но я ведь пока не профи-киночеловек, хотя люблю режиссуру и занимался ею в театре! У меня были уже идеи интересного сериала. Материала набрал – бесподобного, прямо из жизни!
- Жизнь у вас потрясающая. Бог дает вам многое увидать и прочувствовать на земле. Расскажите, пожалуйста, какую-нибудь крохотную новеллу, зарисовку из жизни…
- Ну вот такую, например. Сибирский Север. Хатанга. Непогодье. Лютый холод. Мостки над непролазной грязью. Мы ждем самолет. Вокруг – вечная мерзлота. Край мира. И в этой грязи и холодрыге, внутри этой вселенской заброшенности – вдруг – вижу – стоит девушка. Красоты неописуемой! Как видение, как мираж… Стоит и ежится на пронизывающем ветру. Я кинулся к ней: «Мы улетаем… Скажи, что тебе привезти?! С Большой Земли?!» Она неотрывно глядит на меня. Я кричу: «Может, конфет?! Шоколаду?! Может, косметику какую?!» Она молчит. Глаза – без дна. Как небо. И тихо говорит: «Привези мне мешок картошки». И мы улетели. И я никогда ее больше не видел. Потому что следующий рейс в Хатангу отменили. И я не привез мешок картошки несказанной красоте, стоящей на краю мира на ледяном ветру.
- Андрей, да вы художник! А если вам начать писать книги?
- Я уже придумал первую строчку моей первой книги: «Сначала я не шутил». Это будут зарисовки. Живые зарисовки живой жизни.
- Что бы вы хотели делать в ближайшем будущем? «СЕТИ НН» – это навек – или…?
- Этапы моей жизни: спортсмен. Физик. Бард. Актер. Режиссер. Телевизионщик. Что будет завтра? Я ясно чувствую, что скоро что-то изменится в моей жизни. И я знаю – мне подадут знак.
- Высшие силы?
- У Пауло Коэльо есть прекрасные слова: «Когда тебе предназначено сделать нечто судьбоносное – все силы мира будут тебе помогать». Без сомнения, поворот будет. Куда? Я не буду сам ничего предпринимать. Никаких усилий, никакого напряжения с моей стороны.
- Как вы относитесь к деньгам? Легко ли вам их зарабатывать?
- Я мужчина, и я знаю массу профессиональных и достойных способов заработать хорошие деньги. Что я и делаю. Но это не приносит мне радости. Это – долг, это социальный статус. Последняя моя радость была – не помню… когда родился сын Денис, наверное… мой младший. Я всегда, когда затеваю какое-нибудь дело, задаю себе вопрос: насколько я готов поступиться душой из-за денег. И если не получается ожидаемого мною эквивалента внешнего и внутреннего – внешних соблазнов и предложений заработать и внутреннего, МОЕГО, желания это сделать – тогда я отказываюсь, пусть даже от очень выгодной сделки.
- Вы любите путешествовать, странствовать, наблюдать мир?
- Я родился на Чукотке. Там, на Чукотке, на краю света, дети заканчивают школу – и – садятся в самолет и разлетаются по стране! И никогда больше на Чукотку не возвращаются. Вот и я такой «чукча». Я – перекати-поле. Мой главный кайф – это путешествия. Это у меня в крови. Моя родова похоронена по всей Руси великой: дед – в Анадыре, мама – в Забайкальске, папа – здесь, в Нижнем. Я в Москву в Институт космонавтики поступал – ну вот, не поступил, это тоже судьба была… вернее, несудьба. И я не нашел пока на широкой земле места, где я хотел бы навек, навсегда остановиться. Пустить там корни и осесть.
- Значит, Нижний – это всего лишь этап?
- Нижний – это все-таки уже родное место. Я всем был в Нижнем. И бомжом, и жителем нищей общаги, и скитальцем… и – взлет! Как говорят: «Кораблю – взлет!» Нижний – это город, где я ВЗЛЕТЕЛ. Как бы там ни было, его я никогда не забуду.
- А как же все-таки вы в Нижнем после Чукотки оказались?
- Все просто. Я был безумно влюблен в девушку. Она была с Чукотки, как и я. Она полетела в Нижний поступать в институт – и я полетел вслед за ней. Она не поступила – и улетела обратно. А я поступил – и остался тут.
- В какой стране из увиденных вами вы чувствовали себя наиболее радостно, счастливо?
- На Кубе. Когда я вернулся в Россию с Кубы – я понял, что вот там, на Кубе, в благословенной Гаване, я бы хотел жить в старости и закончить там свою жизнь. Там – рай, ибо все нищие, веселые, вне денег и заботы о них, все танцуют и поют, не гонятся за богатством, славой и тому подобными призраками. Теплое море, синее небо… Там – свобода.
- Что для вас, Андрей, свобода?
- Отсутствие обязательств. Стойки навытяжку перед обществом. Свобода – это природа. Самые счастливые годы в моей жизни – те, которые я провел в студенческой общаге и ни за что не отвечал вообще.
- Но ведь свобода и радость живут и внутри дома, полного любви! Со свободой понятно. А чем является для вас ДОМ?
- Дом – это место, куда я ВОЗВРАЩАЮСЬ. Где бы я ни был, что бы со мной ни происходило, где бы я ни скитался – я всегда возвращаюсь в Дом, где меня любят и ждут. Мне хорошо с моей женой, Натальей. Мы вместе уже много лет. Я люблю ее и люблю наших детей. Я присутствовал при родах обоих своих мальчишек. А Наташа в полном смысле слова МОЯ ЖЕНА: мы вместе катаемся на горных лыжах, она ныряет со мной… Когда ты поднимаешься с пятидесяти метров, а на сорока метрах тебя ждет жена – это… Это описать трудно. Я так скажу: мы с ней – одна банда!
- Что вы любите читать в перерыве между экстримами вашей бурной жизни?
- Коэльо, вы уже поняли, Елена. Это автор мистический, очень знаковый, красивый. Его проза - как стихи. Спасибо друзьям, которые натолкнули меня на поэзию Бродского. Я просто опьянен им. Врезаются в память целые периоды, я могу читать его наизусть – несмотря на сложности его стиля…
- Чувствую, вы человек скорее мистики, чем рацио!
- Рациональность – не для меня. Я же человек Востока. Я – иррациональный. Я человек символа, порыва, чувства, интуиции. Предчувствия, если хотите. Я – антиглобалист. Я обожаю традицию. Древность, устои, обряды. Все священное. Вот деньги – в Европе. Я – против евро! Ведь у каждой страны такая своя традиция! Песеты с дырочкой… голландский гульден важный… Англичане молодцы – не отдают свой фунт за здорово живешь! Как это Англия – и без фунта стерлингов?! Даже представить себе невозможно! Все равно что без Шерлока Холмса!
- Мистика… предвидения… знаки… Простите за неделикатный вопрос. Вы верующий человек? Кажется, я знаю ваш ответ.
- Случайных знаков не бывает. Я учусь их читать. Я крещеный и верующий. Но я не ортодокс. Мне трудно быть ортодоксом. Это не для моего темперамента. Я недавно был в Иерусалиме, ходил по Святым местам. Стоял в храме Гроба Господня. Когда летел туда – увидел полный самолет священников… и растерялся: а я-то тут зачем? Я, насквозь мирской, не воцерковленный? Но потом я ПОНЯЛ, ПОЧЕМУ я туда поехал. Но вообще-то все проще произошло. Я крестил старшего сына Михаила – и мальчик меня как на аркане потянул туда: поедем да поедем! Значит, нам обоим НАДО было это совершить. Я тоже воспринял это как знак.
Мы были в Иерусалиме зимой, на Рождество. Скажу так: ЕСЛИ ТЫ ВЕРИШЬ, ТЫ ВСЕ УВИДИШЬ. Рядом с тобой будут стоять люди – и не увидят ничего. Был страшный холод, ветер рвал волосы, выворачивал зонты… Когда гид торжественным голосом вещает: «В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат…» – и добавляет: «Господа, вы стоите НА ТЕХ САМЫХ СТУПЕНЯХ!!!» – у тебя бежит мороз по коже.
- Жизнь – венок знаков, что нам необходимо разгадать. Прочитать – тайно или явно. Я желаю вам, Андрей, чтобы у вас были новые восхождения и новые погружения. Были ваши книги и ваше кино. Новые дети и новые путешествия. И – пока вы здесь, сейчас и с нами – чтобы нижегородцы смотрели по телевизору ваши новые передачи, фильмы и программы!
«ДРАМАТУРГИЯ – ВОЗЛЮБЛЕННАЯ МОЯ!»
Михаил Христолюбов, его пьесы, его рассказы, его песни, его театр, его жизнь
- Миша, судьба драматурга непредсказуема – впрочем, как и жизненная стезя любого человека. И, однако, - драматургия!.. Огромное, притягательное пространство искусства, уже вспаханное и перелопаченное многими, чьи славны имена. Сразу вспоминается… что?.. вернее, кто?..
- Да, совершенно верно: классики жанра. Шекспир, Бомарше, Лопе де Вега, Чехов, Мольер, Булгаков… и иже с ними, и несть им числа. Вот и я… туда же, к ним, подался, а что тут такого удивительного? Вообще-то написать пьесу – увлекательнейшее занятие, я тебе скажу! Как-то все сразу видишь, слышишь… как герои дышат, передвигаются, с какими интонациями говорят… Все видно, ощущаемо, - часто бывает не до концепции, а только успеваешь фиксировать вот это ЖИВОЕ. Ощущение, что они, герои, сами все за тебя – возьмут и сделают! Все действие! А ты вроде как за кадром… за занавесом… подглядываешь – и…
- Ну, наверное, все-таки не только подглядываешь – а еще и направляешь движение всего действа, прокладываешь ему русло! А вообще – что такое для тебя драматургия? И давно ли ты ею занялся? Мне известно, что ты, заимев вполне приличную для мужчины – и востребованную техническую специальность, после радиофизического факультета ННГУ, куда и попасть-то – уже почетно, внезапно решил поменять вектор жизни – и, сунув под мышку пару написанных к тому времени рассказов, взял да и поехал в Москву – поступать в Литературный институт…
- Да, было дело. И поступил. И, между прочим, горжусь тем, что занимался сразу на двух отделениях. Проза у Анатолия Приставкина, драматургия – у Юлиу Эдлиса. Имена моих учителей многое говорят и нынешнему читающему россиянину.
- Ты учился прилежно?
- Как зверь.
- О!
- В Москве нельзя иначе. И вообще везде – иначе нельзя. Хотя и гулял весело, конечно, как любой студент во все времена истории – как гуляли ваганты, бурши, русские студенты, что по Шпалерной шатались и через тумбу-тумбу-раз – кувыркались! Но – погудел – и вперед и с песней – сражаться за свое, кровное дело, которое ты безумно любишь и хочешь в жизни познать досконально. Учеба – это ведь не процесс репродуцирования какого-то набора знаний в голове бедного студента. Это, по существу, ПРОЖИВАНИЕ МНОГИХ ЖИЗНЕЙ одним тобой: жизней и судеб твоих взрослых коллег – они занимались тем же, чем занимаешься и ты сам, только прожили чуть больше и по-другому, перечувствовали иначе, и в результате создали нечто особенное. И это особенное – тоже твое. И ты его проживаешь, прочувствуешь – КАК СВОЕ. В этом состоит магия ученичества. Если хочешь – своеобразный ТЕАТР ученичества. Ты, наподобие актера, влезаешь в чужую шкуру… воображаешь, будто ты – ну… ну…
- Владимир Высоцкий!
- Пусть будет так. И его хриплым суровым голосом поешь песни. Но наступит момент – ты резко сбросишь платье чужой судьбы. И запоешь своим голосом. И эти песни будут только твои. И ничьи больше.
- Песни… Я знаю, что ты поешь свои песни под гитару – и в Нижнем, и в Москве, и ими сейчас заинтересовались люди Большого Кино. Где тебя можно услышать – авторскую песню Михаила Христолюбова? Ты даешь концерты?
- Я пою, если пользоваться терминологией шестидесятых или обозначениями, принятыми у рок-музыкантов, на квартирниках в Нижнем и в Москве, где у меня много друзей. Обнародовать свои песни так, чтобы поставить их на профессионально-концертную площадку, я пока, наверное, не готов – еще и потому, что занят множеством других дел.
- Каких же? Постановкой своих пьес?
- И этим тоже. Но вот давай я тебе перечислю. Я пишу прозу – небольшие рассказы. Я пишу пьесы. Я ставлю их с профессиональными актерами и с актерами-любителями. Я работаю в компьютерном центре в Нижегородском лингвистическом университете, руковожу там учебным процессом и тучей народу. Я вчерне сделал – скомпоновал, приготовил к печати – свою первую книгу, куда вошли и рассказы, и пьесы. Я провожу занятия в литературном объединении при ДК Свердлова. При этом ты спрашиваешь, даю ли я концерты… Иной раз я своим студийцам новые песни пою! У нас замечательная студия – туда приходят не только сочинители текстов, но и певцы, и барды, и инструменталисты – есть один юноша, он на блок-флейте играет, так просто дивный музыкант! Его зовут Артур. Он будто бы из античной рощи выпрыгнул… на опушку нашего космического века…
- Вернемся к драматургии. Какие твои пьесы поставлены и где?
- «Золушка и Звездочет» – на сцене Театра Лингвистического университета. Играли разные составы.
- В чем соль этой пьесы? Ее краткое содержание, пожалуйста…
- На крышу к романтическому Звездочету взбирается не менее романтическая Золушка. Вот мужчина и женщина. Они одни. И начинается…
- Что? Любовь?
- Не только. И не просто. На протяжении всей пьесы прослеживается весь спектр взаимоотношений мужчины и женщины – от нежных воздыханий до семейных скандалов, от откровенного, даже грубого Эроса до мрачной бытовухи, от душевного понимания до полной стены непонимания, до бездны одиночества, в которой каждый пребывает. Мужчина страдает от женщины, женщина – от мужчины… и все же оба не могут друг без друга. Потому что это иллюзия… преодоления одиночества, если хочешь.
- Какая психологическая драма! И всего два персонажа, два актера, это ведь пьеса-дуэт… А еще?
- «День святого Валентина». Там тоже такая оригинальная заморочка. К герою, Аполлинарию, приходят – в день святого Валентина – все девочки, девушки, женщины, кого он когда-либо любил в жизни, кого он обманул, предал, бросил, кому клялся – и клятв не сдержал, к кому испытывал искреннее чувство – но подавил его в себе, не реализовал, не поднял до уровня смысла жизни. И вот все эти, пардон, бабы беднягу Аполлинария осаждают, треплют, мутузят… ну невыносимо просто! И он, представь, что-то вдруг начинает понимать! Сердце его дрогнуло, растаяло, потеплело, он понял, что вся тайна жизненных мужских побед – не в донжуанстве, а…
- А в человечности, понятно…
- Ничего тебе не понятно! (Кричит.) Мне самому непонятно! Но вот все эти возмущенные, обманутые женщины, которые к Аполлинарию ломятся, - им-то он, Аполлинарий, тоже НУЖЕН! И очень даже! И он им в сердце, в душу запал, иначе они бы не явились к нему! Он ведь тоже дает им силы жить! Он для них… ну вроде как стакан вина для непьющего, как огонь для неандертальца! Они им вроде овладели – и в то же время не овладели… И это их мучит, грызет…
- Миша, а не кажется ли тебе, что на самом деле все гораздо проще? И все хотят не выяснения отношений, а – просто – любви…
- Эка открыла Америку! Конечно, все этого хотят. И еще как! И мой Аполлинарий, и мой Звездочет – тоже… Но вот вопрос: хватит ли у них сил души для истинной любви? Об этом – пьесы…
- Ты так живо рассказывал о студенческих годах! И сейчас ты варишься в «бульоне» огромного, престижного, одного из лучших в Нижнем Новгороде университета. Есть у тебя пьесы о студенчестве? О молодых людях?
- Есть. Одна из моих любимых пьес – «Шура». Она еще не поставлена.
- О чем она? Кто герои?
- Простые люди. Молодежь. Атмосфера несколько напоминает пьесы Вампилова. Вообще мне очень трудно было написать такую суровую и простую реалистическую пьесу – ну вот я и попробовал, написал. Я хотел бы предложить ее какой-нибудь смелой молодежной труппе, может быть, в Москве. Посмотрим. Есть у меня еще пьеска такая со смешным… ну не смейся так сразу!.. названием «Пурген».
- Хороши ассоциации будут у зрителя! Но – в любом хулиганстве для публики таится привлекательность, так было всегда. Это комедия?
- Лирическая.
- А рассказы? О чем они? Они публиковались?
- Какие-то – да. В толстых журналах – в Нижнем и в Москве. Ты знаешь, есть даже страшные! И мистические есть! И любовные! Зачитаешься, слезу прольешь! И грубые, как мешки с цементом – о стройке, о рабочих! И о старых людях есть, о тех, чья жизнь прожита, остался лишь сад и огород… И об алкоголиках. И вообще, как можно сказать, о чем твое искусство?! Оно есть – и все тут! Читай, если будет книга. Спектакль смотри, если поставлю!
- Опять это досадное «если». Оно означает – надо ждать завтрашнего дня. У тебя есть чувство зависти к знаменитым собратьям? Или…
- Я не святой. Я тоже хочу вершин! Тибета, Гималаев! Хочу максимального действия… Но я никогда не был снедаем завистью к более удачливому брату-соседу. У каждого своя планида. Вон Коля Коляда написал сто штук пьес, их везде где угодно поставили – и что? Коля в Екатеринбурге сидит, свои радости-несчастья переживает… и хорошо, что написал, и хорошо, что поставили. А Вампилов вон пару пьес поставил – и умер, утонул в Байкале. И что? И славен Вампилов, знаменит, классиком стал. Не в количестве дело. «Вот эта книжка небольшая томов премногих тяжелей…» - оно понятно. Я писал пьесы и буду их писать. И ставить, конечно. Драматургия – возлюбленная моя!
- А драматурги Нижнего к тебе как относятся? Ты для них – друг, соперник, соратник, враг? Свой или чужой?
- Я бы не стал так расставлять акценты – свой, чужой. Каждый творец одинок. У меня есть прекрасные, любимые друзья. Среди них – прозаик Сергей Шестак, режиссер и продюсер Антон Дедиков, драматург Михаил Висилицкий. Кстати, с Мишей Висилицким мы дружим давно! И всякое у нас бывало, и ссорились, и мирились! Ну живые же люди… Но меня жутко интересует всегда, что Миша делает в драматургии и в прозе! Вот гудят слухи по городу: Миша скандальный спектакль в «Комедии» поставил! Миша скандальную книжку издал – «Территория оргазма» называется, о ужас! Так это же хорошо. Скандал – это одна из форм искусства, она к перформансу ближе, я думаю, причем к эпатажному. А то мы так вообще заснем. Время, время другое наступает! Время совсем иное на дворе, ребята! И старые формы драматургии в прошлое уходят! И, хоть классика остается классикой, но новое чувствование и новые концепции набирают обороты, - и кто его знает, с чем вскоре встретится лицом к лицу зритель 21-го века!
- А если он встретится с супержестоким реалити-шоу? С казнью в натуре, с натуральным терактом он лайн… С живым расстрелом – или с русской рулеткой – не в прямом эфире, а прямо в театральном зале!
- И к этому есть предпосылки. Все зависит от того, сумеет ли тот, кто задумал такое шоу, вовремя остановиться. Ведь не все же драматурги будущего будут зваться Родионы Раскольниковы.
- Однако в двадцатом веке уже был жестокий театр Арто… и жестокие, с кровью и порезами, венские перформансы!..
- А что это мы все об ужастиках, а? Мы же не в Голливуде!
- Голливуд далеко! А Нижний ты любишь? Только честно!
- Я очень люблю одну местность под Нижним. Там у меня дача. И я летом приглашаю туда своих друзей, мы там жарим шашлыки и пьем пиво, я пою ребятам свои песни, хожу там голый, ну, в смысле, в трусах, в пруду купаюсь, в небо смотрю. Одним словом – живу. Кусочек счастья.
- Где этот райский уголок?
- Ехать на электричке на север от Нижнего. Осинки станция называется. Тайга, ели-сосны-пихты, масса грибов. И тучи комаров. Даже в доме комары тебя жрут, как львы. Настоящий рай.
- Напиши пьесу из деревенской жизни! Сейчас их мало кто пишет. Все больше – про олигархов, бизнесменов, провинциалок, становящихся звездами… снова, видишь, бессмертная Золушка, только на нынешний гламурный лад… А ты давай-ка про деревню... Земля - это вечное...
- Я напишу ту пьесу, какую увижу внутри себя. Так, как Булгаков – помнишь, в «Театральном романе»? – видел свою пьесу «Дни Турбиных»: видел картонную коробочку, внутри – теплятся свечки, и крохотные люди передвигаются меж малюсеньких шкафов, тумбочек, миниатюрного рояля, стульчиков величиной с кузнечика… И кто-то берет гитару, перебирает струны… «Слышу – напевает… Пишу – напевает».
АНТОН ДЕДИКОВ:
"ПРОИЗВЕДЕНИЕ - ЭТО ЗЕРКАЛО, ОНО ОТРАЖАЕТ ТЕБЯ"
Кино, Рим, Нижний, режиссура
Русский человек в Риме – исторически очень узнаваемый феномен. Николай Гоголь, Александр Иванов, Василий Суриков… «Авзония счастливая» вдохновляла многих. В том числе и людей кино. Италия – земля, приютившая Андрея Тарковского. Неореализм Италии вдохновил многих русских режиссеров в движении от партийного лоска, от позы «под козырек» власти и притворного (придворного) оптимизма – вперед, к правде жизни, к ее ослепительной яркости, к ее откровению.
Антон Дедиков, наш земляк, нижегородец, оказался тоже однажды в Риме. И неслучайно: он остался там. Учиться. Потом – жить и работать. Заниматься любимым делом.
А любимое дело Антона Дедикова – кино.
- Антон, как ты оказался в Риме?
- В 1996 году происходили студенческие творческие обмены между ННГУ, где я тогда учился, и европейскими университетами. Так я оказался в Брюсселе. Одна моя знакомая девушка сказала однажды: «Надо мечтать о радуге не снаружи тебя, а внутри тебя». Ну, я и стал мечтать. Больше всего на свете я хотел заниматься кино. Мечтал-мечтал о кино… ну просто очень сильно. Было дело однажды – кинопробы на фильм по роману Горького «Мать». Меня взяли! «Значит, я ничего себе, и играть в кино могу», - горделиво так подумал я.
- Но эти кинопробы в России были. А как же все-таки Италия?
- Я тогда в Брюсселе жил. Погрузился авантюрно так в самолет – и махнул в Рим, в Школу продюсеров. Очень хотелось поступить! А как сдавать экзамены – не знаю! Как писать киношную заявку – не знаю! А экзамены-то серьезные!
- Но язык итальянский-то ты хоть знал?
- Знал! И английский знал. Еще в Брюсселе изучил. Так что в этом смысле мне легко было. Мне друзья здорово помогли. Одна итальянка, живущая в Америке, мне книжку об Италии прислала – из Америки. Режиссер из Брюсселя прислал уникальную книгу – «Как делать кино». Я ее штудирую, книгу эту, а до экзаменов всего месяц! Я за учебники засел. Боялся. Слава Богу, прошел первый тур. Прошел собеседование. Дальше начались чудеса. Визу сделал вовремя. Деньги нашел! Отлет удался! Все на нервах. Опоздал на один день – из-за меня задержали комиссию. Как я извинялся по-итальянски – ты бы слышала! Виртуозно!
- Антон, скажи, такое страстное стремление – именно туда… Что-то еще было в этом стремительном переселении в Италию? Ну, честно?
- Было. Все завязано было на любви. Но я об этом пока промолчу, хорошо?
- Нет проблем. Что твоя эпопея дальше? Как развивалась?
- Ну вот, экзамены я сдал. Через месяц получаю приглашение из Школы: приезжайте. Начались, как водится, проблемы – документы, деньги, жилье. Когда я прилетел на учебу, меня пустили в свободный дом старые друзья из Калабрии. Пару месяцев я прожил как в тумане. Не знаю, не помню, на что жил, как ел, где спал… Но ведь жил! И продержался!
- И при этом учился, надо заметить.
- Да, учеба безумно интересная была. Мне были готовы платить стипендию. Работать студенту в другой стране не разрешено – таков закон. Я вообще-то у них был первый русский за всю историю Школы продюсеров. Знаешь, оглядываюсь назад – страшно было! Но ведь если страшно – все равно делаешь вещи, которые НАДО делать! Вот иду, гляжу: парк красивый, люди бегают в спортивных костюмах – красивые, здоровые, веселые… Живут нормальной, здоровой жизнью… А я иду куда-то – куда? – в этом счастливом парке – под палящим солнцем – после бессонной ночи, с бутылкой в руках, погруженный в свои раздумья, в поиск сюжета, Бог знает во что – иду – куда? Почему я не могу жить ИХ здоровой и радостной жизнью? Потому что мне надо делать СВОЕ дело. Жить своей жизнью. Им – своей.
- Были ли у тебя кризисы?
- Еще какие. Через год после пребывания в Риме наступил такой кризис! Я хотел из Рима уезжать. Вон. Насовсем. Такое чувство: пытаешься заняться чистым, настоящим искусством – тебя не понимают. И вдруг, внезапно, я понял: если что-то хочешь сделать стоящее – надо жить ВНУТРИ ТРАГЕДИИ. Ощутить трагедию, драму жизни как свою личную драму. Тогда ты станешь художником. А так все будет наносное, умозрительное. Но только никогда в реальной жизни нельзя показывать свои страдания. Никогда! В искусстве – да! Сколько хочешь! Для этого натуральные страдания надо все прожить. Побороть. Переварить.
Мир делится надвое: мир земли – мир неба. Мечта любого художника – их соединить в произведении искусства.
- Мне близко твое понимание: мир дольний – и мир горний. А вот скажи, почему в ХХ веке так эксплуатируется в искусстве тема дьявола? Значит ли это, что приходят все-таки сакральные «последние времена»?
- Наступивший век будет веком борьбы Бога и дьявола в САМОМ человеке. Бог и дьявол – две самых больших энергии, от которых человек питается. При помощи религии образуется некая «закрышка», защита от разрушительной энергии сатаны. Но эта сила, власть разрушения ведь и привлекают же! Какое сильное искушение – оно же и жажда славы! Вспомни Эмиля Золя – как ярко он показал в романах все эти вечные страсти… А художники, которые пишут подчас картины яркие, но пустые, с невероятной агрессией, из холста – наружу – прущей? Это и невозможность преодолеть себя, обратиться не к себе-любимому, а к Богу, к высшей силе; это и соблазн прославиться – неистребимый… Россия постоянно ищет Бога – и его не находит. А Запад ищет дьявола. Посмотри – «Гарри Поттер» весь построен на средневековой алхимии, на дьяволических штучках и ужимках. Поэтому «Поттер» и стал так популярен на Западе: там звучат мотивы Ада. А Ад-то – здесь, между нами. В европейском искусстве везде – в том или ином обличье – присутствует дьявол: у Брейгеля, Босха, у Эль Греко, в разгуле февральского карнавала…
- А как же быть тогда художнику? Ведь и Достоевский изображал разговор черта с Иваном Карамазовым! И Томас Манн – сатану и Адриана Леверкюна – в «Докторе Фаустусе»! А на Мартина Скорсезе вон как напали – за его фильм «Последнее искушение Христа»! А он, Скорсезе, всего лишь художник, что предложил СВОЮ интерпретацию вечной темы… Разве художник уже изначально не оправдан тем, что он творит во имя Бога?
- Я с Мартином Скорсезе виделся и разговаривал. Осмелился задать ему даже такой вопрос: «Вам, такому мастеру, приходилось ведь в своей жизни делать коммерческое кино! Это значит – вы предавали себя как художника?» И знаешь, как он ответил?
- Как?
- А никак. Долго на меня смотрел, смотрел… Потом – хитро улыбнулся. И все. И тут я понял, что посторонних вопросов гению не надо задавать.
- Антон, скажи, вот почему у западных режиссеров любой фильм смотришь, на любой, самый банальный и плохонький сюжет – а актеры играют здорово, оператор работает безупречно, монтаж – закачаешься? А у нас, при всей фантазии сценариста, - гонится, в массе своей, такое вечное серое «мыло»?
- Ну, там все отработано. Снимает масса камер. У нас все обычно очень плохо снято. Но не обольщайся слишком. На Западе суперпрофессионализм часто скрывает отсутствие таланта. Физиономия у актера – супер, поведение перед камерой – блеск, техничный набор рельефно поданных чувств – пожалуйста, все отработано, все – под тарифы, все запрограммировано и покупаемо. А копни чуть глубже – ну, не сыграет он тебе принца Гамлета. А в боевичке-середнячке – сыграет, и классно.
- А фестивали? Каннский, Довилльский, Венецианский? Они-то выявляют истинные таланты?
- Венецианский фестиваль – очень коррумпированный фестиваль. Там все заранее просчитано, расставлено по полочкам. Если в жюри, например, Тарантино сидит – под него СПЕЦИАЛЬНО делают фильм. Он сидит в зале и тащится: ух, гляди, лучше чем я сработал! Естественно, первую премию – этому режиссеру, что купил Тарантино похожестью на мэтра. Лесть – древнее чувство. И мощное.
- А Андрон Кончаловский? Вот он на Венецианском фестивале взял главный приз!
- Ну, его фильм «Дом дураков» – отнюдь не шедевр. Так, потуги старости, я думаю. Мысль там есть. Но плохо все это сделано, прости. Произведение – ведь это зеркало. Оно волей-неволей отражает тебя. И твое могущество. Или немощь.
- Я поняла тебя. Твое кредо: познай себя, и ты познаешь мир. Значит, ты, как художник, не боишься познать темные силы? И показать их в фильме?
- Дьявол – это, между прочим, ангел. Только падший. Вот человек идет в монастырь. Просто так уходит, что ли? Откуда у него возьмется вера? Из ничего? Почему индусы, со своей нирваной, уходят в никуда, в самадхи? Есть искушения. Есть семь смертных грехов. Бесы и святого Антония искушали. А он кричал отчаянно: «Я сам вас, бесы, придумал! Я сам выдумал себе искушение!» Вот это сюжет, между прочим!
- В Москве есть художник Проваторов. Он принял сан, он священник. Но живопись не оставил. У него есть цикл – семь картин: «Семь смертных грехов». У, страшные холсты! Я его спрашиваю: «Как это вы не боитесь таких чудовищ писать?» А он отвечает: «Специально пишу – чтобы увидели и поняли, как это плохо!» Наивная дидактика, да? Но это его способ жить в искусстве.
- Идеология и искусство – это абсолютно разные вещи. В искусстве надо уметь ДЕЛАТЬ ДЕЛО. Вот в Европе сейчас такая тенденция: от развлекаловки двигаться к социальности. Итальянское кино переживает очередной кризис – и пытается спастись обращением к крутым социальным темам. Встряхнуть себя – и встряхнуть общество. А то слишком спокойная жизнь, что ли?
- А может, социальность – это синоним народности? Как стать народным художником – и не впасть в масскульт?
- Ответ: Шекспир!
- Как? Так просто? Шекспир – и все?
- Да! Его страсти понятны всем! Страсти Андрея Рублева, к примеру, внятны немногим избранным. Страсти Шекспира – огромной массе. У него все ярко и просто. Все сложности – внутри этой простоты, страстей, очень узнаваемых, как в жизни. Толпа визжала от восторга, смотря Шекспировы пьесы. И сейчас визжит – потому что страсти вечны. Но КАК это подано! Однако, не смейся, я согласен с Толстым: Гамлет – это отвратительно.
- Неужели?
- Именно! Но Гамлет – это и остросовременная вещь. Гамлет ведь как рассуждает? Бога у него нет, дьявола нет. Есть только человек. Человек – царь Вселенной. Чисто возрожденческая позиция. И в результате – очень мелкая. Жалко Гамлета. Нет в нем масштабности из-за этой апологии человека. Маленький он человек.
- Такой европейский Башмачкин?
- Ну, наш Башмачкин – чудо человечности по сравнению с принцем Датским. У нас маленький социально – а огро-о-омный духовно. Так увязываются воедино масштабы мира. Как в хорошем фильме: фильм – это такое поле, пространство, где символы, персонажи, сюжетные ходы, намеки, герои – все перекликается и сплетается, все связано в единую сверхплотную симфонию.
- А как ты выстраиваешь фильм? Расскажи про режиссерскую кухню!
- Описательный – линейный – вектор фильма наиболее понятен публике. Ну, когда события следуют одно за другим. И в конце – хэппи энд. Или трагический финал. На выбор. Я пытаюсь выбраться из описательности. Пытаюсь взглянуть на фильм сверху. Как из Космоса. Чтобы увидеть, что с чем – и как – связано. Фильм не должен быть скучным видеороманом. Фильм – в идеале – это МАТРИЦА. То есть полнота видения и бытия.
- Как в древних религиях: полнота бытия – и веры – плерома. Однако отодвинем философию творчества. Как тебе живется там, в Италии? И как режиссеру, и как человеку? Уже привык? Или… ностальгия?
- Сложно, как и везде в мире, пробиваются к публике новые вещи: новые по языку, образам, способу высказывания. Но на Западе, как это ни странно, гораздо меньше выражена жажда наживы, чем в России. Там есть свободные деньги для реализации творческих проектов – всевозможные фонды, гранты. У нас сейчас, прости, культуры вообще не видно. Есть все что угодно: самодеятельность, наглое дилетантство, есть шоу-бизнес. Но не культура. Вернее, она тоже есть, но ее крайне мало. Кажется, что ее просто надо спасать.
- Смерть и просветление культуры, так? Жизнь и смерть… Жизненные циклы… Может, это и культуры касается тоже, как и жизни этноса, народа?
- Я вот смотрел фильм «Мать и сын» Сокурова. Сюжет архипрост. Мать и сын в доме в лесу. Сын уходит – потом возвращается – мать мертва. И это все ты ощущаешь чисто физически, когда смотришь ленту. Крупные планы. Замедленное время кадра. Замедленные – нарочито – голоса. Сокуров показывает нам, я думаю, жизнь и смерть как ЕДИНОЕ ЦЕЛОЕ. Ганди сказал: «Когда человек рождается, он плачет – все остальные смеются». Проживи свою жизнь так, чтобы ты, умирая, смеялся – от счастья, что сделал все как надо в жизни, - а все вокруг рыдали. Вот ты говорила о народности. Для того, чтобы объединить народность с элитарностью, надо, по-моему, прорваться к ИЗНАЧАЛЬНОМУ в человеке. Продраться к истине – сквозь все лишнее.
- Расскажи про Вечный город. Где ты живешь в Риме?
- Рядом с церковью Сан-Джованни. Это район Рима, где жил Папа Римский. Красивое место.
- Что ты ешь и пьешь? Стал в еде итальянцем – или готовишь себе что-то русское, родное?
- Часто ем пасту. Паста – это такая простая штука. Вода кипит пятнадцать минут. Тесто готовится молниеносно: мука, яйца. Ну, соус еще нужен. Перец. Все делается за полчаса. Ем и бегу по делам. Не люблю возиться с едой. Пью исключительно домашнее вино. Сухое, терпкое. Монахи ордена «Траписти» делают потрясающее сухое вино. Водки в Риме нету! Найти хорошую водку просто невозможно!
- Да и выпить не с кем ее, так я полагаю. А уличные кафешки?
- Их множество. Как в Париже. Однако самая большая проблема Рима – это, как ни странно, бары. В Риме существуют только забегаловки, быстрая еда, фастфуд. «Макдоналдсы» и иже с ними заглушили все.
- Представляю тебя в Риме, в баре, с тетрадкой в руках, за столиком. Свобода – пей кофе, вино, размышляй, набрасывай сценарий нового фильма… Свободный ли ты художник, Антон?
- Художник никогда не свободен. И свободен – всегда. Однажды мы с друзьями в два часа ночи сорвались – бросились в Колизей, пешком через весь Рим – с бутылкой вина под мышкой – пили там, в Колизее, смеялись, плакали, глядели на звезды… Спали там… Это что? Свобода? Или сон, который нам приснился?
- Как при таком богемном режиме ты снимаешь фильмы?
- Фильм начинается – все. Это запой месяца на три, четыре. Ничего не вижу, не слышу, не ем, не пью. То есть ем и пью, и даже сплю, но все – как на иной планете. Когда фильм заканчивается – будто из монастыря на волю вышел. Мне несут, ставят на стол тарелку с мясом: поешь, Антон! – а я на тарелку тупо гляжу и думаю: а это еще что такое? Вот такое состояние постфильмовое. Работаю на студии «Чиначитта». Это, по сути, Дом Феллини. Главный продюсер всех моих картин – римская Школа продюсеров.
- У тебя уже обширный творческий багаж?
- Я снял фильм «Билет». Для съемок нам дали помещение Высшего Римского Суда, где в свое время снимал кино Висконти. Снял фильм «Cinacitta-story», где я был един в четырех лицах – актер, продюсер, сценарист и режиссер. Мое кино – это экспериментальное кино. Люблю делать, снимать этюды. Потом из этюда рождается крупное полотно. Или он так и остается самоценным этюдом. Что тоже бывает интересно. Как сценарист я тоже работал – два фильма по моим сценариям уже сняты, они в прокате в Европе. Четыре сценария я написал для себя, но так и не снял. Один фильм мы возили на кинофестиваль в Потсдам. Премии никакой не взяли, но вызвали огонь на себя: «Зачем это русские занимаются решением сексуальных проблем итальянцев?» – возмущенно спрашивали меня. Я не нашелся, что ответить. В общем, за три года я сделал порядка десяти фильмов. Это, по-моему, нормальный ритм работы.
- Был ли у тебя экстрим в Риме?
- Был! Ох, такой был, что себе сейчас в нем даже признаться страшно, не то чтобы другому рассказать! А там такие случаи бывали! Один раз мне пистолет прямо в лицо направили! Ну, все, думаю, добегался. Другой раз – старуха, лет под семьдесят, затеяла стриптиз – в ночном баре – в темноте, при жалком свете одной свечки… Феллини бы удавился за такой кадр! Я – снял! Камера с собой была! И, надо тебе сказать, дико пьян я был! И снял все равно!
ЭДИТ ПИАФ БОЛЬШОЙ ПОКРОВКИ
Наталья Елинская: поэт, певица, живописец
Есть люди, уникальные для места, где они живут.
Уникальные – единственные в своем роде, неповторимые: таких не было раньше и не будет потом.
Если в городе есть такой человек – и он к тому же еще почти весь день, с рассвета и дотемна, пребывает на главной городской улице – то есть, он по-настоящему ЖИТЕЛЬ ГОРОДА, обитатель его улиц и площадей, его воздуха и его пространства, - город может гордиться им, как одной из достопримечательностей.
Наталья Елинская – достопримечательность Нижнего.
Ибо она истинный Житель Города: с утра до вечера, в метель и стужу, в жару и во время цветения столь любимой студентами персидской сирени напротив филфака и памятника Боголюбову, стоит Наталья рядом с развешанной на чугунном заборе веселой радугой, с половодьем цвета, с ослепительными брызгами света, имя которому – ЕЕ КАРТИНЫ.
Наташа – не уличная художница: уличный художник импровизационно создает свои картины прямо на улице. Она пишет дома, на маленьких картонках и холстах, свои бурнопламенные, почти как у Малявина, натюрморты и пейзажи, где узнаваемые улочки старого Нижнего свободно соседствуют с фантастическими авторскими видениями волшебной Венеции и сказочного Парижа. Где она никогда не была, но - мечтает там побывать.
А что же ее стихи?
В какой-то мере и они – уличные, и они – жители Большого Города: Наташа с наслаждением читает стихи громко, вслух – останавливающимся около забора друзьям и случайным прохожим. И покупателям ее картин. И аристократам-иностранцам, ни бельмеса не понимающим по-русски. И бомжам у Первой булочной, что напротив. И даже кошкам, которых она обожает, кормит чем Бог послал, хватает на руки и прижимает к сердцу: «Кошки – это цветы жизни!»
Книжек у нее нет. Есть редкие публикации. И к ним она относится весело и почти презрительно, как настоящий мастер: «Было – и проехало! Я новое делаю!»
Она всегда делает новое.
И она всегда остается самою собой.
Как и ее голос, дивное лирико-колоратурное сопрано, с которым ни всепожирающее время, ни непогода, ни зимние простуды, когда она промерзает до костей у знаменитого забора с картинами на Большой Покровке, переминаясь на снегу в валенках и мохнатой рыжей лисьей шубе, ни сормовские ветра, где живет она сама, не могут сделать ничего.
- Наташа, я знаю тебя много лет. Как, впрочем, и многие из нижегородцев – и твои старые приятели, и твои новые знакомые. Открой секрет – как тебе удается быть женщиной без возраста? Женщиной с Большой Буквы? Ведь тяжелая, физически дико напряженная жизнь, которой ты живешь, отнюдь не располагает к этому…
- А вот такая я! Наверное, я просто очень люблю солнце! Стоишь на Покровке – и солнце бьет тебе в лицо, и ты купаешься в нем. И молодеешь!.. Однажды в стихах я написала:
Садилось солнце на поля.
Скрывалось солнце от меня.
Его обнять бежала я.
Летели ноги ветром легким.
Волос огонь сиял в лучах.
Рвалась душа! Кричало сердце!
От счастья задыхалась я.
Вдруг чудо! Солнце обняло меня.
Ну вот это мой портрет в натуральную величину. Солнце обнимет меня всю – и я снова живу!
- Значит, ты умеешь подключаться к его энергетике…
- А если серьезно – я молода потому, что, наверное, все время живу в любви. В состоянии влюбленности. Ну, я все время люблю кого-нибудь! И это из меня не вытравить. Я и умру в любви.
- Ты прямо как Цветаева! «О милая! Ни в снеговом сугробе, ни в облачном – с тобою не прощусь». С любовью, имеется в виду.
- Сгорим, мой друг, давай сгорим! Хоть умереть бы дали вместе…
- Это что? Старинный романс?
- Нет, это мои стихи.
- Я понимаю, ты можешь их читать без перерыва – их у тебя много… Но давай лучше поговорим о твоей жизни. О самых интересных и загадочных ее событиях. Как ты начала писать картины? И вообще – творить?
- Долгая история. Скучно все рассказывать! А расскажу тебе – волосы дыбом встанут. Голливудские ужастики поблекнут.
- Вот так круто?
- Не то слово. Я ведь в ГИТИС поступала. Поступила. Сдала все экзамены! Актрисой всю жизнь хотела быть! Приезжаю домой, в Нижний – а мне в автобусе палец с колечком р-раз – и отрезают. Безымянный. В ночном автобусе, в последнем. Урки какие-то. Дьяволы. Я их не знала, они меня тоже. Просто обыкновенные бандиты. Я ведь в Сормове живу. Сама понимаешь – это не Покровка. Там дно жизни. Криминал на криминале.
- Без разницы. И на Покровке, и у Кремля всякое бывает, особенно ночью. Но у тебя же руки в порядке, операцию сделали удачно? Приживили палец?
- Вспомнить тот случай спокойно не могу. Они меня за палец подняли, почти оторвали от пола, кричат: «Колечко-то золотое у шалавы! Давай, режь!» Кровища хлещет… Я ору, палец как-то выдернула у них, отняла, к животу прижимаю… Они испугались водителя, драпанули… Меня – в хирургию. После операции врач бросил, утирая пот: «Будет торчать вперед, как штык. Благодарите Бога, что – безымянный». Я сама руку разрабатывала. Мячик мяла! Пинг-понговые шарики! Сжала зубы и сказала себе: твоя рука будет нормальная! Гимнастика сто раз в день пять лет подряд! И вот, смотри… Ну, только шов беленький видно… он как колечко...
- А ГИТИС?
- Накрылся ГИТИС медным тазом! Ну куда бы я тогда поехала, с этой идиотской операцией, с пальцем? Мама одна. Беднота-нищета. Жить надо – не жить, а выживать. И я осталась в Нижнем.
- Бороться с жизнью?
- Ну да, грызть железо и кирпичи! А я любила – цветы и песни! А железо-кирпичи, вечная голодуха, мрачные коммуналки меня достали… Стала писать стихи. На студию «Данко» ходила – к Виктору Кирилловичу Кумакшеву, потом в «Марафон» – к Игорю Чурдалеву. Читала там стихи, а надо мной смеялись! Многие их не понимали. Потому что ведь все привыкли: чтобы в рифму и гладко, душевно. А я любила восточную поэзию! Японских, китайских авторов… И писала такие русские хокку! Среди них были очень даже хулиганские!
- Ну-у?
- Не матерные, не-е-е-ет! А просто такие… озорные.
- Ну прочти что-нибудь!
- В автобус
Веселенький и пьяненький
Мужичок вошел.
Матом всех он обругал…
Обласкал… и обрыгал!
- Даже не смешно, а как-то грустно. И мужичка жалко, и невинно пострадавшую публику… А свои стихи ты на музыку не пробовала перекладывать?
- Не-ет! Я пела классику. Классический репертуар. И оперные арии. И старых итальянцев, барокко – Вивальди, Боккерини. Пёрселла пела, арию Дидоны, пою, стою у рояля, а слезы текут по щекам! И русские романсы. Я училась у профессиональных певцов. По-частному. За плату. Я им плачу за урок, а они меня - обедом угощают! Бартер! Консерваторий не кончала. А так хотелось! И была, между прочим, одно время женой оперного певца. Гражданской, правда, женой... Ты ж его знаешь, это твой бывший консерваторский студент, Игорь Бердышев…
- Я помню вас как нежную пару, двух таких воркующих голубков... Однажды на дне рожденья у художника Сергея Сорокина вы даже пели вместе – дуэтом…
- Что вспоминать! Проехало. Умерли голубки. И лапки кверху. А Сергея помню в наших занюханных сормовских коммуналках. Он сидел на кухне, под крышей, рядом с чердаком, и писал маслом нашу соседку, старуху тетю Соню, алкоголичку. Вообще он ведь давно стал писать низы общества, простой люд, бедняков, пьяниц, сумасшедших, бомжей… Старые дворы… Все это вытаскивал на холсты и не стеснялся! Я знала его в то время и старалась помочь ему. А потом мы в жизни как-то разошлись. Так получилось. Наверное, я для него уже из низов. А он – поднялся… и полетел... стал знаменитым… по заграницам ездит…
- Наташа, неисповедимы пути Господни. И пути человеческие. Главное – остаться самим собой и приумножить творческие богатства свои. Ты – приумножила?
- Я-то? Еще как! Видишь! (Показывает на созвездие разноцветных, как павлиньи хвосты, картин, висящих на покровском заборе). Вот оно, мое богатство! Богатство, которое каждый день уплывает от меня – за бесценок… И я его съедаю. И не только я! А моя семья! И кошки!
- Кошки? У тебя их много?
- Очень! Не могу видеть брошенное животное. И его страдания. Они же чистые, по сравнению с нами, людьми. Они не грешные. За что им-то страдать? Если накормлю бездомного кота на улице – на душе легче.
- Может, это ты искупаешь какие-то чужие, даже не свои, грехи… Ведь всегда должен быть кто-то, кто милосердствует, кто молится за всех грешных – и помогает: счастье – обласкать, утешить, накормить… И это – чисто женская миссия.
- Да, я очень женщина! И счастлива этим. И сейчас у меня большая любовь. Мой любимый безумно талантлив. Он певец, композитор, немного художник… В общем, непризнанный гений.
- Как ты сама?
- Ой, мне до него – как до Луны! Он у меня полмира объездил.
- А где живет избранник сердца?
- В трех городах! Между Москвой, Костромой и Нижним! Он путешественник. Он гражданин мира. Скиталец. Крылатый ангел. Я люблю таких людей. Такая жизнь – признак свободы. Все мы гости на этой земле. Не надо быть привязанным ни к чему. Тогда у твоей души – полет.
- А ты сама чувствуешь себя привязанной к этому покровскому вернисажному забору?
- Сегодня – забор, завтра – Лондон! Меня тут с выставкой в Англию пригласили. Шли англичане по Покровке, остановились около моих картин! Понравилось! Разговорились через переводчика. Дело приглашением закончилось.
- Поедешь?
- А на что? Спонсора надо искать! А это… ну, почти несбыточно. Ноги натрудишь, мозги обломаешь. Хотя я понимаю: если я выехала бы за рубеж – и вообще осталась бы там, насовсем - что-то кардинально изменилось бы в моей судьбе. И я бы видела мой забор, картинками увешанный, только во сне…
- И плакала бы от мучительной ностальгии, просыпаясь?.. От боли невозвращения?
- Как было больно беспредельно –
Но я терпела.
Я не кричала, не просила:
Я болела.
Боль – всегда внутри. Боль – это любовь. Но я устала от боли. Я хочу радости. Я хочу творить радость! Засыпать ею людей, как золотыми зернами! Как цветным дождем! Я устала от черноты! Я…
- Ну что ты! Смотри, ведь это же твой цветной дождь – твои картины! И ты уже давно льешь его в лица и глаза людей – тех, кто покупает у тебя на Большой Покровке твои этюды… Зимой тут тебе холодно стоять…
- Мерзни-мерзни, волчий хвост!.. Когда совсем околею – бегу в кафешку, что рядом. Чашка кофе, бутерброд бездарный или дурацкий хот-дог с дохлой сосиской – и ура! Сосиску – коту отдам. Сама булочку съем. И согреюсь. У меня и муфта есть, чтобы руки греть! И унты мне подарили – как в Сибири!
- Ты неистребимая оптимистка, Наташа. Какая громадная сила жизни в тебе!
- Да что там сила жизни! Сила искусства – вот это да! Еще бы сегодня картинку купили – и я была бы просто на седьмом небе от радости!
- Ты запоминаешь своих покупателей? Берешь у них адреса, телефоны?
- Бывает иногда. А так – нет. Зачем я буду людей утомлять своей персоной? Картинка моя с ними, у них под мышкой – и привет! Прости-прощай! Унесли кусочек моей радости…
- Твоей жизни. «Ветер, шалопай, мальчишка, рвешь душу, даже если шарф до ушей… Моя шуба давно не греет – она стала лисой и сбежала в лес…» Это ведь тоже твое! И могло бы стать классикой, если бы…
- Если бы я издала книжку?
- Если бы ты смогла вписаться в официоз культурного мира. Но ты не вписалась. Ты осталась свободна. Ты стала уличной художницей, цветком на нижегородском газоне: подходи – и сорви!..
- Еще никто меня не сорвал. Крепкие у меня корни.
- А какие? Ты знаешь свою родословную?
- Русские и польские. Елинская – ведь это польская фамилия. И я - гордая полька. Если что – держись! Спуску не дам. И, если унизят, мимо пройду. Даже если с голоду помирать буду.
- А тебе хотелось бы умереть от любви?
- Что за погребальные разговорчики! Но от нее – хотела бы. Вернее, вместе с ней. Вдвоем.
- Наташа, ты героиня фильма, героиня романа – еще не написанного никем.
- Наверное, в твоем романе «Юродивая», о котором ты мне говорила, героиня Ксенька на меня похожа! Ну, дяденька (к прохожему), поглядите, какие цветы! Роскошь!.. Краски какие!.. Мазки!.. (Машет рукой). Ушел… Никто не понимает настоящую живопись. Всем – гладкопись подавай! Говорят – коряво у тебя начирикано! А цветы, они же живые. Они шевелятся и дышат!
- А еще у тебя на картинах классно получается вода. Переливы света в воде. В реке…
- Малиновое солнце купалось в реке,
Малиновое солнце купалось в реке,
Сиял монастырь на золотом холме.
Ветхая лодка плыла по реке,
Ветхая лодка плыла по реке,
Жаль, что скоро утонет.
Я за ней по теченью плыву,
Я за ней по теченью плыву,
Жаль, что скоро устану…
Что это мы все с тобой о грустном… Эй, публика по рублику! (Кричит в мимохожую толпу). Картинки с пылу, с жару! Не испачкайтесь! Красивей не бывает… Сама пекла! Налетай, торопись, покупай живопись!..
РУСЬ – ИНДИЯ – ТИБЕТ:
ХУДОЖНИК В СИНИХ НЕБЕСАХ ЭЗОТЕРИКИ
Владимир Мицкевич, его полотна и его духовное странствие
Разве любой художник не Посвященный? Разве он изначально не приобщен к тайне?
Все мы, живущие в России, по сути, жители Востока. Больше половины страны – чистый Восток: эзотерический Урал с его Аркаимом, таинственная Сибирь, Приморье, где древний шаманизм, утонченность Японии и старообрядчество заплетаются в диковинный экзотический букет. Россия, с ее верованиями, находится в особом энергетическом поле, и его надо уметь услышать. Однако для истинного художника в тайне нет ничего экзотического, ибо он живет, пребывает в тайне.
Буддийский Новый год – Цаган Сар – в этом году празднуется 9 февраля. Художник Владимир Мицкевич живет в Нижнем Новгороде здесь и сейчас – и одновременно во всех ипостасях и во всех временах: он следует завету Бетховена, который сказал когда-то в одном из писем: «О, как прекрасно тысячекратно прожить свою жизнь!» Картины Мицкевича для непосвященного очень эзотеричны: они скорее похожи на мандалы, на иконы, на овеществленные символы; такое ощущение при их созерцании, что тебе снится сон наяву. Энергетика этих таинственных полотен высока и чиста. Разговор с художником – никогда не объяснение его работ. Это попытка заглянуть не в тайну – в ее преддверие. Туда, куда допущены живые души. Праздное любопытство – не для входа в мастерскую. Душа всегда ищет прикосновения к душе.
- Повальное увлечение эзотерикой – отнюдь не примета нашего времени. Во все времена люди тянулись к тайне – и во времена Дельфийской Сивиллы, и во времена Нострадамуса. Эта область человеческого духа выше времени, над временем и над социумом. Что такое эзотерическое искусство и есть ли оно вообще? Может быть, все искусство – эзотерично?
- Настоящее – да. Но ведь существует и подделка под искусство. Произведение, лишенное энергетики, есть эрзац. Там все, как в «настоящей» картине, только нет Духа. Это такой гомункулус, клон.
- В твоих картинах «Абсолют», «Майтрейя», «Медвежий сон» и в других – мир иной, непохожий на то, что рисуют художники-реалисты. Что это? Видения? Мысли? Прозрения? Или ты опираешься на какие-то уже существующие в эзотерике архетипы, знаки?
- Начнем сначала. Есть такой треугольник, не столько географический, сколько духовный - Индия, Тибет, Русь. Мы всегда существовали в пространстве, насыщенном древними мудростями. От арийских, праславянских богов до Первого пришествия Христа, от Кришны до сакральных ламаистских обрядов в недрах Тибета – во всей нашей истории развернут светящийся веер родной нам священности. Которую сейчас почему-то разделили на веры, обряды, и все воюют друг с другом за непонимание единой любви. А ведь война – это не признак любви. Все были полны любви – и Иисус, и Будда, и Кришна. Кстати, существует ведь знаменитый апокриф – Тибетское Евангелие, которое повествует о земном пребывании Христа в Тибете.
- Да, я знаю эти тексты. Во всех четырех канонических Евангелиях нет упоминания о времени с отрочества Иисуса до его проповедей в Галилее и в Иерусалиме, куда он пришел уже зрелым человеком, в окружении учеников. А где эти годы – четырнадцать центральных, юных лет в его такой короткой земной жизни? Тибетское Евангелие было найдено французом-путешественником в конце девятнадцатого века в одном из тибетских монастырей; потом супруги Рерихи тоже отыскали его. В Ладаке и Лхасе сейчас хранятся эти древние свитки. Как ты считаешь, помогает ли существование таких, пусть ортодоксально непризнанных святынь, художнику?
- Конечно. Явление необязательно знать, чтобы его сполна ощутить. Мои медитативные практики просты и зиждутся на лейтмотивах всех древних учений. Начни с нуля и прими в себя три ипостаси: веру, надежду и любовь. «В миру» живут три гуны – три энергии: гуна невежества, гуна страсти и гуна добродетели. Они все относятся к миру иллюзии – майи, это все материальные элементали. Когда ты охвачен благодатью, ты живешь в духе, и эти три гуны тебе уже прощены. Надо стать самому верой, надеждой и любовью. В медитации мы изменяем три гуны, возводя их в Чистоту. Мы возвращаем их к истоку – и возрождаем, таким образом, самих себя.
- А художник охвачен благодатью?
- Да! Благодать начинается тогда, когда ты принимаешь истину.
- Значит, художник, во что бы он ни веровал, все равно – от Бога?
- Художник занимается эзотерикой безмолвно. Внутри себя. Тогда она – живая. Тогда и Бог истины жив в нем. Когда мы начинаем говорить о сакральном, делать его ЭКЗОТЕРИКОЙ – тогда благодать прячется, скрывается и даже пропадает. Ведь еще Тютчев сказал: «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои. Поймет ли кто, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь».
- Неужели вот так страшно?
- Если мы не живем истиной, наша душа неизбежно собирает разбитые осколки, ибо она мертва. Ты боишься посмотреть в зеркало, думая: а вдруг там страшный монстр какой-нибудь? У Истины чистое, не кривое зеркало. И оно от нас никогда не закрывалось. А мы боимся посмотреть в него – в живое. Это и есть лукавство. Мы лукавим сами с собой постоянно. Так мы не замечаем, как мы сами становимся ЛУКАВЫМИ. И в результате он, лукавый, есть, а тебя уже нет.
- Тогда как же нам быть с эзотерическими традициями, которые всегда существовали?
- Традиция и есть Истина, она никогда не менялась. Изменяли и трансформировали ее люди, которые стали по-своему, произвольно варьировать ее, обряжать в одежды разных вер, вышивать ей разные хоругви. Истину закрыли разнообразными культами – и в результате омертвили, вместо того, чтобы поддержать священный огонь Традиции. Душа живет в живом огне, а в любом культе огонь нарисован на холсте.
- А как же прийти к истине художнику, чтобы его произведение было истинным, а значит, настоящим, живым?
- Надо принять ПУТЬ. Ты встаешь на него – и немедленно начинаешь питаться этой чистой энергетикой вечности. И тебе уже с пути не сойти. Ты идешь по нему и знаешь, что дороги назад нет. И это не обреченность – это освобождение. Ты приобретаешь свой духовный мир, себя самого. Это и есть любовь. Она – праздник, вечная радость. Она самодостаточна: не дает ни большего, ни меньшего. Ровно столько, сколько положено для осознания самого себя. Есть такая притча. К старцам приводят девушку…
- Сусанна и старцы? Вечный сюжет?
- Пусть будет так. Старцы заставляют Сусанну обнажиться на краю бассейна... рассматривают ее стати. «М-м, - говорят они, причмокивая, - да-да… все на месте… а это что такое? Родинка? – Наклоняются поближе к трепещущему телу. – А когда это она появилась?» Тут один старец смущенно потупился. «Да вот, - разводит он руками, - это я играл на флейте и случайно спутал ноту, и на ее теле появилась эта родинка…» Люди не понимают, что мы рождаемся не в жизнь, а в смерть. И этот путь неизбежен для нас, чтобы возродиться окончательно.
- А Русь? Свечи в церкви – бог Агни у арийцев – индийцы, пускающие огни-светильники по реке ночью – как русичи в ночь на Ивана Купалу… Значит, все едино?
- Чтобы получить на это ответ, надо иметь веру, надежду, но самое главное – любовь. Насколько в тебе есть вера и надежда, настолько ты получаешь в ответ – от мира – любовь. Мир как таковой замешан на войне, на вражде, на ненависти. Что после этого в мире может родиться? Та же вражда и ненависть. В мире вместо любви царит власть. Любовь нематериальна, власть – материальна. Если ты стремишься к духовному, ты и получишь любовь. Веру продают, надежду продают… Власти манипулируют этим… Любовь невозможно продать.
- А картины? Как они живут в мире после того, как они куплены кем-то?
- Очень просто. Если ты писал картину, не думая о деньгах, она продолжится в мире духовном, будет иметь отзвуки – обертоны в людском море. Если ты писал ее без любви – она так и останется мертворожденной, пусть даже красивым декором. В сущности, это то же самое, как в иконописи. Икону надо писать, помолясь и получив благословение. Часто это очень долгий путь. Любое деяние – не есть простое ремесло.
- Ремесло – и художество… Где граница – в искусстве – между Божественной игрой и огненной серьезностью? Где грань между детской наивностью, что с виду сродни глупости, и мудрой ясной простотой? Художник, по-моему, сам инструмент Бога. Что чувствуешь ты, когда садишься к мольберту? Знаешь ли ты, что будешь писать в следующий момент?
- Вы, люди, можете различить границу между вдохом и выдохом? Вы же не думаете о дыхании, когда вы дышите. Вот с дыхания все и начинается. Как и жизнь. Как в хатха-йоге: «ха» - Солнце, жизнь, и «тха» - Луна, смерть. Внутри искусства границ – высказывания, жанра, интонации, манеры – нет. Ограничение – есть. Границы дозволенного Богом мы чувствуем сами. И художник настолько мастер, насколько он чувствует границы дозволенного и недозволенного – и насколько он свободен в этих границах. Если искусство идет не от Бога, а от социального заказа, от востребованности общества, оно жить не будет.
- Как для себя ты решил проблему творческой кельи? Художнику, чтобы творить, необходимо одиночество, мастерская, почти монашеская келья. Это у тебя есть?
- Это у меня есть. По благословению Господню. Если ты должен что-то создать, и у тебя нет условий для этого, то тебе они будут ПОСЛАНЫ в свой срок. Мастерская – это и есть храм, и ты – служитель в нем.
- Сходно ли творчество с молитвой? В чем ты видишь это единство?
- Когда мы входим в храм, мы молимся. Творческие люди делают то же самое. Это называется – медитация. Если я часто размышляю об истине, кому же я служу тогда? И разве Господь не дает мне то же самое откровение у мольберта, что дается верующему в церкви?
- Жанр эзотерического видения был очень популярен у древних – видение пророка Иезекииля в Библии, видение святого Антония, видение-экстаз святой Терезы… Да и русские святые не раз видели потрясающие видения – тому же Серафиму Саровскому являлась Божия Матерь… Были ли у тебя подобные видения? И как они влияли на живопись?
- Все проще. Я беру тряпку и стираю с холста пыль. И появляется картина! Мое чувство иногда опережает мой ум: я сам не знаю, что я делаю. И откровение, данное мне по картине, которую я пишу, я могу узнать, к примеру, только через пять-десять лет.
- И последнее. Надо ли паломничать на Восток, давший миру стольких духовных учителей, при жизни? Идти в Тибет, в Гималаи, ехать в Палестину, на Святую Землю?
- Если тебе был зов – не задумываясь, ты просто идешь. Если тебя позвали в Гималаи – ты туда попадешь. Эти энергетические места на планете так просто тебя призывать не будут. Значит, ты уже готов к Пути.
Владимир Мицкевич выставляется в Нижнем Новгороде не так часто. Зато его работы всегда – событие. Подспудно течет золотая река живописи. Не видны часто подвижники широкому миру, востребующему шоу и театральные представления. Истинность художника – в его способности создавать свой мир в герметичном пространстве, которое на поверку оказывается самым открытым, потому что открыто любви и свободе.
Художник – участник культурного проекта «Восток – Запад».
Основные выставки – выставки товарищества художников «Эго» (1988 – 1990), выставки объединения «Декаданс» (1990 – 1991), «Другое поколение-1», «Другое поколение-2» (1991 – 1993), групповые выставки нижегородских художников в Нижегородском художественном музее (1990-е годы, совместно с художниками из московской галереи «Марс»).
ДАТЬ ПОНЯТЬ
Галина Филимонова и ее фильмы, выставки и проекты
Есть личности, знаковые для Нижнего Новгорода.
И есть личности, которые избирают для себя ЗНАКИ НИЖНЕГО НОВГОРОДА как отправную точку, как путеводную звезду, как миф и философему – и, отталкиваясь от них, поднимаются на уровень того пространства, где находятся уже знаки не провинциальной культуры – мировой.
Галина Филимонова живет в Нижнем Новгороде и занимается культурой Нижнего в той мере, в какой это присуще ей и ее профессии: в том формате (модное слово...), в котором ей наиболее удобно дать понять людям важные вещи.
«ДАТЬ ПОНЯТЬ» – так называется Нижегородский региональный общественный фонд деятелей культуры, который Галина придумала и под эгидой которого ею были сделаны интереснейшие фильмы, выставки и иные культурные акции.
О них и пойдет речь в нашем разговоре.
И не только о них. Любой фильм, любая статья и книга, любая выставка всегда говорит зрителю, слушателю, читателю о том, что в первую очередь волнует его самого. И именно в этой степени искусство принадлежит народу – и ни в какой другой. Обратная связь между автором и зрителем неоценима. Ролан Барт, написавший когда-то о смерти автора, и не предполагал, что апология авторства возродится на рубеже нового миллениума – и настолько востребованно, что авторское кино и авторская книга, вместо безликих сериалов и коммерческой серийности, снова завоюет просторы культуры, уже испытавшей на земле столько интеллектуальных битв.
- Галина, ты – жительница Нижнего, и поэтому первый мой вопрос таков: как ты сама видишь соотношение твоего творчества и образа Нижнего Новгорода в твоих творческих замыслах?
- Нижний – это моя атмосфера, город, где я выросла и училась. Я окончила филфак ННГУ, там уже существовала кафедра журналистики. Филологический факультет тех лет был мощным и безумно интересным: я слушала лекции Грехнева, Полуяхтовой, Сухих – это все люди-творцы, которые занимались литературой и понимали ее на уровне гениев. Еще мне повезло поучиться на журфаке МГУ – и там нам преподавали, к примеру, Муратов, Мария Арбатова… Дальше я стала работать на нижегородском телевидении. Пошла работать со второго курса – газеты, телевидение, радио… И именно тогда мне понравилась эта форма передачи информации – соединение аудио- и видеоряда. Я чувствовала, что за этим будущее, а лично я смогу «выдать» тут максимум возможного для себя. И вот я решила сделать фильм об изобретении радио. Радио в годы войны, радио в наши дни, радио в Нижнем – благодатные сюжеты! В МГУ нам преподавал такой старый профессор Самарий Маркович Зеликин. Старичок приносил на лекции и показывал нам уникальные фильмы легендарной советской эпохи – от Дзиги Вертова до Герца Франка. Для тех, кто не в курсе: Франк – это создатель фильма «10 минут», который и идет ровно десять минут, и все это время он показывает только лицо. Лицо ребенка в темноте – возможно, в зрительном зале, и, может быть, он смотрит фильм. Франку принадлежат знаменитые слова: «Фильм – это заснятая на пленку история».
- Поподробнее расскажи про свой фильм о радио. Думаю, что ты там про Александра Попова рассказала?
- Ну разумеется! Предыстория приезда Попова в Нижний такова: Александр Степанович жил с семьей в Кронштадте, очень бедствовал, не справлялся с нуждой, а тут поступило предложение из Нижнего – построить электростанцию. Он был здесь нужен как специалист. Семья жила на станции Черной – это теперь Дзержинск, а сам Попов – на электростанции, она находилась близко от Ярмарки – приблизительно там, где сейчас памятник Ленину. Поповы прожили в Нижнем с 1889 по 1898 годы. А 7 мая 1895 года Попов демонстрировал в Санкт-Петербурге свое изобретение – грозоотметчик, фиксировавший электрические разряды, вызываемые грозами. По сути, это был уже «эмбрион» радио, ибо потом, позже, Маркони предложил использовать этот прибор для передачи информации на расстояние.
Я захотела показать в фильме все перипетии жизни Попова и судьбу его изобретения. Поехала в Красногорский архив кино- и фотодокументов, что под Москвой, и с помощью Светланы Аркадьевны Колчинской – великое ей спасибо! – за 5000 долларов выкупила эти драгоценные материалы! И фильм появился. И на полке телекомпании «Волга» уже лежал документальный фильм о важных страницах истории Нижнего, о человеке, изобретение которого, можно так сказать, «простроило» весь двадцатый век. После работы над этим фильмом мне показалось, что я могу сделать большее.
- И это большее ты стала осуществлять? Как дальше складывалась твоя судьба?
- Я работала на «Волге», писала тексты и сценарии для фильмов и передач. Например, написала сценарий об истории российского флота. Для меня всегда важно было, чтобы то, что я делала, имело продолжение. В моих проектах. В творчестве людей вокруг меня. Чтобы были отклики, реакция. Одним словом, чтобы все жило, а не умирало.
- Это довольно трудно – внутри культуры большая конкуренция и бесконечные конкурсы на «нетленку»! Ты продолжила работать в Нижнем или пыталась вырваться из его границ?
- Мой период жизни после выхода фильма о Попове и радио совпал с массой вновь открывшихся возможностей – поехать в другую страну, получить иной опыт. Я интенсивно занималась ТВ-сценариями и режиссурой, это было замечено, и я поехала в Германию – участвовать в проекте «Euroteria» – «Объединенная Европа»: это был русско-голландско-немецкий проект. На территории Голландии и Германии происходили съемки. У немцев были деньги, была техника, но не было ИДЕЙ. Еще Томас Манн, кажется, сказал: «Техника уходит вперед, а дух не успевает догнать ее». Ну вот мы и подпитали немцев идеями. Я сделала в Германии три проекта. Это было достаточно напряженно, но крайне интересно. Разумеется, возникала сложность общения с немцами. Меня волновал обмен ценностями – культурными, технологическими, рабочими, духовными. А люди, которые приезжали к ним до меня, преследовали, как оказалось, одну цель – поработать немного и остаться в Германии… И мне, в живом общении, приходилось ломать этот стереотип. Стереотип перебежчика, беженца, жаждущего уехать в другую страну эмигранта.
- Что это за проекты ты сделала в Германии?
- Первый назывался – «КАФЕ». Он был рассчитан на сглаживание, увы, существующего конфликта между Германией и Голландией. Кафе – это ведь всегда нейтральная зона, территория, которую не затрагивает, не колышет ничего – ни войны, ни государственные конфликты, ни «вражда народов». Люди просто сидят, пьют кофе, едят, отдыхают, плачут и смеются, читают газеты, дремлют, целуются. Такая маленькая модель жизни. И, по сути, МИРНАЯ модель – все вспыхивающие ссоры быстро улаживаются в кафе за бутылкой вина или чашкой горячего шоколада. Я снимала фильм на территории и Голландии, и Германии.
- Посидела бы я в твоем кафе! А второй проект?
- «ДВА БЕРЕГА ОДНОЙ РЕКИ». Старики и молодежь на двух берегах реки времени – фильм о доме престарелых. С одной стороны, умирающие люди, с другой – молодые люди, которые за ними ухаживают. Старики плачут, искренно, как на духу, рассказывают обо всем, что с ними было. Этот проект взволновал многих, было много критики, я была счастлива, что мне удалось затронуть в душе человека какие-то очень важные струны.
- А третий?
- «СТАРЫЕ ОКНА ГОРОДА NN». Здесь я попыталась показать окно как символ спокойной, размеренной провинциальной жизни. Мюнстер, где я снимала фильм, - немецкая провинция, и Нижний – тоже провинция. Я рискнула провести некие параллели. Акцент был сделан именно на спокойной жизни, без истерик столиц, без их надрыва и суеты.
- Расскажи про то, что тебе больше всего запомнилось из жизни в Мюнстере!
- Есть там церковь святого Ламберта. В одном из окон, в проеме, висит клетка. Когда-то предводитель мюнстерских баптистов был посажен в клетку католиками – и он сгнил в этой клетке, и кости его упали на площадь города. Это символ победы католицизма. А мне захотелось сделать фильм не об этой легендарной клетке, не об исторических личностях – о живом человеке, который каждый день ходит в эту церковь на работу: о смотрителе, который занимается колоколами – каждый день включает в храме колокольную автоматику. Раньше, сама понимаешь, это был звонарь, реально бьющий в колокола… Офис у этого смотрителя – на уровне 25 этажа. Вид потрясающий. Ощущение, что ты сама раскачиваешься, как колокол! У этого господина там телефон и несколько картин: на картинах изображены черепа. И висит труба – перед колокольным звоном и после в трубу дудят, и она вся побитая, потому что предшественник моего смотрителя, звонарь-алкоголик, надирался в этой келье до бесчувствия, и, когда спускался по лестнице, бился грудью о каменные стены, а труба-то висела у него на груди…
- Да, судьбы людские!.. За какое время ты сделала эти проекты?
- Три проекта – за три месяца. Это был весьма жесткий режим. Я тогда очень мало спала – ночью монтаж, ночью писать сценарии, ночью – общаться…
- В Нижнем Новгороде у тебя, Галина, еще и статус куратора художественных выставок. Какие для тебя самой наиболее значимые?
- Выставка 1999 года в Выставочном комплексе была моей первой выставкой – и, конечно, запомнилась. Называлась она длинновато: «Некоторые живописные работы Ильи Борисова». До этого я видела его выставки в Мастерской Изобразительного Труда. Он жаловался, что мало посетителей. Ну, такой узкий круг… Моя задача была – пиар плюс организация всего процесса. Я даже сделала рекламный ролик выставки, чего не делал никто! И результат – выставку посмотрело более восьми тысяч человек! Я окрылилась. И сделала выставку «6ю6, или 36 фоторабот на чердаке современного нижегородского искусства». Это было в 2001 году. Я использовала там сполна фактуру именно этого места внутри именно этого времени. Контекст выставки всегда важен. Когда я ее готовила, перед моими глазами стояла одна выставка в Лиепае, которую я увидела, будучи на шведско-латышском фестивале «Транзит зеро». Она тогда поразила меня…
- Чем именно поразила?
- В Лиепае есть целые кварталы домов, где никто не живет. Русские жители, когда страна ломалась на части, спасаясь от гонений, уехали, покинули Латвию. Вид на Балтийское море, сосновый бор, церковь святого Николая – сплошная красота – и мертвые дома, мертвый город… В одном из таких домов показывали выставку латышские художники. Более ста стран-участниц было на фестивале. И всех охватило тогда вселенское понимание происходящего, понимание мировых трагедий, надежда на будущее, на счастье вопреки всему, какое-то всепрощение, радость, милость…
- Вернемся к нижегородской выставке. У нее был успех?
- Был. Этот успех был, в определенной мере, связан с очень узнаваемой атмосферой нижегородских чердаков и мансард – и в то же время, конечно, еще и с востребованностью авангардных нижегородских художников, с интересом к их развивающейся мысли. Я много времени потратила на звуки, на аудиоряд, который должен был стать частью этого экспозиционного синтеза.
- А наиболее важные для тебя культурные акции последнего времени?
- «Неопознанные объекты» – выставка фотографий Кати Розенфельд. «Выставка Стихов Нины Белых» в кафе «Зеленая лампа» на Большой Покровке. «ТЕЛЕВЫСТАВКА», которая явилась юбилейной выставкой – в честь пятилетия телепрограммы «Без антракта». Там были пять объектов, в которые были вмонтированы мониторы, и зрители могли посмотреть лучшие фильмы этой программы за пять лет. Дальше… Проект «Слово не воробей» – фильм, газета и выставка в арт-кафе «Буфет». Весь процесс записи интервью с людьми культуры Нижнего Новгорода шел в «Буфете» неделю. Все это, конечно, работало и на раскрутку «Буфета» как пиар-акция. Были затронуты животрепещущие темы – «Деньги и культура», «Экономика и культура», «Политика и культура» и прочее.
- Кто давал тебе интервью?
- Многие из тех, кем гордится Нижний. Георгий Молокин, Алик Якубович, Игорь Чурдалев, Екатерина Рощина… Всех не перечислю сейчас.
- А самый последний проект?
- «В собственном соку». Это тоже мультипроект, как и все, что я делаю: и фильм, и презентационная акция. Герои рассуждают о том, что произошло после перестройки в общении власти и культуры. Как только все у властей наладилось – так культура тут же оказалась в загашнике. И это для нее, я считаю, пагубно.
- У тебя есть своя рабочая студия?
- У меня есть организация «ДАТЬ ПОНЯТЬ». Это общественный фонд деятелей культуры. Он создан во многом для того, чтобы была возможность на ином уровне продвигать свои проекты. Для юридических, финансовых дел, это ясно. А своя студия? Думаю, что она у меня вскоре будет. Я покупаю жилье, и это будет и моя мастерская, и моя студия. И я там, наконец, буду делать то, что я хочу. Такого комфорта у меня не было никогда, и я жду этого.
- Что же, творческого и человеческого счастья тебе, Галина, в новом этапе жизни, в который ты вступаешь! А нижегородцы, жители других городов России и жители других стран будут с интересом ждать твоих новых художественных проектов! Ибо истинное счастье художника – не просто ДАТЬ ВЗГЛЯНУТЬ, но именно – ДАТЬ ПОНЯТЬ. Из понимания рождается приятие, из приятия – любовь, из любви – все новое, что движет нас вперед.
МОСТ МЕЖДУ ВРЕМЕНАМИ
Художник Владимир Фуфачев – уже знаковая фигура для Нижнего. Выкормыш сибирских просторов, потомок старинного казацкого красноярского рода, он прочно обосновался в Нижнем, чтобы творить здесь собственное, абсолютно независимое от местнических установок и местного колорита художественное пространство. Это было трудно – но ему это удалось. Как любое неординарное искусство, у одних, даже у профессионалов, то, что он делает в искусстве, вызывает раздражение и даже негодование, у других – не менее неподдельный и искренний восторг.
В чем же дело? Что за загадочная фигура Фуфачев для Нижнего Новгорода? Почему его высказывания о современной культуре тут же подхватываются и эмоционально обсуждаются товарищами по цеху и любопытствующей публикой? Почему настоящее искусство, творимое им, становится предметом для споров и обсуждений? Или это прерогатива истинного явления?
Наиболее родное пространство для художника – не выставочный зал, не презентационный банкет, не приемные банкиров и палаты королей, хотя все это тоже фрагмент жизненной фрески мастера, а – его мастерская. Среди начатых холстов, среди красок, смешиваемых в банках и на палитрах, разбросанных по углам тюбиков и кистей мы говорим. И этот разговор – приоткрытые ворота в настоящую мастерскую живописца: в мастерскую его Духа.
- Что для тебя время?
- Время, как сказал один великий кто-то, это: начала и конца нет, есть ОСТАНОВЛЕННАЯ ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННОСТЬ. Мощно сказано! Пространство, в котором мы живем, - это остановленное время. Насколько мы его понимаем, настолько оно отражается в произведении.
- Ну вот Нижний Новгород. Ты здесь живешь. Он, как пространство, вдохновляющее тебя, как-то отпечатывается на твоих холстах?
- Не происходит полной и безоговорочной ассимиляции. Почему? Художник – не принадлежность местного культурного пейзажа, не фирменное блюдо, которое «подают» к столу гостей города. Не радостно узнаваемая горожанами кремлевская башня. Художник настоящий – это масштаб работы духа, несоизмеримый с тем местом, где он живет, будь это место на земле хоть… да что угодно: хоть Париж, хоть Афины, хоть Голливуд, хоть дикий берег Северного Ледовитого океана. Художник пишет то, что ему назначено Богом, и мало заботится о том, чтобы антуражно «вписаться» в сиюминутный интеллигентский ландшафт. Вот в Москве есть такой знаменитый тусовщик Никас Сафронов. Он жизнь положил, чтобы стать человеком тусовки. Я же никогда им не был и не буду. У меня другие задачи.
- Какие?
- Я работаю с символом-знаком. Иду от постижения времени, природы, Бога древним человеком. Но я-то сам не древний, не первобытный. Любая стилизация мне не нужна. Я выражаю свое внутреннее, свое состояние. Состояние - вот самое главное на холсте. Без этого не будет ни образа, ни знака, ни смысла, ни колорита, ничего.
- А темы твоих работ? Почему сейчас к ним возникает такой острый, такой живой интерес? Только ли потому, что ты часто выставляешься за рубежом, и там тебя принимают на ура, и в Нижнем тоже задумались – а что это за фрукт Фуфачев, и почему он в моде?
- В моде? В моде может быть только модная одежда, и она живет один сезон. Любая мода – временное явление, быстросгораемое, это бабочка-однодневка. Я работаю с проектом «Восток – Запад», и это дело моей жизни. Тематика моих работ для мыслящего человека предельно проста. Я рисую фигуры людей, животных, раковины, рыб, птиц КАК ДРЕВНИЕ ЗНАКИ, как тотемы любви. Любая фигура – родоначальница чего-то важного, крупного: рода, потока жизни, атмосферы времени. Мои всадники скачут сквозь время, я это осязаемо чувствую, вижу и слышу.
- Всадники, лошади… У тебя несколько диптихов, где кони бешено скачут вдоль берега замерзшей зимней реки. Что это – образ, который преследует тебя?
- Да, может быть. Я по восточному календарю Лошадь, Конь, и, может, я подсознательно рисую себя. А вообще в Сибири кони – это все мое детство. Я мальчишкой не слезал с коня. Мой почти хакасский Ужур, где я родился, степи, горы… Менгиры в степи… Наш конь Орлик... Всю древность земли я впитал, банально говоря, с молоком матери. Это и дало мне силы жить. И писать время, не боясь заглядывать глубоко в его колодцы. А по Зодиаку я - Рыбы. И рыб пишу. Всевозможных. И реальных, и символических, и мифологических. Даже выставка такая была - "Под знаком Рыб".
- Ну хорошо, ты пишешь портрет Времени в полный рост… А живая жизнь? Тебя понимают? Ты востребован? Или ты все-таки чувствуешь сопротивление жизненного материала?
- А как же без него? Нижний Новгород очень, на мой взгляд, зациклен на существовании старого культурного пространства, его традиций и обрядов, идущих еще с дореволюционных, мещанских, и с кондово-советских времен, когда все привыкали – а что делать – вставать «под козырек», и шаг влево – стреляю, шаг вправо – стреляю, вот по этой тропе, будь добр, иди. Тогда тебя похвалят и обласкают. И к кормушке подпустят. А я – не инерция! Я – свобода. Я всю жизнь как сумасшедший бежал от любого проявления конформизма. Это – смерть для художника. Мне говорят: ты, Фуфачев, против реализма! Глупости! Я сам писал, и в изобилии, и натюрморты, и пейзажи, и этюды с натуры. Это хлеб для художника. Но я пошел дальше. Потому что у меня на это – внутри меня – оказались силы. Ну, каждому свое. Искусство движется по трем дорогам. Одна – копия действительности: то, что вижу, то и пишу, переношу на холст. Другая – иллюстрация: я иллюстрирую какой-то известный сюжет, древний миф, узнаваемую жизненную коллизию. И третья дорога – создание НОВОГО. Того, чего никогда ранее не было. Я выбрал третий путь. Вот и все. Джек Лондон великолепно сказал когда-то: идти по накатанной лыжне легко, но безрадостно.
- И что же, признан ты в Нижнем? Или нет пророка в своем отечестве?
- А что значит признание? Когда тебя дорого покупают? Такое случается. Или когда тебя везде приглашают выставиться? Ну да, приглашают, и мне это важно – что не только в Марсель или Аахен, в Брюссель или Нью-Йорк, в Мадрид или Вьенн я еду с картинами, что не только за кордоном вызывает у людей интерес то, что я делаю, но и за стенами моей мастерской, рядом. Вот персональная выставка была большая, в Выставочном комплексе. Ну, событие для города было! Многие просто изумлены были: как, у нас такой художник! Некоторые искусствоведы просто смолчали – не знали, наверное, что и сказать. Зато вот Зоя Панкрашкина не побоялась! И Елена Булычева не побоялась!
- А чего им бояться-то?
- Ну как чего? Явления, конечно! Когда видишь, что оно есть, но не знаешь, к какому течению, -изму, или к какому существующему официозу его прицепить. Ну неприцепляемый я! Что я творю? Магический реализм? Метафизику? Символику? Мне один режиссер, Антон Дедиков, он сейчас в Риме работает, сказал: у тебя картина – как фильм, смотреть часами можно!
- А ты действительно идешь от писаниц первобытных мастеров?
- Да, они вдохновили меня когда-то. Не на их копирование, нет! На ИНОЕ ПОСТИЖЕНИЕ МИРА. Я впервые задумался – а мир-то, оказывается, не трехмерный, и история – не лента, которая раскручивается только вперед. И живопись - не копия жизни. Все гораздо сложнее. К этому же сейчас физики приходят…
- Кстати, о физиках. Ты выставлялся в Сарове...
- Саров – потрясающий город! И встретили меня там потрясающе. Это было событие! Америка и Марсель просто отдыхают. И интерес к работам такой – просто воздух горел вокруг публики! Что это? Неужели провинциальная неизбалованность? Однако выставочные залы, музеи, Дом ученых в Сарове живут вполне столичной культурной жизнью. Там Харитоновские чтения проходят, так ученые со всего мира туда паломничают. И моя выставка вызвала огромный резонанс.
- А Нижний? В нашем музее есть твои работы?
- Есть. Уже — есть. Но долго — не было.
- А просто жизнь? Ее ход? Течение времени? Повседневность? Ты же не все время сидишь в мастерской за мольбертом?
- Андрей Макаревич обронил как-то: бегаешь-бегаешь, делаешь всякие вроде нужные дела, а пришло завтра – оглянулся – и вся эта беготня была – пустота и ерунда. Никчемность. Но без этой беготни пустой, может, не было бы и… времени. Оно ведь и из ерунды, из ее пестрых нитей, соткано тоже. Хотя хорошо бы обойтись без надоедливых мелочей.
- Трудно создавать, рождать СВОЕ?
- Ну что значит «свое»? Колесо – было. Квадрат – был. Кони, рыбы, птицы, цветы, люди - были. Все символы-знаки видеоряда – были. И кресты-распятия, и спирали-раковины… Если окинуть взглядом искусство – это, в целом, не такое уж новое изобретение. Взять действо в храме. Или театральное действо. Или инсталляцию. Все это было-было-было.
- Нова только интерпретация?
- Новый взгляд мастера, опять же, во времени. Когда говорят: «Я изобрел новую форму!» – всегда надо быть осторожным с «виват!» новатору. Не важно, ЧТО; важно – КАК. Это, конечно, аксиома. Но нелишне ее повторить еще раз. Для тех, кто забыл.
- Перейдем к тебе конкретно. Как время отражается в твоих картинах?
- Стараюсь время передать не через внешние – быт, бытовые сценки, жанр, - а через внутренние формы. ПОДНЯТЬ реальность стараюсь. Это моя философия. Она у художника проявляется только через пластику. Через изображение. Будь то икона, знак, петроглиф… все что угодно. Древняя наскальная живопись, античная фреска несут не только визуальную, но и зашифрованную философскую информацию. Знаки и формы – загадки, которые разгадываются людьми ВО ВРЕМЕНИ.
- Это просто выразить? Или сложно?
- Петроглифы просты. Икона проста. Вся их сложность – в наполнении формы духовным содержанием. Итальянцы изобрели перспективу – и мы приобрели новую иллюзию. Мы получили подражание фотографии еще ДО ФОТОГРАФИИ. Фотографии не было четыреста, триста лет назад, но мы, изобразительная культура, шли к ее внешней форме, пытаясь СКОПИРОВАТЬ видимый мир, уходили от высокой небесной символики к констатации факта.
- А искусство – не констатация факта?
- Фотоаппарат мгновенно фиксирует явление: вот оно! Зачем напрягаться? Раз – и готово! Но фотограф сейчас, хороший мастер, стремится уйти от этой констатации. Он работает так же, как любой художник и философ. Я говорю про технологию фотографии. В живописи копирование реальности хорошо показали гиперреалисты. Вот предмет, а вот его внешняя форма. Этап гиперреализма прошел, как проходит все, и остался в истории.
- Живописец в культуре останется вечным? И пребудет всегда?
