Из темноты рождается кувшин

1. ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ
Сегодня мы хотели бы предложить вашему вниманию не роман, не повесть и даже не рассказ, а всего лишь одно стихотворение. Маленькое стихотворение из шести четверостиший.

Его автор – ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ. Вот два слова об этом писателе. Он известен главным образом, как прозаик. На его счету несколько пухлых романов и масса небольших повестей. За эти книги он получил две Сталинские премии, два ордена Ленина, орден Красной Звезды, орден Знак Почёта и ещё какие-то ордена, медали…

Но – увы! – читать эти книги сейчас просто невозможно. Это окончательно и бесповоротно устаревшая литература. Почему? Просто это – плохая проза. Настолько плохая, что порою диву даёшься, читая: как это вообще могло пройти в печать?

Но я сейчас не хочу подвергать Илью Эренбурга уничижительной критике. Тем более, что одну его повесть я всё-таки люблю, - она называется «Трест Д.Е.» Фантастическая повесть о том, как США разрушили Европу – свели на нет всё население всех европейских стран. Написано очень плохо, но с большим задором и большой политической прозорливостью.

И довольно об эренбурговской прозе. Он ещё и стихи писал. Речь у нас о его стихах. Но сначала немного о его жизни.

Это была не жизнь, а длинный авантюрный роман, полный волнующих тайн и опасных приключений. Большую часть жизни он прожил во Франции, был знаком практически со всеми выдающимися людьми ХХ века, с семнадцати лет состоял в партии большевиков, был закадычным другом Николая Бухарина, сидел в тюрьме… Ленин запросто принимал его в своей парижской квартире, - в ту пору Эренбург носил партийную кличку Илья Лохматый, Ленин так и запомнил его под этим именем…

Эренбург оставил трёхтомную книгу мемуаров «Люди, годы, жизнь» - это невероятно интересная книга, но читать её надо исключительно между строк: она вся зашифрована, вся полна намёков, недоговорок и тайных посланий.

Сам он себя поэтом не считал. И никто его поэтом не считал. Стихи он писал между делом, для души. И опять-таки, плохих стихов у него масса. Но в конце тридцатых годов муза всё-таки посетила его, и он начал писать действительно интересные, глубокие, звучные стихи. Впервые это произошло в Испании, в ту пору, когда там шла гражданская война.

Кстати, интересно, как Эренбург попал в Испанию. В начале испанской войны он жил в Москве, и никто не разрешал ему выезжать за границу. Но война разгоралась, и Илью Григорьевича тянуло туда всей душой. Он сделал ход конём: на свой страх и риск позвонил самому Сталину и попросил командировку в Испанию. Сталин решительно запретил ему ехать туда. После этого Илья Григорьевич собрал вещи и уехал в Мадрид. Бывали в его жизни такие чудеса.

И вот в Испании он пишет стихотворение за стихотворением, одно лучше другого. По духу они близки к фронтовой лирике Константина Симонова, и если уступают симоновским стихам по части поэтического мастерства, зато намного превосходят их по глубине и философскому взгляду на происходящее.

И вот настал момент познакомить вас с одним из тогдашних стихотворений Эренбурга. Оно называется «ГОНЧАР В ХАЭНЕ»:

Где люди ужинали - мусор, щебень,
Кастрюли, битое стекло, постель,
Горшок с сиренью, а высоко в небе
Качается пустая колыбель.

Железо, кирпичи, квадраты, диски,
Разрозненные, смутные куски.
Идёшь — и под ногой кричат огрызки
Чужого счастья и чужой тоски.

Каким мы прежде обольщались вздором!
Что делала, что холила рука?
Так жизнь, ободранная живодёром,
Вдвойне необычайна и дика.

Портрет семейный, - думали про сходство…
Загадывали, чем обить диван…
Всей оболочки грубое уродство
Навязчиво, как муха, как дурман.

А за углом уж суета дневная,
От мусора очищен тротуар.
И в глубине прохладного сарая
Над глиной трудится старик гончар

Я много жил, я ничего не понял
И в изумлении гляжу один,
Как, повинуясь старческой ладони,
Из темноты рождается кувшин.

