Хлам

   Я проснулась в начале седьмого утра от того, что не могла дышать. Одно дело, что пятый день был забит нос, – но нет, совершенно не он меня беспокоил. Я села на кровати и поняла, что воздух не попадает мне в легкие: он останавливался где-то в горле, и вдоха не происходило. Я попыталась лечь на спину, однако так было еще хуже. Положение не исправило и то, что я попробовала лечь на правый, а затем на левый бок. Воздух в легкие – как мне казалось – не заходил, и все это мне напомнило ковидную историю, когда не знаешь, умрешь от нехватки дыхания сейчас или через минуту. В панике я схватилась за телефон и набрала «112». Высветилась тревожная красная надпись, но голос женщины был не по-утреннему был устал – ночное дежурство! – и спокоен.
     – Имя, фамилия, возраст. Что беспокоит? Какие симптомы?.. – равнодушие с каким она спрашивала даже вселяло надежду на то, что мне еще не конец.
    Минут через десять в моем зале уже орудовали две грузные женщины в синих костюмах: прослушивание легких, кардиограмма, мазок из носа и проверка давления.
   – Левое легкое совсем не прослушивается. Видимо, пневмония. Собирайтесь в больницу, – безапелляционно сказала врач.
   Пока я кидала в сумку влажные салфетки и паспорт, – а никаких мыслей о том, что еще мне могло бы понадобиться в больнице, в тумане моей головы не рождалось, – врач сделала тест:
   – У вас не ковид.
   Майское утро ознаменовалось моим эпично-торжественным выходом из дома. Пройдя мимо ряда шелестящих тополей, словно придворных, сочувственно кланяющихся мне вдогонку, я села в яркую машину «скорой». В абсолютной тишине, а не как тогда с сиреной, когда меня в полуобморочном состоянии везли в ковидное отделение, мы поехали сквозь длинный двор нашей пятиэтажки, а высоченные тополя все шумели нам вслед, выделяясь зеленым кружевом на серовато-пасмурном небе.
   Я меланхолично, уже почти забыв об угрозе удушения, стирала в телефоне ненужные файлы – готовилась к смерти. Мысль о конце существования была чем-то уже привычным, обыденным. Где-то в груди таилось уже с некоторых пор знакомое сожаление о том, что я больше ничего «этого» не увижу: глаза навсегда закроются, и мир для меня перестанет существовать. А дикая зависть к оставшимся – ну как так? я ухожу, а они продолжают жить! – сначала нарастала, а потом вдруг стала по непонятным причинам таять, уступая место смирению.
   Я подняла глаза от экрана телефона на окно машины: мы ехали по обычно стоявшей в пробках, а сейчас воскресноутренне-пустой улице, ведущей к больнице. Сейчас улица имела другое название, а в моей юности называлась «улица Двадцати шести бакинских комиссаров». В мутный период перестройки и всех последующих «демократических» событий, эта артерия города М запестрела аляповатыми вывесками коммерческих магазинов и банков –  и ее уже можно было смело переименовывать в «улицу Двадцати шести банкирских коммерсантов», но жители выбрали укороченный вариант и остановились на нем. Просто «Двадцать шесть».
    В утренней тишине машина скорой катилась по «26», и вдруг я стала видеть привычные вывески и витрины как-то по-другому: нестройный ряд кафе, ресторанов, продуктовых магазинчиков, бутиков, кондитерских слился для меня в одну линию. В голове шумело, дыхание было поверхностным – меня тревожило, что будет со мной через десять минут. Я ехала в неизвестность.
   Мысленно я прощалась с жизнью, с этим городом М, с его широкими, в обрамлении узких тротуаров, улицами и пестрыми толпами жителей. Вы остаетесь, а я ухожу. Все стоит на месте, а меня больше нет…
   «Что я теряю? Кондитерские, доверху набитые пафосными тортами? Продуктовые магазины, ломящиеся от консервных банок и шуршащих упаковок несъедобной еды? Бутики, заваленные тоннами тряпок, которых и за жизнь-то не сносить? Рестораны с немыслимыми дизайнами, собравших несочетаемое сочетание аксессуаров, вкусов и запахов? Что? Я? Теряю?! Все это – хлам!» – думала я, через небольшое оконце машины скользя взглядом по ряду витрин. Хламом показались и десятки смешных антистрессовых подушек-валиков в виде котиков: их длинные тела забавно вертикально торчали из сетчатых контейнеров лапками вверх, словно прося забрать их домой из этой скучной витринной жизни.
