Самара

Безымянка - родная  креминальная сестра послевоенной Марьиной Рощи и Одесской Молдаванки.

           1.Воровская романтика рабочих окраин.
           2.Потерянное поколение.   
           3.Первая успешная гендерная революция в России. 
               
                Конец ноября 1953 года. С истинно флотским мужским севастопольским духом я прибыл в 13 лет в город Куйбышев (Самара), на берега великой русской реки Волги. Город оказался раза в четыре больше, чем Севастополь. Я был севастопольским пацаном, что много значило в то время. Все жители страны отдавали должное уважение городу морской славы,  и часть этого тёплого отношения доставалась мне как бы авансом. И я очень не хотел поколебать эту веру в меня и Севастополь в глазах моих новых товарищей-волжан. А способов доказать твёрдость своего характера оказалось более, чем достаточно. Но я этого пока не знал. Как сразу выяснилось, огромный промышленный район Безымянка в истории советского уголовного розыска по борьбе с бандитизмом и воровством был аналогом Московской Марьиной Рощи, Одесской Молдаванки и пригородов Ростова-папы, об уголовной истории которых до сих пор снимают фильмы.
                Наша семья: папа, мама и трое детей - каким-то чудом для того времени после трёхмесячного пребывания в военной гостинице получила двухкомнатную служебную квартиру в коммуналке на шесть семей, с длинным и широким коридором, обвешанным старыми велосипедами, лоханками, заставленным сундуками и ящиками. Кухня на всех одна и туалет на 24 человека. Вокруг нещадно дымили трубы десятков заводов. В том числе и знаменитого авиационного, давшего в войну огромное количество самолётов для фронта.
                Недалеко от нашего двора находились две школы-десятилетки: мужская и женская. В те годы школьное образование было раздельным. Ученики этих школ практически друг с другом не общались. Мы, конечно,постоянно задевали девочек по дороге в школу, на ледовых катках, на санных спусках, но грубо никогда не обижали. Ведь среди них были и наши сёстры, и девочки из наших дворов. У нас был свой мир интересов, а у них - свой, нам малопонятный и неинтересный. Никаких совместных мероприятий с женской школой не проводилось. Нам они кололи глаза своими аккуратными фартучками, белыми воротничками и манжетами. Всё это казалось прямым укором нашему внешнему виду. В наших больших дворах мы, конечно, с девочками общались, но в свои компании их никогда не принимали. Свои, часто грубые, развлечения с ними не разделяли. И в наши замыслы их никогда не посвящали. Не принято это было тогда. Так во дворах и на улицах отдельно существовали как бы два разных мира подростков со своими правилами и уставами.
                Наш самарский послевоенный подростковый мир был довольно груб, жесток и руководствовался безжалостными правилами уголовной среды, доминировавшими в эти годы в городских промышленных районах и на окраинах больших городов. Это было время разгула уголовной преступности, с которой не справлялись даже в столице. Всем правила блатная городская романтика, и детские колонии постоянно пополнялись оболваненной молодёжью. Мне, приехавшему из Севастополя, было дико видеть такую уголовщину без берегов. На главной базе Черноморского флота с таким безобразием покончили бы мгновенно. Лёгкий приблатнённый налёт имелся, конечно, и в Крыму, но он никогда не превалировал, а был лишь лёгким налётом "моды". В Самаре же законы улицы были незыблемы и священны. Их ясные, жёсткие и непреложные требования выступали неписанным кодексом поведения. Надо всё же честно признать, что некоторые из этих понятий были справедливыми и даже благородными. Нарушать эти правила было просто немыслимо. За трусость, обман, стукачество, подхалимаж, неверность данному слову, жестокость, проявленную к женщине, девушке, ребёнку, калекам - следовало серьёзное наказание. В наших подростковых, молодёжных неформальных братствах никогда не было ни насилия, ни принуждения. Любой из нас абсолютно добровольно принимал или не принимал предложенный кодекс поведения. То есть, в те времена не было, как сейчас выражаются, беспредела. Я думаю, что это и привлекало большинство подростков в блатную среду. Иногда для решения сложных вопросов нарушения отношений, возникающих между группировками, привлекался даже смотрящий района, местный уголовный авторитет. Умно и хитро вербуя будущую воровскую смену из подростков, авторитет всегда уважительно и внимательно, подчёркнуто справедливо решал вопросы. В самых жестоких драках с братвой из других районов или улиц даже в минуты крайнего ожесточения не били ногами упавших, не добивали их. Не применяли хитро и подло заточки, цепи, кастеты, ножи. И не нападали толпой на одного. Это, как и многое другое, считалось"западло" и жестоко пресекалось. Были, конечно, в каждом классе ребята, не входящие в уличные группировки. Обычно это были дети партийных и хозяйственных руководителей, местных чиновников или редкие личности, зацикленные с детства на разных хобби: музыка, шахматы, авиадело и т.