Бедный, бедный Августин

«Когда-то, очень давно в городе Копенгаген, где постоянно идёт дождь, а вместо евро дурацкие монеты с дыркой. Жил-был молодой человек по имени Августин. Жил тем, что вырезал фигурки из кости трески и был очень беден. Искусством, как известно, много не заработаешь.
--Бедный-пребедный.. Ну вы посмотрите, совсем обносился.
Говорили горожане. Слыша такие речи, Августин замыкался в себе и размышлял о природе отношений. Однажды после таких размышлений пришёл к выводу, что надобно сшить новый камзол.
«Чтобы шитьё золотое по обшлагам и пуговицы с пятицветной эмалью» Решил он. Долго выбирал сукно и нитки. Наконец, приготовив всё необходимое, принялся за шитьё. Всю зиму шил при свете уличного фонаря, все пальцы иголкой исколол. Уж очень старался возвыситься в глазах горожан. Закончил к весеннему празднику Трески-великомученицы. В этот день нарядно разодетый люд высыпал на площадь перед городской ратушей. Среди них был и Августин в своей обновке, приподнимая шляпу, раскланивался, то с булочником, то с рыбником. Те приглашали его на обед, а их рыжые дочки томно вздыхали, глядя на эмалированные пуговицы.
Камзол произвёл фурор в местном бомонде, жизнь подхватила костореза мутной волной и закружила в кипучем водовороте. Забросив свои фигурки Августин пустился в бизнес-авантюры, вступал в отношения, завязывал полезные связи, вращался, грубо говоря. Договорившись о длительных поставках, продал на паях большую партию рыбной чешуи для изготовления клея. Начал подумывать о собственной линии одежды и выпуска одеколона с независимым селёдочным ароматом.
Августин вёл напряженную светскую жизнь, глупый камзол вскоре был заменён фраком тонкого сукна с неброскими, но очень дорогими пуговицами из кости экзотической рыбы, фуги. Косторез, став успешным, процветал, женился на дочери цехового старосты, не по любви, но с очень приличным приданным. Рождались дети, всё шло своим чередом и в определённый момент круг замкнулся, оставив наследникам, приходящий в упадок Дом Трески, а поседевшего Августина доставил на кладбище в дорогом дубовом ящике.
Прошло много лет, тридцать или даже сорок восемь, не суть. Город посетил герцог или, скажем, курфюрст Фридриш-Иоханн-Вильгельм со своей супругой Вильгельминой. Во время визита они осмотрели городские достопримечательности, в том числе и музей Трески.
--Какая прелесть! Воскликнула герцогиня, остановившись перед витриной, где были выставлены костяные фигурки и среди них фигурка Тильды - хромоножки, девушки в которую когда-то был влюблён косторез»
===
Я долго разглядывал рекламную бутыль шотландского виски Glenfiddich. Похожая на громадную четверть деревенского самогона она напомнила мне весёлое время расконвойки на Краслаге* Интересно, сколько теперь понадобится, чтобы выхлебать всю, до дна? День, два?
Лет пятнадцать назад, чтобы развеяться я не бродил-бы по безлюдному французскому маркету, сочиняя грустные сказки, а поехал-бы в центр, на Невский, по кабакам. Возможно к концу вечера разбил кому-нибудь табло или самого отпинали в переулке, за Метрополем. Без разницы, лишь бы опять туда, в кружащий голову сырой промозглый вечер, в чёрное зазеркалье мокрого от дождя асфальта, в экспресс с Варшавского в сторону дюн и сосен асимметрично причёсанных балтийским ветром. В надежде встретить её.
Где она теперь? Её лицо почти стёрлось в памяти, что возникает законный вопрос: Может придумал всё это? Может это алкогольная галлюцинация?!
Остановившись, я полез в карман и сжал в ладони брелок-игральный кубик: Нет, не пригрезилось. Тёплая капля окаменевшей доисторической смолы до сих пор хранила немного солнца.
«А что, если?» Вспыхнуло в голове, но обозвав себя сбрендившим идиотом, продолжал толкать пустую тележку, изредка останавливаясь почитать аннотации чистящих средств. Сложные мыльные формулы упрощали здешнюю, без того несложную жизнь.