   Машина скорой завернула во двор больницы. В приемном покое гулял такой сквозняк, что я поежилась. Сидя на изумрудного цвета клеенке, постеленной на кушетку, я ждала дальнейшего развития событий. Два врача за перегородкой вполголоса ругались по поводу «нужно ли ей делать компьютерную томографию легких»:
   – А какие показания для КТ?
   – Сделай!
   – Не сделаю! Где основания?
   –  Она болеет уже пять дней – вот основания!
   Тут вмешалась я:
   – Дорогие мои врачи, пока вы спорите, я теряю сознание… Если вы не перестанете спорить, я напишу жалобу…
   После слова «жалоба» меня подхватили за руки и повели в кабинет, где за минуту сделали томографию легких.
   «Какой-то странный у меня последний день… Я совсем не так его представляла», – раздумывала я, снова сидя на ядовито-зеленой клеенке в приемном покое и ежась от сквозняка. В голове проносились события жизни и давно забытые лица, как вдруг из высот прощального созерцания меня вырвал обыденный голос врача, предлагавшего вполне приземленные вещи:
   – Пройдите в экспресс-лабораторию, сдайте кровь и мочу.
   Еще через полчаса мне сообщили:
  – Легкие чистые: нет у вас никакой пневмонии. Врач из скорой просто не может слушать… Анализы в норме.
  – Но мне плохо, доктор… Я в полуобморочном состоянии.
  – М-да… Раз вы плохо дышите, возможно, у вас гайморит? Были ли у вас раньше гаймориты?
  – Никогда, – подавленно ответила я.
  – Давайте исключим! Идите на рентген пазух носа!
   На ватных ногах я добралась до рентгена. Пожилая врач поставила меня пред серым щитом в какую-то странную позу: я должна была открытым ртом прижимать к экрану маленький квадратный листик, при этом не касаясь носом и лбом этого экрана.
   «Чего только не придумают эти врачи! Но кажется, больных лечить бесполезно, а здоровые сами выздоравливают», – такие мысли посещали меня, снова сидящую на знакомой изумрудной клеенке в приемном покое.
   Ко мне за перегородку заглянула женщина-врач. У нее были добрые, смеющиеся глаза и мягкий голос:
   – Я – заведующая отделением.  У вас все анализы чистые, вы здоровы, идите домой.
   – То есть как это чистые? Как это «идите домой»? Я же не могу дышать!
    Заведующая взяла меня под руку и повела к выходу:
    – Идите-идите! Вы здоровы.
   Оказавшись в солнечном дворе больницы, я в ошеломлении стояла несколько минут в окружении старых тополей, видно, шепотом обсуждающих выходящих незадачливых пациентов. Было полдесятого утра. Я вызвала такси и, уже сидя в нем, внезапно догадалась: «А-а-а, это аллергия! На тополиный пух! Впервые в жизни! Двухчасовая диспансеризация не смогла помочь врачам это понять». И я разочарованно успокоилась – сегодня моего трагического ухода не будет.
   Я снова ехала по той же самой улице. «Двадцать шесть» уже проснулась и зажила: крутились двери магазинов, по тротуарам неслись прохожие с кофейными стаканчиками, над проезжей частью ветер играл с черным пакетом, мягкие котики-валики в витрине по-прежнему тянули лапки вверх, словно умоляя купить их поскорее. Мне почему-то подумалось: «А не на все ли это барахло у меня аллергия?» Обычная жизнь текла сама собой, однако я возвращалась домой совсем другая.
   Дома я выпила таблетку от аллергии, зашла в зал, провела рукой по розоватому бархату новых кресел и прошептала, блаженно улыбаясь: «Боже-боже, какой же хлам!»
   
13.06.2024