30. Светя другим, сгораю сам..

Жуковский затаился. Продолжал внешне быть самим собой, все делал, исполнял, как полагается, в обществе даже бывал оживлен и шутлив. Внутренне же менялся. Как бы отходил от себя былого, от Жуковского-поэта. Не знал еще каким станет, но чувствовал, что нечто уже ушло безвозвратно:
   
   Бывалых нет в душе видений
   И голос арфы замолчал.
   
Вернется ли к нему муза поэзии, и когда? Неизвестно. Но пока что - молчание, тишина.

1823 год для Жуковского полусон и неяркость. Летние месяцы Жуковский обыкновенно проводил вместе с двором либо в Павловске, либо в Царском Селе, а зиму - в столице. Всякий раз, когда только он мог отлучиться от своих занятий при дворе, он спешил уехать на могилу Марии Андреевны, к своему "алтарю". На могиле Маши Жуковский поставил чугунный крест с бронзовым барельефным Распятием. Что особенно Маша любила в Евангелии, то теперь осеняло ее - на могильной же плите вылито: "Да не смущается сердце ваше..." (Иоанн, 14, 1) и "Приидите ко Мне вси труждающиеся..." (Матф., 11, 28).

Много лет, приезжая в Дерпт, Жуковский прежде всего отправлялся поклониться этой могиле, которая находилась на русском кладбище, вправо от почтовой дороги; возвращаясь из Дерпта в Петербург, он останавливался тут на прощание с могилою. Во все время пребывания своего в Дерпте он каждый день, один или в сопровождении родных и детей, посещал это для него святое место; даже зимою.

Он нарисовал и заказал много картин, представляющих Машину могилу, но преимущество отдавал одной. Она представляла могильный холм в зимней обстановке; на свежем снегу видны следы; мужская фигура в плаще сидит у памятника. Эту картину он повесил рядом с портретом Маши над своим письменным столом. Рядом с Машей он мечтал быть похоронен и сам, когда придет к тому время. Но его надежда не сбылась!

После смерти Маши, все больше Жуковский отходил от мечтаний о личной жизни и все обычнее для него становилось за кого-нибудь хлопотать, кого-нибудь опекать, устраивать в жизни. Пушкин еще в 20-м году через это прошел (и не раз предстояло еще проходить). Теперь очередь была за Батюшковым.

С Батюшковым Жуковский дружил давно. Еще в 1812 году, в мае, описывал ему в стихах собственную усадебку в Муратово, цветы перед домом, пруд, и купальню. Изящный, тонкий поэт был Батюшков, в молодые свои годы считался певцом счастья, вина, языческого благодушия. И как Жуковский стал для Пушкина предтечей: от него тоже взял каплю нектара Пушкин.

В 1818 году, при содействии Жуковского, он получил назначение в Неаполь, в русское посольство - и уехал. В это время написал "Торквато Тассо", но уж мало радости звучало в пении его. Любил Италию, переводил Петрарку и казалось бы, в посольстве, с Неаполем, Везувием перед глазами, жить да благословлять Господа.
Но его постепенно сражал психический недуг - тяжелая душевная наследственность.
В мае 1824 года Жуковский повез Батюшкова в Дерпт, к тамошним друзьям-врачам. Те посоветовали отправить его в Дрезден, в известную лечебницу Зонненштейна. Так и сделали. Все сделали наилучше, со вниманием и любовью, Батюшкова устроили, но судьба его оказалась печальной - долгие годы неизлечимого безумия.

Жуковский пишет Авдотье Петровне: "Я еще раз был в Дерпте, эта дорога обратилась для меня в дорогу печали. Зачем я ездил? Возить сумасшедшего Батюшкова, чтоб отдать его в Дерпте на руки докторские. Но в Дерпте это не удалось, и я отправил его оттуда в Дрезден, в зонненштейнскую больницу. Уже получил оттуда письмо. Он, слава Богу, на месте! Но будет ли спасен его рассудок? Это уже дело Провидения. В ту минуту, когда он отправился в один конец, а я в другой, то есть назад в Петербург, я остановился на могиле Маши: чувство, с каким я взглянул на ее тихий, цветущий гроб, тогда было утешительным, усмиряющим чувством. Над ее могилою небесная тишина! Мы провели с Мойером усладительный час на этом райском месте. Когда-то повидаться на нем с вами? Посылаю вам его рисунок; все, что мы посадили, цветы и деревья, принялось, цветет и благоухает".