- Цвет – субстанция, к которой человек все время идет. По которой тоскует. Мы же не отказались от цвета и красок. Даже на бытовом, утилитарном уровне. Красится все: машины, столы, утварь, стены… Не только холст… Сикейрос изобрел в фреске новые формы. Гауди – в архитектуре – свои. Во времени понятно, что есть что. Во времени разовьется и виртуальная живопись, компьютерное искусство; во времени разовьется и голография.
- Но не вместо скульптуры?
- Скульптура останется. Просто появятся новые ее формы. Есть же Интернет, компьютерные книги, и есть реальная традиционная книга. Формы искусства будут сосуществовать.
- Пока?
- Я не пророк. Жизнь показала: направлений всяких было пруд пруди. Они появлялись, исчезали… Все идет по кругу. Возвращается мода. Возвращаются сюжеты. Возвращается пластика.
- Ты тоже возвращаешься?
- Да. Я возвращаюсь к месту, где родился. Сибирь вообще символична. Азия, ее древность… Сердце земли… Это поэма знака. Азия – место, где скрыта большая и непознанная еще информация. Многие художники и люди культуры путают ее с декоративным искусством, с этнографическими красотами… В первобытном мире все делалось далеко не ради украшения. Все было подчинено сакральной идее. Священному. Удивляешься, как энергетически сильны древние знаковые вещи.
- Значит, ты возвращаешься к архаическому знаку? К первичной культурной хромосоме?
- Знак – хранилище информации. Это всегда тайна. Сгущение материи. Сгущение духа.
- У философа Дмитрия Панина, он умер в Париже, была такая теория густот... Расскажи, как ты идешь к работе. Задумываешь? Или пишешь спонтанно?
- Все развивается во времени. Все мои работы существуют внутри меня. Какие-то холсты я веду долго, вижу их внутренним глазом. Иные делаю интуитивно, на порыве. Рецептов нет. Время и образ, живущий внутри меня, говорят мне сами, как быть и что делать на холсте. Часто материал сам подсказывает мне шаги. Технология различна. Я не думаю: вот сейчас я возьму пастель, акварель – и вперед! А чувствую: вот это – НЕОБХОДИМО.
- Живопись – вечна? Масляная краска – славное изобретение? Вечное?
- Может, масло и усовершенствуют, оно станет лучше… Появились акриловые краски, похожие и на масло, и на темперу. Может, будет и какое-то супермасло 21 века.
- Не боишься ли ты остаться старинным масляным художником – холст, красочки, кисточки, - на фоне супертехнологий нового времени: компьютерной графики, рекламных клипов, машин, которые уже наносят краску на огромные плоскости?
- Картины, написанные маслом на холсте, висят в музеях, в галереях, художники их пишут, людьми они востребованы. Кто-то сейчас выдумывает новые краски. Иные материалы. Мне трудно заглянуть в будущее. Времени прошло прилично со времен голландца Яна ван Эйка, что изобрел масляную краску. А мы все по-прежнему малюем кисточкой по холсту, царапаем иглой по меди, делая офорт… Так же рукой, как пятьсот лет назад, набивается краска в металлические доски, в протравленные штрихи на медных пластинах… Рука – уникальный инструмент Господа. Ее ничем не заменишь. Вот бегает японская механическая собачка. Ну, еще одна игрушка у человечества. А человечество все равно держит живых собак. И целует их в нос, и треплет за уши. Настоящее, неподдельное – бесценно. И всегда любимо.
- Твои работы показывались во Франции, в Германии, в Испании, в Бельгии, в Америке. Что ты думаешь о разнице культур? Кто дальше ушел во времени из этих стран?
- Каждая страна переживает определенный жизненный цикл. Взлеты и падения. Так же, как человек, рождается, стареет. И умирает. Взлет России – Серебряный век. Может, у Америки еще не было настоящего взлета. А старой Европе, старушке Европе, некоторые предрекают эпоху нового мощного Возрождения.
- А культурное движение «Восток – Запад»? В чем его смыслы для тебя? К нему уже подключено немало деятелей культуры из других стран…
- Еще раз скажу: этот проект – моя жизнь. Жизнь художника – вот главный проект Бога. Я внутри движения «Восток – Запад» делаю то, что делал всегда – азиатским, восточным, родным мне символом-знаком соединяю, сшиваю времена, чтобы подарить людям высший смысл их жизни – встречу с красотой, вкус и магию бессмертия.
- «Да, скифы мы, да, азиаты мы», конечно… Художник – мост между прошлым и будущим? Или – уникальное «я» без прошлого и будущего?
- Каждый человек – творение Божие. И художник – тоже. Кто я? Зачем я? Среди кого я? Я отвечаю на эти вопросы своими холстами.
ВЫСОТА
Восхождения и вершины Дмитрия Гаврилова
«Лучше гор могут быть только горы», - сказано поэтом однажды.
Почему человек одержим стремлением вверх? Только ли потому, что охота испытать силы, помериться ими с матушкой-природой?
Может быть, потому, что на вершинах Космос ближе, и там резко открываются ворота в бесконечность?
А может быть, потому, что, созерцая красоту гор, вечные снега, острые сколы уступов, кряжи и хребты, ты понимаешь, что твоя маленькая жизнь на самом деле – такая же великая, как они, горы, и впрямую соотносится с их вечной жизнью?
Все это так. Горы – магнит. Такой же, как для летчика – небо, как для моряка – море.
Дмитрий Гаврилов – альпинист. И для него горы стали таким магнитом. Или путеводной звездой. Когда я спросила его, какие там, на вершинах, звезды, он сказал, улыбаясь: «Огромные. И очень яркие. Кажется, ты летишь среди них».
Гаврилов – покоритель самых высоких вершин. Тех, что альпинисты называют «семитысячниками». Такие вершины находятся в сердце Азии – на Памире, в Тибете, в Каракоруме. Для подобного восхождения надо не только восторженно относиться к горам и иметь соответствующую физическую подготовку, но и держать в душе, не отпускать вектор жизни. Тот, который имели в виду тибетские монахи-римпотше, когда говорили: «Научились ли вы радоваться препятствиям?»
Дмитрий – нижегородец, однако путь в горы начался у него отнюдь не в Нижнем. А во вполне равнинном Днепропетровске, куда он приехал учиться. И учился он, надо заметить, на геолога. А геолог, как и альпинист, - тоже романтический странник.
И, как ни традиционно это звучит, но все началось…
- …С романтики! Да, обуяла жажда романтики. Весь я стремился к ней – молодой, полный сил.
- А эта жажда как появилась? Извне был толчок – или пришла изнутри?
- Я всегда любил спорт. В школе занимался лыжами. Когда приехал на учебу в Днепропетровск – поддерживал хорошую физическую форму. Всячески тренировался. Учился я в геологоразведочном институте. Там были, как водится, разнообразные спортивные секции, ну я и записался в секцию, где занимались альпинисты и скалолазы. С ребятами-скалолазами ездил сначала в Крым, а летом, в каникулы, - на Кавказ.
- На Кавказе самая высокая гора – Эльбрус. Вы с ребятами подались сразу туда?
- Нет, конечно. Перескакивать через этапы подготовки было непозволительно. Тогда, в те годы, еще была советская система тренировки альпинистов – полувоенная. Жесткая дисциплина поддерживала постепенный рост квалификации. Сначала на Кавказе мы взошли на вершину Юсеньги, это в Баксанском ущелье. А Эльбрус был на следующий год. (Поле паузы). Эльбрус мне не нравится.
- Удивительно. За что?
- Мне нравятся технически более сложные вершины. А Эльбрус – такая размазня. Но довольно непростая, с подковыркой. Там тяжелая акклиматизация для альпиниста. Эльбрус – это ведь еще не потухший вулкан. Там, под землей, он живет и дышит. И на поверхности там и сям – выходы сероводорода. Вот водичка нарзан, это же сероводородный источник. И так воздух разрежен, а тут еще сероводород… Когда ветер дует – всех, прошу прощенья, рвет, выворачивает наизнанку и новичков, и стариков. Идешь на автомате.
- Да, коварная гора. А какие горы на тебя воздействовали сильнее всего? На душу твою, на чувства?
- Алтай, может быть – легендарное Беловодье. Памир. Каракорум… Попадаешь на Памир после Кавказа – там все огромное, гораздо больше по размерам. Там необычные формы рельефа. Если на Кавказе все компактно, плотно пригнано друг к другу – скалы, лед, снег, - то на Памире чего стоят одни висячие ледники! А на Каракоруме все вообще неимоверно громадное. Инопланетное…
- Например?
- Например, смотришь сверху на ущелье – в поперечнике километра полтора, - а по дну вьется ручеек такой маленький. А наступает весна – и в период таяния все это ущелье превращается в гигантский ревущий поток.
- В горах есть время, опасное для схода селя?
- Есть. Это лето. В течение лета сель может сойти в любой момент. Служба слежения за селем, конечно, существует, но все это дело очень слабо поставлено. В Баксанском ущелье сель напрочь снес вольфрамо-молибденовый комбинат в Тырнаузе. А этот сель пытались предугадать. Не получилось.
- А ледник? Для альпиниста это совсем другая вещь по степени опасности?
- Я попадал в ледниковый обвал. Предсказать его сход еще сложнее. Ледники все движутся, и с разной скоростью.
- Да, это горы. Почти – открытый Космос. Снаряжение альпиниста – это, наверное, целая поэма…
- Сейчас продается все. От простецких вещиц до роскошества. Любую экипировку можно приобрести без труда, были бы деньги. А когда я начинал заниматься, некоторые виды снаряжения приходилось делать самим, особенно титановое снаряжение – «кошки», они у альпиниста повторяют форму ботинка, крючья… Даже альпенштоки и ледорубы. Ну, что такое ледоруб, тебе не надо рассказывать?
- Печально знаменитый в истории ледоруб, которым был убит Троцкий… Такой молоток с металлическим клювом, представляю. Нескромный вопрос, конечно, но задам его. Ты бы хотел взойти на Джомолунгму?
- Я… наверно, упустил время. Для того, чтобы всерьез думать о Джомолунгме, недостаточно одной лишь романтики. Там все должно быть вкупе, в ансамбле: и физическая подготовка, и тренировочное оснащение, и снаряжение, и технологии восхождения именно на эту вершину. Кислородное снаряжение тут не является определяющим успех фактором. Ты можешь весь хоть обвешаться кислородом – и не взойти. Нужна – и это важно – хорошо подготовленная команда. А еще нужны очень большие деньги.
- Деньги?
- Да, конечно. Нужно платить деньги за право восхождения на вершину. А еще нужно записаться в очередь! Потому что не ты один желаешь взойти. И надо ждать своей очереди, как правило, несколько лет. Так что, видишь, трудностей много.
- Однако ты ведь не сказал «нет»! Дмитрий, что ты ощущаешь, когда стоишь на вершине? Восторг, эйфорию, опьянение, счастье?
- Опьяняющее чувство посещало меня за всю альпинистскую карьеру всего раза три, не больше. А так – это чувство радости: дошел! – усталости, чувство достигнутого, сделанного дела. Я же там, на вершине, в команде, не один. Тут не до сантиментов. Всегда осознаешь себя членом экипажа. Единственный раз, когда я подумал о себе буквой «Я» – это на пике Коммунизма, на Памире. Мы вышли тогда втроем. Я спросил разрешения – и рванул вперед. Что-то во мне взыграло: оказаться в это утро первым на вершине! Взошел – а там… уже сидит какой-то мужик и спокойно попивает компот из фляжки! Я спрашиваю его: «Ты откуда?» - «Из Одессы». И компотом угощает. Погода в то утро была чудесная – небо чистейшее, ослепительное солнце…
- Что удивительного встречалось тебе там, в горах? Что поразило тебя как специалиста-геолога?
- Обилие, в открытом виде, всевозможных минералов. Идешь в россыпях драгоценностей. Увидел кристаллы пирита – а на солнце они потрясающе сверкают! Я кинулся их собирать в карманы. Оглядываешься – и видишь: кругом хрусталь, кварц, турмалины… В Китае мы шли однажды – ледник был весь в редчайшем розовом мраморе… Вообще Земля – роскошная планета, изумительная. Вот массив Карадаг в Крыму – там множество агатов. В Коктебельской бухте – знаменитые сердолики…
- Которые увлеченно собирали когда-то друзья поэта и художника Максимилиана Волошина, у него в Коктебеле был большой гостеприимный дом… А скажи мне как геолог, почему определенные камни будто концентрируются в определенных местах Земли? Изумруды – в Африке, алмазы – в Азии…
- Это зависит от разных условий выхода на поверхность горных пород и минералов. Все месторождения закладывались в тех условиях, когда Земля была вся горячая, живая и бурлила. Тогда в этом вареве и зарождались те минералы, что так притягивают человека сейчас.
- У камня есть душа, и в нем есть тайна. И у гор есть. Они каменные стражи Земли. Каковы были твои наиболее запомнившиеся тебе восхождения? И где?
- Каракорум. Китай. У нас была тогда альпинистская контора, которая занималась организацией поездок – и первая была на Памир, на два семитысячника – пик Коммунизма и пик Корженевской. До этого у меня за плечами уже был пик Ленина. А все началось с черно-белого фото, где двое туристов стоят на фоне Памирского перевала – это четыре тысячи шестьсот метров над уровнем моря. И взгляд обратился в сторону Китая. Там почти на самой границе есть еще один семитысячник – Мустаг-ата. И на него я тоже восходил. В общем, влюбился в Памир. Тогда нам очень помог эту памирскую поездку совершить Павловский автобусный завод.
- Что ты делаешь сейчас?
- Сейчас я сам по себе. У меня есть друг, у которого хорошие связи с альпинистскими группами. У меня, конечно, есть мечты. Одна из них – просто съездить в Тибет.
- Просто – съездить? И полюбоваться на его красоты как турист? Без покорения вершин?..
- Там можно совершить восхождение, но я не вижу пока объект… (Задумывается). Или нет, вижу. Это вершина Амадаблам, по дороге на Джомолунгму.
- А легендарная священная гора Кайлас?
- Я слышал про Кайлас от тех людей, что встречались мне на Алтае. Они рассказывали, что на Кайлас пускают только избранных. Тех, кого он сам захочет – и примет.
- Ты знаешь о том, что Кайлас, по верованиям тибетских монахов, древнейшая пирамида?
- Если пирамида, значит, ее кто-то когда-то построил. Это исключено. Просто гора такой удивительной формы. Природа никогда не устанет нас поражать. Хотя… Я думаю, не все разгадано на Земле. Она никогда не отдаст нам все свои тайны.
- Дмитрий, я желаю тебе новых восхождений. Однажды, это было в Абхазии, с вершины горы Дзыхвы я видела Большой Кавказский хребет – Кавкасиони. Это было потрясение: цепи гор под тобою, ярко-синие и слепяще-белые, звездные снега… Что бы ты ни говорил о чувстве экипажа – я желаю тебе твоего, неповторимого восторга перед мощью и величием планеты! Пусть твоими станут Тибет, Гималаи, Альпы и все вершины, о которых мы с замиранием сердца мечтали, рассматривая их на школьной карте… Чем более открыто человеку пространство – тем вернее он понимает время.
ЧАША ИСКУССТВА В НЕЖНЫХ РУКАХ
Жизнь и судьба Гели Деулиной,
директора Нижегородского государственного выставочного комплекса
Есть мнение – женщине присуща особая харизма водительства.
В древних мифах хрупкая женщина ведет за собой могучего царского быка, и он покоряется ей.
На известной картине Николая Рериха «Ведущая» женская фигура в белоснежных одеждах будто бы летит вверх, а мужчина стремится, тянется за ней.
Художник, ведомый собственной Музой, пишет Ее – или благодаря Ей.
А может ли женщина – одна – вести за собой огромное пространство, сплошь населенное художниками?
И, более того, - планировать и лепить это пространство, одушевлять его и насыщать событиями, творить его и строить? А это значит – вовлекать в культурный круговорот не только художников, но и публику, но и – меценатов, арт-менеджеров, благородных спонсоров культурных начинаний; это значит – придумывать новые проекты и реализовывать их; это значит – держать в своих руках незримые бразды правления – видя все нужды своего царства: от смотрителя зала до приглашенной на вернисаж столичной звезды; это значит…
Это значит, что у нас в городе есть такая женщина.
Ее имя – Геля Александровна Деулина.
- Естественно, все когда-то и с чего-то начиналось. Геля Александровна, расскажите, пожалуйста, все-таки – с чего?
- Вся наша жизнь состоит из ступеней. Ступень, ступенька, еще маленькая ступенечка… Порой, бывает, и падаем. И поднимаемся опять. Давайте оглянемся назад, на время, когда все вокруг нас ломалось и рушилось. Уходила эпоха. Распадались на глазах институты, заводы, организации. Да, я смотрю назад и вижу там – молодую маму с двумя детьми, в раздумьях о жизни, о том, как быть, что делать… Поиски новой работы…
- Вы искали работу?
- Да нет, она чаще находила меня сама. Мои друзья, хорошо знавшие мои возможности, предложили мне создать вместе с ними кафе. И мы стали делать кафе – буквально с ножа! Так я окунулась в ресторанный бизнес.
- Это было интересно вам?
- Мне всегда все было безумно интересно, чем я занималась! Иначе я этого не делала бы! А после полосы ресторанного бизнеса я встретилась с одним очень деловым человеком, который сделал мне предложение…
- Очень романтично!..
- …предложение стать директором «Царского павильона».
- Место узнаваемое!
- Я устраивала там выставки и концерты, приглашала мастеров, крупных артистов, одним словом, с головой окунулась именно в концертно-выставочную работу. А меня к ней тянуло. Очень тянуло! Потому что к этому в моей жизни были предпосылки. Я сама родилась и выросла на нашем знаменитом Откосе – между Историческим и Художественным музеями. И буквально через день мы туда, и в тот и в другой, ходили! Мы без них, без музеев, просто жить не могли! У всех детей был двор, а у нас двор был – Волжский Откос! Мы находили около родников на Откосе старинный серп – и несли его с замиранием сердца в музей, и у нас потом, в награду от музейных работников, было право годового музейного абонемента. В благодарность за находку!
- Итак, всю красоту прошедших веков вы вобрали в душу с детских лет…
- Да. Человека без прошлого, без истории – нет. Это еще Пушкин сказал. Да и не только он один.
- В «Царском павильоне» вы почувствовали, что ваше призвание – выставочная деятельность?
- Думаю, да! Я человек неравнодушный и к людям, и к искусству, и я тогда ощутила вкус непосредственного ДЕЛАНИЯ культурного процесса. Врубилась в это, как сейчас молодежь говорит. В Нижний приезжали иностранные гости – им надо было не менее интересно, чем организовать выставку, показать нас, лицо нашего города. Я приглашала ансамбль «Паганини», Дениса Кожухина… разве всех перечислишь!
- А после «Царского павильона»?
- А потом я стала директором Музея Московского района. И это было одно из главных испытаний в моей жизни.
- Почему так серьезно – испытаний?
- Состояние музея, когда я появилась там, было… ну… просто удручающим. Такой советский магазин-стекляшка… Унылый, пустующий… И кто помог мне в моих начинаниях – так это Александр Андреевич Леонтьев, глава Московского района. Он выступил таким усердным заботником, попечителем музея и моих дел в нем. В «Царском павильоне» я работала в красоте, купалась в изяществе и эстетике, в ярких артистических эмоциях, плыла в атмосфере праздника… А тут!.. Тут была целина в полном смысле слова. И ее надо было вспахать. Но и Леонтьев, и я – мы оба понимали, что музей сделать НАДО. Невозможно, чтобы большой рабочий район Нижнего остался без очага культуры! А как привлечь народ в музей? Естественно, там должны были быть выставки не просто интересные – а значимые, эффектные, блестящие, потрясающие!
- Как же вы потрясали мир?
- Да, нам необходимо было сделать великолепное пространство! Нет его? Так сделаем! И мы стали его делать.
- И с каким же культурным великолепием вам удалось познакомить жителей Московского района – и не только их одних?
- Мы устраивали региональные, международные фестивали. Яркие и дерзкие выставки молодых мастеров. К нам приезжали художники из Испании, с Украины! Замечательные артисты – из всех концов России…
- Как смотрела на такую бурную деятельность ваша семья? Ведь, догадываюсь, такая работа – безумная занятость женщины, жены и матери, с утра до ночи!
- Моя семья меня всегда поддерживала. Муж прекрасно понимал, что такой образ, ритм жизни – это реализация моего потенциала, внутреннего «я».
- Реализация собственной личности – личное счастье?
- Не только. Я вспоминаю… Смотрела однажды программу по ТВ – первый канал, кажется – из Москвы – кто-то выступал из звезд – потом ведущий спрашивает в зале у детей, у молодежи… а, это был такой открытый разговор с московскими детишками, достаточно продвинутыми, типа «Умников и умниц» что-то!.. – спрашивает: «А каких вы русских художников знаете?» Простенький такой вопросец, и со вкусом. Ну вроде без подвоха. И – молчание. Дети – по нулям. Переглядываются. Я смотрю тоже так тупо в экран. И ничего не понимаю. Это у нас, в России! В стране, где – Венецианов, Врубель, Суриков, Серов, Коненков, Коровин, Поленов… где – Гончарова, Ларионов, Сомов… где – Пластов, Дейнека, Самохвалов… где – совсем недавно воистину потрясшие мир – Целков, Рабин, Юрий Купер, Михаил Шемякин… Сумасшедший дом какой-то. Дети молчат. Я жду. Потом, наконец, так робко и тихо кто-то выжал: «Шишкин?..» И еще один парень хлопнул себя по лбу: «Родная речь! Золотая осень!» Я сначала не поняла, потом дошло. В старых советских учебниках репродукции были – в основном почему-то «Золотая осень» Левитана. Так даже имя Левитана не вспомнили. А Шишкина – лишь потому, что конфеты эти популярные, «Мишка косолапый», на фантике – «Утро в сосновом лесу»… Я еле дожила до утра. Разбудила детей. Задаю им этот же вопрос. Они, к чести их надо сказать, отвечают. Не только про Шишкина говорят. Но я по-педагогически, по-человечески поняла: надо ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ. Кардинально менять. И я ушла из бизнеса.
- Куда?
- В культуру. Целиком и полностью. Уйти из бизнеса в культуру – для меня это был шаг! Потерять деньги, заработок – но приобрести нечто… Человека, работающего в культуре, культура засасывает. И ты не можешь уже без этой самоотдачи.
- Прямо по Пастернаку: «Цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех…»
- Каждый проект – кусок жизни. Горячий, дымящийся. Ты видишь реальные плоды трудов своих. Понимаешь: это сделано твоими силами! Люди видят в выставочном зале красоту – и запомнят ее, и уйдут с ней…
- У меня впечатление, что вы – невероятно деятельный человек!
- (Смеется): Однажды моя подруга сказала мне, когда я сделала ремонт, который невозможно было сделать, а следом за ним – столь же невозможную, по определению, выставку: «Я думала, что этого не будет никогда!» Никогда не говори «никогда», это понятно. Но для меня – чем невозможнее цель, тем страстнее к ней стремлюсь.
- Это говорит о пасионарности натуры.
- И еще, наверное, о том, что я не полагаюсь на случай. Я просто в него не верю, в счастливый случай! Все нам назначено. Все в наших силах. Все зависит от нас самих. От тебя – лично.
- Поговорим о вашей нынешней непростой работе. Что для вас, Геля Александровна, современный Нижегородский государственный выставочный комплекс? Название сложное, попроще бы…
- Аббревиатура есть: НГВК. Как СССР. Все уж в Нижнем ее знают. Здесь, в Выставочном комплексе, у меня ощущение: нужно все всегда начинать сначала. И так я начинаю каждую выставку, каждый проект. Но и впечатления у горожан отрадные – все говорят, что НГВК зажил по-другому. Что здесь стали появляться яркие, смелые выставки – и местные, и привозные. В одном прошлом, 2004 году у нас побывали художники из Литвы, Китая, Франции, Германии… Помню китайца Сюй Минь-Юаня – я вожу его по залам нашим, а он… внимательно смотрит на стены. Я, оправдываясь, смущенно: «Мы отремонтируем!» Он тонко улыбается: «Не огорчайтесь, в Китае тоже так когда-то было…» Одна из моих задач: чтобы нижегородцы знали, что НГВК – значимое место в городе. Престижное. Всегда показывающее новинки, высокий класс. И это мы стали осуществлять – благодаря нашим меценатам. Я не люблю слово «спонсор». Меценат – звучит благороднее.
- Есть много русских слов хороших, забытых: благотворитель, попечитель…
- О, да! Вот на рынке я пытаюсь остановить перебранку торговок, сугубо нецензурную: «Сударыня, ну что вы!.. опомнитесь!..» Полная тишина. Все тут же прекратили ругаться нехорошими словами. И пытались осмыслить это слово… Старинное русское слово.
- Вы неравнодушный человек?
- Да, да, да! Я могу ринуться на улице к мальчишке с ножом, ломающим этим ножом телефонный автомат, схватить его за руку и крикнуть: вот ты ломаешь сейчас автомат, а в это время, может, твоей бабушке плохо, или кому-то плохо, и люди не могут вызвать «скорую», а ты!.. И муж бежит с белым лицом ко мне, оттаскивает меня и бросает мне в сердцах: «Ты не понимаешь, что ты могла бы сейчас получить этим его ножом куда угодно?!» Нет, я этого не понимаю. И я ничего не боюсь.
- Вернемся к Выставочному комплексу. О чем мечтает Геля Деулина, будучи его харизматическим – а также вполне реальным – лидером?
- Я мечтаю о том, чтобы в НГВК были только великие проекты! С Запада, с Востока, из Америки, из Австралии, откуда угодно – самые знаменитые! И у нас в Нижнем тоже есть отличные художники – их проекты надо представлять достойно! Хочу крупных проектов! Масштаба!
- Помечтаем. Энди Уорхол в Нижнем?! Сальвадор Дали?! Храмовая эротика в изобразительном искусстве Китая, Индии, Японии? Витражи средневековой Франции? Ретроспектива Михаила Шемякина?! Коллекция музея Прадо в Мадриде? Последние замыслы Ле Корбюзье?
- Ну да, нечто подобное! У художников больших масштабов и энергетика – гигантская. Около их работ людям можно лечиться! Пересматривать жизнь! У видеоряда, на мой взгляд, еще неразгаданная могучая система воздействия на человеческую психику, душу.
- Какие же значительные события в НГВК уже достояние истории, уже за спиной, в вашем жизненном багаже?
- Мы привозили из Литвы Добужинского – пять залов подлинников. Из Франции – фотографа Жана-Батиста Уина. О китайце Сюй Минь-Юане я уже говорила. А ведь он там, в Китае, очень знаменит, за его картинами охотятся. Ну, наших мастеров выставляли, конечно: вспомним – Куликовская, Данилин, Панкова, Фуфачев, Баранов, Данилюк, Некрасов, керамика Наташи Костровой, фотограф Шабаров… Была крайне интересная выставка из Москвы – «Красный квадрат». Проект «Ассимиляции» Аси Феоктистовой, напрямую связанный с синтезом искусств: музыка – живопись… Мы показали «выставку трех дней» – по сути, выставку одной работы: «Деревянное убранство церкви» – это резчики по дереву Леонид Старосельский и Татьяна Соколова. Прошли дни Германии в Нижнем Новгороде: выставка «Планета Футбол» – компьютерный проект, «Москва-Берлин – Берлин-Москва» – фотография…
- Оглянемся еще немного назад. Какое хозяйство вы приняли? С чего начали?
- Тут стоял старый компьютер… и больше ничего. Хотя мой предшественник Николай Камнев много трудился, делал хорошие выставки… Но надо было заново не то чтобы разогревать – ВЗРЫВАТЬ интерес нижегородцев к НГВК! Здесь даже стульев не было… а теперь мы читаем в залах лекции студентам.
- И это все, если не секрет, произошло за год работы?
- Получается так. И даты праздничные мы уже тоже отмечали: сто шестьдесят лет этому старинному дому и тридцать лет НГВК.
- Геля Александровна, вы считаете себя хорошим менеджером? Ведь на переустройство Выставочного зала нужны деньги и еще раз деньги…
- Прежде всего руководитель должен создать коллектив. Собрать вокруг себя грамотных специалистов. Мне кажется – мне удается это делать. Все у нас полностью отдаются работе – от гардеробщика до искусствоведа. У нас сейчас работает один из крупных искусствоведов Нижнего, ведущий культуролог и куратор выставок Ирина Маршева. Это для меня большое счастье – иметь рядом личность такого уровня мышления. А поиск денег на проекты – это да, это я делаю, умею и могу. Иначе ничего бы вообще не происходило!
- Чем НГВК порадует нижегородцев и гостей нашего города в следующем году? Если не тайна, конечно…
- Будет пять проектов с зарубежными партнерами – это супер! Пусть это останется нашей интригой, прелестью ожидания праздника! А скоро у нас предполагается показ… аж тридцати пяти проектов!
- Нельзя не порадоваться выставке «Народного единства знамя». Вы не побоялись серьезно взяться за патриотическую тематику?
- Нет, и я и Ирина – мы хотели это сделать на высшем уровне. Знамя… само слово уже – знак. И здесь история тоже предстала как ЗНАК. Наш патриотизм - это наша история: в ней наша слава и наша любовь. А отправной, опорной точкой послужили две больших работы, два холста отца и сына Грачевых – Вячеслава и Константина – на темы, связанные с нижегородским ополчением и Смутным временем. В этих полотнах – концентрация той энергетики, той самой, мощной, огненной, русской, знаковой… полузабытой, но такой родной для наших предков… Того огня и той любви, что поднимали, во все времена, из разрухи, из смуты и пепла, всю Россию. Вот эти грачевские полотна и сгруппировали, по духу, вокруг себя всю выставку. Словно бы зажгли ее изнутри.
- Пусть и в вас этот вечный огонь вдохновенья горит! История и жизнь немыслимы без такого горенья, без самоотдачи, какие вы нам вживе демонстрируете.
- (Смеется): Ну, это мой личный проект, наверное!..
- Пусть он будет неповторим, как судьба.
ТРУДНО БЫТЬ СОВРЕМЕННЫМ,
или Пространство и время Вячеслава Головченко
Вячеслав Головченко – современный художник.
Часто произнося слово «современный», мы не задумываемся над его значением. Более того: над его значимостью.
И ответственностью перед этим словом.
Быть современным – со-временным, со-мгновенным – чему?
Идти в ногу со Временем? Любить его? Бороться с ним?
Художнику сложнее, чем кому бы то ни было, запечатлевать Время.
Особенно если он – художник разноплановый, работающий в разнообразных слоях пространства – в живописи, в дизайне, в графике, в инсталляции и объекте.
Что от по-настоящему современного художника, по существу, и требуется.
Ибо сейчас, в наше время, становится востребовано не только ИЗОБРАЖЕНИЕ – красивая картинка на стену, которую покупают: «О, мне понравилось!» – но и СОСТОЯНИЕ ПРОСТРАНСТВА, когда художник, видя его и чувствуя, своими работами по-новому насыщает его, переделывает, лепит – наравне с архитектором, дизайнером, мастером интерьера.
А вольный воздух? Скульптуры и объекты в парках, на улицах, на фоне домов? Новый конструктивизм ХХI века?
Современный художник должен уметь делать и это.
Похоже на то, что он должен уметь ВСЕ.
У нас в Нижнем есть такой художник-энциклопедист. Это Вячеслав Головченко. Он действительно пробует себя в разных жанрах, и ему подвластны и размах дизайна, и остросовременная фреска, и не совсем обычная живопись, где на холсте мирно сосуществуют красочные мазки и приклеенная к холсту механика старого рояля, которая издали, если отойти и посмотреть на картину прищурившись, превращается в грозные билдинги фантастического мегаполиса, города-монстра. Он одинаково блестяще пишет и веселый авангардный натюрморт, и делает замысловатый объект из ржавых, найденных на свалке железяк, - такой, что сделает честь любой выставке в столичной галерее современного искусства.
Несмотря на успехи, он скромен и непритязателен. Это едва ли не первое интервью, которое у него взяли в Нижнем Новгороде – у него, который поездил по свету, выставлялся в Америке и Франции, на Украине и во всеядной блестящей Москве, видывавшей в искусстве виды.
Беседуя с Вячеславом, понимаешь одно: художник – это не только и не столько его произведения, сколько та энергетика, которую он несет в себе самом, умеет накапливать и разряжать.
- Слава, может быть, это странно, но поговорим сначала не о событиях твоей жизни, а о более сокровенных вещах. Что для тебя концепция жизни? Как ты ее строишь – и решаешь? Прости за, быть может, первый – и сразу довольно трудный вопрос…
- Трудно, трудно… Вообще все трудно. А если бы не было трудно – не было бы интересно. Жизнь – это… это такой энергетический потенциал. Насколько ты его в себе несешь – насколько эта могучая сила в тебе живет и дышит – и ты умеешь ею пользоваться – настолько ты и преуспел в жизни. И тогда – ура.
- Ты в себе чувствуешь эту силу? И ты правда умеешь ее направлять куда надо?
- Я, как ты догадалась, направляю эту силу в творчество. Каждый направляет ее куда хочет. У кого на что хватает фантазии. Мне кажется, эта сила и есть сама жизнь.
- А если не умеешь направить? Ну, не чувствуешь вектора? Не нашел себя? Что тогда?
- Тогда это драма. Может быть, даже трагедия. Множество людей на земле живет, между прочим, так и не придя к себе. Так и не научившись реализовать себя. Они только думают, что они живут свою жизнь, а на самом деле проживают не свою.
- Медсестра делает уколы больным, а сама мысленно танцует на сцене, залитой огнями, в балетной пачке?.. У Евтушенко есть стихотворение на эту тему. Значит, прожить свою собственную, а не чужую жизнь – это тоже искусство?
- Еще какое! Может быть, это самое главное художество мира и есть.
- А наиболее значительное событие твоей внутренней жизни, именно внутренней, не внешней, ты можешь вспомнить?
- Да, могу. И как бы мне ни было трудно говорить об этом – скажу. У меня в жизни был момент, когда я ПЕРЕСТАЛ БЫТЬ ХУДОЖНИКОМ. Сначала мне было очень страшно.
- Страшно, что больше ничего никогда не напишешь?
- Страшно, что из моего живого тела, как бабочка, вылетит живая душа, которая и рождала на свет все мои картины, объекты и прочее. Что я буду ходить по улицам, передвигая ноги, дышать, есть-пить – но умру при жизни. Ох и страшно же мне было!
- И ты это переборол? Как? Как ты родился во второй раз?
- Я стал наблюдать себя со стороны. Это тоже очень трудно. Потому что ты же все время находишься в своей собственной шкуре. И из нее очень тяжело выйти. Ну, чтобы осознать, что на самом деле происходит.
- Как это произошло… ну, чисто технологически?
- Я задумался: кто такой художник? Зачем он существует на земле? Зачем делает то, что делает? И людям это нравится, люди это, эти бесполезные, с утилитарной точки зрения, изделия художника, потребляют, выставляют, покупают, заказывают?.. И я спросил себя: а впрочем, зачем я так обожествляю свою профессию, так плачу-рыдаю по ней? Чем другие дела на земле хуже? Ну вот перестану я быть художником. Столько вокруг дел, которыми не стыдно заняться! Простых, насущных, хороших дел… По-настоящему мужских. Землю пахать, тракторы делать – это же тоже отличные мужские дела. И еще тысячи других. А ты о себе возомнил: худо-о-ожник!.. А художник ли ты, что усомнился в себе?
- Вспоминаю Евангельскую притчу. Буря, море, лодка, в лодке – Христос и ученики. Христос говорит Петру: иди по воде! Петр сначала идет, потом боится, пугается, начинает тонуть. Кричит. Иисус протягивает ему руку и говорит: «Что, усомнился, маловерный?» Значит, все дело… в вере в себя?..
- Не только. Еще и в осознании ЦЕННОСТИ ЖИЗНИ. Цель жизни – жизнь. Быть художником – да, кайф. Но быть простым человеком – тоже кайф. Еще какой!
- А о блаженном ничегонеделании, о недеянии, которое, если верить Пушкину, бывает плодотворно для художника, ты не думал в это время? Может, просто надо было дать себе отдохнуть, ты же так много уже сделал в жизни?
- Это все знали еще даосы. И Конфуций. И наши Серафим Саровский, Сергий Радонежский… и другие. Это обманка такая – недеяние, вроде бы бездействие, да? Лень такая, расслабуха… Ерунда. Человек все время в труде. Если он не совершает ничего внешнего – это не значит, что он не совершает внутреннюю работу. Он внутри себя пашет в это время так, что будь здоров! И на этот труд его души, как мотыльки на огонь свечи, и слетаются люди. Их эта работа энергетики очень притягивает. А в случае со мной… Я перестал бояться. Я сказал себе: все, Слава, расслабься и полюби жизнь по-новому. И не напрягайся. Просто ходи по улицам, делай простые дела. Деньги зарабатывай. Родным помогай.
- И что, вдохновенье вернулось? Ты смог снова войти в пространство искусства?
- Смог. И вошел. И счастлив тем, что побыл какой-то фрагмент жизни ПРОСТО ЧЕЛОВЕКОМ.
- А художник – что, сверхчеловек?
- (Смеется): Ницше, как ты там, старик, на небесах, слышишь, о чем мы тут болтаем?..
- Поговорим о приятном. Самые твои впечатляющие российские и зарубежные поездки?
- Вот как раз эти поездки меня и расхолодили. Я летал в Америку. Многого от нее ждал. Труден был первый шаг – по трапу самолета – навстречу неизвестности: как-то меня Америка встретит? И – как я встречу ее? Ломка легенды, культурный шок наоборот, настоящая негритянская джазовая музыка в ночных барах, с мулаткой танцую, обняв ее за талию, прижав к себе…
- У тебя были выставки в Нью-Йорке?
- Персональная – в Нью-Йорке, в Джерси-сити, в Музее современного русского искусства. Участвовал и в групповых выставках, которые возили по всей Америке. Конечно, масса интересных встреч. Беда, английского я не знаю! Ну, знаю немного, так, типа «хау ду ю ду» или «ай эм сорри», школьные дела. Наверное, художнику не обязательно знать иностранные языки – он, как и музыкант, говорит все без слов, своими картинами.
- Сравнивая Западное и Восточное полушария в смысле отношения людей к культуре, что ты можешь сказать? Какие отличия подмечены были тобой?
- Отличия? Америка, по сравнению с нашей Россией, гораздо больше открыта новым течениям в искусстве. Она МЕНЬШЕ БОИТСЯ. У нас часто не берут явление за шкирку, а осторожно подкрадываются к нему. Художнику подкрадываться не надо. Он должен обращаться с материалом свободно, вольно, даже дерзко и жестко. Тогда получится вещь, а не сюсюканье.
- Где еще ты побывал с выставками?
- На Украине – Харьков, Одесса, Симферополь. Чудесные города! Но… Я набирался впечатлений – а впечатления съедали меня. Потому что они были все… чисто внешние, событийные. Есть люди экстраверты, им это внешнее, медом не корми, подавай. Я, должно быть, интроверт. Мне важно, чтобы у меня много всего происходило внутри, я уже тебе говорил. В Америке меня какие-то вещи удивляли, потрясали… даже шокировали! – но не затрагивали моей души, моего глубинного «я».
- И все-таки, что тебя в Штатах поразило как художника?
- В одном выставочном зале в Нью-Йорке, в Сохо, я внезапно увидел работы нашего Дмитрия Плавинского. Он уехал из России давно, эмигрировал – убежал от ужаса Совдепии, как многие наши гении – Михаил Шемякин, Олег Целков, Оскар Рабин… И это был та-акой Плавинский! Я просто счастлив, что увидел эти полотна. Это – дорогого стоит. Это будет похлеще Уорхола и Фрэнсиса Бэкона. Хотя я в Америке и их работы увидал живьем, и это тоже большой урок мне был.
- Ты любишь и умеешь учиться у собратьев-мастеров?
- Это трудно, но пытаюсь.
- А у друзей-художников?
- С друзьями я водку пью. Иной раз, не часто. Я не богемный человек. Хотя дружеские застолья – одна из больших радостей земли.
- Как ты решаешь для себя вечные проблемы – одиночества, общения, любви?
- О, состояние одиночества я хорошо осознал – я пятый год нахожусь в этом состоянии! Мне пришлось отказаться от некоторых вещей. И это было…
- Трудно, я понимаю. Тебе как художнику это приносит плюсы?
- В творческом плане это плюс, конечно. Когда я чем-то пожертвовал – я осознал что-то важное для себя. То, что толкнуло меня вперед.
- Ты художник. Это, по арсеналу материалов, очень красивая профессия! Любишь ли ты весь художнический антураж – краски, кисти, мольберт, всякие материалы, из которых ты делаешь объекты? Порой не устаешь от этого хозяйства? Все это надо к тому же добывать, покупать...
- Люблю. Если ты имеешь все это добро в своем свободном распоряжении, под рукой, и имеешь возможность творить из этого все, что тебе хочется – это и есть счастье художника. И составляющая всей его жизни. Я люблю копошиться во всем этом. Краски и кисти для меня – живые существа. Выдавливая их на палитру, разговариваешь с ними…
- Ты выдумываешь сюжеты своих работ?
- Я пишу только то, что не приходит мне в голову, а приходит САМО. Хотя это трудно – подождать прихода образа, естественного, как дождь или снег, как свет луны.
- Слава, в нашем разговоре у тебя ключевое слово – «трудно», однако ты все время улыбаешься. Будто бы тебе все легко дается! Будто бы ты сидишь на берегу моря, отдыхаешь… ешь апельсин и пьешь хорошее испанское вино…
- Я по натуре, наверное, такой отдыхальщик. Поэтому мне многое трудно. Но в этом «трудно», а порой даже в «невозможно!» – я нахожу свой кайф. Это тоже одно из наслаждений жизни – преодолевать трудности. Картину ведь тоже трудно написать. Однако ты садишься и пишешь ее.
- Кровью сердца?
- Маслом, темперой, акрилом. И немного кровью сердца тоже (улыбается).
ЕВГЕНИЙ ГРИНЕВ:
"ПЧЕЛА НИКОГДА НЕ СТАНЕТ ДОМАШНЕЙ!"
Того, кто любит природу, можно назвать любителем природы. Аксиома. Любитель природы – тот, кто природу тонко чувствует. Тот, кто может ее воспеть в произведении искусства: художник, писатель – бесспорные великие "чувствовальщики" природы, ее апологеты, ее духовные оруженосцы.
Как назвать того, кто посвятил себя природе целиком и полностью? Кто не только разгадал одну из ее неисчислимых тайн, но и отдал жизнь, чтобы разгадка этой тайны принесла пользу и радость людям, современникам?
Евгений Ильич Гринев – это имя знакомо на Нижегородчине многим специалистам сельского хозяйства, и не только им. В Васильсурске, где он живет много лет, его называют "пчелиным профессором": Гринев больше, чем пчеловод: он действительно великий – и великолепный – знаток пчелиных тайн и законов, жизни пчелиных семейств на воле и в ульях, истории бортничества на Руси – в России, – пород и видов пчел и еще множества секретов, связанных с этими удивительными существами. Долгое время Евгений Ильич преподавал в Васильсурском сельскохозяйственном техникуме, который вполне заслуженно соперничал с Воротынским, и воспитал много прекрасной молодежи, которая, войдя в зрелость и в силу, стала служить – и поныне, возможно, служит – российскому сельскому хозяйству. Страна у нас аграрная, что таить, просторы и пространства немереные... иностранцы удивляются, и справедливо: "Какие площади! Нам бы такие..."
Да, богатая – богатейшая – земля наша. Евгений Ильич Гринев внес свою посильную лепту в то, чтобы она процветала. И сейчас, будучи далеко не в юном возрасте, он по-юному молод душою и духом – и так же безумно любит своих пчел, как и тогда, когда мальчик Женя впервые, затаив дыхание, наклонился над своим первым в жизни ульем...
- Дорогой Евгений Ильич, радуюсь тому, что вы в добром здравии – и по-прежнему у своих обожаемых ульев! Скажите, пчелы – это "одна, но пламенная страсть" ваша? Или на протяжении большой вашей жизни были и еще сельскохозяйственные увлечения?
- Можно так сказать – я однолюб. Хотя я, заканчивая Сельскохозяйственную академию имени Тимирязева в Москве, осваивал и множество других областей сельскохозяйственного знания – и немало пришлось мне их применить на практике! Наряду с пчелами в детстве увлекался шмелями. Доброжелательные, очень спокойные существа. И, как пчелы, умеют делать мед. Я ребенком наблюдал шмелиные семьи, ухаживал за ними.
- Как по-вашему, пчелу уже с полным правом можно назвать домашним животным? Ведь человек общается с пчелой уже на протяжении тысячелетий...
- Давай рассуждать так. Есть несколько признаков, которые определяют статус домашнего животного. В первую очередь это жилище. Человек пчеле жилье – улей – дает. Жилищем ее обеспечивает. Но, по сути дела, улей – это такая "гостиница" или, точнее, снимаемая квартира. Ведь пчела с успехом может жить и не в улье! Рой находит в диком лесу дикое дупло – и там замечательно живет! Во-вторых, человек обеспечивает домашнему животному уход. Да, мы тщательно ухаживаем за пчелой. Но, повторюсь, она в диких условиях может прекрасно существовать и без этого нашего ухода. А вот корова или лошадь, курица или домашний гусь – не смогут. Одичают, будут тосковать, голодать, подвергнутся нападению лесных хищников и быстро умрут. В-третьих – корм. Человек пчелу кормит, чтобы семья смогла перезимовать в улье. Подкармливает семьи и в голодное, бесцветочное лето. И опять же – может, может пчела жить и без человечьей подкормки! Итак, что получилось? Что мы делаем с пчелой?
- А что же?
- Получается, что мы... коварно отбираем у нее то, что она производит! Приручаем ее для того, чтобы забрать у нее мед... И, однако, за тысячелетия – не приручили. Корову, кошку, курицу, собаку – да! А пчелу – нет.
- Значит, пчела – такой символ свободолюбия природы?
- Свободолюбивых – и диких, и домашних – животных много. Можно вспомнить киплинговскую кошку, которая гуляет сама по себе. Можно вспомнить прирученного сокола, сидящего на плече у сокольничего Ивана Грозного...
- ...И у сокольничих всех наших русских князей и царей...
- Но пчела изначально – и навеки – автономна и свободна. Рой вылетает из улья – и летит куда угодно, через реки и луга, чтобы, выбрав понравившееся место, угнездиться в нем – и начать свое бытие. Но, я тебе скажу, ни одна отрасль животноводства не могла бы существовать, если бы несла такие потери, какие несет пчеловодство! Семьи заболевают, гибнут, замерзают, улетают... А герой-пчеловод их восстанавливает, разводит вновь и вновь...
- Для этого нужно призвание!
- Наверное, да. Каждый на земле рожден для своего, очень любимого дела. Для меня таким делом в жизни явились пчелы.
- Евгений Ильич, а вы не пробовали написать о пчелах книгу?
- (Улыбается): Повторить подвиг знаменитого Халифмана? Халифман сотрудничал с Александром Губиным, большим специалистом по пчелам. Губин был практик, Халифман – теоретик. Вместе они составили весьма неплохой ансамбль. Книжкой Халифмана о пчелах зачитывалось не одно поколение. Ее любят и специалисты, и любители-пасечники, и учащаяся молодежь. Конечно, я понимаю, что ты хочешь сказать. У каждого пчеловода – свой опыт, свои наблюдения. И они бесценны. Может быть, я и смогу перенести хоть маленькую их часть на страницы...
- Помните о том, что рукописи не горят!..
- Хорошо бы. Но то, что я оставлял в душах и головах моих студентов – вот истинная моя устная книга пчелиной мудрости...
- Вы прекрасно знаете историю пчеловодства. Раньше, столетия назад, мед добывали так же – или по-иному?
- В середине ХIХ века появились три великих изобретения пчеловодства: медогонка, рамочный улей и искусственная вощина.
- А что же было до этих новшеств?
- До этого была так называемая роебойная система: сажают рой, он отстраивает гнездо, потом рой уничтожают и берут мед.
- Жестоко!
- Перед русским медовым Спасом медовщики приезжали на пасеку и брали мед из ульев как он есть, неочищенный, со всеми природными добавками – с маточным молочком, с прополисом, с хитином пчел, с личинками.
- Ну и вкусен же был такой мед! Такой наши славные предки едали на пирах...
- На пирах – несколько иной. Его не ели, а пили. То, что называлось мед-пиво – пьющийся мед – это забродивший, густой пьянящий напиток на меду, очень, между прочим, крепкий.
- Князя мог под стол свалить...
- Ну, на Руси у нас князья были крепкие, так просто на пирах не засыпали.
- А что такое маточное молочко?
- Маточным молочком пчелы выкармливают личинок. Вся жизнь личинки – пять дней. Такой маленький червяк...
- А вообще, сколько времени живет пчела?
- Жизнь пчелы летом – тридцать пять дней. Зимой – девять месяцев. Для жизнеспособности пчелы вся суть – в температуре внутри улья. Летом в расплодной части гнезда температура плюс 35. Как только закончится выращивание расплода – температура понижается и держится от плюс 14 до плюс 26. И у пчелы замедляется обмен веществ.
- Ну вот зима лютая, мороз, а у пчел в улье, что, теплынь? Они тепло сами создают? Или пчеловоду приходится специально утеплять пчелиный дом?
- В защитной корке из живых пчел внутри улья температура может быть плюс 30, а снаружи – минус 30. Но пчеловод обязательно утепляет улей на зиму. Укутывает его, как горшок с кашей, в разные теплые тряпки...
- Многие из нас, неспециалисты, знают про всякие чудеса, связанные с пчелами, но мало кто знает, как их объяснить и что это такое. Например, что такое патока? Это продукт переработки меда – или?..
- Патока – продукт переработки не меда, а крахмала. Такой искусственный мед. Есть коричневая и белая патока. Ее в основном используют для начинки конфет.
- А что такое каменный мед?
- Каменный мед бывает на Кавказе. Это когда кавказские пчелы выделяют – и собирают в сотах – одну глюкозу.
- А танцы пчел действительно зашифрованно передают информацию?
- Абсолютно верно. Танец пчелы – информация о направлении объекта и расстояния до него – до того места, где очень много корма. То есть, скопища цветов.
- Евгений Ильич, скажите, вам доводилось ловить рой?
- (Смеется): Ну какому пчеловоду не доводилось! И рубашкой рой накрывал, и из дупел доставал... Помню один случай. Дело было в начале августа. Небольшой рой залетел в дупло липы. Я взял решето, к дуплу полез... Выгребал рой из дупла консервной банкой! Пчелы меня жалили беспощадно. Ползли обратно! Я стал думать. И придумал. Просверлил дырку в стволе липы – а в банке зажег угли. Пчелы, спасаясь от дыма, выползли через дырку на ствол – тут я их и собрал! Решето закрыл марлей и так, счастливый, пошел с роем под мышкой домой... Сколько они меня покусали – конечно, не считал...
- Укусы пчел! Кто как их переносит. Есть люди, которые от одного укуса падают в обморок. А есть такие, которым и тридцать укусов нипочем... Хотя ведь пчелиный укус – это яд прямо в кровь, и, как любой яд, он хорош только в лечебных дозах. Как вы переносите укусы? Терпите? Или уже не обращаете внимания?
- Стараюсь, конечно, защищаться. Надеваю на лицо сетку. Но частенько и без сетки по пасеке хожу.
- Пчелы знают хозяина по запаху?
- Не всегда они настроены дружелюбно. Есть агрессивные породы. Раньше пасечник не работал на пасеке без дымокура. Дыма пчелы боятся, не любят. Разлетаются. А вообще я получал иной раз множество укусов – и, как видишь, жив-здоров. Может, на пользу пошло! (Смеется).
- Вы в Васильсурске живете давно?
- Давно. Я и моя жена Алла вырастили здесь двух наших сыновей – Илью и Владимира, здесь растут наши внуки, может быть, и до правнуков доживем... Илья сейчас живет в Петербурге, но в отчий дом наведывается очень часто. Каждое лето он здесь, у нас.
- За советом к вам, Евгений Ильич, съезжаются из разных мест страны пчеловоды – и начинающие, и именитые. Всем вы всегда помогаете, даете добрый совет...
- У меня нет тайн от других пчеловодов. Весь свой накопленный опыт я всегда отдавал и отдаю людям. И радуюсь, когда мои знания, мои наблюдения и практический опыт пригождаются пасечникам, подталкивают их на открытия и инновации.
- Что у вас на столе в баночке? Крохотные разноцветные шарики... Что это?
- Это цветочная пыльца. То, что пчела собирает с цветка и несет домой, в улей – на задних ножках. Пчеловоды называют эту пыльцу, облепившую ножку пчелы – обножка. Вот она, пыльца! Попробуй. Душистая, пряно-сладкая на вкус... Удивительно пахнет.
- Здесь весь аромат васильсурского лета и все чудо союза человек – пчела...
- Если человек не приручил пчелу до конца, то хотя бы заключил с ней союз.
- Ваш друг, строитель и фотограф, пчеловод-любитель Юрий Иванович Гагарин хочет поставить памятник пчеле.
- Хорошее дело! Я был бы рад увидеть такой памятник в Васильсурске, на косогоре, над широкой Волгой...
РЕКЛАМА – ДВИГАТЕЛЬ ИСКУССТВА,
или Как художник Борис Холоденко стал великим рекламщиком
Борис Холоденко – президент Нижегородской рекламной палаты и генеральный директор крупной рекламной фирмы «Арт Сервис Групп». Преуспевающий бизнесмен, ярко выраженный предприниматель, человек, по вопросам своего интереснейшего и очень востребованного сейчас бизнеса объездивший пол-Европы и Ближний Восток… Именно он взял под крыло культурный проект «Восток – Запад», представляя его сейчас в пространстве своего офиса и в других культурных и общественных точках города. И оказалось, что крутой президент всех рекламщиков - в недавнем прошлом… художник и поэт!
Ощущение, что художеством в мире пронизано все. Борис Холоденко пришел от искусства в рекламный бизнес вполне естественно, что и следует из его рассказа. Жизнь человека – увлекательный и приключенческий фильм, который может уместиться даже в компактный рекламный клип. Интервью – разумеется, не клип и не ролик, но внутри психологического портрета можно рассмотреть и небезынтересные детали…
- Итак, дорогой Борис, с чего начнем? С твоих деяний на благо родного города? Вот НОРП – Нижегородская областная рекламная палата – твое детище. Что представляет из себя Борис Холоденко как президент этого холдинга? Как ты дошел до жизни такой?
- Начать с последних лет или от печки?
- Можешь со всеми подробностями.
- Художники – люди, разумеется, гораздо более свободные, чем все остальные. Это у нас в крови. В социалистическое время те, кто не работал официально в Художественном Фонде, были предоставлены самим себе, делали всякую халтуру: скульптуру, живопись, плакаты, стенды, мозаику; и я этим всем тоже занимался.
- Ты окончил наше художественное училище?
- Я был с треском выгнан из него! Тогда директор Зиновьев вытурил нас – троих друзей: Славу Павлова, меня и Казаковцева. Оказавшись на улице, мы поняли, что надо плыть дальше в свободном океане любимого изобразительного искусства.
- Это было до перестройки или после?
- Это была эпоха Горбачева. Заметно посвежело. Я ведь шестидесятник, моя юность и становление пришлись как раз на 60-е – 70-е годы. А в 80-е появилось много свобод, все отвыкали бояться. У меня дома хранились, еще в доперестроечные времена, документы, книги, за которые тогда могли и посадить – письмо Федора Раскольникова, к примеру, проповеди отца Дмитрия Дудко, "Доктор Живаго" Пастернака… И тут – внезапно – этот водопад свободы! Мы опьянялись ею, захлебывались. И не могли предположить тогда, что…
- Что все рухнет? Или трансформируется?
- Что появятся новые зависимости и умрут только что родившиеся идеалы. Большая разница сейчас существует между тем, что провозглашали, и тем, что получилось в результате.
- И что же все-таки было тогда, в ту эпоху свежего ветра? Этот поток захватил и тебя?
- Еще как захватил! Да в Азию занес!
- В Азию – это куда? Она большая…
- Сидим в ресторане в Москве с милой дамой. Вдруг, как из-под земли гриб, вырос перед нами главный художник «Торговой рекламы» Мартынов: «Эй, Борис, поехали в Самарканд! Колоритнейшие места! Напишем там кучу работ, сделаем персональную выставку, представим сонному российскому зрителю всю мощь Азии!» Я, недолго думая, ему отвечаю: «Все, беру билеты!» А он мне кричит: «У меня денег нет, Боря! И шапки у меня тоже нет!» А на дворе ноябрь. Холодно. Я билеты купил и шапку ему тоже купил. И мы поехали. И приехали: думали – в тепло, в жару едем, а там – такой же, как в Москве, ноябрьский дождь и слякоть! И женщины, представь, в паранджах ходят! Да, мы это время еще застали! Зато к Новому году жара настоящая началась. 31 декабря мы в рубашках по Самарканду расхаживали.
- И долго вы там прожили?
- Долго! Хорошо подзадержались! Я уж и не считал, сколько. Два месяца, потом еще два, потом еще… Работы невпроворот было. Сейчас любой монументалист позавидовал бы. В нашем распоряжении были площади кинотеатров, железнодорожного вокзала, нас приглашали в Навои, в Душанбе, в другие города… Помню, в Навои портрет Ленина замахали – 18 на 24, гигантский.
- Имперская гигантомания, советско-египетские знаковые устрашения – мы самые великие, самые могучие, и вождь наш – лучший вождь…
- Деньги большие платили! Мы жили припеваючи! Ну, в то время такая вот реклама была.
- Да, реклама незыблемой мощи существующей власти. И когда империю раздавило собственной тяжестью, да еще и Запад помог – где же ты оказался, опять в Нижнем?
- Да, я вернулся сюда. И навалились какие-то странно тоскливые времена. Заказов часто не бывало никаких. Безденежье, в отличие от щедрой Азии. Я показал свои работы на выставкоме «Большой Волги» - и комиссия размазала меня по стенке в пух и прах… Из Худфонда у меня украли тогда мои работы, почти все, для художника это ты можешь представить, что такое… Меня утешало – ну, украли, так где-то живы они, кому-то послужат, хорошо, что не сгорели…
- Вернемся к бизнесменской стезе. Как же она все-таки у тебя, свободного художника, началась?
- Ну да, Горбачев, знаменитая оттепель Горби. Стали появляться первые кооперативы. Вот в Нижнем тогда был кооператив «ИНФО», один из самых крупных – я там возглавил художественный центр. И закрутился карнавал! Чего в нашем распоряжении только не было – и Хохлома, и городецкая роспись, и Палех, и живопись всевозможных сортов и уровней, - и мы начали продавать всю эту красотищу!
- И успешно?
- Да, пошло дело!
- Ну, прекрасно…
- Не тут-то было! Как раз в это время я и разорился. Грянули трагические девяностые. Лопнул с треском мой банк, я судорожно стал придумывать, как быть, что делать… И – рискнул.
- Открыть свою собственную фирму?
- Да, ты угадала! Так началась моя фирма «Арт Сервис Групп».
- Но это тоже направление, идущее параллельно с искусством? Слово «Арт» недвусмысленно об этом говорит!
- Я еще и страховым бизнесом в то время попытался заняться. В Москву часто ездил. Познакомился с компанией «Макс», весьма мощной в те времена, и с ее директором Михаилом Зурабовым. Зурабов мне и говорит: «Борис, даю тебе десять миллиардов, чтобы ты в Нижнем Новгороде основал фонд страхования по здравоохранению». Уже пошли разговоры о поставках в Нижний, для больниц и поликлиник, новейшего западного медицинского оборудования… Все стало завязываться на уровне Немцова, Клементьева, Склярова, Расторгуева… И тут я столкнулся впервые с волчьими законами бизнеса.
- Опять презренный металл?
- Он, конечно, а как же иначе! Горько то, что это оказались мои приятели. Чего там – мои друзья. Они… (Замолкает.).
- Ну не молчи так долго!
- …они потребовали от меня денег за то, чтобы устроить мне встречу… с Борисом Немцовым.
- Не поняла! Это как?
- Очень просто. Заплати – и встреча будет. Она важна для тебя? Деньги на стол! И немыслимые. Я был поражен тогда не меньше тебя сейчас. Но я четко понял, как капитально сместились ценности.
- Это, я сейчас подумала, может быть вечным штрихом к портрету человека. Такое могло быть и в советские времена, и во времена русских царей, египетских фараонов, европейских феодалов, в любое время. Здесь дело не в смещении ценностей, а в мере нравственности, присущей каждому.
- Эта затея с фондом страхования рухнула, как многие другие. Три с половиной процента на медицинское страхование область так и держала у себя в руках. И ничего не получилось. Три города тогда в России остались без медицинской страховки – Нижний, Грозный и Сургут. Рекордсмены такие…
- А твое художество? Тогда ты картины писал?
- До картин ли было мне тогда! Я был главным художником «Комбината торговой рекламы». Опьянение свободой постепенно перешло в наблюдение грустных спектаклей внутри социума: преступности, мафии… Заказы стали спокойно получать непрофессионалы. Пышным цветом расцвели взятки… А у меня фирма, мой «Арт Сервис Групп». И мы в городе вкалываем вовсю, за все беремся: проектные работы, мозаика, живопись, рельеф… Я все умел делать, это без похвальбы! Мы с Шарадзе месте проводили конкурсы на лучшее монументальное произведение, призы мощные давали… Вообще старались ребят-рекламщиков поддержать. Я глядел тогда по сторонам, выводы делал: в Нижнем столько примитивных рекламных вещей появляется! Надо как-то с этим бороться! И я, вместе с Вячеславом Павловым, тоже, кстати, художником, собрал людей, бизнесменов Нижнего, под одной крышей: мы придумали и сделали Конфедерацию предпринимателей Нижегородской области. В то время были у нас контакты с администрацией. Но… картина власти менялась, ползли и уплывали прочь и безвозвратно исчезали ее фрагменты…
- Что объяснимо. Ничего нет вечного под Луной. Но только так творится история.
- Я тоже решил ее творить. По-своему. Что-то надо было сделать основательное. Ну, как-то повернуть рекламный рычаг… на себя. В сторону профессионализма. В сторону объединения. И я собрал в кучу всех рекламщиков Нижнего. Все фирмы, какие в то время у нас рекламные существовали. «Дизайн-центр» Усанова, другие, не менее и менее известные… И получилась НОРП. Нижегородская областная рекламная палата. И как-то нам всем сразу стало легче жить. Соборность вообще – великая вещь.
- И что же НОРП стала делать с момента ее образования?
- А все что угодно! Рекламу в городе. Проведение конкурсов - спортивных танцев, например, или творчества детей. Я придумал глобальный рекламный проект по установлению рекламных конструкций на улицах Нижнего. Мы стали его воплощать в жизнь. И как только я стал этим заниматься – я понял, что людям нашей власти часто абсолютно не нужно благоустройство города, в котором они живут! Что они, на самом деле, озабочены только личным, своим, кровным, локальным!
- Человек слаб, и это чисто человеческое, к сожалению. Трудно подняться над своим и окинуть взглядом чужое. На самом деле, чем человек шире мыслит, тем больше пространства ему принадлежит. А как тебе, как старому рекламщику, мыслится развитие рекламы в недалеком – или даже в далеком – будущем?
- Спору нет, реклама в наступившем веке будет развиваться стремительно. Она станет новой формой мышления. Новой ипостасью культуры, новым хранилищем информации, а не просто яркой красочной завлекаловкой, чтобы ту или иную продукцию побежали и быстренько купили. Реклама – это и текст, с его концентрацией информации, и видеоряд, и фильм, и клип, и внутренне разработанная поэтика, и пластика, и дизайн, и… Вот эти «и» и придут в рекламу в новом веке! И я счастлив, что принимаю во всем этом участие! Что камень в этом здании будет лежать и мой…
- А достижения есть? Награды, призы?
- А то как же! Нас премировали поездкой в Америку. Мы – НОРП – лауреаты премии «Российский Олимп» и других, не менее престижных. Попутно, между прочим, мы создали Нижегородский совет рекламы.
- Монументальная фреска Бориса Холоденко впечатляет! А наш проект «Восток – Запад», чем он тебя так привлек?
- Я давно хотел открыть художественную галерею. Говорил об этом в свое время с художником Валерием Алешиным, нашим известным нижегородским авангардистом. Олег Рябов, поэт, издатель и антиквар, приходил ко мне с этой же задумкой, обещал мне искусствоведа хорошего… правда, потом эта дама за границу навсегда уехала и с Нижним распрощалась… а Олег, он ведь антиквар, любитель старины, винтажа всяческого, а я хотел заниматься современным искусством. Муссирование этой идеи – элитной галереи современного искусства высокого класса, высочайшего профессионального и ценового уровня – идет давно. И тут появляешься ты и все твои друзья-художники с проектом «Восток – Запад». И я понимаю, что эта идея гораздо шире локальной идеи галереи, пусть какой бы то ни было хорошей. «Восток – Запад» - это красиво, это важно, это широко по мысли, это востребовано обществом и временем. Это – ДВИЖЕНИЕ. И я понял, что я был к этому готов. Подготовлен всей моей жизнью. И я откликнулся на это сразу и безоговорочно. А значит, это и мой проект тоже. Я много видел в Нижнем талантливых художников. Но для того, чтобы вытащить их на мировой, на международный уровень, нужна была большая идея – не одноразовый толчок, а постоянный источник энергии. Такой двигатель - проект «Восток – Запад», в котором принимает участие уже довольно много авторов, бизнесменов, культурных объединений из разных стран мира. И это прекрасно! Это возможность не только оставить авторский след во времени, но и изменить к лучшему то пространство-время, в котором ты сам живешь!
- Смыслы проекта «Восток – Запад» для тебя? Обозначь...
- Я был и на Востоке, и на Западе. Я путешествовал по Израилю, бывал в Испании, в Сирии, в Австрии. Когда я познакомился с проектом и увидел работы художников, которые принимают в нем участие, я понял, что Александр Блок прав, и мы, Россия – действительно «щит меж двух враждебных рас – монголов и Европы». Твой проект, Елена, это возможность выхода за ограничения места и времени действия, это прорыв вперед. Это – для меня – новые масштабы деятельности и новое, неосвоенное пространство. И я хочу его освоить. Ведь самое лучшее для того, кто производит ценности – это когда налаживаются и идут интенсивные творческие контакты. Проект «Восток – Запад» позволяет делать это в большом объеме. В Нижнем Новгороде много было всяких художественных выставок, но очень мало было выставок действительно мирового пластического, образного и смыслового уровня. Надо стремиться к этому уровню, надо создавать квинтэссенцию культурной жизни. Вспомни, что когда-то Нижний Новгород был когда-то точкой сборки народов – ярмарка, ее ежегодный торговый гул, путешественники, Волга – главная дорога странников древности…
- Кстати, о Ярмарке. Как получилось так, что над проектом простерла крыло Нижегородская ярмарка?
- Как все на свете – естественно. Если есть явление, силы природы сами подключаются к этому, не только движения общества или твои усилия. Может, это то, что люди называют судьбой? Выставочный наш зал на площади Минина, конечно, хорош, там есть традиции, но его надо очень перестраивать – для того, чтобы в новом пространстве делать новые выставки. А внутри Ярмарки, внутри ее выставок, есть какая-то новая перспектива. А у самой Нижегородской ярмарки есть намоленность ее ДЕЙСТВА, ее прежнего статуса. Однако, не побоюсь признаться, наши традиционные художественные выставки на редкость скучны стали в последнее время! Старое изживает себя, и это тоже естественный процесс! Смена времен... «Большая Волга» превратилась, что греха таить, в какое-то вежливое бряцание старым живописным оружием. А Ярмарка, вернее, ее руководители и заместитель генерального директора Владимир Ляпунов, поняли проект – его масштабность – и активно пошли нам навстречу. Они верно почувствовали, кроме развития проекта на фоне Ярмарки, еще и сильный просветительский момент этих выставок! Есть, есть культурные силы в Нижнем – их надо уметь вытаскивать и ярко преподносить! И мы этому должны совместно учиться! А потом, возникли две превосходных идеи: одна – проведение в рамках Ярмарки крупной международной Биеннале по проекту "Восток - Запад", вторая – создание Музея современного искусства в Нижнем. Если это получится когда-нибудь…
- Это будет историческое событие, это понятно. А если упасть с небес на землю? Расскажи про семью, жен, детей, кошек, собак, загородные резиденции…
- С удовольствием! У меня трое детей – все сыновья: Эжен, Александр и Леонид. Жена Ольга – директор библиотеки Лицея № 165 – кстати, лучшего лицея Нижнего Новгорода, чем очень горжусь. Кошки – это да! Обожаю кошек! Члены моей семьи, бесспорно. Дом в деревне у меня – во Владимирской области, на родине жены, а в доме хозяйничает теща, что считаю очень правильным.
- Я заподозрила, что ты любишь путешествовать. Это верно?
- Очень люблю! Не то слово! Путешественник испытывает настоящее счастье. Это чудесное состояние – видеть новое, открывать земли, видеть все и впитывать, вбирать, осмысливать потом, когда вернешься домой… Человек, которому уже ничего не хочется видеть – умерший человек. И его надо оживлять. Проект «Восток – Запад» для меня – тоже путешествие. И интеллектуальное, и в пространстве, и во времени.
- А что ты еще любишь делать, Боря? Давай уж, все тайны раскрывай...
- Пишу стихи. Может быть, вскоре издам книгу стихотворений. А еще я делаю проект "Нижегородское ополчение", такой большой триптих. Со мной работают мастерицы золотного шитья Нижнего Новгорода - Вера Игонина и ее художницы-помощницы. Две части триптиха уже готовы. Работаем над центральной. Я же все-таки нижегородец и патриот. Это будет мое приношение великой истории нашего города.
ЧУДО ИСЧЕЗНУВШЕГО ВРЕМЕНИ:
АНТИКВАР АЛЕКСАНДР ИГОНИН
И ВОЛШЕБНЫЕ ИСТОРИИ ЕГО АНТИКВАРИАТА
Антиквар… Загадочное и притягательное слово.
Александр Игонин занимается антиквариатом давно. И не только потому, что он по образованию историк. А потому, что у всякого творческого человека есть призвание. Призвание вызвать великий дух старины из мглы времен – золотая печать, отметившая любого антиквара отроду. Значит, так сложились игонинские звезды? Призвание продолжить жизнь старой вещи, одушевив ее жизнью новых рук и глаз, любовью новых хозяев, подчас не знающих хитросплетений прежней жизни драгоценности, не ведающих о путешествиях и трагедиях, о радостях и драмах, которые претерпело попавшее в руки внимательного антиквара сокровище...
Александр Игонин – знаток старины и, если так можно выразиться, ее спасатель. Антиквар – не перекупщик и продавец, хотя антикварное дело считается в мире самым изысканным бизнесом. Занятие антиквариатом – для того, кто способен, не боясь, погружаться в бездны и тайны канувшего времени. Секреты эпох сконцентрированы в произведениях искусства и роскоши; в старинных фолиантах; в сакральных вещицах древних религий; в антикварной посуде, в утвари, бывшей обычной для застолий и кухонь наших предков; в любой мелочи, в которой, как в песчинке, сокрыта Вечность.
«В одном мгновенье видеть вечность…» - эти строки Уильяма Блейка Александр Игонин знает хорошо. И любит. Старина, которой он занимается давно и профессионально, накладывает на душу неизгладимый отпечаток УВАЖЕНИЯ К ПРОШЕДШЕМУ. К тому, что, казалось бы, кануло в Лету – но вновь и вновь возвращается к нам, выносимое прибоем времени на берег сиюминутности.
- Александр, я могу представить себе, сколько историй связано у тебя с реликвиями прежних веков! Я вхожу в твой антикварный салон «Эрмитаж», как в храм Древней Тишины. И в этой тишине я слышу… голоса. Да, да, старые вещи говорят со мной! Ты, наверное, много знаешь историй, связанных с антиквариатом? Представляю себе, какие они интересные!
- Да, подчас – невероятные. Просто материал для романа.
- Или для небольшого, но безумно увлекательного рассказа! Какая же история самая-самая?..
- Ну-у-у… разные есть. В Нижнем Новгороде, как и в любом другом городе России, да и мира, наверное, немало сокровищ, которое время не поглотило, а благополучно сохранило для ныне живущих. И у каждой вещи, разумеется, своя жизнь. Вещи же живут, как люди. Вот, например… Однажды ко мне в салон пришла старая женщина. Она с трудом подняла и поставила на стол тяжелую сумку. Вынула сверток, долго разворачивала его. Когда сверкнула сталь меча, я затаил дыхание! Ну, и она мне тут такое порассказала…
- Что же? Я вся превратилась в слух!
- Во времена русско-японской войны 1904 года русский моряк, чудом спасшийся в бою при Цусиме – а ты знаешь, тот бой был такой, что немногие спаслись, - оказался в плену в Японии. Плен был мучительный, унизительный. Русских моряков оставили в живых, но содержали отвратительно. Из плена моряк сбежал. И это тоже было чудом. Ему удалось скрыться в глубине страны. Потом он пробрался в порт, в Иокогаму. Случайно попал в иокогамский веселый дом – и наткнулся там на русскую девочку, работавшую на японскую бандершу-хозяйку. «Ночная бабочка» из снежной России, белокурая заморская гейша… Когда моряк заговорил по-русски – девушка заплакала и бросилась ему на шею. Закричала: увези меня отсюда, увези! Они украли в порту лодку и уплыли в море, навстречу судьбе. Попали к одному из японских сенагонов, в самурайскую цитадель. Сенагон пытался отнять девушку у моряка. Моряк предложил сражение на мечах. Мужчины бились, как и подобает мужчинам. И моряк победил японца. Выбил меч у него из рук. Опозоренный сенагон сотворил сеппуку – убил себя. Как удалось моряку и его любимой в те страшные годы, когда любой случайный выстрел из-за угла мог лишить их жизни, когда при переходе границы их могли расстрелять в упор, без документов, по поддельным визам пробраться, вернуться в Россию? Но они вернулись вдвоем – и это тоже было чудо.
- С ума сойти! Верить или не верить такому рассказу? Просто кино!
- Для нас с тобой – может, и кино, но в глазах той старой женщины блестели настоящие слезы… Она прикоснулась рукой к мечу и сказала: «Это меч того сенагона. Мой отец свято его хранил. Моя жизнь пройдена из конца в конец. Возьмите этот меч, может быть, для кого-то он, а не жизнь моих родителей, станет сокровищем».
- Что это, как ты думаешь? Семейная легенда? Жестокая и красивая быль?
- Я думаю, и то и другое. Разделить, разграничить тут уже ничего нельзя.
- Когда входишь в антикварный салон, глаза разбегаются. Восторг от старины может захлестнуть поэтически настроенную душу. Картины кисти старых мастеров. Казацкие сабли и шашки. Сокровища царских фрейлин. Пасхальные яйца Фаберже. Крестики из слоновой кости ручной работы – из Палестины. Книги, которые стали легендой России: первое издание «Истории государства Российского» Николая Карамзина, Библия Русского библейского общества издания 1820 года – ее могли держать в руках молодой Пушкин, молодой Вяземский, молодой Дельвиг… Фантастично это прикосновение к прошлому! Кажется, оно было вчера! Скажи, почему возникает этот парадокс наращивания ценности, когда проходит толща времени? Всегда ли картина возрастает со временем в цене? Или это касается только полотен гениев?
- Конечно, сила дара художника играет тут большую роль. Знаю одну историю. В одной нижегородской семье жила-была картина, написанная маслом на медной доске. Семья была дворянская, ее чад и домочадцев безумный двадцатый век разбросал, расшвырял по свету: кого поглотила эмиграция и чужбина, кого убила война, кто сгинул в ГУЛАГе. Осколок некогда владетельной семьи неизвестно зачем хранил медную доску – просто так, из привычки, в память об ушедших. Картину особо не ценили: она всю жизнь маленького, уже скромного семейства то валялась в пыли на чердаке, то стояла в темноте за старым пианино. Мне принесли работу. Я сразу заподозрил неладное…
- В каком смысле? Подделка?
- Да нет, наоборот! Суперподлинник! Я связался с экспертами. Они подтвердили мою догадку. Это оказался голландец, один из великих малых голландцев…
- Великий-малый… Имя можешь не называть, если это тайна!
- Крупнейшие музеи России подтвердили правоту нижегородских специалистов. Я обзавелся результатами двух серьезных экспертиз. И выяснилось, что предки семейства, хранившего картину, немцы и голландцы, в том числе род барона фон Медема, губернатора Пскова, а посему медная доска могла попасть в Нижний прямиком из Голландии. А еще оказалось, что один из дореволюционных дедушек дружил с Аполлинарием Васнецовым, коллекционировал западноевропейскую живопись, был женат на певице-итальянке и подолгу жил в Париже! Мне показали открытку, написанную рукой самого Васнецова. Черные чернила выцвели, стали коричневыми… Теплые слова, пожелания счастья…
- Что же было изображено на той медной доске?
- Сцена в трактире. Люди сидят за столами, едят и пьют, поднимают кружки с пивом и бокалы с вином, веселятся. Монах в сутане, в капюшоне. Озорной мальчишка. Красавица-девушка за деревянной стойкой, за ее спиной висят на стене блестящие медные тазы, у ее ног – россыпь овощей: лук, морковь, тыквы, огурцы, убитый на охоте заяц. Шкурка зайца прорисована так, что дух захватывает. А девушка, между прочим, похожа на Патрисию Каас.
- Ну, все в мире повторяется, это понятно! И типажи, и ситуации… Меняется только антураж вокруг нас. Наверное, много интереснейшего антиквариата хранится в нижегородской глубинке?
- О да! В одной горбатовской деревне была церковь, ее разрушили – ну, времена недавние были весьма жестоки к религии… Мне в руки попали два антиминса оттуда…
- Что такое антиминс?
- Вышитая золотом, серебром и самоцветами ткань с изображением религиозного сюжета; во время открытия новой церкви антиминс выдается священнику самим Патриархом. В центре антиминса нашит кармашек, в него вкладываются мощи святого мученика. Антиминс для церкви -–все равно флаг, штандарт для полка. Его нельзя ни продавать, ни покупать. Это реликвия, сакрал. Представь себе: у меня в руках два антиминса середины девятнадцатого века – из одной из деревень Горбатовского уезда…
- Ты знал о том, какие это священные предметы?
- Конечно, не знал! И влетел бы – по первое число!
- Как влетел?
- Очень просто! Потом мне сказали, какая кара ожидала бы меня, вздумай я их продать… или даже выставить на стенде, в витрине!
- Страшная?
- Да ведь и иконами, по гамбургскому счету, торговать тоже нельзя… Однако всегда найдется человек, который хотел бы купить икону себе в дом, в красный угол. И без этого тоже – никуда! А с антиминсами… Хорошо, ко мне зашел – очень вовремя – знакомый, близкий к церковным кругам, увидел антиминсы, восхитился их красотой – и привел ко мне священника, чтобы тот подтвердил их подлинность. И священник ужаснулся: это же святое! Купля-продажа может быть сильно наказана Богом…
- Догадываюсь, что ты сделал!
- Правильно, я вернул их в лоно церкви. Подарил одному из ныне действующих нижегородских храмов.
- И снял с себя тем самым грех и темное будущее… А в семье, у твоих близких, есть, конечно, какие-то занятные антикварные вещи? Может быть, какие-то старинные украшения носит твоя жена, дочка? И у них тоже загадочное прошлое? И что-то тебе наверняка известно про них?
- Ты права – немых вещей нет, все говорят! Или говорят их хозяева, или люди, к которым они попали в руки… или сами они рассказывают нечто, если их повертеть, порассматривать повнимательней. Ну да, у нас в семье живет один такой браслет. Серебряная змея, гибка, в несколько витков спирали женскую руку обнимает. Татьяна, моя жена, змею эту с удовольствием носит. Не без легкого трепета, конечно…
- А трепет сердечный отчего? Опять какая-то история?
- А как же без нее. Полностью фантастика – куда ни кинь. Великий князь Александр Михайлович купил его своей супруге Ксении, чтобы, возможно, загладить измену – он тогда был влюблен в другую женщину при царском дворе. Ксении змея, видно, жгла руку. На одном из балов – в честь именин великой княжны Татьяны, в январе, в Татьянин день – Ксения Романова подарила эту змею очаровательной, чуть угловатой, прелестной горбоносой девушке с челкой до бровей. Та зарделась, прошептала: «Я напишу об этой змее стихи». Девушка эта была не кто иная, как…
- Анна Ахматова!
- Невероятно, но факт. Уже будучи женой историка Пунина, она хотела подарить браслет одной молодой ленинградской актрисе, навещавшей ее время от времени. Актриса испугалась змеи, бросила ее на стол. Подруга актрисы, простая девчоночка с Охты, цапнула змею: моя будет! Потом эта девчонка отправилась в ГУЛАГ. Исхудала от недоедания – надела браслет на ногу, на щиколотку… Как при шмонах не сняли – поразительно…
- А потом?
- Эта торговочка выжила в лагере. И браслет сохранила. Вернулась в Питер – и стала актрисой, как ее подруга. У нее не было детей, она прожила одна. Умерла – домработница отдала браслет в скупку: уж больно много серебра! Эта домработница рассказала всю историю браслета перекупщику…
- А он – тебе? Неужели у домработниц такая хорошая память на исторические события?
- А ты откуда знаешь, кто была эта домработница? Поденным трудом подрабатывали многие из «бывших», благородных… Нет, я не у него змею купил. Все произошло гораздо интереснее. Одна великая певица…
- Тоже имени не будешь называть?
- Жена знаменитого виолончелиста, ну, все понятно… купила его у того антиквара. И приехала на гастроли в Нижний со знаменитым мужем. Пела в Оперном нашем театре... и в деревянной "ракушке", на эстраде Волжского Откоса. И, надо такому случиться, сломала здесь сережку!
- Тоже антикварную?!
- Да! Драгоценную! Певицу посылают ко мне в салон: мол, Игонин вам поможет. Он и антиквар, и ювелир, и все что угодно! Вижу ее рядом с собой – вот как тебя. Гордая, нервная, на гневную царицу похожа. Она в сердцах бросает сережку на стол: «Почините, если сможете! Она стоит баснословных денег!» А я смотрю на браслет у нее на руке. На змею. Сережку-то я излечил. Между прочим, обалденная сережка. Времен Марии-Антуанетты, французская, певица купила ее на аукционе «Филипс» в Париже… А рядом со мной Татьяна стоит, моя жена. И я вижу, как певица с Татьяной встречается глазами. И мгновенно сдергивает браслет с руки. «Возьмите. На память. Она хочет от меня уползти, я чувствую… А знаете, кто она такая, эта змея?» И – рассказывает…
- Александр, тебе пора писать роман!
- Не мне, а тебе, наверное. Таких историй у меня целый мешок… накидаю, если хочешь...
- А как живет-поживает антиквар не в своем чудесном салоне, а дома? Что ты больше всего любишь делать? Читать? Мастерить?
- Собирать картины. Мотаюсь по художникам, по мастерским, покупаю у них живопись. Пройдет немного времени – и эти холсты станут антиквариатом, а их создатели – драгоценностью истории. Я оставляю будущему времени – наше прошедшее и наше настоящее.
- Значит, ты – золотая игла, сшивающая времена?
- Ну, это поэтический образ… Пусть будет так.
ЖЕМЧУГ, ЯХОНТЫ И ЛАЛЫ
Златошвейка Вера Игонина и ее вышивки
Золотное шитье – древнейшее женское мастерство.
Оно – воплощенное явление солнца на земле.
Переливаются драгоценные золотые нити в парче, горят самоцветы, складываются в узоры, отражающие, кажется, самую суть Красоты.
Во дворцах королей, в замках князей, в поместьях феодалов Европы, в покоях индийских раджей, в башнях скандинавских ярлов висели на стенах и ложах, сияли светом великолепья золотные вышивки.
Но более всего это древнее искусство процветало на Руси. До Киева и Крещения начало положили вышивки языческих славянских девушек. В Новгороде и Киевской Руси золотное шитье можно было увидать не только на княжне, но и на простой горожанке.
Особенно старательно этим рукомеслом занимались в монастырях – золотное шитье монахинь Толгской и Пюхтинской обителей, Макарьевского Желтоводского монастыря было знаменито по всей русской земле.
А во времена Иоанна Грозного и последних Рюриковичей, во времена великой русской Смуты, во времена воцарения первых Романовых, при царе Алексее Михайловиче, а потом – в восемнадцатом веке, при Петре Великом и русских царицах – Елизавете и Екатерине Второй – златошвейное искусство расцвело пышным цветом. Драгоценная золотая роза русской вышивки буквально захлестнула Евразию. У русских златошвеек учились, возникали целые школы. В церквях сияли небесными лучами златошвейные иконы.
Вся история золотного шитья – история души русской женщины, которая месяцами, а то и годами сидела за пяльцами, думала, прикладывала камень к камешку, речной перл – к алому лалу, молясь, благоговея, размышляя, вышивая не парчу – свою жизнь, вкладывая в бесконечный вьюн золотного узора всю нежность сердца.
Оттого изделия русских златошвеек так уникальны, так полны суммой положительного духовного заряда.
Златошвеек не так много в России. Специальность эта редкая. И мы, нижегородцы, гордимся, что в нашем городе живут и работают удивительные мастерицы золотного шитья – Наталья Опарина, Раиса Тырданова, Вера Игонина.
С Верой Игониной мы разговаривали, конечно же, о златошвейном деле – деле всей ее жизни. И не только об этом.
Вера Игонина – удивительный человек тонкой души. Верующий человек. Утонченно и деликатно не навязывающий никому своей религиозности, но несущий ее внутри себя, как драгоценный огонь.
Она – наследница тех безымянных златошвеек, которые когда-то, в тиши келий, склонясь над шитьем, низали каменья друг к другу, шептали молитву, щурясь на свет свечи, на блеск болотно-зеленых изумрудов, тускло-кровавых турмалинов, сапфиров морской синевы.
И она – наша современница, остро и неординарно мыслящая, пытающаяся вдохнуть необычность нынешней пластики в древние тайны золотного шитья.
- Вера Александровна, у нас у всех есть потаенная драгоценность – наш исток. Скажите, пожалуйста, откуда вы родом?
- А это так важно?
- Для вычисления грядущего жизненного пути и его взаимосвязей – конечно, значимо. Корни, истоки человека – ключ ко многим его успехам и взлетам.
- (Улыбается): Может, и к неудачам тоже?.. Я принимаю жизнь во всей ее полноте, и в горе и в радости… Я родилась в Балахне. Это, как известно, родина Кузьмы Минина.
- Догадываюсь, что Балахна была еще и родиной многих мастеров и многих ремесел! И все эти традиции незримо кочуют по душам и судьбам… Вы учились на художника? Или специально, у кого-то, учились золотному шитью?
- Я не заканчивала художественное училище или что-нибудь в этом роде. Я училась в ННГУ на инженера-экономиста. И много лет работала по своей специальности. И она, между прочим, нравилась мне.
- А что же произошло потом? Какое чудо?
- Обыкновенное, как водится. Я услышала зов в душе. Прислушалась к нему. Пошла за ним. Пошла на этот внутренний голос. Закрывала глаза – и видела перед собой роскошные плащаницы, волшебные вышивки, широкие, как поля, как ночное звездное небо, с драгоценными алмазами, жемчугами звезд… Это, кажется, называется…
- …началом творчества, ничем иным. Так в человеке пробуждается творческая тяга. Но почему все-таки золотное шитье? А не что-нибудь иное?
- Потому что… ну, я, так чувствую, так и скажу: в золотном шитье есть какая-то древняя, Божественная красота. Эту красоту может поймать и запечатлеть только женщина. Ведь мужчина не будет заниматься скрупулезным, долгосрочным по исполнению шитьем. Это ремесло не для него. А значит, женщина, сидя за пяльцами, может самовыразиться здесь в полный рост. И меня потянуло к вышивке. Ну, я уже сказала: я видела свои изделия внутренним взглядом.