д. Сейчас таких ребят называют ботаны. Над ними беззлобно насмехались, но не давили, ни к чему не принуждали, но и не защищали. Они были как бы сами по себе. А в сороковые-пятидесятые годы спокойно просуществовать в детской и подростковой уличной среде без защиты (крыши) было почти невозможно. Мощная, очень сплочённая, организованная, материально обеспеченная воровская среда со своими авторитетами никогда не являлась  добрым Дедом Морозом с даровыми подарками. Она терпеливо воспитывала и формировала себе смену, учила и готовила кадры для уголовной среды, выбирая самых способных, смелых и стойких. Подросткам за различные мелкие услуги выделяли небольшую денежную "долю", подсаживая их вроде бы на безопасную криминальную иглу лёгкого заработка. За нарушение воровских правил виновные подвергались остракизму, полному отлучению от общества. Об этом ставились в известность все группировки районов. Ни родители, ни милиция в этом случае помочь никак не могли. Виновник становился отверженным. Его приходилось переводить в школу другого района (в лучшем случае). Иногда семье приходилось менять место жительства.
                Вся эта атмосфера существования отягощалась дополнительными сложностями взаимодействия и притирания друг к другу представителей разных национальных, этнических и религиозных групп. И к удивлению учителей, родителей, да и нас самих, через некоторое время никто уже не замечал отдельных странностей поведения, быта, культурных и бытовых особенностей различных социальных групп.
                Важнейшим фактором потери влияния на молодёжь школы и семьи являлась катастрофическая безотцовщина. В послевоенные годы в школах училось несчастное поколение, подавляющая часть которого не знала, что такое полная семья или мужское воспитание. Из тридцати шести учеников нашего класса отцы были только у девяти школьников. Процентов семьдесят мужчин не вернулось с войны. Остальные кандидаты в отцы сидели в тюрьмах и лагерях или пришли калеками с фронта. Многие из них спивались. Несчастные, замотанные иногда на двух работах матери без мужской помощи пытались, как могли, накормить, обуть и вырастить в одиночку своих отпрысков. На воспитание и контроль  ни времени, ни сил у них уже не оставалось. Девочки по природе своей были послушнее. С мальчиками уже после 11-12 лет была полная безнадёга. В то время детей и подростков на девяносто процентов воспитывала улица, на остальные десять - школа и семья. Попытки матерей вразумить сыновей словом или ремнём были бесполезны. После частых разборок и драк эти наказания женскими руками выглядели смешными и терпеливо и безропотно принимались.
                Материальные и бытовые условия подавляющего большинства жителей были ужасны. Вода была только в колонках во дворах или на улице. Туалеты во дворе. Все мы были плохо одеты и обуты. Почти все семьи постоянно занимали друг у друга деньги до получки. Всеобщая бедность, жилищные и бытовые проблемы уже тогда вызывали в народе раздражение, недовольство и озлобление. Быстро прогрессировала вопиющая несправедливость. Управляющий слой бюрократов демонстрировал полное безразличие к нуждам людей, невнимание и хамство, прикрываемое пустопорожними лозунгами и лицемерием. Всё это делало притягательным для молодёжи различные формы протеста. И самыми простыми из них стали не политические демонстрации и терроризм, как полвека спустя, а невиданная с двадцатых годов масштабная криминализация общества. И в первую очередь его самого динамичного и отзывчивого на несправедливость молодёжного ядра. Бандитской и воровской средой умело и целенаправленно культивировался образ благородного Робин Гуда, отнимающего у  жуликов и кровососов незаконно нажитое и как бы восстанавливающего этим справедливость. На эти "завлекаловки" безоглядно тянулась из своей серой жизни молодёжь. Блатная романтика рисовала обитателям бедных кварталов и зачуханных посёлков новую яркую жизнь. Как и во времена последующей через пятьдесят лет перестройки, когда парни на бумере или валютные проститутки становились  примером успешности жизни, так и в то время для многих обитателей бедных предместий городов и городков притягательным символом являлся находчивый, смелый, весёлый парень в длинном пальто и с шарфом-кашне на шее, с чёлочкой и фиксой во рту. Он поил в сочинских ресторанах девушек шампанским и оттягивался за карточным столом. Герой, верный справедливому воровскому братству, не боящийся ни Бога, ни чёрта, ни зоны, ни тюрьмы. Каждый год десятками тысяч таких "романтиков" набивали тюрьмы и лагеря от Москвы до самых до окраин.
                Я наблюдал горькие последствия этого воспитательного и социального провала. В девятом и десятом классе. На грандиозной стройке Куйбышевской ГЭС только в котловане под будущую высотную плотину трудилось около сорока тысяч заключённых, основную часть которых составляли совсем молодые, симпатичные, смелые, дерзкие ребята городских окраин, мастерски обработанные обманчивыми миражами воровской "романтики".
               
