Бюргеншток. Одри Хепберн

Ну и пусть билет первого класса дороже, зато как царственно выплывает полуостров, когда сидишь на верхней палубе! Интересно, был ли Бюргешток до Одри Хепберн? И какой была бы Хепберн без Бюргенштока?  Нигде не возникало у нее такого чувства умиротворения и покоя, как на горе над Люцернским озером. Десять лет вместе – целая эпоха, и в эти годы столько всего происходило! Первый муж, первый сын, Наташа Ростова в «Войне и мире», «Завтрак у Тифани» вместо Мерлин Монро, миллионный гонорар за «Мою прекрасная леди».  И еще много фильмов, и много историй – настоящих и выдуманных.

Выжитая, как лимон, появлялась в шале на Бюргенштоке Одри Хепберн: она всегда считала актерский труд очень тяжелой, изматывающей работой. Она полностью выкладывалась, старалась заслужить тот успех, который свалился на нее рано и неожиданно: лучшая актриса сезона на Бродвее, Британская премия киноисскуств и разные другие, не такие важные, но главное - «Оскар» за роль в «Римских каникулах». Фильм делался под Грегори Пека, он уже был знаменит, но он просил поставить ее имя в титрах крупным шрифтом: знал, что позолоченная статуэтка, награда киномира, достанется ей. Одри была еще очень молода, двадцать с небольшим, и она назвала это неожиданнее признание вещью, подаренной ребенку на вырост – ей еще расти и расти. Считала ли она, что блестящая карьера самой оплачиваемой в мире актрисы (не взявшей ни одного урока актерского мастерства!) была предопределена судьбой? Нет, ее внутренней потребностью много работать.
 
После исполнения главной роли в пьесе «Ундина» - нимфы, сердце которой разбивается о странствующего рыцаря  в латах - восхитительная мисс Хепберн была истощена настолько, что дала себе обещание  (и она его сдержала) больше никогда не выступать на сцене. Тогда в Нью-Йорке она пережила настоящий нервный срыв, от которого смогла оправиться только в Швейцарии. Впрочем, дело было не только в работе, но и в очень непростых отношениях с визави в пьесе - Мелом Феррером, он же рыцарь Ганс. Так иногда случается: актер и актриса влюбляются на сцене или в кино, когда они чувствуют персонаж, как самого себя, и больше не различают «я» и заученные строки драматурга, реальность и виртуальность. Одри таяла, врач осматривал ее после каждого спектакля, а у нее возобновлялись приступы астмы. И худоба, и удушье достались Одри от войны. Муку делали из луковиц тюльпанов, выкапывая их из-под земли голландской, а однажды Одри отсиживалась в подвале соседнего дома чуть ли не месяц – пряталась от нацистов.

Под строжайшим медицинским присмотром, без посетителей, репортеров и телефонных звонков, Хепберн неделю провела в Гштааде: Мелу казалось, что одиночество и волшебный швейцарский воздух пойдут ей на пользу. Но совершенно неожиданно в небольшом курортном городке она повсюду  сталкивается с ролью, той, которая мешает ей быть самой собой: в витринах магазинов и сувенирных лавках стоят ее портреты, и даже в кинотеатре идет «тот самый фильм». Принцесса из «Римских каникул» бежит от книксенов и политесов королевского двора, они жмут ей ногу, как туфелька в первом кадре фильма, ей хочется живого и непосредственного общения с urbis et orbis, с городом и миром. Но от славы трудно укрыться - и героине, и исполнительнице этой роли: когда поклонники и папарацци узнают, что Хепберн в Гштааде, она уезжает на Бюргеншток.