- Я знаю, что вы вышиваете иконы. Почему вы пришли к иконе?
- Есть у каждого естественный жизненный путь. Вышитая икона… Это очень красиво. Это идет из Средневековья. Я стала оглядываться назад, на Средневековье, на то, что там делали златошвейки, стала изучать это время – и меня потянуло туда.
- Вы имеете в виду русское Средневековье?
- Да, конечно. Но и европейское Средневековье, вышивки фламандских, итальянских, французских златошвеек я тоже изучала. Конечно, русские иконы золотного шитья – это что-то необъяснимое! Граничащее действительно с чудом. Мне всегда нравилась ручная работа, вышивка. Еще когда я работала экономистом, я так увлеченно рассматривала вышивки – и в репродукциях, и живьем, если они мне на глаза попадались! А потом, когда я осознала уже свою тягу, свое желание работать в этой области, я стала уже целенаправленно изучать золотное шитье – по альбомам и книгам, посещала музеи… И искала там именно русское искусство. Может быть, это и правда во мне проснулась корневая, изначальная тяга? Взыграла кровь предков? А может быть, это переселение душ?.. Некий генетический код… И я стала пытаться его прочитать…
- Вы помните первую вашу вышивку?
- Это была икона Казанской Божьей Матери.
- Она сейчас находится в церкви? Или у кого-то в коллекции?
- Эта икона у меня дома. Она выполнена в технике лицевого шитья.
- Что такое лицевое шитье?
- Лицевое шитье – это вышивка открытых частей тела святых – лица, рук, ног, в общем, всего того, что находится вне складок одежд – лицевой гладью. Для меня это был новый лист, открывшийся в биографии. Жизнь ведь листается, как книга. И новая страница тогда открылась не на строке радости, а на строке страдания.
- Расскажите про этот поворот судьбы.
- Я все тогда подготовила для того, чтобы вышить оклад иконы жемчугом. И внезапно со мной происходит несчастье.
- Что случилось?
- Я чуть не потеряла зрение. И у меня вдруг образовалось очень много времени для того, чтобы подумать о своем внутреннем мире. Чтобы войти с ним в контакт. Я ведь была не церковным, а совершенно светским человеком. Не думала ни о вере, ни о душе, ни о церкви, ни о чем таком! Нет, о Боге, конечно, я думала. О Боге, о жизни и смерти думает каждый человек. А во время болезни я задумалась о душе и истине. Помните, как Христос говорит в Евангелии от Иоанна: «Я есмь Путь, и Истина, и Жизнь». Вот и я стала раздумывать, где же находятся истина и жизнь. Значит, эта болезнь была дана мне как испытание.
- Над чем же задумалась Вера Игонина, превращаясь из инженера в златошвейку?
- Я поняла: заниматься духовной работой – не только большое счастье, но и большая ответственность. Я задумалась: а как жили святые? Почему они стали святыми? Почему Вера, Надежда, Любовь и святая их матерь София пошли на страдания и муки, но не отреклись от Христа? Как нужно ныне живущему человеку работать над собой, чтобы хоть немного приблизиться к их мироощущению, к их вере, к их подвигу? Я стала задавать себе эти вопросы… И искать ответа на них.
- И вы стали изучать жития святых?
- Да. Я просто погрузилась в Четьи-Минеи, в эти удивительные истории жизней, в эти судьбы, так просиявшие над миром, что их свет до сих пор разливается среди нас, живущих. Я поняла: вот она, наша драгоценность! Почему же так мало людей к ней прикасается?! А в моем воображении, когда я читала жития, все складывалось в вышитые изображения, все было связано с золотным шитьем, которое я уже полюбила! И от души, от сердца – мне захотелось вышить икону! И я вышила лик Казанской Божьей Матери.
- Вышивка – сложное искусство. Вы долго шли к своему нынешнему уровню вышивальных технологий?
- Я много всего пробовала. И много училась. Учащемуся – дается.
- А интересно, какова все-таки технология лицевого шитья?
- В лицевом шитье – два шва: атласная гладь и гладь враскол. Нитка раскалывается надвое кончиком иглы.
- Эта вышивка делается шелковой нитью?
- Да, шелком. Получается гладкая такая ткань, без швов.
- И все-таки, как вы пришли к вере? К церкви?
- Однажды я читала книгу. И попалась мне в этой книге картинка – чудотворный образ Корсунской Божьей Матери. По преданию, этот образ написал евангелист Лука, который был врачом и художником, первым иконописцем. Икона эта пережила три пожара -–и осталась цела. Она была утеряна в советские годы… Осталась только репродукция в старой книге, которую мне посчастливилось прочитать… И мне захотелось восполнить эту потерю.
- Вы вышили потерянную икону?
- Да, я воссоздала образ Корсунской Божьей Матери. И подарила отцу Кириллу в Благовещенский монастырь. А что с ней сейчас, в монастыре ли она или где-то в другом месте – не знаю.
- Вера Александровна, расскажите, пожалуйста, о том, что такое для современности, для нас нынешних – вышитая икона?
- В Средневековье вышитая икона была… ну, как сказать… не самоцелью, не отдельным произведением сакрального искусства, а украшением церковных одежд, кравцов, воздухов… Сейчас вышитая икона вполне самостоятельна. Церковь признает вышитую икону, если она выполнена мастерицей по канону. Я вспоминаю древние образцы… Очень много существует вариаций вышитых пелен на тему образа Владимирской Божьей Матери. Эти вышивки хранятся в разных местах – в Троице-Сергиевой лавре в Сергиевом посаде, под Москвой, в российских музеях. У нас, в Нижегородском художественном музее, есть плащаница – скорее всего, строгановского шитья.
- Лицевое шитье, строгановское шитье… Вы хотели бы, чтобы было ваше, вами изобретенное, игонинское шитье?
- Я не тщеславна. Я просто работаю. И молюсь, чтобы мне даны были силы делать то, что я люблю.
- Над какими большими проектами вы сейчас работаете?
- Я тружусь над выполнением уникальной вышивки. Это проект Бориса Холоденко «Нижегородское ополчение». Борис Эльевич – автор и руководитель этого крупного проекта. Для меня эта работа – огромный шаг вперед, потому что я впервые соприкоснулась с произведением масштабным не только по формату, но и по исторической значимости и наполненности. Что у нас получится – увидите сами. Проект Холоденко уже – фрагментом – показывался на форуме «Россия единая» на Нижегородской ярмарке. Когда мы закончим, думаю, будет премьера показа всего проекта целиком. Пока не загадываем, как и когда это произойдет.
- Ваше имя, Вера, неслучайно. Отец Павел Флоренский написал целый трактат об именах. Оно ко многому обязывает вас?
- Может быть, и есть некая символика в моем имени. Я не задумывалась над этим. Если это так – я верю, что я своим трудом я отрабатываю и Богу, и людям то, чем меня наградили. Каждый дар – награда. И надо вернуть благодарность сторицей.
ПОРТРЕТ РУССКОГО АТТАШЕ В ПОЛНЫЙ РОСТ
Нижегородка Марина Калачева:
от художественных проектов в Нижнем Новгороде
до международной дипломатической миссии
...Если бы я была художником и писала картину на библейский сюжет – лучшей натуры было бы не придумать: у этой хрупкой женщины лицо ангела. Абсолютного ангела – с фресок Рафаэля, с полотен Мурильо.
Когда узнаешь, что у ангела за плечами – изумляешься.
Академия художеств в Петербурге. Дипломированный искусствовед. Сотрудничество с Нижегородским государственным выставочным комплексом. Работа с художниками Москвы, Нижнего, Питера, других городов России. Организация выставок. Художественные проекты – в том числе громкие, например, проект “Сорокалетие русского авангарда. 1958 – 1998”, сделанный вместе с коллекционером Александром Глезером.
Далее – Дипломатическая академия в Москве. Блестяще сданные труднейшие экзамены. Первая дипломатическая миссия – атташе в Армении, в Ереване. Сегодня – напряженная работа в Министерстве иностранных дел. В перспективе – посольская деятельность.
Синоним слова “карьера” - слово “судьба”. Человек сам творит свою судьбу? Или это предназначение, веление свыше?
Судьба хрупкой белокурой девушки из села Бармино достойна романа или фильма. Однако Марина передо мной, и я рада беседовать с ней – нижегородкой, покоряющей политические пространства планеты.
- Марина, ты владелица биографии, которой можно позавидовать. Ты полна творческих сил и энергии. Как получилось, что ты из сферы культуры, из таинственного и романтического бытия художников ушла в сугубо мужской мир большой дипломатии, в мир общения государств и сложностей политической игры?
- Я просто исполнила свою мечту. Видимо, в определенный момент я созрела для ее исполнения. И стала все делать, чтобы она превратилась в реальность.
- Это говорит о том, что ты сильная женщина...
- Я об этом не думала и не думаю. Я постепенно и поступенно осуществляю собственные замыслы. Мне кажется, это под силу всякому человеку.
- Если бы... Учиться в Дипломатической академии трудно было?
- Чрезвычайно. Хорошо учиться, конечно. Я старалась. Как у любого студента, у меня были бессонные ночи, трудные курсовые...
- Учась в Академии, ты делала там выставки?
- Да. Одна из них была очень интересной - “Пространство свободного творчества”. В ней участвовали пятеро художников из Нижнего Новгорода и двое – из Москвы. На открытии был английский посол, именитые москвичи и нижегородцы, Иван Николаевич Коновалов из Департамента международных связей Нижнего Новгорода. Руководству Академии выставка пришлась по душе.
- Ты окончила Академию – и что? Сразу посол Советского Союза, как Александра Коллонтай?..
- (Улыбается): Почти! Меня направили работать атташе по культуре в Армению.
- И как тебе прекрасная южная земля? Экзотика гор, библейский красавец-Арарат, тепло, фрукты, чистейший горный воздух... Армения православная страна. И очень духовная.
- Армяне завоевали высоты культуры, это так. К большому сожалению, сейчас те россияне, кто воспринимает армян только как черноволосых торговцев на рынке, просто не догадываются о том, какой Армения внесла колоссальный вклад в мировую культуру. И сколько там сейчас изумительных, высокоинтеллигентных и образованных людей, в полном смысле слова СОЗИДАЮЩИХ свою страну! И очень любящих ее. И, кстати, очень уважающих Россию и русский народ. Никакой ксенофобии, особенно в ее худшем, ультраправом варианте, я там не наблюдала. Напротив! Ко мне все относились с исключительным вниманием и почтением. И это было так тепло, так приятно.
- Расскажи про свою жизнь в Ереване, про интересные встречи там...
- Ереван – превосходный город. Замечательны его жители, его архитектура, его климат. Мне там было комфортно. Забавные, конечно, случаи были. Например, однажды я общалась с крупным армянским политическим деятелем, мы заканчиваем разговор, он меня спрашивает: “Уже поздно, вас домой на машине подвезти?” - я киваю: “Неплохо бы...” - он звонит кому-то, в дверь входит человек, он ему бросает лаконично: “Подвези ее”, - я иду, сажусь в машину, всю дорогу домой молчу, думаю: ну, везет меня шофер и везет, о чем с шофером разговаривать, я и так устала... И вдруг он машину останавливает напротив прекрасного здания Ереванского национального музея. И говорит мне, простой шофер этот: “Может быть, зайдем? Я вам что-то интересное покажу”. Вежливо так, скромно. Я отказываюсь. Думаю: еще чего! Заведет меня шофер куда-нибудь... А шофер робко так, деликатно: “Марина Сергеевна, я – директор музея... Зайдемте, пожалуйста!” Я опешила. Потом рассмеялась! Мы с директором стали большими друзьями. Ереванский музей – настоящая сокровищница культуры! Восьмиэтажный дворец, битком набитый драгоценной живописью, скульптурой... И там, между прочим, обширная – и великолепная - экспозиция современного армянского искусства.
- Я так понимаю, армяне – деликатные люди? В национальном характере агрессии нет? Или почти нет?
- Можно так сказать. Армяне очень благородны, воспитаны, внимательны. Но вот случай. Один мой знакомый ереванец, ученый, профессор - потрясающей скромности и тишайшей интеллигентности человек. Мухи не обидит! Своих успехов стесняется. И вдруг я узнаю, что он в свое время командовал отрядом смертников в Карабахе. Вот это – армянский характер! С виду – нежность, внутри – сила. Ведь они же гордые горцы...
- А в какую страну ты бы сама мечтала поехать с дипломатической миссией?
- Навскидку трудно сказать. На Земле много государств, достойных и общения, и познания. Любое общение в идеале должно быть конструктивным, приносить плоды. Миссия дипломата, вернее, одна из ее граней, состоит в том, чтобы из общения рождать, творить пути развития обеих стран, вступающих в диалог. Искусство общения, проблемы общения будут основополагающими в двадцать первом веке!
- Как, впрочем, и во все времена. Какова специфика твоей нынешней работы в МИДе?
- Много пишу. Тексты, доклады, исследования, статьи. Не вылезаю из-за компьютера.
- А московские тусовки? Высший свет?
- Я не человек тусовки. Я ее как-то переросла, мне сейчас это не нужно. По долгу службы – да. Я люблю не тусоваться в “свете”, а общаться с теми, кто мне интересен как личность и дорог моему сердцу.
- Таких людей наверняка немного...
- Да, личность – это штучный товар. Однако в Москве встретить яркого, неординарного человека, личностно крупного, масштабного – не редкость.
- Кто твои друзья? Дипломаты? Политики? Или ты не порываешь связей с любимыми художниками?
- Конечно, не порываю! Мир искусства был и остался моим миром. А друзья... Интересные люди есть. И даже очень. Продюсер мирового класса, сценарист и режиссер Константин Виткин. Режиссер Владимир Любомудров... Любомудров – очаровательный человек. Остроумный, так рассказывает – ухохочешься. О своей секретарше Юле: “Знаешь, у меня дача в Кимрах, меня там все так уважают, я для них – ну просто босс, полубог!.. приезжаю на машине в магазин, заказываю: мне мясо для гостей, мясо для собаки, лучший коньяк... ну, там все: о, Владимир Павлович приехал, это же суперстар!.. щас мы ему все в лучшем виде... А за мной, по пятам, Юлька идет – и пиво из бутылки на ходу тянет! Мои продавщицы шепчут огорченно: эх, и где это он, такой светский лев, такую дешевую шалаву нашел?.. А Юлька моя – вообще невинная пай-девочка! Просто очень жарко было в тот день... и ей пивка захотелось...” Любомудров – это профессиональная московская кинотусовка. Он делал фильмы с Бондарчуком - “Войну и мир”, “Тихий Дон”, с Никитой Михалковым... Сам снял отличные фильмы - “Ищу ветра”, “Первая конная”.
- Марина, а арт-проекты? Ты сейчас ими занимаешься?
- Спонтанно. Но с удовольствием. Например, недавно я помогла одной московской кураторше сделать серьезный проект. Это был первый российский фестиваль искусств “Традиции и современность”, который поддержали мощные московские спонсоры. Фестиваль проходил в Манеже в конце января и весьма впечатлил тех, кто там побывал.
- Нижегородские художники в фестивале тоже участвовали...
- Да. Сергей Сорокин, Владимир Фуфачев.
- А на будущее какие у тебя арт-замыслы?
- Готовим сейчас фестиваль детского творчества “Дети Солнца”. Его будет поддерживать правительство Москвы. Намечен через год. Там будет несколько секций – живописная, литературная, музыкальная. И по нескольку номинаций в каждой секции. И детям, и организаторам это должно быть безумно интересно: показать себя, свои творения в одном из лучших выставочных залов России!
- Да, пока Марина Калачева в России, а не где-нибудь в Аргентине, ей надо не забывать о том, что она еще и куратор...
- Быть куратором для меня сейчас не актуально. Новая профессия забирает время и силы. Но, испытывая ностальгию по искусству, я все-таки не смогу совсем от него отказаться, забыть его.
- И не надо забывать! Помни о том, что, куда бы тебя ни забросила судьба, ты всегда останешься нижегородкой Мариной Калачевой, и художники, с которыми ты когда-то работала, о которых писала статьи и аннотации, будут любить тебя и вспоминать тебя добрым словом... Это ведь тоже миссия – нести горящий факел культуры. Может быть, ты сделаешь однажды выставку русских авторов в Кении... или в Австралии.
- (Смеется): Ну, в Австралии – это слишком далеко! И лететь авторам – тяжело: четырнадцать часов! А вот где-нибудь в Лондоне, это реально.
- Марина, ты молода и хороша собой. Как ты все успеваешь? Житейские вопросы можно задать?
- Попробуй...
- Где ты живешь в Москве? Большое ли у тебя семейство и где оно обитает – в столице, в Нижнем?
- В Москве я живу в своей квартире. Мама моя живет в Нижнем, здесь же пока и мой сын Арсений. После скитаний по друзьям и казенным домам – одно время я жила в Доме ветеранов кино – такое счастье иметь свое жилье, полноценно работать и отдыхать!
- У красивой женщины должна быть загадочная личная жизнь, достойная кинофильма...
- Пусть она останется интригующей тайной... даже для моих нижегородских поклонников. Да и для столичных кинорежиссеров тоже.
- И пусть тайна твоей дальнейшей судьбы волнует наши сердца – тех, кто в Нижнем тебя знает и любит! И мы услышим в программе “Время” в недалеком будущем: “Посол Российской Федерации Марина Калачева прибыла в страну...”
- (Улыбается): В страну своей мечты, конечно.
ТРОСТНИКОВАЯ ФЛЕЙТА ВЕЧНОСТИ
Армения – Франция – Нижний Новгород: портрет Эмиля Каракуляна
Есть музыка сиюминутности, и есть музыка вечности.
Какая из них таинственней?
В нашей повседневности просматриваются насквозь воды великой Реки Времени.
И есть люди – носители памяти народа, памяти истории, памяти мифа.
Они ходят среди нас, и мы порой готовы их слушать – и слушать, а порой пробегаем мимо, занятые с виду неотложными повседневными делами. И нам недосуг поднять голову и пронизать взглядом ночное звездное небо у нас над головой.
Нижегородец Эмиль Каракулян – из таких людей.
И мне бы хотелось, чтобы его, музыку его сердца услышали не боги в вечности, а мы с вами – сегодня, здесь и сейчас.
Кто он такой? Если сказать: филолог, преподаватель, человек высочайшей культуры, к которому студенты относятся с обожанием, а коллеги-профессора – с должным уважением, - это будет правдой. Если ответить: поэт и прозаик, причем тончайший и незаурядный, - это тоже будет правдой. Если ответить: он флейтист, так бережно держащий в руках свою блокфлейту, что она кажется небесной драгоценностью, упавшей из облаков прямо к нему в руки, - и это тоже будет правдой. В его руках, у его губ флейта становится древней флейтой Кришны, флейтой Пана, флейтой Моцарта: незримо распахиваются ворота древнего бытия, и древние корни самого Эмиля просвечивают под землей веков, как крепко сплетенные золотые нити великих этносов.
Ему посчастливилось: он учился не только в Нижнем, но и в Париже – в знаменитой Сорбонне, - и работал во Франции, и у него множество друзей в Европе, в том числе и профессиональных, которые рады бы видеть его работающим рядом с собой. Но Эмиль выбрал Нижний Новгород. Пока? Или навсегда? Пути судьбы неисповедимы...
- Эмиль, ты удивительно поэтичен и нежен в общении, я бы сказала – по-юному трепетен. Как тебе удается, в нашем часто агрессивном, откровенно напористом и безапелляционном обществе сохранить такую архаическую деликатность?
- Легко. Это мое естественное состояние. Я, наверное, по-иному не могу. Иначе я бы не был самим собой.
- Что питает, поддерживает в жизни твое творческое горение?
- Три «святых» точки на карте мира и в моей душе – Армения, Россия, Франция.
- Почему именно они? Как образовался этот дорогой для тебя треугольник?
- Мои предки – из Армении. Во времена геноцида армянского народа им удалось спастись, бежать из страны. Многострадальный армянский народ, как известно, рассеялся по земле, и армянская диаспора во многих странах мира – явление обычное для этноса, ее принявшего, и уникальное по раскрытию творческих потенциалов. Армяне – носители высокой духовности. Это народ, очень любящий Бога и людей. Его соборное сердце открыто любви и источает любовь. Так жили и чувствовали мои деды и прадеды, и, наверное, я в какой-то степени тоже носитель этого начала.
- В чем оно проявляется?
- Я изначально люблю мир, в котором живу. И люблю его изменять.
- Каким образом?
- Посредством искусства. Искусство – прямой язык любви.
- И какие искусства подвластны тебе?
- Языки, на которых говорят люди. Это величайшая тайна Земли. Когда-то, по библейскому мифу, произошло, при возведении Вавилонской башни, столпотворение языков. И мир стал настолько многоязыким, что растерялся: как общаться, как жить, как рассказывать и доказывать? Однако на протяжении тысячелетий и рассказывает, и показывает, и общается, и перемещается, а доказывать часто ничего и не надо – любовь объяснить все сама. Это как в паре смешанного брака: она – шведка, он – аргентинец, и оба понимают друг друга без слов. Потому что любят.
- Ты занимаешься филологией профессионально?
- Вполне. Пишу научные работы, статьи, читаю лекции студентам.
- А сам пишешь? Поэзию, прозу?
- Пишу. И считаю это невероятной милостью Божьей – то, что мне дано что-то услышать, выхватить из пространства, взлелеять и протянуть на ладони... не миру, нет: я отдаю себе отчет, что мои творческие тексты – не для большого народа, не для массово читающей толпы, а для...
- Неужели только для друзей и близких? Тогда это очень камерное творчество?
- Великие произведения часто рождались исключительно для любимых. Можно даже сказать, что это аксиома. Шуберт написал «Неоконченную симфонию» для любимой – графини Каролины Эстергази, Бетховен «Лунную сонату» - для Джульетты Гвиччарди, Эдгар Аллан По «Аннабель Ли» - для своей нежно любимой, смертельно больной жены... и так далее. А мы сейчас упиваемся их творениями – они существуют для всех, стали достоянием многих людей. Хорошо это или плохо? Или в искусстве должна быть какая-то тайная, очень интимная ниша, куда посторонним вход воспрещен, где живут только личные переживания, сокровенные мысли и чувства? Или все-все-все должно быть обязательно обнародовано? Это вопрос. И задаю его тебе я.
- И на него у меня, пожалуй, нет однозначного ответа. Думаю так: если произведение создано, и оно уже есть на свете – пусть при жизни автора его не увидит-не услышит никто – позднейшие века сами выявят его, вытащат на поверхность культуры. А если не вытащат – значит, оно принадлежит Богу. И уже одним этим оправдано и освящено. Ведь наши мысли и чувства, запечатленные в слове, красках, нотах – очень значимы, материальны: это только кажется, что они эфемерны. На самом деле они остаются и живут – как излучения красоты – и насыщают пространство живительными энергиями.
- Ну, это уже из области мистики.
- Высокая мистика – одна из мощных составляющих искусства. Вернемся к твоей жизни. Франция, что она для тебя?
- Франция – земля моей тайной влюбленности. У меня с ней роман.
- Это превосходно!.. В чем он проявляется?
- В моем общении с французами, в моих профессиональных поездках в Сорбонну и другие университеты Парижа и французских городов, в моей безумной очарованности Францией – как красивой женщиной, которую хочется бесконечно любить и лелеять. Без ложной скромности – мне кажется, я настолько постиг французский дух и французский характер, что меня во Франции принимают за француза!
- Это совершенно так же, как великого французского слависта и коллекционера, знаменитого филолога Ренэ Герра принимают за стопроцентного русского – и из-за великолепного, совершенного знания языка, и из-за чисто русских, типичных для русского человека ухваток, словечек, жестов, интонаций... Когда я встречалась с ним в Париже – Герра смеялся: «Мне говорят, что в меня вселилась душа русского помещика тургеневских или бунинских времен!.. А у меня, представь, предки с юга Франции и вообще из Пьемонта! Я потомок пьемонтских рыцарей! Но вот снизошла на меня Россия, как ангельское облако, как благодать, что поделать...» На тебя, Эмиль, так же снизошла Франция?
- Снизошла. (Улыбается). И никуда не ушла. Я счастлив, что «впустил» в себя другую страну, приобщился к ее красотам, и внешним и духовным – и имею сейчас возможность познакомить моих учеников со всеми, если так можно выразиться, драгоценностями французской короны.
- На одном из праздников, которые нам посчастливилось встретить вместе, в одной компании, я увидела у тебя в руках флейту. А потом и услышала, как ты играешь. Это было чудесно! Флейта – твой любимый инструмент? Как ты научился на ней так хорошо играть? Занимался у профессиональных музыкантов?
- Если человек что-то полюбит – он обязательно достигнет высот любви в понравившемся деле. Блокфлейта – часть меня, продолжение меня. Когда я играю, моя душа выходит из тела и растворяется в душах других. Это огромная радость, очень сильное, глубокое переживание. И я забываю себя. Сам становлюсь музыкой. Хоть я и не профессиональный музыкант, я так обожествляю флейту, что она дает мне возможность воспарить над обыденностью, над повседневностью. Это сравнимо с колдовством, с волшебством. Вот где мистика чистой воды. Это как молитва.
- Слушая твою игру на флейте, я представляла себя в античной роще, на берегу древнего чистого ручья, и рядом чувствовалось присутствие неведомых богов... Твоя древняя кровь ворожит тут, погружает в особое поле. Чувствуешь все прошедшие века, смотришь сквозь них, как сквозь толщу воды...
- (Улыбается): Уж не воображаешь ли ты меня античным Марсием или, того лучше, Аполлоном? Я вполне современный человек, просто очень люблю играть на флейте... А еще люблю играть на гитаре. А еще люблю сочинять и петь песни. Но не считаю себя бардом. Это мой отдых, мое интимное состояние. В этот тайный замок входят только близкие друзья.
- И все же, Эмиль, хотелось бы тебе выступить с твоей флейтой на сцене? Или чтобы была издана твоя книжка? Творцу, как ни крути, все равно хочется славы – или намека на нее...
- Славы? А что такое слава? Все мы помним Анну Ахматову: «А наутро притащится слава погремушкой над ухом трещать...» Слава – понятие очень сиюминутное, временное... так же, как и деньги. Какое-то призрачное, похожее на дым...
- Не скажи! Историческая слава – вполне реальная вещь. И получают ее чаще всего те, кто за ней не гоняется. Кто просто живет в полную силу, на полную катушку. Ты так живешь?
- Никогда не задумывался над этим. Вот еду во Францию – жадно вбираю, впитываю все впечатления. Вот лежу на песчаном волжском берегу, загораю, купаюсь в Волге – и наслаждаюсь этим мигом. Вот пишу свои таинственные записки – и рад, счастлив, что я это делаю. Это – наслаждение. Наслаждение жить именно этим мгновением, радоваться сияющей минуте. Если это называется полнотой жизни – тогда я с этим согласен. А книги, их издание, их выход в свет... Когда-то, лет семь назад, я написал много стихов. Собрал их в некий рукописный сборник. И подумал: вот бы хорошо его издать... Приятно подержать книжку в руках. Подписать друзьям. Но я не спешу. Не тороплю время. Если моим текстам суждено существовать в рукописи – пусть пока будет так. Я читаю их вслух в филологически пристрастных компаниях. Счастлив, если эти тексты обсуждают, отвергают или принимают. Вот написал недавно такие странные тексты... Назовем их стихотворениями в прозе. Для меня они волшебны, как музыка. А кто-то не поймет в них ни слова. Я назвал этот цикл «Kosmo».
- «Космо» - что это такое? Как это истолковать?
- Ну, «космо» - это и Космос, Универсум, вся Вселенная, в которой мы живем и дышим... и космы звезд и галактик, и серебряные космы старости-времени...
- И святой Косма – Кузьма – это уже почти наш нижегородский герой, Кузьма Минин...
- (Смеется): Ну, ты хватила через край!.. Сколько ассоциаций у невинного названьица...
- Ты любишь праздники?
- Очень. В особенности Новый год, Рождество. Зимой моя флейта звучит нежнее и горячее.
- Ты так ее любишь... Ты никогда ее не терял?
- Было дело! И, кстати, тоже в Новый год... Ходили мы с приятелями в самую новогоднюю ночь по гостям, своеобразно колядовали: пели-играли, а нам выставляли, ну, как водится в праздник, угощение. Попутно общались с друзьями – радости полный короб! И вот в этих радостях-музыках, в бесконечных бокалах шампанского, серпантине и золотом дожде, в перемещениях по лютому морозу я как-то не заметил, как моя драгоценная флейта выскользнула у меня из-за пазухи... и упала в снег! Пришли в очередные гости. «Сыграй, Эмиль, нам на флейте!» Я обнаружил пропажу. Опечалился, конечно!
- Представляю, до какой степени...
- Тем не менее попытался вспомнить, где выронил инструмент. И вспомнил!
- А где, интересно, это было?
- Около моста через овраг, близ Ильинки... Я сказал друзьям: вернемся! И мы героически вернулись и флейту нашли. Она спокойно лежала на дороге около сугроба, и снег медленно засыпал ее... Я схватил ее и прижал к сердцу. И поцеловал.
- Эмиль, дорогой, пусть сияние любви стоит всегда над тобой и всеми твоими делами! И пусть мы будем живыми свидетелями рождения новых шедевров, и пусть все-таки они станут достоянием читателей. О том, что ты делаешь, можно сказать словами Мандельштама – про богиню Афродиту:
Она еще не родилась,
Она и музыка, и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь...
- Афродита, между прочим, богиня любви...
- Пусть любовь, звучащая в мелодиях твоей флейты, никогда тебя не покинет.
ЖЕНЩИНА ВЕЛИКОЙ ЭПОХИ
Альбертина Кессель
Альбертина Кессель – тайный символ Нижнего Новгорода.
Того Старого Нижнего, которого, быть может, больше нет – но который не исчез, а плавно перетек в удивительность той новизны, что обнимает нас с вами сегодня.
Альбертина Кессель – известная пушкинистка, друг и вдохновитель знаменитых нижегородских – и не только нижегородских - архитекторов, поэтов и художников, покровитель и защитник исторических памятников родного города - такой полный выразитель Времени, в котором ей посчастливилось жить, что вся ее жизнь – это яркая фреска, на которой можно рассмотреть все детали, все фрагменты, все лики и деяния людей, ставших для нас легендами – или почти легендами.
Альбертина Кессель – женщина, в которой красота и ум, тонкость души и чисто женское обаяние, врожденный шарм благородства – «породы», как говаривали в старину, - так счастливо слились, что под власть ее очарования подпадаешь сразу – и безоговорочно.
Она встретила нас возгласом-цитатой из Игоря Северянина: «Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!..» На столе, искусно накрытом к приходу гостей, действительно виднелись – среди прочих яств – кружочки нарезанного ананаса и бутылка холодного, только со льда, в лучших дворянских традициях, шампанского.
И сама она – вся – была как искристое шампанское: искры в ярко горящих глазах, вспышка и свет красивого моложавого лица, искрометные жесты, искры летящих по ветру времени слов.
Для Альбертины Васильевны Кессель времени не существует – именно потому, что она безумно любит свое Время. Время, в котором живет.
- Альбертина Васильевна, оглянемся в прошлое – заглянем в годы вашего детства, юности… Про те годы молодое поколение может только в книгах прочитать. Что вам больше всего запомнилось из детства?
- Печки и Пушкин.
- Это как?
- Мы жили в старом доме, где было печное отопление, и печи эти сложили, видимо, умелые печники – когда мы их натапливали, они очень долго держали тепло. Я вспоминаю, как меня учат растапливать печь, как я сама топлю, подкладываю в печку дрова… Мы относились к ним, как к живым существам. Да, для России это так и есть: печь – такая «матушка» дома.
- А Пушкин? Видимо, первое – и любимое – чтение?
- Конечно! Мальчик Пушкин, кудрявый арапчонок – на старинной гравюре, книжном портрете – такой родной и близкий, будто бы твой ровесник, приятель, и ты знаешь его давно, и давно знаешь эти строки: «У лукоморья дуб зеленый…» Или: «Я помню чудное мгновенье…» Или: «Три дня купеческая дочь Наташа пропадала…» Будто бы ты сам их написал. Это чувство необъяснимо, но оно есть у всякого русского человека – ребенка, который впервые, по слогам, читает Пушкина – или которому впервые его ВСЛУХ читают… С самого раннего детства – и далее по ходу жизни – и настольные, и путевые книги мои были – Пушкин и Лермонтов. Без русской поэзии и дня прожить не могу. Так повелось.
- Потом, после знакомства с Пушкиным, в вашей жизни, конечно же, появились другие поэты? И ушедшие, и живые – ваши современники?
- О да! Весь Серебряный век, когда я познакомилась с ним, стал моим – родным. Особенно – Анна Андреевна Ахматова. Ты видишь ее портреты на стенах моего дома… Это неслучайно! Ахматова – моя любовь. Ни у кого я не чувствую, не слышу такой предельной близости к тайне Гармонии – ею владел в девятнадцатом веке Пушкин, в двадцатом – лишь она одна. Потом, конечно, явились и другие – Россия может гордиться созвездием своих поэтов: Волошин, Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Северянин… Изящество стиля, полет души… Не говорю уже о том, что с нашими, с нижегородскими, поэтами я дружна – и Юра Адрианов, и Валера Шамшурин, и другие наши стихотворцы любили читать мне новые стихи…
- И, догадываюсь, вам посвящали их…
- Бывало и такое.
- А уж подписанных поэтами и прозаиками книг, наверное, у вас в библиотеке – целое море!
- Да, много. Вот, смотри. Возьмем с полки наугад. Что? Томик Константина Симонова. И его инскрипт…
- Это уже история русской литературы... Но вернемся к детству, к вашему роду. Кто были ваши отец и мать?
- Мама – Мария Васильевна Рябикова. Она была человеком большой культуры, невероятно любила книгу. Заведовала библиотекой на улице Горького, там, где церковь Спаса. Отец – Василий Васильевич Данилов – тот самый нижегородец, что построил «Рекорд» и «Динамо». Удивительные были у меня родители! Нам, детям, они привили такую большую и основательную любовь к русской культуре, что мы просто жили и дышали ею, это была наша повседневность, наш хлеб.
- Какие фильмы вы смотрели тогда? Чем увлекались?
- «Большой вальс» – об Иоганне Штраусе. Это был безумно знаменитый фильм, там играла очаровательная Милица Корьюс, звезда тех лет. Я бегала его смотреть… ну, раз двадцать пять! А увлекалась – да многим! Всем, чем обычно дети увлекаются. На каток бегала. Стихи наизусть учила. Елку очень любила, Новый год.
- Танцевали?
- Еще как! Под патефон! А еще устраивали домашний театр. Сами пьесы писали – и ставили классику тоже. Публика аплодировала изо всех сил!
- А из Нижнего куда выезжали в те годы? Ваши первые путешествия?
- Первая, очень запомнившаяся, поездка была – в Петербург – в Ленинград. Старый Петергоф и его фантастические фонтаны произвели неизгладимое впечатление! Да и вообще – весь город, город моих любимых поэтов и писателей, город Пушкина, Гоголя, Достоевского, Ахматовой, Мандельштама… Я была просто околдована. А первая моя поездка в Москву – это 1939 год. Предвоенная Москва была какой-то ясной, праздничной, роскошной. Она нас ослепила, оглушила – обилием транспорта, помпезностью, новыми модами, величием новостроек.
- А Нижний – город Горький – в то время помпезным и роскошным не был?
- Нижний всегда имел свое, неповторимое лицо. Хотя реалии сталинского времени на наши улицы и площади просочились. В тридцатые годы, например, как том месте, где сейчас памятник Чкалову, стояла одиозная «девушка с веслом». В сороковом году ее перенесли туда, где сейчас кафе «Гардиния» на Откосе. Девушка была, естественно, сработана из гипса.
- Да, лицо города, а быть может, и его сердце – это его памятники. Памятники его великим людям и великим событиям, а отнюдь не «девушки с веслами», которых штамповали по одному клише – на всю страну. Что вы можете сказать о памятниках Нижнего – тогда и сейчас?
- Памятник – это увековечивание, прежде всего, ПАМЯТИ. Доколе мы помним – мы живем. И живут те, кого мы помним. Я пятнадцать лет занималась памятником основателю Нижнего князю Юрию Всеволодовичу. Разработала конкурс проектов. Ну до сих пор же памятника нет! Очень большая дорога – от замысла, от проекта – к осуществлению. Ядринцев вот придумал памятник. Там Юрий Всеволодович на коне, в одежде, изукрашенной самоцветами, в княжьей шапке, конь под ним ногу изогнул горделиво – очень парадный, торжественный такой портрет. Ты знаешь, в Амстердаме русские, между прочим, обрати внимание, РУССКИЕ! – скульпторы поставили на одной из площадей необычный памятник.
- Какой же?
- Сейчас удивишься! «Ночной дозор» Рембрандта – только в скульптуре! И голландцы, представь, просто обалдели! Ну ведь смогли же сделать такое! А у нас? Конкурсы, обсуждения, проекты, инстанции, чиновники… Все страшно трудно – идиотское такое словцо! – ПРОБИТЬ… А ведь родной город надо не бить, а ЛЮБИТЬ. Что сделано, чтобы увековечить память о Нижегородском ополчении, о деяниях Минина и Пожарского? Что из того, что к этой беспрецедентной акции привлекают Церетели? Разве тут в имени, в имидже знаменитости дело? Проекты скульпторов из Нижнего – и вообще из России – могут быть такими, что Церетели будет просто отдыхать, как сейчас тинейджеры говорят…
- Альбертина Васильевна, вы – для многих и многих людей – дух родного города, ангел-хранитель его древней культуры, знаток его истории. Расскажите немного про старый Нижний! Это всегда интересно.
- Ну, деточка, ты не представляешь, какой маленький, в сравнении с нынешним мегаполисом, был тогда Нижний! Границы города в конце ХУ111 – начала Х1Х века уже были – на Малой Покровке, на Прядильной… В 1834 году прибыл в Нижний царь Николай Первый. И что же он сказал, разглядев Нижний и его постройки? «Природа сделала все, чтобы украсить город, а вы делаете все, чтобы его испортить!» – сказал царь градоначальникам и почтеннейшей публике, которая его встречала. А я, между прочим, нашла дом, где Пушкин останавливался – на пути в Болдино – в номерах Деулина! Этот дом был надстроен в 1954 году архитектором Пузановым. Кстати, я с Пузановым встречалась недавно…
- Да, эпохи и времена пересекаются! А вот интересно, где Пушкин, во время пребывания в Нижнем, обедал? И в бане мылся? Ковалихинские бани тогда существовали?
- Александр Сергеевич в баню поехал в ту, что была на Кожевенной улице. Она располагалась ближе к Волге. Ну, понятно, воду ближе возить. В письме жене, Наталье Николаевне, поэт написал так: «Баня – наша вторая мать. Разве ты некрещеная, что этого не знаешь?»
- С Пушкиным все понятно – это для вас родной человек, вы досконально знаете его жизнь, все его перемещения-путешествия, все его письма, воспоминания о нем современников… а еще кто же ваш любимый? Не только в русской, но и в мировой культуре?
- Любимые? Александр Дюма-отец. Петр Ильич Чайковский. Роберт Бернс.
- А Чайковский бывал в Нижнем Новгороде?
- Да, бывал. В 1983 году Петр Ильич приехал в Нижний к своему брату Анатолию Ильичу – вице-губернатору: Анатолий Ильич Чайковский служил тогда при губернаторе Баранове. А жил на Ильинке, 68, в доме архитектора Кизеветтера. Здесь, в Нижнем, Петр Ильич встречался со своим учеником, Василием Юлиановичем Виллуаном - Виллуан возглавлял в то время Нижегородское отделение Российского музыкального общества. У брата Чайковский прогостил всего три дня. Он торопился к себе в Клин. В то время он писал свою знаменитую – предсмертную – Шестую симфонию. А в сентябре он снова приезжает в Нижний и отдыхает здесь в селе Михайловском – после торжеств в Кембридже, где его облачили в мантию доктора музыки. Набирается сил, вдохновения от пронизанной светом и благодатью осенней русской природы.
- А каких людей, не особо широко известных, вы бы отметили в череде уникальных нижегородцев?
- Вот Эльдар Рязанов снял фильм о таком человеке. Это Зиновий Алексеевич Пешков. Брат Якова Свердлова, между прочим. Зиновий – еврей, выкрест, приемный сын Алексея Максимовича Горького. В свое время он стал генералом Франции, дружил с де Голлем. В первой мировой войне, на полях сражений 1914 года, потерял руку. Зиновий жил в доме Горького на Капри и ведал его делами. Младшая дочь Федора Шаляпина была влюблена в него. Таких людей есть за что любить!
- Это так. Но часто любят не за что-то, а вопреки.
- Рязанов молодец, что снял о Зиновии Пешкове фильм. В этом режиссере есть задор и здоровый авантюризм. Вот и Вульф, в своей телевизионной программе «Серебряный шар», недавно сделал о Зиновии передачу. Такие нижегородцы не должны быть забыты! Вот тебе материал для книги, для большого исторического романа…
- Многое достойно запечатления. Многие люди хотят быть оставленными в прозе, в живописи, на страницах воспоминаний. И самое ценное все же – это живая жизнь, трепещущая, как крылья бабочки, неповторимая, прекрасная.
- Да, это так. (Оглядывается на портреты Ахматовой, на семейные фотографии, на живописные этюды Юрия Адрианова, ее большого друга, висящие по стенам, стоящие за стеклами книжных шкафов). Пока мы живем и любим – продолжается красота. (Поднимает бокал с шампанским). Ананасы в шампанском! Выпьем за поэзию!
- «Поднимем бокалы, содвинем их разом… Да здравствуют музы, да здравствует разум!»
- А ты помнишь, как Пушкин заканчивает это стихотворение? «Так ложная мудрость мерцает и тлеет пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма!»
ЕВРОПА НА БЫКЕ,
Керамист Владимир Кокурин и его скульптуры
Древность только кажется нам далекой.
Исподволь, незаметно, а порой и явно древность вторгается в нашу жизнь, заставляет вспомнить о себе, хочет, чтобы мы, отдаленные от нее прогалами времени, сполна ощутили ее актуальность.
Чаще всего этот феномен – встреча человека со Временем – проявляется в творчестве.
Таков Владимир Кокурин – человек, обладающий достаточно уникальной для нашего времени специальностью. Стать в жизни керамистом – сделать заявку на приобщение к сонму тех скульпторов древности, творения которых, извлеченные из-под спуда археологических раскопок, мы видим в знаменитых музеях мира. Античная керамика, керамические фигурки Мохенджо-Даро, терракотовые Венеры Древнего Рима… У Владимира Кокурина в пространстве истории много друзей. Вернее сказать – учителей и вдохновителей.
И в то же время керамика – древнейший прикладной промысел: посуда и домашняя утварь, детские игрушки и праздничные блюда – все это тоже керамика, и здесь ее жизнь вечна. На стене мастерской Кокурина – глазурованные керамические тарелки: они висят как раритетное произведение, хоть сейчас на выставку, но из них вполне можно есть.
И еще одно. Керамика монументальных форм – это особая ветвь скульптуры. Фигуры на площадях и в скверах, у фонтанов и башенных стен, скульптура на открытом воздухе, так же, как музыка на поляне под солнцем, - это то, что всегда было востребовано человеком. Глаз и сердце жаждут белизны скульптуры среди живой зелени, под небом и ветром.
Об этом, и о многом другом, мы беседовали с Владимиром Кокуриным у него в мастерской.
- Володя, как ты стал скульптором?
- Не знаю. Перевожу глину, и все… (Смеется). Есть пластические мысли – и хочется их выразить. Керамика мне всегда нравилась. А что послужило толчком? В ранней юности был я в гостях у своего учителя, Геннадия Ивановича Курицына. Был такой нижегородский керамист. Я пришел к нему в мастерскую – и все, увидел керамику и влюбился… Я ведь в училище поступил на живописное отделение. А вот куда повернул.
- На твой взгляд, что сейчас происходит в Москве, в Нижнем с монументальной скульптурой?
- Не открою тайну, если скажу, что в Нижнем ее практически нет – современной скульптуры. Скульптуру насильно отсекли от живого, широкого пространства, от улиц и парков – и она ушла в скульптуру малых форм, в салон… В пространстве, на открытом воздухе, под небом – так хочется ее увидеть! Ну, что-то появляется в последнее время, но это – непрофессиональный китч.
- Ты имеешь в виду скульптуры на площади Революции, около железнодорожного вокзала? Жутких танцовщиц, выкрашенных серебрянкой, и диких, будто больных водянкой, детей?
- Ну да, и их тоже. Вот, слава Богу, поставили долгожданный памятник Минину и Пожарскому – хоть копия исторического монумента Мартоса, но все же достижение для города.
- А ведь сам Нижний, заметь, уникальный город в плане своей пространственной постановки! Он сам весь – как огромная скульптура, сделанная Богом! Красиво и высоко стоящий над двумя реками, не на плоской тарелке, а рельефно вылепленный…
- Да, ты права! И это надо обыгрывать, всячески подчеркивать. Заглянем в историю. Где находились знаменитые города? Правильно, на стыке торговых путей. Речных, сухопутных, морских – неважно. Так стояли Венеция, Флоренция, Париж. Нижний Новгород, между прочим, в русской истории так стоял! И стоит! А у нас власти думают преимущественно о трубе парового отопления… О трубе, понятно, тоже надо думать, а то все замерзнут! Но не надо, не надо забывать про монументальную скульптуру! Она должна быть в Нижнем! Чтобы город по праву мог ею гордиться. И жить в этой красоте, и показывать гостям.
- Ты сам не хочешь принять участие в процессе возрождения скульптуры в городе? Не хочешь сдвинуть хоть что-нибудь в этом благородном направлении?
- Хотелось бы. Но реально сейчас это невозможно. Я трезво оцениваю ситуацию. Нужны мощные капиталовложения.
- А ведь у нас лет тридцать назад проходил скульптурный симпозиум. И около ТЮЗа с тех пор стояли скульптуры… Что сейчас с ними?
- О-о… Эти скульптуры – уже… (Грустно улыбается). Полуразрушенная античность Нижнего. Они сработаны из песчаника. За эти годы их порядком покалечили. Тут еще один вопрос возникает – как воспитать человека так, чтобы он не был варваром в своем собственном доме.
- Володя, в каких выставках в Нижнем Новгороде ты участвовал в последнее время?
- Места все известные. Выставочный комплекс на площади Минина, кинотеатр «Орленок», кинотеатр «Рекорд»… Про офисы фирм я не говорю. Мало выставочных площадок, мало. А ведь столичное позиционирование вовсю идет.
- Да, «узок круг этих революционеров»… Расскажи о зарубежье. Ты ведь там бывал – в Бельгии, Германии.
- В Германии я был на симпозиуме «Идущий через границы». Эти скульптурные симпозиумы в Германии очень популярны. Участвовать в них немецким бизнесменам, выставлять там свою рекламу очень почетно! Все рвутся туда попасть. Огромное количество прессы. ТВ, радио, все газетные и журнальные боссы – куча автобусов, туча гостей. И самое главное: все скульптуры, какие мы там создали, остаются городу! Город получает целый парк скульптур!
- Из каких материалов вы там их делали?
- Да ведь материалы такие, что и у нас в России имеются. Дерево. Оно же наше родное, вся русская деревянная скульптура – целый пласт родной культуры! Металл.
- Конструкция или отливка?
- И сварка, и конструкция – на шурупах и болтах, и отливка. Камень…
- Что такое «камень»? Это ведь общее название.
- Весь спектр камня – от твердого гранита до мягкого песчаника.
- А мрамор по-прежнему популярен у скульпторов?
- Мрамор, бронза – классические материалы скульптуры. Они никогда не устареют. Они вечны.
- А ты в бронзе и мраморе работаешь?
- Нет. Только керамика и дерево.
- Расскажи немного про сам процесс изготовления керамики!
- Разумеется, все начинается с идеи. Выбираю глину, вернее, ее вид. Вот шамот – это глина, а внутри нее есть такой камешек. Фаянсовые, фарфоровые массы. И прямо из этой глины – леплю. С глиной – борюсь, она очень сопротивляется процессу лепки! Я ее прямо бью и стегаю – палками, стеками… ну, наконец слушается. После покорения глины я решаю пластические задачи. После того, как работа высохла, дала усадку – идет предварительный процесс обжига, он называется «утиль». Это нужно для того, чтобы органические вещества в глине выгорели и не мешали потом глазуровке.
- Что такое глазурь?
- Майоликовая краска. При обжиге она начинает как бы стекленеть. Она имеет определенный цвет. Я покрываю ею скульптуру, и она приобретает особый тон. Видишь, лев светло-желтый. А эта богиня – темно-кирпичная, почти красная.
- Скажи, а в других странах, кроме Германии, так же трогательно относятся к скульпторам?
- Европа – единая. Там во всех странах скульпторы и скульптура поощряются.
- В Нижнем есть коллекционеры, которые покупают твои работы?
- Есть. Но их сейчас больше за рубежом. В Испании, в Германии, в Бельгии – в интересной коллекции Бернара Респо в Брюсселе.
- Я смотрю на твои скульптуры и ясно вижу в них авторское преломление глубокой древности – первобытного архетипа Венеры, античных фигур – кор и кариатид, критских мотивов – женщины и быка, вариаций вавилонской пластики и даже африканских скульптур и масок. Тебя вдохновляют Эллада и Восток?
- Да, и очень сильно. Я чувствую, что в древних символах и фигурах есть удивительная жизнеспособность, мощная витальная сила. И потом, они просто завораживают красотой. Мы во многом разучились делать красивые вещи. Я буду стараться в своем искусстве достигнуть высот эстетики древних.
- Грозный бык и танцующая на его спине грациозная девушка -древний обычай и опасен, и красив. Так было не только в Элладе, в Междуречье или на Крите. И у древних славян, и у тюрков, и у скандинавов мотив: Женщина и Бык – неслучайный и священный. Тебе не хотелось бы изваять Европу, сидящую на быке-Зевсе?
- Я не знаю, что буду делать завтра. Хотелось бы.
- Какую свою скульптуру ты особенно любишь?
- Я люблю… (Оглядывается.) Вот – коняшку. У нас у всех в детстве были коняшки. Наверное, это по Фрейду, что-то подсознательное. В жизни всегда не хватает хорошего коня, чтобы сесть на него – и уехать… куда-нибудь далеко… Я моего коняшку просто слепил. И себе оставил. И я его люблю.
- Между прочим, конь – самое важное для человека животное на протяжении тысячелетий!
- Это почти брат.
- Вижу, что это архетипический зверь для тебя, так же как и бык. Откуда-то из незапамятных времен, из колыбели цивилизации…
- Древние культуры – первоисточник всего. Бессмертна Библия, бессмертен Гомер. Человек, который обращается к древности, не потеряется и в современном мире.
ШКОЛА ВЛАДИМИРА КОЛЕСНИКОВА:
ДЕТИ И ЖИВОПИСЬ
Быть художником – дело трудное. Это – от Бога.
Быть художником, преподающим детям живопись, рисунок и композицию, а заодно еще и директором художественной школы – дело трудное втройне. Но – благодарное.
Ибо как иначе передастся через поколения мощный факел искусства?
Владимир Колесников, директор Нижегородской детской художественной школы № 1, вот уже много лет поддерживает и хранит этот огонь. Человек он в Нижнем известный. И не только в Нижнем. Его ученики, ставшие знаменитыми художниками, несут дальше – по миру, по жизни – этот великий огонь, которому они отдали сердца. Через весь пафос профессии мы попытались – в откровенном разговоре – пробиться к тому, что стоит обычно за кадром проходящей на виду жизни: к человеку, к его пристрастиям, к разным ликам его жизни.
К тем ипостасям, что делают преподавателя живописи – царем своей Мастерской. Мастерской, где его ученики толпятся и толкутся, как рой мошкары, а вылетают оттуда – роскошными махаонами.
- Владимир, что толкнуло тебя в искусство? Ведь было же что-то, что круто повернуло жизнь в сторону Красоты?
- Я вырос на самой окраине Молитовки, и библиотека Дворца культуры имени Ленина была той серебряной нитью, что связывала жителей района с культурой. Ну вот я туда и ходил. Это было единственное место на земле, где меня не оскорбил никто. Вокруг была суровая, часто грубая, часто жестокая жизнь. А там жило… волшебство. Книга. Я открывал ее – а там, внутри, сияло Искусство. Я шелестел страницами… глядел… не то чтобы глядел – жадно вбирал живопись, рисунки художников всем своим существом… Вся мировая культура выросла под шелест страниц. В библиотеку и в музей – в любом городе, в любой стране мира – я прихожу всегда, как к себе домой.
- Значит, библиотека. Живопись, увиденная в книгах. Хорошо, а реальные художники? Реальные картины, они как-то притянули тебя к себе?
- Да, разумеется, притянули. Я заходил в художественное училище, и на меня так и веяло запахом льняного масла, чем-то похожим на аромат свежего огурца! Запах этот мне безумно нравился! Ноздри раздувались. Я знал: вот это мое, родное.
- Еще не приступив к изучению живописных секретов?
- Знаешь, красота – везде. Вот старые дома. Когда я вхожу в старый дом, я всей душой чувствую – красота канувшего времени въелась в поры и дерево старого помещения, она там живет… Жажда запечатлеть эту красоту – изнутри – обжигала… Это, может, и было потенциальным указанием на возможность ДРУГОЙ жизни. «Если я сумею так же написать натюрморт, как Ван Гог, - думал я робко, - так в жизни ничего больше и не надо!»
- Итак, ты поступил в художественное училище. И что? Счастье открылось, как Сезам?
- Наверное, да. Я впервые ощутил аромат, прелесть, томительную, невозвратную тоску давно ушедшей культуры. Я погружался в прошлые эпохи искусства, как аквалангист – нырял, пока хватало воздуха. Предметы вели, читали старые педагоги – тоже люди канувшего, другого времени… Прошлое для меня всегда было притягательным Иным Миром. Я любил его тем больше, чем явственнее понимал, его не вернуть, не вернуть его гениев, его великих.
- Гении прошлого – это понятно, а юные живые гении тогда рядом с тобой обитали?
- Разновозрастный был состав учеников. Мне все время казалось, что старшие рисуют лучше меня. Мне открывался МИР ВЕЩЕЙ – я видел вокруг себя совершенно другие вещи, нежели в жизни, в быту. Куски бархата… Нитки жемчуга… Старые кувшины, серебряные подвески, медные баташовские самовары, старинные музыкальные инструменты… Сложные, красивые, причудливые формы… И я – их – рисовал! Вот – рисую. Все рисуют. И у меня – вдруг – рисунок – лучше всех. Мне, знаешь, это почему-то не особо понравилось. Засмущался. А может, почувствовал слабость соседей – и расстроился, что равняться не на кого?
- А что больше всего тебе нравилось из предметов?
- История искусств, это понятно! Свет перед показом слайдов потухал медленно, как в кино… Да, это были плохонькие, бедненькие черно-белые слайды, но они излучали необыкновенное для меня очарование! Передо мной, как видения, проплывали Афродита Милосская… Джоконда… «Блудный сын» Рембрандта… И было ощущение ВЕЛИЧАЙШЕЙ СВОБОДЫ, пока я там, в этом зале, на просмотре слайдов, находился. Я ведь знал, что мне не надо это УЧИТЬ, что с меня не будут требовать отчета – как я это усвоил. Потому что я это все ЛЮБИЛ.
- Вот она, главная тайна! Без любви – ничего нет!
- Ничего. И без внутренней свободы, добавлю. Это очень важно. Для меня потом это важно стало в преподавании. Вот это, этот предмет, это знание, эта картина – интимное дело. Все отдано мне. И касается только меня. Тогда, в любви, и родится настоящее.
- Так, значит, все гладко и хорошо шло в жизни у тебя?
- Если бы! Вот тебе картинка – много лет спустя. Педсовет. Тетрадки. Рефераты. И – пошла писать губерния! Косность, рутина, стандарты! А я, представь, был в полном потрясении от художественной школы. Здесь – учат – живописи?! Учат – чуду?! И я должен детей – этому чуду – сам учить?! Человека, между прочим, делают потрясения. И в основе моего существования тоже, наверное, лежало ПОТРЯСЕНИЕ. Да, нашел слово! Потрясение – от красоты мира, явленной через художество. Я захотел отдать этому жизнь.
- Отдать жизнь – еще не значит отменить всю педагогическую парадигму, бывшую до тебя. Как же ты, такой свободный внутри, пережил столкновение с традиционными школьными стандартами и рамками?
- Как видишь – пережил. Я был против, скажем, рефератов. Но весь коллектив запел в один голос: «Это же ось обучения!» И я смирился. Потом, важно в себе еще и преподавательский пафос все-таки носить. Без него – никуда.
- Как же ты видел образ СВОЕЙ художественной школы?
- Существует образ музыкальной школы. Когда из всех окон валит разношерстная музыка, сыплется эдакая какофония – идешь мимо, и тебе приятно: вот дети в музыке купаются! Целый мир за стенами, мир музыки… Мне хотелось создать в художественной школе Мир Иной, мир-сказку, мир волшебный – отличный от того, что за ее стенами, на улицах города, в домах-квартирах. Чтобы ученик, переступая порог, испытывал то же, что я испытывал в детстве – и о чем тебе только что рассказал. Один умный англичанин обронил когда-то: «Я могу прожить без необходимого, но не могу прожить без излишеств!»
- А как определить, талантлив приходящий к тебе ученик или нет? Принять у него из рук рисунки, поглядеть, принять его в школу – или вежливо сказать: гуляй, Вася?
- Жизнь дает высказаться ЛЮБОМУ, кто появляется на свет Божий. Экзюпери заметил, в книге "Земля людей": «В каждом ребенке сидит Моцарт». И я с ним согласен. Только добывание истины и красоты в провинции – дело тяжелое, все делается кустарными способами, часто – дилетантскими. Москва, с ее традиционными разработанными школами искусств, конечно, дает тебе уже ограненный алмаз. Есть притча маленькая. Стена и человечек. Человечек прогрыз дырку в стене. Упал и умер. Другой пролез в уже готовую дырку, перешагнул через человечка – и пошел. Вот так же и педагогика. Кто-то же должен дырку прогрызть, чтобы потом другие в нее пролезли – и пошли! И даже побежали!
- А школа твоя за столько лет уже, наверное, обросла легендами!
- Разумеется. Всякое учебное заведение просто обязано иметь свои легенды-предания. Школа, как пространство, должна обрастать ТАЙНОЙ. Традицией. Древностью. Что я понимаю под традицией? У нас сейчас слишком много культурных центров – и нет ОДНОГО, который бы держал и делал ЕДИНУЮ культурную традицию. Потом, другая опасность. Можно быть внутри ФОРМЫ традиции, но не исповедовать ее ДУХ. Это так называемая «мертвая» традиция. Ее, как любую косность, надо преодолеть, чтобы сказать свое. Вот японцы молодцы: находятся на вершине мировых технологий, а дух – японский, традиционный! Они свою традицию за здорово живешь не отдадут! Традиция Мастера, конечно, лежит в основе работы детской художественной школы. Мастерство тут передается древнейшим способом – «из рук в руки».
- Насколько, по-твоему, пребывание маленького человека в художественной школе влияет на его последующую жизнь, даже если он не становится профессиональным художником?
- В школе зарождается та норма общественного поведения, которой человек – это бесспорно – потом будет жить всю жизнь. И в «художке» он, по моей идее, должен привыкнуть ко всему самому лучшему, благородному, впитать это лучшее, как хлеб впитывает вино! А все чаще всего – особенно в общеобразовательных школах - получается наоборот. Ну что, разве решетки в гардеробе – это атрибут жизни? Воровство в школе – норма жизни? Поэтому я – за поэзию школы. За создание ее собственной ПОЭТИКИ, вплоть до того, чтобы сад посадить вокруг школы!
- Ну вот, ты – директор. Ты – тот, кто школу держит и ведет. Какая-то жизненная мистика, кроме цепи реальных обстоятельств, привела тебя к этому?
- Была мистика! Я появился здесь, в Первой художественной школе – и было такое чувство, что я пришел К СЕБЕ ДОМОЙ. Я услышал внутренний голос! Да, да! И стал – буквально! – выполнять его приказы! И голос мне говорил, и образы я видел… Например, образ библиотеки в моей школе – я же УВИДЕЛ его внутренним зрением! И стал воплощать в жизнь!
- Ну, так с художниками всегда бывает. Они так видят картину. Ты – увидел свою школу?
- «Страсть движет миром», - сказал философ Гегель. Я свою школу делал и делаю – со страстью. Я страстно люблю ее. Потом, когда ты начинаешь творить школу, лепить это пространство, ты обрастаешь людьми – и счастье, если это помощники и соратники! Я побеждал в спорах с педагогами. Убеждал рабочих в процессе ремонта. Я не жалел себя. Жалеть себя не надо. И, когда проектируешь что-то, надо все время подбрасывать – и себе и другим – новые идеи. Чтобы не было скучно!
- А что это вообще за дом – твоя знаменитая школа?
- Дом этот принадлежал когда-то купцу Николаю Александровичу Бугрову. И кусок земли вокруг школы – тоже его. В 1888 году Бугров построил фамильный особняк. В архиве я нашел чертеж его фасада…
- Опять канувшие во время года! Ты поэтизируешь историю…
- Еще как! Я и учебу поэтизирую! В самом процессе учения – для ребенка – есть сильная поэтическая сторона. Помню слова Брюллова: «Это те годы, когда образ Венеры Милосской привлекает более живой женщины»…
- А тебя живые женщины привлекают – или только шедевры?
- Не шути так. Я по знаку Зодиака Козерог, а по году – Кот или Кролик. Для женщин, говорят, страшная гремучая смесь. И вообще, живая красивая женщина - уже шедевр природы.
- Я знаю, что ты пошел на некий эксперимент, и у тебя в школе есть, кроме маленьких, и взрослые ученики? Взрослая художественная студия? Как во времена Возрождения, как у Рембрандта, как у Одилона Редона в Париже?
- Да, студия для взрослых есть. И художники с удовольствием там преподают. И взрослые люди с удовольствием ходят туда. Вот в прошлом году мы уже три выставки сделали – ученики Владимира Фуфачева показывали работы. Кстати, одна из выставок, в Радиолаборатории на Верхневолжской набережной, так и называлась: «Мастерская Фуфачева». И Володя, вижу, постепенно создает свой арт-проект с таким вот названием: МАСТЕРСКАЯ ФУФАЧЕВА. Наблюдаю и радуюсь. Когда я ходил в училище, там была взрослая группа. Они занимались живописью наравне со студентами. Да, с 1939 года взрослые ходили в Горьковское художественное училище и учились живописи. Это здорово: происходит живое общение взрослых и детей! Взрослые стоят и смотрят, как дети работают – и подчас лучше взрослых!
- Время… Вот проходит время. Как ты его чувствуешь? Что оно такое для тебя? Это, конечно, непостижимый континуум…
- Я чувствую время как череду циклов. Проходят гигантские циклы, поворачиваются огромные колеса, круги времени. Еще один круг – еще один урок жизни. Ребенок у мольберта. Рембрандт в старом берете. Потеки алой краски, светящей из черноты холста.
КНИЖНЫЙ КАРНАВАЛ
Андрей Комаров
«Книжный Нижний» – эта рифмованная шуточка, пожалуй, пропитала собой все пространство писательской, издательской, книготорговой атмосферы города. Как бы хотелось увидеть Нижний Новгород – и впрямь – книжной столицей, коль скоро столичный статус резво поднимается на щит!
Разговор с Андреем Комаровым, директором книготорговой и издательской фирмы «Деловая книга НН», наверное, происходит вовремя, как и все разговоры на свете. Андрей Владимирович – не новичок в книжном деле, хотя пришел в эту сферу из иного интеллектуального мира – он, физик, вдруг проторил лыжню в пространство Большой Книги – и, на наш взгляд, сделал это успешно.
В чем же проблемы «Книжного Нижнего»? И вообще, что такое САМА КНИГА – как чтиво, как продукт, как сакрал цивилизации – в свете последних книжных событий? Как плывет книжник в книжном море: Какую музыку играют на книжном карнавале сейчас?
- Андрей, «книжный Нижний» – уже не метафора. Каков он на самом деле, по-твоему?
- Если реально смотреть на вещи – по книжным продажам Нижний Новгород, увы, отстает от обеих столиц, Москвы и Питера. Читающий Нижний – это да, этого не отнимешь. Но читает в основном старый город. Ну, может быть, Сормово. Я не хочу обидеть жителей, к примеру, Щербинок или Автозавода, но правда есть правда – по статистике это наименее читающие районы любимого города. Это хорошо видно по спросу книг, по количеству торговых точек. Ну, ну, я не хочу сказать, что все плохо! Отнюдь! У нас очень динамичное студенчество. Вот оно носом землю роет – и покупает книжки, и читает, и добывает новинки у друзей, в библиотеках: студенты – это наш «читающий костяк». Книга как элемент украшения чиновничьих кабинетов сейчас исчезла. Чиновник отрешился от книги: такое бурное время – до чтения ли тут! Прошли времена, когда в Кремле работало пять книжных киосков!
- Что надо делать, по-твоему, чтобы привлечь народ в книжные магазины? Выстраивать новый рекламный видеоряд? Устраивать театр? Смело использовать эпатаж? Или что-то иное придумать? Я, например, видела в Париже, в Латинском квартале, ночью – в ресторане посуду бьют, крики, осколки стекла, подбегаем, думаем – скандал, полицию бы надо, а на крыльцо выходит сияющий, во фраке, директор ресторана и приглашает с улыбкой: добро пожаловать! То есть, внимание привлек!
- Книга и кино – наверное, вот связь. Примеров масса. Последний, самый яркий – «Ночной дозор». Фильм вышел – книгу сразу же читают.
- В недавнем прошлом так было с многосерийным фильмом «Идиот». Достоевского с прилавков сметали и в библиотеках очереди на книгу стояли.
- Совершенно верно. Это – один из путей. Книг сейчас издается много – а формирования МОДЫ – нет. И, что плохо, книжного критика нет. Есть голая реклама. А отрекламировать можно, знаешь ли, все, и плохой товар, и гадкое мыло, и что угодно.
- Но барахло рекламируется – и его покупают!
- Видишь ли, тут дилемма. Колбасу есть – удовольствие, труда никакого не надо: жуй – и все. Книга – труд! Сейчас множество фитнес-клубов развелось. Тренируйся – не хочу, следи за телом и здоровьем. Книга – это ведь тот же фитнес, тренировка, только твоего мозга. Вот мы в Высшей школе экономики открыли клуб «Деловая книга» – так народ за две недели не успевает прочитать книгу. За две! Контрольный библиотечный срок! Говорят: трудно нам. В век классики события развивались медленно – и повествование у писателя шло медленно, размеренно. Сейчас – век скоростей, все летит! А читаем мы как два-три века назад. По-английски, конечно, проще читать – слова короче! (Смеется). Освоишь школу быстрочтения – читать станет интереснее, точно говорю! Качественный скачок в чтении произойдет, когда мы станем по-другому читать.
- А в чем ты видишь этот качественный скачок?
- Весь мир сейчас, в постиндустриальную эпоху, упирается в ЧЕЛОВЕКА. Нам, книжникам, тоже надо в человека упереться. А не в машину, не в технос, не в выгоду, не в прогресс и прочее. Чтение разделяется на два вида: высокоинтеллектуальное, где отображена мозаичность сознания, его многовариантность, где проявляются такие мыслительные паззлы, из которых читающий строит свою картину мироздания, - и на масскультовое, которое подождем-ка ругать – ведь это скопище мусора, «мыла», пошлятины – некая лаборатория бактериолога, где в куче микробов рождается один-единственный, но зато какой полезный!
- А сейчас этот процесс наблюдается? В масскульте из кучи мусора кто родился? Пауло Коэльо?
- Психотерапевтического, лечебно-успокаивающего эффекта от книги подсознательно хотелось бы всем. Оглянемся назад. У нас был свой Коэльо, и звали его, как ни странно, Фазиль Искандер. Выкинь сейчас Фазиля под другим соусом -–и это был бы успех!
- А может, и не был… Фазиль все-таки посложнее Коэльо будет...
- Возможно. У каждого времени свои песни.
- А пресловутая Дарья Донцова?
- Ну, что Донцова… Сборник умело сгруппированных бытовых анекдотов. Колоссальный психотерапевтический эффект. Люди смеются! Расслабляются! Наслаждаются! Чего еще надо! А вообще, разве у нас есть масскульт? Его же на самом деле нет! Бестселлер – Донцова? Ее продажи падают! Масскульт – это же непомерная жрачка, это фастфуд литературы, это выпуск и выпуск постоянных безумных тиражей, чтобы ими заполонить все, забить все дыры в читающем социуме! У нас пока нет ничего подобного. А кино? Пара-тройка лет всего лишь нашему телевизионному «мылу». С бразильянцами нам пока не посоревноваться! Вот время пройдет…
- Ты так весело, если не сказать – восторженно, говоришь о массовой культуре. А тебе не кажется, что масскульт – гибель культуры?
- Я физик, ты знаешь. Чем больше действие – тем больше противодействие. Пока у нас есть наша школа литературы, наша колоссальная приспособляемость и выживаемость издательская – у нас есть будущее.
- Если бы тебе предложили все-таки устроить культурную акцию в Нижнем, что бы сделал?
- Есть акция-протест. Есть акция – созидание! Что бы сделал я? Фестиваль детской книги! В три года у ребенка ненасытное желание ЧИТАТЬ! У него темп освоения слова впрямую совпадает с темпом развития. Книг детских побольше, и хороших, издательств бы назвал, авторов привлек – и местных, и российских, и зарубежных…
- Отличная идея. И, заметь, звезды занимаются детской литературой – Люк Бессон, Мадонна, Джоан Роулинг… Почему?
- Маленького человека трудно обмануть. Он верит только в искренние вещи. А мы все так истосковались по искренности!
- И все же масскульт – смерть. Это мое мнение. Хотя иные считают, что в его дремучих недрах может родиться гений.
- Подумай, можно ли создать автомат для всеобщей стрижки! Масскульт – ведь это одинаковые головы. Как у солдат Урфина Джюса!
- А какой же путь, какой выход из тупика пошлятины?
- Элитарное чтиво – всего лишь для пяти процентов читающих. Чтение – это своеобразная программа. Сильной психике она не повредит. Слабую – спокойно подомнет. Надо уметь снимать розовые очки развлекаловки. Швырять мусорный детектив в корзину и браться за Маркеса. Но не из-под палки. Иметь свободу выбора. Ты восторженно выбрал Донцову? Ты с ней и останешься. Но если ты хочешь не застрять в дороге, а пойти дальше…
- Существует ли конкуренция между книжниками Нижнего Новгорода?
- Мы ошибочно думаем: рынок – это пирог, пусть огромный, но он все-таки ограничен. На самом деле он безграничен! Мы просто не видим других его частей, его слоев! Посмотри, книжные магазины похожи как близнецы-братья… Я думаю: строители дома – ведь не конкуренты? Ну, плотники, каменщики, дизайнеры, слесаря и прочие? В том же ключе должен бы развиваться и книжный бизнес. У каждого должна быть своя – чуть ли не авторская – торговая ниша. Везде нужно иметь свое лицо, а не подражать другому, соседу.
- Твой взгляд на Нижегородский Дом книги?
- Это локомотив, который определяет моду в регионе. Ледокол должен торить путь. Вся задача – не потоптать других, кто послабее, а напротив, сгруппировать. Задача – продавать больше книг, ведь так? А наши технологии таковы: мы пытаемся из ста книг продавать девяносто – и в результате продаем пятьдесят, борясь за одного и того же клиента.
- Значит, у книжных гипермаркетов все-таки есть перспектива?
- Если мы их не будем делать – рынок просто встанет. У нас в Нижнем Новгороде должно быть как минимум три таких маркета. В Европе на двадцать пять тысяч жителей – такой магазин.
- Но ты ведь веришь в книжную Россию!
- Я верю в книжную Россию. В читающую Россию. Иначе я бы не занимался любимым делом!
КРАСОТА ЗАПЕЧАТЛЕННАЯ
Елена Мочкаева, ее рисунки, ее стихи и ее судьба
Сначала были рисунки.
Мир, который можно нарисовать – таким, какой он предстает тебе в ярком видении, во сне, в мечте. И наяву тоже – ранним утром, на рассвете, или ночью, когда черный бархат неба густо усыпан жемчугом звезд.
Потом были стихи. Стихи, в которых так сильна была нота чистой и светлой радости, что все вокруг будто светилось, когда люди читали их – вслух или про себя.
Сначала были рисунки, потом стихи, и лишь потом – встреча с той, что рисовала эти рисунки и писала эти стихи.
С девушкой с чистым и красивым, почти иконописным лицом – такие лица часто встречаются на Нижегородчине, земле раскольников-кержачей, в краю Никона и Аввакума, на среднерусской равнине с ее торжествующим славянством, в котором нет-нет да и проглянет нотка то смуглой цыганщины, то степного татарского прищура времен Чингисхана.
Елена Мочкаева живет в маленьком селении, затерянном в полях – в селе Кременки, что близ знаменитого на весь православный мир Дивеева. То, что святая земля, четвертый удел Божией Матери, находится рядом, наложило несомненный отпечаток на ее творчество: на многих ее рисунках, во многих ее стихах – образы, силуэты, абрисы церквей и монастырей. Но храм для молодой художницы – не прибежище от бед. Он – та часть любимой земли, милой сердцу природы, которая яснее, внятнее всего говорит о Вечности – среди всего бренного, тленного и преходящего.
Да, сначала были рисунки и стихи, а потом была встреча.
Встреча, которая для меня была во многом поворотной и даже, быть может, судьбоносной.
Ибо это был разговор не просто по душам – это был разговор о твоем месте в мире и о том, что ты можешь делать в нем, что хочешь и что должен.
И дело было совсем не в том, что молодая художница с иконописным лицом сидела передо мной в инвалидном кресле. Человек, рожденный на свет именно так, а не иначе, принимает свою судьбу именно такой – и никакой другой. Это, наверное, и есть подвиг. И, если это происходит, если ты не отвергаешь мир, явивший тебя таким, каков ты есть, а открываешься навстречу ему, если ты любишь его еще и за то, что ты обладаешь неповторимым счастьем жить в нем и созидать – вопреки болезни, горю, боли, - значит, ты становишься вровень с миром, и он вмещается в тебя, и ты свободно, всей душой, обнимаешь его и понимаешь. А поняв, ты сможешь запечатлеть его, заново вернув людям – со всей любовью, на какую способен.
Кременки затеряны в полях и долах, в холмах и перелесках. От Дивеева – полчаса езды на автобусе. В скромном доме-коттедже на улице Новостройке живет удивительный человек – художник и поэт от Бога, чей дар еще не раскрыт до конца и пока что мало известен людям.
Но верится, что у Елены Мочкаевой все еще впереди – и творческий путь, и выставки, и книги, проиллюстрированные ею (это ее затаенная мечта, и она мне сказала о ней осторожно и бережно, словно боясь спугнуть). Однако ею сделано уже так много – и так оригинально, что удивляешься огромному потенциалу поэтической энергии, заложенном в этой хрупкой девушке, с детства прикованной к инвалидному креслу.
Преодоление себя, рождение радости из каждодневного страдания – это, конечно, подвиг. Самый главный подвиг жизни, на какой только человек способен. И здесь важно не столько осознавать его, сколько – просто жить, любить и творить. Тогда все получается естественно.
Сочинять стихи, рисовать – так же естественно, как дышать.
- Расскажи мне, как к тебе пришли первые образы, которые ты захотела запечатлеть. Как появились твои первые рисунки.
- Такое смутное воспоминание… Из тумана, из дымки времени… Мне было годика три. Малышка совсем. Мой отец довольно хорошо рисовал. Помню, я сидела и черкала что-то на бумаге карандашом, который мне в руки дали так просто – побаловаться. Отец подошел, осторожно взял у меня из руки карандаш, подумал немного – и нарисовал мне на бумаге… кота! Красивого такого кота, большого… Меня это восхитило! Мне захотелось нарисовать точно так же. И кота, и других зверей, и… вообще все, что я вижу и люблю.
- Тебя учили рисовать?
- Нет, специально никто не учил. Я сама пробовала все, что хотела. И в красках, и в черно-белой графике. Рисовала и акварелью, и гуашью, и цветными карандашами. Единственное, что делали родители, это покупали мне краски и альбомы. Мне мечталось передать все цветное великолепие мира на бумаге. Весь его яркий колорит! И я старалась это делать. А потом стала заниматься черно-белым рисунком. Рисовала гелевой ручкой на плотной бумаге.
- Вот я рассматриваю твои рисунки. И у меня впечатление, что это не рукой нарисовано, а – что это эстамп, оттиск! До того у тебя точный штрих, резкий, четкий…
- Ну, значит, такая верная рука. Я не знаю сама, как у меня это получается. Так выходит, и все.
- Да, рука у тебя точная, как резец.
- Мне хотелось бы попробовать себя в гравюре на дереве, на пластике, по-настоящему заняться эстампом. Ведь такую графику можно уже тиражировать. Я много своих рисунков дарю людям. И они уходят от меня навсегда. Я понимаю, что рисунки уходят в хорошие руки, в дома, где их повесят на стену, будут любить – так, как любят друга, живого человека. Но иной раз мне их жаль. Тираж дал бы возможность что-то оставить дома, для себя самой – для осмысления пути, для дальнейшей работы над полюбившимся образом...
- Рисуешь ли ты с натуры?
- Редко. Я люблю выражать мой внутренний мир.
- Натура, все великолепие природы, все приметы бытия – только повод к твоей беспредельной фантазии... Твой рисунок – как музыка: ты ее слышишь внутри и стремишься запечатлеть, пока она звучит в тебе.
- Да я много чего люблю и много с чем работаю, в смысле тематики... вот мотивы природы, вот православные церковные купола, вот персонажи сказок – фантазий великих сказочников и придуманных мной самой волшебных историй, вот восточные образы… Восток привлекает меня, для меня это такая старинная легенда, как расшитый звездами ковер...
- Я вижу, что тебя вдохновляет и наша Россия с поэзией ее Православия, с ее храмами и иконами, и утонченная мудрость Востока, гораздо более древняя, чем христианство. Как это уживается в тебе, художнице?
- Я люблю Русь – и я люблю Восток. Для меня это как две руки, принадлежащие одному живому существу. Я стремлюсь ничего не разделять, чтобы ничего не боролось, не сражалось друг с другом. Высшая философия мира, жизни – это любовь. От любви все происходит, все рождается и живет. А если бороться, воевать – ничего у мира не получится. Что касается веры, религии – я крещеная, православная, да, но я всегда слушаю внимательно свое сердце. И у меня есть своя вера. Только я про это не буду пока говорить…
- Яркие краски твоих рисунков, исполненных гуашью и акварелью, заставляют вспомнить о живописи Рериха...
- Я с большим уважением отношусь к семейству Рерихов и считаю, что Николай Рерих сделал поистине великие вещи для русской и мировой культуры. Это большой художник. Какие чистые краски! Ощущение, что они первозданные, космические. Нельзя без любви создать такие полотна. А Бог ведь и есть любовь…
- Это и Апостол Павел говорил – вспомним знаменитую Тринадцатую главу из Послания к коринфянам: «Любовь долготерпит, милосердствует, не ищет неправды, но сорадуется Истине».
- Я стараюсь всегда помнить этот золотой завет Апостола.
- А ведь часто в нашем мире таких людей, несущих у сердца любовь, как факел, гонят, презирают, сражаются с ними... Считают юродивыми, блаженными...
- Художник вообще всегда не от мира сего. Христос еще сказал: царство Мое не от мира сего!.. Блаженный уже тем и блажен, счастлив, что он – свободен. Творчество – это свобода. Можно сидеть в четырех стенах, дома, в келье – и обнимать душой, мыслью весь мир, и свободно летать под солнцем и звездами. И это – блаженство! Блаженство передавать это свое состояние людям, чтобы они тоже поняли: радость – есть… Если ты сумел, смог создать сам, своими руками, радость и любовь – все есть Истина. Все будет воистину. А истинное ведь нельзя убить, уничтожить, верно?
У нее удивительные руки. Разговаривая с ней, я смотрю на них. Они – говорящие. Тонкие пальцы, нервно сжатые. Внезапно они вздрагивают, будто ощущая что-то невидимое, словно отвечая на острые импульсы Космоса, что только она одна может воспринять. И эти хрупкие, нервные руки, тонкие, как у ребенка, так напряженно держат карандаш, ручку, кисть, так точно передают линией и цветным пятном красоту мира… Это невероятно, но это так.
И мы с ней говорим не о ее болезни. Мы говорим с ней – о радости.
- Как человеку идти к радости? Ведь вокруг, в мире, столько горя и боли...
- Через страдания к радости – это был путь всех великих художников, всех, кто совершал подвиг души. Об этом говорил Бетховен, что оглох в расцвете лет. Об этом говорил Иоганн Себастьян Бах, когда ослеп и не мог записывать нотный текст. Об этом говорил, в письмах к брату Тео, одинокий Ван Гог, скитаясь по полям в Сан-Реми. Конечно, радость – это чудо, а страдания – это боль, страх, рок. Но получается, что страдания необходимы для творчества. Без них все пресно. Без страдания ты не можешь прочувствовать и осознать радость в полной мере. Если ты испытал страдание – твои чувства обостряются. Все видится по-другому...
- Ты так внимательно смотришь на меня... Я читаю в твоих глазах желание полного моего понимания того, что ты мне сейчас говоришь.
- Да. Я хочу, чтобы вы поняли. В тебе самой огромность этих чувств не умещается. Хочется все выплеснуть наружу. Как? И ты не знаешь, как. А потом вдруг, внезапно... знаешь. В этом весь секрет. Преодолевая страдание, пытаясь родить живую радость, ты делаешь все, что умеешь.
- И даже подчас то, что не умеешь! Ведь ты сама, всей своей жизнью, говоришь нам: невозможное – возможно! И все мы, в свой черед, мечтаем о несбыточном – и жалеем о Несбывшемся… А есть у тебя мечта? Пусть пока несбыточная мечта?
- Рисовать картинки к книгам. Хочу заняться книжной иллюстрацией! Но не знаю, как это сделать! Вот сижу и мечтаю… (Вздыхает и тут же весело улыбается.) Одна книга у меня, правда, уже есть, чем очень горжусь. С моими иллюстрациями. Ее писал Виктор Шекуров. Он живет в Дивееве. Книжка называется так: «Дивеево – духовный центр России». Я с Виктором познакомилась недавно. Он сейчас готовит новую книгу – «Небесный Кремль России». Написана эта книга необычно – состоит из вопросов и ответов, как катехизис. Там много будет о святом преподобном Серафиме Саровском. И я хотела бы сделать рисунки и к этой книге Шекурова тоже.
- Задумываешься ли ты о рынке и коммерции, что процветают в мире искусства и шоу-бизнеса? Пыталась ли примерить на себя блестящее коммерческое платье?
- Думаю о том, что вот... ну можно ведь вообразить... присылает мне письмо главный редактор столичного издательства, крупного и престижного, и предлагает написать кровавый детектив или сентиментальный любовный роман… За приличное вознаграждение, разумеется… Или сделать рисунки к пошлому порнографическому тексту... А зачем? Земное время отпущено тебе для того, чтобы высказать то, что ты хочешь всем сердцем, спеть о том, что любишь. А не подлаживаться под кого-то, тем более – под моду. Или под нечестивое деяние. Это грех. Не отмоешься потом. А деньги… Чем человек проще живет, тем меньше ему для жизни надо.
Кременки, ненастный осенний день, кругом на сотни километров – поля и леса, и в тихом доме, в маленькой комнатке сидит за столом художница с нежной душой, с внимательным взглядом. А перед ней – внутри нее – лежит весь большой земной мир.
И она, конечно, раздумывает о его судьбах. О том, куда он пойдет, что ждет его.
Каждый из нас немножечко фантаст. Почему бы не пофантазировать? Не проникнуть мысленным взором в грядущее?
- Ты исторический оптимист или пессимист?
- Наверное, оптимист. Я не хочу глобальной катастрофы. Просто не приемлю ее и саму мысль о ней. Я ее не хочу ни разумом, ни сердцем. Локальные конфликты нас всех еще ожидают, конечно. От войн, в любой форме, мы пока не денемся никуда. Есть еще и другие проблемы. Вот везде, и у нас в стране тоже, идет повальная цифровизация – хорошо это или плохо? Толкуют о штрих-кодах, чипах, которые несут в себе опасность, как считают верующие люди, разделения человеческого общества, как это сказано в Писании, на овец и козлищ. Проще говоря, на избранных и рабов. И рабы – так искренне считают воцерковленные люди – будут, по желанию, уничтожены теми, кто поставил на них клейма невидимых кодов и чипов – то есть элитой. Я сама разговаривала с очень верующими людьми на эту тему, так они говорят прямо: это приход царства сатаны… Я к этому так не отношусь. Мне кажется, здесь некоторые склонны перегнуть палку. Что такое машина, например, компьютер? Отключи его, выдерни штепсель из розетки – и все. И никаких тебе компьютерных войн и терминаторов-два не будет.
Будущее… Оно всегда рядом с нами. Мы творим его здесь и сейчас – ежеминутно, ежесекундно. В комнату заглядывает мама Елены, Таисия Михайловна: «Девочки, вам чаю горячего принести? Конфеток, бутербродов?..» Любовь, которая тоже всегда рядом, как будущее, - вот самое большое счастье человека. Дом, где живет Лена – это дом, где живет любовь. В таком доме она не могла не стать художником и поэтом. Мы говорим о том, что пророк и художник – явления одного порядка.
- Вот у нас в России, в монастырях, есть прозорливые старцы. Они видят будущее. Они провидцы. Ты хотела бы увидеть грядущее?..
- Пророческий дар человеку дан свыше. И мы пока, как бы ни хотели, не разгадаем этой тайны – почему и как. Это особое владение временем. Мне самой иной раз снятся вещие сны, они потом сбываются. В нас во всех это заложено. (Тонкие пальцы ведут в воздухе невидимую линию, будто линию рисунка.) Я думаю, дар пророчества, предвидения во многом зависит от твоего умения любить, от способности любить. Время можно проницать чувством, прозреть - только с любовью. Художник, когда работает, тоже видит Время. И даже неверующий художник, когда творит, уже пребывает в Боге. И с Богом.
- Для тебя искусство и религия – близнецы, рожденные от одного чувства?
- Древний охотник не просто убивал мамонта, чтобы накормить его мясом детей и одеть племя в одежду из его шкуры, а зачем-то рисовал его на стене пещеры. Зачем? Он поклонялся ему, он молился на него: мамонт давал жизнь ему и его племени, был для него божеством. Вот и рождение искусства. Так все просто.
- А может быть, все гораздо сложнее...
- Мы не знаем, как объяснить рождение произведения. Это как рождение мира.
Она слышит свои стихи внутри себя, как музыку. Она видит свои рисунки и картины так, как если бы летела над землей в незримом маленьком самолете. Человек, в сердце которого живет любовь, МОЖЕТ ВСЕ – это аксиома.
Я верю, что сбудется ее мечта – делать книжные иллюстрации.
Я верю, что когда-нибудь у нее дома будет компьютер, над которым она смеется: «Подошел – и выключил машину, и никаких тебе цифровых войн!..» – и через всесильный Интернет она сможет связаться со многими друзьями, родными душами, реальными помощниками – и у нас в огромной России, и в Большом Мире, в котором, несмотря на все войны и сражения, все-таки живет неумирающая любовь.
Я верю, что однажды мы придем на ее выставку в залитый светом выставочный зал – и поймем, какую драгоценность мы имеем рядом с собой, у сердца своего – в селе, затерянном в полях и лесах, в маленьком русском селении Кременки, что близ святого Дивеева, четвертого удела Божией Матери.