…Попробую немного пояснить это стихотворение. Хаэн – испанский городок, по которому прокатилась война. Поэт проходит по разбитым улицам, видит, как бомбёжкой безжалостно вывернут наизнанку каждый дом, как выброшено на всеобщее обозрение то, что считалось глубоко личным, интимным («Так жизнь, ободранная живодёром, вдвойне необычайна и дика…», «Где люди ужинали - мусор, щебень, кастрюли, битое стекло, постель, горшок с сиренью, а высоко в небе качается пустая колыбель…»)

И поэт, видя всю жалкую тщету «тихого человеческого счастья», невольно восклицает: «Каким мы прежде обольщались вздором!..» Быт, уют, счастье – всё это оказалось таким предательски непрочным, таким жалким перед лицом мировых катаклизмов!.. Поэту кажется, что теперь, после этих разрушений, никто уже не посмеет вернуться к быту, к домашнему уюту, не станет вешать на стену семейные фотографии и загадывать «чем обить диван»…

Но вдруг на соседней улице он видит старика-гончара. Гончар лепит кувшин. И поэт понимает, что это не просто кувшин, - это сам человеческий быт, только что жестоко казнённый, возрождается из руин, как ни в чём не бывало.

- Я много жил, я ничего не понял!..

Как это может быть? Люди не успели ещё вытащить убитых из-под завалов, а мечты об уюте и тихом счастье вновь владеют ими? Что же это за бессмертная тяга к теплу очага, которую даже авиабомбы разрушить не в состоянии?

То, что мы, христиане справедливо считаем суетой, тленом, мирскими, плотскими радостями, то, от чего хотим отрешиться ради высших начал, - всё это не так-то просто обойти! Авиабомбы, во всяком случае, убить эту суету и тлен не могут.

Хорошо это или плохо?

Наверное, в разбомбленном Хаэне это было хорошо. Несомненно, это хорошо в растерзанном, израненном Донбассе - в Мариуполе и других городах. Люди должны жить.

Но тот мистический ужас, который охватил поэта Эренбурга при виде созидаемого кувшина - посреди тысячи подобных кувшинов, разбитых в пыль, - этот ужас и понятен, и оправдан: поэт воочию увидел, что человек вечно вынужден влачить за собою тяжкий груз земного бытия, тот неподъемлемый груз, который никогда не даст ему взлететь к небесам…



2. ВАДИМ ШЕФНЕР
Я дописал эту заметку, отдал её газетному верстальщику, и вдруг вспомнил другое стихотворение, удивительно, до боли, до подозрения в плагиате напоминающее «Гончара…» Эренбурга. Через день, когда газета уже ушла в печать, я понял, что отмахнуться от этого сходства мне уже не удастся. И вот пишу продолжение своей заметки.

Стихотворение, о котором идёт речь, написано через пять примерно лет после эренбурговского и в точности повторяет его ритм, его мелодию, его образы, его структуру… Автор его – не маститый литератор, каковым был Эренбург в 1937 году, а корреспондент фронтовой газеты, стихотворец-любитель, сержант Красной Армии, каковым и был в 1942 году ВАДИМ ШЕФНЕР.

Вот это стихотворение. Оно называется «ЗЕРКАЛО»:

Как бы ударом страшного тарана
Здесь половина дома снесена,
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.
 
Ещё обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной и простой,
Но двери всех обрушившихся комнат,
Раскрытые, висят над пустотой.
 
И пусть я всё забуду остальное —
Мне не забыть, как, на ветру дрожа,
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте шестого этажа.
 
Оно каким-то чудом не разбилось.
Убиты люди, стены сметены, —
Оно висит, судьбы слепая милость,
Над пропастью печали и войны.
 
Свидетель довоенного уюта,
На сыростью изъеденной стене
Тепло дыханья и улыбку чью-то
Оно хранит в стеклянной глубине.
 
Куда ж она, неведомая, делась
Иль по дорогам странствует каким,
Та девушка, что в глубь его гляделась
И косы заплетала перед ним?..
 
