24. Возьми меня с собой!

Шумная, блестящая придворная жизнь была не про Жуковского, лежала не в его характере. Он ей тяготился, ведь по природе был человеком камерного склада - любил тихую семейную жизнь, творчество, ценил теплые дружеские связи. Его стихия - это близкие, родные люди - это Протасовы, Воейковы, Мойеры..

В начале мая 1818 года Жуковский решил поехать в родные края, в Орловскую губернию. Побывал в Белеве, Мишенском, Долбине. Увиденное его тяжко поразило. В Мишенском он не нашел ни усадебного дома, ни прудов, ни близлежащих рощ... То-то Анна Петровна, которая теперь владела Мишенским, ничего не писала... Оказалось, что муж ее, американец Зонтаг, увез ее в Николаев, где он служил, а перед тем приказал разобрать дом и флигеля и сложить бревна в кучу, спустить пруды и срыть цветники. Перед отъездом же он продал часть леса — там до сих пор стучали топоры, падали дубы и сосны... Когда Жуковский прошел через парк, то увидел свою беседку - Грееву элегию, заросшую кустами и травой. Вспомнились строки из «Опустевшей деревни» Голдсмита, которую он переводил вот здесь, в этой самой беседке...

О родина моя, о сладость прежних лет!
О нивы, о поля, добычи запустенья!
О виды скорбные развалин, разрушенья! 

Все опустело! Нет больше его родины - нет Мишенского, пусто в Муратове, давным-давно чужие люди живут в его белевском доме над Окой, да и Авдотья Петровна Елагина не станет больше продавать имения и ехать с ним в Швейцарию... Нет для него теперь долбинского уголка... С тяжелым сердцем вернулся он в Москву. С удивлением почувствовал, что его тянет в Петербург!

В Петербурге Жуковский живет у Плещеева, в Коломне. Из Долбино пришли ящики с его книгами. С грустью разбирал их Жуковский, расставлял по полкам, это было последнее прости от преданной подруги Авдотьи Петровны Киреевской, теперь Елагиной. Жуковский занялся подготовкой пособий для уроков с великой княгиней. Он пишет Елагиной: «Пока не кончу начатых давно своих грамматических таблиц, которые скоро кончатся, — тогда гора свалится с плеч; я опять сделаюсь поэтом... вырвавшись из этих таблиц, как из клетки, скажу друзьям и поэзии: я ваш снова!»
В этом письме к родственнице Жуковский говорит последнее прости своим надеждам вернуться на родину. Возвращаться теперь некуда и не к кому, и он смиряется с происшедшим: «Не думайте, чтобы настоящее было дурно: я им доволен, — пишет Жуковский. — В моем теперешнем положении много жизни; и я нахожу его часто прекрасным, точно по мне. Одним словом, вообще не желаю перемены; и воспоминания прошедшего не иное что, как сон».

В октябре Жуковский и Карамзин были приняты в члены шишковской Российской Академии. Ни один «арзамасец» не взбунтовался, они понимали, что это был не союз с Шишковым, а официальное признание литературных заслуг поэта и писателя.

С Машей они обменивались письмами, но поначалу очень сдержанными. Маша пыталась наладить свою жизнь с мужем. Она занималась домашними делами, благотворительностью, помогала мужу с приемом больных на дому. Жизнь Мойера была расписана по минутам, на личную жизнь у него времени почти не оставалось.

Дом его был устроен на германско- европейский лад. Ничего от Мишенских, Долбиных. Ни широты и поэзии, ни распущенности барства. Порядок, труд, мещанское благополучие… — и серость.

С утра Мойер в университете, по больным. Маша работает дома, заходит «к маменьке». В третьем часу обедают, до трех Мойер спит, до четырех прием — дом наполняется разными людьми: мужчины и дамы, дети, купцы, мещане, чухонцы, бароны, графы. «Иному вырывает Мойер зуб, другому пишет рецепт, третьему вырезывает рак, четвертому прокалывает бельмо, и всякий кричит на разные голоса». Между 4–5 Мойер запирается у себя «в горнице», готовится к лекциям. «В пять сани готовы, и он едет в университет, а я ухожу в свою горницу». Тут Маша читает — по плану, сделанному еще в Муратове: рука Жуковского, все как и прежде. Где Жуковский, там тоже распорядок, в своем роде не хуже мойеровского. К этому Маша привыкла с детства. Часто приходит Саша, любимая Светлана, «бостон, пикет, фортепиано». Сестра Мойера наливает чай, стряпает кушанье и разговаривает. Мойер же приезжает в девять. В десять ужинают, в одиннадцать ложатся.