РЕВАНШ НИЖЕГОРОДСКОЙ ПРОЗЫ
Михаил Крупин
Михаил Крупин, став московским писателем, не перестал быть писателем нижегородским. Просто столица притянула его, как притянула многих, сделавших позднее славу России. Автор исторической дилогии о Дмитрии Самозванце, ставшей бестселлером, романов «Похищение Азии», «На золотом крыльце стреляли», «Натюрморт с драконом», рассказов и повестей - и, конечно же, стихов: какой русский писатель не начинает с волшебства поэзии! - Михаил, перебравшись в Москву, не забыл о берегах Волги. Нижний по-прежнему вдохновляет его - и это понятно: наш город - слишком заметная жемчужина в нынешней «короне российский империи». Хорошо, когда не рвутся нити и не теряются связи. Михаил часто бывает в Нижнем, и, наверное, ему потребны эти географические, пейзажные, нравственные контрасты: чувствовать себя «владельцем» двух родных пространств - своеобразное счастье для писателя. И для сравнения есть возможность. Чем отличается писательская жизнь в Москве и в Нижнем? Какого нового витка ждут от нового века книгоиздатели?
И, наконец, чем живет и дышит прославленное издательство «Подвиг», где Михаил Крупин - один из ведущих редакторов и составителей журнала «Подвиг»?
Мы увиделись в Москве, в самом издательстве. Сидя на двадцатом этаже в буфете, смотрели на огромный город, раскинувшийся внизу, и размышляли вслух о литературных и издательских проблемах.
- Михаил, немного слов о твоей писательской судьбе. Как ты перебрался из Нижнего в Москву? Как начал писать стихи, прозу?
- Ты спрашиваешь, как становятся писателем - ты-то, сама писатель... Оставим эти традиционные вопросы. Невозможно объяснить, почему человек живет, чувствует, любит и так далее. Текст - это просто способ живого и очень индивидуального выражения чувства. Но искусство - это не только чувство, но и мысль. А мысль свободна. Ее не загонишь в рамки. То есть, рамки у нее есть - это выбранная тобой форма высказывания, - но невозможно остановить ее свободный полет! Однажды случилось так, что я полетел. Теперь уже трудно уловить, определить... отследить этот миг, когда все стало осознанным. Жизнь в слове... Можно вспомнить Евангелие от Иоанна: «Вначале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог». Хорошо бы вот такие СЛОВА писать. Да и говорить тоже.
- Тем не менее вот ты - писатель. Что тебя волнует? Как ты, нижегородец, чувствуешь себя в Москве? Трудно тебе здесь? Или ты легко вписался в картину?
- Я бы не сказал, что я тут томился и страдал. Все контакты, все связи, деловые и душевные, возникают и налаживаются естественно. Я вообще очень естественный человек. Уважаю естественный ход событий, свободное течение времени. Всему свое время. Однако не сидел сложа руки. Все время что-то делал. Литература - обширное поле, которое требует ежедневного возделывания. Ну вот я и тружусь. Все просто на самом деле.
- Хорошие плоды незаметных трудов! Твоя дилогия о Самозванце выходит в крупном издательстве АСТ, ты работаешь в известном на всю Россию издательстве с большим историческим стажем... В свое время наш прекрасный поэт Марина Кулакова пыталась выдвинуть твоего «Самозванца» на Букеровскую премию. Как ты относишься к этим неизбежным литературным играм?
- По мере сил, наверное, в них надо принимать участие - это же наша профессиональная жизнь! Но я не фанат конкурсов и премий. Хотя у меня самого были задумки - провести в Нижнем Новгороде крупный, всероссийский литературный конкурс. Который выявил бы новые дарования, приподнял бы культурный статус города, кстати, объявленного культурной столицей России. Я не оставил этой мысли. Может быть, все еще получится.
- Да, на мой взгляд, Нижнему очень не хватает оживления литературной жизни! И издательской - в том числе! По всей России издательства растут как грибы - по последним данным, их насчитывается по стране более пяти тысяч. А Нижний по-прежнему ориентирован на систему заказной типографской работы, а не на создание мощных издательских домов. Чего не хватает городу в этом плане? Талантливых людей? Продюсеров и менеджеров? Спонсоров и денег?
- Может быть, кого-то одного, кто закрутил бы процесс по-новому. Нового Саввы Мамонтова. Нового Генри Форда от книжного дела.
- Поговорим сегодня о знаменитом журнале «Подвиг», где ты работаешь. У «Подвига» - богатая история, крепкие писательские традиции... и, вообще, поговорим о литературном процессе в столицах именно в связи с нашим городом, нашими писателями…
- Понимаю, чем обусловлена такая тема. Пару лет назад началась настоящая экспансия нижегородских литераторов в столицу. Буквально какое-то нашествие! Удельный вес авторов-нижегородцев и в моих, «подвиговских» журналах несоизмеримо выше писателей из других российских регионов, и сравним разве что с удельным весом московских прозаиков. А питерские, например, далеко позади.
- Мы-то знаем своих героев! Но – из этических соображений – назови их, пожалуйста, ты...
- С удовольствием, но боюсь, что всех мне не припомнить. Это и детективщица Ольга Володарская, стиль романов которой сродни творчеству Дарьи Донцовой, с той лишь разницей, что тонкий юмор и изобретательность нижегородки Володарской на порядок выше. Это не я говорю, а читатели, приверженцы остросюжетного жанра! В стане солидной, почвеннической романистики нельзя не выделить Валерия Шамшурина. Рейтинг его «Сталинского сокола», по статистике «Литературной газеты», всех обошел прошлой весной. Шамшурин вполне столичен: он постоянный автор «Роман-газеты», «Роман-журнала» и наших «Подвига» с «Кентавром». Превосходно работает Олег Рябов. Все время показывает новые работы. Он - один из лучших современных русских рассказчиков. Жанр рассказа сейчас не особенно любим издателями, но это все временно. Русский рассказ расцветет вскоре, и еще как! Нескромно, может быть, себя хвалить... но просто - как факт - отмечу, что много пишут теперь московские критики и о моей исторической дилогии «Самозванец». Мне это очень радостно. Не столько потому, что меня заметили, сколько тому, что удалось создать полновесную, значимую вещь, сыгравшую свою скрипку в многоголосой современной литературной симфонии. В лице нашего министра культуры Владимира Седова москвичи неожиданно обрели автора блистательных новелл. Рос-рос Седов постепенно, целенаправленно - и вырос, между прочим, в настоящего писателя! Вот уж, воистину нет пророка в своем отечестве! Большинство нижегородцев, как я понял, до сих пор смотрят на него только как на мецената или на некий редкий тип человечного чиновника, а ведь он в первую очередь – писатель, виртуозно владеющий тем жанром, с которым сегодня мало кто управится. По сути дела, Седов - это русский современный О' Генри. Далее... А далее - поговорим... о тебе!
- Обо мне? Ну-у-у... попробуем!..
- Давай представим, что это не ты разговариваешь со мной. А кто-то другой. И вот я этому другому говорю о тебе... нечто в таком роде: «У креативной и непредсказуемой Елены Крюковой, также нашего теперь постоянного автора, помимо множества журнальных публикаций в Москве, вышло всего-то за пару лет восемь остросюжетных романов в издательстве «Центрполиграф». Но ее роман о сумасшедшей одиссее легендарного барона Унгерна и его Азиатской дивизии прочесть пока можно лишь в нашем «Кентавре»! Кстати, в отличие от «Подвига», в нижегородских киосках и библиотеках пока «Кентавра» с крюковским романом «Тень стрелы» еще нет... но подписаться на него можно на любой почте…» Примерно так.
- Лихо закручено! Все сразу побегут подписываться!
- Хорошо бы так! Уфф… Идем дальше. Повесть нашей известной великолепной поэтессы Марины Кулаковой, опубликованная в «Знамени», выдвинута на премию Аполлона Григорьева… Марина удивительный поэт! Оригинальный, глубокий, философский и одновременно грациозно-женственный... и не боится касаться острой и даже трагической тематики нынешнего дня... А Марина, кстати, тоже недавно стала москвичкой. Уехала совсем...
- Никогда не говори «никогда»! И никогда не говори "навсегда". Может быть, еще вернется... Судьбы непредсказуемы.
- Нет, ну как тебе понравился разворот-веер нижегородских авторов на фоне Москвы? И так далее, и тому подобное. Причем все это, не касаясь поэзии. Нельзя объять необъятное.
- Миша, а как ты объяснишь такой наплыв в издательскую Москву именно нижегородцев? Должны же быть причины. Разве другие регионы России менее даровиты?
- Думаю, я верно подметил две отличительные нижегородские черты, формирующие ситуацию. Наши земляки, во-первых, стараются держаться вместе, помогают друг другу, как только могут, в прохладных чужих стенах. Зависть к успеху товарища им неизвестна. Напротив, они по-детски радуются друг за друга, понимая, что победа земляка обернется, в конечном счете, и его успехом. А, во-вторых, нижегородцы – даже надолго отъезжая в столицу, даже прописываясь в ней, – не теряют корней, не разрывают кровных связей с родной землей. То есть, даже становясь москвичами, не перестают быть нижегородцами. Это и разумно, и достойно. Такой прочный тыл – отличительная наша черта со времен Кузьмы Минина и князя Пожарского. Мы не сжигаем за собой мосты не потому, что думаем об отступлении, а потому что знаем – они пригодятся для подгона новых и новых резервов ополчения.
- Ясное дело. Но это бытийная тактика. А в своих творческих методах нижегородские прозаики тоже чем-то отличаются от остальных?
- Бесспорно. И это главная составляющая их успеха! Они не особо присматриваются к тому, что в столицах теперь модно, что не модно, в чем состоит направление того или иного журнала, измышленное парой-тройкой полуослепших редакторов. Наши напрямую чуют то, что будет интересно людям. И знают много, поварившись каждый в своих «горьковских университетах», и никогда не высасывают сюжеты из пальца. Эта генеральная линия их творчества, порою с трудом пробиваясь в литературной жизни рафинированных столиц, в конечном счете, побеждает.
- А почему этого не было раньше в истории литературы?
- Как не было? А наш Максим Горький? А наш болдинский помещик Пушкин?.. А наши летчики Нестеров, Чкалов? Но - остановимся на литераторах. В советское время многое решалось сверху – кого издавать, кого славить. В перестроечное и ельцинское время многое решалось вообще из-за бугра: кто тут из истеричных писак подсобит получше лодку страны раскачать? Но теперь писатель и читатель могут встретиться без политических помех, помалу между ними возникает органичная обратная связь. Не то чтобы сегодня никто не мешает, но встреча все же состоялась… И нижегородцы, не будь дураки, быстро набирают обороты.
- Последний мой вопрос тебе, традиционный: у тебя есть заветная литераторская мечта?
- Редакторская мечта есть: чтобы поскорее настал конец всей этой, с позволения сказать, «литературы» - ранее Конца Света, - чтобы дожить до пространства Чистого Русского Искусства. Очищенного от всяких шлаков и мусора эпохи. А писательская мечта? Ничего в такой мечте для литератора странного нет. Написать МОЮ ЛУЧШУЮ КНИГУ.
НАТАЛЬЯ КВАЧ: «Я ЛЮБЛЮ СВОЕ ВРЕМЯ!»
Художественное видение мира, жизни – большое счастье человека.
Наталью Квач судьба одарила этим счастьем сполна.
Беседуя с Натальей Викторовной, лишний раз убеждаешься, что талантливый человек талантлив во всем: и как художник, и как человек внутри социума, и как семьянин, и – это самое главное – как живая, теплая ДУША.
О душе, о ее работе часто забывают в наше время, направленное – что греха таить – то на делание карьеры, то на добычу имиджа, то на элементарное выживание в условиях «русского капитализма». А ведь работа души – едва ли не самое главное, что есть у нас в жизни. «Не позволяй душе лениться: чтоб в ступе воду не толочь, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь!» – написал когда-то поэт Николай Заболоцкий – и был глубоко прав: труд души, незаметный и порой ничем материальным не вознаграждаемый, находится в основе основ бытия.
И художник, искусствовед, куратор выставок и арт-проектов Наталья Квач – личность, целиком ориентированная на эту непреходящую ценность.
- Душа, любовь, расположение людей друг к другу… Это ведь вечные христианские максимы. Наталья, ты веришь, что когда-нибудь мечта людей о царстве любви сбудется и все произойдет, как у Шиллера в знаменитой «Оде к Радости»: «Обнимитесь, миллионы, слейтесь в радости одной»?
- Мое глубочайшее убеждение – люди должны находить контакты по любви. По открытости души. Иначе с нами всеми произойдет трагедия. И, может быть, непоправимая.
- А в чем ты видишь трагедию?
- Сейчас – в конфронтации народов, в войнах религий, вер. Сейчас любому – и художнику, и философу, и политику, и ученому, и простому человеку – важно ВОЙТИ В КУЛЬТУРУ народа, с которым он хочет общаться, который хочет познать, изучить. От культуры конкретной, отдельно взятой семьи до культуры огромной нации, целого этноса -–вот диапазон общения, основанного на добре. И мы должны этому учиться заново.
- Но ведь народы, этносы, нации всегда общались… И довольно интенсивно!
- Всегда существовал обмен культур. И он был плодотворен, влиял на развитие стран и народов. Византию понять без античных греков – нельзя. А эпоха Возрождения? Сколько беженцев из разваливающейся супер-империи мира, Византии, оказалось в Италии! В Италии, развивающейся, дающей миру новых философов, моряков, открывающих новые земли, художников, начинавших писать по-иному – не так, как в Средневековье… А сколько греков в те времена идет на север – на Русь! Сколько греческих иконописцев обучают наших иноков и чернецов искусству богомаза! Феофан Грек для Руси – это то же самое…
- …что Эль Греко для Испании. На Русь и с севера приходили – варяги. И князь Игорь – это князь Ингвар, а княгиню Ольгу по-варяжски называли Хельгой…
- А русские жены французских гениев! Балерина Ольга Хохлова – одна из жен Пикассо, одесситка Дина Верни – муза Майоля, Елена Дьяконова из Казани – знаменитая Гала Сальвадора Дали, Майя Кудашева, приятельница Максимилиана Волошина, – жена Ромена Роллана… И вообще все движение старой русской культуры после революции 1917 года – на Запад! Я вижу сейчас вокруг и бедность, и тяготы жизни, и неустроенность многих людей, - но ведь жизненные драмы были всегда, и общественные ломки, социальные потрясения тоже были всегда. Я вижу и осознаю драматизм своего времени – и в то же время я чувствую, я думаю, я говорю и себе, и другим: да все отлично! Любите время, в котором вы живете! Я люблю свое время. Хотя…
- Есть затаенная мечта пожить в какой-нибудь любимой исторической эпохе?
- Я бы с удовольствием… пожила в девятнадцатом веке!
- Понимаю. Золотой век русской культуры…
- Да, конечно, и не только это. Я сама себя чувствую человеком, женщиной ТОЙ эпохи. Не могу объяснить, это на уровне очень тонких душевных движений, потаенных эмоций. И в то же время мне очень нравится современность. Нравится современная молодежь. Вот все ее ругают, модно ее ругать, а я утверждаю: во многих молодых людях сейчас появляется столько духовного! Я это наблюдаю, и это отрадно. Это значит -–у России есть новые перспективы.
- Наталья, такие люди, как ты сама, мне кажется, немало способствуют этому! Ты, живя всю жизнь внутри искусства, наверное, с молодежью работаешь?
- Конечно. Я работала и в художественных школах, и в институтах, и у меня все время не прерывается нить этого общения с поколением, которое идет после нас.
- Расскажи, как складывалась твоя жизнь. Тяга к искусству передалась тебе по наследству? В твоей семье были художники?
- В какой-то степени. Отец в свое время поучился в художественном училище. Потом, это было накануне Великой Отечественной войны, его забрали в армию. Когда он вернулся, когда началась мирная жизнь, он стал инженером-строителем, но искусство навсегда осталось с ним. Он постоянно рисовал всех нас! Таскал нас на все интересные выставки, что проходили в городе!
- Вы жили в Нижнем?
- Я родилась на Украине, потом мы жили какое-то время на Урале. А потом вернулись в Нижний. Мы все – нижегородцы: мама из Бутурлинского района, папа – коренной нижегородец, из Гордеевки.
- Значит, домашнее рисование отца даром для тебя не прошло!
- Я окончила наше художественное училище. Там познакомилась с Сергеем Квачом, художником, тогда же мы и поженились.
- Прекрасный брак, со стажем…
- Считаю, что семья – одна из вечных ценностей мира. Есть легенда, что двум художникам трудно ужиться под одной крышей. Наш союз, может быть, опровергает этот постулат.
- Вы так и жили в Горьком - Нижнем Новгороде все эти годы?
- Нет, нам довелось попутешествовать! В 1989 году мы уехали в Белоруссию, в Горки Могилевской области. И сделали там детскую художественную школу народных ремесел. Там была такая разваливающаяся библиотека под слом… и мы ее отреставрировали и открыли там школу. Так что память о нас осталась в Белоруссии… А в девяносто седьмом году вернулись в Нижний. И вот сейчас я работаю в Нижегородском художественном музее.
- Музей – это всегда опора на фундаментальные положения искусства, на всемерное СОХРАНЕНИЕ добытой, созданной на протяжении веков культуры. Однако и музею нужно оживление традиционных позиций, нужна разработка новых планов и задумок. Скажи, пожалуйста, Наталья, как ты видишь новые направления работы музея?
- Например, я вижу создание галереи нижегородских художников в пространстве музея. Множество гостей приезжает в наш город и спрашивает: а где можно посмотреть ваших мастеров в полном объеме, подробно?
- Сделан первый шаг в этом направлении – виртуальная галерея нижегородских мастеров!
- Это все прекрасно, это важно, но насколько же подлинник всегда воздействует сильнее! Неизмеримо сильнее, мощнее! В компьютерном виде произведение искусства видно только как СЮЖЕТ. Как намек на то, что существует в реальности. У рукотворной вещи всегда есть ВОЛШЕБСТВО ЭНЕРГЕТИКИ.
- Это так! Андрей Вознесенский сказал в одной из бесед: «Как отличить подлинник от подделки? Подлинник излучает, подделка молчит». Истинное, позитивное произведение искусства может даже излечить больного человека, если он постоит немного у яркого и красивого холста…
- Согласна.
- Наталья, попробуем коснуться животрепещущей для каждого художника темы: ХУДОЖНИК И ВРЕМЯ. Может ли быть найден компромисс между китчем и «нетленкой»?
- Я одно время занималась дизайном… и я поняла, что у заказчика есть право ИМЕТЬ то, что он ХОЧЕТ. Кто может совместить желание заказчика – в нашем случае нынешнего времени, публики, конкретного продюсера, галериста, издателя – и свои личные, выстраданные мечты и планы, тот, наверное, и выиграл. А можно и так – как забытый живописец Григорий Островский, найденный на чердаке в Костроме: пишет-пишет себе человек, живет тихо и скромно, без славы и успеха, потом умирает, и через двести лет его открывают – и вот он знаменит. И перед каждым, кто занимается искусством, всегда есть это право ВЫБОРА! Но ты сделал выбор – и за него отвечаешь ты сам.
- Желание публики… Вечный рынок…Писал же Дюма своих «Трех мушкетеров» как развлекательное чтиво на потребу! А вышла вечная книга…
- Да, так рынок превращается в вечное произведение. Но для этого нужно еще совсем немного: быть гениальным. И все же Дюма перечитывать в зрелом возрасте?.. Эта книга – для юных. Я читала ее в детстве и, когда умер Портос, это, кажется, в романе «Виконт де Бражелон», я рыдала… А потом дочь у меня стала ее читать, я тоже заглянула – и отложила. Ну все, прошло время этой книжки, многое кажется наивным, детским, слишком простым…
- Но на «Трех мушкетерах» выросли, воспитались поколения. «Один за всех, и все за одного…» Ты считаешь, что у искусства есть воспитательная функция?
- Более чем! Художник-педагог это очень хорошо знает, не только чувствует. А каждый из нас, когда пишет картину, не думает о том, как и кого она воспитает, улучшит, - но, когда мы ее закончим и она уже живет как бы ВНЕ нас, тогда такие мысли приходят: а может быть, кому-то это полотно подарит частицу добра и света?..
- Вот ты сказала о своей мечте – сделать в музее галерею наших художников. Эта мечта, на твой взгляд, осуществима?
- Такая перспектива есть. В обозримом будущем. Лет через пять, я думаю, она будет. Все к этому идет.
- Ты сказала о том, что тебе нравится работать с детьми, с молодежью…
- Художник – всегда ребенок. У него детски чистый взгляд, он должен это сохранить и даже приумножит, иначе он не будет художником. Я-то сама до сих пор из детства не выйду… (Улыбается). Но это не надо понимать так: будь прост и наивен – и все у тебя получится! Надо быть НА УРОВНЕ, чтобы соответствовать нынешней молодежи, которая много знает, много читает, много экспериментирует. У них шире, чем был в свое время у нас, горизонт общения! И потом, наше время очень динамично. В нем надо четко и быстро расставлять приоритеты. Совершенно нет времени на какое-либо расслабление.
- Ты как куратор сделала много выставок. Чем занята сейчас куратор Наталья Квач?
- Рождественской выставкой. Выставка к Рождеству – это уже традиция для Нижнего Новгорода. Первая Рождественская выставка была показана в 1997 году в Нижегородском государственном выставочном комплексе. А в художественном музее она проводится второй раз.
- Оживление религиозной тематики, обращение к вечным сюжетам Евангелия, Рождества – сказочного зимнего праздника… Это уже тенденция для современной русской культуры?
- Хорошо, что она появилась. У нас в Нижнем была очень сильная выставка – к 2000-летию христианства. Скажу тебе так: в эту область духа много званых, но мало избранных! Рождество как архетип – особая материя, мистерия - и для Запада, и для Востока. Особенно – для России. Пока не все художники к этому осмыслению готовы. У меня есть одна мечта: чтобы когда-нибудь была у нас в Нижнем Рождественская выставка, на которой были бы показаны работы, связанные исключительно с Рождеством!
- Такую выставку несколько лет назад, правда, небольшую, камерную, проводил Евгений Желтов в своей фирме «Карлос». Очень интересно получилось. Помимо живописных работ, там был даже игрушечный вертеп – ясли, где родился Иисус… Расскажи немного о выставке!
- Много работ, связанных не только с Рождеством, но и просто с зимой, с зимними праздниками, с ментальностью христианства. Есть и иконы, и сказочные сюжеты, и очень поэтичные натюрморты… Пейзажи с изображением красивейших соборов и монастырей, как у Шаболдина, у Приданова… Зимние гулянья Щелокова… Представлены все техники графики. Вообще сто сорок восемь участников – это уже о многом говорит.
- Мне кажется, сейчас многие художники все больше стали обращаться не только к изображению реального мира, но и к трансцендентному!
- Такая тенденция есть. Но это немного опасно. Когда люди начинают лезть в трансцендентное без духовного опыта и без руководителя, без Учителя, самодеятельно – тут могут быть крупные провалы. Везде должно быть образование. И духовное, православное – в том числе. Если ты православный – тебе нужен духовный отец. Православие – это огромный пласт культуры, в него надо суметь войти.
- Своих детей ты воспитала так, как тебе хотелось?
- Дочь Ольга закончила Могилевское художественное училище, отделение декоративной росписи, и наш пединститут. У меня внуки – внучка Анастасия, десяти лет, она занимается музыкой, и четырехлетний внук Илья.
- Мы все говорим о других художниках. Поговорим о твоем искусстве! Что тебе близко? Что пишешь ты сама?
- Сейчас я с удовольствием занимаюсь декоративной графикой на темы народных праздников. Я интерпретирую не только русские традиции праздников, но и украинские – я же родилась на Украине, - и белорусские, поскольку жила там и много впитала! Беларусь дивная земля, там чувствуешь себя ближе к славянской древности... Мне очень нравятся элементы древнего примитивного искусства, вышивки, росписи утвари, они наиболее полно отражают Космос, вечную радость мира, плодородие, материнское начало…
- Ты бы проиллюстрировала «Книгу Коляды»?
- Я мечтаю ее издать! Связать древние, языческие, и христианские аспекты наших славянских праздников… Это целый мир, целый земной и космический эпос! Радость – посвятить этому фрагмент своей жизни!
«АКТЫ» СЕРГЕЯ ЛЕДКОВА: СТРАННИК ПО ЗВЕЗДАМ
Странничество – удел художника.
Странствовать можно по городам. По странам. По морям и пустыням.
Странствовать можно виртуально – по Компьютерре.
А можно странствовать по Вселенной своей души.
Что и делает художник. Он – вечный странник. И его странствие неостановимо: не он выбирает себе путь. Он живет сразу в нескольких временах и пространствах. Он – свой в древнем Китае и в Вавилонии, в славянских дремучих лесах и на Святой Земле, в Париже времен Тулуз-Лотрека и в сумасшедшем современном Нью-Йорке. И то, что он изображает на холстах, есть плод его любви ко всем этим местам и временам. Потому что и ТАМ его любят.
А возвратившись в свое время, художник все это ЖИВОПИСУЕТ.
Потому что хочет подарить нам, его современникам, золотую звезду вечности, которую он брал в ладони в своих странствиях.
Сергей Ледков – такой странник. Человек неуемной души, он не просто погружался в любимые времена, но и живьем поскитался по свету. Ему есть что рассказать нам – его друзьям и зрителям. Работая с изображением, Ледков знает: сложное – внутри Простого. Его живопись проста, как просто все вечное – хлеб, молоко, пламя свечи, - но за этой простотой – сложность цветовой гаммы, богатство ассоциаций, улыбка счастья посреди горечи бытия.
И вообще Ледков – легкий человек. Легкий и веселый, неунывающий. «А что унывать? - улыбаясь, пожимает он плечами. - Если у тебя за плечами лишь котомка, а в руке – рука любимой, то все в порядке!»
- «Все в порядке», «все окей»... Такие выражения в ходу у американцев. Как бы ни было тяжело – житель Запада на вопрос – как жизнь? - чаще всего покажет тридцать два зуба. А русский человек любит поплакаться в жилетку даже случайному знакомому. Как тебе удается, Сережа, быть таким радостным – наперекор всему? Твое лицо просто излучает счастье...
- А что грустить? Художник – это радость природы.
- Может, это у тебя наследственное, никогда не унывать?
- Все может быть. Корни моей семьи – в Крыму. Юг, солнце, абрикосы на ветвях, татарские мазаные домики, потрескавшиеся от жары. Какая уж тут грусть. Южанин изначально радостен.
- А Нижний Новгород? Счастливый город для тебя?
- Почему нет? Я никогда не вычислял соотношение горя и радости в жизни. Скорее да, чем нет. Здесь я встретил любимую жену, здесь родились мои дети... Здесь пишутся мои картины. Чего еще желать?
- Так не бывает. Человек все время чего-то хочет еще – большего и лучшего. Чего хочешь от жизни ты? Преуспеяния? Славы? Путешествий?
- Славы? Хм... Здесь я скептик. Я скептически отношусь к самому понятию - слава. Сегодня это скорее вопрос хорошего пиара, а не творческого потенциала.
- И все-таки?
- Если серьезно – совсем недавно я хотел делать большие арт-проекты. И делал их. Город их помнит хорошо. Это «АКТЫ».
- Блестящее название для проекта! Многозначное...
- (Смеется): Ну да, конечно. «АКТ-2», например, если помнишь, был Масленицей. Такой широкой, языческой, не только славянской – какой-то праарийской, довременной! С безумными колядками, с архаической музыкой, с блинами и пирогами, и картины тогда, в Межвузовском центре, были показаны обрядово-древние – знаки наших предков: крест в круге – коловрат, первобытные письмена, сакральные вышивки, чуть ли не руны... Кстати, руны – очень древний знаковый шифр – был не только у скандинавов-варягов, но и...
- Но и у монголов и хакасов в Азии! И даже у первобытных китайцев!
- Погуляли тогда на «АКТЕ-2» вволюшку. Народу было – тьма. Для нашего благопристойного города это была такая почти хулиганская акция. Хотя она была очень эстетической, из-за исторической славянской символики. Но это радостное масленичное безумие, а ля бразильский карнавал, на открытии вполне цивильной выставки, было Нижнему в новинку. И «АКТ-2» заметили. Ну, я был рад, конечно...
- Акт – действие. А действие предполагает динамику, развитие. Каким же был «АКТ-1», чтобы дать толчок Широкой Масленице?
- Мы с Игорем Демкиным показывали крутую обнаженку в Выставочном комплексе.
- Ню? В НГВК?
- А что тут такого? Художник всегда писал нагое женское тело! И я его пишу. И мой друг Демкин – тоже, да еще с таким уклоном в теплый юмор. Его женщины, особенно парящиеся в бане, необъятных размеров, такие душеньки! Тоже народу много было тогда. И тоже для Нижнего, и для такого зала, где все так прилично, комильфо, - вдруг такой нонсенс, женщины голые, и много! Но это же чисто внешний момент. Мы его обыграли, конечно. Поставили такую ширму бумажную при входе в зал, в ней дырочки вырезали – чтобы якобы за «нюшками» подсматривали... Геле Деулиной спасибо, она «АКТ-1» выставить рискнула. А что тут, в сущности, такого? Где тут риск? Просто художники веселятся... Но от показа милых «нюшек» мы захотели оттолкнуться – и сделали «Масленицу». И она стала таким прорывом в более смелую выставочную структуру, что ли.
- А «АКТ-3»? Я помню его – он назывался «Лето в Нижнем».
- Да, безумное лето в безумном Нижнем, когда асфальт плывет от жары, а у тебя отпуск, и ты не знаешь, куда от жары деваться, и ты в майке и в шортах, и марево жары перед глазами, и хочется откалывать всякие штучки, чтобы выпустить душу на волю – или в Волгу окунуться хотя бы! Или пивка холодненького... И вот эта иллюзия летней свободы, под аккомпанемент жары, и стала настоящей свободой этого третьего «АКТА». Потому что каждый человек хочет радости и свободы, а художник, так получается, его проводник, его Вергилий – только не по кругам ада, а по кругам радости.
- Значит, основной смысл и этого «АКТА» заключался в апофеозе радости?
- Возможно! Я стремлюсь к естественности. Радость для человека естественна, как дыхание. Мы все просто замордованы жизнью и ее заботами. И радостью нас надо лечить.
- А ты сам как справляешься с печалями?
- Я-то? У меня характер такой. Помнишь сакральное изречение: «Пролетариату нечего терять, кроме...»? Так вот – я такой пролетариат.
- Несмотря на подчас аристократическую эстетику твоих работ?
- Ты же понимаешь – я не про живопись. Я про чувство жизни. Меня она хорошо била, прежде чем я научился радоваться. Странствовал я по свету, это да...
- Крым, степь, горы, солнце, море – и потом?..
- И потом вся Россия. И кусок Америки.
- Ты в Америку с выставками ездил?
- Я Америку на себя, как рубаху, примерял: смогу ли я там жить. Вроде как переселяться я туда поехал. И попробовал там жить.
- Ну и как? Получилось?
- Не совсем. (Улыбается). Ты же видишь, я здесь.
- Где ты жил в Америке?
- В Нью-Йорке.
- Тяжелый город для переселенцев. Но и затягивающий, наверное.
- Да уж, чуть не затянуло... То, что я там пожил и поработал, было жизненным уроком. Человеку все идет на пользу. Америка неласкова к чужакам. Как, впрочем, и любая страна. Но странник – удивительное существо. Он ловит кайф от самой возможности странствовать. То, что я увидел и пережил в Америке, потом, как негатив, стало проявляться по возвращении в Россию – естественно, на моих холстах. И я ощутил себя более свободным. Америка дает это чувство свободы. Хочешь – плыви! Вернее, так: можешь – плыви. Это же и заповедь художника.
- Художник пишет не по заказу, чьему-то личному или социальному, а по желанию. Но ведь и заказные работы у тебя были! Ты в них себя так же свободно чувствовал?
- Я пытался радоваться им. Я счастлив оттого, что держу в руках кисть и окунаю ее в краску. Одно это уже примиряет тебя со словом «НАДО».
- Таким образом, «АКТ» становится каждодневным?
- Да. И каждый раз важно начать с белого холста. Заново. С нуля. И тогда у тебя получится.
- Как ты относишься к художественному официозу? К званиям, к продвижениям внутри иерархии художников? К успехам собратьев?
- К официозу – никак. Считаю, что нормальный художник должен сломя голову убегать от этой системы. Он ею займется – и ничего хорошего не напишет. Или ты в системе, или ты свободен. Третьего не дано. А успехи моих друзей меня радуют. Я знаю, что такое выставиться, когда за душой ни гроша. И знаю, что такое, когда сегодня покупают картину, когда завтра нечем кормить детей. Поэтому все мои проекты и мои, ну назовем это дело этим словом, успехи – это радость и моих друзей тоже. Мне повезло с друзьями. Еще одна очень большая радость и ценность жизни.
- Не только с друзьями! Тебе прежде всего крупно повезло с Натальей Опариной, твоей женой! Она у тебя прекрасный художник, занимается авторской вышивкой, золотным шитьем. Два художника не ссорятся иной раз между собой?
- Есть такой образ: два художника рядом – как два жука в банке, бодают и грызут друг друга, ревнуют к творческим шагам. У нас ничего такого нет и в помине. Чуткость и деликатность Наташи не устают меня восхищать. Это я даже не как муж говорю! А как художник! Все, что мы делаем вроде порознь, на самом деле невидимо перетекает друг в друга, соединяется золотыми нитями. И это влияет на весь ход жизни – от блинов на плите до замысла новых арт-проектов.
- Как вы с Наташей познакомились?
- В электричке. Мне тогда было крайне плохо. Ну, такая черная полоса шла. И я увидел милую девушку и думаю: дай-ка я подсяду к ней, попристаю...
- Поприставал?
- Сел рядом с ней на жесткую деревянную лавочку электрички и тут же почувствовал: это судьба.
- Как в сказке. Может, следующий «АКТ» назовешь - «СКАЗКА»?
- Может, и назову.
- Где вы с детьми отдыхаете летом? В любимом Крыму?
- В нем, родимом. Сначала Украина, другая страна, раньше были хлопоты с визой, вся эта канитель, теперь, когда опять Россия, стало попроще. У нас там домик небольшой, такая татарская сакля.
- На море?
- Нет, до моря надо ехать на автобусе. Просто одинокий домик в широкой степи. Жара, высохшая трава, земля в трещинах. Там на тебя дышит вечность. Ложишься на спину, взгляд в небо – и все, и полетел странствовать по облакам, по звездам... Я этот домик каждое лето ремонтирую – и все никак ремонт не закончу. Мне кажется, он тоже вечен, как небо. Приезжаем из Крыма загорелые, как негры. На улице не узнают. А мне Крым дает новые силы. Так выматываюсь за рабочий год, что чувствую себя там как у Господа в ладонях.
- Когда ты участвовал в арт-проекте Александра Серикова «Старый Нижний. Люди. Улицы. Дворы», ты показал в Художественном музее одну веселую работу: ангел летит над городом, и красными буквами в верхнем поле холста написано, словно детским почерком: «УРА! ТРЕТЬЯ СТОЛИЦА»... Это твой авторский панегирик городу, в котором ты живешь?
- (Смеется): Это моя авторская улыбка городу. У нас многое чересчур серьезно. Многие разучились смеяться, шутить, радоваться жизни. Все серьезно и вдумчиво зарабатывают деньги... или пытаются их заработать. И из городского бытия исчезает блеск импровизации, дух шутки и улыбки. Я в иных своих работах пытаюсь городу это – вернуть.
- У тебя есть и такой вполне серьезный холст - «Рождество». Ночь, темень, и оранжевым светом, словно сполохами костра, освещены Мария, ослы и волы в хлеву, Младенец. А чувство, что вокруг – зима, Россия... Прямо по Борису Пастернаку.
- Да, но это отнюдь не иллюстрация к зимним Рождественским стихам Пастернака. Я вообще избегаю в искусстве иллюстративности. Настоящее произведение рождается всегда заново. Оно – твое и только твое.
- Ты работаешь в жанре?
- Смотря что понимать под словом «жанр». Вот у меня есть серия такая, цикл «Балет». Там портреты балерин. Но это же не напрямую портреты, а образы: отдыхающая балерина, балерина в танце. И они все безымянны, хотя я их писал с натуры. А мои ню? Это тоже портреты женщин. Пейзажи тоже пишу: увидел пристань на Волге – и стал ее писать, и писал в разных видах, при разном освещении...
- Как Клод Моне – готический собор: двадцать четыре часа разных состояний одного объекта. А что бы ты хотел написать? Твоя мечта?
- Непредсказуема жизнь. Непредсказуема мечта. Сегодня я мечтаю об одном, а завтра встану к мольберту – и сделаю совсем другое. Но это другое тоже будет моей мечтой и радостью.
ЛИПА ГРУЗМАН: «ЗА ОДНУ СВОЮ ЖИЗНЬ Я ПРОЖИЛ МНОГО ЖИЗНЕЙ»
Липа Грузман – фигура легендарная для Нижнего Новгорода.
У всякого города есть свой ангел-хранитель. Есть он у Нижнего, русского города в самой сердцевине России-матушки. Русский город, в котором, как в библейском котле драмы башни Вавилонской, перемешались языки и народности – черемисы, мордва, чуваши, татары, поляки, немцы, украинцы, евреи…
Ангел-хранитель Нижнего, благородный, скорее молчаливый, чем разговорчивый, одновременно дышащий спокойствием вечности и весельем минуты, ангел, похожий на простого мастерового – а он-то и есть настоящий мастеровой, сапожных дел мастер, и потомственный! – этот ангел – еврей.
Липа Грузман. Реб Липа – в пространстве нижегородской синагоги. Леонид Аронович. Ароныч. Для первой учительницы, Нины Панкратьевны Ломакиной, - просто Ленюшка.
Ангел по имени Липа.
Под липами Большой Покровки, в недавнем прошлом – Свердловки…
Жизнь, в которую вмещается несколько жизней, - уже событие для летописи Бога. Ангел, который не только хранит город свой великой к нему любовью – которого знает весь старый Нижний, - это уже немало для города, видевшего виды распрей и вражды, неузнавания в лицо, кто есть кто, и Большой Лжи, искусно маскирующейся под чистую правду.
Липа Грузман под липами Покровки – в неизменной черной шапочке – это наше прошлое и наше настоящее, наше пройденное и наше задуманное. Он всегда жил и живет, что называется, на полную катушку, без дураков. Без игры в жизнь.
В жизнь желательно не играть, а жить ею – широко, вольно, мощно, вдыхая до дна ее запахи, бросаясь без страха в ее жестокости и карнавалы. И терпеливо любя ее будни, неторопливые и безумные, серые и солнечные.
Таков Липа Грузман. Встретившись с ним на площади Минина, я получила от него бесценный подарок – две книги. Двухтомник. Названный просто и буднично – «Еврейские тетради».
И правда: берет Липа в руки тетрадь и садится к окну, к свету – писать.
Писать всю свою жизнь. Все свои жизни.
В память. В радость. В назидание. В печаль и поминовение. Окунаясь в невозвратность, в нищету и красоту канувшего времени.
Канувшего? Время не умирает, если жив человек. Времени нет, если есть живая душа. Ведь она-то как раз и живет в вечности – по-еврейски «олам». И ты любишь и чувствуешь величие олам, если ты любишь каждую минуту и секунду жизни.
- Реб Липа… я уж буду называть вас так, как привыкла не только я, а все нижегородцы, знающие вас, когда вы служили в Нижегородской синагоге. Как вы чувствуете себя, живя вот уже несколько лет между двумя городами, двумя государствами – Нижним и Иерусалимом, Россией и Израилем?
- «О Иерусалим, сегодня я твой гражданин… И Нижний Новгород – родной, совместно стали вы моею путеводною звездой…»
- Что это? Стихи? Песня?
- Песня сердца. Я ее эпиграфом к книге поставил. Уже далек 1998 год, когда я выехал из Нижнего на постоянное местожительство в Израиль. И, как видите, не перестал быть нижегородцем. Я попал в ту часть русской интеллигенции, которая, живя за границей России, очень остро, духовно ощущает Россию-матушку, несет ее в своем сердце. Без России нельзя. За моими плечами – тяжелая, полная всего-всего, и невзгод и разочарований, жизнь. Даже, я бы сказал, много жизней.
- Реб Липа, вы говорите сразу про разочарования… Так грустно… Неужели печали в этом ожерелье жизней было больше, чем радости? Вы такой радостный, жизнелюбивый человек! Не поверю печали!
- И тем не менее это так. Я многое испытал. И злые языки слушал… и иные нападки выносил. Но стремился все время делать добро. Есть такая пословица: «Не делай добра – не получишь зла». Были случаи, что я даже спасал людям жизнь. А получал в ответ… промолчу, что. Но тем не менее я счастлив, что делал добро. И призываю к этому всех живущих на Земле.
- Оглядываясь назад, что вы вспоминаете прежде всего? Или – кого?
- Покойный митрополит Нижегородский Николай как-то раз сказал мне: «Убить народ можно, убив его религию». В 1989 году в две комнатки общей площадью 29 квадратных метров на улице Приокской приходило человек пятнадцать-двадцать евреев, в основном старики. Они молились, и читать сидур – молитвенник – и Тору на иврите могло человек десять. За аренду жилплощади хозяйке Асе платили семьдесят рублей в месяц. Для освящения субботнего дня покупалась бутылка водки, лимонад и черные пряники. Так начиналось возрождение еврейской культуры в Нижнем Новгороде. Я вспоминаю эти годы, это время и этих людей с любовью, с почтением к ним.
- Вековую еврейскую традицию в Нижнем сохраняли служители культа или простые люди?
- Простые люди. Наш город большой, промышленный, индустриальный, тяжелый для жизненной борьбы. Простые нижегородские евреи – портные, фотографы, слесари, закройщики, сапожники – хранили вековую, ветхозаветную традицию, как могли. Сегодня многих из них уже нет в живых. И я вспоминаю их добрым словом и молитвой.
- Сейчас, по-вашему, в Нижнем все хорошо с основами иудейской религии, с жизнью синагоги, с религиозным воспитанием молодежи?
- Сложностей невыразимо много. Политическая суета продолжается, она неистребима. Мне говорили многие люди в Нижнем, что я помог родить синагогу во второй раз – ведь она была возведена на средства Нижегородской еврейской общины в 1883 году. А нас всех в Советском Союзе вообще воспитывали в духе атеизма! Однако и движения вперед немало. Налажены диалоги – в Нижегородским университетом, с армией, с культурными еврейскими центрами за рубежом, с еврейским населением Нижнего. Теперь синагогу посещают тысячи прихожан. И сердце мое радуется. Это жизнь моего народа.
- Это явление прогресса?
- Цивилизация развивается. Научно-технический прогресс идет вперед семимильными, как говорится, шагами. Но ведь параллельно идет невидимая миру жизнь человечества, человека… Каждого народа – и каждого человека. Жизнь его души, духа. И духовная жизнь бывает яркой и возвышенной, а бывает страшной и низменной. Зачем девушка-арабка привязывает к поясу взрывчатку и идет взрывать еврейское кафе? Ко мне как раз приехал в гости в Иерусалим племянник – и тут рвануло… Потом мы узнали, что эта девушка влюбилась в парня и погуляла с ним до свадьбы. По арабским законам – это преступление. И вот девушке сказали: ты очистишься, если привяжешь к себе взрывную машину и пойдешь взорвешь неверных. Неверных – это евреев… Принесешь себя в жертву. Скажите, что это? Доколе люди будут делить друг друга, себя как единое целое, как человечество, на верных и неверных, на правильных и на врагов?
- А Христос сказал, и Апостол Павел не раз это повторил: несть ни эллина, ни иудея, а Бог един, Бог для вас, народы, и Бог есть любовь. Где же эта любовь в настоящем мире? Почему она все никак не обнимет человечество?
- Трудно пробиться этой любви через коросту ненависти, нелюбви. Помню далекий 1952 год. Как мне было обидно и больно, когда я, ребенок, повздорил с соседом-сверстником Вовкой, и Вовкина бабушка, больно ударив меня, грубо сказала: «А ты, жиденок, убирайся в свой Израиль, здесь наших детей не бей». В горле встал ком, было стыдно, что я еврей. А когда у меня самого родился сын, то пьянчуга Лизка с нашего двора называла моего пятилетнего Леву «еврейским отродьем» и прогоняла с лавочки, которая стояла под ее окном.
- Это трагедия. Трагедия не только России, в которой, среди бездны нерешенных вопросов, на одном из первых по трагизму мест все еще стоит еврейский вопрос, но и других стран и других верований, отторгающих евреев по принципу: «чужаки – вон отсюда!»
- Унижения и оскорбления не миновали ни меня, ни моих детей. Но это не значит, что я не люблю свою родину, Нижний, и тех, кто живет здесь. Очень люблю! А тем, кто меня унижал, стараюсь прощать. Прощение – это ведь тоже общечеловеческий жест мира. Хотя… Трудно это бывает иногда – забыть и простить.
- Ваше сердце, реб Липа, это умеет. Вы – дитя Нижнего, дитя Большой Покровки… Вы плоть, кровь и душа Нижнего.
- Да, я дитя Свердловки, Большой Покровки – главной улицы Нижнего Новгорода. Я впитал с детства неповторимый дух нашего города, расположенного на берегах двух рек – Волги и Оки. В русских деревнях говорят: «В России правда гибнет, а ложь живет». Я иду, я живу наперекор народной поговорке. Я думаю, верю, что моя правда выживет. Поэтому я стал записывать свою жизнь в тетрадях. Это моя жизнь – жизнь простого еврея, сапожника, потом габбая синагоги, потом мастерового в Иерусалиме, потом…
- Потом – писателя. Ваш двухтомник, реб Липа, - это летопись нижегородской жизни и нижегородских людей, и простых и знаменитых – не только одной вашей. Религия, культура и история народа, как вы сами повторяли много раз, определяют его духовность. Волею судеб вы стали писателем, у вас много друзей писателей, а писатель – это ведь такой нерв общества, его натянутая струна, которая звучит либо в унисон, либо в разлад с обществом, если общество идет против человека и его души. Как писатель и мыслитель, как вы оцениваете нынешнюю бытовую, житейскую, политическую и культурную ситуацию в родном городе? Ведь издали, может, все видится в других масштабах – поэт сказал когда-то, что «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии…»
- Больше свобод появилось, конечно. Неизмеримо больше. Но усилилась борьба темного и светлого. Мне-то ведь в Израиле тоже нелегко бывало. И бывает. Вот наработаюсь дотемна, устану, приду домой, выпью рюмку-другую «Старки»… закушу бутербродом с икрой… лягу спать, все поплывет перед глазами, а сын Додик меня спрашивает, и его голос как сквозь туман слышу: «Папа, а когда ты напился в первый раз, сколько тебе лет было?» И я отвечаю Додику: «Тринадцать», - а сам уже проваливаюсь куда-то, и перед глазами – Волга, Ока, солнечные плесы, Заволжье… Родина… И вот я думаю так. Все пройдет и прейдет. Все политические игры, все денежные реформы… А этот солнечный плес останется. Ибо он – вечный. Любимый.
- Какую из ваших многих жизней, реб Липа, вы не хотели бы повторить? Вернуть?
- Ту, в которой я попадал за решетку. Где меня пытались сломать и перевоспитать. Где меня били и душили, ударяли в солнечное сплетение так, что я терял сознание, а потом говорили что-то про «самые гуманные методы подследственного содержания». А я бросал этим людям в лицо: «Коммунисты вы только снаружи, для показухи, а внутри вы твари-гестаповцы».
- Сегодня Комиссией по наследию репрессированных российских писателей обнародовано немало документов про пытки и истязания в милиции. А честно, воз и ныне там. Армия, милиция – десятки тысяч случаев жестокой дедовщины, пыток, побоев и смертей от них! И после этого вы все равно утверждаете, что мир основан на любви и прекрасен?
- Мир основан на любви и прекрасен. Иначе он давно бы уже прекратил свое существование.
- Значит, по-религиозному, жестокие вещи есть происки дьявола?
- Когда люди поймут соотношение в мире и в своей душе дьявола и Б-га – они начнут развиваться по-иному, пойдут иным путем. И одно то, что в нашем мире, во всей мировой истории существуют люди, исповедующие любовь, уже говорит о многом. О том, что мир не обречен. Хотя многие философы сейчас говорят вслух об обратном.
- Я их понимаю. После гитлеровского Холокоста, после массовых расстрелов евреев в Монголии при бароне Унгерне, после террористических актов последнего времени в Израиле – вы, еврей, все равно протягиваете руки представителям тех народов, что уничтожали еврейский народ?
- Да. Протягиваю. Иного пути у человека нет. Ужасы политики, кровавый туман ненависти неспособны убить любовь. Царь Давид, любя Б-га, пел хвалу Небесам. И я тоже пою им хвалу, повторяя царя Давида. Кровь и мерзость прейдут, а чистые Небеса – над нами, над нашими детьми и внуками.
- Реб Липа, поговоришь с вами, и светло делается на душе, на сердце. Каким даром любви вы обладаете, чтобы так героически пронести его через всю жизнь!
- Я не герой. Я простой человек. И в своей повседневной жизни, в своих ежедневных делах, и в своих тетрадях, которые я пишу – и для себя пишу, чтобы оставить в них всех тех, кого люблю, и для людей, - я стремлюсь лишь к одному: делать добро. Это так просто звучит! И это так трудно выполнить, на самом деле! Жизнь идет, я продолжаю работать: сапожничать, штукатурить, красить, грузить, писать. В Иерусалиме – вспоминать Нижний и нижегородцев, в Нижнем, когда сюда приезжаю, - любовно думать о Святой земле, об Иерусалиме и его людях, что многое мне открыли, многому научили. Главное – любить жизнь. Любить людей. Скольких хороших людей я люблю! Скольким благодарен! И единственное, чем я могу им отплатить за их любовь и добро – это молиться за них и вспоминать их на страницах моих книг.
- Ваши «Еврейские тетради» – это, конечно, документальная, мемуарная проза. И все же меня не покидает ощущение, что это очень художественное произведение. Потому что вы сам, реб Липа, - момент чистого художества Бога. Он создал вас так, что сама ваша жизнь уже есть произведение искусства! Если бы я была режиссером, я бы сняла по вашим «Еврейским тетрадям» фильм…
- А кто бы сыграл Липу Грузмана?
- Вы, конечно!
- (Усмехаясь): Я согласен.
АЛЕКСАНДР ЛУРЬЕ:
"МИР СПАСЕТ НЕ КРАСОТА, А ОСОЗНАНИЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ МИССИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА"
История нижегородского семейства Лурье: традиции, наследие, духовность
Путь человека по земле непостижим для него самого.
Откуда он пришел? Куда идет? Что ждет впереди и его самого, и его род?
Что таят в себе колодцы прошедшего времени, уже неведомые нам?
Жизни прошедших поколений – в крови, в генах каждого из нас. Мы – живые факелы истории, носители прежних золотых печатей. Ими запечатано то будущее, которое мы так призываем и строим.
Семья Александра Лурье на протяжении многих лет была очень небольшой: сам Александр и его мама, Зоя Мироновна Лурье. Александру повезло: он был взращен и воспитан одной из самых замечательных, творческих женщин Нижнего. Зоя Мироновна – заслуженный педагог, основатель нижегородского учебного центра "Репетитор" – всю свою жизнь жила как подвижница, и даже слово "героиня" будет тут совсем не лишнее. Несчетные ее ученики хранят в сердцах память о великой Учительнице. Всегда веселая, жизнерадостная, светло улыбающаяся, она и впрямь была своеобразным живым солнцем – все вокруг нее расцветали, всех она могла обогреть жаром большой и широкой души.
В доме Лурье всегда было полно народу. И живет Александр сейчас все там же – в старом доме на улице Сергиевской, что является бесценным памятником архитектуры и охраняется государством. Поднимаешься на второй этаж старинного нижегородского особняка – и сразу попадаешь в атмосферу ХIХ века, и на тебя пахнет духом гостиной, где могли сидеть молодой Горький, спорить до хрипоты народовольцы, читать стихи – Скиталец и молодой Бунин... Лепнина на потолке, шкафы со множеством книг...
Александр свято хранит память о матери. Ее не стало совсем недавно – в сентябре 2005 года. Он продолжает ее дело: учительский центр "Репетитор" живет и здравствует благодаря усилиям и заботам Александра Лурье. Сын, безмерно любящий мать, очень тяжело пережил ее уход. Но жизнь берет свое. И мы с Александром беседуем об ее великом могуществе, об ее заманчивых перспективах. И, конечно, - о его замечательной матери и о нем самом.
- Саша, я знаю, как тяжело потерять близкого человека. Да еще такого, каким была для тебя – и для нижегородцев – твоя мама. Вижу ее портрет на стене... Не кажется ли тебе, что вообще то, прежнее, поколение наших отцов и матерей гораздо более выносливое, героически-духовное, чем мы, от них рожденные?
- Кажется. Согласен: мы потеряли что-то крепкое, надежное. Какие-то мощные якоря, что держали корабль-человека на плаву во время немыслимых общественных, социальных бурь. У нас есть сейчас нечто, чем мы пытаемся гордиться: наша утонченность восприятия. Но она дана немногим. Общество люмпенизировано гораздо больше, чем мы хотели бы считать.
- Твоя мама, Зоя Мироновна, очень любила Нижний Новгород. Ты чувствуешь себя нижегородцем? Любишь свой город так же, как она?
- В полной мере. Никуда не хотел бы отсюда когда-нибудь уехать. Ни в сладко-винную с виду, а на деле очень прагматичную Францию, ни в рациональную бодрую Америку... Хотя у меня и друзья, и родственники живут во многих странах мира. И, естественно, время от времени зовут меня туда: приезжай, живи! А что я там буду делать со своим менталитетом?
- А каков же твой менталитет, Саша, если не секрет?
- Там потребно активное, напряженное, почти безостановочное действие, направленное на каждодневную, ежеминутную и ежесекундную добычу денег. Любыми способами. И деньги там поставлены на пьедестал. Ими все оправдывается, к ним все направлено. А я не такой. Наверное, я... сибарит. Я люблю свой старый дом... диван, кота на животе... хорошую книгу в руках... шелест листвы маленького сада за окном... Этот сад еще моя мама возделывала. И я стараюсь. Продолжаю ее начинания.
- Но ведь не хочешь же ты сказать, что ты не зарабатываешь деньги?
- Зарабатываю. Но не делаю из этого культа. На жизнь хватает. Правда, я, как и многие россияне, никогда не могу с точностью сказать, что со мной будет завтра. Наша страна непредсказуема. Может, в этом ее прелесть для меня. А на Западе все расставлено по полочкам, все расписано чуть ли не на сто лет вперед. Там берут дом для жилья – покупают в рассрочку – на двадцать пять, например, лет! Ну разве такое возможно в России?
- И у нас сейчас есть ипотеки...
- Ипотеки – это понятно. Но разве у нас возможно загадать судьбу, жизнь вперед на четверть века?! Любой скажет: абсурд...
- Ты вырос в семье, где на первом месте были дух и духовность. Как ты ощущаешь свой духовный багаж сейчас? Применимым, востребованным, действенным, рождающим - или потребляющим?
- Я по складу души и по неким профессиональным началам – историк. Мое историческое сознание, историческое "я" сейчас не востребовано. Оно выливается исключительно в интеллектуальных беседах.
- В жанре простой беседы работали такие умы цивилизации, как Сократ, Будда, Аристотель, Сергий Радонежский, Серафим Саровский... Да и те, кто скрупулезно фиксировал свою мысль, живой беседы не чуждались. Школа – это всегда беседа. Зоя Мироновна подолгу беседовала с учениками. В тебе – ее тяга к анализу, ее способность подарить сокровища духа...
- Что ты! Я ее недостоин. Чтобы быть достойным такой матери, надо так трудиться, так заявлять о себе...
- Значит, ты сейчас в поиске?
- Я вынужден быть в поиске. Любой человек – в поиске. И я ищу себя, как Диоген, днем, с фонарем в руке, он ходил по улицам Афин и кричал: "Ищу человека!"
- И к чему же ты пришел в последнее время?
- К жажде записать свое время – как историк. Осмыслить его в перспективе – и прямой, леонардовской, и обратной, как на старых русских иконах.
- Знаю эту перспективу... О ней еще хорошо отец Павел Флоренский писал. Это будто смотришь изнутри иконы на все происходящее...
- Вот и мы так же должны посмотреть – изнутри, может быть, из будущего – на то, что сейчас у нас происходит. Куда течет река политических событий. Куда текут искусство, культура. Или – не движутся, застыли, как стоячая вода... Да нет, конечно, движутся! Я внимательно отслеживаю все, что происходит в культуре. Смотрю фильмы, читаю новые книги, посещаю спектакли.
- Словом, ты в курсе всего нового...
- Это в память мамы. Она всегда была в сердцевине всяких свежих культурных событий Нижнего.
- Расскажи, как вы встречали праздники! Зоя Мироновна была нижегородкой по рождению?
- Нет. Она родом из Одессы. Все ее корни там. Но Горький – Нижний – стал поистине ее духовной вотчиной. Она привила мне колоссальный дух уважения ко всем народам, ко всем религиям, хотя сама не порвала связей с национальными еврейскими традициями. Мы замечательно справляли праздники – и традиционные, как Новый год, и советские – Седьмое ноября и Первое мая, и народные еврейские – Песах, Хануку, Пурим...
- Каковы традиционные блюда еврейской Пасхи?
- Ну что тебе рассказывать! Я же угощал тебя мацой. Очень-очень пресные, без соли и дрожжей, тончайшие хлебцы, умело раскатанные... Их надо есть освященными, в определенное время.
- Это и есть опресноки, о которых пишет евангелист Матфей?
- В древности в Иерусалиме пекли еще такие круглые плоские лепешки, тоже пресные.
- Именно перед праздником Пасхи распяли Иисуса... Меня удивляет, что одно и то же событие – Пасха – у иудеев, у католиков и у православных празднуется в абсолютно разные дни. Хотя бывают годы, когда по неведомым для простого смертного астрономическим вычислениям эти дни совпадают... И я невольно задаю себе вопрос: а разве это так важно, эта ментальная, национальная и календарная разница великих празднеств? Разве не важнее – ощутить то владычество ЛЮБВИ, что объединяет внутри этого светлейшего события сердца?
- Конечно, это важнее всего. Но ты поди объясни это священникам! Батюшкам, раввинам, ксендзам... Они тебе целую теологическую лекцию прочитают на тему разницы религий. И ты вспомнишь о средневековых богословских дискуссиях – и о том, сколько ангелов могут уместиться на кончике иголки... А о мировом единстве забудешь.
- А ты, Саша, как историк, веришь в мировое единство? В счастливую Землю, ставшую наконец царством Божьим?
- Сейчас ты меня еще, как Достоевский, начнешь уверять, что красота спасет мир. И воссияют над нами золотые огни, и сонмы ангелов слетят на наши головы с небес... Устами бы твоими мед пить! Мир спасет не красота, а осознание исторической миссии человечества. Без этого осознания – что такое человек, человечество в целом и его историческая, во времени, поступь – все вообще становится бессмысленным. Наше существование...
- Так вот грустно?
- Почему грустно? Просто реалистично. Дело не в вере в Бога. Вера – личное дело каждого, свободный выбор души. Бог ведь дает человеку выбор? Дает. Быть вместе с Ним – или не быть, "вот в чем вопрос"... И человек выбирает. Не мама, не папа, не жена, не дети, - а он сам, больной и слабый, богатый и преуспевающий, исстрадавшийся на задворках общества или увенчанный всемирной славой... И от этого выбора зависит, видимо, не только его отдельная жизнь.
- Понимаю, о чем ты хочешь сказать! Есть такой рассказ Рея Бредбери – "И грянул гром". Там люди, в недалеком будущем, построили машину времени. И научились путешествовать в далекое прошлое, к динозаврам и птеродактилям. И вот участник одной такой экспедиции взял и раздавил сапогом скафандра маленькую бабочку! И из-за этой уничтоженной бабочки вся история земной цивилизации пошла по-другому...
- Совершенно верно! Мы невнимательны к малейшим изменениям окружающего пространства. А ведь пространство – это и время тоже. Если его грубо взрезать, как селедку, да еще и выпотрошить – последствий потом не разгребешь, горя не вычерпаешь...
- Ты пессимист?
- Знаешь старую притчу? Пессимист – это оптимист, который здраво смотрит на вещи. А оптимист – это пессимист в розовых очках.
- Вернемся к твоей семье. Лурье – ведь это исторически славная фамилия! В разветвленном семействе Лурье в старой России были и крупные историки, и химики, и врачи... Первая жена Бориса Пастернака, Евгения Лурье, художница, тебе случайно никакой двоюродной бабушкой не приходится?
- Так далеко я в родословной не копался. Однако запомню твой вопрос и посмотрю архивы...
- Что ты больше всего на свете любишь? Никогда не поверю, что лежать на диване в обнимку с котом!
- (Смеется): И правильно! Я люблю движение, всевозможный спорт. Зимой плаваю в бассейне Архитектурно-строительного университета. Летом – хожу на Гребной канал, плаваю там. Если я не поплаваю час-другой в холодной воде день или два – чувствую себя разбитым. Люблю в яркий зимний день в лесу на лыжах ходить. У меня в пригородах Нижнего есть любимые лыжные места. Грибы люблю собирать! Очень! Мама моя была мастерица грибы готовить. Уж она их и жарила, и супы с грибами варила, и икру грибную делала – пальчики оближешь, и солила...
- А ты унаследовал мамины кулинарные таланты? Сало твоей засолки я сама пробовала...
- (Скромно): Немножко. Умею готовить супы, в том числе и летние, зеленые – окрошку, щавелевый. Мясо жарю хорошо. Плох тот мужчина, что не умеет хорошо приготовить мясо... Салаты крошу с удовольствием. Огурцы солю...
- Значит, жена твоя, Саша, будет просто счастлива!
- (Улыбается): Не знаю, не знаю... Разве еда – это главное в браке? Главное – любовь.
- Твой идеал брака?
- Всем сейчас, в нашем мире, нужна кукла Барби, а мне нужна кукла Маша. Но это так, шутка. На самом деле мне не кукла нужна, а человек – живой, с теплой и открытой душой, всегда молодою, как у моей мамы.
МОЦАРТ, ЖИВОПИСЬ И ПЛАВАНИЕ
Художница Елена Мальцева:
«Я не знала, что я буду делать с этим огромным бревном!..»
Легкость музыки... Легкая поступь поэзии... Человек, рядом с которым легко дышится и светло видится...
Елена Мальцева, художница милостью Божией, - человек моцартовски легкий. В недавней художественной акции «Живописный Моцарт», приуроченной к 250-летию композитора, она в Выставочном комплексе вместе с другими художниками рисовала, под солнечные звуки моцартовской музыки, свое живописное видение внутреннего мира композитора. Этим летом Елена вместе со знаменитыми питерскими митьками участвовала в проекте «Нижегородский пленэр». А что еще у молодой художницы за плечами? Как она видит себя в перспективе – в этом городе, в пространстве страны, в мировой художественной ауре?
Елена – моцартовски веселая девушка: улыбка, кажется, не сходит с ее лица. Даже если невероятные заботы обступают ее со всех сторон – она все равно не поддается унынию. Это не только черта характера, берущего истоки в родовой программе, связанной с южанами, с казаками и Кубанью. Это еще и уникальная самовоспитанность, собственная школа жизни – как на той известной картинке, где цапля старательно заглатывает лягушонка, а тот кричит: «Никогда не сдавайся!»
Елену судьба и гладила, и била. Высоко возносила, открывая художнику великие горизонты искусства – и обрушивала в пропасть непонимания, неверия, зависти. В один из горестных моментов жизни она внезапно поняла: Нижний Новгород, со всеми его испытаниями для нее, - город счастья, город радости: здесь рождаются ее картины, здесь живут ее друзья. И она сама – с любимым мужем Вадимом.
Елена, как многие художники, любит ходить в свободной одежде – в широких легких рубашках, в просторных штанах или шортах. Особенно хороши у нее белые широкие штаны, в которых ее можно запросто представить на берегу моря или на залитой солнцем веранде. Она чистый художник: живет искусством, дышит искусством. И оттого ее работы получаются такие искрометные, текучие, как горячая лава, как живая кровь. Она пишет их кровью сердца – солнечной кровью. И своим легким дыханием. И радостно сияющими глазами.
- Лена, тебя так и представляешь с кистью в руках, в окружении баночек с красками, палитры... Ты много работаешь?
- Да уж работаю! (Смеется). Это как дышать... Или плавать. Я все время переплываю реку, плыву в море... В море моих образов.
- Твои работы сразу заметны на выставках. Ты принимаешь участие в громких проектах Нижнего. И все-таки твое имя только начало выходить на поверхность живописных тусовок. Почему? Где ты была раньше?
- Здесь. Просто у меня так все складывалось. Город меня почему-то в упор не видел. Всякое бывало, не хочу вспоминать. Однажды была черная минута: я поклялась, что ни одной моей работы не останется в России, все раскидаю по странам мира! И ведь действительно увезла тогда многое за рубеж. В Париже много моих работ сейчас. Работ сорок, если не больше.
- Чем объяснишь такие свои поступки?
- А разве жизнь можно объяснять? Есть дурацкая фраза: так исторически сложилось. Но, как видишь, я не утеряла присутствия духа. И Бог чем-то стал меня вознаграждать за мое... (хохочет) долготерпение!..
- Ты занимаешься графикой и живописью. Что тебе ближе?
- Я график в большей мере, чем живописец. Однако меня сейчас привлекают большие холсты. Что-то в них есть притягательное. Художнику вообще потребны большие пространства, фрески. Чтобы он мог вволю на них и погулять-побегать, и отдохнуть. Размахнуться во всю ширь характера, колорита.
- В твоих удивительных работах я вижу особый, словно бы параллельный мир, со своими неведомыми фантастическими существами, с текучестью атмосферы, с тончайшей внутренней игрой... Они действительно как музыка: льются, пульсируют. Понимаю, что тебе была очень близка моцартовская акция, когда художники, под звуки живой симфонии, исполняемой консерваторским оркестром, в технике «а ля прима», сразу на холсте писали картины. И все же – каково направление твоего творчества? Смогла бы ты сама обозначить его?
- Думаю, вряд ли. Художник – не искусствовед. Пусть они потом разгадывают, что у меня в работах мерцает и перемещается. Но, пожалуй, основное все-таки назову. Я работаю на чувстве. Я чувствую, ощущаю – я дышу – я пишу.
- Это все очень женское...
- А кто говорит, что я мужчина?! Я очень женщина! (Улыбается).
- Да, почему-то все ждут от искусства, особенно от живописи, мощного мужского начала... И оно, кстати, у тебя есть в избытке. Ты владеешь крепким мастерством. И необходимым для убедительности лаконизмом, концентрацией.
- Когда я работаю, я прежде всего люблю то, что я пишу. Пишу ли с натуры церковь, рисую ли неведомые существа, когда слушаю «Волшебную флейту» Моцарта – я люблю все, что я изображаю.
- Ты сказала про Париж, что там у тебя картин много сейчас. Они участвуют в выставках?
- И в выставках и в проектах, и часть их находится в коллекциях.
- Париж тебе, надеюсь, понравился...
- Не то слово. Сидишь на берегу Сены, рядом с букинистами... жара, лето, я в открытом платье... и думаешь про всех русских, что тут страдали-выживали в недавние времена... да и сейчас многим эмигрантам не так сладко, как может показаться на первый взгляд. Хотя мир, по сравнению с эпохой Пикассо и Модильяни, очень изменился. Мы стали гораздо свободнее. Но вообще свобода – это иллюзия.
- У Пикассо, кстати, одна из пяти жен была русская – балерина Ольга Хохлова...
- У французов было модно жениться на русских девчонках. Роллан, Дали, Майоль, кто там еще?.. Ничего себе европейчики! А русских девушек к рукам прибрали... Значит, что-то в нас, в россиянках, такое есть... притягательное... (Смеется).
- А еще где ты побывала в Европе, кроме Парижа?
- В Австрии. Там проходил колоссальной интересности симпозиум – мы создавали скульптуры и инсталляции на открытом воздухе. В Вену съехались многие мастера со всей Европы.
- Но ты же сама не скульптор?
- Я-то не скульптор по профилю, конечно (смеется), но – художник должен уметь все! Работать со всеми материалами! Иначе он не художник. Хотя мне там страшновато было, признаюсь. Такие маститые дядьки туда со всей Европы приехали, а я из России – одна. А они все – австрийцы, шведы, норвежцы, финны огромного роста, французы всякие... Они на меня сверху вниз смотрят, на малышку. Но – очень уважительно. А я стараюсь не робеть. Но, когда меня там спросили очень вежливо, изысканно так: «Вы с какими породами дерева предпочитаете работать? Вот у нас тут большой выбор древесины. Мягкая, жесткая... Бук, дуб, граб...» И Бог знает что еще... - тогда я поняла, куда я попала!
- И что же ты сказала?
- Важно сказала: «Ich moеchte...» - «Я хотела бы...» - и задумалась!.. (Смеется). И тогда мне приволокли, с почтением глядя на меня, гигантское бревно в три обхвата! Я не знала, что я буду делать с этим огромным бревном! Меня просто оторопь взяла! Бревно – инструменты – и я... Трио.
- Но там, в Вене, у тебя все-таки все получилось?
- Все получилось! Супер! Устроители и жюри мне потом сказали: «Как здорово, что вы приехали из России. Почаще бы такие мастера к нами приезжали!» Ну, тут я себя немного даже зауважала... (Улыбается). А вообще хорошо ездить. Художник должен ездить, видеть мир. Общаться с другими мастерами. Тогда у него будет возможность сопоставить то, что он сам делает, с лучшими образцами.
- Работа работой, а как ты любишь отдыхать?
- Я обожаю плавать! Плавание для меня – как воздух. Если я летом не наплаваюсь всласть – зимой мне плохо будет. У меня и ласты есть! Тут у нас, в Нижнем, на пляжах водичка не особенно чистая, так с ластами очень удобно: я ими, пока в воду захожу, грязь отгребаю! А потом надену – и вперед! Нырять очень люблю. Но в чистой воде, в море. Когда бываю на море – глаз не могу оторвать от чудес, от красоты подводного мира.
- Может быть, ты в прошлой жизни была наядой...
- Ну, пожалуйста, не так романтично! Просто человек без воды не может. Он сам вышел из воды. И из воды состоит. И ведь из Космоса наша маленькая планетка вся – водяная, синяя...
- Синий цвет – и все оттенки холодных – часто встречаются в твоих работах. У тебя есть колористические пристрастия?
- Нет. Богатейшая палитра земной природы вполне сопоставима с палитрой художника. Я всеядна, если можно так выразиться.
- Кто твои учителя, твои живописные боги в прошлом, в истории?
- Ван Гог... Рембрандт. Импрессионисты. Русский модерн. Гойю люблю. Но это не значит, что я пытаюсь у них что-то перенимать и им подражать.
- Любишь писать с натуры, работать на пленэре?
- Вот «митьки» из Питера и из Москвы приезжали – и мы мотались по Нижегородчине, писали этюды. Передвигались с этюдниками по Городцу, Гороховцу, Балахне. В самом Нижнем немало написали. В «Безухове» выставили эти этюды в июле, в августе нас ждет Нижегородский художественный музей. И я бы не сказала, что мне это не понравилось, хотя я – не натурный пейзажист, мне трудно просто копировать ландшафт. Я все равно вкладываю в него фантастический образный ряд, какие-то иные смыслы, он перестает быть пейзажем и превращается...
- Во что?
- В кадр из фильма под названием «МОЯ ДУША».
- Ты хотела бы вести дневник, как художница Мария Башкирцева?
- Дневник?! Только этого мне не хватало! Времени много уйдет на такую писанину! Мой дневник, моя летопись – это мои работы. Интимная жизнь художника интересует только позднейших биографов. А вся огромная фреска событий его души – в его картинах, и более нигде.
- У тебя спокойная жизнь? Или экстремальная? Судя по твоему характеру, ты можешь пойти в судьбе ва-банк...
- Скорее экстремальная! Хотя я все время покоя хочу и тишины, столь необходимых для нормальной работы. Но вот на каждом шагу что-то случается. Вот поехала я на встречу с митьками. Лето, жара. Хочу поплавать. Ласты с собой. Рюкзак за спиной. На груди – сумка, в ней пакеты с кефиром. Хорошо кефир на солнышке попить от души!.. «Маршрутка» врезается в другую «маршрутку». Меня ударяет о поручень. Пакеты лопаются. Брызги кефира – в разные стороны. Я вся в кефире. Пассажиры тоже. И тут они меня так начинают за это благодарить!.. Я еле выбежала наружу. Звоню мужу: «Вадик, приезжай! Я тут вся в кефире, а мне с митьками встречаться!» Он – радостно так: «А в холодильнике еще кефирчик есть, хочешь, я тебе привезу?» (Смеется).
- Лена, твое неистребимое веселье тебя спасает...
- Это не значит, что я не могу грустить. Ого-го, еще как могу! (Улыбается).
- Сакраментальный вопрос: каковы творческие планы? Какие впереди проекты?
- Задумала тут два проекта с моими друзьями. Первый называется - «Арт-терапия». Я в этом деле небольшой, но все-таки специалист – потому что доводится поработать, как художнику-преподавателю, в реабилитационном центре, с нашими известными психологами и психиатрами. Многие комплексы снимаются живописью! Болезни излечиваются! И не только больным живопись показана. Врачи тоже в ней нуждаются. И тянутся к этому. Волшебная сила искусства, понимаешь ли... Сам Ян Генрихович Голанд у меня в студии может позаниматься, порисовать... И что такого? Каждый человек однажды должен выразиться в линии, в цвете. А второй проект связан с тайнами «вечно женственного» начала в искусстве. Что поделать – женщина хочет говорить о своем, о потаенном... Как он точно будет называться, пока не знаю. Есть несколько рабочих названий.
- Я приглашаю тебя в наш проект, в движение «Восток – Запад». Думаю, на нашей осенней выставке «Восток. Интерпретация Мастера» ты, мастер Елена Мальцева, сможешь показать необычные, очень красивые работы! И оставайся всегда такой же легкой, праздничной, теплой и веселой, какая ты сейчас!
- «Портрет девушки с корзиной ягод и ластами на берегу реки», так, что ли?
- Истинно так.
МОЛОДЕЖЬ В ИСКУССТВЕ:
НЕПОВТОРИМОСТЬ СМЕЛЫХ ОТКРЫТИЙ
ИЛИ СТИЛИЗАЦИЯ ПОД СТАРШИХ ТОВАРИЩЕЙ?
Артур Краснобаев и Катя Карт
В Выставочном комплексе на площади Минина – выставка молодых художников Нижнего Новгорода.
Верно будет, если о выставке и о судьбах и путях молодых авторов скажут они сами.
Вечная тема – традиции и новаторство. Старая, как мир.
Как нынче решает ее поколение, скромно и благопристойно (конечно, только в рамках нашего города) приходящее (а хотелось бы сказать – смело врывающееся, да не получается!) во Вселенную живописи?
Обо всем этом мы говорили с Артуром Краснобаевым и Катей Карт (Екатериной Кортюковой), участниками выставки.
АРТУР
- Нужно ли молодым освобождаться от стереотипов, навязанных всеми прежними культурными слоями?
- Я книжонку сейчас читаю забавную. Про классическую акварель. Отличная книжка! Полезная! Знать фундаментальные понятия художнику надо – куда без них, в дилетантство, что ли? Все авангардисты, которые успешно работают в свободных стилях, прошли хорошую – и строгую – школу.
- Вечен ли жанр? Пейзаж, портрет?
- Жанр вечен. Вопрос в том, как ты его толкуешь.
- Как ты начал заниматься живописью?
- Я любил ходить по Большой Покровке. Глазеть на картины на заборе. Вот так смешно. Но любил. Экзотика. Интересно. Как это они пишут? А я - смогу? Решил попробовать. В то время я считал, что любое ремесло идет от рук, а не от головы или чувства. Тоже смешно. Но – начал. И не оторвался уже.
- В художественную школу пошел?
- Да, в Первую ДХШ, к Владимиру Колесникову. Сначала у Юрия Приданова учился. Потом – у Щелокова, у Колесникова, вот сейчас – у Фуфачева. Я богатый – уже имею в багаже набор школ.
- Какая, на твой взгляд, получилась эта выставка? От нее многого ждали!
- Союз художников ведь отбирал работы. И по определенному принципу. И почти все работы все-таки в русле.
- В каком русле?
- В русле приличности. Классики жанра.
- Отмечают твои работы. Почему, как думаешь?
- Я много работаю. Каждый день. Наверное, что-то сдвигается, идет вперед. Упорный труд не вредит. Фуфачев поправляет. Должна быть ведущая рука. Впечатление от художника складывается из двух составляющих: собственное «я», достигаемое большим трудом, плюс яркий руководитель, к уровню которого хочется двигаться.
- Кого бы ты сам отметил на выставке?
- Катю Карт с ее «Абстракциями». Что такое абстракция? Заполненный ритмом лист – игра цветовых пятен, линий – ведь это чистая музыка. Мы же слушаем музыку с удовольствием! И не называем ее абстракцией. А на выставке мало смелых абстрактных работ. Все равно все пребывают внутри привычного фигуратива, как ни крути.
- Ты занимаешься компьютером, цифровой графикой?
- Я не имею к компьютеру отношения. Тоже смешно, да? Несовременно?
- Твои мечты?
- Овладеть живописью маслом. Я сейчас занимаюсь графикой. А масло – это мечта. Холст, масло – древнее искусство… Поездить хочу по области, пописать деревеньки. Город утомляет. Люблю природу. Я с ней в гармонии, в любви, я ухожу в природу целиком, когда пишу. Сливаюсь с природой. Больше ничего нет, кроме нее. Тогда – пишу.
КАТЯ
- Почему молодым не дают САМИМ собрать экспозицию? Почему не идут на такой естественный эксперимент? И старые «союзные» художники опять отбирают для показа выставку молодежи? Потому, что без руководителей совсем нельзя, что ли? Или другие причины?
- А молодежь наша – какая она? До сих пор в Нижнем у молодежи смелый, яркий художественный вкус не сформирован. Многие просто неграмотны. Пишут, чему учат в школе и в училище. И все. Второй момент: сама молодежь занимается часто неинтересными вещами – не дерзкими прорывами, не здоровым в нашем возрасте эпатажем, экспериментом, а довольно скучным традиционализмом. Конечно, так спокойнее! Есть у многих чувство страха – боязнь переступить черту, за которой начинается совсем незнакомая земля!
- Твое впечатление от выставки в целом?
- Первое, что мне бросилось в глаза – ощущение полной стилизации советской живописи 40-х – 50-х годов ХХ века. Моя племянница со мной на открытии была, ей пятнадцать лет – ну у нее то же впечатление. Странно ведь, да? Портрет, пейзаж, натюрморт. И все. Все движется лишь в этом направлении. Кажется, что один художник другому старается угодить похожестью. Все однородно. Однородна, монотонна художественная масса. Это очень грустно.
- Так что же? Наступает время революционных подвижек в молодом искусстве Нижнего?
- Художник, прежде чем идет учиться чему-то, должен ответить на простой вопрос: ЧЕГО Я ХОЧУ? Это бывает очень сложно – ответить. Если есть ответ – есть и путь. Есть разные варианты существования художника. Может быть, ты просто хочешь научиться рисовать красивый натюрморт. И будешь доволен, если он висит у тебя в гостиной. Если же ты хочешь совершить открытие – тогда… Свое слово, СВОЕ «Я» внутри изобразительного мира… Неважно, сколько тебе лет. Если за душой ЭТО есть – есть все остальное. Есть твоя судьба. Правда, она, на фоне общей приличности, может быть очень опасной для тебя. Тяжелой.
- Как же найти близких по духу?
- Да, в Нижнем есть среди художников поиск своего круга, своих людей, соратников. Спрашиваешь себя: а куда я пойду-то?! В студию смелую, новаторскую? Их нет! Ну, очень мало… В молодежные объединения? Их тоже нет! Вот и остаются, кроме традиционных школ: своя воля, свои друзья, свое чутье. Идешь во тьме, как волк в лесу. Либо – есть выход: уехать. В другие города. В столицы. Лететь вперед и вверх.
- Ты – полетишь?
- Я решила, что мне не надо рваться. Я поняла, чего я хочу как автор. И у меня сейчас сложились схемы, планы, как это сделать, живя здесь и сейчас. И посмотреть на результаты. Вот так пока. Но все же может измениться в любую минуту!
- Твое резюме: путь молодого художника к проявлению себя – каков он?
- Художник либо ищет этот путь в глубине себя, живя затворником много лет, либо вовне, в широком мире, окунаясь с головой в мировые бури, в мировые события. А потом, что тут говорить! Художник не говорить должен, а писать! САМ менять что-то в мире! Толкать – себя, других, время!
- А Союз молодых – возможен ли он в Нижнем?
- Союз молодых художников – классная идея! Великолепная! Опять же, где эта молодежь? Я пришла на выставку – все ходят сами по себе, разобщенные, робкие, забитые какие-то. И не время тут виновато. А мы сами, наверное. Нелепо говорить о таком союзе: кому плохо в существующем пространстве, кто хочет дерзать и искать, кто хочет по-настоящему НОВОГО – их у нас очень мало.
...Что ж, у симфонии иной раз бывает и минорный финал. А выставка, между прочим, радостно называется «Январские каникулы»! Так и загрустим?
Никогда! Молодым судьбой и природой не велено печалиться. Каждый в свой черед разобьет скорлупу времени, города, годов учебы, творческих сомнений.
Если тебе суждено – ты вылетишь в небо чистой радости через все уныние и все страдания.
Только помни В СВОБОДНОМ ПОЛЕТЕ, что у тебя есть РОДНАЯ ЗЕМЛЯ.
РАДОСТЬ, ЧУДНЫЙ ОТБЛЕСК РАЯ
Художница Наталия Панкова
«Тьма совершается не отрицанием тьмы, но усилением света».
Древняя восточная мудрость не раз помогала человеку в деяниях его.
Радость. Праздник. Свет. Счастье. Воля.
«На свете счастья нет, но есть покой и воля...»
В изломанное, тревожное, сумасшедше напряженное время создавать Радость посредством своего искусства – задача по плечу отнюдь не слабому художнику.
Выставка Наталии Панковой в Нижегородском государственном художественном музее – торжество радости, симфония счастья. И это – позиция: пусть другие пишут драму – она пишет карнавал. Пусть другие изображают боль, ужас, горе – она, прямо и бесстрашно глядя в лицо горю, все равно рисует – красит, как художники говорят – наслаждение и чудо. Потому что человек изначально настроен на камертон чуда. Он всегда хочет радости – даже в бездне горя. Трагедии должны остаться за кадром. В кадре – счастливая улыбка. Это ее кредо. Вспоминается финальная фраза из фильма «Королева Марго» Патриса Шеро – Изабель Аджани, красавица Марго, трясется в карете с отрубленной головой Ла Моля на коленях: «Была бы улыбка на устах».
Такая улыбка действительно может сотворить чудо.
Эти картины – такой породы.
Я увиделась с Наталией в музее, среди роскошного цветника ее полотен. Она сама, уставшая после церемонии открытия, с грацией утомленности и послепраздничной призрачности, говорила со мной. Она напомнила мне – чем-то неуловимым – героинь Серебряного века, женщин первого русского авангарда, загадочных и утонченных законодательниц живописных мод – Зинаиду Серебрякову, Наталью Гончарову, Валентину Ходасевич. Истоки ее живописи – бесспорно, оттуда, из тех легендарных времен. Там карнавальная маска скрывала слезы утраты; там яркий павлиний хвост заслонял от толпы зевак револьвер, брошенный на пол. Наталия для меня, писателя, - сама героиня романа. Быть героиней в живой жизни – не то, что на страницах: гораздо труднее. Каково наше сложное время в восприятии художницы? Что для нее самой эта выставка – первая, столь масштабная, в родном городе? Есть пророк в своем отечестве – или…?
- Наталия, что для тебя значит эта выставка? Очень много работ – новые они или среди них есть холсты прежних лет? Тематическая она – или скорее обзорная?
- Моя выставка – четвертая выставка крупного корпоративного проекта «Высокое напряжение». Проект существует уже четыре года. Каждый год мы показываем большую выставку художников Нижнего Новгорода. И каждый год у выставки – свое название, свой магистральный образ, своя концепция, свой состав участников. В прошлом году это была выставка «Черное и белое» – там было пятьдесят участников. В этом году мы решили, в противовес вееру авторов, сделать моновыставку – показать одного автора. И, по контрасту с идеей черного – белого, воплотить концепцию философии цвета – его неистового торжества, его буйства. Цвета как константы природы. Как начала бытия.
- Ты куратор проекта «Высокое напряжение». И здесь ты – и куратор, и автор в одном лице. Как ты ощущаешь себя как автор в контексте своей персональной выставки?
- У меня были персональные выставки – и почему-то всегда не в Нижнем Новгороде. Так складывалась судьба. Москва, другие города России, зарубежье… Шучу: я, нижегородка, была этаким «сапожником без сапог» – без персонального вернисажа в родном городе. У меня все-таки достаточно известное имя в Нижнем – и многие люди, зрители, давно хотели увидеть художника не фрагментарно, а в полном объеме. Эта выставка – не ретроспекция, скорее объем, обзор: здесь 98 работ – от 1989 года до нынешней осени-зимы. И я могу наблюдать собственное развитие, вектор своей работы в своеобразной перспективе – есть «отход», отстранение. Сам автор прекрасно видит в серьезных залах, со стороны, все, что с ним произошло – и изменения, и удачи, и все-все. В мастерской такого временно-пространственного отхода нет. А идея крупной «персоналки» меня преследовала давно. В Нижнем были у меня выставки, но небольшие, камерные. А музей – это пространство, где художник проверяет себя НА УРОВЕНЬ. Бывает и так: выставляется художник где угодно – все вроде хорошо, а выставится в стенах музея – и – провал. Мне очень нужно, необходимо было увидеть себя в высокостильном, профессиональном пространстве. В соседних залах – Кустодиев, русский авангард, который я считаю одной из своих «духовных прародин». Мои истоки – конечно же, русское искусство начала ХХ века. Круг замкнулся. Я рядом с классиками, в этих стенах. В частных коллекциях мои работы висят рядом с работами русских авангардистов – у Ростроповича, у Чудновского в Петербурге. Здесь я тоже ощущаю живое, теплое присутствие тех, кого люблю.
- А свои работы у тебя есть – твои любимые? Ключевые, знаковые для тебя самой?
- Все мои большие холсты – ключевые. Может, потому, что сюжетные. В сюжет я вкладываю много – и энергетики, и смыслов, выраженных в колорите. Любимые работы? Есть, а как же. В Большом зале висит «Восточная мелодия». Эта работа – из моего дома. Я с ней живу, существую. Она – тайная музыка, что меня постоянно сопровождает. Поэтому я с ней не расстаюсь. Египет… Мое волшебство, колдовство. Кроме русского авангарда, особенной любовью люблю Египет. Один из самых для меня притягательных периодов в истории мирового искусства. Когда я была в Испании, написала там один натюрморт. Он тоже здесь, на выставке. Вот он, посмотри! Смотрю на эти раковины, морскую синеву – и вижу себя там и тогда. Кусок жизни. Такие работы я не продаю и не дарю. Они – мои: моя кожа, плоть, кровь, душа. Когда продаешь работу, часто она навек уходит в недра частной коллекции, и невозможно ее оттуда вынуть, взять для выставок, особенно если холсты остаются в других городах или вообще в других странах.