Быть может, это зеркало видало
Её последний миг, когда её
Хаос обломков камня и металла,
Обрушась вниз, швырнул в небытиё.
 
Теперь в него и день и ночь глядится
Лицо ожесточённое войны.
В нём орудийных выстрелов зарницы
И зарева тревожные видны.
 
Его теперь ночная душит сырость,
Слепят пожары дымом и огнём,
Но всё пройдёт. И, что бы ни случилось, —
Враг никогда не отразится в нём!

Ведь правда, - похоже на плагиат?

Но нет, конечно, не плагиат, ибо, несмотря на явное сходство, нельзя не признать, что и различия так же бросаются в глаза.

Я не знаю, читал ли Шефнер стихотворение Эренбурга…

Да нет, конечно, читал! Не может быть, чтобы не читал.

Прочёл, - оно оставило какую-то отметинку на его сердце, но из памяти вскоре ушло, хотя в подкорке засело крепко. И когда Шефнер оказался в схожих с Эренбургом обстоятельствах, дало о себе знать окольными путями.

Но речь-то всё-таки не об этом. Мне всегда казалось: когда видишь две схожие вещи, проследить их отличия куда интереснее и полезнее, чем их сходства. Итак, отличия. Первое и главное – это конечно тот предмет, вокруг которого строится авторская идея. У Эренбурга это – кувшин, причём, кувшин для повседневного обихода, а не художественное произведение; вещь, как говорил апостол Павел, – «для низкого употребления»… У Шефнера же это – зеркало.

Наверняка, проходя по разбомбленным улицам Ленинграда, Шефнер мог видеть самые различные предметы быта, «висящие над бездной», - платяные шкафы, письменные столы, унитазы, супружеские кровати, - вещи, сами по себе довольно интересные, говорящие, и в своём новом положении рождающие новые смыслы… Но муза указала поэту пальцем именно на зеркало.

А зеркало, это с одной стороны такой же бездушный осколок тлена, как и любой другой предмет быта, а с другой-то стороны оно среди всей людской утвари наиболее приближено к человеческой душе, ибо ежесекундно отражает чьё-то лицо – самое одухотворённое, что есть в людском облике. Именно этой своей двойственностью оно сближает весь быт вообще с миром духа, с миром высоким и невидимым. Вообще вся обстановка человеческого жилья имеет свойство отражать душу хозяина; помните, как у Гоголя, - всякая вещь в доме Собакевича говорила: «И я тоже Собакевич!». И это всегда бывает так. Но зеркало – оно отражает непосредственно, оно едва ли не увеличивает, подобно лупе, иные стороны хозяйской души…

Кувшин – вещь тупая, косная, он олицетворяет мертвенность и тленность быта. Зеркало перекидывает мостик от мертвенности тела к бессмертию души. Поэт увидел зеркало и подумал о «девушке, что вглубь его гляделась»… Для Эренбурга быт – это проклятый, неуничтожимый тлен, вечно рушащийся и вечно воссоздаваемый, от которого не избавишься, как ни старайся. Для Шефнера быт – это оболочка духа, вечное напоминание о духе, прекрасное – постольку, поскольку дух прекрасен.

Зеркало может и предать, когда в него станет глядеться какой-нибудь немецкий обер-лейтенант; но именно это – ленинградское! – зеркало не предаст: «враг никогда не отразится в нём!»

Итак, мы видим не просто различия двух похожих стихотворений, мы видим полемику двух авторов, полемику достаточно резкую и тем более удивительную, что сами поэты о ней, похоже, не подозревали.

Что же ближе христианской душе: эренбурговская ли оторопь перед возрождением мёртвой вещи или шефнеровский трепет перед человеческой душой, способной одухотворять мёртвую материю?

По-моему, и то, и другое в своё время уместно и глубоко. Мы презираем тлен, загромождающий, мертвящий наши души, тот тлен, который явственно покажет свою тленность лишь в минуты катастрофы; но мы любим вещи, когда в них отражена душа, когда по мёртвой поверхности предмета пробегает отблеск высокого духа.