                В ноябре после приезда из Севастополя мама привела меня в школу. Когда мы вошли в кабинет директора, он, стоя у окна орал, матерясь, как корабельный боцман, на играющих в густой пыли на стадионе школьников. Рядом с ним стояла зарёванная классная руководительница. Как оказалось, в азарте футбольного сражения пропускался уже второй урок. Наконец-то, вняв призывам, а скорее всего, очень устав, мои будущие одноклассники, мокрые, пыльные и грязные, с оторванными у курток пуговицами и расцарапанными лицами возвратились в класс. Директор, посмотрев на мою ошарашенную маму, горько произнёс: "Вот видите, что это за дети! Половина этих двух классов уже сидят в детской колонии, а другая половина туда готовится!"  Перепуганная мама схватила меня за рукав и вылетела в коридор. Там стояла женщина, у которой она спросила, в какую другую школу можно меня устроить. Женщина оказалась завучем. С абсолютным спокойствием она ответила, что никуда меня отводить не надо, потому что в двух других мужских школах района дисциплина гораздо хуже.
 
                * * *

                Главной причиной перехвата значительной части молодёжи криминалом было тяжелейшее  экономическое положение страны после войны.  Надо было очень быстро восстанавливать сотни разрушенных городов, десятки тысяч посёлков, сёл, заводов, целые орасли промышленности, всю уничтоженную  оккупантами инфраструктуру центральной и западной части страны. Восстановление за семь-восемь послевоенных лет всего утраченного  стало невиданным мировым рекордом, сродни прорыву в космос. Страна работала по три-четыре смены, днём и ночью. При выполнении этой грандиозной задачи была провалена, к сожалению, политика воспитания подрастающего поколения. Не было создано интересных проектов, в которые бы вовлекались подростки и молодёжь, не было для этого финансовых и управленческих решений, не доходили руки, всё откладывалось на потом. За эти годы были утрачены наработанные советской педагогикой методики  организации увлекательного, эффективного общественно-полезного инструментария. Были забыты такие великие педагоги, как Макаренко и многие другие. А ведь наработки лучших педагогов двадцатых и тридцатых годов (после гражданской войны) являлись удивително удачными мировыми системами воспитания молодёжи в сложных условиях. Мы так и не смогли восстановить прежние достижения великих педагогов и воспитателей.

                * * *
               
                Первого сентября 1954 года к нам в класс привели шестнадцать девочек из соседней женской школы. И предложили нам рассаживаться за парты вместе с ними. А шестнадцать ребят из нашего класса перевели для формирования нового коллектива. Мы, конечно, до этого что-то слышали об этойй реформе, но не придали этому никакого значения. Газет мы не читали, радио не слушали, телевизоров не было. Все дни каникул мы проводили на Волге и ни о каких реформах не думали. Нам, ошарашенным, объяснили, что, согласно новой школьной реформе, женские школы объединили с мужскими. Пришедшие девочки, в белоснежных фартуках, с белыми воротничками и кружевными манжетами на рукавах школьных платьев, с белыми бантами в волосах казались сказочными феями, злым колдовством перенесённые из сказки в нашу дикую, неопрятную компанию. В подавляющем большинстве патлатые, непричёсанные, кое-как подстриженные, многие отроду не чистящие обуви будущие одноклассники выглядели в их глазах и в глазах их мам жутковато. Мы это сразу почувствовали и ощетинились. Вот чего-чего, а насмешек и жалости к себе мы никогда никому не прощали. Все попытки директора и учителей рассадить нас с девочками окончились провалом. Тогда всех мальчиков завели в соседний класс, где вместе с инспектором районо стыдили, уговаривали, угрожали всех наказать, особенно зачинщиков. Угроза исключения из школы вызвала только смех. А что касалось угроз найти и наказать зачинщиков, то здесь начальство явно погорячилось: в те времена выявить зачинщиков было невозможно, даже под пытками. Стукачи и ябедники в наших компаниях с жёстким уличным кодексом ответственности просто не выживали.
                Такие же попытки слияния с женскими классами проводились во всех городских школах, и не одна не удалась. Вызванных на следующий день родителей всех учеников в присутствии представителей партийных и комсомольских органов и милиции обязали воздействовать на своих хулиганистых сыновей. Ставили им в пример девочек, которые не бунтовали и на всё тихо соглашались. В ответ на накачку родителей, в основной массе своей, одиноких матерей, перегруженных, давно потерявших влияние на своих непутёвых отпрысков, мы объявили забастовку. Выбранные делегаты от всех школ района(с седьмого по десятый класс) этим же вечером на волжском берегу приняли единогласное решение братвы о трёхдневной предупредительной забастовке против реформы,"придуманной неизвестно кем". В эти дни мы просто все свалили из города на речные пляжи или помогали нашим мамам во дворах по хозяйству. Посоветовавшись где-то на Олимпе, взрослые дяди решили этот конфликт с организованной шпаной не продолжать, не ставить себя в глупое положение. Начало учебного года было перенесено на пятое сентября. Даже сейчас я считаю, что это было умное и даже мудрое решение. Жаль, что такие мудрые решения власть производила на свет очень редко. Как показало время, это был верный шаг. Не всё в этой жизни можно ломать с налёту, да и не нужно.
                Со временем многие мои одноклассники стали заводить расчёски, стричь свои космы. Кое-как начали чистить обувь, даже иногда гладить брюки, мыть шею и стирать засаленные воротнички рубашек. До носовых платков и избавления от мата и курения дело в этом году ещё не дошло. Не всегда чудеса случаются так быстро, но процесс пошёл. Уже к концу второй четверти несколько мальчиков сидели (по обоюдному согласию) с девочками за партами. А в конце учебного года кое-кто из нашей компании, стыдливо пряча глаза и оглядываясь, помогали девочкам после уроков нести домой их "очень тяжёлые" портфели. Лёд, как говорится, тронулся. Вот так, со скрипом, скандалами и осложнениями, постепенно складывалась новая социальная система общественных отношений подростков. Но зато вторая гендерная революция в России, не в пример первой (двадцатых годов) завершилась успешно. 