- И все же люди всегда будут стремиться покупать хорошую живопись! Сейчас все прибывает полку разбирающихся в искусстве – коллекционеров, меценатов. Твои картины притягивают, завораживают… Кто покупает твои работы? Чувствуешь ли ты меру своей востребованности?
- Картины я, как правило, продаю с выставок. Людям что-то нравится, и они покупают, либо сразу, либо после выставки. Это касается и Нижнего, и Москвы, и заграницы. Есть любители моего творчества, которые приходят ко мне в мастерскую и покупают что-то «с мольберта». Что касается востребованности - думаю, что у меня с ней все в порядке. Мое творчество высоко ценят именно профессионалы: искусствоведы, коллекционеры. Очень редко мою живопись покупают случайные люди. Видимо, мое искусство все же требует некоторой подготовки. Мои картины находятся в очень солидных коллекциях: это Нижегородский государственный художественный музей, Государственный музей изящных искусств Алжира, а также частные коллекции Маргарет Тетчер, Алена Жюппе, Бориса Немцова, Ирины Хакамады, Александра Лившица и великих музыкантов: Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской, Юрия Башмета, Владимира Спивакова, Доры Шварцберг. Думаю, что эти фамилии говорят сами о себе. Что касается Алена Жюппе, экс-премьер-министра Франции, то именно по его приглашению я ездила в Париж с творческой командировкой в 1995 году. Это, конечно же, незабываемые впечатления. А потом было несколько месяцев проведенных в Испании, на берегу Средиземного моря, где я много работала, впитывала в себя Солнце, чье тепло греет меня и сейчас, когда я работаю. Из зарубежных выставок особенно запомнился Люксембург - там в 1994 году прошла моя персональная выставка в галерее «Леонардо да Винчи», и, конечно же, серия выставок в Лондоне в 1998-2000 годы.
- Скажи… это очень важно. Для меня – как для писателя – так же важно, как для любого художника. Вот твоя выставка. Водопад цвета. Калейдоскоп колорита. Масса позитивнейших эмоций. Все поет, играет, блестит и блистает, смеется, манит за собой – в царство цветового счастья. И сейчас я задам тебе самый главный вопрос. Философия счастливой колористики – посреди нагнетания достоевского драматизма? Энергия радости – через преодоленное страдание?
- Да! Именно так! Время Достоевского, при всем трагизме, согласись, было другое. Тогда в России была спасительная ниша традиции. Наш темпоритм – гораздо безумней. Моя четкая жизненная позиция – дать людям, приходящим смотреть на мои картины, любовь и радость. Счастье. Праздник. Психотерапия – это остросовременная специальность. Художник – такой вот психотерапевт от красоты. Для меня радость моих холстов – это миссия. Незнакомые люди подходят, благодарят: «Спасибо, вы подарили мне силы жить». Это драгоценнее всего.
- Согласна. Подтверждаю – ибо переживаю похожие ситуации. Если читатель после прочтения книги хочет жить и любить, а не предаваться унынию, если для него мир заиграет новыми красками – писатель тоже считает миссию выполненной, и все авторские амбиции в результате направлены в это невидимое «яблочко». Что касается художественной жизни нашего города – представляешь ли ты в Нижнем рождение и существование суперважной для художников вещи – МУЗЕЯ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА?
- Когда-то мы с друзьями летали в Ереван. Там уже был – сколько лет назад! – музей современного искусства. Я могу назвать десятки классных музеев современного искусства по всему миру – и музей Гуггенхейма в Нью-Йорке…
- …с великолепным филиалом в твоей любимой Испании, в Бильбао…
- И музей современного искусства в Ницце, и Центр Помпиду в Париже, и в Москве – музей современного искусства, собрание Церетели… А что у нас? Арсенал – это все же экспериментальная площадка. У нее свое направление – инсталляции, объекты, перформансы, видеоарт и прочее. Я совсем о другом. Нам необходим сделанный на высоком профессиональном уровне, масштабный, объемный музей современного искусства! Он нам просто НУЖЕН – в свете заявления о том, что Нижний становится культурной столицей России! Культурная столица без музея такого направления и ранга? Грустно. Какие имена там могли бы быть! От Дмитрия Плавинского и Кирилла Данелия…
- …до Ильи Кабакова и Андрея Поздеева…
- Кто мог бы потянуть финансирование такого мощного проекта? Крупный бизнес? Меценаты? Нет, это должно быть все-таки государство. На сегодняшний момент поднятие такого музея силами только благотворительности, по-моему, невозможно.
- А жаль. Думаю, это вполне по силам крупным корпорациям. Только еще не все поняли важность этого замысла. Однако братья Щукины, Мария Тенишева, Савва Морозов и Савва Мамонтов остались в истории государства Российского. Благодаря чему? Тому, что русскую культуру своего времени под крыло взяли. И, по сути, выпестовали. Как же мы будем делать Нижний культурной столицей России?
- У нас есть сейчас интеллектуальные пространства, где люди активно работают на культуру: Нижегородский государственный университет, Ленинская библиотека, например. Делаются заметные вещи – вот был год Германии в России, по всем городам прошли дни немецкой культуры, в Нижнем тоже. Наш Президент вместе с господином фон Плетцем – это посол Германии в России, замечательный такой человек, он был у меня в мастерской – присутствовал в Музее частных коллекций в Москве на выставке немецкого экспрессионизма. Этот сюжет в новостях показали. Отличная реклама сдвига страны все-таки – хоть немного – в область культуры! Этот сдвиг, по-моему, наметился! Это не может не радовать. Я, между прочим, после проведения первой выставки «Высокое напряжение» предложила ее – всю! – зафиксировать, сохранить как коллекцию – как дар от всех художников – гипотетическому Музею современного искусства. Ну, давайте сделаем первый шаг! Я заявила об этом в каталоге выставки. Говорила об этом с кем могла и озвучивала как могла… И – тишина. Сегодня мы к этому не готовы. Не вижу ответных шагов. Слишком все это дорого стоит – ведь надо создать целую огромную структуру.
- Частную галерею мы с тобой и сейчас можем открыть в Нижнем. Музей – не найдем таких людей, чтобы нам помогли. Но все равно твои действия беспрецедентны!
- Движение вперед, как ни банально, - это счастье. «Высокое напряжение" развивается.
- Люди хотят, востребуют современное искусство, современных художников!
- Конечно. К тому же это модно. И курировать такие выставки, не побоюсь этого слова, - модно. Санников – это модно. Это стильно. Это интересно. Алексей Санников, глава «Нижновэнерго», да еще куратор проекта «Высокое напряжение» - это вызывает уважение и неподдельный интерес! Даже тех, кто в изобразительном искусстве не особенно-то разбирается!
- Дети больших бизнесменов уже будут фундаментально художественно образованы, будут собирать уже профессиональные, ценные коллекции картин…
- В России до революции ведь все это уже было. Чем занимаемся мы? Восстанавливаем, возрождаем традицию.
- Выбитые кирпичи во взорванный храм кладем. Кстати, о традиции. Не все традиционное искусство «отжило свой век». Любую ретроградную тематику можно так вкусно подать в виде выставки, так поработать с образами и смыслами, что она будет смотреться ультрасовременной! Все зависит от того, КАК это сделать!
- Верно. Любой проект должен быть красиво сделан.
- Это под силу только профессиональному арт-менеджеру. Кто, по-твоему, в Нижнем занимается арт-менеджментом на хорошем уровне, российском, мировом?
- Ася Феоктистова, Сергей Ледков, Владимир Фуфачев. Из искусствоведов – Ирина Маршева. Кураторы от бизнес-структур: Алексей Санников с «Высоким напряжением», Александр Сериков с проектом «Люди. Улицы. Дворы». Эти люди живо и творчески участвуют в своих проектах, креативно организуют и продвигают их, а не просто спонсируют или управляют ими сверху.
- Да, создается впечатление, что они увлечены своими проектами, и это момент их личного творчества, их живого, горячего вклада в культуру. Все же вернемся к тебе – ты героиня дня и героиня города. Твои планы на ближайшее время?
- Выставка в Государственной думе весной. Совместно с Галей Каковкиной – выставка в Австрии. А вообще мне бы хотелось… просто – остановиться. Просто спокойно поработать. Подумать. Остаться в тишине. Если я не позволяла себе этого раньше – сейчас мне это просто насущно необходимо для того, чтобы идти дальше.
- Остановка в пути… Ты много ездишь по свету. Как ты оцениваешь жизнь художника в других странах?
- Художник везде живет непросто, но на Западе он более защищен социально, чем у нас. В Лондоне я познакомилась с одной дамой – она содержит мастерские, ресторан, выставочные залы, квартиры для художников. У нее даже есть специальный грант для художников – чтобы они спокойно жили, работали, потом делали бы, поддержанные грантом, хорошую выставку. Ее деятельность – это хороший тон в обществе. Своеобразный шик. Уважение сограждан, не только близких друзей. В Шотландии, в Эдинбурге, проходит мощный арт-фестиваль – и художник засвечивается на нем, имя его уже известно… Масса вариантов востребованности художника. Не перечислить. Вот я в Алжире была – там довольно сложная ситуация: не закончена война, в правительстве – коммунистические замашки, однако министерство культуры Алжира оплачивает культурные проекты, чтобы поддержать творческих людей. Мы же старый механизм социальной поддержки сломали, а новый – не создали. Поэтому я призываю меценатов: купите картину нынешнего талантливого автора, чтобы через сто лет она работала не на потомков мецената – на город, на страну, на историю культуры!
- Тебе комфортно работается в Нижнем?
- Очень. Если бы я хотела – я бы давно уехала и осталась за рубежом, еще в начале девяностых. Здесь мой мир. Здесь у меня все свое, родное.
- Черно-белая зима за окном – и твои картины, яркие до безумия, светящиеся, как Рождественские свечи, как цветы папоротника на Ивана Купалу... Дом художника - его пристань, его прибежище, его спокойствие, его счастье. Это плохая легенда, что художник хорошо творит только внутри несчастья. Счастлива ли ты в семье?
- Счастлива. Мой муж Валерий понимает меня как никто. И очень помогает мне. Он работает в фирме «Кварц». Сын Никита учится в восьмом классе 8 школы. Увлекается историей Великобритании. Много на эту тему читает. Моя племянница сейчас живет в Лондоне – присылает Никите оттуда всякие исторические книжки, изображения британских королей. И марки Никита собирает – тоже с исторической тематикой. Во что это выльется? Не знаю. Это всего лишь увлечение ребенка. Взрослость впереди.
- Как ты отдыхаешь? И удается ли – при таком ритме жизни?
- Я отдыхать не очень умею. Раньше поездка куда-то с выставкой воспринималась мной как некая смена декораций, а значит, своеобразный отдых. В последнее время я изменила свое отношение к отпуску. Люблю отдыхать семьей. Люблю разнообразие. Зимой мне нравятся русские пейзажи. Не люблю резкую смену климата. Хотя бывают и исключения. Летом могу поехать в любую страну, обожаю воду: реку, море.
- Ты экстраверт или интроверт? Отшельник-творец – или любишь общение, компании?
- Очень люблю людей. Мне нравится, когда ко мне приходят люди, от общения с ними получаю положительный заряд.
- В твоем роду были художники? Или ты – уникальна на фоне своего генеалогического древа?
- У меня есть двоюродный брат - известный нижегородский художник-иконописец Яков Васильченко.
- И последнее. Есть у тебя картина-мечта?
- Есть. Эта мечта – внутри моей картины «Мечта о лете». Там изображены такие большие цветы, а над ними порхают маленькие белые птички. Я бы хотела быть… (смеется…) этой маленькой белой птичкой. Сидеть на цветке, на зеленой ветке… потом взлетать, порхать, купаться в струях воздуха, в лучах солнца…
- И никаких забот? Перевозки работ на выставку из мастерской и обратно? Кураторства проектов? Заграничных вояжей?..
- И никаких забот. Но это же всего лишь мечта.
НИКОЛАЙ НЕСТЕРЕНКО:
«КИНО? ОТЛИЧНО! НО ФОТОГРАФИЯ СИЛЬНЕЕ!»
Летописец жизни Нижнего любит зеленый чай
Он родом из Новороссийска.
Из края, где течет стремительная холодная Кубань. Где летом сливы и абрикосы, а также вкуснейшая шелковица валятся тебе под ноги. Где плещется «самое синее в мире, Черное море мое». Где на рейде стоят корабли, а с моря дуют свежие бризы. Куда налетает время от времени разрушительная бора – ветер возмездия, столь же знаменитый, как французский мистраль. Где в казачьих станицах поют старинные, незапамятных, Ивана Грозного и протопопа Аввакума, времен, тягучие прекрасные песни.
Он стал нижегородцем – и не жалеет об этом.
Правда, о чем Николаю Нестеренко еще мечтать? Он – признанный фотограф, основной и бесподобный жанр которого – ПОЙМАННЫЙ МИГ. Сам для себя Николай называет его - «МОМЕНТ ИСТИНЫ». Нестеренко сознательно не делает постановочных, задуманно-концептуальных снимков. Он ловит миг удачи, фотоаппарат в его руках работает как настоящее фоторужье. Он выходит на съемки, как охотник выезжает на охоту. «Я сделаю вас ловцами человеков!» - некогда сказал Христос рыбарям Петру и Андрею. Николай Нестеренко – тоже по-своему ловец человеков, только в иной ипостаси. И не только фрагментов чьей-то конкретной биографии. Он подсматривает – находит – ловит – зацепляет всевидящим оком камеры все многообразие живой жизни, чтобы мы, остановившись изумленно перед его снимком – в газете ли, в журнале, на выставке – поняли то, чего мы не понимали раньше, до этой внезапной встречи.
Фотография – шок или медитация, смех или слезы, эпатаж или утонченная поэзия. В одном жесте – вся магия личности. В одной улыбке – вся жизнь. В манекене за стеклом витрины – тоска надмирного одиночества. В беззубом смеющемся старике, разделывающем мясо, - слепой ужас Франкенштейна. В босых веселых девушках, задирающих юбки на берегу Светлояра, - тайна васнецовской Аленушки.
Множественность ассоциаций при взгляде на, казалось бы, простые кадры Нестеренко – поражает. На любой из его снимков можно создать сюжет – пьесы, клипа, фильма. Такая концентрация содержания внутри изображения говорит о многом.
Прежде всего – о достигнутом уровне мастерства.
Достигнутого мастерства
Игра и мука -
Натянутая тетива
Тугого лука...
Нижний сейчас ждет от своего певца нового проекта. И он будет. Совсем скоро.
Об этом, и о многом другом, происходящем в скорее экстремальной, чем спокойной, жизни Николая Нестеренко мы с ним и говорили.
- Коля, поражаюсь энергии, в тебе бурлящей! Выставки в лучших залах города, лекции и мастер-классы фотографии в музее Дмитриева, поездки по стране, сотрудничество во многих изданиях Нижнего – в газетах, журналах, альманахах... Как ты все успеваешь?
- Легко. Я Близнец по гороскопу. Нахожусь в постоянном полете. Близнец – это такое существо... ему одновременно потребны покой и безумие, стабильность и встряска. Без экстрима я не могу ни морально, ни физически. Если его нет – я его сам себе выдумаю. Тут у меня юбилей, и я сам себе делаю один грандиозный подарок.
- Какой, если не секрет?
- Свой день рожденья я встречу в Чечне. В Грозном.
- Хорош подарочек!.. Ты в Чечне впервые?
- Нет, уже был там дважды.
- Понимаю. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...», так?
- Для фотокорреспондента, для фотографа любая минута может стать роковой. (Улыбается).
- Расскажи про свою работу. Про свои кадры. Про свои проекты. Приоткрой завесу тайны...
- Хожу весь подобранный. Очень внимательный. До самых мелочей. Как хищный зверь. Вот девочка с воздушным шариком стоит. Подняла руку – и так удачно подняла, что тень от пятерни легла на шарик. Я – раз – и сделал кадр. Успел. Или, к примеру... Две продавщицы за окном раздевают лежащий манекен. Манекен мужской. Девушки стараются, заняты работой. Ну прелесть кадр! Я начал снимать. Одна вскинула лицо. В глазах – изумление: как, на улице еще и кто-то стоит и снимает нас?! У другой глаза опущены – оторваться от раздевания не может, некогда. Потом и она подняла голову. Та, первая, поняла, что ее снимают, закокетничала, запозировала... Я еще потом много снимков так, стоя на улице, за стеклом, сделал. Но все они были уже не то, не то совсем! И я их уничтожил. Ценен только первый, естественный момент. Живая жизнь.
- Неужели у тебя совсем никогда не было специальных, постановочных съемок?
- Почему же? Были. И во всех ощущалось присутствие... вернее, отсутствие... энергетики. Излучения, которое говорит прежде всего об истинности. Об истине. Что есть истина? А вот она! Я тут делал один такой репетиционный снимок. Из серии «Менты», если ее можно таким нехорошим словом назвать. Молоденький милиционер заставляет девушку-водителя дунуть в трубку – проверка на алкоголь. Она дует. Он показывает. Я снимаю. Не то! Не то! А подсмотреть, изловить такой кадр у меня не получалось... а хотелось очень, именно этот сюжет. Девушка дует. Милиционер уже измучен моими дублями, тоже дует – показывает. Я их утомил до такой степени, что милиционер, рассвирепев вконец, сложил губы как надо: «Вот так, вот так дуй!» Девушка выпятила губки, как для поцелуя... Я этот свирепый кадр поймал – и решил, что все, хватит, а то мальчишка меня побьет.
- Ты поступил, как безжалостный режиссер на съемочной площадке! Как какой-нибудь Феллини!
- (Улыбается): Ну, Феллини, наверное, более нежным был со своими актерами.
- Не особенно. Джульетта Мазина, его жена, которую он снимал и в «Ночах Кабирии», и во многих других фильмах, рассказывала про его чудовищный деспотизм... Тебе удается зафиксировать уникальное, то, что, может быть, уже никогда не повторится. На площади стоит женщина, на груди у нее плакат: «Репрессированы все родственники в 37 году... Расстреляны: Кокосов...» - инициалы, год... "Петров..." - инициалы, год... Через Варварку тянут плакат-растяжку, на растяжке крупно намалевано: «Идите все на...» - хорошо еще, с многоточием вместо табуированного родного словца... Внутренность церкви, старуха зажигает свечи, за нею почему-то – телеэкран, на экране – черно-белом, кстати – лицо: фотография нашего последнего Царя, Николая Александровича... Как ты все это находишь, плывя в реке жизни – непостижимо!
- Так и нахожу. Вот однажды вижу – ребенок жмется к ногам матери. А мать, девчонка молодая, в коротком, мини, махровом халатике, лицо ленивое, красивое... слегка хиппующее... А в личике ребенка – тихая гордость: «Моя мама лучше всех». Опускаю глаза к ребенкиной рожице – скольжу взглядом по обнаженной ноге мамаши – и вижу чудо! Татуировку классную – из-под халата дракончик выглядывает! Китайский дракон, Восток дело тонкое, Петруха... «Моя мама круче всех» - вот это да! Тут и лица не надо, надо взять в объектив только ногу с дракончиком и рожицу дитяти. Снимаю быстро. Все надо делать быстро, если у тебя на груди камера.
- Мне очень нравится серия твоих снимков, сделанная на Светлояре. В них есть редкая для тебя тихая, нежная нота чистого лиризма.
- Лиризма? (Смеется). Меня чуть не убили за один снимок! Говорят: «А вот это уберите, зачем вы сделали копию васнецовской картины, в каком это музее вы ее нашли! Плагиатор!» Действительно, девушка с ребенком на руках – почти васнецовский поворот головы, старинный русский васнецовский сарафан... При случае можно и перепутать. Однако это кадр, из жизни напрямую выхваченный.
- Ты любитель острых кадров, но не «черных»?
- Я делаю, наверное, портрет Времени.
- В полный рост?
- И в фас, и в профиль, и в три четверти...
- Кстати, про портреты. Твои портреты – и известных политиков и бизнесменов, и безымянных людей из народа, с улиц и площадей Нижнего – уже знают не только у нас в городе. Тебя не волнует, что ты иной раз снимаешь знаменитость в, мягко говоря, нескромном, а то и откровенно эпатажном виде, внутри интимной вариации?
- Я показываю снимок моей любопытствующей натуре. Если тот, кого я снимал, соглашается его опубликовать, где-то показать – я это делаю. С «персонами грата» именно так. Естественно, у натуры, подсмотренной в толпе, мгновенно снятой, я такого разрешения попросить не могу. Здесь нет каких-либо этических или юридических ограничений.
- Твоя жизнь изобилует приключениями?
- Еще какими! Я же тебе говорю – я без приключений не могу. Однажды задумал поездку такую – во Владивосток – чтобы там две машины купить и через всю страну их в Нижний перегнать. Да еще зимой. Чтобы потом классный репортаж, разумеется, с фотографиями, написать.
- Как Чехов, задумавший поездку на Сахалин. Затея удалась?
- Не то слово! Лютая зима, я добрался до города-героя Владивостока, покупаю две машины, нанимаю грузовик, везу... Грузовик доезжает до Читы – и бесповоротно ломается, не починить. Шоферы требуют с меня оплаты! Ну, там все было. И менты, и бандиты... и обморожение... и море водки... и костры в сугробах... и раскосые бурятки, которые отогревали меня разными восточным способами... такие нежные пальчики были у них!.. И угрозы, и выкупы, и перегоны через тысячу километров сплошной тайги – ни жилья, ничего, один синий снег по сторонам... Но машины я вез! И довез! И сам выжил! Ты бы на этом материале книгу написала, наверное. Я же – всего несколько скромных репортажей с фотоснимками в Нижнем выдал... Ну, это мой формат.
- Что ты больше всего любишь из еды – ты, рожденный в Новороссийске?
- Кубанский борщ! Такой ядреный, настоящий. Жена у меня умеет его готовить. Я научил. Вот разные хорошие чаи люблю... зеленый в особенности. С медом. (Угощает). Тебе ведь нравится?
- Очень! От чая Нестеренко можно улететь покруче, чем от водки...
- Этого я и добиваюсь. (Смеется).
- Расскажи о новых проектах! Какой сюрприз Нестеренко Нижнему приготовил?
- Сюрприз он и есть сюрприз. О нем не говорят. Скажу одно лишь – его название: «СТО ЛИЦ». Однако это не просто фотоснимки. Скорее это будет синтез искусств.
- Очень интересно! А в каком виде?
- Я же тебе говорю – сюрприз. Интрига. Пусть город ждет...
- Это нам предстоит увидеть в этом году?
- В этом.
- Наш город стоит на берегах двух больших рек. Ты вырос на море. Ты любишь воду? Любишь плавать?
- Плаваю хорошо. Морская закалка помогла на Волге. Ну, на спор Волгу не переплывал, но в воде вынослив и плыть могу долго, и даже в холодной воде.
- А как ты относишься к лошадям?
- Видишь снимок? Лошадь скалит зубы, будто смеется, и фотограф радостно снимает ее морду. Кадр называется «Улыбка Джоконды». Лошадь, я думаю, самое интимное для человека, самое дорогое сердцу животное. Ее даже домашним животным назвать нельзя. Она – ипостась человека, его второе «я», и на протяжении тысяч лет была его вторым дыханием. Сейчас, в век машин и терминаторов, лошадь утратила свою актуальность чисто житейскую, но ее образная востребованность осталась. И еще долго будет звучать пронзительной нотой в цивилизации.
- Лошади сейчас востребованы не только художниками! Многие бизнесмены, предприниматели покупают лошадей для верховой езды, занимаются конными заводами – это в моде...
- При случае я с удовольствием фотографирую лошадей. Такие кадры многое говорят душе.
- Это значит – у тебя все-таки есть любимая тематика? На которой ты отдыхаешь душой, которой ты вдохновляешься?
- Любимая? Цель жизни – сама жизнь. Я люблю жизнь в совокупности явлений и хочу ее запечатлеть. Ее самые удивительные моменты. Меня не видят – я снимаю... Отец в камуфляже и берете десантника склонился над ребенком, обнял его жестом любви, защищающим жестом – мальчишка смотрит мечтательно вдаль – они оба не видят меня – я снимаю...
- Ты незримый ангел, подхватывающий на крылья Уникальное. Ты охотник за счастьем, идущий по облакам. А если все-таки тебя видят?
- Ну, кое-кто и видит, конечно! Даже в упор смотрит. С наглым выражением: «Ну, давай, давай, снимай, попробуй». Кого-то в это время горделивая эмоция объемлет: дай-ка я через этого фотографа прославлюсь! Наивно, конечно. Но ведь каждый все же любит себя, и кому-то до смерти охота себя увидеть на страницах, на экране, чтобы родные и друзья глазели – и узнавали, и тыкали пальцем: «А наш-то, наш-то! Гляньте, каков!»...
- А кто-то, наоборот, не хочет этого, стыдится. Разные темпераменты. Экстраверты и интроверты. У тебя нет ощущения, что ты... подсматриваешь за жизнью-женщиной, как она раздевается, обнажая сокровенные места?
- Если я и Подглядывающий – то по-восточному деликатный. Художника без тайного острого глаза нет. Но я не подкрадываюсь, я бью влет. Девяносто пять процентов информации к нам идет через канал зрения, что тут говорить?
- Ты не хотел бы расширить круг своих изобразительных занятий? Заняться, например, кино? Наступивший век будет веком невероятного взлета кино – и уже становится им!
- Кино? Отлично! Надо подумать! Но фотография сильнее.
ПАХАРЬ АРКТИЧЕСКИХ НЕБЕС
Полярный летчик Виктор Оноприенко и его рассказы о Севере
Героизм, романтика, жажда открытий… За этими «громкими» и с виду пафосными словами – целая эпоха. И люди той эпохи, что ни говори, остаются притягательными для нас.
Полярный летчик Виктор Оноприенко живет в Нижнем Новгороде. И этот город нравится ему – он в него, что называется, врос, сделал его своим, полюбил его людей, его атмосферу, его окрестности: одним словом, он – дома.
Но есть у него еще один дом. Именно «есть» - «был» здесь не скажешь. Это Арктика.
Север манил молодых, полных сил ребят-летчиков: где не попробовать себя, как за Северным полярным кругом! Земля Севера и небо Севера сомкнулись в одной суровой и скупой линии горизонта, имя которой – Колыма.
Виктор Оноприенко – человек знаменитый, но скромный. Наверное, такими и должны быть настоящие герои, рыцари неба, фанаты самолетов, покорители труднодоступных земель. За этим человеком – раскинутые крылья его времени, на которых он летел, парил, торил траекторию своей судьбы. И он – здесь и сейчас – счастлив тем, что осилил эту дорогу. «Дорогу осилит идущий», - гласит древняя мудрость. Осмелимся перефразировать старую поговорку: «Дорогу осилит летящий».
- Скажи, Виктор, когда ты впервые прибыл туда, на Крайний Север?
- 11 марта 1969 года. Кресты Колымские – старое название этого поселения. Я прилетел уже в город Черский. Это самое устье Нижней Колымы – там, где она впадает в Восточно-Сибирское море.
- Как же получилось так, что ты выбрал именно такой жизненный маршрут?
- Я окончил Егорьевское авиационное училище. Это училище окончил Валерий Чкалов в начале тридцатых годов. В просторечии нашу альма матер мы, воспитанники, называли «Егоркиной школой». В училище я был отличником и старшиной взвода. Все мы, молодые летчики, тогда стремились на Север. Вот приходим мы на нашу летную базу в Москве: «Хотим в полярную авиацию!» Ну, нам отвечают: вот вам подъемные, на месяц давайте по домам, и потом – сразу туда. И взяли мы билеты в Черский!
- Черский – Кресты Колымские… Лагерные места, тяжелые…
- Да, там был лагерь – для самых крутых политических: «Амбарчик» назывался. В лагере том не было даже изгороди, забора, колючей проволоки: на севере – море, на юг – безбрежная тундра, сбегай, пожалуйста, да и помирай в тундре с голоду. По слухам, в «Амбарчике» много великих людей России томилось – например, Николай Вавилов… А рядом – Билибинская АЭС и знаменитые колымские золотые прииски.
- Ваши задачи как полярных летчиков в этом суровом краю – какие были? Что ты делал, куда летал?
- Колыма и Магадан – все маршруты были связаны с золотом. Ну, потом Северный морской путь рядом. С ним связанные дела тоже на наши плечи ложились. Тут и Якутия рядом, Мирный – алмазы, это понятно. Самая главная задача стояла – соединить Восток с Западом через Северный морской путь, контролируя его путем небесным. Стратегические задания, конечно же, тоже присутствовали: контролировать нашу береговую черту. Ты знаешь о том, что американцы раньше нас высаживались на полюсе? Сейчас никаких границ нет – эскимосы, чукчи ходят свободно по льдам без всяких границ! Границы, думаю так, это миф, иллюзия. Их все равно когда-нибудь не будет.
- Ты оптимист!.. До этого времени еще так далеко... Как же это народ в Арктике гуляет по льдам?
- Очень просто! Как мы по лесу! По льдам можно, к примеру, из Канады любому желающему перевалить из страны в страну. Спутник же не увидит подробностей через облака, номер машины надо различить – а как? А уж пешим ходом…
- Замерзнешь без провизии, без огня… Как у Джека Лондона в «Белом безмолвии»… А еще что вы делали в северных небесах?
- Чего только не делали. Зерна в СССР не хватало – мы покупали его в Канаде и самолетами переправляли к нам, это при Брежневе было. Мы летали, определяя фарватер, как разведчики! Гидрологи знали льды по цвету! Вот идет ледокол, мы на 200 – 300 километров в воздухе галсы делаем, на ледоколе определяют фарватер, а мы фарами освещаем этот определенный путь. Определяем мы его блистером – все вручную: рисуем условные обозначения толщины льда – разноцветными квадратиками, треугольничками. Какой где цвет – синий, голубой, зеленый… Так летим и работаем! Пролетели Северный морской путь – и дальше самолет берет Архангельск на свой аэродром. А ледокол выбирает по нашей карте, где ему легче идти. А уж сколько нарушений было! Мы ведь летали ниже пяти метров – по сути, ниже корабельных бортов – а нам нельзя было, по инструкции, опускаться ниже пятидесяти метров!
- Торосы встречались?
- Там, где мы летали и шли ледоколы, не было торосов.
- А как был устроен твой быт? Где вы там жили?
- Поначалу трудно было. Приехали в очень примитивные условия. Жену свою беременную водил, извини, в туалет в аэропорт – за триста метров от жилья. Ну представь, это же страна вечного льда!
- Средняя температура годовая, догадываюсь, какая!
- Правильно, минус тридцать. В Якутии – холоднее. В знаменитом треугольнике Якутск – Оймякон – Верхоянск морозы зимой стоят от – 30 до – 60. Но, я тебе скажу, нас это мало волновало. Мы холода не боялись. К длинному рублю не стремились. Нас крепко обнимала чистой воды романтика! Ведь подумай, космонавтов готовили, на самом деле, пахари, трудяги незаметные. Такие же, как мы. Они погибали на тренировках, на испытаниях, взваливали на себя все то, что потом поддерживало на невидимых плечах одного героя… На таких людях все и держится. Первые космонавты все были летчиками. (Смеется). Знаешь, почему-то летчиков в те года называли смешно – шоколадниками! Ну, это потому, должно быть, что в летчицком пайке нам выдавали шоколад! Ох, летчики – это такие же придурки, как и художники. Придурок-конструктор сделал самолет, мы, до безумия влюбленные в него – ну как придурки влюбленные! – летаем… Это так же, как художник пишет картину – и не видит-не слышит никого и ничего вокруг себя. Вот для летчика самолет и небо – то же самое. Любовь! Творчество! Вся жизнь…
- А где вы там мылись-купались? Представляю ядреную сибирскую баню…
- У нас стояла банька на Колыме – прямо на речке. Смешно так было наблюдать нашего начальника техбазы: попарится в парилке – и в прорубь, прямо из парилки открывается люк наружу, в мороз, и жена начальника держит мужа-«моржа» за веревочку, под мышками продетую, чтобы в проруби не утонул. В реке прорубь приходится возобновлять, а вот морская вода не бывает ниже – 2. Так, от + 4 до – 2 температура воды колеблется.
- Расскажи про свой самый крутой экстрим на Севере.
- Сколько хочешь экстрима было, хоть отбавляй. Каждый день. А что запомнилось? Да был рейс один. Обыкновенный пассажирский рейс – Москва – Чокурдах – Черский. ИЛ-18 везет пассажиров до Чокурдаха – а мы потом на ИЛ-14 перевозим их в Черский. Стоит полярная ночь. Погода идет слоями. 900 километров до Певека, 800 – до Черского, 700 – до Билибино. Нам диспетчеры в Черском добро на посадку не дали – значит, летим до Билибино. Очень все прекрасно идет. Сейчас надо выпускать закрылки и так далее… и вдруг – как оглоблей по фюзеляжу – сильнейший удар! Это лопнула тяга. Конструкторский недочет… Я убираю все, что можно убрать – колеса, закрылки! Командир изо всех сил держит штурвал. И – это доли секунды заняло – он кричит ужасным голосом: «Колеса!!!» – я выпускаю шасси – и мы садимся – за какой-то момент, меньше мига, он нашел посадочную полосу! Сели. Я даже не понял, как! Иду в салон. Стюардесса полусонная протирает глаза: «А что, уже сели, что ли?» А я думаю: не только сели, но и живы!
- А если шасси на морозе не выпускается? Такое ведь тоже бывает?
- Все бывает! Самая лучшая посадка – на брюхо. Здесь есть одна опасность: только бы не вспыхнули баки с горючим! Были такие случаи – если шасси заклинило, грузовые машины на аэродром подгоняют и подставляют под крыло. Представляешь, какой высший пилотаж надо показать шоферу, чтобы вогнаться под крыло самолета с его скоростью?
- Но ведь и падения самолетов в Арктике, как и везде в мире, случались…
- Без этого нет нашей профессии. Жизнь и смерть у нас рядом. Есть такая штуковина для спасения пилота – катапульта. У нее заряд один на все высоты – 10 g ускорение. Сейчас у летчиков, особенно на новейших моделях самолетов, катапульты мощные, все продумано. А пассажиры… Это судьба. Кому суждено быть повешенному, тот не утонет.
- Твое прямое дело в самолете?
- Я – бортинженер. Моя должность, как шутят летчики, грамотно дремать. В моем хозяйстве и в моем ведении в самолете – все, что ЛЕТИТ. Двигатели, закрылки, колеса, мотор – в моем распоряжении. По сравнению с гражданской авиацией моя, полярная авиация – все-таки другая. Мы занимаемся спецработами, ледовой разведкой, о которой я тебе рассказал. Когда сильно устаешь – хочешь вернуться туда, откуда ты появился на Севере. Но чуть отдохнешь – опять стремишься туда. Я мечтал летать всю жизнь. Это – с самого детства! Когда научился летному делу и летаешь – это такое наслаждение!
- А скажи, пожалуйста, как самолет взлетает? В любых ли условиях он может взлететь? Какая скорость отрыва ему нужна?
- Для каждого самолета эта скорость – разная. И много трагедий в небе случается. Чиновники по-всякому пишут свои бумажки… Но летные документы всегда писаны КРОВЬЮ. Первый самолет, который погиб при мне в Арктике на ледовой разведке, был АН-26. Эта техника оказалась неприспособленной для этого типа работ. А инспектор из Москвы, что называется, с каменной спиной: все сделано по схеме, все по инструкции! А на деле что получается? Берешь груза больше положенного на две тонны, взлетная полоса короче обычной… Мы нарушаем законы – мы рискуем своими жизнями. Где же граница между запретом и героизмом? Между орденом «За отвагу» – откровенным криминалом – и реальной гибелью летчика? Сколько потеряно людей – без счета – и не только в Арктике… Одно то, что мы работали строго на оборону до 1980 года, уже о чем-то говорит. Летали ночью – по сто часов в месяц, хотя норма была – восемьдесят… Есть жизнь, которая показана и определена, а есть жизнь, которой ты живешь НА САМОМ ДЕЛЕ.
- А работа на полярных станциях? Ты перевозил тех, кто там трудился?
- Конечно! Станции часто располагались на дрейфующих льдинах. Мы высаживали десант – и начинался опыт по выживанию на льдине людей. А льдина, ведь она коварная – плывет, трещит по швам… У американцев, к примеру, было три прибора для ученых: определитель глубины, температуры воды и температуры воздуха – и все, между прочим, автоматическое. А у нас летчик облетает все эти установленные приборы, снимает информацию… канитель! Вот тебе технический прогресс. Встречаются американец и русский. Разговаривают: «Сколько получаешь?» – «Да сто тысяч долларов за один полет». – «Врешь! На одном двигателе? Во льдах? Не верю!» А на льдине сидят полгода наши ученые ребята. Мучаются… поджигают солярку… Постоянная поддержка на льдине питания, почты, связи – это очень тяжело. Но мы, летчики, ласково-шутя называли ученых-полярников «проходимцами» – ну, первопроходцами, значит. Вот Федор Конюхов – это истинный русский «проходимец» – землепроходец, морепроходец, фанат, суперпутешественник!
- Он ведь еще и художник к тому же, интереснейший график. А спортом ты там занимался?
- А то нет! Я играл в сборной Якутии. Помню исторический матч «Сборная СССР ветеранов» - сборная Якутии. Играл я с самим Хомичем. Если эта фамилия нынешним любителям футбола, конечно, что-то говорит.
- Я так поняла – ты легко переносил тамошние зверские морозы?
- Привык. Утром просыпаешься – волосы примерзают к стенке. Снаружи – 50! А печки там были прекрасные. Все горит, трещит, пылает! Огонь, жизнь… Хотелось жить! Хотелось летать! А мороз, трудности – это все не замечалось.
- А северное сияние видел?
- Сколько раз! Не счесть! Роскошное зрелище. Радуга цветная, колышущееся коромысло во весь темный небосвод, и разворачивается весь спектр, быстро, как по волшебству, меняются цвета. На фоне переливающегося покрывала – яркие вспышки локального цвета. Вдруг встают строго вертикальные столбы! Вдруг – полосы летят, как красные и синие стрелы, по небу… Ходят, дрожат, переливаются, дышат... Снять всю эту красоту фотоаппаратом невозможно, можно только зарисовать, да и то не с натуры, а по памяти.
- Вот скажи, Оноприенко – это ведь украинская фамилия. То, что ты училище в Егорьевске окончил, это я знаю. А откуда ты сам родом?
- Дед, Аксентий Оноприенко, в свое время увез всю родню с Украины, с Черниговщины – всех Оноприенок – аж на Дальний Восток, в Уссурийский край. Отец , Федор Оноприенко, пацаном батрачил у китайцев. Воевал в Маньчжурии, потом – на финской войне. Отец был хорошим охотником, поэтому его, наверное, взяли в разведку. Он даже от Сталина лично получил грамоту за особо удачную разведку. Помню его слова: «В войне важно не победить, а выжить». Отец мой охотился и на тигров. Однажды появился тигр-людоед на погранзаставе. Так Федор Аксентьевич его выследил и изловил. В поселке праздник был!
- А когда наш Крайний Север стали осваивать и изучать с помощью самолетов? Маленький взгляд в историю…
- Первый полет самолета в Якутию состоялся в 1925 году. Первая дрейфующая станция, знаменитый «Северный полюс-1» – «СП-1» – появилась в 1937-м.
- Сколько героев, и известных и безымянных! Дух захватывает. О них когда-нибудь напишут книги и стихи, снимут фильмы…
- А пока пишут и снимают, я тут сам стихи написал. Ну, это не классика, прости! Посвящается механикам Арктики.
- Читай смело!
- На берегах приволжских прозябая,
Не забывай, как Арктику пахали мы,
Полярные механики седые,
Каленые дыханьем Колымы.
МИХАИЛ ПЕСИН: «Я ВСЕГДА УБЕГАЛ ИЗ ДОМА»
Известный нижегородский бард, живописец, поэт, прозаик и журналист –
о времени и о себе
Листопад, в котором листья медленно кружатся в завораживающем вальсе и тихо поют: «Пятьдесят, пятьдесят...»
Пятьдесят – лет? Или – пятьдесят листьев в золотом венке осени?
Венец времени надевается на всякую голову.
Счастлив тот, кто носит свое время на себе, как прекрасное платье, в котором свободно, удобно, легко.
Легкий ли человек Михаил Песин, и легко ли ему живется на свете – с неугомонным характером, с безостановочной выдумкой, с гитарой в руках? «А ты сама как думаешь?..»
С легкими людьми – тяжелее всего. Моцартовская легкость обманчива – она лишь в песнях и в музыке, а проза и пахота жизни дается непросто и за удачу берет порой непомерную плату.
Михаил Песин посвятил себя двум богам: слову и музыке. В слове он обрел себя как поэт и журналист. В музыке – как необычный, очень утонченный российский бард, за кажущейся простотой стиля таящий ощущение изначального драматизма жизни, за вальсовыми ритмами и интонациями танго – извечную русскую печаль и тягу уплыть-уехать-убежать – далеко-далеко, вон из дома, и чтобы никто тебя не догнал, чтобы ты смог осуществить свою затаенную детскую мечту – увидеть мир, обнять его и полюбить. Полюбить пылко, искренне, открыто, всем существом. Как и положено мужчине, первооткрывателю.
Он – рядом с нами, наша нижегородская жемчужина бардовской песни, наш Миша Песин, похожий одновременно и на хитроватого шкипера (бородка такая, характерная!..), и на венецианца эпохи Возрождения – таких писали Веронезе и Тинторетто, и на таежного, с прищуром, охотника, с молчаливой улыбкой выслеживающего дичь. Мы в жизни все – всегда на охоте и всегда в путешествии. А на привалах, у костров, мы поем песни. И фамилия такая уж у него... Песин. Вы просите песен?..
- «Вы просите песен – их нет у меня», - так, кажется, звучат слова старинной песни. А у тебя новые песни всегда есть. Миша, и ведь это песни, которые знают и любят в Нижнем не только твои близкие друзья! У каждой книги есть читатель, у каждой музыки – слушатель. Как рождается твоя песня?
- Хочешь наконец узнать тайну творчества? У каждого она своя. Прежде всего я должен любить. Гореть, любить, остро чувствовать жизнь. Тогда – пишу. Все звучит. И песня появляется вроде бы сама.
- Ты любишь жизнь, это так... Это все в твоих песнях. Однако ты ведь не посвятил себя музыке целиком и полностью.
- Совершенно верно. Журналистика – это тоже то, что я люблю. Да я много чего люблю!
- А что еще?
- Начнем издалека...
- Издалека – это из детства?
- Оттуда. Я еще ребенком метался между многими искусствами. Хотел быть и тем, и тем, и этим... Сначала хотел быть поэтом. Как Пушкин. Не меньше. Стихи сочинял. Хотел быть художником. А отец учил меня играть на баяне. Баян был огромный, тяжелый... старая фотография осталась: я сижу, баян держу на руках, меня из-за развернутых мехов баяна еле видно. Вот баянистом стать – это почему-то меня не прельщало. Видно, ленился я. И занятия в секции баяна стал тайком пропускать. Пропускал-пропускал... а отец однажды моего педагога по баяну в трамвае встретил. Ну, тот отца и спрашивает вежливо: «Ваш мальчик что, так долго болеет? И тяжело болен?.. Ай-яй-яй... беда какая...» Отец пришел домой – и такую порку мне устроил, что тут-то и было настоящее ай-яй-яй...
- Твой отец был так суров?
- Бил меня папаша мой, это да. Лупил без пощады. Ну ведь и было за что, наверное.
- А за что?
- Была у меня одна такая странная страсть. Я убегал из дома. Все время убегал.
- Куда же так тянуло тебя?
- А трудно сказать! На волю... Вдаль, в безбрежные, неизведанные просторы... Мне казалось – сядешь в поезд, помчишься вон из города – и тебе откроются иные, неведомые земли, расступятся перед тобой поля и горы, реки лягут тебе под ноги... И ты будешь властелином этих новых просторов... и сделаешь что-то огромное, громадное, как небо у тебя над головой...
- Это романтика чистой воды.
- Конечно, романтика. Романтика – роскошь природы!
- И чем кончались твои побеги?
- Лучше спроси сначала, чем начинались! Я отправлялся на станцию, на железнодорожный вокзал, с упоением смотрел на поезда, вдыхал запах мазута – запах дальних странствий. Воображал себе невесть что, какие-то фантастические картины грядущих путешествий... И – запрыгивал в поезд! И ехал! Да, ехал! И меня на какой-то станции, конечно же, с поезда снимали. К тому времени отец уже успевал сообщить, что мальчик пропал, и, возможно, сел в проходящий поезд на вокзале... и меня, естественно, находили в конце концов. И возвращали. И отец с наслаждением снова лупил меня: «Будешь из дома убегать еще, негодяй?! Будешь?!» И я кричал: «Не буду! Не буду! Папочка, это в последний раз!»
- Это была... клятва игрока?..
- Ну разумеется! Первую неделю после порки я был таким пай-мальчиком! По струночке ходил! А через неделю... Ну невероятно тянуло в дорогу. Ну не мог я спокойно по городу ходить! Особенно весной, когда все цвело, одуряюще пахло, манило вдаль... И я снова – шасть на вокзал. И – в поезд. И все повторялось. Это была, как в музыке говорят, реприза. Только в отличие от музыкальной – бесконечная.
- Но ведь когда-то твои побеги закончились...
- Не уверен, что именно тогда. Мне кажется, они тогда только начались.
- Что же было потом?
- Я изо всех сил хотел стать знаменитым! Просто спал и видел себя знаменитостью! Новая заморочка появилась у меня – художественная. Мечтал о художественном училище. Ходил в художественную студию. Старательно занимался. Рисовал запоем. Воображал себя... ну, знаешь: в бархатном берете, рукава испачканы масляной краской, на мольберте – холст, и я, задрав голову, кисточкой по нему артистично мазюкаю. Восторг души! Однако, когда школу заканчивал, почему-то получилось так, что подал документы в Водный институт – вот так все прилично и прозаично... И мечта о себе-Рафаэле как-то сама по себе закончилась.
- Но ведь что-то иное началось, как ты сам говоришь!
- В институте я безумно увлекся театром. Я и школьником обожал в театр ходить. Затаив дыхание спектакли смотрел! В те годы в Нижнем – в Горьком – работали хорошие труппы, на сценах гремели знаменитые актеры, было много заезжих светил – из Москвы, из Питера. И институтский театр стал для меня такой своеобразной школой художественного мастерства.
- Что вы, студенты, ставили тогда?
- Полный спектр драматургии – от Шекспира и Чехова до Брагинского и Радзинского! Много чего мы ставили – и даже сами тексты пьес писали... Веселое времечко было! Вообще тогда был расцвет самодеятельного вузовского театра. Славились студенческие театры Политеха, ННГУ... КВН-овские команды... Один из наших современных драматургов, когда узнал о том, что мы поставили в Водном институте его пьесу, прямо возопил от горя: «Эх, ребята! Что же вы меня на премьеру не пригласили! Ее же, пьесу мою, никто, кроме вас, так и не поставил, это эксклюзив...» Но тогда, как ты сама понимаешь, не было видеокамер, и заснять студенческую премьеру было не так-то просто. Помнишь телевизионные камеры – огромные, неподъемные? И пленка безумно дорого стоила...
- Хорошо, Миша, рисование, стихи по ночам, спектакли... а как же все-таки началась бардовская стезя?
- Да как-то все само собой. Я стал класть свои стихи на музыку. Пел. Пел один... потом пел друзьям. Потом отправился в клуб самодеятельной песни – в знаменитый КСП, их множество в те годы появлялось по стране, они росли как грибы...
- Это что же значит – все тогда пели, что ли?
- Вроде того. Бардовская песня была таким скрытым эталоном свободы, ее знаковым эквивалентом. Свобода рядилась в одежды задушевной песни у костра. Свобода томилась и билась в сердцах. Просила выхода наружу. Песня была наиболее подходящей формой ее существования – рядом со многими, особенно идеологическими, несвободами. Мы – те, кто пел – были такими рыцарями чувства и духа. Апологетами радости и любви.
- Свободной любви?
- К тому времени я-то сам был несвободен. А уже женат – на однокурснице – и разбогател двумя дочками.
- Ты ездил на знаменитый в те годы Грушинский фестиваль? Он и тогда проводился на Волге, в Жигулях, под Самарой?
- Совершенно верно. В очень красивом, язычески красивом месте. Мистика ночной реки, шелест листвы над головой... огонь костра... и песни, песни. Песни – как великая мистика, магия жизни. Мы вкладывали в свои песни всю душу. Все счастье, всю боль и любовь, которую ощущали. Всю радость, к которой стремились.
- Но ведь и не только стремились – вы же тогда жили ею...
- Да, мы были счастливы. Гитара, бьющаяся у костра в руках, и твой свободный одинокий голос, льющийся под звездным небом – что может быть счастливее? Кстати, и для юного сердца, и для старого... Для любви – и у любви – возраста нет. Она приходит, когда хочет.
- Ты сказал – тебе для создания песни нужна любовь. Ты влюбчивый человек?
- А как же? Из этой ткани сплетена жизнь. Хорошо это или плохо? Не знаю. Для близких, наверное, непросто. Помню, как моя первая жена, когда я уходил на вечеринку в одну компанию и стоял-прихорашивался перед зеркалом, надевал галстук, тихо спросила меня: «Там будет... ОНА?» А я и не знал, что там в тот вечер будет девушка, которая мне тогда очень понравилась. Хотя она на той вечеринке действительно оказалась, и жена была права. Но меня поразило не это. А то, что жена уже – сердцем – обо всем догадалась. Тогда, когда я сам – мужчина, муж, отец семейства – об этом и не подозревал...
- О чем?
- О том, что эта девушка станет моей второй женой.
- Я знаю, кто это!
- Милу Ефремову знаешь не только ты. Чудесный поэт, красавица, большое доброе сердце. Если бы мы не уехали из Нижнего – ее литературная судьба раскручивалась бы не в Сибири, а в Нижнем, в Москве, в Париже-Токио-Нью-Йорке... и, возможно, была бы совсем иной. Когда мы встретились, она уже писала талантливые стихи. Но я не на стихи обратил внимание. А на ее сияющие глаза. И на ее улыбку. И вообще на ее красоту. Я люблю красоту женщины. А если она затрагивает в тебе самые тайные, интимные струны...
- Как ты справился с семейной драмой?
- Не спрашивай. Да отчего ж не рассказать... Былое... И думы... Мы с Милой пережили очень тяжелый период ломки сразу двух семей – у нее был прекрасный муж и тоже двое, как у меня, детей – только не девочки, а мальчики. Но мы не могли уже друг без друга. Ходили по городу, взявшись за руки... Не знали, куда податься... Родные просто запилили нас... И тогда мы, новоявленные Ромео и Джульетта, взяли карту СССР и ткнули наудачу в нее пальцем. Загадали: куда пальцем попадем, туда и поедем – вон отсюда, от мучений и уговоров родни! И попали знаешь куда?
- В Сибирь...
- В Якутск. Мы взяли с собой Милиных ребят и поехали в Якутию. И жили там в Якутске и в Нерюнгри – а тогда как раз в Союзе начиналась вся БАМовская эпопея, и Нерюнгри, как Тында, стал известным городком.
- И там у вас с Милой началась другая жизнь...
- Не то слово. Сибирь вообще сильно отличается по ментальности, по, я бы сказал, манере ЖИТЬ – от срединной России. Там люди более суровы, немногословны, но и более добры, более открыты душой. Только это добро не декларированное и не ложно-напускное, а глубинное. В Сибири если не спасешь ближнего – не выживешь сам. Такой край. И Якутия, с ее лютейшими морозами под минус шестьдесят, с ее вечной мерзлотой и тому подобными природными чудесами, оказалась для нас землей чистого счастья – в сердцевине лютой, как эти морозы, жизненной борьбы, каждодневного сражения: обогреть жилье, принести воды, быстро написать две, три статьи – в газеты, в которых мы с Милой работали...
- Вы в Сибири стали профессиональными журналистами?
- Именно. Писали много. Колесили по Восточной Сибири. Жадно хватали глазом, мыслью все, что поражало воображение. И не только. Пытались бороться с негативом. Его тоже тогда было достаточно. Решать по-своему, как могли и умели, социальные вопросы. Журналист ведь немножко философ. Если он хороший журналист.
- Ты стал отцом Милиным детям. Они к тебе быстро привыкли? Или были серьезные трудности?
- Всякое бывало. Я принял и вырастил их как родных. Это и мои дети тоже.
- Есть такая древняя мудрость: «Все, что подвластно любви, - неподвластно смерти». Любовью оправдано все, как думаешь?
- Безусловно. Любовь – единственная живая сила, способная, как говорил в «Божественной комедии» Данте, «двигать солнце и светила». Вот и мы с Милой подвинули и солнце, и звезды, и землю – на Восток...
- А потом вернулись с Востока – на Запад? В Россию? В Нижний...
- Да, мы вернулись в Нижний... И не скажу, что это было триумфальное возвращение. В Нижнем нас изрядно подзабыли, и опять начались бытовые трудности – с квартирой, с бытом, с отоплением...
- Но любовная лодка, по Маяковскому, не разбилась о быт?
- Просто началась иная полоса жизни. Более зрелая, я бы так сказал. Более спокойная. В более медленном темпе идущая.
- Как ты понимаешь зрелость человека?
- Зрелость предполагает прежде всего владение своим временем, владение мастерством, владение любой жизненной ситуацией. Но я, наверное, все-таки мальчишка в свои годы! Единственное, чем я не могу владеть и никогда не буду – это своими чувствами. Для меня это слишком неуправляемая и драгоценная материя.
- В чувствах, как в Библейских заповедях: не убий...
- Одно из моих магистральных чувств: я очень люблю мой город. Нижний для меня – не просто место, где я вырос, не только красивый пейзаж, близкий сердцу. Нижний – это момент вдохновения. Это особая энергетика. Эти камни, эти дома, эти улицы, скверы, башни что-то таинственное излучают. Многое я люблю в Нижнем. А реки Нижнего люблю особой любовью. Волга – кажется, в ней течет кровь сердца... Да у любого волжанина с Волгой связано самое тайное, интимное.
- А в Сибири для вас с Милой такой же тайной сердца не стала, например, река Лена?
- Лена, Байкал, Енисей, Вилюй – это совершенно другой мир. Россия и Сибирь – это как Земля и Марс. Мощь сибирской природы – это фреска Микеланджело. А пейзаж России – это романс Чайковского, это краски Поленова, Серова...
- Миша, скажи, вот журналистика – это понятно, это профессия и заработок, а зарабатывал ли ты когда-нибудь деньги своими бардовскими публичными выступлениями?
- А как же! И очень даже неплохие. В последние советские годы, до кончины Брежнева, да и во времена перестройки, я ездил с концертами, меня приглашали, я зарабатывал так, что даже стал немного гордиться собой... Не то чтобы купался в деньгах, но моя семья не жаловалась! У меня тогда журналистика была нечто вроде хобби, а основная профессия – музыка!
- Теперь все изменилось? Ты не выступаешь так активно?
- Я выступаю. Я пою. Я работаю журналистом в нижегородских изданиях. Я сейчас не думаю о деньгах за концерт. Я отнюдь не восхищаюсь нынешним состоянием общества, где человек культуры скорее изгнан из него, чем восторженно принят в него. Тогда, давно, мы хотели, помимо славы (наивное, юное желание прославиться!) - еще и ВЫСКАЗАТЬСЯ. Теперь творчески одаренные люди в большинстве своем хотят исключительно денег.
- Талантливый, от Бога одаренный писатель, к примеру, так говорит, вступив на конвейерную рыночную стезю: «Мировую славу оставим элитарной литературе, а я от денег не откажусь...» Я могу понять этого человека – он хочет своим ремеслом кормить семью. Но ведь тогда искусство беспощадно и бесповоротно превращается в ремесло, и художник перестает быть художником, не имеет более своего лица, а становится – как все, кто зарабатывает таким же способом. Бардовская песня – это рынок или нет? Осталась ли она такой же, как ныне говорят, креативной? И насколько она сейчас востребована?
- Ты же сама видишь – если есть афиши выступлений бардов на стенах и заборах города, значит, песня востребована. У нее есть свой слушатель, такой же благодарный и чуткий, как и раньше. Классики авторской песни не меняются – публика с удовольствием слушает в записях и Высоцкого, и Окуджаву, и Визбора, хоть их и нет на свете. Но в авторскую песню приходят новые люди. И песня по-прежнему – лирика и свобода. Свобода и счастье. Свобода и любовь. Первым бардом был, наверное, Орфей...
- По легенде, это был певец волшебной, потрясающей магии. Но его, как известно, растерзали безумные вакханки, исступленные менады...
- Опьяненные его пением, впав в экстаз от музыки, между прочим! А его голову несло течением Дуная, и она, голова Орфея, согласно мифу, пела, завораживая диких зверей по берегам реки...
- Это намек на бессмертие песни? Человеческого голоса?
- Это намек на бессмертие любви. Орфей любил Эвридику. Спускался за ней в ад. И его поющая голова, плывущая в реке, - образ продолжающейся, бесконечной мелодии. Все звучит, все кладется на музыку – и жизнь, и смерть! Бессмертен вальс – в нем кружатся любовные пары. Бессмертен монолог Гамлета, вопль Отелло над телом Дездемоны – в театре любых времен. Бессмертна нежная песня у костра. И, в результате, бессмертно...
- Искусство!
- Это понятно. Но не только оно. Бессмертно само чудесное, полное неожиданностей, радостей и страстей человеческое бытие.
- Полное любви, несмотря ни на что – я тебя поняла.
ВОСТОК – ЗАПАД:
ПЕРВОБЫТНЫЕ ПИСАНИЦЫ В СОВРЕМЕННОМ ИСПОЛНЕНИИ
Константин Пьянов и Сергей Мишарин
Константин Пьянов – художник не совсем обычный. Он не рисует пейзажи а ля «три сосенки, две березки», хотя очень любит природу. Он не рисует натюрморты а ля «розы в спальню» или «фиалки на кухню», хотя очень любит цветы. .
Он – один из участников проекта «Восток – Запад», в котором играет далеко не последнюю скрипку: изучение сибирских писаниц и петроглифов привело его к созданию необычных произведений, где во главу угла положены рисунки древнего человека, горы времени назад жившего в Южной Сибири – в Хакасии, Туве, на юге Красноярского края.
Очередная выставка проекта «Восток – Запад» - «Сибирские аномалии» в Доме архитектора – не первая персональная выставка Пьянова. У него уже были выставки – может быть, не так уж много, как у зрелого мэтра: Костя еще молод. Он в том счастливом времени, когда мудрость мышления захлестывается волной мощной эмоции. И его осмысление вечных парадигм, его оригинальная работа с историческими источниками, с символикой первобытных фресок заслуживает самого пристального внимания.
Во время экспонирования выставки нам удалось поговорить с Константином, а также с его другом Сергеем Мишариным, фотографом, чьи работы украсили выставку, дополнив ее необходимым документализмом и красотами хакасской природы. О чем думают молодые художники? Какие перспективы перед ними?
- Костя, скажи, когда ты начал рисовать? С тех пор, как себя помнишь… или?..
- Минусинск. Девяностые годы, самое начало. Я приехал в Минусинск в гости к другу. И там познакомился с Володей Тироном -–директором Минусинской художественной школы. И получилось так, что приехал я туда на месяц, а прожил там пять лет. Работал при художке сторожем – ну, и рисовал, конечно. Почему начал все это дело? Тирон меня повез в дивные места. Тепсей. Саяны. Впервые увиденные петроглифы. Я был поражен, ошеломлен, очарован. Моя душа раскрылась навстречу всему этому. Ну и…
- И пошло дело, понимаю. Значит, тебя на живопись вдохновили сибирские писаницы?
- Получается, что так. Рисунки первобытных людей обладают колоссальной энергетикой. Прямо по Кастанеде – это искусство Силы. И меня втянула эта орбита. Самое ценное, наверное, то, что я себя почувствовал среди писаниц настоящим художником. И стал учиться у них мастерству и видению мира.
- У первобытных?
- Именно!
- Сибирь вообще очень энергетическая земля. Не зря Рерихи говорили, что в этих краях – сердце Азии. Именно в этих – Саяны, Алтай, легендарное Беловодье, - а не в Тибете или Индии. А специфика жизни в Сибири отличается от уклада в европейской части России?
- Да. И очень. Сам склад жизни, характеры людей иные. Более спокойные, быть может. Выдержанные. Мужественные. Здесь меж людьми часто встречаешь какие-то, прости за невольную грубость, крысятнические отношения. Или откровенно воровские, обманные. Там этого нет. Потом, природа зацепляет. Природа тамошняя тебя лепит как художника, ты пытаешься соревноваться с ней в мощи, могучести. Контрасты резко континентального климата взбадривают, не дают душевно заснуть – спячка духа для художника очень опасна, она рождает инерцию мышления, самоповторы. Там есть у людей спокойный, ненавязчивый масштаб мышления и простой жизни.
- Короче говоря, сибиряки – все такие Чингисханы! С наружным спокойствием и внутренней силой, способной сдвинуть горы… Скажи все-таки, чем тебя прельстили писаницы?
- Я попытался по-новому осмыслить древний знак. Рождение моих работ, может быть, неслучайное дело. Я шел к ним интуитивно, но целенаправленно, велся, как «ведутся» на любовь – и пришел, потому что это и есть истинная любовь.
- Чего больше в процессе создания – интуиции или рационального композиционного расчета? Быстро ты пишешь – или медленно?
- Интуиции отдам первое место, конечно. Какие-то вещи предельно быстро пишу. И легко. По-моцартовски. Есть работы с долгим осмыслением, с тщательной проработкой образа, идеи, всего микрокосмоса полотна.
- Какая же символика, перенятая у первобытных художников, тебя более всего привлекает?
- Рыбы. По-гречески ИХТИС – рыба – это же аббревиатура имени Христа! Иисус Христос, Царь, Спаситель…. Первые христиане подписывали письма двумя целующимися рыбами. И вообще любили рисовать ее везде. Ну, дальше – дерево. Цветок. Цветок вообще потрясающий символ – это и жизнь, и любовь, и рождение, есть и цветок печали, ухода в мир иной… Это и душа – как бабочка… Далее – спираль. Спираль – и солнечный, и лунный символ. Юрта. Она для меня всегда ассоциировалась с домом, уютом, теплом – среди холодного зимнего мира.
- А в мастерской у тебя зимой холодно?
К.П.: Холодно! Там у меня ни отопления, ни воды, ни газа – только один дровяной камин. Так вот и существую! Для художника, может, и обычное дело… Не у всех у нас мастерские – хоромы… Не редкость – печка, подвалы, чердаки, как и встарь было… Поэтому я каждый год с нетерпением жду тепла – весны, лета. Чтобы начать работать в полную силу. В мастерской площадь маленькая – не для моих больших холстов. Негде развернуться, но терплю. И завалов много. Сейчас вот Великий пост идет – займусь разбором хлама, приведением всего в порядок – к Пасхе.
- А как пришла к тебе идея переснимать писаницы на мягкую ткань или асбестовую бумагу?
- В девяносто первом году, летом, мы уже поехали их переснимать. Мы использовали в этой пересъемке технологии, разработанные сибирским художником Владимиром Капелько. Капеля – так его ласково звали друзья – учился в Красноярске, жил в Абакане и без устали лазил по скалам и пещерам – это его идея накладывать на скалу бумагу или ткань и втирать древний рисунок в нее, используя для этого уголь, сангину, соус. Получается своеобразный негатив архаического изображения. Перетирка. Грустно то, что художники, с кем я там общался, с кем ездил перетирать писаницы, все уже умерли… Чувствую быстротечность жизни. А рядом с писаницами – остро чувствую вечность. И яркость бытия.
- Человечество совершило круг, замкнуло его, снова придя к пониманию древности?
- Чтобы шагнуть дальше, надо заглянуть назад. Это аксиома. Тогда у тебя получится сделать новый виток спирали.
- Профессор Ларичев из Новосибирска исследовал знаки на бивнях мамонта – и пришел к выводу, что это календари первобытных, чертежи звездного неба, такое владение временем, что сейчас подвластно самым точным математическим расчетам! А ведь такое простое исполнение! Значит, нам предстоит вернуться к Простому? Но к такому, что в себе несет всю сложность мира?
- Да, будет возвращение к истокам. Век упрощения вещей. Тогда и сложное мы поймем по-другому.
- Как ты видишь свое творчество дальше, во времени?
- Важно не топтаться на месте. Движение непрерывно. То, что я сделал, это этап.
- Видятся ли тебе герои твоих картин за кадром холста?
- Обязательно. Они живут своей жизнью, иногда даже неподвластной мне. И они же для меня более чем реалистичны. Реализм не в копировании действительности. Елочка, написанная лаконичным знаком, выглядит более убедительно и реалистично, чем со всеми донельзя прописанными иголочками.
- Я видела твои портреты. Они идут от традиций Модильяни, Мунка, Фрэнсиса Бэкона. Они очень смелые. Удается ли тебе схватить характер портретируемого – или ты больше фантазируешь?
- Конечно, удается! Дело не в фотографической похожести. В портрете все дело именно в тайне личности, которую художнику удается ухватить за хвост.
- Расскажи о семье. Это интересно всегда, кто нас родил!
- Бабушка – директор ресторанов. Она строила… нет, дедушка вообще-то… для бабушки… наш знаменитый ресторан «Бурлацкая слобода». Мама – работник торговли. Отец – милиционер: его распределили на Север, и мы всей семьей в свое время поехали жить в Дудинку. Так что я старый сибиряк. Жена Мила закончила факультет промышленного дизайна нашего Архитектурного университета. У нас двое детей: дочка Даша и сын Иннокентий.
- Учишь ли ты детей рисовать?
- На старой квартире сын мне всю стенку разрисовал. Я не препятствовал. Даю всем свободу. Но на нашу семью одного художника пока, думаю, хватит.
- А Сергей, твой друг? Отличный ансамбль у вас на выставке создался… Почему ты, Сережа, занялся не живописью, а фотографией?
- Я с детства хорошо рисовал. И любил рисовать. В армии тоже все время – с карандашом в руках. Хотел поступать в одно из московских художественных училищ… Но – отошел от этого. И не жалею. Фотография – страшно увлекательная вещь. Я вот работаю на теплоходе. Города интересные мимо тебя проплывают, пейзажи потрясающие – и я стал пытаться все это запечатлеть, стал делать пейзажные снимки. А теперь после поездки в Сибирь стал на природу вообще по-другому смотреть. Я увидел там красоту невероятной мощи Творца… что-то неземное, первозданное. Если хочешь, абсолютную красоту. Божественную. Такой здесь не встретишь. Там действительно пахнет древностью земли, ее первородностью.
- Трудно проявить креативность, собственный неповторимый стиль в фотографии. Мастера идут к этому годами. Как ты находишь нужный кадр?
- Просто ты смотришь СВОИМИ ГЛАЗАМИ на мир. Например, трудно съемкой испортить уже существующий великолепный петроглиф. Он есть объективно, вне тебя и твоей камеры. Но всегда существует момент интерпретации. Надо не просто делать фото, а привносить в него нечто свое: свет, ракурс, акцент и прочее.
- В фотографии, как ни в каком другом искусстве, то и дело приходится преодолевать барьеры чистой технологии. Как ты справляешься с этим?
- Да, все-таки фотограф, ты права, находится в жестких тисках технологий! Вот вспоминаю, как из экспедиции приходилось ездить в Минусинск – семь часов, обратно в горы – еще семь часов – для того, чтобы перезарядить батарейки! А из ста сделанных фотографий – так бывает тоже – остается пара-тройка хороших. Мощный отсев идет. И что? Это наш процесс. Это наша жизнь.
- А природой в Сибири наслаждался – или приходилось и бороться с ней?
- Помню, в горах попали в сильнейшую грозу. У Кости палатка протекает. Молнии ударяют справа и слева! Такие мощные пучки, аж глазам больно! Костя говорит: давай аппаратуру вертикально поставим, как громоотвод! А я ему: нет, Костя, складывать такие печки-лавочки не будем! Там же снимки! Лучше уж так умрем! Потом долго смеялись. Но молнии действительно страшные, до ослепления, и плотной чередой идут, как цунами, утонуть можно во вспышках.
- Что тебя, как автора, сейчас привлекает в фотографии?
- Хочу запечатлеть красоту мира. Я – как некий передатчик, проводник, который берет эту красоту у природы и дарит людям. Мы часто не замечаем, мимо каких сокровищ ходим, бежим легкомысленно…
- Вопрос к вам обоим. Как вы относитесь к синтезу искусств? На любой выставке живописи или графики сейчас не обходится без скульптур, объектов, инсталляций, музыки, пластики и иных синтетических показов-экспериментов.
- Разумеется, синтез искусств усиливает впечатление от выставки. Разные искусства цепляют разные струнки в душе человека. У нас с Сергеем, считаю, получился идеальный вариант – фотография словно объясняет живопись, дополняет, комментирует. Фотография, наряду с ее самоценностью, здесь еще и ворота, вход-вступление в мою живопись – особенно для тех, кто видит ее впервые или хочет лучше понять.
- Маленькие фотографии плавно перетекают в большие полотна. И это соотношение масштабов работает на динамику выставки. Разные панорамы, разнообразие позиций, смена горизонталей и вертикалей – это наш уникальный выставочный ритм, который мы сами выстроили.
- И последний вопрос. Как вы для себя видите ваше продвижение? Ваше бытие в мире?
- Вообще-то художнику выставки надо бы везде показывать, где сможет. Но я бы хотел увидеть наши выставки, например, в Японии. Там бережно, с понимаем и ответственностью относятся к культуре. Особенно к художеству, интерпретирующему искусство очень далекого прошлого. Восток – земля традиций, это там священное. Мы же многое забыли. И приходится порой объяснять на пальцах то, что для человека Востока очевидно. А для Запада и наша Россия – уже Восток. Так что художнику важно объединять этносы и времена.
СКУЛЬПТОР СЧАСТЬЯ
Николай Погорелов и его изваяния: «Вызываем Дух Дерева!»
Красота – материя неуловимая. Сопротивление материала в процессе ее создания, быть может, играет невероятно важную роль: чем сильнее оно, тем явственнее и выразительнее уже созданные мастером легкость, грация, полетность.
Быть скульптором – дело столь же тяжелое, как играть на органе или валить лес. Работа явно из мужских. Хотя русское искусство знавало в начале прошлого века и женщин-ваятелей – вспомним ту же Голубкину, Лебедеву, Мухину. Однако с лаврами титана Микеланджело или, к примеру, мощного Родена не соперничает никто.
Приходят новые ваятели – и по-новому видят мир.
Николай Погорелов – откуда он взялся в Нижнем?
Он делает скульптуры из дерева – и в этом он похож на всех своих безымянных предков-язычников, древних славян, древних зырян, древних жителей Пармы или сибирской тайги, которые резали из дерева амулеты и обереги, вырезали фигуры грозных идолов, обступающих священное капище, или крохотных куколок для услаждения и отрады малых детишек – духов продолжения рода, что вешали в избе над люлькой новорожденного. Деревянный скульптор – самый древний скульптор Земли. Его материал одновременно мягок и податлив – плывет под острым ножом и резцом, как масло, - и стоек и упруг, как мужественно стоек одинокий дуб в полях или гордая корабельная сосна на юру. Дерево – это ЖИВОЙ материал. Его дарит мастеру природа. Поэтому он относится к нему уважительно и любовно. Древние резчики по дереву просили лесных богов: «Лесушко бажоный, дай позволенья взять от тебя деревце, чтобы выточить из него бога Реки, бога Озера, бога Небес широких!..» Дерево теплое, оно дышит, оно пахнет смолой-живицей и тысячью иных запахов; оно напоминает нам о том, что все мы – дети одного живого пространства, одной колыбели – в инфракрасных лучах лист дерева обрамлен светящимся ореолом – аурой, так же, как и человек и любое живое существо.
Николай Погорелов живет в Доскине под Нижним, в своем доме. Деревенский дом, да еще с мастерской под самой крышей – мечта всякого художника. Дом населяют деревянные скульптуры – большие и малые, веселые и грустные, разных мастей – и белые, по которым только что прошелся резец, и протравленные морилкой, приобретшие благородный темный тон. Вокруг дома – сад, огород и баня: друзья весьма ценят маленькую баню, где хозяин парит гостей так, что мало не покажется – красные и распаренные, они выскакивают на снег – зимой, окатываются ледяной водой из ведра – летом, только чтобы выжить после раскаленной геенны огненной!
Жизнь – такая вот парилка. В ней тоже – одни контрасты: после наслаждения радостью из коварной шайки ошпарит горе, после черной полосы неудач – головокружительное везение, успех, праздник…
В жизни Николая Погорелова, как в жизни каждого, бывали и черные, и белые полосы. Сын репрессированной Анны Алексеевны Погореловой, сосланной в далекую и жестокую Воркуту – гиблое место, где легендарная страшная пурга похоронила под собой десятки тысяч живых душ, осужденных тираном, «отцом народов», на муку и смерть, он, может быть, вспомнил о своих родных в Нью-Йорке, в блестящем Музее современного русского искусства, на своей персональной выставке, когда его поздравлял Александр Глезер, знаменитый коллекционер и галерист, и мэр Джерси-сити Берт Чандлер… Неисповедимы пути, которыми идет человек. Как происходит так, что ты выбираешься на свою стезю, уходя из несудьбы – в судьбу?
Беседуя с Николаем у него дома, после его уникальной бани, в окружении не менее уникальных скульптур и еще более уникальных гостей, среди которых – драматурги и писатели, певцы и режиссеры - привлекает Погорелов в свое Доскино к себе цвет нижегородской богемы, что греха таить! - понимаешь, какую драгоценность имеет Нижний в его лице. Имеет – и, удивительно, будто бы не замечает этого. Взаимоотношения пророка и отечества иной раз трудно бывает истолковать.
- Коля, вот веер старых – воркутинских – фотографий из семейного альбома… Тяжела, но драгоценна и интересна была героическая жизнь твоих родителей за Полярным кругом, в царстве ГУЛАГа! Но на этих фотографиях вижу тебя – часто – в окружении музыкантов, и самого – то с гитарой в руках, то за ударными… Что это? Увлекался в то время эстрадой?
- Я по образованию вообще-то технарь. Но там, на Севере, в юности ранней, меня потянуло к искусству. Что там потянуло – как на аркане поволокло! Я всегда любил и чувствовал музыку. Дышал ею. Играть хотел. Друзья поддерживали… Музыка в то время была эквивалентом свободы. Без слов – а все можно сказать! Ну, изобразительное искусство, впрочем, тоже. В бессловесных видах искусства, неважно, пространственные они или временные, всегда можно развернуться, высказать все без утайки, освободиться, создать желаемое. В литературе, например, в те годы нельзя было это сделать. Моя мама собрала в Воркуте замечательную библиотеку. Так я читал писателей прошлых веков – и удивлялся степени их свободы на фоне наших советских запретов! Только соцреализм – и ничего более! А у Достоевского, у Кафки, у Монтеня, у Гете, у Пруста, у Соллогуба – сплошная метафизика!
- И какой же метафизикой для тебя все-таки стал твой заполярный Север?
- Прямой. Образы первых моих работ пошли, наверное, от деревянной скульптуры Севера – а там перемешались, как ягоды в сборном варенье, и деревянные божки коми, и славянские русалки и берегини – очень их люблю! – и пермская деревянная скульптура, особенно с ее евангельскими сюжетами, которые пермяки трактовали как сценки из крестьянской жизни, там и Иисус на усталого крестьянина похож… Север – это, кроме ГУЛАГа, еще и русская сказка. Еще и тундра, обладающая изумительной красотой – эти просторы разноцветной травы по весне, эти озера, как хрустальные чаши, снег, белыми полосами лежащий в июне на соцветиях морошки…
- Морошку, знаешь, Пушкин перед смертью у жены попросил…
- И ему принесли, кстати. В Петербурге тех лет можно было туес морошки на рынке купить…
- Отличная ягода, между прочим. Желто-янтарная, на кетовую икру видом похожа… А вкусом… ох... нет сравнения ни с чем...
- Сравнивать бесполезно. Так же, как и северные цветы ни с чем не сравнить. И северные реки. И северные церкви – деревянные…
- Без единого гвоздя сработанные, как на Кижах?
- Да, дерево на Севере любят и ценят – именно потому, что на излете тайги деревьев уже мало, ведь карликовая береза тундры – это уже только намек на дерево.
- А как ты все-таки скульптором сделался? Ведь музыкантом же хотел?
- Как? Незаметно. Резал и резал, и все тут. Знакомые радовались, даже восхищались. Говорили: ну ты, Николай, молодец! А для меня они были все – живые. Герои мои. Я, пока режу, - целую жизнь вместе со скульптурой проживаю. Душу в нее вдыхаю.
- Как древний волхв?
- Да, возможно, ваятель и есть волхв. Фигура – это ведь магия. Вид магии. Древний человек вытачивал из дерева, из камня фигурку, например, удачливого охотника, целовал ее, медом мазал, чтобы она принесла ему удачу на охоте – и вот она удача, и охотник целует фигурку и молится ей, и благодарит ее! Тут крепкая связь желаемого и действительного. Это уже потом в изваянии стали видеть красоту и всяческую эстетику, и скульптура стала предназначаться исключительно для любования. Раннее искусство во многом было жизнью – ее обрядами, ее любовным соитием с природой. Такой вид древнего Эроса.
- У тебя, кстати, многие скульптуры утонченно-эротичны! Это задумка – или так получается?
- Я стараюсь идти от естественности замысла. А естество – это природа и вся ее неподдельная грация. А грация – это чувство. Ну, а чувство – надо ли объяснять, что оно такое? Я действительно режу свои фигуры с любовью. Особенно женские, конечно…
- И они имеют успех у публики. Человеческое тело у тебя – говорящий, поющий инструмент природы! И масса оттенков чувства, множество его ипостасей – от радости полной открытости, искреннего любовного порыва – до молчаливой молитвы одиночества…
- Но я же не одних женщин ваяю все-таки. Много и… не люблю, правда, этого слова… концептуальных вещей. Философских. Где чистая мысль, определенный образ.
- И, добавлю, собранная и лаконичная, вполне современная пластика, идущая от пластики Сидура, Силиса, Иулиана Рукавишникова, Генри Мура…
- Ну, Мура! Мне до него еще ой-ой-ой…
- Каждый мастер хорош по-своему. А Шемякин как скульптор нравится тебе?
- Спрашиваешь! Тут серию его фильмов по телевизору показывали – сделал он такое божеское дело, снял фильмы об основных символах-образах мирового искусства. Шар, сфера, рука, череп, смерть… Так или иначе, все изобразительные мотивы укладываются в набор архетипов. И ими человечество пользуется с незапамятных времен. Шемякин это дело виртуозно отследил. Я все фильмы на кассеты записал – и друзьям показывал, кто увидеть по ТВ не смог. Это все равно что в Нью-Йоркском университете шемякинскую лекцию прослушать…
- Кстати, о Нью-Йорке! Вот великолепный город! Хоть и безумный! Столица мегаполисов, можно сказать! И у тебя, я знаю, в Музее современного русского искусства там была персональная выставка?
- Ну да! В декабре 1998 года. Событие, конечно. Я рад был. Александ Глезер пригласил тогда трех живописцев – Яновского, Головченко, Фуфачева – и меня, скульптора. Дима Яновский не смог полететь – напряг какой-то у него был… а авантюристы Головченко и Фуфачев полетели, и я с ними! Прикол был отменный, когда в нью-йоркских газетах – а о наших персоналках аж в тридцати столичных изданиях написали – Глезер нас представляет: «В Музее современного русского искусства – выставки нижегородских художников! Николай Погорелов из Воркуты, Слава Головченко из Питера, Володя Фуфачев – из Красноярска…» Нью-йоркцы читают и, наверное, думают: ну и шутник же этот Саша Глезер, где же здесь Нижний Новгород-то?!
- Во все времена и везде духовный генофонд освежался потоками, вливающимися в местный колорит извне. В Нью-Йорке у тебя были интересные встречи? Что тебе больше всего запомнилось в Америке?
- Как мы пиво пьем под статуей Свободы. В Америке на улице распивать напитки строго запрещено! Полисмен запросто оштрафует, и на большую сумму! Но разве русскому мужику, да еще художнику, это внятно объяснишь! Потрясающий, конечно, МОМА-музеум – музей современного искусства. Жаль, что в Нижнем у нас такого нет! У нас художники не хуже! На выставке хорошо принимали. Работы купили – чего еще желать? Газеты статьями пестрели! Похоже было на фурор. Мы даже и не ожидали, откровенно говоря. Мы там жили в мастерской Алексея Хвостенко – в просторечии Хвоста, художника и барда – в спортивном зале, под мастерскую оригинально приспособленном. Подруга Хвоста, писатель Юля Беломлинская, нас опекала – гречневую кашу нам варила. А мы освоили еще и китайские ресторанчики – там подавали громадные китайские пельмени черт знает с какими приправами. Два пельменя съешь – и, о чудо, сыт! А Саша Глезер, конечно, большой оригинал. В ресторане русской эмиграции «Приморский» он однажды в потасовку ввязался. И выхватывает из кармана – револьвер! И стреляет в воздух – раз, другой! К нему бросаются: Саша, Саша, что вы, уберите сейчас же оружие, вы же… не в Грузии! На что Глезер горделиво отвечает: «Я всегда в Грузии!» – и прячет револьвер в карман джинсов.
- При чем тут Грузия?
- А Саша в Тбилиси родился и вырос. У него отец еврей, а мама осетинка, а родина – Грузия. Убийственный коктейль, однако.
- Друзей в Америке ты завел?
- А как же! И горжусь тем, что хоть кое-как, а по-английски там – говорил… О, а как мы улетали – это отдельная история! Мы со Славой Головченко наш рейс… позабыли! Сидим в кафе «Данте», выпиваем, смеемся… успехи отмечаем… и вдруг Славка в ужасе хватается за голову: «Коля, мы же с тобой, между прочим, уже давно летим!» Я: как это летим?! А Фуфачев сидит напротив – сначала побелел, потом хохотал – не мог остановиться… Ну, бегом в аэропорт Кеннеди! Триста долларов доплатили – и полетели. Не без приключений!
- А негритянскую музыку удалось вволюшку послушать? Тебе, меломану?
- Удалось! Там в кафе, в ресторанах – обалденный джаз. Традиции Армстронга, Дюка Эллингтона, Гершвина, между прочим, в нынешнем Нью-Йорке еще как живы. И мулаток, поющих не хуже Эллы Фитцджералд, слышал. И с одной даже танцевал!
- Значит, прекрасный Нью-Йорк был к тебе благосклонен!
- Это правда. Я понял, почувствовал, что это отнюдь не бешеный «каменный мешок», которым его представляют в России, да, может быть, и в мире, а интересный и по-своему изящный город, полный воздуха и света, зеленых парков – и даже белочек в них, которые едят у тебя из рук! Это город – модель единого мира, варево народов, разумеется, очень сложный и неоднозначный, но бесспорно – бурлящий котел идей, течений, смелых находок… И деньги там крутятся, это понятно, большие. И культурные проекты масштабны.
- И полетел бы туда еще раз? С выставкой, скажем, в галерее Гуггенхейма?
- Не отказался бы. Но пока я не готов к такому рывку. Поживем, поработаем. Пусть внутри звучит моя музыка, а я буду ваять ее, резать в дереве.
- И что, музыкой после Воркуты больше не балуешься? Кстати, когда ты переехал в Нижний? Давно?
- Давненько. Дом, в котором мы сидим беседуем, - мамин дом. Здесь жили наши родные. После того, как ее реабилитировали, она вернулась сюда, на родину. А для меня-то родина – Воркута. И все же и меня потянуло на землю предков. Я продал свою квартиру в Воркуте, обидно, просто за копейки, и приехал сюда. А на эти квартирные деньги в утешение купил себе хороший музыкальный центр.
- Здесь теплее, чем в Заполярье?
- Здесь «центрее», конечно же! Мне захотелось принимать живое участие в российской художественной жизни. Выставляться в галереях, иметь свою публику. Ездить в Москву – она же рядом, Нижний, если можно так выразиться, это…
- Наше Переделкино?
- Вроде того! Сел в электричку – четыре часа – и тебе распахиваются выставочные залы и вернисажи, о которых в заснеженной Воркуте ты мог только мечтать… Это не значит, что в Воркуте не было талантов. Были! И есть! Яркие, удивительные! А я вот сюда сбежал… Не жалею. В жизни ни о чем не надо жалеть.
- А сейчас на Север ты наведываешься?
- А как же! Вот недавно был. Какие встречи были! Слезы и песни! Друзья меня даже в Нижний не отпускали. Кричат: все равно ты наш, все равно вернешься! Но я так понимаю – не вернусь. Нельзя войти в одну реку дважды. Даже если очень хочется. В Воркуте у меня взрослый сын, уже женился… Жена Галя так и живет многие годы – между Доскином и Воркутой. Это тоже женский героизм, наверное… Поэтому я часто остаюсь один… и работаю. Может, для меня это благо. Скульптура, как любое искусство, требует сосредоточения, уединения, раздумий. И чтобы никто не мешал.
- О чем ты мечтаешь?
- О многом! Мечтаю прочитать книги, которых не прочитал. Сделать скульптуры, которые не сделал. Подняться на высоту, на которую не поднялся. Но если мне Бог этого не даст – я роптать не буду. Я когда представлю, в домах у скольких людей мои скульптуры, в каких выставочных залах я выставлялся, сколько красот природы я увидал, - думаю: какой уж тут ропот! Как это у Бродского: «И, пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность…»
- Последние, наиболее памятные и значимые события для тебя?
- В Арт-хаусе – домашнем салоне искусств Елены Минской – у меня купили скульптуру. Красивая обнаженка, удачная. У хороших людей сейчас. Участие в трех выставках на Нижегородской ярмарке. Новый роман Пелевина вот прочитал… Мамы больше на свете нет – осенью прошлого года ее не стало. Светлая память ей – она была человеком Духа. И меня туда за руку ввела. Может быть, я нахожусь внутри искусства именно потому, что у меня была такая мама. Как цветок морошки в холодной солнечной тундре.
ВОЛШЕБСТВО ТИПОГРАФСКОГО СТАНКА
Игорь Преловский – нижегородский полиграфист и издатель
Есть судьбы, с виду скромные и незаметные, а на самом деле отражающие время почти как символ-знак.
Есть люди, которые просто каждый день хорошо и старательно делают свое дело, не замахиваясь на искушение звездной славой и не посягая на прерогативы знаменитостей.
Однако этим судьбам и этим людям, живым горячим печатям на ткани быстротекущего Времени, видимо, приходится, хотят они этого или нет, быть небом, в котором горят звезды; быть землей, на которой растут сады; быть воздухом, которым дышит жизнь, ибо в безвоздушном пространстве ты, как ни крути, не выживешь.
И, конечно, быть огнем, чтобы все это - согревать и освещать.
Осознают ли они это сами? Быть может, это им и не надо осознавать. Типичность биографии незаметно переходит в ее неповторимость. Где эта грань? Возможно ли ее отследить и зафиксировать?
Типограф и издатель Игорь Преловский улыбается: а зачем? В жизни все так неуловимо, так постепенно, так непредсказуемо, так…
- …так волшебно, хочешь ты сказать?
- Да нет, я все-таки реалист. Хотя нам всем очень важно правильно улавливать причинно-следственные связи. Одно неверное движение – и твое будущее рушится. А может, и историческое будущее. Помнишь рассказ Рея Бредбери о том, как один человек, пропутешествовав в далекое прошлое на машине времени, убил бабочку – а потом, когда вернулся в свое время, обнаружил с ужасом, что цивилизация пошла по абсолютно другому пути?
- Слетать в прошедшее на машине времени мы с тобой не можем, но вспомнить его можем запросто. Ты, Игорь Преловский, нижегородский типограф, главный редактор издательства «Дятловы горы», как ты начинал? Ведь не издателем же ты родился?