Было лето в середине пятидесятых. Биографы не пишут, как актриса забралась на гору в Центральной Швейцарии, но нет ничего более прекрасного, чем подъехать к подножию полуострова на белом пароходе. Дымка жаркого дня растушует четкий силуэт Альп и добавит пастель, придавая скалам мистичность бёклинских картин. Кораблик с флагом причалит к пристани, прогудит слоном и скроется в одной из складок озера, раздавленных в допотопные времена ледником. Антикварный свежевыкрашенный вагончик, слегка поскрипывая, вытянет гостей и их поклажу на верхушку. Приезжайте сюда лет через сто — сто пятьдесят, и, уверяю вас, ни фуникулер, ни золотые буквы «B;rgenstockbahn» ничуть не поблекнут, потому что если и есть постоянство от мира сего, то оно где-то здесь, в Швейцарии.
 
Пара гостиниц в викторианском стиле - остатки прежней роскоши - и несколько шале, огороженных высоким забором. Фельзенвег – дорожка над скалистым склоном, над обрывом к озеру, ведет к металлической конструкции и встроенному в нее лифту, кстати, самому высокому наружному лифту в Европе.  Несколько бедных ферм и пасущиеся на альпийских лугах рогатые бежевые коровы. И церквушка какого-то далекого века - белая, неприметная, одним словом, - протестантская. Вот и весь Бюргеншток. Возможно, приехав сюда в тот июльский день, Одри Хепберн приняла одно из самых серьезных решений своей жизни: дочь голландской баронессы и британского подданного навсегда осталась жить в Швейцарии. В этой стране никогда не будет войны, говорила она.

Мисс Хепберн была слишком требовательна к себе: несовершенство собственной игры порой вызывало у нее злость, разочарование, депрессии.  Уверенности в себе хватало с точностью на один фильм, потом наступал страх, что она не сможет оправдать ожидания. Но этой глади воды, этому причудливому изгибу озера, образовавшему полуостров, и огонькам, зажигавшимся на берегу, и скалам у ее ног, - им всем она была совершенно безразлична. И ей это нравилось. Иногда она днями не выходила на улицу. Она грызла ногти, пачками курила сигареты и плакала без причины. Читала. Смотрела в окно. Иногда спала сутками, но сон не приносил ей облегчение, потому что следующие 24 часа она не могла заснуть. Выгуливала скотч терьера по имени Фэймос. Играла в шахматы. Смотрела в окно.

Хепберн и в голову не могло прийти, что ее назовут самой красивой женщиной 20 века. Высокая, как жердь, костлявая и плоская, она жутко комплексовала из-за своей внешности, в юности считала себя уродливой и не верила, что кому-нибудь придет в голову на ней жениться. Но еще в Нью-Йорке Мел Феррер сделал ей предложение, и как только она оправилась от депрессии, на горизонте Бюргенштока появился жених. В часовенке, под шум осеннего дождя, прошла короткая протестантская церемония на французском. На свадьбу были приглашены только близкие и друзья, баронесса фон Хеемстра плакала, выдавая единственную дочь, а Грегори Пек слал тысячу экскьюзов - жесткий график киносъемок не позволил ему приехать в Швейцарию. На невесте был венок из белых цветов, длинные, выше локтя перчатки и белое платье от Пьера Бальманна, сшитое из тонкого шелка органди, с высоким стоячим воротником. Пятнадцать лет спустя в мэрии городка Морж под Лозанной Одри великолепно выглядела в костюме из розового джерси от Юбера де Живанши – это был ее второй свадебный наряд. Немного было в ее жизни людей, которых она любила бы сильнее французского кутюрье. Трудно сказать, слепил ли он из Хепберн икону стиля или она из него – знаменитого художника высокой моды, но актриса говорила, что зависит от Живанши примерно так же, как американки от своих психиатров.
 
Как-то Одри Хепберн, когда она играла нимфу Ундину на Бродвее, спросили, где бы ей хотелось жить постоянно. Квартира в Лондоне и Нью-Йорке, если позволит гонорар, поездки в Рим и Париж, и недвижимость в какой-нибудь глухомани. Впрочем, если окажется, что ее избранник из Тимбукту, то именно Тимбукту  станет той сценой, на которой она сыграет саму себя. В переводе на русский - с милым и в шалаше рай. Хепберн чувствовала себя очень незащищенной, домом и семьей она строила крепость, чтобы отгородиться от внутренних страхов. Кто же знал, что крепость окажется фанерной перегородкой, и оба брака, как и у ее матери, закончатся разводом? И еще все эти невыношенные дети, нерожденные младенцы – каждый выкидыш, как смерть внутри тебя, только умираешь не целиком, а по частям.
 