                Агрессивно начавшаяся многострадальная первая гендерная, сексуально окрашенная революция в двадцатых годах в России осуществлялась с потрясающей скоростью и энергией усилиями большевичек-феминисток. За несколько лет они почти успели развалить семью как ячейку общества, утвердили и ввели в обиход упрощение почти до нуля сексуальных контактов и уже двигались в сторону полного обобществления женщин. О возможности биологической и хирургической реконструкции полов - слава Богу! - они в то время ещё не подозревали. Их безумный эксперимент в социально-сексуальной сфере в то время провалился только за счёт мощного охранительного менталитета народа, его ещё не утраченного инстинкта самосохранения. Он и остановил, вернее, отодвинул на восемьдесят-девяносто лет физическую и нравственную катастрофу человеческой цивилизации, происходящую сейчас на западе.

                ...Через полтора года жизни в Самаре, вписавшись, как говорится, в местные реалии молодёжной криминализированной субкультуры, не отрываясь от красавицы Волги, я был плавно перемещён севернее по её течению, почти напротив потрясающих по красоте Жигулёвских гор. Здесь, на левом берегу, недалеко от старинного купеческого города Ставрополя на Волге - города сорока церквей - начиналось строительство крупнейшей в мире гидроэлектростанции с рукотворным морем почти сто семьдесят километров длиной. В результате был затоплен не только старинный Ставрополь на Волге, но на дне моря оказались сотни посёлков и сёл. Был сооружён грандиозный обводной канал для пропуска судов во время строительства тела плотины гигантской электростанции. Здесь во множестве рабочих посёлков расселялись многие десятки тысяч людей, приехавших со всего Советского Союза на великую почётную и очень денежную стройку. Здесь я закончил среднюю школу, но уже не на левом, а на правом берегу. В красивом посёлке у самой плотины ГЭС под названием Яблоневый Овраг, рядом с городом Жигулёвском. Этот период моей жизни уже описан в рассказе "Повесть о лохматом друге". Школа, которую я окончил, оказалась седьмой по счёту. Отец, наконец, вышел в отставку, и мы снова (во второй раз) вернулись на мамину родину - в яркий, благодатный Крым, к любимому Чёрному морю.

                Исключительно ценный опыт сосуществования и выживания в новой для меня, очень жёсткой и бескомпромиссной полукриминальной среде уголовной субкультуры довольно рано закалил мой характер, что очень помогло мне в следующие годы с достоинством строить свои отношения с различными людьми. Меня уже почти невозможно было нагнуть, заставить что-то сделать вопреки своим убеждениям или принудить к чему-то силой или страхом. Уникальная широта волжского русского характера, жёсткая школа уличного воспитания, многонациональная и многоконфессиональная среда Поволжья научила меня хорошо и быстро разбираться в людях, с уважением притираться к любой компании, слышать и уважать чужое мнение и окружающих, занимать достойное место (достойное, но не обязательно первое или второе, куда я никогда не рвался) и иметь авторитет в любой среде.