Соратник Жуковского по "Арзамасу" литератор Д.Н. Блудов, проездом в Лондон, побывал в Дерпте у Мойеров и написал о своих впечатлениях Жуковскому: «Я воображал ее прекраснее, но не мог вообразить лучше и милее...»

Вигель, ехавший в одной коляске с Блудовым, по-своему отозвался о Маше: «Разбирая черты ее, я находил даже, что она более дурна, но во всем существе ее, в голосе, во взгляде было нечто неизъяснимо-обворожительное. В ее улыбке не было ничего ни радостного, ни грустного, а что-то покорное. С большим умом и сведениями соединяла она необыкновенную скромность и смирение. Начиная с ее имени все было в ней просто, естественно и в то же время восхитительно. Других женщин, которые нравятся, кажется, так взял бы да и расцеловал, а находясь с такими, как она, в сердечном умилении все хочется пасть к ногам их. Ну, точно она была как будто не от мира сего».
Составил Вигель свои впечатления и о супружеской жизни Мойеров: "Смотреть на сей неравный союз было мне нестерпимо; эту кантату, эту элегию, никак не умел я приладить к холодной диссертации. Глядя на госпожу Мойер, так я рассуждал сам с собой, кто бы не был осчастливлен ее рукой? И как ни один из молодых русских дворян не искал ее?"

В начале апреля 1819 года Жуковский приехал в Дерпт. Снова встретил он свою Машу. Она была приветлива, ласкова, добра, работяща. Маша рисовала, читала, шила, варила, хлопотала по дому, рубила капусту для соленья, помогала бедным, воспитывала у себя дома двух или трех сирот; стала изучать повивальное искусство. Даже, то ли в шутку, то ли всерьез, заявляла: «Как жаль теперь того времени, которое потеряла за пюпитрами и фортепиано! лучше бы было варить мыло и стряпать паштет». Однако на столе у нее были те же Фенелон, Массильон и Жанлис... И стихи Жуковского.

Маша потеряла все. С Мойером, прекрасным человеком, ей жилось спокойно, но и только. Счастья не было. Она отдавала всем все, ради счастья всех, чего-то требовавших от нее. И вот осталась без родины, без любимого, без будущего.

О приехавшем Жуковском писала: «Я стала еще счастливее с тех пор, как он еще раз благословил мое счастие... Его пребывание здесь много сделало мне добра: оно подкрепило все хорошее в сердце и дало снова сил на будущее».

Это была грустная встреча. Были добрые семейные беседы, чтение стихов и даже шутки. Жуковский собирал и упаковывал последние свои книги, остававшиеся у Екатерины Афанасьевны, пропадал в университете, в библиотеке, много гулял один. Когда случалось на минуту остаться им с Машей вдвоем, жестокое смятение нападало на них, они видели в глазах друг друга тоску, окончательную погибель «веселого вместе»... У Маши подгибались ноги, и она всеми усилиями старалась не упасть... Хотелось отчаянно, как ребенку, залиться плачем и закричать: «Жуковский! Возьми меня с собой».

Жуковский слышал этот крик сердца... Он уехал. Маша писала ему вдогонку: «Друг мой, тебе обязана прошедшим и настоящим хорошим... Я никогда не любила тебя так хорошо, как теперь... Мне все еще кажется, что воспоминание обо мне тебе так же нужно, как мне о тебе..." Уговаривала его: "Дурачок, когда так много воспоминаний общих, то прошедшее — друг вечный. Сих уз не разрушит могила...»

За то, что Маша «не устояла», вышла замуж, окончательно лишив счастья Жуковского, многие отвернулись от нее: дядя Павел Иванович Протасов с супругой, двоюродная сестра Авдотья Петровна Елагина, покойная Анна Ивановна Плещеева... Авдотья Петровна рвала ей сердце сухими, сдержанными письмами и вообще писала редко — Маша взывала к ней со всей силой прежней дружбы — «я все та же!».

И сама уже многие свои письма оставляла неотправленными. Одиночество охватывало ее холодом. Сестра Саша собиралась покинуть Дерпт. «Она расстроила опять здесь свое здоровье, муж ее расстроил дела, и она уезжает... Проходили целые недели, и мы не видались ни разу... Она увезет последнее счастие...»
Иллюстрация: Дерпт. Дом горожанина.