В путешествиях и во время съемок дом заменяли чемоданы. Сколько? Пятьдесят. Ферреры селились в гостинице, и тут же вызывался коридорный и администратор, из сюита выносились все чужое, и, как в волшебной сказке, появлялись картины, книги, канделябры, цветочные вазы, проигрыватель и пластинки, пепельницы, лампы, подушки, фарфоровый сервиз. Не говоря уже о нарядах – Живанши актриса продвигала не только в фильмах, но она носила одежду и духи, им созданные, и в настоящей жизни. “Linterdit“, или «Запрещаю» назвал маэстро «от кутюр» свой первый парфюм, посвятив его Хепберн. Все вещи были подписаны Одри и с точностью и аккуратностью вносились в список – не приведи Господь, Мелу захочется надеть голубую рубашку в белую полосочку, а она запамятует, куда укладывала ее полгода назад.
 
Опустошение наступало сразу же после съемок, и при первых же симптомах расстройства Мел Феррер привозил жену в деревянный домик над фьордами Люцернского озера. Швейцарский крестьянский дом, в идеале - на фоне Альп, обычно называется шале. Очень общее понятие, и даже трудно себе представить, как под одной крышей уживается столько разных архитектурных стилей, но все же что-то общее у них есть, иначе бы при звукосочетании «шале» не возникала бы определенная картинка, непременно романтическая. Деревянный домик в лесу, в горах или на берегу озера, с покатой выступающей кровлей, высоким каменным фундаментом, но в остальном шале – деревянный, дерево обычно темное, выжженное солнцем, и жилище так гармонично вписывается в ландшафт, как ветка крепится к стволу. В нем много окон, человек и природа разделены прозрачной, почти невидимой материей, и поэтому два-три столетия назад, когда это слово входило в употребление, оно содержало в себе скорее какое-то определенное мироощущение, воспоминание об идиллии пастушьей жизни, нежели просто сухие архитектурные детали.

Арендованное шале Одри и Мел, в отличие от их соседей по Бюргенштоку Карло Понти с Софи Лорен , оставивших обстановку хозяев неизмененной, обустроили по-своему.  Мебель крестьянско-швейцарского стиля хорошо сочеталась с современной, на стенах висела коллекция картин - их собирала Одри. Они подписали договор об аренде трехэтажной «Бетании» на десять лет, при этом им ставилось одно условие: хотя бы раз в год супруги должны пожить в шале, тогда они получат ПМЖ в кантоне Нидвальден. Ферреры на этом неплохо заработали: если бы Мелу пришлось платить налоги в Америке, а Одри в Британии, с гонораров им бы досталось сумма чисто символическая – процентов десять.
 
В середине шестидесятых Одри Хепберн купила двухсотлетний фермерский дом в деревне Толошеназ-сюр-Морж - между Лозанной и Женевой. Впервые она увидела его весной - как раз цвели фруктовые деревья, холмы над Женевским озером покрывали виноградные лозы, крестьяне вывели скот на пастбище. Вокруг - тишина и покой, да и дом к тому же назывался «Ла Пэсибль» - «Безмятежный». Она влюбилась в него сразу и осталась в нем навсегда, в ее первом и единственном собственном доме. На Рождество перед ее смертью - оно выдалось холодным, но солнечным - с Хепберн была ее семья и близкие друзья, в гости в «Ла Пэсибль» приехал Живанши. Тогда она уже не могла есть и практически не двигалась – весь вечер была прикована к дивану с накидкой из верблюжьей шерсти. Одри попросила Живанши вынуть из шкафа синее пальто («подарок на праздник, синий тебе так к лицу»), которое он вечером того же дня накинул на плечи, когда вылетал в Париж весь в слезах. А Хепберн сказала, что это было самой счастливое Рождество в ее жизни.