===
--Передай  Герману: Ничего менять не надо. Действуй. Трубка легла на рычаг, палец прижал кнопку интерфона:
--Галя,рыбанька, чаю сделай, пожалуйста. Откидываясь назад и приглаживая цветастый галстук-лопату на зелёной с чёрной прошвой рубашке, обтягивающей круглый животик, он вперил водянистые глаза в стоящего  напротив.
--Поедешь в Паневежис. Билеты на вечерний поезд, ждут в кассе. По прибытию перезвони. Встав, он обошёл необъятный полированный стол, протянул пухдую ладошку. Толкув плечом дверь, я вытер руку о джинсы и покинул бельэтаж  бывшего доходного дома.
Пройдя по Гороховой, спустился в полуподвал шашлычной на углу Садовой. Пересекая зал с низким сводчатым потолком присел на указанный официантом свободный стул. Время было обеденное и за столиком уже сидела девушка. На фоне окна вровень с мостовой, шаркающей подошвами прохожих, будто сотканная из противоречий, она не совпадала, ни с ранней похмельной стопкой дрянного коньяка, ни с публикой торопливо жующей и поглядывающей на часы. Старинный, судя по тусклой огранке, но по каратам, очень дорогой перстень, пиджак тёмно-синего велюра, расстёгнутый ворот морозно белоснежной рубашки и голубая детская жилка у ключицы начисто выпадали из реалий задымлённой жаренным луком шашлычной.
Сделав глоток и не поморщившись, как человек редко употреблявший крепкий алкоголь, поднесла к губам лимонный кружок. Её увлажнившиеся глаза встретились с моими. Кивнув: «Приятого аппетита» я углубился в изучение меню. Когда поднял глаза, то опять натолкнулся на её взгляд. В вымытых слезинкой тёмно-синих радужках светилось любопытство. Она откровенно разглядывала меня, приглашая к разговору. Неизвестно по каким причинам и не очень застенчивый в таких ситуациях я опустил взгляд в тарелку и молчал до конца обеда, лишь раз пробормотав: Простите, неловко столкнувшись с ней пальцами в хлебной корзинке. Рассчитавшись, всё также молча поднялся и быстро вышел на Садовую, но потоптавшись на тротуаре: Какого чёрта?! Развернулся и опять спустился в ресторанный подвал. У гардероба мелькнули её тёмно-русые волосы с жёлтыми выгоревшими прядями в разъехавшейся плетёнке короткой косы. Напряжением поёжившихся плеч незнакомка почувствовала мой взгляд и хотела было пройти мимо, но подняла глаза.
Мы стояли на каменных плитах истёртых тысячами ног, в центре раскручивающейся человеческой воронки, пытаясь удержаться, уцепиться друг за друга глазами.
--Давайте, помогу. Почти вырвав пакет из её рук, сконфуженно хмыкнул я. Улыбнувшись в ответ, она кивнула и отдала свою ношу. Не сговариваясь, переулками мы вышли на Канал. Спустившись к воде, также молча уселись на гранитные тумбы скованные тяжелой цепью, согласно моих детских фантазий отлитой из чистого золота, истинный цвет которого был закамуфлирован под многолетними слоями зелёной краски.  Изумрудно - коричневые валы, поднятые речным трамвайчиком, шлёпали по камню, утопленных в воду ступенек и ведущих в тайные катакомбы, согласно тех-же фантазий.
Она гладила нагретый сентябрьским солнцем гранит. Исхлестанный дождями и выщербленный ветром, он превратился в морщинистую старческую кожу. Всё так-же, как в далёком детстве, когда потрясённый смертью сверстника, я осознал, что тоже когда-нибудь умру, камни примиряли с неизбежным, говоря: «Все умрут, все покинут этот мир, ветер будет гнать облака над свинцовой водой. Останемся только мы бесполезными глыбами лежать здесь, храня тепло ваших ладоней» Позже появлялось и другое ощущение, которое ещё больше пугало своей реальностью. В такие моменты до истеричной обиды я понимал, что всё продолжится без меня. И трамвайчики будут скользить по каналам, и экскурсовод будет бубнить через мегафон, и народ будет спешить по своим делам, выходя из метро, всё останется по-прежнему, но БЕЗ МЕНЯ! Никаких реинкарнаций, никакой загробной жизни, пускай даже в аду, что я заслуживаю и в который не верю. Для меня ничего не будет. Даже, придуманной для успокоения, тьмы. Не будет Ни-че-го!