Смерть Маши потрясла двоюродную сестру Авдотью Петровну Елагину. Жуковский сколько мог утешал ее, и конечно излагал свою в тяжких испытаниях выношенную мысль "жить можно и без счастья". Он ей писал: «Страдание — так, но жить не для счастья — в этом великое, божественное утешение, — пишет ей Жуковский. — Жизнь для души — не тот достиг до ее цели, кто много имел в ней, но тот, кто много страдал и был достоин своего страдания... Ради этого страдания, возвышающего душу, не предавайтесь унынию, уважайте жизнь, единственный источник того добра, которым вы так богаты. Маша для нас существует. Прошедшее не умирает».

И так уж выходило, что все страдающее тянулось к нему. Отчаянное письмо прислал Жуковскому Кюхельбекер, с которым еще в 1817 году познакомил его Гнедич «Ребенком я изучал его стихотворения: они согревали мое сердце, питали воображение... И он полюбил меня, он удостоил меня своей дружбы», — вспоминал о Жуковском Кюхельбекер. Он был в кризисном состоянии, думал о самоубийстве.

Ответ Жуковского: «Те мысли, которыми вы наполнены, весьма свойственны человеку с чувством и воображением; но вы любите питать их — я этого не оправдываю! Такого рода расположение недостойно человека. По какому праву браните вы жизнь и почитаете себе позволенным с нею расстаться!.. Составьте себе характер, составьте себе твердые правила, понятия ясные; если вы несчастны, боритесь твердо с несчастьем, не падайте — вот в чем достоинство человека!.. Как ваш духовный отец, требую, чтоб вы покаялись и перестали находить высокое в унизительном. Вы созданы быть добрым, следовательно, должны любить и уважать жизнь, как бы она в иные минуты ни терзала... Вы богаты прекрасным дарованием, имеете прекрасное сердце. Это — материалы если не для счастия, то для хорошей жизни».

Кюхельбекер прекрасно знал, что эта философия мужества в страданиях и уважения к жизни дорого далась Жуковскому. Поэтому он Жуковскому и поверил. В 1823 году, закончив поэму «Кассандра», изумительную по красоте стиха, Кюхельбекер предпослал ей стихотворное посвящение своему духовному отцу.

Когда великая княгиня Александра Федоровна, ученица Жуковского пожелала ознакомиться с русской литературой самого последнего времени, он составил записку, в которой явственно проступает второй план, — Жуковский настойчиво обращает внимание великой княгини на тех литераторов, которые требовали поддержки: это Пушкин, Баратынский, Козлов. Ссыльного Пушкина, чуть ли не личного врага самого царя, Жуковский смело и спокойно называл «прекрасной надеждой России» и говорил, что он уже стоит «наряду с лучшими русскими поэтами» и «начинает чувствовать свое достоинство и выбирает путь верный». Жуковский пытается влиять на мнение двора о Пушкине и готовил почву для возвращения его в Петербург.

Вообще для Пушкина Жуковский сделал неизмеримо много. Закономерен вопрос, а смог бы стать великим русским поэтом Пушкин, если бы не та огромная и всесторонняя поддержка, которую в течение жизни он постоянно ощущал от своего "доброго ангела" Жуковского? Но ответ на этот вопрос в следующей главе.

Между тем продолжались литературные вечера у Воейковых. Гнедич читал там отрывки из «Илиады». Лев Пушкин новую поэму брата — «Цыганы». Козлов — «Чернеца», который уже печатался. «Чернец» захватил всех — им восторгались Вяземский, Пушкин, Баратынский, Зинаида Волконская, Крылов, Уваров, Алексей Перовский. «Мой дорогой, твой «Чернец» совершенство от начала до конца. Кое-что надо поправить, что мы сделаем вместе», — писал в январе 1825 года Козлову Жуковский. «Чернец» вышел в этом году двумя изданиями. А в конце февраля Светлана уехала в Дерпт и литературные собрания перенеслись к Козлову.
Иллюстрация. Жуковский, 20-е годы.