- Я по профессии – кадровый военный.
- Вот это да! С Северного полюса на Южный…
- Я закончил училище связи в Полтаве, на Украине. И много лет занимался военным делом – служил Родине.
- Где?
- В войсках ПВО. Занимался там вопросами связи. Правда, когда я еще учился, мне педагоги с осторожностью говорили: не на своем ты месте, парень, ты, наверное, гуманитарий. Но я не скажу, что мне не нравилась армия. Нравилась! Это чисто мужское занятие, суровое.
- Военные ведь много ездят по стране?
- Мне не довелось постранствовать. Я после Полтавы поехал служить в Костромскую губернию, в Шарью, там прожил какое-то время, а потом приехал в Нижний - и стал нижегородцем... и из армии ушел.
- Так как же все-таки происходил этот переход к совершенно другой сфере деятельности – книжному делу?
- Ты прекрасно помнишь тревожное начало девяностых, развал СССР. Тревога быстро переросла в катастрофу. Армия стала не нужна. Части ликвидировали. Офицеры не знали, куда себя девать. Своеобразная историческая драма. Я не обозначу тебе точно, как, с какого момента я приступил к типографскому делу. Но меня к этому подводила сама жизнь, и я, видимо, умел слушать ее.
- Тебе захотелось делать книги?
- Наверное, да! В институте я занимался немножко полиграфией – мы размножали документацию, тискали что-то самиздатовское… Но это все равно репродукция, издание уже готовых, сделанных кем-то вещей.
- А потом ты вживе столкнулся с теми, кто производит тексты? С писателями?
- Нет, с составителями. Кто-то приходил, говорил: вот, надо бы учебник переиздать, плохо издан, я тут составил его по-другому… И больше всего в то бурное время с людьми приходилось общаться на темы несовершенства мира – ведь он, привычный, ломался, трещал по швам. И возникало тогда внутри вполне естественное желание – его переделать. Улучшить. Хоть немного. Своим делом. Тем, которое тебе хочется делать – и которым ты владеешь. Но я ведь, это понятно, не с книг начал. Наша типография занималась изготовлением «скучных» канцтоваров, календарей, рекламной продукцией, упаковкой…
- Но этим она и сейчас занимается! И ведь это все нужно людям, необходимо им каждый день! А без Марселя Пруста или без Чака Паланика они, быть может, и проживут…
- Нет. Не проживут. Работа духа так же насущна, как каждодневный хлеб. Я это понял.
- С чего же все-таки началось твое издательское дело?
- Ну… даже забыл. Какие-то первотолчки, конечно, были. В 1999 году в Шарье встретился я с парнем одним, с поэтом… Мы сидели, говорили, он читал мне стихи… И что-то неведомое, притягательное тогда приоткрылось мне. «Люди книжек не читают! Люди обеднели душой… Плохо дело! Если книжки делать перестанут – что с нами будет?» Я представил себя издателем. Стал внимательно читать тексты, что попадались мне в руки. Одного хотелось печатать сразу, я даже видел – внутренним зрением - эту книгу, как она может выглядеть, даже ее дизайн, формат… Будто бы держал ее в руках… Другого – нет.
- Кто был твоей первой издательской ласточкой?
- Первым для издания принес книги из серии «Свеча горела» Олег Рябов, наш известный антиквар, сам поэт, писатель и издатель. С нами стали работать Николай Рябошлык, известный полиграфист, профессиональные редакторы Михаил Редошкин, Геннадий Щеглов – и они стали подтягивать к нам писателей, поэтов… Художник Толя Гришин иллюстрировал книги… Вдохновителем идеи этой серии, «Свеча горела», был Олег Рябов, а мы технически исполняли проект. И после «Свечи» к нам стали обращаться пишущие люди. В самой «Свече» был шесть книжечек, в том числе нашего замечательного, увы, покойного поэта Виктора Кумакшева…
- А дальше?
- В основном нам несли стихи. Море стихов. Я тогда, помню, думал: что ж это такое, все пишут стихи, как от стихов спастись. Но мы еще не выступали как издатели – это были типографские заказы. Я стал уже влезать в сами тексты, в композицию книги, мы с помощниками что-то меняли, переставляли, выстраивали архитектонику текста, вникали в секреты дизайна… А вокруг уже крутились писатели, каждый – со своим внутренним миром, со своей интонацией, и я – через них, не только через их тексты, что я обращал в книги, но и через их живые личности – ощущал все больше уникальность творческого процесса. Уникальность самой литературы. Полтора года назад мы составляли первый выпуск нижегородского альманаха поэзии и прозы «Земляки». Теперь их уже пять.
- С кем из нижегородских авторов ты общался в последнее время? Какие книги изданы тобой? Кто тебе стал дорог и как писатель, и как человек?
- Я работал с Валерием Шамшуриным, делал его книгу о патриархе Гермогене – отличный исторический роман, как, впрочем, все, что выходит из-под пера такого мастера, как Валерий Анатольевич. Очень хорошую, на мой взгляд, книгу рассказов написал поэт Женя Эрастов. Если он будет так работать и дальше – мы получим глубокого, драматического, сильного прозаика. У Марины Вахто прекрасные стихи. Издал и роман Константина Проймина «Город». Вещь, отражающая канувшее время – и ностальгическая, и концептуальная – именно потому, что очень реалистическая.
- Ты издал великолепную книгу о создателе параллельного, авторского кино Владимире Кобрине.
- Да, мне повезло. Кобрин – гениальный сценарист и режиссер. Он из тех людей, которые шагают в Неведомое. Я бы назвал его Андреем Тарковским документального кино. Эта идея, издать книгу о Кобрине, не моя. В Москве я встречался с киношниками, у них уже была мысль сделать огромную, энциклопедическую книгу о Кобрине, и, что весьма ценно, были уже собраны все материалы. Но эта книга – не единственная: мы издали еще сценарии Кобрина и книгу воспоминаний Ольги Сургучевой, супруги Кобрина.
- Три книги – это уже проект. Я знаю и другом твоем проекте. Ты хочешь делать Ассоциацию издателей Поволжья. Насколько продвинулась вперед эта идея?
- Пока у нас существует только оргкомитет. Но и это уже хороший шаг. Люди пока думают, вырабатывают стратегию. И не только: оргкомитет – это несколько издательств и типографий, объединенных одной идеей и возможностью ее развития, и мы сейчас ведем переговоры и делаем общие дела. В общем, все развивается нормально! В начале девяностых в Нижнем было ведь всего с десяток типографий. И все. Теперь их больше ста пятидесяти. Но у нас у всех единое пространство, такое «издательское поле», и на этом поле – ограниченное количество участников этого «матча», поэтому часто идет естественное перетекание авторов, составителей, идей, осуществлений проектов… и это везде так, не только в Нижнем. Это нормальная, здоровая конкуренция. В Москве Акунина печатает «Захаров», печатает «Эксмо», печатает «Олма-пресс». Хотя у каждого издательства есть свой круг авторов, с которыми оно плотно работает и делает с ними собственные проекты.
- Разговоры по душам с авторами, конечно, у тебя в жизни были?
- Конечно. И еще какие! В лоб ведь нельзя решить ничего. Дух, душа – это тончайшие материи. Из них, собственно, и соткан текст как таковой. А вот станет ли он книгой, что завоюет умы и сердца – это уже другой вопрос. Иной раз разговор с писателем дорогого стоит. Чужой духовный опыт, когда он входит в твой, может повернуть твою жизнь.
- А смешные случаи у тебя были с писателями?
- А как же! Вот недавно прихожу в налоговую инспекцию – стоит один наш поэт и ругательски ругает налоговиков! Я к нему: «Саша, что это ты-то тут делаешь?!» А публика уже заводится вовсю, ибо он ругает налоговую так, что даже в Москве слышно! Тронная речь! А ему, оказывается, прислали бумажку, из которой явствовало, что он должен пойти и заплатить девятнадцать рублей налога – и он даже не понял, за что!
- Ну, что с гуманитария взять… Мы же правополушарные люди. А тот, кто занимается, к примеру, бизнесом, наукой, промышленностью, военным делом, расставляет вехи своего внутреннего мира так четко, что и во внешнем не ошибется. А писатель – он… Сталкер. Он всегда идет в Зону. В неизведанное.
- Что, между прочим, большая радость! Кайф, драйв, экстрим…
- Прекрасно, хоть и опасно, быть первопроходцем. Вот семья, это же тоже каждый день – путь в неведомое. Дети порой такие номера откалывают, что ой-ой! И ты должен мгновенно решить, как поступить…
- Да, это так. У меня четверо детей. Но это не значит, что я чувствую себя каким-то таким щедрым и могучим главой большого семейства. Наверное, я… черствый и сухой человек… снаружи… а внутри?..
- Ты просто дисциплинированный. То, какой ты внутри, знают твои близкие люди. И, поверь, они любят тебя таким, каков ты есть. Что делают твои дети?
- Иные из них, между прочим, взрослые уже. Дочь Яна работает в издательском центре «Инфроком», верстает книги. В некотором роде по стопам отца пошла, это уже династия… (смеется). Даша учится в школе – и, представь, без ума от телепередачи «Дом-2», что меня очень печалит! Дети думают, что для успеха не надо учиться, вкалывать, париться, а надо просто вытянуть счастливый лотерейный билет и – бац! – выиграть в лотерею миллион чего угодно! Что надо сделать какой-то хитрый и ловкий социальный ход… Они сильно ошибаются.
- Не одна Даша хочет вытянуть такой билет…
- Может, это тенденция, не знаю.
- А сыновья?
- Марат и Ренат тоже хотят взять от жизни все. И, может быть, это и нормально, не знаю. Ренат уже работает. Их будущее – в их руках, понятно.
- Есть такая пословица: не родители выбирают детей, а дети выбирают родителей. Хорошо, что они выбрали тебя! Можно гордиться таким отцом.
- Никогда не думал о себе в превосходной степени. Но, улучшая жизнь, ты невольно должен попытаться улучшить себя. И это значит – надо быть внимательным к своим поступкам и даже к мыслям. Без дидактики скажу: постарайся сделать человеку так хорошо, как ты хочешь, чтобы кто-то, в самом близком будущем, сделал тебе. Тогда гармония мира не будет разрушаться.
- Игорь, это уже почти готовое стихотворение в прозе! Может, от издательской деятельности ты перейдешь к писательской?
- Даша у меня пробует писать. Я не препятствую. Дети должны пробовать все – и сами выбрать свою судьбу.
- А я очень рада, просто счастлива, что именно у тебя, в издательстве Игоря Преловского "Дятловы горы" в Нижнем Новгороде, вышли в свет мои книги "Юродивая", "Империя Ч", "Зимняя Война, "Красная Луна", "Ярмарка", первое издание романа "Царские врата"... Это незабываемые годы. И это первые мои книги прозы. Я сейчас от них далеко ушла. Но хорошо, что мы с тобою их издали.
ЗАХАР ПРИЛЕПИН:
«Я ПОПРОСИЛ У ПУТИНА АМНИСТИИ ДЛЯ ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫХ»
Молодой писатель сейчас – не кабинетный воздыхатель. Он должен быть в гуще событий. На гребне времени. Внутри его резких контрастов и необъяснимых парадоксов.
Тогда, может быть, он напишет то, что опередит время, обскачет его.
Молодой писатель Захар Прилепин, живя бедами и радостями наших дней, кажется, в своих романах время опережает. Хотя его книги, ставшие известными и любимыми в России, - о самых что ни на есть наших горячих социальных точках: «Патологии» - о войне на Кавказе, «Санькя» - о нацболах. Обжигающая лава живой жизни под пальцами мастера становится вечным рельефом. В том, что Прилепин – мастер, сомневаться не приходится: его «Патологии» попадают в финалы двух громких литературных премий - «Национального бестселлера» и «Русского Букера». Успехи Прилепина и вдохновляют, и отрезвляют. Вдохновляют потому, что, если твое произведение востребовано и любимо, у тебя, автора, вырастают крылья, хочется создать что-то высшее, сильнейшее. Отрезвляют – потому, что жесткость и даже жестокость наших дней предполагает наличие постоянного пристального внимания к срезу всех общественных процессов: писатель – общественный человек.
Захар Прилепин внимателен, собран и оптимистичен. Это и армейская выучка. Это и внутренняя самодисциплина. Это и врожденный острый ум, цепляющий все подробности жизни. Самое гениальное в Захаре то, что в нем нет ни грана симптомов звездной болезни - он весел, прост и открыт, что есть признак высокой культуры духа.
Совсем недавно Захар Прилепин встречался в Москве с Владимиром Путиным – в составе делегации молодых российских писателей, драматургов, критиков. Каков был диалог молодого правителя и молодого литератора? Он уже стал историей. А значит, в какой-то степени он уже мифологичен и достоин запечатления, быть может, в новом прилепинском романе. Хотя жизнь, ее неповторимость невозможно, как голубя, поймать руками. Пришпилить к белой странице рукописи...
- Захар, твои «Патологии» уже переиздавались несколько раз...
- Пять раз. Журнал «Север», «Роман-газета», «Искусство кино», «Андреевский флаг", «Ad Marginem»...
- Как ты сам воспринимаешь сейчас свой первый роман?
- Сложно сказать... Отрезанный ломоть. Мое прошлое.
- Это нормальное, здоровое чувство художника. Ты идешь дальше.
- Да, отрезанный ломоть – и в смысле самой стилистики текста, его эмоций, и в смысле той жизни, которая толкнула меня на его написание. Сейчас я обошелся бы с ним иначе... Прекрасно, что роман впервые опубликовался в журнале «Север» - в журнале, где в свое время печатались наши мастера: Белов, Маканин... Если бы я публиковал его сейчас, я бы опубликовал его в «Новом мире»... или, с чувством веселой злобы, в «Нашем современнике», к примеру. Но что произошло, то произошло. Странная история романа затормозила его приход к читателю. Но – в результате все получилось. Я заработал премии, деньги. Я продал права на экранизацию этой книги. Один из наших популярных актеров решил попробовать себя как режиссер и выбрал для этой цели «Патологии». Я рад.
- А второй роман - «Санькя»? Какова его судьба?
- «Санькя» вышел в «Ad Marginem» и вошел в шорт-листы «Национального бестселлера» и «Русского Букера». На этот роман вышло более ста отзывов – везде, практически во всей серьезной российской периодике.
- В Нижнем его сейчас можно купить?
- Да. В книжном магазине «Дирижабль».
- Как ты относишься к тому, что живешь в Нижнем, а не в Москве, где ты так востребован?
- Я не ощущаю пресловутого «серого» давления провинции. Сейчас время и технологии позволяют общаться со всем миром. Да и Нижний - не глухая провинция. Крупный город, крупные дела.
- У тебя есть литературные друзья и литературные соперники?
- Соперничество? Не знаю... Вот писатель Алексей Иванов из Перми. Автор прекрасных романов «Сердце Пармы», «Географ глобус пропил», «Золото бунта» - в плане литературного успеха и вообще писательской мощи он меня, может быть, и обошел! Но я не горюю по этому поводу! Мне интересно, что пишут мои собратья. Я искренне радуюсь их успехам. Читаю новинки. Так что по поводу провинции или столицы заморачиваться не стоит! Художник – он везде художник.
- Существует сейчас, как ты думаешь, голод издателя по новым произведениям, которые перевернули бы литературный мир?
- Еще какой! Вся литературная общественность, на самом деле, буквально землю роет, отыскивая новые отличные тексты. Если сейчас появится второй «Тихий Дон» или второй... ну, например, Бабель, все просто будут счастливы.
- Завидный писательский оптимизм...
- Просто не так уж широк круг издателей и критиков. Конечно, тут какие-то усилия приложить нужно.
- С чего начал ты?
- Я просто взял и отправил текст «Патологий» по нескольким адресам: в «Север», в «Андреевский флаг», в разные другие журналы. И все! Мои труды на этом закончились. Все закрутилось...
- Время, пространство и автор счастливо соприкоснулись...
- Добавлю: и власть.
- Власть – это как?
- Буквально вчера. Я увиделся с Сурковым и Путиным в Кремле. Молодым литераторам России была устроена встреча с Президентом. Мы говорили на темы литературы. И не только.
- Какое у тебя ощущение от Владимира Путина как от читателя? Это можно было почувствовать в разговоре?
- Нормальное. Президент читает и знает классику. За современной литературой, конечно, за всеми новинками следить не успевает. Но чувствовалось, что он так искренне хочет помочь литераторам! Это грело душу. Часто Президент произносил слово «госзаказ», не объясняя, что он понимает под этим термином. Обещал сделать детский ТВ-канал в течение года. А я... я грустно подумал: мои книги... на них никакого госзаказа быть не может.
- Я понимаю. В них герои и образы, которые не обласкиваются, а скорее преследуются...
- Книги Леонида Леонова, Мариенгофа и сонма других писателей – отличные, но восставший раб сносил им башки за эти книги! А прошел еще кусок времени – и книги эти стали классикой соцреализма... Парадокс. Или закономерность.
- О чем ты еще говорил с Владимиром Путиным?
- Я спросил его: «Каким властителем вы хотите остаться в истории – милосердным или жестоким?» Попросил амнистировать политических заключенных последних лет.
- Как Президент отреагировал на твои слова?
- Сердито спросил: «Вы что думаете, я не подписываю амнистий?» Чувствовалось, что он хотел быть строг, но справедлив. А я гну свое: достаток растет крайне медленно. Сельское хозяйство – в тяжелом положении. Жилье – недоступно. Внешняя политика России погружает в эмоции ужаса... А Путин мне: «Уровень достатка растет на 12 процентов в год, такого нет ни в одной стране мира! А внешняя политика, особенно отношения соседями... Да Лукашенко игнорирует все наши предложения! А Саакашвили вообще занимается в Грузии своими делами и нас не слушает!» Я внимал Президенту и думал: да, отношения наши с Украиной и Белоруссией всегда, и в советское время, были достаточно сложны. От Путина при этих словах исходило такое напряжение... Было видно, что он помнит не только сиюминутное, но и историческое зло.
- Колесо политической сансары возможно остановить?
- Не знаю. Уважение к любому правителю, даже к самому хорошему, подрывается в процессе срока его правления. Сначала радужное ожидание – потом горькое разочарование. Нормальный ход истории. Так было всегда. ВВП должен понимать, что в России сейчас НЕТ верноподданнической литературы. Сейчас литература вся нелояльна. Есть ощущение внутренней трагедии, хаоса. Литература сегодня транслирует печальное чувство тотального обмана. И это факт.
- Захар, я помню начало твоего нового романа «Санькя». Молодые люди, сопротивляющиеся властям. Митинг. Милиция его разгоняет. Жестоко обращается с парнями. Один человек бьет другого. За что? Что такое классовый экстрим сейчас? Что грозит нашему обществу, если мы его, этот грубый экстрим, не остановим?
- А что мы можем сделать? И зачем останавливать? Смысл хода истории – в его неостановимости. Если хочешь – даже в предопределении. Что России определено, то она, матушка, и проживет. Причем проживет как может – с честью или без чести, с мужеством или без оного. Общество всегда было устроено так, что его структура опиралась на кристаллическую решетку, на каркас силы, а под спудом зрело сопротивление. Чем сильнее давит пресс государства – тем яростнее будет восстание масс.
- Прямо по Ортеге-и-Гассету. Классика. И все же: возможно ли решить вечно нерешаемую задачу «молодежь – власть»?
- А возможно ли решить задачу: «поэт и царь»?
- Пушкин пытался.
- Ну и что? Получилось?
- Смотря что считать результатом. Смерть на дуэли – или двести лет русской славы...
- Не в славе дело. Сейчас для молодых – уж точно не в славе. В жажде переделки мира, наверное. Того устройства мира, которое достается нам по наследству каждый день и каждый час. И мы ничего не можем с этим поделать. А молодые – могут. Или думают, что могут.
- Такой экстрим подпитывает социальные процессы, понимаю. А он не чреват государственным переворотом? Или кровью новых социальных потрясений?
- Все всегда чревато всем. Это аксиома.
- Но ведь страшно, когда ты изображаешь жизнь неприкрыто, как она есть. Грубо, прямо. Позволь цитату? «– Что, сучонок! Революции захотел? – выкрикнули где-то рядом с Сашей, но не ему, а, похоже, Вене. – Красной революционной кровью ссать будешь через полчаса!
Раздался удар, еще один. Не стерпел кто-то, перехлестнуло... Саша повернул голову в сторону Вени, и сразу получил тяжелый удар в затылок, словно кто-то стоял за спиной и только ждал повода, чтобы ударить. - Тебе сказали, руки за голову и не шевелиться?» И это – снова наше «революционное» будущее?
- Я же сказал: все повторяется. Репризы экстрима бесконечны. В каждой стране и в каждом историческом времени – разные, и все же похожие.
- Значит, роковой круг...
- Почему? Из кругов Ада возможен выход. Данте ведь выбрался. (Улыбается.) Но у него был хороший проводник, Вергилий.
- А у тебя проводник есть? Ну, в смысле, писатель, на которого ты ориентируешься в сумрачном лесу жизни, как тот же Данте сказал?
- Я учусь у всех. Но пишу по-своему. Это большая радость – писать то, что ты хочешь и чувствуешь. И все же я надеюсь, что в своих текстах выражаю мысли и чувства других людей. Иначе я не писал бы.
- Вернемся к твоим важным встречам последнего времени. Кто из писателей был в делегации, встречавшейся с Путиным?
- Только два москвича, как ни странно. Остальные из других городов: Питер, Нижний, Ростов-на-Дону, Петрозаводск, Владивосток. Половина народу приехала с подачи премии «Дебют», которой занимается Ольга Славникова. Там были лауреаты русской Букеровской премии Денис Гуцко, Герман Садулаев. Илья Кочергин - «Помощник китайца». Критик Валерия Пустовая. Ирина Мамаева - «Земля Гай». Поэт Андрей Нитченко. Драматург Анастасия Чеховская.
- Хорошая компания.
- Неплохая.
- Какое у тебя чувство сейчас? Судьбоносная встреча? Или...
- Я не думаю, что я вышел с этой встречи в корне изменившимся, потрясенным и так далее. Хорошо, если я оставил в Путине хотя бы тень сомнения в правильности и хорошести всего, происходящего в стране. И, конечно, живу слабой надеждой на то, что все, проговоренное на встрече, может как-то реализоваться. А может и остаться ничем. К этому тоже надо быть готовым.
- Значит... новый виток оптимизма?
- Литератора может держать на плаву только его литература.
- А жизнь?
- Литература – квинтэссенция жизни.
ДРЕВНЕЕ ИСКУССТВО ЛЮБИТЬ ВОЗДУХ
Акварели Владимира Рекина и он сам
Нижний Новгород славен художниками своими.
Хотя кое-кто из амбициозных сограждан, причисляющих себя к культурному сообществу, нет-нет да и ввернет – и в кулуарном разговоре, и в эпатажной публикации: «В Нижнем Новгороде художников нет!» Думаю, этот сомнительного качества постулат смело можно оспорить. В Нижнем не только художники ЕСТЬ, но и такие, что составляют сейчас СЛАВУ российского художественного мира.
В их числе – Владимир Рекин.
Он знаменит по праву. Это право зовется просто – право высокого искусства. Ему Владимир Иванович не изменил и в молодые годы безмятежного впитывания красот природы, и в тяжелые, мятежные годы ломки страны, и теперь, когда арт-рынок зовет к соблазнам легкого коммерциального заработка – лишь бы угодить среднемещанскому потребителю. Крыло высокого искусства спасло его, прикрыло от бурь, сделало его – тоже – летящим.
И правда, сама акварель – техника ПОЛЕТА в гораздо большей степени, чем можно себе представить. Одновременно и уникальная графика, и цветная, колористическая живопись, акварель, благодаря своей волшебной воздушности и таинственной прозрачности, вызывает у нас ассоциации даже не с видимым, а с невидимым миром. Колыханье воды, журчание ручья, бездонность небес, дуновение легкого нежного ветра – все это акварель. И если мастер настолько владеет красками, что может, посредством их наложения на лист, воссоздать саму матушку Природу, ее легкое дыхание, ее бесконечное многообразие, - значит, он сам уже стал владыкой ветра и света, брызг лучей и бега волн.
Акварели Рекина – таковы От них невозможно оторвать взгляд. Бессчетно количество выставок, в которых Мастер принимал участие. Его акварелями любовались зрители Москвы и Касселя, Прибалтики и Лондона. Нижегородцы могут гордиться тем, что в Нижнем живет и работает маэстро международного арт-масштаба.
С каждой выставки художника его бесценные работы уходят в широкий мир – и любой покупатель акварелей Рекина приобретает не просто произведение большого искусства, но и новое ОКНО ВО ВСЕЛЕННУЮ: поющие краски и дышащий воздух, новую эмоцию и новое размышление. А мастер полон новых замыслов и планов, только успевай все осуществить.
Какой же был путь Владимира Рекина к славе? Спокойный или тернистый, неожиданный или неуклонный?
- Володя, в преддверии Нового года нелишне обозреть пройденный путь. Как ты начинал? У каких мастеров учился?
- Я безумно любил искусство. И люблю – безумно! И жизнь моя сложилась так, что я не закончил никакого именитого учебного заведения. Зато мне крупно повезло. Просто посчастливилось.
- В каком смысле?
- Я учился в прекрасных художественных студиях Нижнего, тогда – Горького, у отличнейших художников, таких, как Дмитрий Куникеев, например. А когда я влюбился в акварель – судьба раскрыла передо мной вообще колоссальные горизонты. Я постигал азы акварели... в домах творчества художников.
- Какие это были годы? Расскажи...
- Совершенно уникальные. По всей России располагались и работали дома творчества художников. Туда приезжали и именитые, славные мастера, и талантливые начинающие художники. И трудились бок о бок. Молодежь благоговейно наблюдала то, что делают асы живописи и графики. И – перенимала технику, приемы, неординарный взгляд на мир. Так происходило то, что сейчас, мне кажется, основательно подзабыли – передача факела мастерства. Это и есть то, что зовут преемственностью поколений. Сейчас художники, в массе своей, лишены этого.
- Какие же дома творчества были судьбоносными для тебя? С кем ты там работал рядом?
- Дом творчества в Горячем Ключе, под Краснодаром. Челюскинская дача под Москвой. Конечно, Академическая дача – под Вышним Волочком. Дом творчества на Сенеже. Дом творчества в Крыму, в Гурзуфе. Это все знаменитые в среде художников места. Не одно поколение живописцев и графиков там выросло, оперилось. Рядом с нами работали Кибрик и Пименов, Бялыницкий-Бируля и Бисти, Яр-Кравченко и Николай Ульянов, Володя Гаврилов и братья Ткачевы. В Гурзуфе, например, я работал рядом с такими мастерами акварели, как Меднис, Пиллар, Антонис, Куприянов. Я состоял во Всесоюзной акварельной бригаде, которой руководила Бельская. Это были прекрасные годы общения и горячей влюбленности в искусство. С замиранием сердца наклонялись над палитрой! Чувствовали себя на вершине счастья, если что-то получалось на листе или холсте, выходило, как ты хотел, и в пучине горького горя – если что-то не так было... Жгли листы в печке! Плакали и смеялись над ними, разговаривали с ними...
- А теперь не так?
- Хочешь сказать, я стал более спокойным? С виду – да. А в работе я такой же безумный и въедливый. Пока не получится то, что вижу, что задумал – не отступлюсь!
- Расскажи про свои премии, награды...
- В 1964 году в Москве я получил первую премию по живописи на Всесоюзном слете молодых художников. Мы там находились под опекой Академии художеств. Курировали все это дело знаменитые Кукрыниксы, Кацман, Лапшин, Васильев... Гаврилов приезжал. Да не буду про премии. Какие ни есть, все мои...
- А из нижегородцев кто оказал на тебя влияние, кто вдохновлял?
- Олег Григорьевич Бордей. Он был учителем и вдохновителем не только для меня. Воспитал целую плеяду живописцев. Как ни странно, я очень с ним подружился не в Нижнем, а в Гурзуфе, куда он тоже приезжал работать.
- Ты темпераментен. Это придает твоим акварелям аромат страстности, живого трепета жизни. Ты много работаешь? Каков твой рабочий день?
- Встаю рано. Еду в мастерскую поутру. В восемь часов я обычно уже на месте. Веду сразу, одновременно два, три проекта. Художественных цикла, если угодно. Если замысел есть – он у меня не ограничивается одной работой. Часто бывает так: делаю натурные этюды, а потом воплощаю их в целой серии образных работ.
- Назови хотя бы некоторые свои акварельные серии, наиболее известные!
- Серия «Рождественская ночь» - в ней я попытался передать очарование, сказку зимнего русского Рождества. Люди идут на молебны в храмы. Снег хрустит под сапогами, валенками. Свет от куполов, свет от снега, черные ветви деревьев мечутся на ветру... Литовская серия: там на фоне таинственных лесных пейзажей Литвы идут такие же волшебные, таинственные фигуры: кто они? Лесные духи? Русалки? Сельчане, празднующие древние языческие обряды? Люблю свои циклы «Черный цикл» - критики отмечали в нем близость к работам Чюрлениса, «Плывущие», «Рыбачьи берега». Гурзуфскую, морскую серию - «Воспоминания о Гурзуфе». Там вереница ярких морских образов – от видений на морской глади романтичных парусников с парусами, как крылья, до ослепительных сполохов приморских цветов и трав. Камни, рыбы, лодки, баркасы, маяки на скалах, пляска прибоя – это все море. И я его очень люблю. Мы с женой Галиной часто ездим в Краснодар, где у нас родня, и непременно бываем на море. Это чаще всего происходит осенью. И в Крыму бываем, конечно. Я без моря, без юга не могу. Краски юга дают дополнительный заряд творчеству.
- А наша серая, серебряная Россия? Ты же ее тоже любишь? «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои мне песни ветровые – как слезы первые любви», - сказал когда-то Александр Блок...
- Ну а как же без этих серых изб! Без этого перламутрового, дождливого неба с низкими облаками! И Пушкин их воспевал. И Чехов. И Левитан. И – несть им числа... И я к этой древней русской ненастной песне тоже руку приложил... Особенно люблю, конечно, писать осень. Осень – действительно «очей очарованье», тут Пушкин прав. Сложные цвета листвы, багряно-палевые, розово-золотистые, болотно-изумрудные... Изменчивое небо – то суровые тучи, то беспредельная осенняя, синяя высота... У меня много акварелей, посвященных этой прекрасной русской поре.
- Сделай проект «Русская осень»!
- Подумаю. Это мысль.
- Ты упомянул про Литву. С Литвой тебя связывают творческие контакты?
- У меня в Литве, в Каунасе, проходили выставки в знаменитом музее Чюрлениса. Вообще Чюрленис – загадочная личность. Музыкант, поэт, художник... Среди его живописных работ есть очень любопытные – по цвету, по философии. Я рад, что выставлялся там и завязал дружеские связи с литовской землей. Гедиминас, Мицкевич, князь Витольд, поэт Балтрушайтис – нас, Россию, с Литвой многое соединяет исторически.
- Максимилиан Волошин считал, что литовский язык и древнейший санскрит – языки-братья, и Балтрушайтис это подтверждал. А ты сам любитель путешествий?
- Скорее нет, чем да. Я домосед! И люблю свой город и его окрестности. Поэтому для меня целое грандиозное предприятие – поездка, например, за границу с выставкой. Но вот в Кассель мы с женой Галиной съездили с удовольствием. Это было пару лет назад.
- У тебя была там персональная выставка? Как принимали тебя придирчивые немцы?
- Отлично принимали! Около акварелей моих просто танцевали. А что касается светских приемов... Все было на высоте! Столы завалены изысканными яствами. Калейдоскоп драгоценных вин. Из окон особняка, где мы жили, - вид на цветущий сад и красивый лес. Чувствуешь себя графом, курфюрстом. Окунаешься в атмосферу древней славы Германии. А Кассель считается гнездовьем фашизма. Оттуда родом множество гитлеровских соратников и генералов Третьего рейха.
- И как же русская акварель, пришлась по сердцу потомкам гитлеровской армады?
- В Касселе у меня был, если нескромно сказать, бешеный успех! Я даже сам не ожидал. Немцы еще немного – и носили бы меня на руках. В общем, я был рад и доволен. А Галя моя любовалась кассельскими цветами и перепробовала в кофейнях все сладкие кухены.
- Жены художников, героические и незаметные, терпеливые и любящие, привыкшие к запаху красок и к тому, что муж денно и нощно пребывает в мастерской, посвящая себя не ей, а любимому искусству... Тебе повезло с женой?
- Еще как повезло! Галя много помогает мне. Она моя родная рабочая пчелка. Если мне некогда – может даже составить экспозицию и развесить выставку. Пишет этикетки. Рассказывает обо мне журналистам. Бывает на всех моих презентациях. Кормит меня и поит, естественно, если я напрочь во время работы забываю о еде!
- Одним словом – виват, Галина Рекина!
- Без Галины не было бы меня...
- Твой сын, я знаю, пошел по твоим стопам...
- Да, Дмитрий стал художником. И хорошим! Яблочко от яблони упало – и откатилось уже довольно далеко. Дима не такой, как я. Он по-иному чувствует цвет, у него абсолютно другая палитра, более жесткое композиционное мышление. Но так и должно быть. Если бы это был мой клон, эпигон – я бы очень переживал. Самое трудное – родить в себе индивидуальность.
- Особенно на фоне такого отца-художника, как ты. У вас есть совместные выставки?
- Есть, конечно. И наши, семейные, и участие в коллективных, групповых. Дима работает много. Здесь он пошел в меня.
- Володя, где ты любишь отдыхать? Ты все время произносишь слово «работать», а когда же отдых?
- У нас с Галей небольшая дача, домик под Нижним. Там есть огородик, мы оттуда даже овощи привозим домой к столу! Про море я тебе уже говорил. Ежегодный глоток моря мне необходим как воздух.
- Чем ты порадуешь нижегородцев в новом году, какими выставками и проектами?
- Пусть это будет моя тайна, мой сюрприз горожанам! Главное – они будут!
- Ты не хотел бы попробовать себя в других техниках, видах искусства?
- Акварель – моя «одна, но пламенная страсть».
ЕКАТЕРИНА РОЩИНА:
«ЗОЛОТОЙ ОСТРОВ СТИЛЯ В БУРНОМ МОРЕ МАССКУЛЬТА - МОЯ МЕЧТА!»
От актрисы до брэндмейкера: путь современной женщины
Есть женщины, судьбы которых - грандиозный водопад, ослепительная горная река славы: звезды шоу-бизнеса, великие артистки, блестящие авантюристки, принцессы и художницы.
А есть женщины, чья жизнь течет наподобие тихой извилистой реки: ее спокойные заводи прозрачны и ласкают взгляд и душу. Река не поражает и не шокирует. Но неодолимо притягивает к себе - утонченным очарованием и присутствием скрытой силы. Которая потом, когда течение обретет уверенность, выявляется в пейзаже широким, на полмира, разливом.
Так часто - медленно и постепенно - развивается русская личность.
Екатерина Рощина - из этого ряда. Быть женщиной для нее в первую очередь всегда означало: БЫТЬ ЛИЧНОСТЬЮ. Катя уже подарила Нижнему Новгороду себя - в виде уникальных культурных проектов, которые она осуществляла вместе с единомышленниками. Она находится в том счастливом возрасте, когда все главное еще впереди, а все основные качества личности и творческие замыслы уже заложены во «вселенском компьютере». Имиджмейкер наших крупных политиков (несколько лет Екатерина провела в Кремле, занимаясь имиджевым продвижением наших известных политических деятелей), один из редакторов журнала «Самокат», ставшего уже историей культуры города, Рощина сейчас выходит на новые жизненные рубежи - и делает это легко, с присущей ей внутренней грацией и изящным спокойствием.
Как та лесная река, тихая и нежная. Которая, возможно, станет в свое время полноводной красавицей.
Мы беседовали с Екатериной в уютном полутемном баре, где в лучах интимной подсветки она была поразительно похожа на Настасью Кински. Поэтому неудивительно, что первый мой вопрос был - об актерстве, мечта о котором - прерогатива многих красивых девушек, особенно в ранней юности…
- Катя, ты никогда не хотела быть актрисой?
- Почему хотела? Я ею была. Я ею и теперь являюсь. Правда, те реальные спектакли, в которых я играла в юную пору, поросли быльем и мировыми премьерами не стали. А сейчас - по роду деятельности, связанной с интенсивным общением, я просто вынуждена быть актрисой! Каждый день влезать в шкуру какой-то новой женщины, новой судьбы, менять стиль, являться в разных ипостасях… на деле, конечно, оставаясь собой! Ибо без собственной основной ноты поведения и мышления нет и тебя - как человека, интересного окружающим.
- Что же подталкивает тебя к такому способу жить?
- В свое время, в двадцать шесть лет, я защитила кандидатскую диссертацию на очень непростую тему - «О психологических закономерностях восприятия текста». Меня всегда интересовало, как человек, ранее абсолютно нетворческий, не креативный, может воспринимать художественный, эмоциональный текст! И как - в результате определенной работы - этот текст будит, будоражит тебя самого, ленивого и нелюбопытного, и подвигает на создание и собственного произведения, и собственного имиджа… Художественный текст - поэзия, проза - обладает сильнейшим эмоциональным воздействием. Но не все это чувствуют! Научить человека чувствовать чужую эмоцию… Кому это дано отроду, а кому-то - нет. И я придумала ход: сделать чужой яркий текст ТОЛЧКОМ к созданию собственной креативности. И я воочию наблюдала, как зажатые, тоскливые люди волшебно превращались в самих себя, освобождались от комплексов…
- Это был твой первый шаг к имиджмейкерству, которым ты сейчас занимаешься?
- Скорее к той профессии, которая называется, прости за английское слово, «брэндмейкер». Брэндмейкер - не только создатель индивидуального облика, имиджа отдельного человека, сколько создатель крупного - запоминающегося - ОБРАЗА продукта.
- Как ты оказалась в нижегородском Кремле, за одним столом со знаменитыми политиками?
- Легко. Меня пригласили по власть: поработай над имиджем наших политиков! - я согласилась, и я в Кремль пришла, и я… увидела там множество несчастных людей!..
- Почему несчастных?
- Им говорили: вот тебе пример. Знаменитость. Мы тебя пострижем как ее. Оденем в такое же платье, как ее. И ты тоже станешь знаменитым! Включали телевизор: «Смотри, как знаменитость говорит, двигается! Делай так же…» И в результате стрижка была ужасной, костюм сидел топорно, а попытка «собезьянничать» чужое публичное поведение была изначально обречена на неудачу.
- Что же ты делала с этими страдальцами?
- Делала человека - самим собой! Это, кстати, самое трудное - найти индивидуальность. Зато когда живешь в своем ритме, носишь свое платье, дышишь своим воздухом - это настоящее счастье. Кстати, в политике, как нигде, важно личностное обаяние, свобода простого и умного общения. Это девяносто процентов успеха.
- Но ты же не всегда была имиджмейкером и брэндмейкером…
- О да! Я занималась большими культурными проектами. В том числе и значимым для города проектом - журналом «Самокат». Каждый номер «Самоката», когда я работала там редактором, выходил с определенной концепцией, в задуманной одежде, с задуманным подбором материалов. Именно поэтому он был цельным. Для меня «Самокат» вообще был… живым человеком! У нас была уникальная внутренняя сущность издания. И нам оставалось находить адекватную внешнюю оболочку.
- А внешняя оболочка важна?
- Еще как. Ну вот возьмем чашку. Для того, чтобы о ней узнали люди, что надо сделать?
- А что?
- Надо дать ей ИМЯ. А потом - одеть ее в ОДЕЖДУ. Тогда твою чашку будут узнавать. Называть ее по имени. А если ее одежда приглянется - может быть, ее и купят. Но что я тебе буду пересказывать учебник по брэндингу! Это все прописные истины.
- Какие проекты ты делаешь сейчас?
- Я задумала три больших проекта - один издательский и два культурологических, которые не только подняли бы имидж нашего города на новую ступень, но и меня саму сделали бы другой, «переселили» бы в новую для меня психологическую среду. Я ведь не только зарабатываю деньги, но и создаю необычное ПРОСТРАНСТВО - то, чего не было раньше. За семь лет в брэндинге я наработала еще и менеджерские навыки - не в ущерб моему креативному продукту.
- А что за издательский проект у тебя сейчас?
- «Золотые страницы России - Нижний Новгород». Я считаю, это хороший подарок городу к юбилею - все-таки Нижний будет отмечать роскошную дату. Этот проект - фрагмент более масштабного проекта «Золотые страницы России. Юбилейные города». Это такая красочная, информационная, художественная, энциклопедическая фреска, которая оставила бы - и для современников, и для истории - ПОРТРЕТ НИЖНЕГО В ПОЛНЫЙ РОСТ. Это возможность дать понять и нам, и потомкам - в каком на самом деле городе мы живем и жили. Книга - а это большой двухтомник - показывает читателю и историю города, его предприятия, его деятелей - политических, промышленных, культурных, его крупных предпринимателей и его архитектуру, его художников и его науку. Шире и проще - это попытка изобразить МИССИЮ Нижнего Новгорода в огромном пространстве России. Я думаю, в этом монументальном издании нам это удалось сделать.
- Кому первому пришла в голову идея сделать в России такой проект?
- Калининградцам. В Калининграде-Кенигсберге образовалась группа товарищей, у них сложилось гармоничное видение проекта, но юбилейная дата в их городе уже прошла. Поэтому они решили обратиться в те города, где эти даты надвигались. Так идея оказалась в Нижнем. Нижний - город большой, базовый, экономически крупный, замечательно вписывался в формат проекта. Я случайно познакомилась с этими ребятами с Балтийского моря. И мне показалось интересным сделать книгу о городе, где соединились бы история и современность. И все пошло-поехало.
- У тебя нет мысли соединить это издание с веером порталов в Сети?
- Есть. Я работаю в этом направлении.
- После Нижнего - какой город на очереди в проекте? Как ты сама видишь свое будущее в «Золотых страницах России»?
- Мы с коллективом из этого проекта не уйдем - будем обязательно делать его в других городах совместно с компанией «НН-Медиа». И этот лейтмотив - линия СУДЬБЫ нашего города - останется в работе с другими городами. Вот «НН-Медиа» продвинутая команда в планет Интернета - они помогут ярко представить «Золотые страницы» в Сети.
- Что такое для тебя как для брэндмейкера нынешний рынок в России? Тяжел он, труден, анархичен? Или напротив, легок и многообещающ?
- Не умея продать себя на рынке, ты обречен. Совершенно бестолковые люди могут дешево купить тебя, твой выстраданный брэнд, а потом втридорога продать.
- Значит, они уже не бестолковые…
- (Смеется): Ну, может быть! Для меня очень важно ОДУШЕВИТЬ неодушевленный продукт. Я придумываю стиль и образ не только для себя, не только для своего любимого издания, но и для крупных компаний в России. Это так увлекательно! Создать золотой остров стиля в бурном море масскульта - это моя мечта!
- Да, стиль - поистине золотое слово. Стиль прорастает через сущность человека, даже если его давят и убивают. А что у нас в Нижнем есть из фирм, занимающихся проблемами стиля?
- В основном - мастерские индивидуального стиля. Ты приходишь туда - и тебе в компьютерной программе подбирают имидж: цвет глаз, прическу, силуэт одежды, «худят» тебе с помощью краски щеки…
- А можно ли эти косметические и портновские технологии перенести на создание имиджа предприятия, например?
- Да, можно. И нужно. Вот брэндмейкеры изучают рынок. И обнаруживают: в мире не хватает… ну, шоколада с корицей! И они делают его. И продвигают его в толпы народу.
- Вот бы писателя грамотно в народ продвинуть!.. Писала ли ты сама, Катя, художественные тексты?
- Да. Стихи и прозу. Есть эскизы пьесы - из давних лет. Прошлое притягивает. Есть у меня и беглые прозаические зарисовки - это чтобы не забыть драгоценность утекающего времени. Что это по жанру? Скорее, стихотворение в прозе… Думаю, что это все будет в книге. Она складывается сама. Я не тороплю время. Я хочу писать для театра. Но я занималась в последнее время другими вещами. Не до книг было.
- Чем же?
- Выходила замуж. Мой муж Глеб - талантливый дизайнер. Кажется, у нас хороший творческий тандем. У меня все неразделимо: семья, работа, я сама. Я не делю: вот это работа, а это - досуг… Сутки для нас с Глебом очень цельные, потому что мы все время вместе.
- Прямо как Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский!
- По Зодиаку я Рак, а по году - Коза. От Козы у меня пушкинская легкость бытия, а от Рака - глубокомыслие, склонность к мистике жизни, к таинственным ее вещам. Мне снятся, например, вещие сны, но я их не люблю. Снились смерти людей, которых я любила и с которыми дружила - и они умирали вскоре.
- Как страшно и необъяснимо!
- Не все в жизни надо объяснять. А вообще я живу играючи. Как Моцарт: играючи пишу, играючи люблю, играючи работаю и отдыхаю! Я не насилую себя. Цепочка моих случайностей все равно приводит к желанному результату, который я хочу получить.
- И снова к вопросу об актерстве. Ты хотела бы сняться в кино? Ты очень фотогенична и киногенична!
- Хотела бы! Для этого надо попасть в кинопроект, где я бы пришлась ко двору. Когда я уверена, что меня любят - я наиболее раскрепощена. Сниматься в кино - это чудо! Я хотела бы прожить в кино тысячу жизней… После своих первых актерских опытов я всерьез захотела выучиться на актрису, пока один человек не показал мне изнанку актерской жизни. Меня, юную, это испугало. Зато ощущение актерства помогает мне в брэндмейкерстве! У меня есть знакомые режиссеры и сценаристы. Поэтому не исключено, что моя мечта о кино сбудется.
- Какие роли ты бы хотела сыграть, если бы выдался случай?
- К несчастью, я люблю трагические роли. Несмотря на такой нежный имидж, внутри я - Сара Бернар…
- А путешествовать ты любишь?
- Очень! Невероятно! Путешествуя, я влезаю - опять - в новые судьбы, в платья разных стран, в ощущения от своеобразия новых этносов…
- Пусть у Кати Рощиной будет все, что она желает и любит: новые издания и заказы на новую стилистику, новые культурные проекты и новые путешествия! И - возможно, в недалеком будущем - новые роли в кино.
ЗОЛОТОЙ ДРАКОН В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ
Оксана Руль и ее Китай
У этой юной женщины улыбающееся лицо, кажется, открытое всем ветрам.
Оксана Руль – китаевед, знаток китайской культуры, переводчик с китайского.
Ее Китай начался… почти в Китае. Ну да, там, где Оксана провела все детство и юность, Китай был рядом.
Всю жизнь, до переезда в Нижний Новгород, она провела в Восточной Сибири. Якутия… Иркутск… Байкал… Бурятия… До Китая – рукой подать. Наша огромная азиатская империя – Сибирь – подает там руку другой азиатской империи – Поднебесной. И, наверное, нет ничего удивительного в том, что Оксана, оказавшись в Иркутском институте иностранных языков, своей специальностью выбрала китайский язык.
Культура другой страны познается в первую очередь через язык. Язык – не просто хранилище информации: это та живая вода, та река, что несет, через века и времена, на своих меняющихся волнах ладьи великих личностей, и они возводят по берегам этой реки дворцы науки и искусства и скромные хижины Простой Жизни. Оксана Руль захотела УЗНАТЬ другую страну изнутри. Чтобы свободно плавать в ее культуре, как в широкой реке. Как в Хуанхэ и Янцзы.
Посреди холодной сибирской зимы, в окружении неприступных снеговых крепостей, в кружевах куржака, в метелях Якутии, под ледяной сармой, неистово в зимнюю пору дующей с Байкала, Оксана мечтала о сказочной земле утонченных принцесс и золотых драконов. Китай был для нее чарующей детской сказкой. Но когда-то сказка стала реальностью. И русская девочка однажды увидела настоящую, живую землю из давней легенды – и ее людей. И постояла на Великой Китайской стене. Под ветром и солнцем великого Востока.
Оксана Руль преподает китайский язык в Нижегородском государственном университете им. Лобачевского. А еще она пишет стихи. И готовит к выпуску свою первую поэтическую книгу.
- Оксана, все у человека происходит когда-нибудь впервые. Как тебе захотелось изучить китайский язык? Когда это было в первый раз?
- В школе. Ну да, сейчас все меня спрашивают: «Почему? Как это случилось? Кто тебя надоумил?» А как появилась эта тяга, это стремление – я и вспомнить не могу. Ну просто не упомню этого момента. В одиннадцатом классе нам надо было писать реферат – я взяла тему «Китай». Бегала по библиотекам, искала литературу… Искренне увлеклась… Вообще в жизни многое делается на интуиции, на подсознательном уровне. У меня, наверное, проходила внутри такая работа. Китай был мне предопределен… назначен. Я не фаталистка, но что-то безусловное в этом есть.
- В слове «судьба»?
- Да.
- А в твоей семье кто-нибудь изучал китайский? Или, может, кто-то родом из Китая был?
Нет, китайцев в роду у нас нет. Немцы, сосланные в Сибирь – да, есть. Наша фамилия писалась раньше как «Роуль», и это немецкая фамилия. И никто в семье никогда не изучал иностранные языки. А немецкий забылся с ходом веков, все обрусели.
- Вы жили тогда в Восточной Сибири?
- В Якутии. Усть-Янский район, поселок Северный. Сейчас этого поселка просто нет. И на карте, и в природе. Потом мы перебрались в Мирненский район… знаменитый город Мирный, добыча алмазов… и жили в Удачном.
- Пейзажи Восточной Сибири, знаю, разительно отличаются от Южной – от Бурятии, Монголии, Китая…
- О да! Но я мечтала именно об этой земле. И стремилась туда.
- Я могу понять эту любовь к сказочному Китаю – как мечту, как красивую детскую грезу. И все же, как ты продвигалась по этой «лестнице любви»? Ведь в любой любви важно постижение, знание, открытие?
- Сейчас для подростков есть всемогущий Интернет. Там они могут разыскать все что угодно. А я оглядываюсь назад – во времена нашей юности – никакого Интернета, и только-только начали изучать ранее запрещенную литературу! Появились книги Евгения Замятина, Бориса Зайцева… Варлама Шаламова… Бориса Пастернака... Русских писателей-эмигрантов… Мы были в шоке. В то время «открытия шлюзов» я как раз приехала из Якутии в Иркутск – и поступила в иркутский Институт иностранных языков учить мой любимый китайский язык.
- Иркутск произвел на тебя впечатление? Он ведь, и справедливо, считается культурной столицей Восточной Сибири.
- Да, так же, как Новосибирск – научная столица. Но первое время мне было отнюдь не до красот города. Трудно было жить одной, бороться за жизнь. Что у иногороднего студента – первое впечатление? Конечно же, общежитие. Общага. Человеческий котел, вертеп, варево событий и лиц. Я очутилась в среде молодежи, приехавшей из разных мест большой Сибири, из разных градов и весей… Потом у меня, конечно, появились друзья-иркутяне. И начались походы по старым улочкам Иркутска, открытие всевозможных уникальных мест… Я узнала и полюбила старые закоулки, старые церкви, старые усадьбы девятнадцатого века. Умиротворение и печаль старой Сибири охватывали меня там. Сама-то я жила в районе новостроек – безликих, как все новостройки на свете.
- Тебе нравился легендарный красавец Байкал? А удивительная тайга вокруг Иркутска? Там столько ягод летом, помню… А по весне цветут изумительные сибирские жарки…
- В тайге бывала. Ездили с ребятами за грибами. За черемшой – как же в Сибири без черемши? На Байкал тоже ездили! Частенько! Там – чудо! Вода очень чистая, кристальная… Но купаться было страшновато. Летом, в жару, - десять-двенадцать градусов вода. Это не для слабонервных.
- А каковы были после крутых якутских морозов – иркутские?
- Конечно, гораздо более скромные. Когда все ежились, кутались в песцовые шапки, козьи шали и поднимали до ушей воротники, я бегала с открытым лицом.
- Такая румяная, веселая иркутская Снегурочка… А первое практическое, живое общение с китайцами – какое оно было?
- С первого дня учебы у нас преподавали китайцы – носители языка. Это были замечательные люди. Профессиональные педагоги, очень образованные, безумно интересные. И в то же время простые, доступные в общении. Мы к ним ходили в гости запросто.
- Китай – страна высокой и утонченной поэзии. Как впервые произошло твое знакомство с творчеством китайских поэтов?
- Через одно очень знаменитое стихотворение Ли Бо. У него есть много переводов. Смысл там такой:
Сижу на кровати,
Погруженный в печальную думу.
Смотрю на нежный отблеск луны.
Полнолунья Осенний Праздник…
Прозрачный холод на земле и в небе…
Мы это стихотворение учили наизусть. Так красиво звучит это по-китайски! Как музыка. Историю литературы Китая нам читала дочь знаменитого в Сибири поэта Марка Сергеева, Елена. Именно она заразила нас литературой, искусством Китая.
- Вспомни, пожалуйста, свою первую поездку в Китай!
- Это было на третьем курсе. Провинция Ляонин, город Даньдун. Это, между прочим, та же самая провинция, где находится город Далянь – или, по-русски, порт Дальний.
- Знаменитый Порт-Артур?!
- Именно! У нас в Нижнем был этой зимой, помнишь, художник из Даляня, Сюй Минь-Юань, он показывал свои работы в Выставочном комплексе на площади Минина… такие прекрасные цветы, рыбы, птицы… У китайцев вообще символика живого, зверей и птиц, явлений природы, и символика иероглифа – очень близки по пластике. По графике.
- Ты немного растерялась там, впервые?..
- Оказаться в стране, где все вокруг говорят по-китайски… конечно, это было нелегко. Первое время мы почти ничего не понимали! Дней десять! Ходили, как глухонемые! А потом – внезапно – резкая перемена. Какой-то необъяснимый перелом. Как выдох, как будто перепрыгиваешь через невидимую ступеньку. Р-раз – и уже свободно общаешься.
- Соприкоснулась ли ты в ту поездку с древней культурой Китая?
- Мы посещали буддийские храмы. Религия – это тоже культура. В Китае много конфессий, это очень веротерпимая и богатая религиями страна – там и буддизм, и даосизм, и ислам, и конфуцианство, и христианство. Романтика буддийских богослужений зачаровала меня. Хотя я сама не перешла бы, нет, из моей родной православной веры в буддизм…
- Как то сделал, к примеру, легендарный барон Унгерн фон Штернберг, воевавший во времена гражданской войны в Монголии. А китайское кино? Смотрела ли ты китайские фильмы – в Китае?
- Да, мы, конечно, смотрели фильмы, и не только по телевизору, но и в кинотеатрах, да понимали тогда еще очень мало. Не было не только языкового, но и образного осмысления того, что мы видели. Кинорежиссура Востока, и Китая особенно, очень отличается от привычной нам европейской. Она гораздо более философична, афористична. Много длиннот, повторений, реприз – как в музыке, это чистый символизм. И иной эстетики, основанной на лаконизме видеоряда.
- А китайская еда? Знаменитый китайские рынки?
- Город Даньдун, в отличие от Даляня, расположен не на берегу моря, хотя даров моря, всяких морских звезд, морских ежей и прочей морской живности и в Даньдуне продают много. Едят китайцы только палочками – куай-цзы. Ложечки клались в ресторане около маленьких пиалочек, лишь когда подавался суп! Ресторанов и ресторанчиков везде – тьма-тьмущая. Мы пили рисовую водку. Ее не греют, как японскую сакэ, а пьют охлажденную, вполне по-русски.
- Кроме рисовой, я знаю, в Китае есть и змеиная водка!
- И даже настоянная на гекконах!
- А фрукты? Все же Китай – теплая, южная земля!
- Там обалденные персики! Здесь у нас таких нет! Крымские и кавказские в сравнение не идут! Просто медовые! Махровые, с волосиками… На специальный ворсистый блинчик кладут персик – и плавно отрывают кожуру. Виноград тоже сумасшедший – огромный такой, инопланетный! Инжир и манго – тоже будь здоров! Киви, нектарины - как футбольные мячи! Все какое-то гигантское, немыслимое… В Китае я первый раз в жизни попробовала лиджи. У нас его произносят как "личи". Это такие плоды, круглые как ежи, покрытые либо иголочками, либо смешными пупырышками. Раскусишь - амброзия и нектар...
- Видимо, другая земля рождает иной плод! А про дары моря поподробнее можно?
- Мы ездили на побережье Желтого моря – там в изобилии водятся крабы, кальмары, морские ежи, королевские креветки, трепанги! Есть такие рестораны, где вся морская живность, и рыбы в том числе, плавают в бассейнах. Посетитель пальцем покажет – ему выловят морское чудище, и тут же, на глазах гостя, повар блюдо готовит.
- А чайные церемонии?
- Чай в Китае заваривают в глиняных либо фарфоровых чайничках. Само действо – медленное, неспешное. В Даляне множество чайных домиков, где можно всласть попить чаю, побеседовать с милыми людьми, отдохнуть, за чашкой чая почитать любимую книгу или просмотреть свежие газеты.
- Такие домики и у нас в Нижнем уже появляются! Например, Чайный домик на Нестерова! Вернемся к храмам. В каких китайских храмах ты бывала?
- Помню роскошный, величественный храм Будды – Сы-линь. Там возвышается посередине огромная статуя Будды. Метра два с половиной в высоту. Ярко-желтая – медная, до блеска начищенная, - и сияет, как золотая. В Китае я обнаружила целые семейства христиан, христианские общины, православные храмы. И знаешь что? Есть храмы для туристов, для транзитной публики, такие парадные, где специально наведенный лоск и блеск – а есть храмы повседневные, где молятся простые люди. Везде в храмах, перед мандалами и изображениями Будды, жгут сандаловые палочки. Прихожане сами зажигают светильники. Символика света очень сильна и почитаема на Востоке.
- Оксана, перенесемся из далекого экзотического Китая в Нижний Новгород. Как ты себя здесь чувствуешь как китаевед и переводчик?
- На факультете международных отношений ННГУ я преподаю китайский язык. Мой руководитель – Олег Алексеевич Колобов. Он очень настроен на то, чтобы всемерно развить российско-китайские и особенно – нижегородско-китайские культурные связи. Я думаю, что в дальнейшем я буду, с помощью моих единомышленников, создавать Русско-китайский культурный центр – возможно, при Университете. В Иркутске, кстати, такой центр есть – почему же в Нижнем нельзя это сделать? Отовсюду – из Йошкар-Олы, из Чебоксар, из Москвы даже – ко мне обращаются с просьбами и предложениями, связанными с переводами с китайского. В самом Нижнем Новгороде на сегодняшний день существует множество фирм и предприятий, у которых установлены прочные деловые отношения с Китаем.
- Это значит…
- Это значит, что у крупного бизнеса сегодня есть большой и непосредственный интерес к Китаю и к китайскому языку, без которого деловые контакты просто невозможны!
- Твои ощущения от Нижнего как от города, где ты теперь живешь и работаешь?
- Полный восторг! Нижний я обожаю! Я не люблю суету Москвы. Поехать в Москву в театр, на яркий спектакль или на хороший концерт – ну это еще можно. В Нижнем жизнь течет интенсивнее, чем в Иркутске, но в целом она менее безумная, чем в Москве.
- Где ты любишь бывать летом?
- На Ветлуге. На Севере. Я люблю северные реки. Купаешься в прохладной воде, растворяешься в спокойной природе, ни о чем тревожном не думаешь.
- Что ты любишь делать руками? По-женски, по-бабьи?..
- Вязать. Древнее искусство. Когда я вяжу, мысли текут спокойно и вольно, как прозрачная река. А руки делают свое дело. Это, видимо, очень первобытный, эпический процесс… И шить тоже люблю. Я вяжу и шью быстро – хочу скорее увидеть результат. Но для этого нужно вдохновение. Как в стихах.
- Кто ты по Зодиаку? И по году восточного календаря?
- Близнец. И Дракон.
- О, Дракон! Твой сказочный китайский Дракон… У Дракона, как говорят астрологи, которые, по сути, тоже поэты, с хвоста сыплется золотая чешуя. Для китайца Дракон – символ мудрости, любви, богатства, царствования, разума, силы. Желаю тебе, чтобы твой добрый Дракон принес тебе на крыльях и в огнедышащей пасти твое золотое счастье!
ЧЕЛОВЕК МИРА
Геннадий Рябов: ректор, ученый, гражданин
Студент заканчивает любимый институт – и не расстается с ним.
Более того: институт растет вместе с ним и благодаря ему, превращаясь из института – в университет, куда мечтает попасть молодежь не только Нижегородской губернии, а иных, часто очень далеких от Нижнего краев.
И еще более того: та Аlma Мater, что вырастила его, становится его детищем, каждая черта в биографии которого дорога ему.
Геннадий Петрович Рябов, ректор Нижегородского государственного лингвистического университета, член комитета экспертов ЮНЕСКО и МОТ, совета Американского биографического института и многих других, обладатель множества наград (последние в реестре - российский орден «Почета» и золотая медаль Австрийской республики «За международное сотрудничество в области культуры»), наверное, вспоминает себя – студентом. Сопоставляя прожитые времена, каждый может сказать: путь пройден большой.
Путь Геннадия Рябова – огромная дуга над планетой с горящим средоточием в одной, до слез любимой точке: Нижний Новгород, Лингвистический университет.
Геннадий Петрович немало ездит по свету – его преподавательская и научная работа, охватывающая полмира, достойна восхищения: когда и как он все успевает! Риторический вопрос для неутомимой, истинно творческой личности.
Есть классический рейтинг: открытие года, событие года, личность года... Геннадий Рябов – Личность Каждого Года и, конечно, на все времена - Человек Города. Его широкое образование, невероятный кругозор, неуемная энергия дает ему возможность делать массу прекрасных дел для процветания науки и культуры любимого Нижнего.
Заманчиво заглянуть и в тайники души филолога высокого класса: что читает Геннадий Петрович, какие новинки, классику, модные бестселлеры, неизвестные, только что опубликованные манускрипты?..
Геннадий Рябов – хранитель родного города в прямом смысле слова: он – в комиссии по сохранению наследия старого Нижнего, и его стараниями наш древний город не теряет ему присущего лица. Поэтому неслучайно несколько лет назад Геннадий Рябов был удостоен высокого звания – «Почетный гражданин Нижнего Новгорода».
...Лицо города – не только легендарные старые дома или дерзость новостроек, но в первую очередь люди. Прислушаемся к тому, что говорит Геннадий Петрович Рябов: его жизнь и его мысли гармонично и насущно вписываются в интеллектуальный пейзаж Нижнего.
- Скажите, Геннадий Петрович, вы, россиянин, по долгу службы связанный с иностранными языками и иностранными государствами, чувствуете себя человеком мира, гражданином Вселенной?
- Чтобы чувствовать себя человеком мира, нужно прежде всего быть открытым для этого мира. Это стало возможным особенно сейчас, когда любая точка планеты реально достижима за несколько часов. В пору моей юности об этом можно было только мечтать, живя в закрытом городе Горьком. Но мир развивается стремительно. И он становится более открытым и более доступным.
- Мы имеем возможность сравнить мироощущение студента Ин'яза той поры – и нынешней...
- Да, ареал обитания для НГЛУ изменился. Раньше у наших студентов было меньше возможностей, хотя и тогда иностранцы удивлялись – как это можно достичь такого высокого уровня владения чужим языком в закрытом для иностранцев городе?.. Но в конце восьмидесятых - начале девяностых город Горький открыли и вернули ему историческое имя – Нижний Новгород. Именно в это время для НГЛУ появляются широкие возможности для международного сотрудничества, открываются культурно-образовательные центры разных стран, берут начало не только культурные, но и экономические программы. Японский бизнес-центр вышел из НГЛУ, «Альянс франсэз» - тоже... Мы всегда считали невозможным изучать язык, не зная культуры страны. Я считаю, что человек, знающий несколько языков и несколько культур других стран, проживает несколько жизней. У нас регулярно проводятся дни культуры и экономики разных стран – так же как и мы представляем Нижний в университетах и городах других стран. В начале девяностых появляются и наши города-побратимы...
- Эссен?
- Не только. Австрийский Линц и американский Филадельфия, финский Тампере и китайский Цзинань... И наше сотрудничество с зарубежными университетами не ограничивается сферой образования. Мы учитываем культурные и экономические интересы нашего города и области. У нас более тридцати университетов-партнеров!
- Какая страна из всех, что вы когда-либо посещали, запомнилась вам больше всего, легла на душу?
- (Задумывается): О каждой стране, где я побывал, можно рассказать много интересного. Но любая страна прежде всего запоминается теплотой человеческого общения. И вот по этой душевной теплоте мне ближе всего Австрия. У нас с Австрией, с Веной и с Линцем множество совместных культурных и образовательных программ. И наш город неоднократно был свидетелем и участником Дней культуры Австрии, которые мы готовили совместно с Министерством культуры, Министерством иностранных дел и посольством Австрии. У нас много знакомых среди австрийских поэтов, писателей, художников и музыкантов ... Музыкальная поэзия Австрии непередаваема. Ведь это страна великих композиторов – Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта, Штрауса...
- А были ли у вас запоминающиеся забавные случаи в этой стране?
- Были, да, забавные случаи. Как раз с музыкой связанные. Вспоминаю – были в гостях у именитой пианистки и крупного дирижера. Сидим, пьем чудесный венский кофе, интереснейшая беседа... вдруг в гости к ним приходят директор всемирно известной рояльной фирмы «B;sendorfer» и его менеджер. Меня представляют. Заходит речь о Нижнем, о нашей Консерватории. «Как там у вас? - директор спрашивает. - Слышал, превосходные музыканты...» - «Да, и в Консерватории – ваш белый рояль стоит на сцене! Правда, старенький уже...» - «Как, в России, в Консерватории, наш белый рояль?! - изумляется менеджер. И, с прямотой доверчивого юноши: - Мы же белые рояли только для техасских борделей поставляли!» Немая сцена. Я пытаюсь смеяться. А они – совершенно серьезно - предложили...
- Что? Поменять рояль?
- Ну да, так и сказали! «Мы отправим вам в Нижний Новгород хорошего настройщика – и подарим вам новый рояль!» И подарили – городу – рояль «B;sendorfer» за сто тысяч евро!
- Das ist fantastisch!
- Эпопея доставки инструмента, каверзы таможни – все забылось, все в прошлом. Зато в Консерватории – в Большом зале – прекрасный новый рояль!
- И вы, Геннадий Петрович, этому виной. Но вернемся к любимому НГЛУ. Какие наиболее значимые образовательные программы последних лет в родном вузе вы можете назвать?
- Была у нас одна весьма важная для общества российско-французская программа: переподготовка сотрудников военных конверсионных предприятий. Люди обретали новую специальность – и иную, не менее интересную и достойную судьбу. Не оказывались, в связи с конверсией, на обочине социума. Были и другие программы: помощь одаренным детям и детям с проблемами развития, программы поддержки сельских учителей иностранного языка и многое, многое другое.
- Геннадий Петрович, вы много ездите по свету. Возможна ли когда-нибудь по-настоящему гармоничный союз, честная и непредвзятая дружба России и мирового образовательного и ученого сообщества? И каково все-таки отношение ИХ - к НАМ?
- Если брать усредненное отношение – это все-таки настороженность. С другой стороны, в любой стране мира найдутся думающие люди, культурные, умные, хорошо воспитанные, вполне согласные с тем, что российская система образования – лучшая в мире. Задача ректорского корпуса России – сохранить это лучшее. Сохранить нашу уникальность.
- А в чем же просчет Запада? Там более популярные у них облегченные образовательные программы?
- Прагматические, я бы сказал. Человека готовят к конкретному виду деятельности. У нас все фундаментальнее: безусловно шире веер, спектр знаний, их охват, погружение в необходимые детали. Образование в НГЛУ – практические все гуманитарные направления, востребованные в современном мире. Выпускники НГЛУ быстро адаптируются в любой сфере: администрации городов и областей, в том числе и зарубежных, бизнес-менеджмент, банки Нижнего, Москвы, мировых столиц, все крупные международные организации, ООН, ЮНЕСКО, посольства – везде есть наши выпускники! А теперь, после первых выпусков нашего Российско-французского университета они есть и в Совете Европы...
- Плюс нашего образования – доскональное знание больших, универсальных объемов полезной информации, так?
- Одна московская компания провела опрос работодателей: выпускники каких мировых вузов наиболее ценятся? Из гуманитарных вузов России в этот рейтинг вошли только МГИМО и НГЛУ! Вот вам и плюсы...
- Вы – сиречь НГЛУ – выигрываете какие-то серьезные гранты?
- Есть знаменитый Фонд Потанина: в прошлом году на потанинском конкурсе мы заняли пятое, в этом году – первое место. Это уникальный рейтинг ориентирован на творческий потенциал, креативность и талант студентов, и преподавателей. Множество вузов участвует в потанинской программе. Наши студенты и молодые преподаватели стали первыми и впервые в своей жизни заработали деньги - потанинскую стипендию - за свой интеллект.
- Какие крупные события в НГЛУ происходили в последнее время?
- Крупные международные научные конференции, выпуск совместных с зарубежными коллегами учебников, открытие выставочного зала и работа абонемента «Музыкальные вечера в НГЛУ», в этих концертах участвуют лучшие исполнители – отечественные и зарубежные; подписание новых договоров о сотрудничестве с китайским и корейским лингвистическими университетами, открытие новых специальностей, получение НГЛУ высшей награды европейской комиссии - «Европейское качество образования». И многое-многое другое...
- Вы патриот, вы работаете на благо России, и все же – какая страна мира близка вашему сердцу? Все-таки Австрия – или есть еще места на Земле, дорогие вам?
- Я полтора года работал в США, в Министерстве образования, был профессором Нью-Йоркского университета. В Нью-Йорке, огромном мегаполисе, обстановка такая: все комфортно и... скучно, потому что ты... да, парадокс... никому не нужен. Ты свободен, потому что отчужден. Все приятны внешне, все тебе улыбаются белозубо – но это скорее не искреннее расположение, а общая манера жить. Для многих людей, оказывающихся в Штатах, такая ситуация обычна – вокруг тебя толпы народу, а ты одинок.
- Это хорошо или плохо?
- Это... удобно до поры. Потом хочется настоящего человеческого тепла. И вот это тепло и есть в Австрии. Вена – чудесный город! Потом, там у меня много близких друзей. Художники, драматурги, музыканты, музыковеды... У нас много общего в мировоззрении, в разговорах. Мы читаем одни и те же книги. Мы мыслим и чувствуем сходно, мы сопереживаем друг другу...
- А Париж очаровал вас?
- Париж многогранен и противоречив, он восхищает, спору нет. Но все же по сравнению со старой доброй Веной он – мегаполис. Хотя, есть Париж туристский и Париж парижский, для парижан... Последний, быть может, нам не узнать никогда. Иногда Париж поражает своей русскостью. Помню в прошлом году я гулял по предрождественскому Парижу, вживаясь в его суету и многоголосие, восхищаясь жизнерадостностью парижан и заезжих гостей, неистово наслаждающихся всеми красками столицы мира: площадь Бастилии и Гранд-Опера, площадь Вогезов и площадь Согласия, парк Тюильри и королевский дворец Лувр, ныне знаменитый музей, церковь, где началась безумная, трагическая Варфоломеевская ночь, и Нотр-Дам, Елисейские поля и Триумфальная арка на площади Шарля де Голля, импозантный мост имени российского императора Александра III и манящие лавки книжного антиквариата на набережной Сены… А во второй половине дня ушел из суеты улиц в созерцательную меланхолию музея д’Орсэ, с его шедеврами французского импрессионизма - вот они тут все, с юности любимые: Клод Моне, Эдуард Мане, Эдгар Дега, Поль Сезанн, Тулуз-Лотрек, Берта Моризо, Мэри Кассат, Винсент Ван Гог, Поль Гоген... И, как яркое пятно в этом старинном здании парижского вокзала – выставка русского искусства, наши шедевры: Репин и Крамской, Поленов и Шишкин, Левитан и Куинджи, Кустодиев и Сомов, Врубель и Добужинский, Ларионов и Гончарова... Ушел из музея д' Орсэ гордый за свою Родину, исторически гордый. И, если хотите почувствовать русский дух, побывайте на St. Genevieve-de-Bois – Сент-Женевьев-де-Буа, известном русском кладбище под Парижем. Когда проходишь по нему, то чувствуешь, что здесь под могильными плитами, великолепными и простыми, лежит многовековая история России: Тургенев, Бунин, Булгаков, князья Юсуповы и графы Толстые, Рябушинский и другие члены государственной думы, Серебрякова и Добужинский, Лифарь и Нуриев, знаменитые генералы и простые солдаты Белой Гвардии, сражавшиеся за Родину, на надгробье которых написано: «Наша далекая Родина не приняла нас. Но мы, ее солдаты, положили жизни своя за ее мирное существование». Вот она, бесконечная связь времен и культур! И, вопреки известному афоризму классика «Увидеть Париж и умереть», хотелось продолжать жить, идти по улицам Парижа, улыбаться прохожим и просто радоваться возможной надежде снова увидеть незабываемый город...
- Наш Нижний по красоте может не уступать Парижу, если мы им хорошо займемся! Геннадий Петрович, столько дел – университет, совещания, поездки, научная работа, вы автор более ста шестидесяти научных работ и статей... Когда вы успеваете отдыхать? Читать, по крайней мере?
- Я люблю читать! И стараюсь найти для этого время! Без новой, интересной книги себя не мыслю. Да и потом, быть постоянно в курсе профессиональных и культурных событий заставляет работа с молодежью. Ведь студенты – дерзкий народ, чтобы получить их признание, необходимо постоянно профессионально расти, держать форму, и не только в своей узкой отрасли знаний. Педагог должен быть своего рода человеком Возрождения, много чего знать и уметь.
- Что вы прочитали в последнее время?
- Роман Малькольма Брэдбери «В Эрмитаж!». Увлекательнейшее путешествие по тайнам истории... Мемуары Феликса Юсупова: «До изгнания» и «В изгнании». Книгу Александра Панарина «Искушение глобализмом». С увлечением и удовольствием прочитал ваши романы, Елена, изданные в Москве и в Нижнем: "Изгнание из рая", "Железный тюльпан", "Юродивая", "Империя Ч". Отрывки из "Юродивой" мне читала вслух моя жена Ксения, большое впечатление, очень архетипическая героиня... Читая ваши прозаические произведения, невольно вспоминаешь ощущения от прочтения сборников стихов поэтессы Елены Крюковой, потому что они взаимосвязаны, потому что в процессе чтения ты погружаешься в поэзию прозы, пытаешься раскрыть исторические и литературно-художественные аллюзии, раскопать глубокий культурный слой, для того, чтобы глубже проникнуть в авторский фон и литературный замысел.
- Что для вас хорошая книга?
- Драгоценность культуры, труд и удовольствие – все вместе. Каждая мудрая и яркая, личностная книга – ступень наверх. А также предвкушение встречи с талантом.
- Вам близки художники, музыканты, актеры... В вашей семье любят искусство?
- Моя жена Ксения Марковна – дочь известного в Нижнем музыковеда и оперного режиссера Марка Валентинова. Так что тяга к музыке, к живописи, к театру в нашей семье – неотъемлемая черта нашей жизни, наша атмосфера. Поэтому мы стараемся не пропускать художественные выставки, концерты в филармонии, следить за премьерами в театрах. И я рад, что теперь свой выставочный зал, свой театр и свой музыкальный абонемент есть в нашем университете.
- Да, вы настоящий покровитель искусств! В НГЛУ постоянно проходят выставки нижегородских художников и мастеров из других стран. Вы стали инициатором проекта «Музыкальные вечера в НГЛУ». Процветает, получает награды на российских конкурсах студенческий хор. А вы сами, Геннадий Петрович, владеете каким-либо инструментом... может, голосом? Поете?
- Наш хор и меня пытался спровоцировать петь, петь люблю, но я свое пение характеризую как домашнее. Мы с женой и друзьями музицируем, часто поем старинные русские романсы...
- Каковы ваши ближайшие планы университетских нововведений?
- Я сейчас занимаюсь созданием в рамках НГЛУ Института языков и культур «Восток – Запад». Поиск взаимосвязей двух гигантских культурных ареалов – Востока и Запада, точки соприкосновения двух мегакультур, современная интерпретация этого древнего, исторического общения, приближение к решению многогранных проблем межкультурной коммуникации – вот задачи, которые я ставлю перед будущим Институтом. Нахождение таких путей взаимодействия особенно актуально в наше драматическое время. Я знаю, что вы в области культуры занимаетесь теми же разработками и ведете культурный проект «Восток – Запад». Объединим наши усилия?
- Непременно. Геннадий Петрович, излишне спрашивать вас о любви к нашему городу. И все же...
- Вы ходили когда-нибудь по городу в одиночестве, вечером, медленно-медленно, и смотрели в окна-глаза старых домов? У меня такое впечатление, что из них изливается совершенно другой свет, чем из окон современных новостроек. Какой-то особенный, теплый, греющий душу свет... Он не сравнится ни с какими ослепительными огнями роскошных мировых столиц. Этот свет окон старого Нижнего – свет моей любви. Моего сердца, принадлежащего моему городу – прежде, сейчас и навсегда.
СЕРГЕЙ САМСОНОВ:
«ДУША АКТЕРА ВСЕГДА ТРЕБУЕТ СЦЕНЫ»
Пьеса «Директор театра» на фантастической сцене жизни
Реплика, ответ. Мизансцена, другая. Явление первое, второе... десятое...
Судьбоносных явлений в жизни человека не так уж много. Мы все исполняем разнообразные роли на сцене жизни, и не всегда они – главные. От робкого и единственного выхода: «Кушать подано!» - до грандиозного монолога Гамлета или Отелло - часто целая пропасть времени, страсти, страдания, труда.
Сергей Самсонов – артист в первую очередь. И только потом уже – директор Учебного театра Нижегородского театрального училища имени Евстигнеева. Он начинал с карьеры камерного певца, а камерный вокалист на сцене, как известно, - сам себе герой и режиссер, сам – и мизансцена, и выход, и вся пьеса, потому что камерный концерт – это тоже пьеса, поставленная певцом и концертмейстером. Здесь дуэт голоса и инструмента несет на себе всю нагрузку образов, внутреннего действия, эстетического смысла.
Концерты, гастроли, освоение новых репертуаров... И вдруг – директор театра!
Повороты жизни непредсказуемы. Сергей Самсонов рассказывает об Учебном театре – и в его словах чувствуется, как любит и понимает он Сцену с большой буквы и всех ее бессменных работников – от начинающего студента до маститого мэтра...
- Сергей Павлович, как же вы все-таки стали директором театра?
Как? Ну, для этого надо было сначала прожить жизнь на сцене. Я двадцать пять лет отработал актером, вокалистом... Я знаю сцену хорошо, что называется, вдоль и поперек.
- У вас обширная география театральных поездок?
- Начинал я в Красноярске-26, потом перебрался в Красноярск-Главный, потом работал в Иркутске, в Театре музыкальной комедии, который позже превратился в Иркутский оперный театр, а потом вернулся в Нижний Новгород и стал здесь работать в Нижегородской филармонии.
- А учились вы в Нижнем?
- О да! Я окончил Нижегородское музыкальное училище как вокалист у Валерия Николаевича Широкова.
- Какой у вас голос? Говорите вы, я слышу тембр, приятным баритоном...
- Широков вел меня как тенора, и пел я тенором много лет. Свободные верхи, диапазон, тембрально и тесситурно – тенор. А вот поступал я в училище – мне восемнадцати лет тогда не было – как бас! Марина Георгиевна Амелина, распевая меня, оценила меня как потенциального баритона... А вот потом открылись голосовые верхи, и я запел тенором. О чем ничуть не жалею. У теноров богатейший репертуар, и оперный, и камерный.
- Работа в филармонии увлекала вас?
- Разумеется. В филармонии я и реализовался в полной мере как камерный певец. Спел много программ, и зарубежную, и русскую классику, пел и современных авторов. А потом меня неожиданно пригласили работать в театральное училище...
- Когда же организовался Учебный театр?
- В училище существовала сцена для выпускных спектаклей. Татьяна Васильевна Цыганкова приложила немало усилий, чтобы нам дали сцену для постоянно действующего театра. И вот нам, наконец, отдали здание, где мы сейчас находимся – на Большой Покровке...
- Вы – первый директор театра? Стояли у его истоков?
- Я пришел на смену первому директору.
- Что же такое учебная сцена? Процесс игры студента-актера в спектаклях начинается с первого курса? Сразу головой в холодную воду?
- Нет. Только начиная с третьего курса студенты могут репетировать спектакли. Подготавливают весь спектакль, целиком, не фрагмент. И, таким образом, на третьем – четвертом курсах студент-актер уже становится на профессиональные рельсы.
- У Учебного театра в Нижнем уже довольно престижный, яркий имидж...
- Да, наш театр славится. Люди приходят к нам по нескольку раз на премьеры. У публики уже есть свои любимцы-актеры... А режиссеры передают учебный материал друг другу, чтобы по-иному прочесть полюбившуюся постановку.
- Кто же режиссирует сейчас в Учебном театре?
Имена известные. И не только в Нижнем. Лев Белов, Рива Левите, Александр Сучков, Лена Фирстова, Александр Мюрисеп... Все они в училище преподают основы актерского мастерства, а это – наш классический репертуар. Посмотрите, что у нас в репертуаре: Бомарше - «Свадьба Фигаро», Мольер - «Смешные жеманницы», Володин - «Дульсинея Тобосская», Гоголь - «Женитьба», «Ночь перед Рождеством», Жан Кокто - «Голос человеческий»...
- Да, все это жемчужины мировой драматургии! Вот Кокто – это же моноспектакль, очень трудный для исполнительницы главной – и единственной – роли...
- Юля Петровская сейчас у нас играет главную героиню. И хорошо играет!
- А современных драматургов вы ставите?
- Конечно. У нас идут спектакли - «Приключения Насти», «Фабричная девчонка», вот очень интересная работа из последних - «Полковник-Птица» Христо Бойчева...
- Выпускники подчас играют интереснее профессиональных актеров – на них еще не нанесен лаковый глянец ремесла. Они все воспринимают – и выражают – свежее, непосредственнее. А можно ли найти на наших спектаклях актеров, и примеру, для работы в художественном фильме?
- Да. Конечно. И находят. И в Москву увозят сниматься.
- Скажите, как проходит государственный экзамен у актеров? Это спектакль, я понимаю...
- И не один. А семь!
- Семь спектаклей, это серьезно... Кто делает декорации?
- Наше бутафорское отделение. Руководят производством декораций Эля Котова и Ольга Синицына.
- А что это за спектакль Бойчева «Полковник-Птица»? Интригующее название...
- Психологическая история. В заброшенный угол приезжает в больницу молодой врач – и наступает некое душевное, духовное преобразование больных людей! Врач подпадает под влияние больного по прозвищу Полковник – и этот Полковник по пьесе русский, побывавший в пекле Афганистана... Когда больные уезжают из клиники – они счастливы, они свободны! Хоть это их мираж – он вдруг сбывается на самом деле... Ребята играют в этом спектакле очень увлеченно, страстно. Он чем-то им очень близок, такая остросовременная фактура.
- Сергей Павлович, как складываются судьбы ваших выпускников?
- Играют в разных очень приличных местах. В «Комедiи» у нас в Нижнем, в ТЮЗе, в Москве у Беляковича...
- «Театр на Юго-Западе»?
- Да. У Арцыбашева – в «Театре на Покровке». Учатся, между прочим, дальше. В Щукинском, в Щепкинском училищах, в Школе-студии МХАТ. Вот наш Петя Кислов – работает во МХАТе и в «Табакерке», снялся в нескольких художественных фильмах, Катя Вилкова тоже снимается в телевизионных сериалах... Дима Карпеев учится в Щепкинском, у Афанасьева, на первом курсе уже снялся в фильме... Ребята работают в Белгороде, в Норильске, в Кирове... Большая география. Горжусь.
- Смена поколений... Помните себя в их возрасте?
- Да, вспоминаю себя в Красноярске-26. Тогда сразу на меня, как водопад, обрушилось много ролей, работы было невпроворот...
- А какие ваши роли, Сергей Павлович, были самые яркие? И самые любимые для вас?
- В опереттах: Ионель в «Цыганской любви», Бони в «Сильве»... Я всегда любил и умел много работать. Засыпал с клавиром под подушкой. Ночью учил роли. Когда после таких нагрузок оказывался внезапно в более спокойной атмосфере, где месяцами актеры ничего не делали, а только исправно получали зарплату, - тосковал, страдал. Душа актера всегда требует сцены – во что бы то ни стало.
- Нижний Новгород для вас обладает притягательной силой как некий культурный центр?
- О да. Моя музыкантская жизнь сложилась именно благодаря Нижнему. Наш город многие десятилетия был негласной музыкальной столицей России, это всем известно. Несмотря на закрытость и многое другое... В филармонии я пел с нашим прекрасным оркестром. Я безмерно благодарен Израилю Борисовичу Гусману, Александру Скульскому, Владимиру Зиве, что они работали со мной. Я пел с Вероникой Дударовой... У всех этих больших дирижеров я учился масштабному постижению музыки, артистической свободе.
- Да, музыкальная жизнь в свое время била в Нижнем ключом!
- И сейчас бьет! Сахаровские фестивали в филармонии тому пример... И театры работали живо, интересно! Сейчас в театрах одна беда: режиссера нет. Часто вместо него есть лишь худрук. А актеры великолепные. Нет, ну плохие тоже бывают, в семье не без урода.
- В чем тут профессиональная разница при постановке спектакля?
- Режиссер держит под своим вниманием, в поле своего художественного зрения всю ситуацию. Уехал режиссер, бросил все на худрука – спектакль рассыпался, как карточный домик... Раньше в театрах работали два, три режиссера...
- Сергей Павлович, вы куда-то вывозите спектакли? На гастроли, на фестивали?
- Да! Конечно! Фестивали, конкурсы - это процесс! Вот возили на фестиваль Бомарше. Это был Международный фестиваль «Твой шанс» - в Москве, на Страстном бульваре. Фестиваль дипломных и постдипломных спектаклей. «Полковника-Птицу» показывали в «Театре современной пьесы», на малой сцене. Еще у нас в багаже фестиваль обучения актерскому мастерству в Москве, театральная ярмарка в Ярославле... Да много всего... Есть возможность сравнить наше училище с другими! Я вижу – наша школа намного интереснее, ярче!
- Вы сами хотите вернуться к актерской профессии?
- (Улыбается.) Надо уходить со сцены вовремя, чтобы не утомлять собою публику. Актерское мастерство, конечно, никуда не уходит, хочется еще высказаться... Думаю, у меня будут такие возможности.
- Где вы отдыхаете?
- Люблю море, Кавказ. Да, Кавказ, пожалуй, больше, чем Крым. В последние годы плавал на теплоходах по Волге, на Север, по Волго-Балту. Не только отдыхал там, но и работал: выступал в теплоходных салонах с камерными концертами – и, между прочим, с известными артистами из московского театра имени Станиславского и Немировича-Данченко.
- Ваше актерство передалось вам по наследству?
- Брат мой – военный, я – актер. Мама у нас была драматическая актриса, когда-то играла в Нижнем – тогдашнем Горьком – в Театре комедии, а начинала актерскую карьеру в Арзамасе. Я помню ее голос, она замечательно пела... Пела и наша старшая сестра. Поэтому, если говорить о наследственности, наверное, она налицо...
- А со студентами вы строгий?
- (Улыбается.) Ну как же можно быть с молодежью сусальным ангелочком! Наверное, строгий. Однако они видят во мне собрата. И, верю, уважают как профессионала. Поэтому в моем общении с ребятами не редкость задушевные разговоры. Я понимаю их актерские амбиции, потому что сам актер.
- Вы в Учебном театре с утра до ночи... У вас остается время на домашние дела, на общение с друзьями?