--Что ты делаешь в Ленинграде? Я вижу ты не местная?
Она курила, щелчком стряхивая пепел в воду.
--Нет, не местная. И сглотнув: Приезжала хоронить сестру.
Глядя куда-то в бок, пискнула по-птичьи:
--Вчера зарыли.
Чуть погодя, смахивая с лица невидимую паутинку, тихо продолжила:
-–Всю ночь бродила по городу. Наверное, надо позвонить. Как думаешь? Я вздохнул:
--Думаю, родственники с ног сбились тебя разыскивая. Помедлив добавил:
--Я бы тебя проводил, но вечером уезжаю. И ещё нужно зайти кое-куда и собраться.
--Куда едешь?
--В Литву.
--Можно мне с тобой?
--Ну куда я тебя возьму?! И что ты будешь там делать? Хотя вдвоём веселее. Поехали, от меня позвонишь.
Поднявшись, мы быстро пошли к стоянке такси. Вцепившись в рукав моей куртки и, еле поспевая, она всё-таки умудрилась проскакать классики, начерченные на мостовой осколком рыжего кирпича.
===
В поезде «Ленинград - Варшава – Берлин» в темноте болтающегося на стрелках купе вагонная инерция, то толкала, пыталась спихнуть на пол, то опять прижимала к стенке. Моя незнакомка спала, уткнувшейся мне в ключицу, почти не дыша. Её волосы щекотали щеку, рука затекла, но приходилось терпеть, чтобы не разбудить. Меньшее, что я мог для неё сделать.
===
Недалеко от Вильнюсского железнодорожного вокзала в скверике, огороженном каменным забором и закрытый кронами деревьев, стоял трёхэтажный особняк. Здесь проживали персональные пенсионеры и родственники аббакумовских гебистов, отстреливавших по хуторам и схронам литовских лесных братьев и эстонских легионеров. Сдававшая квартиру Ирина Давидовна, шестидесятилетняя полковничья вдова встретила нас на пороге. В непроницаемом взгляде тёмных глаз светилась печаль, и к аборигенам, которых, понижая голос, она называла не иначе, как нацменами. И ко всему остальному миру.
Поджав губы, с материнской оценкой изучив мою попутчицу (я всегда приезжал один) пропустила нас в прихожую. Получив плату за месяц и пожелав всего хорошего, уехала в квартиру на улицу Музеяс, где жила постоянно.
--Ты тут пока осваивайся, а мне придётся отъехать. Завтра вернусь.
--Я тоже хочу в Паневежис, там море и янтарь.
Глядя на синий фитилёк газа, она нервно крутила прядь у виска и испуганно отшатнулась, когда водогрей ухнул и загудел, наполняя ванну чистой струей. Стоя в прихожей, я наблюдал в туалетном зеркале, как она, перекинув ногу через край, кончиками пальцев касалась воды.
--По-литовски янтарь гинтарас. Никому не обращаясь, зачем-то произнёс я. Её взгляд метнувшимся бумерангом отразился в зеркале. Путаясь в халате, она бросилась ко мне. Прижавшись всем телом, торопливо поставила мокрые ноги на мои кроссовки, цепко охватив, замерла. Так мы стояли некоторое время, прислушиваясь к бурлящей воде.
--А ведь тебе некому было звонить?! Кроме сестры у тебя никого нет?! Так?
--У нас есть.. была тётушка в Москве. Она заикалась, как зашедшейся от плача ребёнок.
--Бывает.. Пойдём, выпьём чаю.
Обнявшись, как в «danse country», смешно переставляя соединённые ступни, мы зашагали в кухню.
--Теперь я тебе буду звонить. И погладив её острые плечи, добавил:
--А ты мне. ОК?
Она кивнула.
--Завтра вернусь и вечером куда - нибудь сходим, хорошо?

[На следующий день меня приняли на выходе из вокзала]

Она опять молча кивнула. Потом, остановившись в дверях ванной крикнула, стараясь перекричать шум воды:
--А как по-литовски будет: Я тебя люблю?
...
--Аш тави милю.
Пробормотал я и покатил тележку к кассе выкладывать покупки: деревенский био-хлеб и пучок латука

===
Краслаг*- Красноярское Управление лагерей.