29. Смерть Маши

В конце февраля Саша Воейкова решила поехать к сестре, чтобы находиться при ее родах. Жуковский взял неделю отпуска, и 25 февраля они прибыли в Дерпт. Прошла неделя, началась вторая. Отпуск его кончился, и 8 марта он решил возвращаться. «Было поздно, — рассказывал он Елагиной. — Долго ждал лошадей, всех клонил сон. Я сказал им, чтобы разошлись, что я засну сам. Маша пошла наверх с мужем. Сашу я проводил до ее дома... Возвратясь, проводил Машу до ее горницы; они взяли с меня слово разбудить их в минуту отъезда. И я заснул. Через полчаса все готово к отъезду. Встаю, подхожу к ее лестнице, думаю — идти ли, хотел даже не идти, но пошел. Она спала, но мой приход ее разбудил; хотела встать, но я ее удержал. Мы простились; она просила, чтоб я ее перекрестил, и спрятала лицо в подушку...» Жуковский спустился вниз, вышел из дома, влез в кибитку. Кони понеслись по петербургской дороге, мимо кладбища.

Саша столько же ехала к сестре, сколько и бежала от восторженного поклонника Александра Тургенева, совершенно потерявшего голову, когда она перестала принимать его. Она со стыдом вспоминала сцену, которую он устроил ей у Карамзиных. Он со слезами на глазах упрекал ее в холодности, даже в предательстве... Ей было жаль его. Она почти любила его, но эта выходка при людях ее испугала и охладила... Тургенев не мог примириться с назревшим так быстро разрывом. А Жуковский, старый друг Жуковский, повторял ему одно и то же — чтоб он нашел в себе силы подавить эту страсть (тогда возможна будет дружба). Вернувшись из Дерпта, Жуковский получил от Тургенева письмо, в котором тот упрекал его в «преступлении против совести, любви и дружбы», так как способствовал разрушению счастья Светланы (счастья с ним, с Тургеневым). «Проси у нее прощения; я знаю, что она, при всей ангельской доброте своей, не всегда прощать умеет... Для приличия будем по-прежнему встречаться при других и у тебя. Там, где содействие наше нужно будет для других — мы не переменимся. Прости навеки».

Двух дней не прошло — вдруг известие Жуковскому о смерти Маши. «Я опять на той же дороге, по которой мы вместе с Сашей ехали на свидание радостное... Ее могила — наш алтарь веры, недалеко от дороги, и ее первую посетил я, — рассказывает Жуковский Елагиной. — Покой божественный, но непостижимый и повергающий в отчаяние. Ничто не изменяется при моем приближении: вот встреча Маши! Но право, в небе, которое было ясно, было что-то живое. Я смотрел на небо другими глазами; это было милое, утешительное, Машино небо». Вместе с ней был похоронен младенец, мальчик, родившийся мертвым. Потом Жуковский слушал рассказы о том, как она умирала («Боже мой! А меня не было!»). «Теперь мы плачем все вместе, — пишет Жуковский. — Это не утешает, это ничего не изменит. Хотелось бы найти какой-нибудь исход, мысленно даже пытаешься найти его, но снова сознаешь, что это бесполезно, что все кончено, и снова льются слезы».

Жуковский в одном из писем рассказывал: «Но не пережить родин своих было ей назначено, и ничто не должно было ее спасти. В субботу 17-го марта она почувствовала приближение решительной минуты. Ребенок родился мёртвый, мальчик. Она потеряла память, пришла через несколько времени в себя; но силы истощились, и через полчаса все кончилось!» Говорят, что перед смертью она звала его.

И сохранилось ее письмо Жуковскому, написанное незадолго до смерти: «Сейчас, когда я шлю тебе мое письмо из могилы, я могу также явить тебе моё сердце таким, каким оно было, никого не оскорбляя. Друг мой! Привязанность, которую я питала к тебе и которая покинет меня лишь вместе с жизнью, украсила все мое существование, не нанося вреда моим обязанностям, которые я на себя наложила. Любить тебя означало любить эти обязанности. Я любила моего доброго мужа так, как только возможно любить столь доброе и добродетельное существо, но к тебе относилось любое наслаждение чувством, каждая благородная мысль, каждое воспоминание - одним словом, все, что приближало меня к Богу, и именно таким чувством я преисполнена в это мгновение».

Весь Дерпт пришел проводить ее — молодые и старые; пришли и студенты толпой, с цветами... Три дня Мойер, Саша, Жуковский сажали молодые деревца возле могилы. «Первый весенний вечер нынешнего года, прекрасный, тихий, провел я на ее гробе, — писал Жуковский. — Солнце светило на него так спокойно. В поле играл рог. Была тишина удивительная... Поэзия жизни была она. Но после письма ее чувствую, что она же будет снова поэзиею жизни».

У Маши были предчувствия. На ее могиле Жуковскому передали письмо:
«Друг мой! — писала ему Маша. — Это письмо получишь ты тогда, когда меня подле вас не будет, но когда я еще ближе буду к вам душою. Тебе обязана я самым живейшим счастьем, которое только ощущала!.. Жизнь моя была наисчастливейшая... И все, что ни было хорошего, — все было твоя работа... Сколько вещей должна я была обожать только внутри сердца, — знай, что я все чувствовала и все ценила. Теперь — прощай!»

После смерти Маши в ее портфеле нашли стихи Жуковского, которые она всегда носила с собой:
К НЕЙ
Имя где для тебя?
Не сильно смертных искусство
Выразить прелесть твою!
Лиры нет для тебя!
Что песни? Отзыв неверный
Поздней молвы об тебе!
Если б сердце могло быть
Им слышно, каждое чувство
Было бы гимном тебе!
Прелесть жизни твоей,
Сей образ чистый, священный,
В сердце, как тайну, ношу.
Я могу лишь любить,
Сказать же, как ты любима,
Может лишь вечность одна!

В Дерпте прожил Жуковский до конца апреля...
Вскоре написал стихотворение - как бы надгробный памятник своей любимой Маше:
   
   Ты предо мною
   Стояла тихо;
   Твой взор унылый
   Был полон чувств
   Он мне напомнил
   О милом прошлом;
   Он был последний
   На здешнем свете.
   Ты удалилась,
   Как тихий ангел;
   Твоя могила,
   Как рай спокойна.
   Там все земные
   Воспоминанья;
   Там все святые
   О небе мысли.
   Звезды небес!
   Тихая ночь!..
   
Стихи будто оборваны. Не о чем больше говорить. Только сидеть и плакать.

Иллюстрация: на заднем плане-  чугунный крест с бронзовым барельефным Распятием на могиле Маши Мойер.