- В моей жизни все происходит естественно. Когда занят по уши, а когда – любуюсь нашими роскошными далями на берегу Волги с любимыми друзьями.
- Сергей Павлович, давайте помечтаем. Если бы у вас в руках оказалось внезапно... невероятно много денег! Ну, миллион долларов или что-то вроде того... На что бы вы их потратили?
- Провокационный вопрос... Впрочем, знаю, на что. Выстроил бы новый театр в Нижнем – для наших выпускников, для новых молодых актеров и режиссеров, приходящих в этот мир, чтобы спеть в нем свою главную партию – звучно, широко, блестяще.
ДОМАШНИЙ ТЕАТР ВЛАДИМИРА СЕДОВА
Бизнесмен, политик, министр, издатель, писатель…
А быть может, наоборот: писатель, издатель, министр, политик, бизнесмен…
Кем бы ни был человек на земле, он всегда счастлив, если он – личность.
А еще?
А еще он счастлив, когда он счастливый сын, муж и отец.
Когда у него – счастливая семья.
Владимир Седов бесспорно счастлив. Фортуна улыбнулась ему на земле.
Друг и соратник Никиты Михалкова, немало помогший большому режиссеру в работе над его фильмами, заметный предприниматель Нижнего Новгорода, смело продолживший традиции старого российского предпринимательства и создавший фирму «Русский клуб», издатель первого в Нижнем толстого литературного журнала, в название которого он смело и просто взял имя нашего города – «Нижний Новгород», человек, познавший разнообразные рабочие пространства – контрастную вертикаль жизни: от милиционера до директора рынка, от сложностей сервисного бизнеса до высот издательского дела, - он еще и пишет прозу, и на этом поприще ему удается заявить о себе, выпустить на волю собственный голос, прозвучать необычно – и уже узнаваемо – в хоре других писателей, владеющих малой формой – юмористическим и лирическим русским рассказом.
Разве этого мало, чтобы быть – и стать – счастливым?
Наверное, нужна еще одна составляющая. И она у Владимира Седова есть.
Это его семья. Он богатый отец. У него четыре дочери.
И в Нижнем уже ходят легенды и рассказы не только о том, на какую зарубежную фестивальную тусовку летали недавно Седов и Михалков, не только о том, какую книгу он готовит к печати, но и о его большом и дружном семействе: о его дочерях, для которых он сделал – ни больше ни меньше – домашний театр. И которые сами пишут пьесы для него – и сами же их и ставят.
- Итак, сказка о домашнем театре Седова… Начнем! В одном царстве-государстве жили-были…
- Да не сказка это, а быль самая настоящая! У нас действительно есть театр! В Подновье у нас просторный, большой дом – и там я соорудил сцену, поставил рояль, оборудовал, как в нормальном театре, гримуборную… ну и вперед, дорогие дочери! Девочкам затея до того понравилась, что они увлеклись этим делом не на шутку. Вот в Хорватии мы недавно были – так для нашего театра я купил еще музыкальные инструменты – дудочки. Мы всем семейством теперь в них дудим.
- И как часто идут спектакли в вашем театре?
- Обычно каждую субботу дети представляют нам что-нибудь. Чаще всего это концерт. Готовятся к нему тщательно. Выдают интереснейшие номера! Раз в месяц они пишут свою собственную, вполне авторскую интерпретацию какого-нибудь спектакля, который они посмотрели в опере, в драме, в ТЮЗе. Я их понимаю. То, что произвело на них впечатление, они хотят поставить наново, слепить заново – своими руками. К дням рождения членов семьи – ну, чаще всего, конечно, мамы и папы – тоже пишут пьески.
- Сколько лет дочерям?
- Елене двенадцать лет. Она очень увлекается музыкой, поет хорошо. Средняя – Ниночка, ей одиннадцать. Она крестница Никиты Михалкова. Ну, дальше Дарья идет, ей шесть лет. Она выделывает все что угодно, все, что ее возрасту присуще: пляшет, поет, рисует. Причем все азартно, очень страстно.
- Лена в музыкальную школу ходит?
- Да. Любимым искусством предпочтительнее владеть профессионально. До этого она занималась балетом.
- А у писателя дочери пробуют авторские перья? Пишут? Может, тайком? А может, и отцу показывают рукописи?
- Пишут ли? А как же! Все юные пишут. Пишут, думаю, не потому, что я пишу книги, а потому, что… читают много! В чтении мы с матерью даже ограничивать их стараемся. И в просмотре телепрограмм – тоже. Однажды мы даже специалиста-мастера пригласили, чтобы «забили» нам телевизионные каналы…
- Жесткий поступок, однако! Но, может быть, нужный, как лекарство. Телевизор и компьютер в чрезмерных дозах – это не удовольствие, а яд. Впрочем, как и все хорошее на свете может стать убийственным если не соблюдать «метрон – аристон» («высшее – это мера») древних греков. А что девочки читают, если не секрет?
- Классику. Чехова. Пушкина. О’Генри. Увлеклись тут Конан-Дойлем – ну, это понятно. Шерлок Холмс – вечный герой юных! Я вот тут Гайдара их заставил прочитать.
- Как это – заставил? Авторитарность вами приветствуется?
- Ну я же не стоял у них над душой… Просто положил книгу на стол. О Гайдаре немного рассказал. Заинтересовались.
- А современная рыночная экшн-солянка – детективы, триллеры, боевики? Это на девочек действует или нет?
- Лена одно время запоем читала триллеры, особенно мистические – про вампиров, про Дракулу; умудрилась однажды вложить какой-то ужасающий триллер в книжку Пушкина, чтобы мы видели: на обложке – «А. С. Пушкин», и все в порядке! (Смеется). Я, конечно, рад, что она отболела этой ветрянкой, и вся эта ерунда прошла.
- А рок-культурой, рэпом, другими молодежными поветриями и течениями они болеют?
- Был такой комический случай. Первого сентября Леночка пошла в школу. Ну, все честь по чести – белая кофточка, скромная юбочка, букет цветов в руках… На следующий день идет – уже вся в металле. Супер-панк-рок: заклепки, колючки, кожаные браслеты, кожаные штаны, бандана и прочие атрибуты. В школе вежливо смолчали. В этом же наряде, сразу после уроков, Лена пошла в детский сад за Дашей. Там мальчик плачет, капризничает. Воспитательница сердито выговаривает ему: «Ну что ты ревешь! Прекрати сейчас же! Не плачь, а то не станешь в школе лучшим учеником!» Поискала воспитательша глазами, Лену увидела, показала мальчику на нее и говорит: «Вот Лена Седова – она у нас лучшая!» А Лена перед ней вся в рок-прикиде стоит. Мальчик плакать перестал, изумленно на Лену воззрился и спросил: «Это – лучшая? А кто же тогда худший?» Лена рассказывала нам эту историю – очень хохотала.
- Как вы проводите лето? Любите далекие путешествия – или уют и спокойствие родных мест?
- Наш дом в Подновье, рядом с церковью, в тихом и красивом месте, над Волгой. Там такая тишина, так умиротворенно, что, честное слово, иной раз как в раю себя ощущаешь! Сейчас вместе с нами там живет художник – очень талантливый парень. Очень. Пока ничего не буду о нем говорить подробно, как-нибудь потом, но я верю, что у него большое будущее!
- А животные домашние у вас есть?
- Ну а как же! Собаки, кошки, кролик… Ты о путешествиях спросила – я-то сам ведь изрядно по миру поскитался, но это все по делам, а с девочками – ну вот последняя поездка в Хорватию, я уже говорил, все это произвело на них большое впечатление. Хорватия – древняя средиземноморская земля, там смешались народы, культуры, цивилизации – античная, византийская, итальянская, славянская, османская – такой перекресток южной Европы, красота природы необыкновенная, только наслаждайся, впитывай, иди, смотри…
- «Иди и смотри» – прямо как по Евангелию. Ну, лето – это понятно. Это отдых, странствия, впечатления. А зима? Русская зима с ее традиционными увеселениями?
- Рядом с домом мы заливаем каток. Девочки – в восторге! Катаются на коньках с упоением. Мы и в хоккей играем!
- А елка? Ставите в доме или на улице?
- Елку ставим – на катке! Украшаем щедро! Увешиваем большими лампами, фонариками, игрушки дети сами мастерят…
- Чувствую, вы любите гостей, Владимир Иванович!
- Очень! Наш дом не живет без гостей. Гости у нас практически каждый день! Всегда! И девочки тоже гостей любят. Ждут, радуются, с удовольствием с ними общаются. Хорошие, интересные, дорогие сердцу люди у тебя дома – это всегда праздник.
- А для горожан, если честно, Владимир Иванович, праздником был ваш журнал – журнал, который вы издавали семь лет и который не только в Нижнем, но и в России, и за рубежом уже был читаем и любим: «Нижний Новгород». Будете ли вы возобновлять его? Кстати, какие замечательные там были страницы и рубрики, посвященные детям и детскому чтению! Давайте вернем нижегородцам и читающим россиянам умное, красивое чтение!
- Я сам очень хочу вернуть журнал городу. Как только выборы пройдут – будем серьезно толковать с мэром по этому вопросу. Я буду руководить им, или кто-то другой, талантливый, станет главным редактором - все равно, лишь бы журнал в Нижнем был.
- А над чем сейчас работает писатель Владимир Седов?
- Роман пытаюсь писать. Рабочее название – «История «Русского клуба». Еще делаю потихоньку одну книжку – там рассказов шестьдесят будет, приблизительно… Это рассказы из моей жизни, из опыта судьбы… Я никогда не загадываю, просто работаю. Пишу. И смотрю, что получится.
- В Москве в недавнем прошлом были презентации ваших книг?
- Нет, сейчас я в Москве ничего не делал презентационного как писатель. Много было в последнее время в Нижнем министерской работы. Решения неотложных вопросов.
- А ваше любимое кино?
- Кино сейчас – это возможность для писателя продвинуться далеко. Очень далеко. Фильм, снятый по сюжету писателя, по сценарию по его повести или роману, - это очень мощная раскрутка. Я люблю кино и киномир, благодаря дружбе и общению с Никитой Михалковым, это понятно, знаю, что внутри этого сложного мира происходит, и, конечно, как любой писатель, хотел бы, чтобы по какому-то моему сюжету сняли фильм. Но я – не спешу! У меня готовы небезынтересные сценарии. Звягинцев будет их технически обрабатывать. Есть у меня некий проект – я идею эту рассказал и Первому телеканалу, и НТВ, там откликнулись. Много у меня предложений к режиссерам и по моим пьесам. Но режиссер… о, это опасное дело. Очень осторожно я к режиссерам отношусь. Любой режиссер – самодостаточен и своеобразен. Часто настолько, что может так поставить твою пьесу, что ты ее совсем не узнаешь.
- У вас были подобные прецеденты?
- О да! Однажды у меня в Нижнем поставили пьесу. Ну я просто ничего из пьесы не узнал! Угадывал с трудом. Это было совершенно другое произведение, творение самого режиссера. А когда я сказал ему об этом, он ответил мне традиционной, трафаретной фразой: «Я так вижу!» А потом я узнал, что актеры даже не читали первоисточник. Такую работу я не приветствую. Поэтому режиссера надо либо хорошо знать, либо умно выбирать. А так – у меня есть задумки поставить пьесу. Я написал несколько пьес: «Экспонат», «Страсти любви»… ну, и другие.
- Вот сакраментальный вопрос: что такое для Владимира Седова «Нижний – культурная столица»?
- Ну, прости, вся эта ситуация напоминает мне голодного человека в клетке, он через решетку смотрит на колбасу, которую ему, улыбаясь, показывают, и говорит: «Я сыт, я сыт». Да пусть говорят что угодно! Пусть любые названия дают, любые слоганы раскручивают! Я вспоминаю по этому поводу один чеховский рассказ: там некрасивая женщина смотрит на себя в зеркало и говорит: «Я красавица». Момент самогипноза бывает настолько силен…
- Что, глядишь, он может и в реальность обратиться? С чего-то надо, быть может, начинать! Хоть со слогана!
- С другого подхода, с другого взгляда на культуру, я так думаю.
- Вы часто выезжаете за границу на знаменитые культурные события – фестивали, конкурсы?
- Наездился я в свое время. Жадно все впитывал, смотрел, запоминал, общался. Это была хорошая школа. С Рустамом Ибрагимбековым ездил на кинофестивали. Вот Никита недавно звонил – звал на Венецианский кинофестиваль… А я не поехал.
- Как вы чувствуете себя сейчас как пост-министр, экс-министр? Может быть, вопрос не вполне деликатный… однако реалистический.
- Отвечу спокойно. На мне все эти годы словно кольчуга была – холодная и тяжелая – и одна сейчас медленно спадает с меня, спадает, спадает… Честно, я хочу отдохнуть. Я себя все-таки чувствую художником. А на художника, согласись, ответственная работа такого рода накладывает большие вериги. Я сейчас от них освобождаюсь.
- Вы упомянули про тесную связь, для нашего времени, писательского труда и киноискусства. Раньше так не было. Нет, конечно, эти нити протянуты были, но все же литература бытовала сама по себе, кино – само по себе. Ну, иногда по известному роману снимут фильм. А теперь писателю зачем так ломиться в кино?
- Да тут все просто! Кино сейчас – для узнавания автора. Снят фильм – значит, покупают книгу. И раньше так же было. Вот «Белое солнце пустыни» – а кто автор? О, Рустам Ибрагимбеков! И уже знают автора, и ищут его книги. Сейчас нужна эта узнаваемость. Ты можешь написать сто отличных книг – и тебя Россия и мир не узнают как писателя. А выйдет фильм по твоей книге – и все сразу же тебя востребуют.
- По статистике, сейчас люди читают все же гораздо меньше…
- Да, а больше смотрят фильмы. Клипы, ролики, видео. Это аксиома, понимаю. И двадцать первый век будет веком зрелищ, веком видеоряда, это да! Но вот мои дети – они ложатся спать с книжкой! И сам я постоянно читаю, читаю, читаю…
- О чем мечтают ваши девочки? Как они видят свое будущее?
- Как все девочки, мечтают быть актрисами, певицами… Словом, в художественном мире жить. Я тут к одной заглянул – а у каждой свой компьютер на столе в комнате, - гляжу на экран, а там – игра «Семья»: я всмотрелся – ну, чудеса! Там вам и формирование семьи, и расстановка в комнатах мебели, и рассчитывание семейного бюджета, и возня с детьми! Я удивился искренне: оказывается, и такие компьютерные игры есть! А я думал, только «ужастики» и «зубастики»…
- Владимир Иванович, в начале разговора вы упомянули про четырех ваших дочерей. Кто же четвертая принцесса?
- Да, у меня есть еще старшая – Варвара. Ей уже восемнадцать лет.
- Чем Варвара занимается?
- (Вздыхает): Она в свое время насмотрелась детективов – и, представь, поступила в милицейскую академию – хочет быть сыщиком!
- А может, она не детективов насмотрелась, а пошла в какой-то степени по стопам отца? Ведь одно время вы работали в милиции… Ну, дай ей Бог успеха в этом начинании! И, может, мы увидим нового Шерлока Холмса… только в очаровательном женском обличье! И новый Акунин напишет не про Эраста Фандорина, а про Варвару Седову…
- Я желаю лишь одного – чтобы она была счастлива.
- Счастье… Вы задумывались над тем, что нужно, чтобы ваши девочки были счастливы, повзрослев?
- Да, я задумывался над этим. И думал о том, кого встретят однажды мои девочки… Они ведь у меня уже влюбляются. Лена тут влюбилась в одного мальчика. Ох, что было! Она и вздыхала, и песни пела. На традиционный в семье вопрос: «Ну, кто у нас самый красивый мужчина?» – вместо традиционного ответа: «Конечно, ты, папа!» – она сказала, потупившись: «Папа, прости, пожалуйста, но это – мой мальчик…» Прошло время. И все прошло. Как проходит всегда – и навек – первая любовь, оставаясь в памяти, в сердце.
- Ваша семья живет и дышит любовью. Любовь в семье – вот счастье! И это счастье у вас есть. А семейные легенды есть у вас?
- Есть такая семейная легенда: наша мама была такая красивая, что, когда она шла по улице, все мужчины, увидев ее, просто падали на землю, сраженные ее красотой! И лишь один мужчина не упал! Он устоял! И мама обратила на него внимание! И это был, конечно, папа. То есть я…
- А почему он устоял?
- Потому… потому, что рядом с ним случайно оказался столб, и он на него потихоньку опирался… (Смеется.)
- Пусть солнце счастья и радости будет всегда в окнах вашего дома! И да минуют девочек беды и невзгоды нашего мира. А нижегородцы ждут возрождения журнала и премьер ваших новых книг, пьес и фильмов!
- Кстати, про фильмы. Мы с Никитой Михалковым сейчас строим большой киноцентр в районе Горбатова – под Павловом-на-Оке. Там у нас с ним небольшой кусок земли. И мы наконец решили посвятить его дворцу кино. Если эта мечта осуществится – я буду рад.
АЛЕКСАНДР СЕРИКОВ:
«Я УЧИЛСЯ У ХУДОЖНИКОВ ИСКРЕННОСТИ И ЛЮБВИ К ЖИЗНИ»
Александр Сериков – не просто величина в Законодательном собрании Нижнего Новгорода. Не только политический деятель. Не простой управленец, один из дирижеров Большого Города, каковой ныне претендует на статус своеобразной столицы – может, Поволжья, а может, даже культурной всея России.
Александр Сериков – еще и куратор художественных выставок и автор художественных проектов.
Сегодня мы с ним будем говорить, имея в виду именно эту его жизненную стезю.
Искусство всегда притягательно для живой души. Искусство есть самый прямой путь выражения себя, своего сердца, своего чувства, своего мировоззрения. Всякий художник – еще и философ: со своим внутренним миром, с вектором собственного микрокосма.
И искусство – это не соблазн, а движение к истине: к верности высказывания, к единственности красоты.
Александр Сериков в своей искренней любви к искусству отнюдь не одинок. Но он и оригинален – в том, что он, при огромной политической нагрузке, стал куратором художественных выставок и руководителем масштабного проекта, главным героем которого стал НАШ ГОРОД.
Этот проект, ведомый Александром Алексеевичем вот уже третий год, называется романтично и одновременно жестко-лаконично – «ЛЮДИ. УЛИЦЫ. ДВОРЫ».
Гигантское пространство для раздумий: о жизни, времени, вечности.
Площадка, на которой сквозь призму выставочного зала просвечивает, как жемчуг на речном дне, история.
Напоминание о том, ЧТО надо сохранить.
Тревожный набат – в память того, что НАВСЕГДА утрачено.
Реальный прогноз – того, что может родиться в недалеком будущем, если мы с вами не утеряем ЧУВСТВА СВОИХ КОРНЕЙ.
Мы говорим в залах Художественного музея, где готовится экспозиция очередной, третьей выставки проекта. Передвигаются картины, меняются местами фотографии – и старинные, и современные, - со стен глядят знакомые нижегородцам лица. И дома на пейзажах, как лица, глядят – ибо у каждого старого дома свое лицо, и в его окнах, как в глазах, отражаются судьбы и века.
- Александр Алексеевич, вы сразу стали куратором проекта «Старый Нижний. Люди. Улицы. Дворы», или в вашей жизни существовала какая-то подготовка к этой, прямо скажем, для политика необычной деятельности?
- Ну, не подготовка, конечно, а довольно интересная работа по проведению художественных выставок в Мостбанке. Много наших интересных живописцев мы показывали там.
- И вы уже свободно чувствовали себя в качестве куратора?
- Нина Прокопьевна Горюнова, наша известная галеристка, Ирина Маршева, не менее известный искусствовед, и я – мы втроем отбирали картины, ездили по мастерским. Мне было очень интересно! Прикосновение к миру художников – это уровень волшебства. Это притягивает. Потом, это серьезная и ответственная работа. С одной стороны, я хотел делать в банке регулярные выставки, меняя экспозицию; с другой – как-то поддержать художников: понятно, что банк покупал работы мастеров, их покупали также гости Мостбанка.
- Значит, художники вас околдовали, так?
- Я стал лучше понимать художников. Их живописный язык. Их мастерство, уникальное, неповторимое у каждого. Я учился у них искренности и любви к жизни. И знаете что? Часто картина, ранее не привлекавшая внимание, внезапно по-иному воспринималась в другом освещении, в другом дизайнерском пространстве. Так у меня однажды произошло с одним пейзажем Дмитрия Ганина…
- А Нижний, как объект вашего кураторского творчества, стал вас привлекать уже давно?
- Тема «Нижегородские дворики» зазвучала впервые еще тогда, когда я был главой администрации Нижегородского района. Меня тревожила двойственность темы Старого Города: одна сторона медали – романтика, прелесть, самобытность, другая – старые, малопригодные для жизни дома, которые ветшают, гниют, умирают без ухода, без ремонта…
- И именно тогда вы уже, судя по всему, стали глубоко и серьезно размышлять над образом Старого Нижнего. Как зародился ваш нынешний проект «Старый Нижний»?
- Впервые проект был показан, как вы помните, в 2003 году. Это результат моей депутатской деятельности в Тринадцатом избирательном округе. Территория Тринадцатого округа – исторический центр Нижнего Новгорода, именно - старый Нижний. Работа депутатом вплотную столкнула меня с непростыми проблемами старой застройки нашего города. Меня посетила мысль: а этим же можно позаниматься не просто сухо-административно, а КРАСИВО! Художественно! Ярко и зримо показать наш старый Нижний – нижегородцам! Посмотреть на старый Нижний глазами художников, скульпторов, фотографов, ученых, общественных деятелей…
- Для чего? С какой целью?
- Цель? У каждого серьезного проекта, конечно же, есть главная цель. Здесь она такая: повлиять на многовариантные процессы на этой уникальной исторической территории. Первая выставка проекта прошла в Нижегородском художественном музее. Там были показаны пейзажи старого Нижнего. Была проведена большая лекционная работа. Больше шести с половиной тысяч школьников посетило тогда музей! И на заседании Законодательного собрания в то время уже обсуждался вопрос сохранения исторического центра Нижнего. И – приняли решение всемерно СОХРАНИТЬ его.
- А потом?
- Потом мы сделали новый виток проекта, усилив акцент на моменте тревоги и заботы – мы показали городской пейзаж, впрямую подлежащий сохранению и даже спасению. Художников призвали к почти исследовательской работе! Фотографы, например, делали панорамные снимки Нижнего: и даже такие – одни и те же ландшафты снимали разные фотохудожники, соответственно, с разным уровнем мастерства. Как остро подметил фотограф Илья Бубис: «У всех бегунов дорожка одна, у всех низкий старт, только один почему-то чемпион, а другой – никто». На этом этапе проекта перед нами встал вопрос коллективного творческого начала, разноликого мастерства – и этот калейдоскоп имен и стилей был для меня крайне любопытен и поучителен.
- Что же ждет нас в проекте Александра Серикова в нынешнем году?
- Мы сделали следующий шаг – акцент на пристальном внимании к ЛЮДЯМ, к личностям Нижнего Новгорода. Мы предложили многим именитым гражданам Нижнего – ректорам вузов, профессорам, ученым, художникам, градоначальникам, главам правоохранительных органов, старым и новым купцам – стать реальными персонажами выставки! И на их примере, через их портреты, через изображения их деяний, посредством плодов их творчества рассказать зрителям, посетителям выставки о РЕАЛЬНЫХ делах нижегородцев.
- Каков же исторический диапазон вашей выставки?
- Я задумал показать дела крупных исторических персон в исторической перспективе. Вот, смотрите, это портрет Екатерины Второй. Прибыв в Нижний, она сказала так: «Город ваш местоположением прекрасен, но строением мерзок!» И с тех пор архитектор Квасов разработал план застройки старого города, который сохранился и поныне. Мы попытались показать здесь и дела Николая Первого – в 1834 – 1836 годах он побывал в Нижнем. Тогда был создан Мытный рынок. Несколько сюжетных фотографий с Мытного рынка можно увидеть в выставочном разделе «Улицы». Был создан наш знаменитый Откос, Александровский сад, возведен Губернаторский дворец… Мы пытаемся рассказать о мэре той поры – Федоре Переплетчикове. Об исторических звездах Нижнего – Кузьме Минине, Николае Бугрове, Матвее Башкирове.
- Какая тщательная подготовительная работа с массой исторических документов, можно себе представить! Вы сотрудничаете с Нижегородским архивом?
- Да, конечно! В архиве поисков и находок для проекта много, и очень радующих меня, как радует любое открытие. Хочется показать, как люди жили, чем дышали, о чем беспокоились, как решали, по сути, те же, что и сейчас, задачи…
- История – это понятно. А нынешний Нижний? Он будет представлен в этом фрагменте проекта?
- Я уделил внимание современным персонажам. Много на выставке портретов разных наших деятелей. Вот ректоры наших вузов. Что такое вуз? Это – особый мир, учреждение особого рода, где идет мощная, специфическая жизнь; это микрогород, жители которого – профессора, ученые, педагоги, студенты, - огромное количество людей… Вузы придают Нижнему особый колорит. А градоначальники? Через вереницу их портретов мне хотелось показать их след в истории города. А архитекторы? Те, кто город возводит, создает? И они – в нашем проекте.
- Одним словом, это такая видеоэнциклопедия старого Нижнего – на сей раз через людей и характеры, через судьбы знаменитых личностей, с Нижним связанных! А вот скажите, пожалуйста, может ли у нас в Нижнем быть как на Западе?
- Это в каком смысле?
- В странах Европы – это особенно заметно во Франции, в Австрии, в Германии – очень ухаживают за своей стариной, благоговейно относятся к ней. На какой-нибудь дом пятнадцатого века молятся, пушинки с него сдувают. Реставрируют так, что снаружи это – трактирчик, где три мушкетера «Сен-Жозеф» выпивали, а внутри – идеальный евроремонт, удобное жилье, полный комфорт! Можем ли мы сделать, конечно, со временем, так же – в нашем Старом Городе?
- Культура эксплуатации зданий на Западе и у нас – это пространство абсолютно РАЗНЫХ законодательств. На Западе выполнение законов, особенно градостроительных и эксплуатационных, доведено до высокой степени совершенства. Если в западном обществе законы пишутся, чтобы их выполнять, то у нас, чтобы их обходить. Вот Рим. Как вы помните, он был разрушен жестокими варварами – франками, готами. Предками нынешних цивилизованных французов и немцев, соблюдающих букву закона…
- Да, варвары возобновляли – и развивали – новую цивилизацию на развалинах предыдущей! И создавали систему новых ценностей! А что для старого Нижнего является ценностью?
- Если говорить о конкретных нижегородских ценностях – то это деревянная архитектура. Был период в истории города, когда деревянное зодчество, резьба, плотницкое искусство расцветали и процветали! Деревянный дом создавался для одной семьи, функционировал часто как центр небольшой усадьбы. Но время шло. И в середине ХIХ века мы видим бурный подъем промышленности, рост капитала, и все хотят крепкое, надежное жилье – из кирпича, из сосны, - купцы заказывают строителям вычурные, почти барочные детали деревянного декора… В городе не хватает таких специалистов – они приезжают из деревень, со всей Нижегородчины! Середина девятнадцатого века в Нижнем – благословенная эпоха для деревянного зодчества: деревянные дома старого центра сохранились, в большинстве, именно той поры, и неповторимое мастерство резчиков и плотников немало украсило и прославило наш город!
- Значит, ХIХ век – золотой век деревянной архитектуры в Нижнем?
- Да, именно так. Трудно представить себе ту жизнь. Город ведь был маленький. В 1855 году население Нижнего – всего тридцать семь тысяч человек. За нынешней улицей Горького начиналось кладбище. Вокруг современных площади Лядова, Сенной площади располагалось совсем немного построек. Представьте себе Сенную – там торговали сеном для огромного количества городских лошадей! А когда Нижний стал расширяться, это середина позапрошлого века и есть, - тогда в город пришли люди с небольшими деньгами, желающие укрепиться здесь, встать на ноги, завести свое дело, - это как раз и были авторы деревянных построек.
- Александр Алексеевич, как, по-вашему, влияет купеческий, мещанский колорит города, исторически обусловленный, плюс очень трудный советский – партийный, производственный период закрытого города, военного объекта, цели номер два для агрессии Запада - вернее, отзвуки всего этого – на нынешнюю культуру города?
- Мы должны помнить, что только 2,5 процента в нашем городе – это Старый Город. Все остальное – Сормово, Канавино, Автозавод – присоединено позднее. И что значит купеческое влияние? Знак купечества – это торговля, прибыль – во главе угла. А посмотрите на историю их семей! Дед Николая Александровича Бугрова, например, занимался откровенным мошенничеством: он взял на хранение соль, и весной она почему-то исчезла, а старик Бугров сослался на паводок – дескать, затопила Волга склады! На самом деле старик, конечно, ту соль продал. И царь Николай Первый наложил тогда резолюцию: «Наказать подобающим образом». Это рассказал мне наш архивариус Борис Пудалов. Но семейство росло и развивалось – и в результате внук того старика-пройдохи стал великим благотворителем, крупной личностью в Нижнем, и мы теперь им восхищаемся. А Рукавишниковы? Они занимались железом, и Смирнов, краевед, пишет о том, что уральцы, приезжая на Нижегородскую ярмарку, оставляли железо на складах Рукавишникова на Гребневских песках – а по весне не находили. Объяснение было тоже: паводок смыл! Это железо-то…
- Время все расставляет по местам, это верно. А как вы думаете, может у нас в Нижнем возникнуть в архитектуре гений, личность – ну вроде Гауди в Барселоне?
- Знаменитый храм Святого Семейства был воздвигнут на окраине – а сейчас его окружили, «забили» дома разросшейся Барселоны. Этот храм, одно из прекраснейших детищ Гауди, не завершен – так же, как «Реквием» Моцарта. И его потом, позже, пытались завершить другие, прикладывали к нему – каждый – свою руку… Каждый архитектор, каждый художник, желая прикоснуться к великому бережно, продолжить начатое, все равно не может переступить себя – как творец: собственное «я» доминирует. Я был в Барселоне, видел там Гауди – в его родной среде… Это совсем не то, что в альбомах. Возвращаясь к нам, к Нижнему, скажу так: на сегодняшний день в обществе доминанта – прибыль, и она, иным словом, конкуренция, рынок, и диктует и архитектору, и заказчику, как себя вести в каждой конкретной ситуации. Дешевые материалы, увы, преобладают на фасадах нижегородских зданий! Они, быть может, неплохо смотрелись где-нибудь в другом пространстве. Но когда они появляются в исторической среде – это уже диссонанс. Так что трудно новому Гауди придется, если он вдруг появится на горизонте Нижнего. Действиями элиты, живущей именно в центре города, двигают прибыль и доходы. На территории исторического центра – более сорока платных услуг, это о чем-то говорит! И свободное творчество, наверное, сейчас невозможно у нас. Вернее, надо пытаться искать равновесие между требованиями времени и велениями собственного таланта.
- А вот в Петербурге архитекторы стараются сохранять стиль города! Если там между зданиями черный прогал – стараются так вписать в него новое здание, чтобы не было никакого диссонанса с окружающей средой…
- Отношение к Питеру и к Нижнему разное – и у государства, и у жителей, и у властей. Декор фасадов наших, нижегородских старых зданий может навеять архитектору, бесспорно, что-то интересное. Но кто будет этим заниматься сейчас? Возьмите район Большой Покровки около небезызвестной «Серой лошади». Там сейчас появляются здания, на фоне которых «Серая лошадь», выстроенная где-то в середине 50-х годов ХХ века, - просто шедевр.
- Ваше отношение к реставраторскому делу? К церкви Рождества Богородицы и к ее реставрации? Художник Виктор Тырданов, иконописец, да не только он один, считает, что ее реставрация была проведена, мягко говоря, не совсем грамотно. Даже – безжалостно по отношению к такого масштаба памятнику.
- Реставрация – великое, святое дело. Рождественская церковь – один из лучших, уникальнейших образцов строгановской школы в России. Эта церковь – настоящая жемчужина. Да, нам надо беречь все ценное! Тут – не уберегли… Хотя храм вроде бы стоит, и блещет новенькой краской, какой-то игрушечной, легковесной новизной… Я согласен с Тырдановым. Эта несчастная реставрация – на нашей совести.
- Наш новый губернатор, Валерий Шанцев, обронил как-то фразу о том, что старый Нижний, его запущенные дворы вызывает у него отрицательные эмоции, даже шок. Как вы думаете, это грозит нам в недалеком будущем уничтожением старых дворов, старых домов Нижнего?
- Если это будет декларироваться – такой подход, скорей всего, развяжет руки капиталу. Как опытный управленец, губернатор, по идее, должен понять, что института историко-архитектурной экспертизы в Нижнем НЕТ. Я имею в виду не институт как учебное заведение, а совокупность действий специалистов. Сегодня, при формировании новой структуры правительства, два отдела из министерства культуры передаются в ведение министерства градостроительства. Губернатору наша городская среда родной не является. Для принятия решения о сносе труда большого не надо. Гораздо труднее воссоздать, тем более – СОЗДАТЬ. И невозможно возродить навек утраченное.
- Восстановили же в Москве храм Христа Спасителя… И многие другие драгоценные храмы и исторические здания – по всей России…
- Еще раз повторю: мы должны бережно хранить то, что мы имеем. Что осталось нам в наследство от наших предков. Нашу историю. Нашу великую славу. Наш родной город - великий город России.
ПУТЕШЕСТВИЯ ВАЛЕРИЯ ШАМШУРИНА
Да, он знаменит.
Не только в Нижнем, но и во всей России.
По всей России знают и читают книги Валерия Шамшурина.
Его исторические романы. Его жизнеописания. Его эпопею о Кузьме Минине, о том легендарном времени, о Нижегородском ополчении. Его книгу о своем героическом тезке – Валерии Чкалове, где один из главных героев – Иосиф Сталин, и впервые сделана попытка изобразить вождя всех времен и народов не просто злобным демоном, а человеком.
По всей России звучат его стихи.
Когда в Нижнем провели опрос: кого вы знаете из нижегородских писателей, кто у нас писательское лицо города? – большинство из опрошенных сказали: Адрианов и Шамшурин.
Неординарность, неоднозначность, невозможность быть втиснутым в заданные рамки – это свойство шамшуринской неуемной натуры. Он всегда был таким: страстным, непримиримым, иной раз даже неукротимо-буйным в поступках и суждениях, но не теряющим спокойно-прозрачного, ясно-философского взгляда на мир, присущего всем русским писателям – и прежде всего Пушкину.
Иметь Пушкина в учителях – прерогатива российского литератора во все времена. И Шамшурин не отрицает, напротив, подчеркивает в себе это почетное ученичество.
Однако живет Валерий Шамшурин во времени несколько ином, нежели пушкинское. И его беды, горести и радости – иные. А значит, и способ художнического самовыражения – тоже иной.
- Мы с вами, Валерий Анатольевич, живем на стыке времен. Век закончился, начался новый… И сколько общественных катаклизмов мы уже пережили! Скажите, что лучше для писателя, для его творчества – нынешнее время, где масса свобод – пиши что хочешь, печатайся где угодно, - или то, прошедшее, до масштабной ломки страны, где давил тяжелый пресс власти, но тем ярче расцветала литература андерграунда?
- Сейчас, бесспорно, дышать легче. Я сразу скажу: я был в свое время членом партии, но расстался с ней – и с тех пор не занимаюсь никакими партийными играми. Писателю это ни к чему. Ты обязан своим художеством только Богу. И отвечаешь перед Богом. А не перед социальным объединением людей.
- И все же бытует такое мнение: чем больше давление сверху на художника – тем сильнее работает локомотив его творчества…
- Я не терплю давления. Я ненавижу, когда меня заставляют! Я сам работал и директором школы, и пионервожатым – под моим началом были дети, люди, и я никогда никого НЕ ЗАСТАВЛЯЛ… А ведь у людей тогда не хватало самого драгоценного – ВНУТРЕННЕЙ СВОБОДЫ. И сейчас у многих – не хватает! Много еще в нас рабского остается! Я вот вырос на телевидении, и воспитан и взращен Юрием Беспаловым – он всегда, даже в самые гнетущие времена, внутренне был свободен, и все мы получились люди вольнолюбивые. Такие и передачи делали. Начальство тогдашнее, Лев Андреевич Баринов, нам, молодежи, сочувствовал – за что и был строго наказан по партийной линии: его просто выгнали с ТВ. К нам на ТВ приезжал Наум Коржавин, мы вели потрясающие разговоры... это была настоящая свобода, настоящая оппозиция.
- Но, признайтесь, вы ведь писали тогда стихи о революции! О революции, которую обязаны были воспевать - все!
- Да, я стихи о революции – писал! Тогда я работал в газете «Ленинская смена». Требовались стихи на первую полосу – особенно к революционным датам, «датские»… И я писал революционные стихи – с невероятно страстным чувством ПРОТЕСТА – против затхлости, застоя, подобострастия, чинопочитания. Против всего, что угнетало нас всех тогда:
Революция была. Она плыла
Алой конницей из дымных облаков…
Это не была антуражная, плакатная революционная романтика. Это был мой настоящий ВЫЗОВ застойным временам! Многие, особенно в Горьком – в Нижнем – не поняли этого. А ведь это была позиция всех сопротивленцев, и тайных и явных. Так мыслили и писали в те годы – Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, Андрей Вознесенский, Глеб Горбовский, Николай Тряпкин… Вадим Кожинов вот обронил как-то: «Тряпкин выше Твардовского!» Я еще отреагировал тогда с возмущением: мол, как это? Твардовский – это фигура, а Тряпкин – ну, ходит в Москве, в ресторане ЦДЛа, старик какой-то меж столов и поет, поет… а вокруг шепчут: это Тряпкин, вы ему водки больше не давайте… И лишь потом я понял, КТО ЭТО. Тряпкин – это уровень Клюева, это горизонты и свет Рубцова. Это гордость российского стиха. И та моя романтика была для меня живой водой. Таким ФЛАГОМ ПРОТЕСТА, который я сам сшил, сам и поднимал – над серостью давящей обыденности. Ко мне настороженно относились. Следили за мной. Утвердили главным редактором «Ленинской смены» – и на следующий день уволили.
- Много вы пережили...
- Не жалуюсь.
- Будет о чем написать в мемуарах... Вернемся в день сегодняшний. Нынче вы, Валерий Шамшурин, в Нижнем Новгороде – востребованы?
- Не сказал бы. Нижний не имеет обо мне настоящего понятия. Это живая иллюстрация к постулату о пророке и его отечестве.
- Почему так?
- Нижний Новгород сейчас охватила странная аллергия. Аллергия умов, аллергия чувств, аллергия души. Это деформация сознания: в восприятии жителя Нижнего творческий человек стоит на последнем месте. Первые места, звездные, почетные, занимают чиновники, предприниматели, политики – те, кто имеет большие деньги. Материальность на сегодняшний день задавила в Нижнем духовность. Я много езжу по стране. Мне есть с чем нас сравнить. Я в восхищении от Белгорода, от Казани, от Чебоксар, от Красноярска. А у нас эта наша аллергия все усиливается. Это плохо. Я уже как литературный врач констатирую это. Грязный город – и не только в смысле запачканного асфальта или уличного мусора.
- Отчего так? Может, виновата его долгая, в советское время, закрытость?
- Власть во многом виновата. Мы не воспитываем свои новые поколения в духе культуры. Мы воспитываем их в духе материальной наживы. Нью-Америка этакая. Власть в основном занимается сама собой. Скупка недвижимости. Крупные денежные игры. Пустое строительство, под которое отмываются капиталы – без учета архитектурных особенностей города. Возводят новые дома, а они хилые, быстро старятся. И очень, очень много мусора – повторю, во всех смыслах, и в физическом и в нравственном. Чем отличается Запад от нас? Тем, что там учат – и умеют – УБИРАТЬ ЗА СОБОЙ.
- Это в русском характере?
- Скорее в азиатском. Вспомним Санкт-Петербург – его строгий стиль. Вспомним старую, поленовскую Москву с ее чистенькими двориками. Наши провинциальные города, которые утопали в зелени, в уюте… Пенза, Орел, Рязань – везде все хорошо… Приезжаю домой, в Нижний – и сердце от горечи сжимается.
- Да, это какая-то мрачная загадка Нижнего. Вы знаете ее разгадку?
- Десятилетиями сдерживали Хама – ну, а теперь он распоясался. Развязал себе руки. Мы долго ходили в строю; долго жили в казармах. А теперь? Под «Кока-Колу» продали завод – и рабочие – молчок. Ни слова сопротивления. А хулиганство на улицах, преступность стали обычным делом.
- Это, вижу, драма для вас?
- Это драма для всех старых нижегородцев, которые любили свой город. Ну да, и для всех его жителей – тоже! Оглянемся в прошлое – на людей, которые трудились на благо города. Купцы Бугров, Сироткин… губернатор Унтербергер… Муравьев, который провел крестьянскую реформу… Я сейчас не могу назвать ни одного чиновника, который ТАК бы работал на город! Нет, могу. Это Александр Сериков. А вообще у нас в Нижнем осталось маленькое ядро старой интеллигенции – и оно тает, тает на глазах. Виктория Константиновна Романова, заведующая Русским центром в НГЛУ… Татьяна Павловна Виноградова… Игорь Александрович Кирьянов, краевед… Николай Иосифович Кваша… Андрей Викторович Гапонов-Грехов… Я переживаю преждевременный уход дирижера Льва Сивухина и поэта Юрия Адрианова как культурную драму всего Нижнего. Это потери невосполнимые.
- Но приходит же на смену молодежь! Талантливые студенты! Наверное, не столь трагична смена поколений…
- Я много встречаюсь с юными – и очень их люблю. Но юности нужны опоры культуры – ЖИВЫЕ. Взять Воронеж, Екатеринбург, Иркутск – и там лучше, чем у нас! Там я наблюдаю эту связь поколений! И, что главное, заботу города – о них. А у нас люди культуры – страшно сказать – голодают! Юра Адрианов покойный – голодал! Художники-живописцы не знают, как свести концы с концами! И у нас, я уверен, власть не позволит, чтобы к ее кормилу - и к ее кормушке - пришел человек умный и интеллектуальный.
- В чем же по-вашему, Валерий Анатольевич, кроется беда города? И можно ли излечить эту болезнь? Подскажите рецепт лекарства…
- Беда – в отсутствии духовности, я уже говорил. Очень приземленно живут люди. Нет осознания своей жизни. Нет живого интереса к философии. Общество насквозь прагматичное. И не хочет вникать в наши книги! В книги, которые мы -–для людей же! – пишем…
- Знаете, у музыкантов есть пословица: если в зале сидит хотя бы один настоящий слушатель – считай, что концерт удался… И писатели есть и будут, и книги нужны и будут читаться. До той поры, пока на земле будет жив хотя бы один читатель… И у вас ведь есть читатели! Есть, есть! И много! И они любят вас, ждут ваши книги! Какая ваша книга, Валерий Анатольевич, наиболее радостна для вас?
- Книга стихотворений «После молчания». Такой крошечный тираж. Друзья, прочитав ее, сказали мне: «Ну, старик, ты совсем там другой».
- Я прочитала «На свирепом ветру устоять» – и там, в этих стихах, тоже обнаружила нового Шамшурина!
- Ну вот видишь, и ты тоже…
- В чем для вас самого кроется секрет этой новизны?
- В том, что я РАСКОВАЛ СЕБЯ. И знаешь, я освободился сейчас до такой степени, что я хотел бы дожить до большой работы. Которую можно было бы вчерне назвать так: «Почему мы оказались в духовном провале и стали изменниками». Изменниками своей земле. Изменниками самим себе… И все это сделать в форме романа.
- Это будет автобиографический роман?
- Мое отрочество прошло возле небезызвестного Буреполома. Там, на зоне, среди прочих заключенных, скончался тогда и литератор, писатель – Павел Штатнов… Я видел зэков – живых и мертвых. Мы с Женькой Ермаковым ходили в лес за малиной – и часто, часто видели их. Страшные картины времени. Эшелоны – в Шахунье, на станции – набитые битком заключенными… В маленькие окошечки они махали нам, пацанам… Нас много по России осталось БЕЗРОДНЫХ. Помнишь, у Твардовского: «Сын за отца не отвечает»? Мой отец не смел мне слова правдивого сказать о времени, в котором мы живем. А дед мой был середняком – держал лошадь, корову, - преступление по тем временам! - но в город ушел, стал плотником… Отец знал, что икона у нас лежит в шкафу – и молчал: ведь это тоже было преступление – держать в шкафу икону…Поэтому, когда мне говорят с презрением: Шамшурин, ах, он такой партийный! – я внутри смеюсь: а дед-то у меня кулак. И ничего-то вы не понимаете, люди…
- Напишите свою жизнь. Это будет лучший ваш роман.
- Я к этому иду.
- А как родился ваш знаменитый исторический роман «Два императора»?
- Я изучил множество документов той поры. Я же всегда работал как историк, когда писал историческую вещь. Я должен все исследовать досконально. И я открыл для себя нечто важное. И написал это в романе. А когда опубликовал – услышал отклики самые разные. В том числе и такие: «Ну, Шамшурин, принялся разоблачать декабристов!»
- Представляю, какова была реакция на «Сталинского сокола» – книгу о Чкалове! Она же очень неоднозначная, особенно в интерпретации образа Сталина…
- Критик Александр Пашков прямо набросился на меня: «Ты – сталинист!» А я по-своему должен был понять этого владыку. Я не хотел показывать ни черного, ни белого царя. Я просто хотел наиболее достоверно изобразить отношения Сталина и Чкалова. Сталин относился к Чкалову как к сыну. Это факт. Но сам Чкалов оставался бунтарем. Он не купился ни на что – ни на заботу, ни на ласку, ни на деньги. Но смерть его все-таки не была подстроена. Это просто была техническая неполадка самолета.
- У любой технической неполадки должны быть причины…
- Ту технику надо было испытывать в экстремальных ситуациях. Как, впрочем, и любую, и сейчас тоже. Но время, то время с его верой, с его наивностью, с его героизмом! В белых туфлях на демонстрации ходили – в парусиновых, начищенных зубным порошком… Радовались: «Вот она, жизнь! Вот оно, счастье!» И не понимали, не видели ни обмана, ни зла. А людей чкаловского возраста – и его окружения – я самолично знаю и очень люблю… Это прекрасные люди. И очень сильные духом. У нас это писатели Иван Иванович Бережной, Антон Петрович Бринский…
- Вы много ездите по стране. А в других странах бываете?
- Бываю. Вот Франция на меня произвела впечатление большое. В Париже я встречался с Наталией Борисовной Соллогуб – это дочь Бориса Константиновича Зайцева. Ей уже девяносто один год. А я у нее пробыл почти весь чудесный майский день... В тот день, помню, в Париже была забастовка работников метро – и горничная Наталии Борисовны не приехала к ней вовремя. И графиня Соллогуб – графиня! – сама разогревала нам суп: «Мальчики и девочки, я приглашаю вас к столу!» Интонации потомственной аристократки, русской аристократки старого времени, потрясли меня и изумили: благородство, изящество, стиль… И она достала из шкафа вино «Порто» – налила в фамильный хрусталь – и мы пили за русскую землю, за князей и героев, за Москву и Петербург, за русский народ… Графиня сидела напротив нас за столом – друг Ивана Бунина, Тэффи… «Валерий Анатольевич, вы знаете, Бунин и правда ругался матом… и это у него выходило очень мило!..» Я чувствовал тепло заботы и любви, исходящее от этой большой русской души. И является горничная, распахивает дверь, возмущенно отзывает меня в сторону: «И вам не стыдно? Вам сама графиня суп разливала! Каково это!» И мне действительно стало стыдно. У нашей знаменитой нижегородки, Татьяны Павловны Виноградовой, подруга в Париже – Галина Петровна Канышева, она экскурсовод в Нотр-Дам. Она рассказывала нам о католическом строительстве, о готике. И благодаря ее стараниям я посмотрел Нотр-Дам изнутри – ощутив все чувства легендарных Клода Фролло и Квазимодо… Еще в Париже у меня есть друзья, семейство Гофман – они из рода директора музея Пушкина на Мойке в Петербурге, все антиквары. Я видел у них дома, в коллекции, золотую монету, выпущенную при Александре Невском!
- Расскажите какие-то случаи, сценки из парижской жизни…
- Мы с женой Гофмана, Маргаритой, сидели в уличном кафе на улице Риволи. На той самой улице, по которой восставший парижский люд бежал брать Бастилию. Маргарита –эффектная красотка, с голыми плечами. Сидим, болтаем. Наклоняемся друг к другу. Пьем кофе, вино. И вдруг у Маргариты глаза расширяются. Я оглядываюсь. А это, оказывается, два моих спутника из России – в смокингах – стоят за нашими спинами, и на лицах у них ясно читается изумление: «Эх ты, у праведника Шамшурина в Париже, глядь, уже баба завелась!» А Маргарита мне – потом: «Я думала, это ФСБ-шники нас изучают». А вот еще… в Версале я на лодке всех обогнал на Королевском пруду! Там все на лодочках таких веселых катаются. Ну, я старался! Всех молодых обошел. Вышел на берег, отдуваюсь – все мне аплодируют! Я галантно раскланялся.
- А кроме Франции, где вы еще побывали?
- В Японии. В Осаке, там, где наше консульство. В Токио тоже был, конечно. Я ездил туда по приглашению – проинспектировать захоронения русских моряков, погибших в сражении при Цусиме. Судзукава-сан оплатил мою поездку – от организации Общества русско-японской дружбы. Он был военнопленным под Читой в 1946 – 47-м годах. Умер в 2004 году – и, представь, завещал похоронить себя в Сибири, так ему стал дорог этот край! Очень он полюбил русских, Судзукава-сан. Он пел со мной вместе «Варяга»: «На палуба высел, а палуба нет!» Был я и в Гоцу – это противоположный Осаке город на берегу пролива. Мы пересекли посуху всю Японию. Холмы, пологие горы, заросли тростников, рисовые поля… Везде работают старики… В Гоцу стоит памятник русским морякам.
- В Японии религия – буддизм?
- Да, и ее разновидность – синтоизм. А вообще японцы крайне деликатно относятся к чужим верам. И к чужой истории тоже. Я был в Гоцу во Дворце культуры – а дворец не хуже, чем в Токио, просто роскошный – на одном спектакле. Артисты показали постановку – как русские моряки добираются после сражения до японского берега. И все это без тени первенства – кто победил, кто проиграл… Я бы сказал, с ПОЧТЕНИЕМ к тому, что произошло когда-то. Мне очень понравился народ. С его трудолюбием, с его страстью к чистоте – физической и нравственной.
- Вас поили чаем по-японски – с церемонией тя-но-ю?
- Да, и это произвело впечатление. Но больше мне понравилась пивная церемония. И еще одно: японцы любят купаться. Омовение – это тоже церемония. Ты сидишь в бассейне – по горло в воде – и тебе с поклонами подносят пиво! Ну, блаженство!
- А сакэ пили?
- Да, в ресторане. Сакэ пьют подогретым, только теплым. На вкус это наш самогон, только сильно разбавленный водой!
- У вас прекрасная семья – жена Тамара и дочь Лада. Что для вас ваши женщины – и что вы для них?
- Ответ прост: это вся моя жизнь. Я без них не состоялся бы. Может быть, и они без меня – тоже. Лада сейчас в Питере. Она у меня искусствовед и художник. Художники всегда вольные птицы… но нищие. А я рад, что она такой человек – с независимым характером, сильная. Она специалист по современной живописи, авангарду, постмодернизму. И сама пишет. Недавно показывала работы на выставке в Манеже в Москве. Ладушка два раза была в Америке. Была в Германии, Италии, Франции, Финляндии, Югославии – она много ездит по Европе, этого требует ее работа. И моя Тамара – тоже героическая женщина. Очень стойкая, характер крепчайший!
- У Лады своя галерея в Петербурге?
- Она работала в крупных галереях. Сейчас в поиске, много экспериментирует.
- Вернемся к Тамаре.
- У женщины такой, как моя Тамара, возраста нет. Она работает в Художественном училище – очень любит свою молодежь, следит за судьбой каждого: где кто оказывается после учебы, как работает – в Питере, в Москве, даже в других странах… Она родная мама училища – и ее очень любят дети. Я иной раз говорю ей: «Тамара, может, хватит работать, отдохнешь?» Тамара – мне: "Никогда! Я буду работать до упора". Все мы в семье работяги.
- Так и надо жить. А чем вы хотели бы, Валерий Анатольевич, заняться помимо писательства?
- В юности я мечтал стать певцом. Любил слушать Паваротти… лично знаком был с Иваном Козловским! Лемешева любил очень… Да, я хотел бы быть – певцом! Я пел! И пою! И голос неплохой! Однажды дело было – Правилов, Ермаков и я – втроем пели в одной теплой компании! И недурно получилось. Пенье – моя давняя мечта…
- Ну, мы еще споем! Я вам буду аккомпанировать с удовольствием. Что? Русские романсы? Чайковского? Старинный цыганский репертуар?
- Русские народные песни. Старые, казачьи, волжские. Те, что любил и пел наш волжанин Шаляпин.
СЕРГЕЙ ШЕСТАК: «СЕРЕГА ПОЕДЕТ К СЕРЕГЕ!»
Жизнь русского писателя как она есть
Ты много ездил по свету, и ты не устал, и душа твоя не изнемогла.
Ты занимался всем чем угодно: работал на заводах, ездил в командировки, ремонтировал телевизоры. Ты хорошо разбирался в технике, а еще тебе казалось, что ты разбираешься в душах человеческих.
Душа – материя гораздо более тонкая, чем монтажная плата – импульсный блок питания телевизора. На поле сражения души умирают и воскресают Христос и Понтий Пилат, разверзаются бездны и поднимаются ослепительные Эвересты. Зримый, видимый мир – лишь айсберг над водой, а тело айсберга – мир невидимый. Описать его? Написать о нем?
А может быть, написать о невидимом, сокровенном – через грубые реалии повседневности?
Тебя зовут Сергей Шестак, и тебе, по сравнению со стариком Львом Толстым или стариком Мафусаилом, совсем немного лет. Лев Толстой не всегда был стариком. И ты не всегда будешь молодым. Как это там, у китайских поэтов: «Я бы хотел быть вечно пьяным и вечно молодым». Ты хочешь этого? Чего хочешь ты?
У тебя есть книга. Она называется «В богатом краю». Там рассказы о жизни. О чем же еще писать, как не о жизни? А вот Иисус Христос не о жизни учил, а о Мире Невидимом, и апостолы записали. Может, тебе начать писать о незримом? Рано еще? А когда будет поздно? Чего же ты хочешь от мира, в который тебя выпустила судьба, писатель Шестак?
- Чего же все-таки ты хочешь, Сережа? Твои книги стоят у тебя за плечами...
- Я хочу этим летом поехать к Сергею Есенину в Константиново.
- Неплохо придумано. Твой тезка по-прежнему любим и читаем в России, и это удивительно – через все зазнайство современного читающего общества, которому на одной полке или, модное словцо, в одном флаконе подавай развлекательную Дарью Донцову, богатую цацу Оксану Робски, утонченного Мураками и хитрого Пауло Коэльо, удачно смешавшего Кастанеду с католицизмом, через весь этот серпантин и конфетти пробился Серега Есенин и это его разрывающее душу: «Мне осталась одна забава – пальцы в рот да веселый свист. Прокатилась дурная слава, что похабник я и скандалист...» Ты считаешь, что писатель, поэт должен жить на разрыв? Буянить, скандалить, бить бутылки в ресторанах, а то без этого жизнь не полна? Или по-другому?
- У каждого свой рецепт выживания. У Сергея Есенина был свой. Он бил бутылки не из-за позерства, а потому, что выхода не видел: для трагического поэта выхода ведь нет. Он и женился бесконечное количество раз, чтобы с этим безумным одиночеством сладить, а я вот пока ни одного.
- А как же все-таки с современным битьем бутылок?
- Дешевый скандал мне не нужен, даже если он отлично сыграл бы на мой писательский имидж. Имидж – глупое для русского уха, иностранное слово. Что оно означает? Как перевести? Да нет, понятно как, конечно...
- Есенин, кстати, о тем думал, об имидже-то. Вовсе не лапотник он был, не с гармошкой и не в поддевке, а европейское платье носил, галстук-бабочку, котелок, белые перчатки, все по делу. И они все такие там были – и Шаляпин, и Куприн, и Блок – все с иголочки, все заботились о том, как выглядят и что делают в обществе... И как привлечь к себе внимание, знали. А имидж в те поры назывался у них - «имаж», ну, ты знаешь, тоже словцо французское...
- Да, имажинисты... Имаж – образ...
- Так вот, Серега: есть ли у тебя свой образ? Чтобы было так: ШЕСТАК – на всю Россию, если не Европу? Или довольствуемся «имажем» внутри Нижнего?
- Знаешь, наверное, каждый человек представляет, что у него-то как раз и есть образ. У других нет, а у него – есть. Я могу тоже помышлять так, а на самом деле...
- Как в том старом анекдоте: приходит студент-медик к профессору сдавать экзамен. Вытаскивает билет. «Что там у вас?» - «Большой и малый круги кровообращения». - «Валяйте!» Студент не помнит ничего. С важным видом: «Кровь в теле человека движется справа налево...» Профессор, грозно насупившись: «Что-о-о-о?!» Студент, спохватившись: «Казалось бы! А на самом деле...»
- Так вот мне уже давно ничего не кажется. Мир искусства сейчас таков, что без хорошей, мощной рекламы ты – никто. Для публики, конечно. Для себя ты можешь быть Бальзаком, Мопассаном и Шекспиром вместе взятыми.
- Но у твоей книги есть читатели? Это значит – своя публика?
- А ты как думаешь? Я живу здесь и сейчас. Вот моя книжка, я написал – читайте. Друзьям подарил, писателям, режиссерам...
- В магазинах на прилавках лежит...
- (Смеется): Уже не лежит. Тираж маленький. Серега Есенин вот с Мариенгофом тоже напечатают крохотный тиражик – штук сто книг – и повезут на подводе, на телеге по Москве и близлежащим городкам и деревням. Продавать! Как воблу. Кричат: «Книги, книги! Налетай, покупай!..» Думаю: не издать ли мне вторую книжку и не поступить ли с ней так же?
- А лошадь у тебя есть?
- Есть. В смысле – машина. Старая, но надежная.
- И куда бы ты покатил на своей железной лошадке со своей новой книгой?
- Да хоть к Есенину в Рязанскую губернию. Или на Север – люблю Север. Люблю верховья Ветлуги, Унжи, комариную тайгу, грибы-ягоды, холодные лесные реки. И люблю там, на Севере, женщину одну.
- Тебя не страшат дороги. Ты много ездил?
- Порядочно.
- И куда?
- Географию рассказать? Норильск, Мордовия, Кустанай, республика Коми, Хатырка на восточном побережье Чукотки... Мало ли что еще... Я странник.
- Что тебе дает странничество?
- Все. Я без него не написал бы ни строчки. Если меня запереть в тюрьму, в одиночку – не напишу там ничего. Нет, конечно, быть может, и напишу.
- Там ты напишешь о Незримом Мире...
- Ну а вот такое напишешь, только если видел сам. (Открывает книгу, читает). «Был прилив, и широкая, темная река, плескаясь беспорядочными волнами, текла вспять...»
- Это твое?
- Ну не Есенина же!
- Ты бы хотел написать нечто скандальное на супермодную тему?
- На какую, например?
- О сексе, о трансвеститах, о терроризме, о магии и мистике... Какой-нибудь второй «Код да Винчи...»
- Все вышеперечисленное – это отнюдь не модные темы, это тоже жизнь. Жизнь нашей цивилизации. И в древнем Риме были извращенцы, и о них писали античные писатели. И секс был всегда, только назывался он эросом. И люди все так же убивали друг друга. А уж мистики было хоть отбавляй. За Нострадамусом охотилась инквизиция, а он героически писал свои «Центурии», где пытался увидеть будущее...
- А писатель – это пророк? Как ты считаешь? Может он провидеть будущее?
- Может. Но редко. На это пороху душевного должно хватить. А у многих запала не хватает даже на то, чтобы свою реальность хорошо описать.
- Что лучше: описывать окружающее или выдумывать то, чего нет и не было?
- Я не фантаст. Мне не написать, как Желязны, «Хроники Амбера». И то, что фантасты делают? Они делают кальку с нашего, земного мира и как-то корежат ее, изворачивают, чтобы приспособить под другую планету. Получается все равно Земля, но под другим соусом. А на самом деле все узнаваемо. Вообще ничего нового нет под Луной!
- Откуда ты родом?
- С Урала. Я почти сибиряк.
- Тогда многое понятно. Но в Нижнем давно?
- Давно. Я чувствую себя старым нижегородцем. Здесь мой мир.
- А любимая женщина, я так поняла, живет на Севере?
- На севере Нижегородчины. Я езжу к ней через всю заволжскую тайгу.
- Ты прямо как Веничка Ерофеев, который ездил к своей возлюбленной в Петушки...
- Гениальная вещь. Мне такой не написать.
- Ты напишешь другое. Веничка писал про ремонт дорог, а в твоих рассказах часто идет речь про телевизоры, про их ремонт. Ты знаток телетехники?
- Видимо, да. Я на своем веку отремонтировал их немерено. Хочешь смешной отрывочек про телевизор из одного моего рассказа? (Читает). «Хлопнула входная дверь. Я поднял голову и увидел низкорослого дедушку, с белой бородой, в телогрейке, ватных штанах, валенках с блестящими галошами. «Мастерская здеся?» - деловито озираясь, спросил он. «Здеся, атец», - ответил Василий. «Тялевизер привезти можна?» - «А какой тялевизер-та?» - «Рякорд». - «А скока яму лет?» - «Да лет двадцать будят». - «А живешь где?» Дедушка назвал какую-то деревню. «А у вас в дяревне, в лясу авраг есть?» - «Должно быть, наверна. А чяво?» - «Выкень свой тялевизер в авраг – не мучь себя и других!»
- Слушай, смешно... а почему они так у тебя говорят?
- Они мордва. Рассказ «Однажды в Мордовии» называется. Я поездил по Мордовии вволюшку. Был в Саранске, в разных поселках.
- А какая земля тебе больше всего пришлась по сердцу в твоих странствиях?
- Краснодар. Кубань. Кубанские станицы. Я там ощутил реальное присутствие казаков, казачьего духа. Мои предки – уральские казаки. Видимо, что-то в крови такое течет. Что-то во мне от них осталось. Вольнолюбивое. И в то же время – любовь к четкости, к жесткости.
- Это типично мужской стереотип поведения, как сказали бы психологи.
- Стереотип?! Не надо про стереотипы. Их слишком много вокруг нас. Я бы вообще хотел сломать писательский стереотип.
- А что это такое?
- Ну, когда книжный такой писатель, в окружении книжек, за уютным письменным столом, под лампой, сидит, закатив глаза к потолку, и пишет что-то такое бессмертное... Все смертно. И мы тоже. И наши рукописи и книги – тоже. Надо написать не книгу, нет! А воистину бессмертный текст. И, может, он будет даже не написан, а как-то вслух произнесен. И кем-то запомнен.
- Ты говоришь сейчас про то, как остались в бессмертии Гомер, Сократ, Христос...
- Именно так! Они же не писали вереницу хорошо продаваемых томиков, просиживая днями напролет за машинкой или компьютером! Это творчество иного порядка. Я бы хотел дойти до такого мироощущения, по крайней мере.
- А к Есенину когда поедешь?
- Скоро. Может, завтра.
- Один?
- С друзьями. Они, как и я, к Сереге тоже хотят. К его полям, лугам... к его небу...
- Выходит, тезка поедет к тезке?
- Серега поедет к Сереге! Это надо будет отметить. Потом, после поездки, напишу что-то такое, чего никто еще не написал. Может, нам с Серегой удастся там, в Константинове, поговорить. Вот тебе живая мистика...
- Фильм не хочешь о своей поездке снять?
- У меня хороший цифровой фотоаппарат. Поснимаю Рязанщину, конечно. И избы, и стариков, и кошек. Помнишь есенинское? «Ах, как много на свете кошек! Нам с тобой их не счесть никогда...»
- Поезжай, Серега, к Сереге. Дыши теплым летом. Радуйся жизни и друзьям. А свою ЕДИНСТВЕННУЮ книгу ты обязательно напишешь. Скоро или нет – не об этом нам судить.
НИЖНИЙ КАБАЦКИЙ,
или НЕ ОБИДЬ МАЛЫХ СИХ
Творчество нижегородского живописца Сергея Сорокина:
бродяга в подворотне и золотой подсолнух
Бомжи пьют водку в виду свалки.
Еле держится, вот-вот упадет, чугунный балкон над мрачной достоевской аркой.
Двое нищих самозабвенно целуются на вокзальной лавке.
Босяк наяривает на гармошке, другой пляшет-выкаблучивается – может, копейку кто подаст.
Бабы полощут белье в зимней речке; рядом с ними – занесенные снегом лодки.
Простая жизнь бедных людей.
Смотришь на картины Сергея Сорокина – и вспоминаешь то Достоевского с его «Бедными людьми», то нашего земляка Максима Горького, так горько-славного в истории воспеванием нищего русского люда.
А написана горестная жизнь – вкусно, ярко, мощно, с любовью: драгоценные соцветия красок словно говорят – эта жизнь, на этой земле, все равно прекрасна, несмотря ни на что. Верхи, вас пишут парадные художники! Низы, вот вам моя любовь.
И знаменитый ныне Сергея Сорокин начал писать своих героев, живя среди них. На чердаках. На кухнях старых коммуналок. В низеньких избах Сормова, городских окраин.
Он ловил своих героев на базарах и вокзалах, на автобусных остановках и в подземных переходах. Он писал СТАРЫЙ НИЖНИЙ – таким, каков он есть на самом деле, без прикрас и глянца. И писал так, что Коровин и Туржанский, Фешин и Малявин позавидовали бы ему. Или, по крайней мере, признали его своим-родным.
А ведь было безвестие. И была нищета. И бутылка самой дешевой водки на краю коммунального стола.
А потом был долгий путь. Множество измалеванных драгоценным маслом холстов. Первые выставки – в Москве, в Нижнем, в Германии, принесшие первую славу. Он тогда не верил себе. Нет, он верил! Каждый, кто творит, носит в себе ген надмирного знания предмета: Сорокин делал лишь то, к чему чувствовал тягу сердца.
И добился своего. Пришел к самому себе.
И, как только он это сделал, - мир, слава, публика пришли к нему.
Несмотря на то, что на его полотнах не машут умильно ветвями три сосенки-две березки, а по-прежнему оборванный бомж пьет водку из горла. Сидит нищий с шапкой на грязных камнях. Бабы полощут на реке белье.
- Сережа, годы бездомовья, годы бедности и напряженного, никому не известного труда – позади... Ты любишь свой дом?
- Спрашиваешь! Я сам его построил.
- Самая окраина города, уж не город даже, а поля-луга-леса... Черная речка рядом... Не будешь с кем-нибудь вредным стреляться на льду Черной речки, как Пушкин?
- Шуточки у тебя! Однако мы тоже тут так шутим: вот, дуэль надо бы устроить! Пиф-паф!.. Нет, врагов у меня нет. А если есть – они меня пока на дуэль не вызывают! (Смеется).
- И все же расскажи про свой путь. Про восхождение на вершину художественного Олимпа.
- Я что-то его не особенно наблюдаю – Олимп-то! Живу, работаю...
- Ничего себе «просто»! Выставка в Касселе, выставка в Нью-Йорке, выставка в Москве – совсем недавняя...
- Да, выставился тут в марте – апреле в Москве, в Центральном Доме художника.
- Купили работы?
- Сразу купили! Махом!
- Дорого?
- Нормально. Я жене машину новую купил. Она довольна.
- Бывая у тебя дома, поражаешься не только его масштабам, но и духу вольного художества, такой красивой здоровой богемы, царящего в нем. И в то же время твой дом дышит неподдельным теплом – это, разумеется, заслуга Гали, твоей жены.
- Ты так думаешь? А что, моей заслуги в том нет, что ли? (Смеется). Я вот одну картину напишу – и сразу такая красота вокруг заиграет-засверкает! И тепло от картины пойдет.
- Верю. Мечта художника – работать прямо в доме, не ездить за тридевять земель в мастерскую. Все-таки расскажи, как ты достиг того, чего достиг?
- Все началось давно...
- А кажется, это было вчера!..
- Ну пусть вчера. По меркам Вселенной это действительно было вчера. Для того вчера моя живопись была... ну, как это точнее сказать...
- Шоком? Потрясением? Вызовом?
- Шоком – это, пожалуй, верно. Я писал и писал тех, кого люблю. Что любил, видел, среди чего жил... А еще я любил живопись. И краски. Вот это сочетание – бедной и простой жизни, которую я наблюдал ежедневно и еженощно, и моя любовь к живописи сделали свое дело. Я не мог не писать это все, родное! И не мог складывать картины в комнате штабелями, как дрова. Надо было, чтобы кто-то это увидел. Я захотел их показать. И начал показывать.
- Где?
- В Нижнем, конечно. На всяких квартирных, подпольных выставках. Я был, что называется, неофициальный художник.
- Насколько мне известно, ты стоял у истоков нашумевшего потом, позже, неформального творческого объединения «Черный пруд»?
- Было дело!
- Каков был первый манифест «Черного пруда»?
- Один из первых наших, как сейчас модно выражаться, слоганов – реализм без идеологии.
- И ты стал ему следовать?
- Я не мудрствовал лукаво. Я писал, что любил, я уже сказал тебе.
- Тебя гнали, преследовали, наказывали за твои картины?
- Относились очень подозрительно. Я чувствовал такую неусыпную, ненавязчивую слежку. И большую неприязнь со стороны власть имущих.
- Которые потом восторженно жали тебе руку на открытиях выставок и покупали твои полотна?
- Возможно! Мне пытались внушить, что в нашей стране человек никак не может быть пьяницей или бродягой, а только сильным и могучим строителем светлого будущего. Говорили в лицо: может быть, Сергей, вам попробовать обратиться к другой тематике? Да ведь не понимали, что это не тематика вовсе. Это моя природа! Натура.
- А ты по рождению нижегородец?
- Нет. Я родился в Архангельске. Потом жил в Красноярском крае.
- Северянин и сибиряк... Ставший певцом нижегородских улочек, старых домов, бедных людей...
- Не только! (Улыбается). Я, между прочим, еще и цветы пишу! Сирень, розы. Подсолнухи. Очень их люблю.
- Как Ван Гог!
- И голых женщин в бане. И собственную тещу, как она ест. С ложкой, с тарелкой. Под тарелку газетку подстелила, чтобы на стол не капнуть.
- Теще понравился портрет?
- А я ее и не спрашивал. Понравился, наверное. Обратного хода нет, уже не счищу мастихином! (Смеется). Он уже в коллекции Евгения Желтова.
- Рассказывай дальше. Подпольные выставки, «Черный пруд», неприязнь к работам... а все-таки, когда же произошел прорыв?
- Да на первой же выставке «Черного пруда» в кинотеатре «Рекорд»! Мои работы тогда все ушли. Все купили.
- Кто?
- В Москву ушли, в частные коллекции.
- Значит, тогда тебя заметили?
- Да. А потом я в Германию поехал. В Гамбург. К супругам Эккахарту Бушону и Нине Гелинг. Они скульпторы и живописцы, и у них своя галерея тогда была в Гамбурге. И там меня тоже заметили и картины купили. И я понял: надо срочно строить дом! Пока силы есть! Так все и закрутилось. Пошло-поехало! Манеж в Москве, ЦДХ, Нижегородский художественный музей, Саша Глезер выставил мои холсты даже в Музее личных коллекций при Пушкинском музее в Москве... Потом в Америку работы поехали.
- Все уже развивалось без особых твоих усилий? А ты просто сидел и работал?
- Наверное, я счастливчик! Сидел и работал... Ну, еще на машине работы развозил повсюду...
- У тебя много детей?
- Много? (Задумывается). А правда, сколько их у меня?.. (Считает в уме). Раз, два, три... Трое детей... и трое внуков уже.
- Чего ты больше всего боишься?
- Атомной войны! (Смеется). Шучу. Молюсь, чтобы с моими никогда ничего плохого не случилось. И чтобы я подольше держал кисть и палитру в руках.
- А что – или кого – ты любишь больше всего?
- Цесарок!
- Да ладно смеяться! Каких еще цесарок?
- У меня же при доме скотный двор! Гуси знаешь какие яйца несут? Ух, закачаешься! Огромные. Ты же сама яичницу ела? Помнишь, когда Бушоны приезжали?
- Ела... Отменная!..
- Так это ж мои личные гуси! А еще есть цесарки. Красоты неописуемой. Все у тебя нет времени посмотреть на них! А ведь хороши, чистая живопись... И скромные такие, робкие! Как Нефертити... (Смеется).
- Дом у тебя крепкий, новый, загляденье... а ты любишь писать старые дома. Которые в Нижнем уже отживают свой век, на ладан дышат... Ты певец не только бродяг, но и старого, уходящего Нижнего. Какие эмоции старый город вызывает у тебя, почему тебе хочется его запечатлеть?
- Красота старости – в накопленности событий, в сгущении в этих желто-грязных камнях побед и слез истории. В близости смерти: вот уйдут эти дома, и такого больше не будет никогда. В этом слове «никогда» - вся моя любовь: хочу, чтобы ЭТО осталось НАВСЕГДА.
- Это твое сопротивление смерти?
- Да я с ней и не борюсь! Пусть живет! (Смеется). Старый дом – он ведь как старый человек: со своими вздохами и ахами, с беззубым ртом, с глазами – глазницами окон... часто разбитых, будто слепых... Дом для меня – это человек. И я его пишу живым. Может быть, поэтому зритель так реагирует на мои городские пейзажи, потому что это, по сути, не стены и камни, а живая плоть и кровь, живая душа.
- Именно так! Удивителен твой живой мазок, твой цвет и свет – в самом маленьком фрагменте жизни ты можешь найти прелесть и красоту. В застывшей луже. В покосившейся крыше. В старом разбитом ботинке. Очень люблю одну твою работу - «Старый карманник слушает скрипку». Скрипач выгнулся дугой, старается вовсю, а старик у его ног замер, застыл, слушает... и слышит в звуках музыки всю свою жизнь.
- Скрипач – это я! И старик – тоже я... Я перевоплощаюсь в своих героев. Проживаю с ними их жизни...
- Что еще, кроме цесарок и холстов, является достопримечательностью в твоем доме?
- М-м-м... Сидорова коза.
- Это та коза, скульптура, что встречает гостей у ворот?
- Она самая!
- Почему «сидорова»?
- Художник Вова Сидоров ее сделал. Очень всем нравится. Дети чуть рога не отломали бедняге.
- А еще?
- Еще камин. Люблю, когда дрова трещат. Огонь люблю.
- И елку небось любишь в Новый год?
- Не то слово! Наши Новые года – отдельная тема для небольшого рассказа. Вот еще баню отделал... Милости прошу попариться. Ренуар каждый день головку чеснока для здоровья съедал, а я бы парился хоть каждый день. Но топлю по субботам, по традиции.
- Твоя собственная жизнь изобиловала горем и радостями, контрастами бедности и славы, пирами и голодовками. Ты ею доволен, Сергей? Или ты бы хотел что-то поменять, прожить жизнь по-иному?
- Я художник. И я счастлив. Мир, в котором мы живем, достоин того, чтобы накрасить его на холсте.
ПЕДАГОГ ИРИНА СЫЧЕВА:
«ВО МНЕ ЖИВЕТ ДУША МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ»
Жизнь учителя: поэзия, проза, правда, миф
Учительство, водительство...
Великая, священная миссия учителя...
И – насмешливое, школьное, пущенное вслед: «Училка!..» - и усталое – коллегам, собратьям, друзьям: «Больше не могу преподавать, нет сил, вымотали...» - и – скрыто-затаенное, почти песня, почти молитва: «Какое счастье, что у меня есть мои УЧЕНИКИ...»
Учитель. Единственный, кто передает знания, как факел, как огонь. И ничего не имеет за это взамен. Кроме...
В этом «кроме» - весь смысл, все оправдание учительского подвига.
Ирина Борисовна Сычева – учитель милостью Божией – не раз устало закрывала глаза перед вечерним окном учительской, застывая в кресле с сигаретой в руках: «Нет, довольно, все, ухожу в другую профессию, как в омут ныряю!» - но в то же время не раз и вспыхивала румянцем радости и гордости – в огромном праздничном зале, среди цветов и поздравлений – от них, своих любимых учеников, в окружении своих родных классов: вот пятый, а вот седьмой, а вот ее замечательные выпускники – уже совсем взрослые...
Ирина Сычева работала во многих школах, но самой родной для нее стала Нижегородская авторская академическая школа № 186 (НААШ), задуманная нижегородским философом Львом Зеленовым еще двадцать пять лет назад, возглавляемая бессменным директором Михаилом Буровым вот уже много лет. Ирина Борисовна преподавала в 186-й школе русскую литературу. Вполне достойный предмет, без которого ты никогда, ни при каких условиях, даже если будешь семи пядей во лбу во всех на свете точных науках, не станешь ЧЕЛОВЕКОМ...
Я беседую с ней, она поворачивается ко мне в профиль, подносит вечную сигарету к губам, отбрасывает привычным жестом челку со лба, и я вижу, как разительно похожа она на Марину Ивановну Цветаеву. «Да, должно быть, я ипостась Марины! Я так же курю по ночам и плачу над стихами... Я так же, как она, умираю от любви! Я так же, как она, ненавижу – служить!..»
- Ирина, и все-таки – не по-цветаевски, а вполне по-рабочему, по-профессиональному – служишь? Учительствуешь?
- Помнишь, у Грибоедова в «Горе от ума»: «Служить бы рад, прислуживаться тошно»? Я всеми печенками, всеми фибрами души все знаю про свое великое, благородное и проч., и проч. педагогическое дело. Буровская школа, где я до недавнего времени преподавала, - насквозь инновационная, авангардная, смелая по методикам, интереснейшая по подбору кадров. Такой творческий остров! Мне там было хорошо. Как любой человек, я по-разному себя там чувствовала. Но 186-я школа – это эпоха в моей жизни. И я по праву горжусь своими учениками. Их у меня много! Иные из них уже большие люди...
- Каково, в целом, отношение к литературе в современной школе, как ты думаешь?
- Сложное. Скорее поверхностное, чем внимательное. Программы сокращают. Экзамены по литературе постепенно упраздняют. Знакомство с каким-то литературным минимумом – да, обязательно. Но дальше этого часто дело не идет. И потом, эта вечная борьба госстандарта и авторства, традиций и инноваций... Как это совместить? Я до сих пор не знаю. Знаю одно: чем больше ученикам даешь свободы, творческой фантазии, чем больше пытаешься погрузить их в свободный полет, а не в голое репродуцирование знаний, чем, что греха таить, и занимается большинство наших учителей, - тем меньше, как это ни парадоксально, они в результате знают... И фантазия на уроках-то летит и парит – а на экзаменах, и выпускных и вступительных, особенно на филфаки вузов, провалы!
- Почему?
- Я сама задавала себе этот вопрос. Словесность, как и философия, держится на трех китах, имеет три источника: Логос, Пафос и Мифос. Логос – великое Слово, символ-знак – Пафос, которая есть страсть, чувство – и Мифос, миф: что, что одновременно и есть, и отсутствует. «Ну, это же миф!» - говорим мы, чтобы обозначить заведомую ложь или ерунду. Или, с другой интонацией: «Ну-у-у... да, это – миф!» - то есть, так грандиозно, сказочно, монументально... Образование – такой Мифос. Миф – это синтез: настоящее произведение искусства – всегда миф, да еще какой! В веках живет. Умы и сердца будоражит... Если учитель – носитель мифоса в высоком смысле слова, тогда его ученики наследуют вечность. Иначе и преподавать не стоит. А логос... что логос? Все на свете слова. Как принц Гамлет говорил: «Слова, слова, слова...»
- А еще он говорил: «Я не флейта, и играть на мне нельзя...» Ученик – инструмент, на котором учитель играет все, что хочет? Или живая душа, которую учитель лепит и выправляет осторожно, как глину – скульптор?
- В зависимости от обстоятельств! (Смеется). Бывают такие «инструменты», что о них не только пальцы – мозги обломаешь, как зубы... А бывает так, что ученик лепит и творит – тебя. Тогда вы с ним – тандем. Ансамбль. И неизвестно, кто в нем главнее.
- Труднее всего научить писать сочинение...
- О да! Сочинение – это почти стихотворение, если рассматривать его наполненность собственными чувствами и мыслями. И – почти научная работа, если смотреть с точки зрения всевозможных цитат, чужих умных мыслей и прочего... Вот как это все соединить, а?! А ведь это требования классические к банальному сочинению: такое-то количество цитат, так-то раскрыть образ, так-то зафиксировать его, прости Господи, социальную значимость... А если ребенок не понимает, к примеру, социальной значимости Обломова или там Пьера Безухова? Разве можно выжать из него эти соображения, как масло из семечек? И получается, что он должен где-то эти умные социальные мысли либо списать, либо вызубрить... у-у-у, страшно! А ведь учитель требует, потому что ТАК ПОЛОЖЕНО – чуть ли не от века школы... Что делать?
- Три классических русских вопроса, Ира: что делать, кто виноват и...
- ...и кому на Руси жить хорошо, я так думаю. Отнюдь не выпускникам вузов. У нас добрых две трети выпускников работает не по специальности.
- А тебе самой удавалось совместить в своих учебных программах авторский креатив и жесткие требования традиционной школы?
- Я только этим и занималась. И, знаешь, что тебе скажу... представь картинку: вот мальчик-неслушник, олух царя небесного такой, стоит, пальцем в носу ковыряет, а рядом с ним строгий дядя-учитель. И он мальчика того – шмяк на колени да бух его головой об землю! «Молись, мальчик, усердно, поклоны клади! Слушайся папу, слушайся маму! Почитай бабку и деда своих! Полы вымой и выскобли дожелта! Урок вызубри – чтоб от зубов отскакивало! А, не хочешь?! Вот тебе, вот тебе! За ослушание – еще лишних сто поклонов сделаешь!» И мальчонка пыхтит, слезы на глазах, но – старается... из-под палки.
- Ничего себе картинка. Разве это хорошо? Это же насилие...
- По-иному в старых школах насилие называлось дисциплиной.
- По-твоему, это путь, приносящий здоровые плоды? Любое насилие порождает насилие...
- Наши деды и прадеды росли в дисциплинарной школе – и Россия от этого хуже не стала. Но я не говорю, что я апологет авторитарности в преподавании и вообще в жизни. Две моих дочери выросли в атмосфере скорее свободы, чем диктата. И обе получились ЛЮДЬМИ. Старшая, кажется, нашла себя. Она – биолог, в Москве, прекрасный муж, двое детей. Младшая недавно окончила школу. Кем она станет? Может быть, она будет просто ЖЕНЩИНОЙ. Это тоже профессия. И еще какая!
- Мы с тобою, Ирина, попали в минуты роковые сего мира – значит, мы уже блаженны. Кто твой идеал женщины – в литературе, в русской и мировой истории, в жизни?
- Марина Ивановна Цветаева. Это безусловно. Это сразу. Это вечно и навсегда. Мне кажется, во мне живет душа Марины. Она в меня переселилась. Это сродни реинкарнации.
- Ты так любишь ее поэзию?
- Бледно сказано! Я люблю – безумно, всем сердцем и тем, что было перед жизнью и будет за ней – ее самое, ее суть, сущность, пламя ее Внутреннего, нежность и трагедию того Внешнего, в котором она мучилась, странствовала, томилась, погибала и возрождалась... Марина – неразгаданная фигура русской культуры. Сколько книг о ней написано, когда ее в России – в СССР – легализовали! Сколько ее текстов переиздали! А ее – Марину, с вечным дымом сигареты вокруг головы, с вечной работой до седьмого пота за письменным столом, когда там не листы шуршали – живое сердце распиналось не хуже Христа распятого, - все еще не поняли... Хотя мои ученики рвутся к ней, стремятся понять... Даже стихи пишут, ей подражая...
- Пишут все-таки?
- Ну что же ты хочешь... Пишут. Ангелина Припорова, например... Петр Пушков... Какие строчки есть у ребят! Марина бы таких не постыдилась. Но это пока всего лишь строчки... Куда их выведет жизнь? Даст Пушкову пушкинский шанс? Родит Ангелину в поэзию, в поэта – или поставит на кухне у плиты, готовить изысканный завтрак капризному бизнесмену?..
- Бизнесмену изысканный завтрак готовит наемная стряпуха или горничная...
- Враки все это. Жена это делает все равно. И рубашки стирает и крахмалит.
- Вернемся к жанру школьного сочинения. Какое из них для тебя наиболее памятно? Ну, чтобы ты сама сказала: «Да, это шедевр!» - и поставила ученику пять с плюсом?
- Памятное... (Смеется). Да уж, есть одно такое! Один мальчонка, ну неграмотный совсем, плоховато у него было с русским языком, гениальное сочинение написал – на тему «образ Мцыри в поэме М. Ю. Лермонтова». Вот несколько цитат из него: «А леапардь напрыгнул на него ззади и захотел повалить, но Мцыри был не робкого десятка и схватил леапардя поперек жевота! Они долго баролись. А потом Мцыри полз, полз и видел перед сабой снежные вершины Урала...» (Не может говорить, хохочет до слез).
- Как, как? Урала? Не Кавказа? Отлично... супер...
- Ну ведь свежее такое сочинение! Стильное! Простор фантазии... Лермонтов просто отдыхает...
- Ты сказала про дочек. А муж чем занимается?
- Он серьезно занимался целую жизнь ракетными разработками. Старый советский ракетчик... Сейчас пытается работать в разных НИИ. Когда ломалась страна, судьбы ракетчиков ломались тоже. Я стараюсь поддерживать его, как могу.
- Ты сама родом из Нижнего?
- Почти. Из Арзамаса. Вообще моя родословная – это отдельная поэма. В моем роду были православные Страховы – помнишь нашего известного литератора Николая Страхова? - и именитые польские аристократы...
- И здесь ты свою любимую Марину напоминаешь. У той с одной стороны – по матери – немцы и поляки, с другой, по отцу Ивану Владимировичу, - крестьяне...
- «Обеим бабкам я вышла внучка: чернорабочий – и белоручка!» Да, это я... У меня мама такая красавица, что на нее до сих пор на улицах Арзамаса оглядываются.
- Сейчас ты по-прежнему в школе у Михаила Васильевича Бурова?
- Нет. Ушла на журналистские вольные хлеба. Временно.
- И как журналистика? По педагогике не скучаешь?
- Я же все равно учитель. И в своих статьях. И в своих разговорах с людьми. Да и ученики у меня остались. Они мои. Они ко мне приходят – уже не как к учителю в школе, а как к Учителю жизни. И это мне дороже всего. И, может быть, я еще вернусь в школу. В этой ли жизни, в другой ли...
АЛЕКСАНДР ФЕДИН:
«ПАДАЮЩЕГО НАВЗНИЧЬ – СРАЗУ УБЬЮТ»
Нижегородский дизайнер, скульптор, инсталлятор – о времени и о себе
Как все мы, Александр Федин – дитя Смутного времени, ибо всякое время в России, что греха таить, либо реально смутное, либо таит в себе зерно смуты.
Александр Федин – еще и выходец из грандиозного по революционности российского времени, когда на изломе вечно-партийного «запретить!» и пугающего неизвестного будущего рождалось новое и невероятное.
Он сам весь – сплошное невероятие. Улыбчив, энергичен, сияющ – и одновременно невероятно драматичен. Наивен и добр, как многие художники – и в то же время по-современному остр и ироничен. Нежен и мягок в доверительном общении – и бескомпромиссен и беспристрастен, если речь идет об истине.
Истинная сердцевина искусства... «Что есть Истина?» древнего прокуратора постепенно преображается в современное, жестко-собственническое: «Кто обладает Истиной?» Художник всегда знает, где она живет и дышит. Но никогда не говорит нам об этом впрямую. Александр Федин истины не боится – он любит ее, и в этом он настоящий художник. И ее горячее дыхание чувствуется в каждой его работе.
Огромное зеленое яблоко, а на нем – ворона: что за символ? Яблоко – как радость жизни, яблоко – шар планеты, яблоко – символ Нью-Йорка или яблоко – наливное яблочко русских народных сказок?
Забинтованный гипсовый человек в шляпе лежит ничком, протянув вперед руки, и часы неслышно тикают, отсчитывают его время: время его жизни? Время жизни Земли? А может, он упал оттого, что время закончилось, оборвалось, как нить, и теперь идет вспять?
Волшебные металлические рыбы, сделанные из проволоки, кусков жести, стальных сочленений и заклепок, из старой арматуры и консервных банок – а впечатление, что они драгоценнее смарагдов и сапфиров царя Соломона...
Как живут в мире дизайнерские предметы-инсталляции Федина и как он сам живет среди них?
- Саша, твои скульптуры и инсталляции бросают зрителя из огня да в полымя. То завораживают магией и тончайшей музыкой смысла – а то ввергают в бушующее жерло трагедии... Как ты сам определяешь себя в мире культуры?
- Просто я этим всем живу. Дышу. И часто это моя единственная возможность выжить.
- Так драматично?
- Да. Жизнь – это цепь драматических приключений, и ее звенья человек или разрывает, вырываясь дальше и выше, как ему кажется, на простор, на свободу... или безвыходно заматывается в них, и они его душат. Большое искусство жить как раз в том и заключается, чтобы и сопротивляться обстоятельствам, когда надо, и спокойно, философски смотреть на них, созерцать, когда требуется...
- То есть, уметь заниматься священным недеянием, которое воспели и буддийские монахи, и радостные суфии, и наш Серафим Саровский? А как же тогда понять твою неистовую производительность?
- Видишь ли, жизнь нас всех бьет. То признает и возносит, то забывает и вышвыривает... не скажу куда. То, что я делаю – конструирую, привинчиваю, леплю, вырезаю – помогает мне ощутить трехмерный мир, огромный, чужой и враждебный, моим родным, близким – другом и братом. И, соответственно, через мои скульптуры я устанавливаю какую-то родственную связь с миром. И он уже меня не отвергает. Я – его сын, его детище. И он внезапно – при другом освещении и другом ракурсе – мой ребенок...
- Понимаю. Художник более, чем кто-либо другой, должен быть миром обласкан и защищен, потому что он сам - «родитель» культуры. Ты, как скульптор и дизайнер, бесконечно рождаешь свое время в своих работах. Они у тебя дерзко современны. Если бы выставить твои вещи, к примеру, в МОМА-музеуме в Нью-Йорке – нижегородцам не стыдно было бы, что у них в городе живет такого масштаба дизайнер. А как в Нижнем относятся к твоим достижениям?
- (Смеется.) По-разному. Я участник многих выставок. Но, по большому счету, то, что я делал все эти годы, было как-то непонятно не только официозу, но и устроителям и посетителям вернисажей, где я показывал работы. Хотя ценителям нравилось, и кто-то приобретал мои скульптуры – себе домой, в офис... Но вот беда! Мои работы часто и не домашние, и не офисные, а... для какого-то ДРУГОГО пространства.
- Какого же?
- Сам не знаю! Может быть, для больших залов, холлов. Для ландшафта. Для цельно задуманного архитектурного ансамбля. Для аэропорта... Мечтаю поработать с архитектором, который делал бы такой масштабный ансамбль – какой-нибудь ресторан, галерею, кинотеатр, городскую открытую аркаду. Вот там я со своими инсталляциями, верю, пригодился бы. Если Нижний дорастет до таких проектов – Александр Федин к ним смело подключится.
- Да ведь такие проекты уже есть! Тем более, что сейчас, в эпоху Валерия Шанцева, наш город рискует быть переосмысленным архитектурно и перестроенным реально. И художники, работающие в больших пространствах, будут востребованы как никогда. Ты в нашем городе учился и вырос?
- В нашем, родимом. (Смеется.) За плечами Нижегородское художественное училище, тогда еще Горьковское, ГХУ. Вместе со мной занимались отличные ребята, потом ставшие известными художниками. А я... Я вот никак свою задуманную вещь на бумаге нарисовать не мог! Никогда не мог! Ну, не так уж чтобы совсем не мог, а... Я мыслю трехмерно! Мне всегда потребна объемность, кайф разглядывания объекта со всех сторон... и даже изнутри, в идеале...
- То есть, такое кино в скульптуре?
- Вроде этого! Объекты, инсталляции, скульптуры из нетрадиционных материалов – это иероглифы моего собственного алфавита. Я изобретаю свою знаковую письменность. Вот огромные человеки из гипса – это мои герои. Один сидит и дудит на трубе, другой когда-то тоже сидел – с часами в руках, а теперь ползет по земле, и часы у него в руке – как граната-лимонка... Он своим временем, может, взорвет реальность... Я пробовал переворачивать его на спину – ну нельзя! Совсем уж безысходность получается. Он сразу становится таким жалким, незащищенным... Пусть уж лучше не животе ползет. (Улыбается.) Так хотя бы выживет. А падающего навзничь – сразу убьют.
- Ты трагический художник? Чувствуешь трагедию?
- Да уж, особенно в последнее время! (Смеется.) Трагедий кругом навалом! Однако человек устроен так, что... ну, словом, он скорее гибок, чем хрупок. И поэтому не ломается. Может, трагедия – условие его существования, а то он изнежится, заленится... У меня вообще сложился такой апокалиптический цикл. Ужасный, y-y-y! (Улыбается.)
- Но вот я смотрю – такое радостное зеленое яблоко с вороной на нем верхом, такая светлая ракушка, огромная розовая рапана, как символ вечной Атлантиды, ее сердцебиения-прибоя...
- А ракушка-то в клетке! Замуровали...
- Соотношение трагедии и оптимизма найдено?
- Художник ничего не находит окончательно и напоследок. Он может только продолжать поиск – и, продолжая, уйти за горизонт.
- Ты счастливый отец? У тебя есть наследники и продолжатели?
- А как же! Мои дочери – мое богатство, перефразируя Кикабидзе... Младшая, Наталья, очень талантливый литератор. Она вырастает в хорошего писателя. Пишет фантастику, острый сюжет. Пытается найти свой почерк, свое лицо. Параллельно занимается журналистикой – трудом тяжелым, на мой взгляд, просто такелажным... А сама девушка хрупкая.
- Ты сам сказал, что хрупкость и гибкость – две сестры...
- Правда. И Наташа у меня такая. Ее не сломаешь. Она очень мужественная. Уже, между прочим, получает литературные премии.
- А работаешь ты где?
- В мастерской – в подвале на Ленинском проспекте. Там у меня очень интересно!
- Можно заблудиться, как в лесу, в твоих скульптурах...
- Если получится – все можно! Когда-то я мечтал сделать там выставочный зал для дизайнеров, художников, архитекторов... Времена поменялись. Теперь на все нужны баснословные финансы. Я, как нормальный художник, ими не обладаю.
- А Энди Уорхол, который продает на аукционе Кристи работу за полмиллиона долларов, ненормальный художник?
- Каждому свое. Кто входит под своды искусства, тому полезно прочитать невидимую надпись над вратами: «Оставь надежду всяк сюда входящий – и роди свою надежду сам.» Уорхол сам родил свою надежду и свою коммерцию. Я – рождаю свою. Повторений в судьбах художников нет.
- А свой город ты любишь?
- Ну как его не любить? Он красивый... и страшный.
- Страшный?
- Конечно. Скольких художников он уже погубил! Или выгнал. Мы тут тусуемся – в общем-то, последние могикане.
- Или первые!
- Или первые, ты права. Может, кто и пойдет за нами, последними – на фоне глянцево-приличных пейзажей и гламурно-неприличных перформансов – смельчаками.
- «Идти по накатанной лыжне легко, но безрадостно»... Ты ведь сам шел по целине, никого не повторял... Или у тебя все-таки были учителя?
- Конечно, как у каждого художника. Но у меня нет предпочтений, к тому же нет момента подражания. Все, что я создаю, я вижу внутри себя – как плывущее тело в космосе, прицепленное к космическому кораблю за трос. И, пока я его не сделаю, не воссоздам, не слеплю или не свинчу из железок и болтов – не успокоюсь.
- Саша, ты, как личность, формировался в эпоху, которая рушилась, подобно Ниагаре. Как ты оцениваешь сегодняшний день искусства? И вообще что для тебя слово «сегодня»?
- Времени нет. Об этом говорили древние мудрецы. Время отражается в социуме, как в зеркале. И это зеркало часто кривое. Поэтому твое время – внутри тебя. И ты справляешься с ним сам. Любишь его... приручаешь его... ненавидишь его... лепишь его. А так – мы все те же, что были во времена египетских пирамид. Ну вот в космос вышли, атомное ядро расщепили, квазары открыли... и что? Насколько велики эти события для истории человечества? Может быть, взгляд Джоконды или жест Данаи у Рембрандта больше скажут потомкам, чем все успехи технократии?
- Я думаю, это несоизмеримые вещи... Но трагическое противостояние Духа и Техно обострено как никогда. Ты пытаешься отобразить эти мотивы в своих объектах?
- Я только этим и занимаюсь. (Улыбается.)
- А что ты любишь изображать больше всего? На выставке в арт-кафе «Буфет», куратором которой была Галина Филимонова, посетители и завсегдатаи «Буфета» были просто в восторге от твоих металлических рыб... Своих рыб ты показывал и на выставке «Под знаком Рыб» в фотоцентре «ФотоПро – Волга»...
- Рыб, бабочек и стрекоз обожаю делать. Они для меня – какие-то таинственные окна в древнюю природу, в мир тотема. В то же время в современном интерьере фигура стальной рыбы, например, остро и необычно смотрится – как фантастический космический корабль...
- Вот, я нашла точное слово: ты космичный художник. Это так?
- Я себя не могу оценить. Наверное, каждый, занимающийся искусством, пытается приблизиться к архетипам Космоса. Вот у меня есть композиция - «Время». Там шесть квадратов, в них – шесть фигур. Все начинается с точки – с атома – с гвоздя, который вбит в черноту мира. Потом – круги по воде. Время пошло. Потом – живое лицо. Потом – скелет, череп. И – опять точка. Гвоздь. Все, забили ящик. Чернота земли, неба... и все начинается сначала.
- Это целая философская концепция круговорота времен, сходная с колесом сансары у буддистов и с круговоротом возрастов у вайшнавов... Скажи, Александр, ты надеешься?
- На что?
- На новую волну расцвета русской культуры.
- Если бы не надеялся – не работал бы.
ГОРОД НА ЛАДОНИ
Нижегородский архитектор Александр Худин
Мы живем в городе, ходим по его улицам. Мы заняты делами, собой. Нам кажется – мы принадлежим себе. Это не так. Городу, его зданиям, его улицам и домам мы тоже принадлежим. Камень, сложенный в дом руками человека – та лига, что связывает поколения.
Что сделать для того, чтобы созданное отцами любили дети?
Чтобы архитектура настоящего втекала, как река, в архитектуру будущего?
Дома нынешнего века не все пойдут на слом. Останется то, что имеет свое лицо.
Один из создателей пространства будущего живет в Нижнем рядом с нами. Он – профессор Нижегородского архитектурно-строительного университета, главный архитектор проектной мастерской «Архитектоника» Александр Худин. Руководить большой (тридцать пять человек специалистов) проектной мастерской и преподавать в вузе – рабочее сочетание вполне мужское. Профессор по-американски молод. В разговоре – устремлен и стремителен. Судьба – это чертежная четкая линия, прочерченная на ватмане властной рукой.
- Александр Александрович, как вы оцениваете востребованность архитектора – здесь и сейчас? В России, в Нижнем?
- В Нижнем архитекторы востребованы нынче как никогда. Даже подозрительно. А может, это все-таки наконец оживает и расцветает Россия? Я вижу, наблюдаю, как мои ученики рвутся в архитектуру, а я с радостью отдаю им знания.
- Ваши знания, ваш архитектурный опыт производят впечатление на молодых людей?
Надеюсь на это. Наш архитектурный выпуск – семьдесят пять человек – разумеется, не покрывает всех потребностей города в архитекторах. Правда, у каждого потом жизнь может измениться: ребята уходят в дизайн, в графику, в менеджмент… и все-таки настоящий архитектор никуда не уйдет от себя. Он будет создавать, творить, проектировать.
- Александр Александрович, вы преподаете давно, уже больше двадцати лет, и учеников вы воспитали достаточно. Откройте секрет, как можно достойно передать архитектурный творческий опыт? Растиражировать себя? Свою уникальность? Полностью погрузив в свои технологии? Внушив свое видение архитектурного мира?
- Абсолютных учеников – моих профессиональных «прямых потомков» – я, пожалуй, вам не назову. Назвать учеником, я думаю, можно только того, кто впрямую проповедует философию учителя. Я не хотел бы вокруг себя видеть послушных и ревностных апостолов… Пусть каждый пребудет личностью. А она развивается все же по своим законам. Самый дерзкий экстрим в архитектуре – знаете, что? Вернее, кто? Академия художеств в Питере. Супертрадиция. Шаг влево, шаг вправо от элементов классической архитектуры – стреляю. Как умудряются так ретроградски настроить молодежь? Гипнотизируют? Зомбируют? Я и мои коллеги – мы этого просто не понимаем. А у нас – тотальная эмпирика, обязательный поиск нового… Хотя, впрочем, методология могла бы быть пожестче выстроена…
- Камень – жесткая материя, крепкая, на века. Железо, сталь – тем более. Как все же, по-вашему, можно выстроить костяк, каркас творческой души?
- Ученики должны быть максимально приближены не к архитектурной романтике – ее-то из юной души трудно убрать! – а к архитектурной практике. Хороший конструктор иной раз в ином месте может веревочкой привязать – и все будет держаться. Разумеется, веревочка – это символ-знак. Однако хорошего архитектора без мистической веревочки нет. Так же, как нет и без четкого практического мышления.
- Ваши выпускники, оказываясь после университета лицом к лицу с реальными проблемами архитектуры и градостроительства, испытывают какой-то стресс, типа: нас учили фантазии, выдумке, а перед нами жесткие и порой жестокие реалии жизни?
Архитектура – не только личное фантазийное композиторство, но и набор массы наук и практик, а еще – ориентация на требования общества. Ах, музыка в камне!.. А все ужасы проектного дела? Они вполне реальны. И мы реалистически ориентируем ребят. Это не значит, что мы преподаем им сплошной триллер. Но ученик должен хорошо знать, что его ждет, и смело идти трудностям навстречу. Инженеры, конструкторы, водопроводчики, вентиляторщики и иже с ними создают тот практический напряг, который трезвит высокую поэзию выдумки и вызывает молодого архитектора на здоровую борьбу. Если ты силен, справишься!
- Сложить дом из кирпича – это ведь технология ХIХ, ХVIII, ХVII, ХVI - и далее в глубь истории – веков. Мы по-прежнему строим из кирпича. Современные технологии, конечно, существуют и в масштабах России, но отнюдь не массово. Как у нас насчет приобщения к мировой культуре строительства?
- У нас люди вручную штукатурят стены! В мире строительство все больше приближается к машиностроению - по уровню механизации всех технологических процессов, разумеется, в развитых странах, не где-нибудь в Африке, где шалаш из пальмовых листьев обмазывают глиной. А у нас? Как преодолеть этот разрыв с мировым архитектурным уровнем? Перепрыгнуть? Переплыть? Не знаю! Время сыграет свою мелодию...
- А иностранцы как относятся к нижегородской архитектуре?
- Расскажу одну историю. Когда завершали строительство банка «Гарантия», приехали итальянцы. Подивились на сооружение: «Такого в мире сейчас просто быть не может! Модерн! Ретро! Так строили сто лет назад!» Но у банка «Гарантия» есть, вы знаете, кроме фасада модерн, еще и европейский фасад, именуемый и у архитекторов, и в народе – «Титаник». После итальянцев приехали немцы. Подводят германских коллег к еврофасаду, они равнодушно щурятся на каменный «Титаник» и отворачиваются: «Ну, у нас в Европе такого полно. А вот ваш модерн – это чудо, прелесть! Сейчас у нас такого не увидишь!»
- Две разных реакции европейских архитекторов на русскую дерзкую эклектику... У русской архитектуры своя традиция и свои устои. Так же, как и возможности своей стилизации, и свои прорывы в неизведанное. Какой балл профессор поставит нижегородской сегодняшней архитектуре?
- Наша архитектура – смешная, ироничная, нелепая, провинциальная, эклектичная, какая угодно! – но она – своеобразная. Мы же с наслаждением смотрим на вятскую игрушку! А она же кривая-косая, аляповато раскрашенная, никакой супергармонии! В ней есть другое – гармония живой жизни… Моменты здорового китча, играющего среди сугубой серьезности, как рыба в воде, дерзкого нонсенса не повредят архитектуре. А гармония на самом деле не убежит никуда.
- Что вы имеете в виду под всеобъемлющим словом «гармония»?
- Соотношение пропорций, золотое сечение, всевозможные подобия, репризы… Очень все это люблю. Гармония - Космос, порядок, грация. Но есть архитекторы, которые занимаются ДИСГАРМОНИЕЙ, и это, я думаю, более важно. Тема дисгармонии, драматизма, разрушения – и преодоления их – основная нота, доминанта современной культуры. Если ребята мне приносят на просмотр абсолютно жуткие, дисгармонические, прямо апокалиптические конструкции – я стараюсь ребят не ломать, не запрещать ничего категорически. Важно, чтобы архитектор понимал, что он делает. Объяснимость творческих шагов очень важна для проектирования. Если я вижу напрочь «кривые» работы – будьте добры, пожалуйста, предоставьте мне мотивацию! Почему вы сделали так, а не иначе!
- Мода, современность, соответствие времени… Важнее ли они соответствия самому себе? Как сочетать требования времени и красоту своего уникального «я»?
- Есть пословица-шутка: архитектор сказал слово «пропорция» и густо покраснел. Уродливая красота – что это? Шокинг в архитектуре, напряжение и обострение эмоций, надрывный крик… Мои студенты тоже часто орут в своих проектах. И я не затыкаю уши. Я – слушаю.
- Неправильное прочтение классики часто приводило не к искажению бывшего – к появлению оригинального. Негармоничная архитектура все равно будет соседствовать в мире с гармоничной. Треугольное окно, косая колонна, изломанный скат крыши вместо горизонтального, конькового или шатрового – как на них отреагирует житель такого дома? А наблюдатель извне?
- Мир без экспериментов невозможен. Цивилизационная энтропия нам не грозит, доколе ученики будут искать, а учитель – принимать участие в поисках.
- Александр Александрович, а что такое, по-вашему, талант? И еще сильнее: гений?
- Талант, гений… Что говорить – редкая птица. На моей памяти человек пять, шесть моих учеников точно были архитекторы от Бога. И горжусь, между прочим, что лучшие архитекторы Нижнего – это наша, нижегородская школа. Еще одна особенность нашей профессии: долгое развитие и поздний расцвет. Я студентов успокаиваю: вы, дорогие мои, пребываете даже не в младенческом – во внутриутробном состоянии! Знаменитые архитекторы мира – люди очень солидных лет.
- Вы много ездите по миру. Многое видите, вбираете, впитываете. Смотреть и видеть, понятно, не одно и то же. Увидеть произведение мировой знаменитости в его родном пространстве – уже счастье. Никакое созерцание фотографий, репродукций с этим не сравнить. Ваши наиболее яркие впечатления от поездок последнего времени?
- Когда оказался в Барселоне и увидел там не только знаменитого Гауди, но и его предшественников – был потрясен тем, что гениальный цветок расцвел не на пустом месте, а в окружении лилий, роз, гвоздик не меньшей красоты… Там, в Испании, я понял: гению нужна среда, атмосфера. Тогда он дышит, расцветает. Трудно работать под прессом, сопротивляясь, подземно, подспудно. Для архитектора – просто невозможно: его творения – для больших пространств, для исторических масс народа, для масштабного разворота времени.
- Размышляете ли вы вместе с учениками о тенденциях в архитектуре?
- Я понимаю, что у нас всех не совсем верные представления о том, что происходит с архитектурой в мире. Я все время говорю студентам: мы же представляем мировую архитектуру лишь по единичным объектам! Мы наблюдаем лишь – в журналах, в книгах, на видеопленках – то лучшее, что создано в разных странах. И это неверно. Ученики, настроенные на непременный личностный креатив, думают, что коммерческая архитектура – ругательное слово. А это – всего лишь грамотно выстроенная архитектура, выполняющая ясные функциональные задачи! Мы должны стремиться не только к созданию шедевров! А к тому еще, чтобы вокруг нас была КОМФОРТНАЯ СРЕДА. Как в европейских городах: размываются границы между помещением и средой, интерьерный зимний сад плавно перетекает в патио, патио – в городскую улицу, улица – в аркаду, под своды галереи… Творческие амбиции молодых – это прекрасно! Но кто будет заниматься прозаическим улучшением среды обитания?
- А разве нельзя сочетать личностную уникальность с насущными требованиями своего мира? Полезность – с творческим полетом? Быт – с бытием? Библейские люди тоже обыденно едят хлеб и доят овец, спят в кочевых шатрах и глядят на звезды. И так же обычно, обыденно строят дом, что впоследствии станет не храмом, не дворцом, а останется просто домом, где умрут старики и родятся дети. Жизнь – самый великий архитектор, почему бы не прислушаться к ее заповедям?
- Обвенчать творческое начало и запросы людей – это идеальный вариант для архитектора...
- И, наверное, для любого вида искусства. А вообще хорошая архитектура для города – дорогое удовольствие. Постройка обычного жилого дома – это деньги и деньги... А театр? Концертный зал? Торговый центр? И тем не менее...
- Тем не менее мы движемся вперед. По поводу затрат вот вспомнил одно высказывание Наполеона: «Меня могут разорить две категории людей: женщины и архитекторы.» Да, труд архитектора для цивилизации дорого стоит. Но, пока земля вертится вокруг солнца, люди будут созидать и строить. И то, что происходит не с пирамидами в древнем Египте, не с колоннадой Баальбекской террасы, а с домами нашего города, здесь и сейчас – может, важнее всего.
- Понимают ли это ваши ученики?
- Думаю, да. Иначе мы – они и я – не занимались бы любимейшим делом на свете: архитектурой.
ПАВЕЛ ШАРОВ:
«ТРАГЕДИЙ НЕ ЛЮБЛЮ – ПТИЧКУ ЖАЛКО"
Беседа писателей за чашкой чая
- Павел Павлович, дорогой, очень рада тому, что мы с вами наконец-то выбрали спокойное время для неспешного разговора... что ж, давайте поговорим! Русский читатель знает вас как автора детских книг - "Пашкина война", "Пашка с Макаронки", "Звездные облака", а еще как фантаста - вы успешно разрабатываете в отечественной фантастике тему Большого Космоса, - а еще как драматурга - не далее как в 2019 году вы стали серебряным призером Международного конкурса драматургов с пьесой "Знакомая скамейка"... Расскажите, как и когда вы начали сочинять? Помните ли вы ваше первое произведение?
- Первое свое стихотворение я написал в школе. Оно называлось «На смерть Лермонтова». Текст не помню, но смысл запомнил. Оно очень было похоже на знаменитое лермонтовское стихотворение «На смерть Пушкина». Мне было четырнадцать лет. Что касается слова «сочинять», то этот творческий процесс начался раньше, когда мне было десять. В 1942-м году мальчишки собирались на чердаке пятиэтажного жилого дома, и я рассказывал им про собаку Баскервилей, про Илью Муромца, Добрыню Никитича и Алешу Поповича. Мальчишки слушали, раскрыв рты, и иногда кто-нибудь заявлял: «Врешь ты все, Пашка. В прошлый раз по-другому рассказывал». Действительно, события в моих рассказах каждый раз развивались по-разному, благодаря буйной фантазии рассказчика. Иногда эта фантазия уводила меня далеко от исходного текста, изложенного в прочитанной мною книжке.
- Знаю, что вы физик, кандидат технических наук, долгое время были в Нижнем Новгороде, тогдашнем городе Горьком, директором Специального конструкторского бюро РИАП и усердно и увлеченно занимались радиофизикой. Жизнь внутри науки, внутри производства как-то повлияла на ваше литературное творчество?
- Чем больше человек видел в своей жизни, тем больше у него простора для литературного творчества. Может быть, я скажу крамольные слова, но литературное произведение рождается не из абстракций. Оно рождается из ощущения великой и могучей объективной реальности, и даже в самом замысловатом фантастическом сюжете просматриваются творческие чаяния автора расширить знания о существующей реальности. Что же касается отражения в литературном творчестве творчества технического, то, поверь, научно-техническое творчество не менее увлекательно, чем творчество литературное! Математик, пытающийся доказать теорему Ферма, так же счастлив, как литератор, описывающий творческие порывы этого самого математика. Самыми интересными, по отзывам читателей, моими книгами были книги о тех событиях, в которых я участвовал сам, лично. Именно эти книги удостоены международных премий.
- Павел Павлович, в вашей биографии были и театральные страницы. Вы занимались в театральной студии у известного актера Алексея Михайловича Таршина, народного артиста Украины, с увлечением играли в драме. Нет ли у вас самого сегодня чувства, что стезя физики, которой вы посвятили жизнь, увела вас от настоящего вашего предназначения - гуманитарного, актерского, писательского?
- Трудно четко ответить на этот вопрос. Я ведь любил и физику, и литературу, и спорт, и многое другое. Жизнь многообразна, и я ее любил и люблю такой, какая она есть. Во всем ее разнообразии! Если бы судьба забросила меня в табуреточную мастерскую, я бы увлекся созданием неповторимых по конструкции кресел: легких плетеных, тяжелых министерских. Представляешь – ажурное кресло Снежной Королевы! На мой взгляд, наша поступь по жизни в значительной степени определяется обстоятельствами. В моей судьбе они тоже сыграли большую роль. Чуть подробнее об этом.
- Да! Это ваша неповторимая юность...
- В 1951 году как выпускник школы, который позволял себе писать сочинения в стихах, я действительно хотел поступить в Горьковский университет на историко-филологическое отделение. Хотел. Но обстоятельства помешали. Дело в том, что несколько раньше – в 1948-м году - я поступил в восьмой класс спецшколы ВВС, школы, готовившей учеников для поступления в военные училища и академии Военно-Воздушных сил СССР. Но... выбитый хоккейной клюшкой правый глаз помешал этому счастью, и я ушел в обычную школу-десятилетку. Когда нужно было поступать в университет, у меня на груди уже красовались значки спортивных разрядов по конькобежному спорту и легкой атлетике. Военкоматы мимо таких ребят не проходят. У меня отобрали паспорт и ненавязчиво предложили - против армии не попрешь - поступить в военно-десантное училище. Я решил проблему просто – подал заявление на радиофизический факультет Горьковского университета, где выпускникам, кроме всего прочего, присваивались военные звания офицеров. Так я определил свое трудовое будущее.
- И не жалеете?
- Может быть, я сломал себе жизнь? Никак нет. Научные работники – это не те "головастики" в близоруких очках и с карандашами за ушами. В научной среде творческая мысль, в том числе и литературная, кипит так же, как у филологов. Одним из лучших поэтов в начале пятидесятых в Горьковском университете был студент физико-математического факультета Олег Орехво. Что касается меня, то на всех факультетских, а иногда и общеуниверситетских праздничных вечерах я выступал со своими юмористическими рассказами и стихами.
- А знаменитый Алексей Таршин? Когда вы с ним встретились?
- Участие в спектаклях драмкружка, который вел народный артист УССР Алексей Михайлович Таршин – это замечательные страницы моей жизни. Руководитель студии при Горьковском драмтеатре, он параллельно, у нас в кружке, ставил те же пьесы, что шли в нашей драме. В них играли мы – студенты многих городских вузов. Мы считали себя студийцами Таршина. Позже, кроме основной работы, я активно занимался организацией художественной самодеятельности в научно-исследовательском институте ЦНИИ-11 (ГНИПИ), насчитывающем в штате около шести тысяч человек. И даже когда я стал директором СКБ РИАП, я не мог сдержать свои литературные порывы. У Руцкого было несколько чемоданов компромата на Чубайса - у меня же, за все мои младые годы, накопилось два чемодана с рукописями: в эти чемоданы я складывал стихотворные поздравления своим друзьям... и лирические стихи. Как же без лирики.
- Почитайте что-нибудь ваше...
- Вот одно мое воспоминание. 1984-й год. День Победы. Коллектив собрался чествовать ветеранов Великой Отечественной войны. Я – директор предприятия – торопливо дописываю финальное четверостишие. Влетает начальник бюро стандартизации: «Павел Павлович! Там уже все собрались. Ждут вас!». Я дописываю четверостишие и бегу к трибунам. Там выстроились в ряд ветераны войны. Вместо стандартной речи я читаю стихи:
Мы, дети тех военных лет,
Вас в неизвестность провожали.
И вы под знаменем побед
Нас от фашизма защищали.
И сколько миллионов раз
Вы умирали ради нас,
В боях от ран теряя силы
За то, чтоб солнце нам светило.
Теперь и мы седыми стали,
Но время память не сотрет,
Ведь подвиг ваш в сердцах живет.
Склоняем головы пред вами,
Гордимся вашими делами.
Эти слова оказались самыми доходчивыми из тех, что говорились на этом торжестве. В этот святой для всякого русского человека день - День Победы. Так что сказать: уйдя в науку, я потерял себя как литератора, - неверно. Если ты поэт, то поэт навсегда.
- Еще одна грань вашей личности – спорт. Вы летом – легкоатлет, бегун по гаревой дорожке стадиона, зимой – конькобежец. И это ваше спортивное состояние достойно всяческого уважения – ведь вы победитель не только соревнований вашей юности, но и призер соревнований ветеранов спорта. Я не раз наблюдала вас на катке на ваших беговых коньках – это великолепно! Что для вас спорт, коньки, лед, стадион?
- Да, спортивная жизнь в школьные и студенческие годы – это незабываемо! Свою первую памятную спортивную грамоту я получил, будучи учеником восьмого класса, когда занял третье место в районных соревнованиях: я тогда бежал трехкилометровый кросс по пересеченной местности с результатом десять минут, девятнадцать секунд. На первом курсе в Горьковском университете я уже ведущий конькобежец университета, участник Всесоюзных студенческих соревнований конькобежцев. Потом – тренер на общественных началах в ЦНИИ-11. В пенсионном возрасте – призер первых Всероссийских соревнований ветеранов конькобежного спорта. Но это не были высокие достижения, похожие на достижения моих друзей и знакомых: экс-чемпионки мира Наташи Донченко, победительницы чемпионата СССР среди девушек Наташи Авровой, известных мастеров спорта Владимира Максимова, Юрия Кислова. В шутку я говорил: «Я бегаю, как чемпионы мира, но женщины; как женщины, но чемпионы мира».
- Павел Павлович, от чего, по-вашему, зависят спортивные успехи?
- Успехи в спорте зависят от трех факторов: природные дарования; техника (это значит – хороший тренер); волевые качества. Природными качествами я не обладал. Более того, в 1945-м году с фронта пришел отец, а у него – прободная язва желудка и открытая форма туберкулеза. Лечился он десять лет. И я - годы тяжелые, все голодали, недоедали - богатырским здоровьем не отличался. Только когда в 1952-м году в обществе «Водник» была создана школа мастеров спорта, и я был в нее зачислен, спортивный врач сказал мне: «Катайся, Паша, но из штанов не выпрыгивай. У тебя в легких кальцинаты». Сам он был второразрядник по беговым конькам, и, когда на очередных соревнованиях я оказался с ним в паре, я прокатился с ним несколько кругов, а потом махнул рукой и удрал от него. Так или иначе, конькобежный спорт, свежий морозный воздух, постоянное движение задавили гуляющие в моих легких гибельные процессы. Всесоюзные студенческие соревнования в городе Куйбышеве проходили при температуре минус 38 градусов по Цельсию. Какие бактерии и микробы выдержат такую температуру?!
- Кто был вашим тренером?
- Мой тренер, экс-чемпион СССР Евгений Иосифович Летчфорд, был одним из ведущих тренеров в стране. Он обладал высшего уровня спортивной техникой и умел передать ее ученикам.
- А спорт и театр - как удавалось их совмещать?
- Самое главное, чем полезен спорт - это воспитание волевых качеств. Я часто замечал, что многие руководители предприятий ранее занимались спортом. Тщательно готовиться, не отступать, преодолевать и побеждать – вот что в тебе воспитывает спорт. Кстати, увлечение спортом часто мешает самореализации в творческой артистической работе. Я помню, как народный артист Алексей Михайлович Таршин, наш театральный шеф, тряс меня на репетиции: «Ну, проснись же ты! Павел! Эй, товарищ, больше жизни! Что ты как мумия фараона Тутмоса Третьего сегодня?!» - «Извините, – отвечал я, – я только что проскакал десятикилометровую дистанцию на вузовских соревнованиях».
- Вернемся к литературе. Ваша книга о военном детстве – «Пашка с Макаронки» –
уже любима читателями, и маленькими и взрослыми, и находится в ведущих библиотеках Нижнего Новгорода. Во время войны вы были уже вполне сознательным мальчишкой: 10, 11, 12 лет – это возраст, когда мальчик осознает жизнь, тем более такую, внезапно ставшую трагической и трудной, и постепенно становится мужчиной. Как вы пережили войну? Как война воспитала вас? И как вы смогли отразить это в вашей книге? Расскажите об истории ее создания.
- Ты права. Война – это не только победы и салюты. Это гибель родных. Это голод в тылу. Но, поскольку все это мальчишками воспринималось впервые, то и воспринималось как должное. Кроме того, мальчишки всегда счастливы. Даже когда дерутся. В условиях свободы - отцы на фронте, матери на работе - мальчишки жили своей почти беспризорной жизнью. И эта жизнь научила нас выживать. В 1942-м, 1943-м годах мы топили теплушки дровами, украденными со склада военизированного отряда НКВД, нападали на огороды, в том числе работников тюрьмы, организовывали, естественно, без билетов, поездки и походы в леса левобережья Волги. Короче, несусветные хулиганы! Но, с другой стороны, мы обстреливали из поджигов фашистские самолеты, что летели на бреющем полете, спасаясь от артобстрела после бомбометания; обеспечивали дровами замерзающих зимой жителей пятиэтажного дома. Кроме всего прочего, я кормил шестилетнего братика Юру жареной картошкой и кипятком с хлебом. Увидев в 1941-м году разрушенный бомбовым ударом телефонный завод - а в нем тогда погибли сто человек, - мы все решили стать летчиками и отомстить. И стали. Большинство друзей стали учениками спецшколы ВВС, а затем – летчиками. Увы, как я уже говорил, мне повредили хоккейной клюшкой правый глаз, и я стал технарем.
- Да, рано вы взрослели...
- В десять лет мы были взрослыми, а в сорок лет – старшими офицерами, научными работниками и директорами. Война воспитала нас активными представителями общества.
Все это описано в книге «Пашка с Макаронки».
- Как создавалась эта книга?
- В нулевые годы я стал посещать литературные студии. Познакомился с главным редактором журнала «Вертикаль. ХХI век» Валерием Сдобняковым и писателем Владимиром Цветковым. Втроем по вечерам мы засиживались в кабинете Сдобнякова.
Я рассказывал о многом, в том числе о военном детстве. О том, как мы стащили со склада загадочные тюки, в которых обнаружили разодранные в клочья окровавленные шинели наших солдат. В торжественной обстановке мы похоронили эти шинели и салютовали из поджигов в честь погибших защитников Родины. О том, как, обнаружив бандитский притон в пивной рядом с заводом, я, после очередного убийства бандитами невинного человека, решил взорвать эту пивную. Недоделанная мною бомба из трубы - предполагалось начинить ее артиллерийским порохом, украденным с военного склада, - была обнаружена, и усилиями моей мамаши, соседей и работников НКВД банда была обезврежена, а пивная будка пропала. И так далее, и тому подобное. Бывший подполковник милиции, литератор Цветков приказал мне написать обо всем этом. Ну, не приказал, конечно, посоветовал. Я написал повесть «Пашкина война». Потом появилась книга рассказов «Пашка с Макаронки», которая на Международном славянском литературном форуме «Золотой Витязь» получила Золотой диплом. Это была моя первая международная премия. Книга написана от третьего лица, хоть она и насквозь автобиографична.
- Одна из ваших заметных и ярких работ – «Мозаика жизни заурядного человека». Я, когда читала ее, пыталась определить жанр: что это? Повесть о жизни? Вереница воспоминаний? Созвездие рассказов и зарисовок, то юмористических, то лирических, то производственных, то печальных? Попытка запечатлеть не только себя, но и свое время?
- «Мозаика жизни… » – дилогия, состоящая из двухсот пятидесяти вспышек памяти о большом периоде жизни страны: с сороковых годов прошлого века до настоящего времени. Это жизнь в ее многообразии, увиденная глазами одного любопытного человека.
Здесь и любовь, и наука, и работа, и спорт, и литературные встречи, встречи с интересными людьми, оценка событий, происходивших в общественной жизни, характерные особенности социалистического уклада, перестроечных процессов, и переход на капиталистический образ жизни. Чтобы познать жизнь, объективную реальность, нужно попробовать ее на вкус. Поэтому книга «Мозаика… » – это не просто констатация фактов, а показ реальности через ощущение, через субъективное восприятие самого автора. Я очень рад, что дилогия «Мозаика…» тоже получила диплом «Золотого Витязя».
- Драматургия, вижу, не уходит от вас – ваша пьеса «Знакомая скамейка» стала серебряным лауреатом театральной премии «Лучшая пьеса для детей и юношества», а недавно вы написали новую пьесу «Кнопочка», и, конечно, есть мечта, что ваши пьесы однажды превратятся в живые спектакли. К чему вы более склонны в театральном произведении? К драме? Трагедии? Комедии? Психологическим картинам?
- Интересна история создания пьесы «Знакомая скамейка». В 1957-м году, через год после окончания ВУЗа, я принял решение прекратить активное увлечение спортом, участие в спектаклях в качестве самодеятельного артиста, и заняться техническим творчеством. В связи с тем, что мне в студенческие годы очень нравились постановки массовых сцен нашим руководителем Алексеем Таршиным, я решил на прощание написать и подарить ему пьесу о бурной студенческой жизни. Сделал набросок. А Таршин взял да уехал жить на Украину.
- Но, догадываюсь, продолжение следует...
- Следует! Я сунул набросок в чемодан, где копились мои литературные опусы, а через шестьдесят лет достал рукопись из чемодана, дописал, сдал пьесу в издательство, выпустил ее книгой и отправил на литературный конкурс драматургов. И то, что я когда-то увидел во время студенческой жизни, осознал и изобразил, оказалось в числе лучших конкурсных пьес!
- Это успех!
- Этот успех вдохновил меня, и я недавно написал несколько коротких драматических сценок и одну полноценную пьесу – лирическую комедию «Кнопочка». Одна из коротких сценок уже отмечена дипломом литературного конкурса «Антоновка 40+». Надеюсь, что когда-нибудь увижу действующих лиц моих пьес на сцене.
- А какие жанры внутри драматургии вас больше всего привлекают?
- К чему у меня склонность? К драме, комедии. Трагедий не люблю – птичку жалко. До психологических картин пока не дорос.
- Вы пишете не только реалистические вещи, но и фантастику. И одно это – ваша разноплановость, ваш интерес к разным пространствам искусства – уже фантастика! У вас есть космическая трилогия «Звездные облака». Расскажите, пожалуйста, о ней.
- Пожалуй, больше всего меня притягивала именно фантастика. В этом, с детства любимом жанре я написал несколько книг. Разных: с юмористическим, лирическим содержанием, с техническим взглядом в будущее, с философским подтекстом. Трилогия «Звездные облака» – путешествие к планетным системам карликовых звезд вблизи тройной звезды Альфа Центавра. Я начал сочинять эту историю для маленького внука Ильи. Рос наш Илья, а в книге подрастал сын командира космического корабля Вася. Когда Илюша вырос и стал студентом университета, закончилась сочиненная мной экспедиция, из которой Вася вернулся на Землю двадцатилетним научным работником.
- О чем трилогия? Я поняла, она начинается как детская книжка, а потом затрагивает и серьезные материи?
- В "Звездных облаках" описаны различные формы жизни. Разные условия существования - значит, разное биологическое развитие. Показан искусственный мозг, обеспечивший всем необходимым своих создателей; затем этот мозг подчинил своих родителей, постепенно теряющих мощь интеллекта, своей воле. Показан трагизм такого мироустройства, в связи с бездушностью и жестокостью искусственного существа, для которого личное спокойствие превыше всего, что есть во Вселенной. Изображено высокоразвитое общество, представители которого - "могучие" - когда-то посетили планеты Солнечной системы и в этих путешествиях нашли оригинальное техническое решение в помощь собственному погибающему миру: придумали, как оживить далекие планеты своей звездной системы за счет энергии, сконцентрированной в лучах звезды. В книге описано много таких новых технических решений. Но все-таки главной моей задачей было – создать интересное художественное произведение.
- Как вы сами относитесь к вашему роману «Схватка со временем»? На мой взгляд, это вещь скорее философская и лирическая, нежели космическая фантастика, хотя номинально время в романе изображено будущее, а работа героев напрямую связана с Космосом. Я считаю, что это роман о любви. А вы сами, автор, как его воспринимаете?
- Ты права. «Схватка со временем» – это фантастическая история любви, победившей время. В книге много загадочного, и истина раскрывается постепенно, пока читатель путешествует по тексту, вплоть до последних страниц. Но я сразу раскрою все секреты. В двадцатом веке встретились два семейных человека. Оба обладали телепатическими способностями и предчувствовали эту встречу. Полюбили друг друга. Когда-то их предки были разлучены бандитами, выпущенными на свободу. Он погиб. Она осталась жить и оплакивать потерю. Любовь сохранилась в генной памяти... и... передалась их далеким потомкам! Через несколько поколений эти потомки встретились. Встретились, чтобы снова расстаться на многие, многие годы. Он полетел к одной звезде, она - к другой...
- Космические скитальцы, звездные Тристан и Изольда...
- Находясь друг от друга на расстоянии в двадцать световых лет, они читали мысли друг друга и посылали друг другу свои чувства. Встретились в глубокой старости, доказав силу своей любви, победившей пространство и время. В этой книге я говорю и о древе знаний, которое, разрастаясь все больше, отделяет технических творцов друг от друга. Невозможность коллективного восприятия реальной опасности грозит обществу технической катастрофой. Я писал в книге о важных вещах: об условиях жизни на разных планетах, о смене поколений, о возможности - или невозможности! - бессмертия, о третьей сигнальной системе. О коллективном разуме, когда нарастающая опасность одновременно доходит до сознания всех живых существ, что и предостерегает цивилизацию от опасных технических решений. Это одна из технических идей в книге... но главное в ней, конечно, безмерная преданность друг другу двух любящих людей, их чувство, их великая любовь. Как любому писателю на свете, мне хотелось написать книгу о любви.
- Как вы работаете? Тяжело и медленно - или пишете свободно и быстро, как новый Моцарт? Долго ли вы идете к воплощению ваших замыслов?
- Есть такая древняя фраза: «Ни дня без строчки». Кажется, это сказал Юрий Олеша.
- Точнее, Плиний Старший. А у Юрия Олеши просто есть книга с таким названием.
- А может быть, Плиний тоже чью-то там античную мудрость повторил. Но вот эта технология, ни для без строчки, точно не для меня. Я долго вынашиваю идею книги, сюжет, продумываю основные фрагменты. Кое-что записываю в виде набросков. И только когда книга сформировалась в воображении, я пишу, не отрываясь, по многу часов. Пишу в тетрадях. Естественно, в процессе написания возникают новые идеи, иногда напрочь уводящие от ранее задуманного! Когда закончена рукопись, печатаю ее на компьютере, еще раза два поправляю, дополняю, делаю более интересной, распечатываю на принтере и... иногда кладу на полку – пусть полежит.
- Вы неугомонный человек, очень подвижный, энергичный, все время находящийся в состоянии всяческой работы. А как вы отдыхаете? Я имею счастье наблюдать вас летом в деревне – даже и там вы все время пребываете в состоянии бесконечного делания… А как же расслабление, безделье, пляж, лес, грибы, ягоды?
- Мой отдых всегда активный. Бывают минуты созерцания красоты природы. Но они редки и непродолжительны. Когда я был директором СКБ, я организовал работу по созданию зоны отдыха на берегу реки Керженец. Несколько деревянных многокомнатных зданий - и коллектив СКБ был обеспечен отдыхом на собственной базе. Когда я сам приезжал отдыхать на нашу базу «Лесная сказка», меня тут же окружали детишки с их мамашами. Я писал сценарий праздника Нептуна, подбирал исполнителей, проводил репетицию, и из-за поворота на Керженце появлялась шлюпочная армада – разворачивалось украшенное лилиями и цветами действо с участием ряженых: Нептун со своей свитой, лягушки-квакушки, морские дьяволы, дьяволята и прочая веселая чертовщина! Нептун, вооруженный трезубцем, наводил порядок среди отдыхающих, организуя макание в речку тех, кто, по его мнению, неправильно отдыхает. Пребывая на турбазе, я организовывал соревнования по плаванию, легкой атлетике, гребле на шлюпках. И опять-таки часто был призером. Например, по гребле или по долгосрочному нахождению под водой. На совместном празднике СКБ и завода РИАП одна из руководительниц заводской базы отдыха предложила мне на базе работу ответственного за культурно-массовый сектор. Я скромно отказался. Разобравшись, в чем дело, и узнав, кто я такой, она смущенно извинялась.
- Павел Павлович, расскажите, пожалуйста, о своих творческих планах. И попутно – о планах жизненных! Это традиционный вопрос, но без него не обойтись…
- На полке лежат пока неопубликованные книги стихов и прозы. В специальной тетрадке – перечень тех книг, которые надо написать. Но есть две главные задачи. Написать главную книгу о будущем: «Через двести лет после последней войны». Рабочее название. Может быть, будет другое. В ней и анализ причин, приведших человечество к трагической черте, и пути решения сложных социальных вопросов в условиях неудержимого научно-технического прогресса. Эти два процесса должны быть совместимы. Иначе – трагедия. За эту работу меня или накажут, или наградят. Вторая мечта – дожить до ста лет и пригласить бывших конькобежцев на спартакиаду столетних!
- Дорогой Павел Павлович! Все ваши друзья, поклонники и читатели верят в ваш творческий расцвет. И в то, что мы справим ваш столетний юбилей. Верьте и вы! Только вперед!
ПОЦЕЛУЙ СНАЙПЕРА
Алик Якубович: фотопроект судьбы
Публика представляет художественный проект приблизительно так: выставка в престижном зале, премьера фильма или спектакля, презентация книги.
И не подозревает, что художественный проект – это, по сути, ВСЯ ЖИЗНЬ мастера.
Фотохудожник на фреске, где миру явлен цвет культуры, стоит особняком. Отдельно от всех. С камерой в руках.
Он, фотографируя моменты, будто выхватывая из пространства золотые слитки, превращает субстанцию собственной души в черно-белый континуум артефакта.
Алик Якубович, скромно стоя на этой символической многофигурной фреске, на деле – ее торжествующий король: некоронованный король нижегородской фотографии. По его словам, Нижний Новгород – золотое место для фотографа: здесь не надо гнаться за модой и гламуром, не надо делать ставку на коммерцию (которую Якубович, в силу своей натуры, и не смог бы сделать никогда!), - здесь можно искать и экспериментировать, проявлять себя в полную силу и свободно обращаться с гибким и горячим материалом, имя которому – Живая Жизнь. Повседневность Нижнего таит в себе сокровища смыслов. Уличные сценки превращаются в концептуальные – и даже в актуальные – циклы фоторабот. А скандальная тематика, взлелеянная дерзкой мыслью художника, неожиданно становится высоким эстетическим откровением.
Таков Алик Якубович – фотомастер высшего класса. Ему не нужны похвалы. Однако нелишне вспомнить, что его персональные выставки видели зрители Франции, Англии, США, Японии, Германии, Израиля. Что он – обладатель Гран-при «Kodak master-class – 90». Что он увенчан множеством престижных наград. Что это значит? Это значит лишь то, что время, в котором ему доводится жить, его приметило.
Каждый, кто мыслит неординарно и творит оригинально, является живой приметой времени. Еще и потому, что сам ловит эти приметы во времени своем. Так замыкается круг. Вернее, размыкается, уходя в бесконечность любви и воли.
Алик Якубович знает цену свободе. Он говорит о себе так: «Я вот уже двадцать шесть лет свободный фотолюбитель». На его долю выпало схватить и запечатлеть контрасты изменчивого времени. Ему суждено быть поэтом своего пространства. И поэтому он улыбается, подписывая мне свою книгу стихов, где фотографии и поэтические тексты составляют единое целое.
- Алик, спасибо за книгу. Большая радость – и для автора, и для читателей-зрителей. Ты находишься на таком временном распутье, что не грех сделать новый шаг, посвятить себя новому начинанию… и в то же время есть возможность оглянуться назад… и даже затаить дыхание: все ли делаешь так, как надо, не забыл ли чего, не упустил ли? Одним словом, не опасен ли для тебя кризис среднего возраста? Или ты об этом не думаешь? Не ощущаешь этого?
- Кризис… Мы то и дело попадаем в кризисные ситуации, сами того не замечая. Вот был я социальный фотограф – был-был – а потом спохватился: эх, а девки-то главнее! Что ж я делаю-то! И на целых десять лет ушел в обнаженку. Снимал обнаженную натуру упоенно.
- Обнаженка, ню – это ведь жанр? И в нем тоже можно найти себя!
- Найти, потерять… Думаю так: те десять моих «обнаженных» лет, конечно, даром для меня не прошли. Но если б я остался в обнаженке навеки, я бы потерял себя.
- Это еще вопрос…
- Жанр – это все-таки не мое! Хотя преуспеть, я понимаю, можно везде, если ты профессионал. Однако важнее прорваться к себе, нежели к жанру. Я и натюрморты снимал, и в выставках натюрморта участвовал… Все прошло-проехало. Я вернулся в репортаж.
- Как это произошло?
- Был задуман проект «Поцелуи». Начиная с этого проекта, я заново «включился» в искусство. Мой друг, искусствовед Андрей Бочкарев, сказал мне тогда: «Хватит заниматься кайфом, делай крупные вещи». Я сделал выставку «Поцелуев», ее поддержала покойная Люба Сапрыкина, искусствовед и куратор… и мы не только показали ее в Нижнем, но и провезли по городам Поволжского региона.
- Я помню этот проект. С одной стороны, он всех шокировал и даже потряс: как это, так дерзко подсмотреть такой сакрал! Поцелуй – самое обыденное и самое святое, самое вызывающе-сексуальное и самое интимно-тайное… А потом, у тебя на фотографиях целуются в основном молодые люди. Прерогатива юности?
- Не всегда. (Улыбаясь, показывает снимок). Вот, смотри… Пятьдесят на шестьдесят.
- Так я понимаю, это и формат фотографии, и формат…
- Возраста, конечно.
- Даосы учат: любите друг друга в любом возрасте и в любом времени. Поцелуй вечен, он на все времена. И он притягивает людей, на поцелуй, особенно любовный, искренний, хочется смотреть… На Востоке есть такой термин – Подглядывающий: этот третий лишний, который скрывается за ширмой и подсматривает за тем, как занимается любовью пара. Упоенные друг другом любовники могут и не знать, что за ними подглядывают. А может и знать. Фотограф – на миг – такой Подглядывающий?
- В некотором роде. Я, снимая, переживаю момент жизни вместе с моей натурой, как момент истины. Но поцелуй как таковой – не самоцель. И не кульминация образа. Я стал снимать ноги людей, руки… и это оказалось иной раз посильнее поцелуев.
- Каждый фрагмент тела человека есть фрагмент его души?
- Именно. И этот маленький фрагмент связывает воедино явления большого мира. Часто – космического порядка.
- Что последовало за проектом «Поцелуи»?
- Далее? Далее были «Пацаны». Помнишь старый фильм Динары Асановой? Ну и вообще, пацаны – это же такая часть социума, такая… Они вездесущи. Они грубы и раскованны. Потому, что зажаты в тиски. Они думают, что им все дозволено. Именно потому, что им не дозволено ничего. А они все равно кричат: «А пошел ты!..» Полярности сходятся. На вершине неистовая грубость становится неистовой нежностью. Пацаны – это исток. Куда потечет наша река, зависит только от них.
- Твои пацаны добрые? Злые? Или – всякие-разные?
- Ты видишь сама по фотографиям – очень трудно, тяжело снять добрых пацанов. Они всегда – в конфронтации с миром. Даже если пацан добр в душе, он лучше плюнет и выматерится, чем покажет эту нежность, что спрятана у него глубоко внутри. Она проявится потом, когда он уже станет мужчиной…
- Или не проявится.
- Тогда это беда.
- Где пацаны, там и девочки…
- Резонно. Возник проект «Девчата». Этот возраст, тинейджерский, вообще очень хорош для съемок. Из серии: выпил пятьдесят грамм, а ведет себя на бутылку.
- А обнаженку ты совсем забросил?
- Не совсем. Есть проект у меня – «Обратная сторона стриптиза». Заново прошла тема милой сердцу обнаженки – только в вызывающе-драматичном, ироничном, тулуз-лотрековском варианте…
- Тулуз-Лотрек в Нижнем, если бы воскрес и перелетел сюда из Парижа, ой много чего насмотрелся бы!..
- Я тоже смотрю. Смотрю – и вижу. Это и есть искусство: смотреть и видеть. Я вижу мир через явление. А явление вижу двояко: изнутри и снаружи. Внешнее – лишь повод для внутреннего.
- То есть, ты хочешь сказать, истинный мир – внутри нас?
- Ты стреляешь, как снайпер – и попадаешь, в результате, в себя.
- Это прямо как в любви: стреляешь в другого, а в себя попадаешь! Если тебя посещает любовь – борешься ли ты с ней?
- Любовь – слишком редкая и драгоценная птица, чтобы бороться с ней. Нет, не воюю! Отпускаю себя на волю. Слушаю себя. Все живое рождается из любви и от любви.
- А мистические случаи у тебя в жизни бывали?
- Самая главная мистика последних лет – стихи. Есть время суток, когда я не спал и не сплю. Думал: почему бы это? Оказалось, это то время, когда я могу писать стихи. А как началась вся эта мистика? Да просто. Однажды я не улетел в Индию, была нелетная погода, туман… я остался в Нижнем. Услышал тогда Гришковца. Слова его запомнил, выхваченные из контекста роли: «Человек имеет право…» Ну я и подумал: я тоже право имею. И отпустил себя на волю. И стал записывать все подряд. Понаписал кучу всего! Принес Игорю Чурдалеву. Чурдалев разложил мои бумаги на три кучки. Первую обозначил «дерьмо», вторую – «КВН» и третью – «настоящая поэзия».
- И из «настоящей поэзии» ты стал делать книгу?
- Не сразу. Я послал стихи Саше Евангелия в Москву. Это такой удивительный человек, тончайшей души художник… Он все прочел и сказал: «Пиши как есть, как чувствуешь». Тут Володя Гройсман из «Декома» явился: «Книжку давай делать». Вот и стал делать.
- В книжке, названной оригинально – «Нерастворимый кофе», параллельно стиху дана фотография. Это чистый синтез искусств.
- Да, это жанр такой. Акустическая фотография. Я придумал.
- Ты пишешь ночью? Вернее, ранним утром?
- Да, именно в это время. Бессонница – это то, что накопилось у тебя на душе за жизнь и за день.
- Главное – вспомнить невспоминаемое?
- Главное – остаться включенным в процесс.
- Значит, никакого кризиса среднего возраста нет и в помине?
- Не только расцвет производительности посещает. Все больше отказов, ОТКАЗА как такового – от соблазнов, от всего лишнего. И, как это ни грустно, друзей все меньше…
- Друзей и не должно быть много. Испытываешь ли ты зависть? Творческую, житейскую? И – испытывают ли люди зависть к тебе, к твоим успехам?
- Бог миловал. Если что-то у кого-то и было ко мне подобное, то я об этом не знаю. Я крайне редко сталкивался с подлостью. А сам… Сам я в жизни – Форест Гамп. Меня в репортаж, в фотографический серьезный социум вернул упрек друга: «Брось заниматься девчонками! Ты можешь лучше». Зависть… Я завидовал людям, которые живут во Флоренции, в Лондоне. Думал: вот они каждый день видят такую красоту!.. Завидовал тем, кто имеет свободный доступ к Модильяни, к Дюреру…
- Свобода… А если она, свобода, в жизни на самом деле?
- Свобода – это то, что человек себе простраивает сам. Его вольная архитектура. Его игра. Вот, например, в мире есть игра в деньги. Человек ДОЛЖЕН их иметь… но ведь можно в эту игру и не играть. Это твой свободный выбор. Или можно зарабатывать деньги там, где мало народу, мало на них охотников… То, что я выжил в этом мире и остался самим собой, - это цепь случайностей. Но внутри этой крепкой цепи – я, свободный. Где здесь игра? Где – воля? Моя, Божья?
- Чего бы тебе хотелось более всего?
- Очень хочу путешествовать!
- А смерти не боишься?
- Я… наблюдаю ее. Издали или вблизи. Я как Кнульп у Германа Гессе: созерцатель, наблюдатель. Вот бизнес – это такая жесткая штука: человек хочет все прожить в одной жизни, и по максимуму. Люди сейчас здорово зарвались. Рядом с ними тяжело – на улице, в кафе, в транспорте. Они не думают о смерти. Если бы думали – любовнее бы друг к другу относились.
- А Нижний мил твоему сердцу?
- Нижний – отличный город для моей работы. Я говорю друзьям: мы живем в Голливуде для фотографов. Здесь пока очень мало манекенов. Здесь живут живые люди. И наслаждение – их снимать.
- Ты художник. Ты фотограф. Ты поэт. До какой степени ты бы хотел стать свободным и мощным в своих работах – и в жизни?
- Художник – не буйнопомешанный. Он – РАДОСТНЫЙ. Как дитя. Он радуется: весна, травка, солнце. Мне нравятся японцы. Японец падает руками в грязь – и поднимает руки, и смотрит радостно, наблюдает, как красиво стекает грязь по его ладоням, запястьям.
- Это твое новое стихотворение? И новая фотография в пандан к нему?
- Может быть. Все может быть.
БУДУЩИЙ ПРОФЕССОР ГАРВАРДА
Борис Ярмахов: Америка глазами молодого ученого
Он молод, обаятелен и сочетает в облике три, казалось бы, несочетаемых элемента: ученую важную представительность, неуловимую богемную раскрепощенность, походно-туристскую оптимистическую собранность.
Именно потому, что он весь соткан из противоречий, он сразу берет вас в плен – неподдельный интерес к персоне по имени «Борис Ярмахов» велик, и не только в нашем городе.
А еще в далекой заокеанской стране, в которую, по нынешним меркам скоростного транспорта – воздушного флота – долететь не представляет никакого труда: вы затратите на дорогу времени чуть больше, чем на тряское железнодорожное путешествие из Нижнего в Санкт-Петербург.
Нижегородец Борис Ярмахов, доцент кафедры психологии управления Нижегородского государственного университета им. Лобачевского, защитивший кандидатскую диссертацию по социальной философии, оказался востребованным не только в родном краю: как выяснилось из таинственной книги судеб, его ждал Гарвардский университет, американские впечатления – и, судя по развитию событий, Америка Бориса Ярмахова продолжится уже этой осенью.
А пока он только что прилетел из Бостона. И я поймала его на универсальной для всех на свете встреч Большой Покровке. Мы сидели на бордюре клумбы около драмтеатра и говорили – об Америке, о России, о жизни, что бросает нас туда-сюда – с пользой для нашего дела, конечно.
И улыбка Бориса, как солнце по весне, затопляла пространство вокруг него: синий апрельский воздух, Покровку, лица прохожих.
- Рада тебя видеть, Боря, в хорошем расположении духа. Что ты делал в Америке на этот раз? Долго ли там пробыл?
- Я был в Штатах девять месяцев по программе Фулбрайта.
- Программа Фулбрайта, что это? Фулбрайт – это, догадываюсь, чье-то имя…
- Правильно, это имя сенатора Джеймса Фулбрайта, и его имя эта программа и носит. Фулбрайт – одна из интересных личностей ХХ века. Он – один из инициаторов создания Организации Объединенных Наций. В 1946 году американский парламент принял подготовленный Фулбрайтом законопроект об обмене студентами и учеными в области образования, культуры и науки. И потом этот проект стал известен во всем мире как программа Фулбрайта.
- И ты поехал в Америку по этой программе?
- Да, я выиграл конкурс. И получил грант. Откровенно говоря, думал: ну куда мне, напрасно я все это затеял… Мне казалось: объем работы по программе огромный, а мои шансы пройти конкурс – очень скромные. Ведь в конкурсе участвуют самые перспективные ученые страны…
- Как же ты все-таки выиграл?
- Сказать «легко» – значит ничего не сказать. Я подготовил свой проект. Послал его в комиссию… Получил первый положительный отзыв. И понял, что со мной начали работать. Там ведь несколько этапов. Не боги горшки обжигают.
- Девять месяцев, это почти год! Почти год в Америке. В иной стране. В Новом Свете. В мире, очень отличающемся от нашего…
- Я сам мог выбрать продолжительность гранта. От трех до девяти месяцев. Я выбрал максимальное время. По моим планам и проектам я еле укладывался в этот отрезок времени. Но я сделал, что хотел.
- Это главное. В чем заключалась твоя работа в Гарварде? Ты читал лекции, занимался научной работой?
- И изысканиями научными занимался. И лекции, естественно, читал.
- На английском? Или на русском – русскоязычным слушателям?
- На английском. Работал я над такой любопытнейшей темой: «Образ России в средствах массовой информации США».
- Надеюсь, образ красного медведя с оскаленными зубами, с которых капает кровь, отошел в область предания для американцев, так же, как для нас – образ желчного и хитрого дядюшки Сэма, которым пестрили в свое время советские газеты и журналы?
- Н-ну… для большинства американцев, конечно, отошел. Есть люди, которые настроены на старинный лад продолжения вражды, такие и у нас в стране есть, как это ни печально. Но большинство, особенно молодежь, живо интересуется Россией и всем, что у нас происходит. И задача американских СМИ – наиболее адекватно представить читателю и зрителю эти реальные процессы.
- Как ты считаешь, СМИ в Штатах справляются с этой задачей?
- Более или менее справляются. Хотя бывает не без смешных для русского глаза и уха вещей. Простой народ вообще ориентирован на стереотипы а ля рюсс: рашен уодка, рашен блини, рашен… ну я не знаю, что…
- Рашен кавиар, рашен цар, рашен ба-ла-лай-ка?.. Но это же все приметы скорее ушедшей России, исторической, чем новой… А где же наш покоренный прежде американцев Космос, где наши успехи в ядерной физике, наши великие спортивные достижения… и прочее, прочее? Это не стало логотипом русскости как таковой?
- Как раз образом современной России я и занимаюсь. Могучей, сильной и творческой страны. И пытаюсь в своих исследованиях показать этот рост – от стереотипического символа-знака до понимания реально происходящих в нынешней России вещей. Например, я являюсь редактором такого интересного журнала. Он называется «Журнал евроазиатских исследований».
- Что это за журнал?
- Российско-американский. Я его редактирую в России. И публикуются там молодые российские ученые, которые пытаются изучить некие закономерности континентальных процессов в разных областях знания – от географии до истории, от теоретической физики до лингвистики. Как редактор, я пытаюсь выстроить каждый номер так, чтобы найти и выявить связи народов и культур, подчеркнуть преемственность уходящих и приходящих этносов, определить общие точки соприкосновений далеких, казалось бы, друг от друга областей человеческого знания. Мне это очень важно. Ибо Земля как космическая структура – единый организм, и общение народов на ней – подчеркиваю, дружеское общение, а не тяжелая военная вражда – было и будет основным моментом развития цивилизации. Никогда еще высоченные китайские стены и любые попытки замуровать культуру в башне из слоновой кости или в любом другом герметичном пространстве не заканчивались благоприятно для нее. Культура – свободная птица. У нее должны быть развязаны крылья. И она летит, куда хочет. Хотя всегда возвращается в родное гнездо.
- Ты жил прямо в Бостоне?
- Прямо в Бостоне. Хороший городок, однако. Уютный. Небоскребами Нью-Йорка или Чикаго там и не пахнет. Скорее напоминает старый европейский город. Новая Англия, одним словом.
- Где же ты там жил? Комнату снимал? Квартиру?
- Забавно получилось. Прямо как в романе. Звоню по объявлению. Встречаюсь. Красивый такой мужик, высокий, плечистый, импозантный. Говорим по-английски. Через какое-то время разговора он – мне: «Слушай, давай перестанем париться и по-английски общаться, давай по-русски. Ты откуда?» Я: «Я из Нижнего». Он мне: «Так я же тоже из Нижнего!» Я, изумленный: «Вот это да!» И знаешь, кто это оказался?
- Кто же?
- Не кто иной, как известный нижегородец Виктор Павленков!
- Боже мой, Витя! Сын знаменитого правозащитника Владлена Павленкова! Виктор, организовавший в Нижнем конкурс школьных сочинений «Россия вчера, сегодня, завтра»! Павленков, что издал в Бостоне журнал-каталог нижегородских поэтов, прозаиков, фотохудожников, такую энциклопедию нижегородской культуры… Это же надо суметь вам встретиться по объявлению о сдаче жилья! Это уже сюжет.
- Вроде как. Витя сдавал комнату в своей трехкомнатной квартире. В другой комнате у него жил ирландец.
- Виктор вообще – герой рассказов Джека Лондона. Грузчик и писатель, университетский лектор и игрок на денежной бирже, скиталец по Аляске и Сибири и камерный певец, и многодетный, между прочим, отец… О нем можно фильм снимать.
- Без сомнения. Я у него замечательно пребывал. Мы подружились.
- Итак, в Бостоне – в Гарварде – ты читал лекции студентам, занимался, подозреваю, домашним хозяйством… а когда же ты успевал ездить по стране?
- Вот как-то успевал, и укладывался во все назначенные рамки.
- Значит, ты дисциплинированный ученый!
- Самодисциплина – хорошая вещь, особенно за рубежом. Там каждая потраченная зря минута вылезет тебе потом боком. Так что лучше времени не терять. Это как беговая дорожка. Чуть отстал – и получи, бегун, двадцать пятое место.
- А надо – первое?
- Желательно оказаться в первой тройке. Ну, в первой пятерке (Смеется).
- Ты сказал, Бостон старинный город. Но небоскребы все-таки там есть? Как признак «американистости», что ли…
- Есть. Небоскреб Пруденшиал. С его пятьдесят второго этажа видно Бостон как на ладони. Вдали виден аэропорт Логан, куда я и прилетел. И куда прилетают все гости Бостона. Этот аэропорт печально знаменит в Америке. Да и во всем мире теперь.
- Почему?
- Да потому, что именно из этого аэропорта взлетели в сентябре 2001 года два самолета, что врезались в башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке…
- Значит, Бостон и Нью-Йорк – кровные братья теперь по той трагедии…
- Выходит, что так.
- Там река есть, в Бостоне?
- Да. Река Чарльз. На другом ее берегу находится Кембридж. Административно это уже другой город, но, чтобы попасть в него, достаточно просто пройти по мосту. Кембридж – это город-университет. Не менее знаменитый, чем Гарвард. В Массачусетском технологическом институте нобелевских лауреатов работает больше, чем во всей Европе. Ты проходишь по Массачусетс-авеню – и попадаешь на центральную площадь города. Именно на ней стоял в июле 1775 года генерал Джордж Вашингтон, собиравший здесь свои войска для того, чтобы дать отпор англичанам. Историческое для Америки место…
- Что ты там ел-пил, в Америке? И вообще как хозяйствовал? Интересно же!
- Еды-питья – разнообразие, и более всего меня интересовали фрукты! Очень много экзотических – каких у нас днем с огнем не сыщешь: всякие папайи, гвайябы… Ну, манго и авокадо и у нас сейчас можно купить… Там на рынке за доллар можно накупить такую кучу даров природы!
- А русскую еду ты там готовил?
- Разумеется. Обожаемую картошку с котлетками, помидоры, лучок репчатый. Лучше не придумать.
- А русских ты там видел много?
- Если в Кембридже надо найти русского – далеко ходить не надо. Подходи к любой лавочке на Кембриджской площади, где сидят шахматисты. С ними можно смело заговаривать по-русски – кто-то из шахматистов русским да окажется. И искренне тебе обрадуется. Можно и партию сыграть – тут же, на лавочке, только не забывать, что шахматы тут – не только развлечение, но и вид бизнеса. Обычная ставка – один доллар.
- А плохо это или хорошо, что в Америке все – или почти все – измеряется деньгами? Где же любимая россиянином духовность и бескорыстность? Там этого нет… или почти нет?..
- Я бы не стал так ставить вопрос. Это у нас такое вот клишированное представление: если американец - значит, меркантильный эгоист. В любой стране, и в Америке тоже, есть все – и искреннее бескорыстие, забота и любовь, которую не измеришь никаким заработком, и четкие параметры твоего дохода. Другое дело то, что в Америке, если ты материально благополучен и даже богат – это показатель того, что тебя возлюбил Бог. Значит, для Бога ты все делаешь как надо. Богатство священно. У нас же блаженны, скорее, нищие духом и вообще натурально нищие… Это прямо по Нагорной проповеди, конечно. И нам странно это почитание богатства. Хотя, возможно, в недалеком будущем у нас появятся новые критерии возвеличивания богатства и успеха. Но, знаешь, мне больше по душе Нагорная проповедь.
- Борис, ты сейчас здесь, в Нижнем. Осенью, по твоим словам, тебе снова предстоит путешествие в Новый Свет. Стала ли Америка тебе родной и близкой? Тянет ли тебя туда?
- Стала. И тянет. И не побоюсь это сказать еще и еще раз. Там я чувствую себя свободно, в радости свободного полета. Внутри каждодневного открытия. Среди единомышленников-профессионалов. Они у меня и в Нижнем есть, и мне это отрадно, что мы, по обе стороны Атлантики, делаем в команде одно и то же хорошее дело. Я бы хотел продолжить работать в Америке. Оставаясь русским человеком и нижегородцем – каковым я и являюсь, и ношу это звание с честью, кроме своих научных.
- Значит, виват Фулбрайту?
- Разумеется, виват.
- И после «good-bye, America, o!..»?
- Видимо, «welcome, Boris».
- А Нижний?
- А Нижний forever. Я же из Нижнего.
ЮРИЙ ЦЕНДРОВСКИЙ:
«Я УЛЫБАЮСЬ И ОТЧАЛИВАЮ»
Певец, странник, бродяга, менестрель, трувер, бард, аэд…
Как назвать того, кто, бродя по дорогам жизни, все поет и поет – а его или слушают, или не слушают, аплодируют ему или поворачиваются к нему спиной: ну, ты пой себе, пой, а мы в это время займемся чем-то другим, насущным! – и он все поет, потому что ему, в сущности, и не нужно внимание или поклонение: он самодостаточен, он – сам себе – жемчужина в раковине, светящаяся тайна во тьме.
Одинокий голос.
Лучшая на свете поэзия – одинокий голос певца.
Внутри этого одинокого голоса, льющегося вольно монолога – вся наша жизнь. Жизнь всех и каждого в отдельности. Жизнь Земли. Жизнь эта – и жизнь та, надмирная, незнаемая нами, ибо не дано нам знать, что с нами будет потом, после…
Юрий Цендровский, артист московского Театра песни Елены Камбуровой, - певец такого толка. Расхожим словом «бард», которым обозначаются современные исполнители авторской песни, его трудно назвать. В самом деле, то, что поет Юрий, непохоже на походные песни у костра, из которых вышли Визбор и Городницкий, непохоже даже на Окуджаву, которого Юрий считает своим учителем – Окуджава певец иного плана, его лирика более открыта и более безусловна.
Юрий Цендровский – певец-загадка, певец-тайна для многих его слушателей – и, может, даже для самого себя. Он нижегородец и сын музыканта, преподавателя Нижегородской консерватории Владимира Цендровского, а значит, музыкант потомственный. Но то, что он начал делать в музыке, оказавшись с ней наедине, должно было насторожить его отца и все его окружение. Песни Юрия скорее были исповедями, сказками, мифами, философскими притчами в стихах и в музыке. А это значит – они были не для всех. А лишь для тех, кто мог и умел их понять, кому они ложились не только на сердце, но и на духовные смыслы.
Юра прожил много лет в Нижнем – и уехал в Москву, будучи примечен там знаменитой Еленой Камбуровой, собиравшей тогда, десять лет назад, труппу для своего интереснейшего и во многом экспериментального Театра песни. Цендровский-младший вписался в это пространство естественно и быстро. Он пришелся там ко двору. И вот уже десять лет он… москвич? Нижегородец? Гражданин мира? Скиталец, странник, трубадур, аэд… Его друзья в Нижнем знают: он всегда вернется сюда, чтобы набраться здесь сил. Его поклонники в Москве всегда ждут его на концертах и спектаклях с нетерпением.
А сам певец? Что такое для него Москва? Как он себя чувствует в столице? Много ли ездит с гастролями?
В Доме культуры им. Свердлова состоялся большой, в двух отделениях, концерт Юрия Цендровского. А после концерта, на другой день, он появился в компании друзей – и не только многое рассказал - а еще больше осталось за кадром»: Юра сдержан и немногословен, особенно в том, что касается его личной жизни, - но и щедро пел: закрывая глаза, полностью отдаваясь музыке, растворяясь в ней сполна.
- Юра, твои песни, особенно новые, заставили твоих слушателей взглянуть на свою жизнь по-иному, под другим углом зрения. Как создается песня? Мгновенно, длительно? Ты производительный творец?
- Я никогда не задумывался об этом. Нет, конечно, я пишу скорее мало, чем много. Каждая песня – это какой-то этап жизни… Я никуда не тороплюсь. Никуда не спешу. То, что мне предназначено делать, я делаю. Вот и все.
- Так просто… Сложнее всего на свете – быть и остаться самим собой. Как ты переживаешь-переплываешь Москву? Мне кажется, этот город не для тебя, вдумчивого интроверта по натуре…
- Ты права, этот город не для меня. Главным образом потому, что в Москве на тебя со всех сторон наплывает очень агрессивная и чужеродная энергетика. И там надо двигаться очень быстро.
- В каком смысле? Бежать куда-то? Чтобы не опоздать? Быстро перемещаться по улицам?..
- Нет, я совсем не это имел в виду. Я говорю о том, что… чтобы уйти от чьего-то темного влияния, от вредного для тебя невидимого излучения – утомительной тусовки, психологической ловушки, ну, я не знаю чего, ты понимаешь, чего-то темного, нехорошего… от капкана, из которого потом не выберешься… и, наоборот, точно, в яблочко, попасть в хорошее, благоприятное для тебя место, ты должен уметь быстро ориентироваться в ситуации. И крайне быстро переместиться туда, где – твое, где тебя ждут, где ты впишешься в картину. Вот Москва такой город. Он провоцирует тебя на такое поведение. Ты научаешься быть ловким, быстрым… во всех смыслах. Хорошо это? Плохо? Не знаю. Знаю одно: я от этого очень устаю.
- Тем не менее это большая жизненная школа. Другой вопрос: нужно ли это тебе как художнику? Скорее всего, нет. И отдыхать, набираться сил ты приезжаешь в родной Нижний?
- Если хочешь, да. Но я не ставлю перед собой такой задачи: набраться сил. Моя сила всегда со мной. У меня в Нижнем родители, под Нижним – деревенский дом… Там я пишу. Просто – живу. Да я вообще просто живу: везде, куда бы ни закинула меня судьба.
- То есть, ты не ставил себе цель – покорить столицу своими песнями? Попал туда случайно?
- В жизни случая нет. И в жизни все – с виду – случай. Я не ставил себе никаких целей. Я просто жил, и у меня в жизни получилось вот так. А не иначе.
- У тебя есть своя публика в Москве? Она приходит на твои концерты, на твои спектакли?
- Публика? Я никогда не думал о публике – моя она или нет. Приходят люди, слушают тебя… Каждый уходит после концерта с чем-то в душе… с тем, что мне никогда не дано будет узнать.
- Меня потрясла одна из твоих новых работ – песня «Виноград». «Ночь успокоит и море, и сад… Вечным останется лишь виноград». Ночь – это ведь тьма, смерть? А виноград – плоды наших рук, нашего сердца, нашей любви? Виноград – вечный символ любви, опьянения ею… Хлеб и виноград – вечный ужин влюбленных… Прости, уж не знаю, это только мое восприятие, но я думаю, что во многих своих песнях ты поешь о жизни и смерти. И это есть твоя основная тема, твоя нота. Правда, она очень зашифрована, все время будто за кадром. Но, если вдуматься… Посмотри: и «Желтая пристань», и «Ветер по имени Чайка, и «В протоку синюю, алмазную…» – все это о нашем уходе, вернее, переходе в мир иной, и в то же время чувства мрачности, безвыходности нет, есть чувство посвящения, светлого прощания с этим миром – и любви к тому, неведомому… Это так?
- В какой-то степени. Мы все гости на этой земле. И я тоже гость. И все, что я пою, - это одна, разбитая на много песен, песня благодарности этому миру, что встретил и приютил меня. И я греюсь у этого очага и пою песню тому, чьи глаза смотрят на меня.
- Или – той…
- Или – той.
- Хотя, мне кажется, я чувствую это в твоих песнях, в их интонациях, что твоя большая любовь еще впереди…
- У всех нас в жизни что-то было. И есть. И любовь в том числе. И нам не дано знать масштабы того, что с нами происходит. За нас это сделает Бог… в свое время.
- Много ли ты ездишь по свету?
- Я бы не сказал. Бывают интересные поездки. Я не стремлюсь к гастролям как к таковым. И отдыху непременно за рубежом не стремлюсь. Мне важнее мои песни. Я могу петь их где угодно. Сидеть на одном месте и петь.
- Тебе не важен престиж города, зала?
- Наверное, нет. Может быть, это плохо. Но вообще-то я тайно честолюбив – люблю, когда много народу на концерт приходит! (Смеется). А вообще-то, если серьезно, рад любому слушателю. Каждая душа возьмет свое. Душа, которая погружается в музыку, становится иной. Она будто рождается заново. Омывается в водах музыки…
- В твоих песнях лейтмотивом, одним из повторяющихся образов присутствует вода, река. Я вижу перед собой Волгу, ее плесы, излучины… Особенно в «Желтой пристани»:
Желтая пристань с птичьим лицом…
Блещут огни на ее опереньи…
И в той песне, о которой мы с тобой уже говорили:
В протоку синюю, алмазную
Столкнул я лодку деревянную…
В свое имение отдельное
Плыву со снастью самодельною…
Какие руки были женские!
Какие вальсы были венские…
Всему земному и печальному
Я улыбаюсь и отчаливаю…
А река - вся река...
Река, река… Это река жизни, конечно. Она течет – и приходит момент, ты садишься в лодку, чтобы уплыть навсегда… плывешь и прощаешься с берегами, с пристанями, с городами на кручах, с лодчонками в тихих заводях… С женскими руками, что обвивали за шею тебя… Река – любимый образ?
- Любимый. Я же все-таки вырос на Волге. И она вольно или невольно врывается в песни, течет по ним, сквозь них. Еще любимый образ – небо. Небо и есть обиталище души.
- Одна из твоих последних песен так и называется – «Душа». И там много неба и воздуха. Значит, воздух и вода – любимые стихии?
- Я сам человек водной стихии по знаку Зодиака. И вода – это мое. Музыка сама напоминает текучую воду.
- «Бесконечная мелодия», вечная медленная сияющая река, жила в операх Вагнера, перетекала в новые модификации, изменяясь, извиваясь среди берегов сюжета – и не заканчиваясь никогда… Ты бы хотел, чтобы твоя музыка, твои песни, что ты пишешь и поешь, жили вечно?
- Мои песни – это мой способ жить. Их могу исполнить только я.
- Пока еще?
- Пока еще.
- Хотя в концерте ты в первом отделении пел песни тех, кого любишь ты – Булата Окуджавы, Юрия Визбора… Их же нет на свете – а другой певец поет их песни!..
- Они – не просто мои учителя. Я пою их песни потому, что они меня в большой степени сделали. Я стал самим собой благодаря их песням. И я, когда пою песни Окуджавы, не копирую его, не подражаю ему. Я пою свое чувство к нему, только и всего. Это мое жертвоприношение. Моя любовь.
- Я слышала, как песни Окуджавы исполняет Борис Гребенщиков. Вот ты их тоже поешь. Был огромный концерт памяти Окуджавы в Польше, в Кракове – там лучшие европейские певцы пели его песни… Значит, Мастер, и простившись с нами, живет! Разве это не жизнь песни? Значит, и твои песни тоже будут петь люди…
- Я же сказал: пока только я могу это сделать наиболее убедительно. А завтрашний день моей песни мне неведом.
- В иных твоих песнях очень сложные гармонии, сложная фактура, изощренная мелодия, насыщенная музыкальная ткань. А иные – просты, как хлеб, как вода в горсти… К чему тянешься ты сейчас как художник? К сложности или к простоте?
- Если образ требует сложной прописки – я и напишу его сложно. Если мелодия сама рвется из сердца, и я говорю о вечных и простых, как дыхание, вещах – тогда я и не напрягаюсь. Все рождается само собой. Все зависит от жизни образа – каков он. Например, песня «О, господин» – скорее философия в музыке. А столь понравившийся тебе «Виноград» – просто песня о жизни и любви. Хотя ведь это тоже философия.
- И все же лучшие твои песни – те, которые текут свободно, как река, и прозрачны, как чистое небо. Они много говорят сердцу. Бетховен сказал когда-то: «Настоящее искусство призвано идти от сердца к сердцу». Ты бы поспорил с Бетховеном?
- Зачем? Сама музыка – это биение сердца. Вспомни Окуджаву: «Каждый пишет, как он слышит; каждый слышит, как он дышит…» Мои песни – мое дыхание. Я счастлив, когда я пою.
- Не сомневаюсь, что твои слушатели, внимая музыке твоей, счастливы тоже.
УШЕДШИЕ ВДАЛЬ
Последний русский авангард. Валерий Алешин
Пчелы пляшут под баян. Юрий Гагарин
Старый город и его художник. Лев Шаболдин
"И смерть боится лишь того, кто смерти не боится". Мария Сухорукова
"Андрей Сахаров недаром мне родня". Владимир Першин
"Если бы ты видела живорыбный садок!.." Галина Пушкарева (Борисова)
ANESTESIA. Виктор Грязнов
"Афганистан еще ждет своей правды". Юрий Махалов
Свет с тьмой борется на фоне Ground Zero. Дмитрий Яновский
Явор - значит клен. Станислав Яворский
Птенцы под крылом Мельпомены. Татьяна Цыганкова
ИДУЩИЕ РЯДОМ
"Я буду петь с Нижегородским академическим оркестром рок-балладу "Аллилуйя". Вадим Демидов
"Счастье - видеть небо в глазах любимого человека". Нина Дюшкова
"На Руси обидеть убогого всегда считалось позором". Эдуард Житухин
Шекспир и голуби. Татьяна Журавлева
Змеиный напиток друидов. Ирина Сычева
"Я люблю цветы и травы, как людей!" Ирина Василь
"Я всегда созываю друзей на узбекский плов в День художника". Владимир Логинов
Дом в пути. Олег Рябов
Все на свете можно спеть. Евгений Павлов
"Щупальца Заратустры обвивают всю Евразию". Илья Смолин
"Волшебный цветок не умирает". Вера Тимченко
Художник - тоже артист. Алла Творогова
Империя цвета. Евгений Юсов
Кошка, которая гуляет сама по себе. Ольга Артюшина
Фантастика и реальность. Сергей Барсов
Магия романса. Галина Богатова
Русский экстрим. Андрей Черемисинов
"Драматургия - возлюбленная моя!" Михаил Христолюбов
"Произведение - это зеркало, оно отражает тебя". Антон Дедиков
Эдит Пиаф Большой Покровки. Наталья Елинская
Русь - Индия - Тибет. Владимир Мицкевич
Дать понять. Галина Филимонова
Мост между временами. Владимир Фуфачев
Высота. Дмитрий Гаврилов
Чаша искусства в нежных руках. Геля Деулина
Трудно быть современным. Вячеслав Головченко
"Пчела никогда не станет домашней!" Евгений Гринев
Реклама - двигатель искусства. Борис Холоденко
Чудо исчезнувшего времени. Александр Игонин
Жемчуг, яхонты и лалы. Вера Игонина
Портрет русского атташе в полный рост. Марина Калачева
Тростниковая флейта вечности. Эмиль Каракулян
Женщина великой эпохи. Альбертина Кессель
Европа на быке. Владимир Кокурин
Дети и живопись. Владимир Колесников
Книжный карнавал. Андрей Комаров
Красота запечатленная. Елена Мочкаева
Реванш нижегородской прозы. Михаил Крупин
"Я люблю свое время!" Наталья Квач
"Акты". Сергей Ледков
"За одну свою жизнь я прожил много жизней". Липа Грузман
"Мир спасет не красота, а осознание исторической миссии человечества". Александр Лурье
Моцарт, живопись и плавание. Елена Мальцева
Молодежь в искусстве. Артур Краснобаев и Катя Карт
Радость, чудный отблеск Рая. Наталия Панкова
"Кино? Отлично! Но фотография сильнее!" Николай Нестеренко
Пахарь арктических небес. Виктор Оноприенко
"Я всегда убегал из дома". Михаил Песин
Первобытные писаницы в современном исполнении. Константин Пьянов и Сергей Мишарин
Скульптор счастья. Николай Погорелов
Волшебство типографского станка. Игорь Преловский
"Я попросил у Путина амнистии для политзаключенных". Захар Прилепин
Древнее искусство любить воздух. Владимир Рекин
От актрисы до брэндмейкера. Екатерина Рощина
Золотой дракон в Нижнем Новгороде. Оксана Руль
Человек мира. Геннадий Рябов
"Душа актера всегда требует сцены". Сергей Самсонов
Домашний театр. Владимир Седов
"Я учился у художников искренности и любви к жизни". Александр Сериков
Путешествия. Валерий Шамшурин
"Серега поедет к Сереге!" Сергей Шестак
Нижний Кабацкий. Сергей Сорокин
"Во мне живет душа Марины Цветаевой". Ирина Сычева
"Падающего навзничь сразу убьют". Александр Федин
Город на ладони. Александр Худин
"Трагедий не люблю - птичку жалко". Павел Шаров
Поцелуй снайпера. Алик Якубович
Будущий профессор Гарварда. Борис Ярмахов
"Я улыбаюсь и отчаливаю". Юрий Цендровский
Я из Нижнего
© Copyright: Елена Крюкова, 2024
Свидетельство о публикации №224061401399
Свидетельство о публикации №224061401399
Рецензии
Очень интересно. Я пока до конца не дочитала, но мне понравился формат - крупный, большой размах. Спасибо, ещё вернусь дочитывать.
Елена Грозовская 16.09.2024 08:31 • Заявить о нарушении
Елена Грозовская 16.09.2024 08:31 • Заявить о нарушении
Спасибо, дорогая Елена! В любом интервью главное - написать портрет беседующего с тобой - посредством живой его речи. В ней будет явлено всё, чем человек живёт, дышит, о чём мечтает. Каков он и куда идёт...
Елена Крюкова 24.09.2024 22:56 Заявить о нарушении
Елена Крюкова 24.09.2024 22:56 Заявить о нарушении